Глава 3. Гражданин неба

   День уже полностью вступил в свои права, окончательно рассеяв клочки тумана во влажных ущельях, спускающихся к речке Монашке. Еще раз осмотрели уже заросшую молодыми деревьями полянку, где, по мнению моего спутника, Петра Васильевича, до конца осени 1929 года размещался деревянный скит Святителя Николая. Перед обратной дорогой решили перекусить, благо, с собой у нас была самса с курицей, вполне еще сохранившая тепло в серебристом термопакете. Ее я предусмотрительно захватил по дороге еще в поселке, в одной из новых местных лавочек под условным названием «пирожки бабушки Ануш».


   Удивительный этот народ — армяне... Тысячелетняя история их существования на Кавказе сформировала особый стиль жизни, включающий, в частности, мощные традиции гостеприимства и торговли. Вот и сегодня окружающий мир предписывает им массу условностей существования, а они просто живут, расселяются по новым территориям, обмениваются с другими, кто чем богат.
В своем большинстве предприимчивые мужчины и трудолюбивые женщины, привыкшие к постоянному монотонному физическому труду, часто не могут взять в толк, почему при соблюдении такой массы санитарных, строительных, юридических законов и норм «правильные» предприятия выпускают такую малоаппетитную еду. Зато у них всё вкусно, всё горячее, всё, как ты хочешь, и всегда небольшая очередь из водителей проезжающих машин.

   Система их, конечно, додавит и в части вывесок, и в части демонстративно выcтавленных сертификатов, а также кассовых аппаратов, размеров помещений, высоты потолков, договоров на утилизацию отходов, обязательных отчетов о травле крыс и про- чая, прочая, а еще в части многотрудной беготни по инспекциям и фондам. В конце концов всё будет сделано по правилам и по законам, правда, уже другими, ушлыми, у которых всё «схвачено», но в итоге почему-то исчезнет и очередь из глотающих слюни клиентов...

   С ветхозаветных времён не переводятся законники, исповедующие жизненный принцип «око за око» и уверенные, что именно они запретами и ограничениями не дают этому миру пропасть окончательно. Так-то оно так, однако излишняя ретивость тяжелым камнем закона так придавливает жизнь, что цветам любви порой невозможно пробиться.

   Подобными противоречиями наполнена окружающая нас жизнь, что предопределяет большой интерес к ним всех ищущих истину. Надеюсь, что данная книжка, рассказывающая в том числе о блестящей плеяде русских религиозных философов на- чала ХХ века, поможет новому поколению «взыскующих Града» лучше разбираться в кажущейся парадоксальности нашего бытия и успокоить бунтующий на волнах душевных противоречий ум. Однако до них, в частности до о. Павла Флоренского — кумира образованной молодежи начала ХХ века, «русского Леонардо», — в нашем походе мы еще не дошли.


   ...Особые тут места в предгорье Ачишхо — плавный подъем земной тверди вдруг резко устремляется к небу, оставляя, однако, тебе шанс достичь вершины, с которой открывается такая захватывающая ширь! Разве можно не поделиться этой красотой? Как, впрочем, и той внутренней ясностью и несказа;нной четкостью внешней картины, которые вдруг создают ощущение целостности окружающего мира и тебя самого.


   В 1920-е годы здесь, в скиту, под руководством отца Даниила в молитвах, хозяйственных трудах и литературных занятиях восходили по монашеским ступеням два московских колониста. Про философское подвижничество Олега Поля я уже рассказывал, однако интересно то, что и о. Даниил написал изданную совсем недавно, без указания автора книгу «Близ заката» (8), в которой, по воспоминаниям В. Д. Пришвиной, собрал всё важное и, на его взгляд, существенное, что открылось ему за время монашеского пустынножительства. Более того, и Борис Корди, ставший в 1930-е годы архимандритом Арсением, также оставил нам не лишенные литературного дара письма (9).


   Возвращаться мы решаем коротким путем, спустившись вниз по течению Монашки к мостику на грунтовой дороге  в сторону Медовеевки. Склон достаточно крут, чтобы воспрепятствовать лобовому подъему, но спуститься можно: благо толстый многолетний слой сухих листьев обещает — в случае чего — неопасное падение.


   Справедливости ради надо сказать, что за начальную точку отсчета этой истории с монахами надо выбрать 1915 год, когда вышла из  печати  и  быстро завоевала популярность, особенно   у молодежи, книжка В. П. Свенцицкого «Граждане Неба. Мое путешествие к пустынникам Кавказских гор» (2). В  ней  Валентин Павлович совсем не длинно, каким-то легким прозрачным языком, сплошь состоящим из коротких простых предложений, рассказывает о нескольких днях, проведенных им среди монахов, во множестве расселившихся в этих местах  с  конца ХIХ века. Имя Свенцицкого для  нашего повествования совсем не случайное: его относительно недолгая, но полная зигзагов жизнь, тем не менее оставляющая ощущение  завершенности, его судьба вкупе с богатым литературным наследием — наше культурное достояние. Я ощущаю это очень отчетливо, когда пишу эти строки, еще в середине книги не представляя ясно,  чем закончу, но точно знаю, что «планета Свенцицкий» — это аргумент в итоговом раскладе.

   Странствовал Свенцицкий совсем недалеко от этих мест — вон за теми несколькими горными хребтами на юго-востоке — в Абхазии. Если, находясь в центре России, ткнуть пальцем в это место на карте страны, то под подушечкой как раз окажутся  и Красная Поляна, и Сухум (Новый Афон) — соседи по боковым отрогам Главного Кавказского хребта. Этот факт, надеюсь, оправдывает наше кажущееся отклонение от маршрута, поскольку в этом невидимом мире пространство преодолевается мгновенно, а время легко стягивается в точку под названием «вечность», оставляя, тем не менее, незыблемой причинность. Последняя, собственно, и является единственной опорой при нашем переходе к метафизике, в мир идей, где можно относительно кратко и понятно, правда, чаще всего с натяжкой, заметая неудобные факты, как мусор под коврик, сформулировать все свои суждения об истине.

   Причин у тех далеких событий было несколько. Прежде всего сама фигура этого молодого человека, так и не закончив- шего филологический факультет в Императорском Московском университете (поступил в 1903 г.), поскольку разыгрывающиеся в России события захлестнули и понесли за собой. В благопо- лучные времена люди редко приходят к Богу с молодости, чаще всего колокола недугов и скорбей зовут в храм в очень зрелые годы, однако некоторые слышат его раньше. Отцом Валентина Свенцицкого был Болеслав Давид Карлович Свенцицкий, католик, от которого ушла жена, бросив пятерых детей. Тем не менее като- лическая церковь не дала разрешение на развод, поэтому в новой семье отца отчество «Павлович» родившийся Валентин получил от восприемника при православном крещении. Православными были и его мать Елизавета Федосеевна (в девичестве Козьмина), и бабушка Юлия Ивановна (в девичестве Холгоненко).

   Вся наша самость и состоит из такого рода глубоких, иногда трагических моментов, помечающих трепетно-ранимые места в нашей душе, с возрастом плотно прикрытые мозолью убеждений, принципов, привычек и характера. Драма «незаконного» рождения, конфессиональные различия отца и матери, безусловно, формировали личность, которая, с одной стороны, была глубоко погружена в нюансы общественных и семей- ных отношений, а с другой стороны, в поисках единомыслия и какой-то высшей правды не уставала колебать треножник любой верховной власти. В качестве дополнительного бонуса «незаконнорожденный» получил на всю жизнь пассионарный заряд на борьбу за справедливость, на мучительный поиск истины, равно как и на стремление к достижениям, повышающим социальный статус.

   К своему возрасту Христа, в котором Свенцицкий отправился знакомиться с жизнью кавказских отшельников, он уже многое успел. Будучи студентом, волею судьбы он оказался в самом цен- тре кипения русской религиозно-философской мысли в ее золотой век. Так, после Кровавого воскресенья 1905 года, Валентин Павлович основал с друзьями и единомышленниками первую в нашей истории православную политическую организацию — Христианское братство борьбы (ХББ).
Среди организаторов Братства оказалась тройка друзей, блестящих выпускников 2-й Тифлисской гимназии: Владимир Францевич Эрн, Павел Александрович Флоренский и Александр Владимирович Ельчанинов, которые к тому времени заканчивали учебу в университетах обеих столиц.

   Сегодня их имена заняли почетное место в пантеоне русской религиозно-философской мысли. Их литературное наследие приобретает всё большее значение, их книги постоянно переиз- даются, их оцифрованные тексты — лидеры по числу скачиваний, их индексы цитирования растут. Сегодня Россия, словно заблу- дившись, оглядывается назад, возможно — это та самая развилка, которую мы неверно прошли, а они остались там гранитной вешкой, ожидающей нашего возвращения.


   В этой связи приведу цитату из письма Владимира Эрна Александру Ельчанинову, в котором он рассказывает о своих впечатлениях от первых встреч со Свенцицким в университете. «Чтобы быть понятым, начну издалека: помнишь ли, я тебе говорил как-то о Свенцицком, гимназисте, по по- воду того, что появился его рассказ в “Русской мысли” за май? Он теперь у нас на факультете. Бог послал мне счастье сблизиться с ним. Это человек необыкновенный. В его присутствии чувствуешь свою мелочность, ограниченность и пошлость, так же, как чувствуешь это в церкви. Возбуждается страстное желание очиститься, подняться — а к нему чувствуешь благоговение и восторг. Это ужасно сильная, богато одаренная личность во всех отношениях: прежде всего бросается в глаза его громадная умственная сила; в самых трудных и запутанных вопросах общественного характера он разбирается легко и так уверенно, что эта уверенность передается и другим; сложные и самые трудные философские вопросы он уяснил себе до конца, и его мировоззрение поражает своею стройностью и цельностью даже тех, кто с ним совсем не согласен. Диалектик — сильнейший. Затем поразительна его нравственная сила. На всех окружающих он действует перерождающим образом. От него исходит какая-то сила, и кто попадает в круг ее действия — тот относится к нему с трогательною любовью. Я видел, как оставленный при Университете человек свободной науки, еврей, сионист, скорбящий о своем народе, и деятельный социал-демократ, и человек изнывающий от сомнений, которые по своей глубине напоминают Ивана Карамазова, — все эти разнородные люди сходились в благоговейном почитании этого первокурсника. При этом у него удивительно оригинальные формы жизни: много я бы мог тебе рассказать об них, но теперь скажу только: он строгий аскет при удивительно бодром и веселом настроении; любит мир, как любил мир старец Зосима, — и сознательно идет в монастырь.

   Он обладает громадным даром слова; я не слышал никогда, чтобы говорили так сильно и красиво — и, кроме того, недюжинным — на мой взгляд — художественным дарованием. На последнее обрати внимание».
В. Ф. Эрн — А. В. Ельчанинову <9.10.1903. Москва–СПб> (10).

   Судя по многочисленным воспоминаниям современников, Валентин Свенцицкий играл важнейшую роль в работе ХББ, писал полемические статьи, выступал с лекциями, публиковал повести, рассказы, пьесы. Его собственное глубокое погружение в религиозную жизнь вкупе с мистическим дарованием оказало значительное влияние на находящихся рядом, предопределив основной вектор их духовного развития. Неслучайно православная догматика в дальнейшем окажется краеугольным камнем в миро- воззрении Эрна и Флоренского, а Ельчанинов, как и Флоренский, примет священный сан.

   В практическом плане ХББ при содействии своего старшего товарища, уже известного «христианского социалиста» С. Н. Булгакова, издавало «Религиозно-общественную библиотеку», призывало к неповиновению властям, печатало прокламации и листовки. Печатали, кстати, сами, сняв сарай под Москвой, где и засыпа;ли на полу в изнеможении под утро. Владимир Эрн долго потом будет вспоминать этот пол со щелями, где он застудил почки, что и свело его рано в могилу.

   Для нашего сегодняшнего повествования большой интерес представляет публицистическая брошюра «Взыскующим Града» (5), написанная Свенцицким и Эрном в 1906 году, — своеобразный идеологический манифест Братства. В этом удивительном документе говорится о бесплодности попыток общественного переустройства в политическом или социально-экономическом аспектах без морально-нравственного преображения. Источниками его, по мысли авторов, являются христианские ценности и православная догматика, которые и дают ответы на сокровенные вопросы бытия, разрешают глубинную тоску русских людей о высшей правде. По сути, авторы манифеста призывают деятелей русской литературы проанализировать опыт ХIХ столетия, начиная с французских революций и до социал-де- мократических, существенно ухудшивших духовно-нравственное состояние европейского общества, ранее опиравшегося на христианские ценности.

   «Приступая к изданию “Дневника”, мы твердо решили всеми силами бороться против той и другой лжи. Повторяем, это очень смело, это нахально — учить всю нашу литературу, как нужно писать. Пусть так. Обличая во лжи, мы не смущаемся быть даже нахальными. Мы хотим, чтобы наш дневник был плоть от плоти нашей и кость от костей наших. Чтобы мы по чистой совести могли сказать: когда мы садимся писать, пред нами стоят не “читатели”, а живые люди, и этим живым людям мы хотим открыть нашу живую душу. Если что покажется здесь неуместным, или “нахальным”, или “не по праву” — не беда. Какое нужно, в самом деле, право сказать истерзанному человеку: посмотри, мы истерзаны тем же? Пусть нас ругают критики и заслуженные литераторы (если удостоят, конечно), нам это не важно. Нам важно, чтобы нас поняли те, кому мы пишем, — нам важно, чтобы нас поняли “взыскующие Града”.

                Но кто же они такие?

   Их много, очень много, гораздо больше, чем принято думать.
   “Своего града не имам — нового взыскуем”, — так говорил гонимый раскол,  по  темным  лесам,  взлелеяв  свою  грёзу о святом Граде.
Та же тоска по святом Граде лежит в основе всех общественных и идейных брожений русской интеллигенции. Своего града нет. Он должен быть. Без него жить нельзя.  И ищут его до кровавого пота, до отчаяния, до бунта, до исступленного отрицания всякого Бога, всякого Града». (5)

   Не хочу заниматься пересказом этого замечательного, на мой взгляд, идеологического манифеста, поскольку истина в сублимированном виде усваивается много хуже, чем в первоисточнике. Надеюсь коснуться этого вопроса еще раз в заключении этой книжки, чтобы снять шляпу перед гениальными молодыми людьми, которым едва исполнилось двадцать пять лет, однако их исто- рическую правоту до;лжно констатировать сегодня, сто лет спустя.

   Взбудораженная первой революцией Россия с волнением переживала судебный процесс и оправдательный приговор В. Свенцицкому по делу о его «Открытом обращении верующего к Православной Церкви», в котором содержался призыв к всенародному посту и покаянию за расстрелы рабочих. Всего на Валентина Павловича было заведено десять уголовных дел по разным эпизодам его речей и выступлений, что предопределило его нелегальное существование и скитание по чужим, далеким от столиц углам вплоть до полной амнистии перед самой войной всех участников революции 1905 года.

   Однако в целом идеи ХББ о христианском пути общественных преобразований не пользовались популярностью. Отпавшая от веры страна охотно откликалась на все революционные призывы к изменению внешних условий существования, нимало не заботясь о внутреннем содержании собственной жизни, как, впрочем, и сегодня. Соблазняя народ свободами от всякой ответственности и дележом чужой собственности, революционеры при молчаливом одобрении образованной части общества не жалели ни своей, ни чужой крови. Россия все более погружалась в революционную пу- чину, готовясь стать материалом для разжигания мирового костра.
С учетом сегодняшнего состояния общественного сознания, когда доминирует тезис «не знаю, что, но знаю, где найти» (конечно в Сети), позволю себе отослать читателя к обстоятельной работе исследователя творчества Свенцицкого С. В. Черткова — «Писатель-проповедник», ограничившись цитатой о бурной деятельности В. П. Свенцицкого в годы перед Октябрьским переворотом.

   «Обличал преступление евангельских заповедей в государственных и церковных делах, бездуховность “передового” общества. Со строго православных позиций критиковал социалистическую утопию, позитивизм, ницшеанство, розановскую клевету на церковь, толстовство, либеральное христианство Н. А. Бердяева и Е. Н. Трубецкого, черносотенную подделку под Христа представителей нового ре- лигиозного сознания (Д. С. Мережковского и Д. В. Философова), духовный блуд мистическо-декадентских кружков, языческий  цезарепапизм  официальной  церкви.   Требовал созвать Церковный Собор, уничтожить эксплуатацию труда и частную собственность на землю, права отказываться от воинской повинности. Категорически отрицал хилиазм, считал долгом каждого верующего стремиться освятить духом Христовым не только частную, но и всю жизнь, в т. ч. политический строй, а улучшение его трактовал как необходимый этап в богочеловеческом процессе борьбы со злом мира».

   Для читателя, мало знакомого с православным богословием, поясню, что хилиазм — это набор еретических учений о возможности построения Царствия Божьего на земле, на основе различных (в последний век политэкономических) теорий. Собственно, так и квалифицирует сегодня РПЦ тот деспотический вариант марксизма, который верные ленинцы пытались реализовать в России в ХХ веке.

   Жизнь и судьба В. П. Свенцицкого чрезвычайно интересны тем, что все кардинальные и трагические ее повороты по времени тесно соседствуют с зигзагами российской истории, причем чаще всего страна и писатель выбирали диаметрально противоположные пути, словно расшатывая друг друга, однако сплетаясь судьбами в тугую косу. При этом и Россия, и Свенцицкий поочередно, точно опомнившись, возвращались с обочины на магистраль, оберегая друг друга от крайностей, чего, к сожалению, не скажешь о русской интеллигенции в целом.

   В сентябре 1917 года этот пламенный трибун, обличитель самодержавия, язвительный критик синодального церковного устройства, немалый грешник в своей частной жизни, принял священнический сан, а уже в 1918 году служил проповедником  в Добровольческой армии. В его текстах того времени, полных страстного осуждения большевистского террора и катастрофической разрухи, еще нет покаяния за чудовищные испытания, в которые ввергнул Россию ее «тонкий культурный слой». Тогда также «хотели, как лучше», ломая правовые устои государства и не понимая, что русский культурный код заставит общество распрямиться, как стальная пружина, в приснопамятную вертикаль. Но это будет много позже, а тогда, в первую революцию, он точно знал, что делать. Непрерывно публикуясь в газетах и журналах, выступая в собраниях, он публично пытался примирить противоречия в своих собственных тезисах: о православном приходе как основе будущего общественного устройства России, о необходимости смены самодержавия на демократическую республику, о том, что, конечно, «всякая власть от Бога», но если она (по его мнению) против Бога, то нужно бороться, клеймить, призывать. Однако не будем забегать вперед и дадим слово Валерии Дмитриевне (тогда еще Лиорко), дочери пехотного подпоручика из Витебска. Она родилась в 1899 году, то есть принадлежала к следующему после Свенцицкого (р. в 1881) поколению, на долю которого выпало испытать всё подготовленное предыдущими. Описывая те дни спустя десятки лет, В. Д. Пришвина просто рефлексирует на события, за которые она еще не чувствует личной ответственности. Скорее, она горестно свидетельствует о своем
вступлении в жизнь накануне грандиозных потрясений.


   Из 1-й главы «Невидимого Града»:
   «В столицах в начале века собирался цвет народа, его ин- теллигенция. Одни пытались поднять разобщенных неравен- ством людей в область духовной жизни, “вечных идей”, как бы предлагая выход к переживаниям, стоящим над злобой дня. Это еще в гимназии доходило из столиц через иконописный образ философа и поэта Владимира Сергеевича Соловьева. Правда, философии его мы в отрочестве не читали — только стихи. В последнем классе гимназии еще дошли и пленили нас стихи Блока, музыка Скрябина, картины Врубеля... Это был мир возвышенный, таинственный, манящий. Тем временем поднимались новые силы: либеральная интеллигенция делала попытки мирной “культурной революции” в России; росло и давало плоды кооперативное движение в деревне; в городах открывались народные бесплатные университеты; шла борьба за демократию в Государственной Думе; не менее двух поколений образованного купечества, молодого, только нарождавшегося в России класса, вносило свой огромный вклад не одними капиталами, но и инициативой — рядом просветительских дел: возникали издательства, картинные галереи, библиотеки, театры, больницы, богадельни... Молодежь, приехавшая в Москву, ходила по Большой Калужской и Девичьему полю мимо новых, прекрасных больничных корпусов, выстроенных московскими купцами; входя в Третьяковскую галерею, читала на фронтоне: “Дар Москве”; слушала лекции в великолепных аудиториях бесплатного университета Шанявского на Миусской площади. Иногда казалось, что наступили времена гармонии, вулкан истории успокоился и голос возмездия умолк. Но так казалось только на поверхности жизни неопытным юношам или легкомысленным обывателям. За этим цветением талантов, за живой и плодотворной работой молодой интеллигенции в обеих столицах, за этим цветистым занавесом лежала и дремала огромная страна, молчаливо жили многомиллионные массы ее народа — какое дело до этой культурной жизни было им, не принимавшим в ней участия, не имевшим от нее почти никаких ощутимых плодов?

   “Двести миллионов было погружено в бездну забот о существовании, а сотни вольноотпущенников дерзали убеждать их в возможности насыщения всех пятью хлебами”, — читаю я теперь об этом же в дневнике писателя Михаила Пришвина.
Недаром мне мелькнул сейчас перед глазами образ театрального занавеса — это и было так в России тех дней: театр и публика. “Публика” молчала. Огромная страна, ни на одну на земле непохожая, всё в ней растекалось по бескрайним пространствам, разобщенное, друг другу неведомое, казалось, безликое... Огромность российского неустройства соответствовала огромности самой территории. Понимал ли это сам народ? Или он жил “как от века положено”? Или думали за него только интеллигенты? Но несмотря на всю сумятицу мысли, это совершались за занавесом роды новой России. Война с Германией затянулась. Терпенье у людей кончалось. Недовольство, недоверие, страдание — всё вместе перелилось через край. Народ вдруг встал на ноги с помощью неведомых нам, обывателям, людей революции. К добру или злу это вело — рассудит только долгое беспристрастное время.

   Вступая только что в жизнь, совсем юные, мы видели собственными глазами и понимали безо всякой посторонней подсказки: люди сделали страшный, рискованный и неотвратимый шаг; весь сложный опыт культуры поставлен под сомнение, идет пересмотр всех ценностей, нажитых человечеством. Но иначе быть уже не могло, и, хотели мы того или не хотели, мы должны были вместе с ними идти».

   Самодержавная Россия с первой русской революцией 1905 года справилась посредством применения войск, карательных экспедиций с военно-полевыми судами и «дарованием» парламента. Однако последовавший вариант ускоренного развития капиталистических отношений привел не к всеобщему благу, а к расширению числа недовольных: к обездоленному, малоземельному крестьянству добавился городской рабочий класс.

   В этот период между двумя революциями в жизни Валентина Павловича Свенцицкого происходит ряд важных событий. Их внешняя канва связана с периодом политических репрессий, заставивших нашего героя скрываться вплоть до амнистии, объявленной в 1913 году. Ему пришлось выйти из состава Московского религиозно-философского общества, признав справедливость многих обвинений в личном предосудительном поведении, в том числе, рождении внебрачных дочерей от разных женщин и самовольном изъятии денег из кассы журнала «Век».

   Некоторые современники в своих воспоминаниях сравнивали этот ставший публичным скандал с шоком, пережитым ими от разоблачения Азефа (революционер-провокатор, один из руководителей партии эсеров), хотя это, конечно, перебор. Сам Свенцицкий позже расскажет об этой своей внутренней драме в автобиографической пьесе «Пастор Релинг» (11), хотя, по мнению исследователя его жизни и творчества С. В. Черткова, сообщенному мне в частном разговоре, не всё в этой истории так просто. Сохранились документы об участии в крещении дочери близких родственников обеих сторон, следовательно, никакого скандала тут не было, а Вяч. Иванов в ответ на письмо В. Эрна о прегрешениях Свенцицкого высказал предположение, что тот, возможно, взял на себя чей-то грех. Напомню, что любимым литературным героем Валентина Павловича был ибсеновский Бранд, исповедовавший жизненное правило: «Наш долг — к уничиженью стремиться». Не буду дальше продолжать эту тему, укажу только на пагубность распространенной среди некоторой части интеллигенции начала века сомнительной розенкрейцеровской формулы: не согрешишь — не покаешься, не покаешься — не спасешься. Что только ни придумает изощренный человеческий ум, дабы оправдать духовный блуд, хотя бы перед самим собой.
Преодолеть глубокий внутренний разлад Свенцицкий смог с духовной помощью преподобного Анатолия (Потапова) Оптинского, к которому обращался еще с юношеских лет. Перед посвящением в сан Свенцицкий обвенчался с Евгенией Сергеевной Красновой, дочерью священника, в доме которого жил, скрываясь от ареста, на хуторе Ново-Никольском близ Царицына.

   Валентин Павлович с ранних лет много путешествовал по России, постоянно публиковал путевые очерки и философские раздумья в периодических изданиях, постепенно формируя основанную на христианских идеалах собственную систему — «религию свободного человека», бросая в мир идеи о «свободном приходе» — основной, по его мнению, ячейке будущего общественного устройства России. Сегодня, спустя сто лет, тема роли православного прихода (общины) в жизни современной России вновь набирает популярность, пока только в трудах православных социологов. Однако зияющий вакуум в институтах формирования общественной идеологии, образовавшийся после банкротства КПСС, равно как и быстрое его заполнение деструктивным контентом, неизбежно, на мой взгляд, поставят на повестку дня необходимость разработки подобных тем и их последующего практического осуществления. Для нашего повествования особый интерес представляет небольшая книжица «Граждане неба. Мое путешествие к пустынникам Кавказских гор» (2). В ней практически отсутствует сюжет, нет неожиданных столкновений характеров и чего-либо эпатажного в стиле раннего Свенцицкого. Перед нами непрерывающийся диалог автора с несколькими монахами, который он ведет не- сколько дней кряду, перемещаясь от одной убогой кельи к другой.

   «Я боялся входить к ним. Я думал, что, может быть, не- ловко с моей стороны врываться к людям, только по необходимости покидающим свое безмолвие; может быть, они не хотят ни видеть, ни разговаривать с “мирским” человеком. “Пустынники” рисовались мне мрачными, замкнутыми, не- приветливыми. Да, кроме того, было жутко как-то от мысли, что увидишь перед собой людей, если не святых, то во всяком случае вступивших на путь святости.

   И первое, что поразило — это их простота. Они совсем “как все”! Сразу исчезла тяжелая неловкость. Простота их невольно передалась мне. Почувствовалось, что и ты с ними можешь быть простым и искренним, как ни с кем».
Покладистый нрав монахов, их непоказное смирение и по- стоянное погружение в молитву создают удивительную атмосферу долгожданного покоя. Покоя как освобождения от бесконечного копания в прошедших событиях, от привычной ежедневной суеты, от неосознанной тревоги за что-то в будущем. На фоне добровольной аскезы, ежедневного кропотливого хозяйственного труда и отсутствия стремления к комфортному устроению быта вдруг возникает диалог от сердца к сердцу. Это когда говорят о сокровенном, когда не боятся быть осмеянными, когда хотят почувствовать нечто за границей слов, но такое благостное и долгожданное.

   Интересно, что многие тогдашние пассионарии, привыкшие слышать от Свенцицкого пламенные призывы в патетическом стиле, были разочарованы и сочли книжку «малоинтересной». Однако другие, душевно чуткие, не только прочли ее с благоговением, но и, подобно Олегу Полю, затаили мечту о пустыннической жизни в этих местах. Впоследствии, незадолго до смерти, сам Валентин Павлович вернется к этому стилю неспешного душевного диалога, когда не перебивают, когда дослушивают до конца, когда всё вокруг замолкает и слышен только стук двух сердец, собственно и ведущих разговор. Я имею в виду его хрестоматийный шедевр «Диалоги», который и сегодня изучается в духовных семинариях и в разы превосходит по числу скачиваний большинство других его произведений. Воистину, «где просто, там ангелов со сто».
Если Валентин Павлович хотел создать у читателя впечатление об особой мистической жизни монахов-пустынников в Кавказских горах, то ему это удалось. Однако с учетом тех исторических событий, которые были в центре общественной жизни этих мест да и всей России перед самым началом мировой войны в 1914 году, необходимо рассказать современному читателю нечто, заставляющее по-иному отнестись к книге «Граждане Неба». Необходимость эта связана с огромной ролью того, о чем почти умалчивается, о чем не говорится, возможно, по цензурным соображениям, подробно, но что было хорошо известно тогдашнему читателю.

   «Утром новый визит: монах со Старого Афона.
   Старый, старый старичок. Глаза печальные, сосредоточенные, личико маленькое, в руках конверт с какими-то бумагами.
—Как ваше святое имячко? — спросил он, низко кланяясь и рукой касаясь земли.
Я сказал. Пододвинул ему стул и попросил сесть.
—Аминь! — произнес старичок и сел.
Дело было очень простое. Он показал мне извещение Антония Булатовича о прощении афонских монахов и пись- мо его, в котором говорилось, что возбуждено ходатайство о разрешении поселиться всем изгнанным староафонским монахам в одном кавказском монастыре. Пока разрешение не получено, — если некуда приютиться, — надо явиться в Москву, к епископу Модесту, он назначит монастырь для временного пребывания».
Речь идет о движении имяславцев, о мятеже в 1913 году ча- сти монахов в русском ските на греческом Афоне, о высылке по просьбе Святейшего Синода и российского посланника в Константинополе М. Н. Гирса нескольких сотен монахов при помощи солдат в Одессу, в абхазский Новый Афон и расселении части их по Кавказским горам. События эти происходили совершенно не в связи, но на фоне постреволюционной реакции, когда активные противники самодержавия уже были посажены в тюрьмы или скрылись за границу. Сам Свенцицкий также жил на нелегальном положении вдали от столиц, поскольку еще не были закрыты не- сколько уголовных дел против него. Конечно, в этой ситуации он уже не хотел дразнить гусей, однако и не привлечь внимание общества к удивительному феномену имяславия он не мог. В следующих главах я расскажу об имяславии, в частности, о паломничестве ряда известных фигур Серебряного века в Красную Поляну для встреч с монахами-пустынножителями.

   С краеведческой точки зрения представляет интерес период с 1918 по 1920 год, когда о. Валентин Свенцицкий служил ключарем в Крестовоздвиженском храме в Туапсе. Именно туда, как рассказал мне С. В. Чертков, в 1912 году был переведен настоя- телем и прослужил ровно 21 год тесть Свенцицкого — о. Сергий Краснов. Батюшка был незаурядный, отличался смелостью, твердостью принципов и веры: осознанно избрал службу в глубинке, во время эпидемии причащал в холерном бараке умирающих; выйдя с крестом против разъяренной толпы, остановил самосуд над конокрадами; в него стреляли и ранили поклонники мракобеса Илиодора Труфанова. И умер он на посту: осенью, разгоряченный после службы, сопровождал похороны прихожанина, простудился на кладбище и преставился через два дня, сразу после соборования.

   С. И. Краснов оказал большое влияние на своего зятя: именно под его руководством в сентябре–октябре 1917 года о. Валентин приобрел навыки совершения богослужений, а в 1918 г., вынужденно оказавшись запертым в портовом городке на Черноморском побережье в начале противостояния белых сил красному террору, потихоньку набирался опыта ведения исповеди. Это позволило молодому священнику по возвращении в Москву соучаствовать в службах патриарха Тихона, создать свою крепкую общину, достойно действовать во время бурных церковных событий 1920-х и бороться с обновленческой напастью.

   Последнее десятилетие жизни о. Валентина Свенцицкого представляет сегодня особый интерес в свете изучения его творческого наследия. Это весьма актуально, поскольку многие детали биографий видных общественных деятелей Серебряного века нам становятся известны либо по мемуарам эмигрантов, покинувших страну в годы революции и гражданской войны, либо по воспоминаниям литераторов, искавших одобрения у новой власти. В них зачастую смакуются подробности духовного и телесного блуда, охватившего в предреволюционные годы высшие слои российского общества, в частности распространение разного рода хлыстовских общин. В результате делается попытка наклеить ярлык «хлыст» на людей, никогда не болевших этой духовной заразой, а наоборот, изначально заклеймивших ее и, собственно, творивших русское религиозное возрождение.

   Свидетельства именно таких людей, в зрелый период своей жизни прошедших через испытания, многое понявших и уже осознанно восходивших на Крест, представляют для нас наибольшую ценность. Да и сам способ письменной фиксации такого рода социального знания становится другим, не похожим на обивание редакционных порогов, на споры по авторским гонорарам или на придумывание пиар-ходов для увеличения тиража.

   Примером может служить история создания одной из самых популярных и сегодня книг о. Валентина Свенцицкого «Монастырь в миру» (12). Первоначально это был самиздатовский сборник бесед и проповедей, записанных его духовными детьми, среди которых, в частности, была мать высланного большевиками русского философа И. А. Ильина. Все они составляли церковную общину при храме Святителя Николая Чудотворца на Ильинке, настоятелем которого протоиерей Валентин был  назначен в 1926 году. Еще более удивительна судьба его «Тайного поучения о нашем спасении» — принципиально не публикуемого практического руководства по овладению навыками молитвы Иисусовой, написанного в 1923 году в среднеазиатской ссылке.

   Жизнь и судьба Валентина Павловича являются значимым посланием ко всем нам. Особенно величествен ее трагический финал в глухом Тракт-Ужете (Шиткинский район Красноярского края), куда он был сослан в 1928 году как активный участник иосифлянского движения противников политики митрополита Сергия (Страгородского). Иосифляне выступали против попыток примирения Церкви с советской властью и не отмежевывались от явно враждебных действий зарубежного крыла РПЦ, полагая, что компромисс невозможен. В Москве одним из лидеров непоминающих был о. Валентин Свенцицкий, который публично заявил о прекращении канонического общения с тогдашним церковным руководством.

   Именно там, в ссылке, он напишет свой итоговый труд «Диалоги» (13), содержащий десять бесед духовника с интеллигентом, сомневающимся, но уже пришедшим в храм, уже ощутившим однобокость рационально-логического способа познания этого мира, не дающего ответа на самые важные, самые сокровенные вопросы. Ищущий герой, довольно образованный, осведомленный о «последних достижениях науки», мало чем отличается от нашего современника, погруженного в информационный транс социальных сетей, кликающего сотнями лайфхаки, но не находящего ответа на самое главное: как строить свою жизнь осмысленно и как сыграть неповторимую симфонию собственной судьбы, где найдется место самой заветной мечте и где всё будет по совести. Вроде бы уже научился зарабатывать на жизнь, двигаться по карьерным ступеням, нашел близкого человека, а чего-то не хватает, где-то там, в груди никак не наступит это состояние, для которого трудно подобрать подходящее слово. И не радость, и не покой... Может быть, счастье? На ум приходит устаревшее, вышедшее в наше время из обращения слово — благодать.

   В 1930 году о. Валентин тяжело заболел, у него начался мучительный абсцесс печени, а власти разрешения на операцию не дали. За несколько месяцев до кончины он пишет покаянное письмо митрополиту Сергию, в котором хотя и не меняет своей позиции о «компромиссах, граничащих с преступлением», но осуждает себя за то, что «поставил свое мнение выше соборного мнения Церкви». Короткое, но чрезвычайно важное для всей русской общественной жизни письмо о недопустимости раскола вследствие разногласий, даже и принципиальных. Как часто в нашей истории шквал эмоций и страстей приводит именно к расколу, который в более глобальном контексте оборачивается предательством, обусловленным гордыней, — первым из смертных грехов в православии.

   Отец Валентин Свенцицкий скончался в больнице сибирского города Канска; его родным разрешили перевезти тело для захоронения в Москву. После тяжелейшей трехнедельной дороги из Сибири, на отпевании 9 ноября 1931 года при огромном стечении народа, при открытии гроба обнаружат тело нетленным, что, как известно, многими считается признаком святости.

   ...Наконец, в просвете между деревьями появились намеки на дорогу, чему мы обрадовались, поскольку спуск напрямую несколько раз заводил нас в глухие тупики, упиравшиеся  в почти отвесные скалы, покрытые грязно-зелеными мхами. Тропа в горах или в лесу — большое дело, чем-то напоминает хорошую теорию в науке — очень практично.

   Справа показался небольшой мостик через Монашку, аккуратно проглатывающий шумный поток сверху в своё почти невидимое металлическое горло, чтобы тут же веером выпустить его ниже в живописное ущелье. Здесь многие любят фотографироваться, правда, теперь только на темной панораме ниже по склону, поскольку выше мостика расположился ярко-желтый П-образный переход толстого, в обхват, газопровода. Вставлять его в кадр почему-то не хочется.

   Мостик через Монашку — удобный ориентир, поскольку, не доходя до него полста метров и немного вверх, в совсем негустых зарослях виднеется темно-коричневый деревянный крест. Совсем недавно прихожане нашего храма рассказали настоятелю отцу Николаю Снопову о монашеских могилах, за которыми они ухаживали много лет, а до этого — их родители. Что-то в последние годы сдвинулось в сознании жителей поселка, — столько лет молчали, а сейчас решились рассказать. Страх выветривается долго, поколениями. Многих из местных, в основном греков, расстреляли незадолго перед войной, оставшиеся в живых и сегодня делят себя на тех, кого выслали, а затем разрешили вернуться, и тех, кто оставался здесь. Совсем недавно на местном кладбище появился красно-черный гранитный мемориал с несколькими сотнями фамилий репрессированных. Слишком много для такого небольшого поселка на пару тысяч жителей. Если не придешь сюда, не увидишь и не поклонишься — ничего не поймешь в духовной атмосфере этого божественной красоты места. Господь этим своим творением учит нас любви и красоте, а мы с завидным упорством оставляем следы ненависти и зла, преодолевать которые приходится следующим поколениям.

   Тем же летом прежде неприметную монашескую могилу очистили от маскировочных камней, сделали оградку и установили православный крест. Потом были крестный ход, поминальный молебен и рассказы старожилов о событиях прошлой жизни. Не помню, кто о чем рассказывал, помню только светлые лица, добрые глаза и дружеские рукопожатия. Нельзя нам без памяти, без святого, сакрального. Ничто не перемелется, ничто не забудется, само никуда не денется без покаяния, без прощения, без очищающих слез.

   Еще одна вешка — эта монашеская могила. Людской поток огибает ее сегодня, словно на крайнем повороте исторического круга, словно поняв, что зашли не туда, что надо воз- вращаться, что впереди тупик. Возможно, такой же кровавый, как и сто лет назад, поскольку без ощущения общего дела и без спасительной узды веры на первый план выйдут худшие, и всё повторится.


   Если продолжить аналогию с историческим витком времени, то там, на развилке столетней давности, есть несколько имен, вы- битых на придорожном камне. Некоторых из них судьба водила этими же лесными тропинками по Кавказским горам. Как окажется, и Олег Поль не случайно поселился в этих местах, в окрестностях Красной Поляны. Скорее всего, он знал, что сюда приезжал для встреч с монахами-пустынножителями его кумир, надежда русской философии В. Ф. Эрн. Оба они как будто предчувствовали свой короткий век, торопились, использовали все методы, вплоть до аскетического подвижничества, в надежде получить божественное откровение и исполнить свое предназначение.


   Выйдя на дорогу, приободрившись, мы сворачиваем налево, назад к поселку. Начинается плавный подъем на небольшой хребтик, и пока мы не дошли до очередного знака, я более подробно расскажу эту фантастическую историю про нескольких представителей первого ряда деятелей русской культуры начала века. Историю, мало кому известную, поскольку наступившие вскоре в России трагические события надолго отключили общественное внимание от духовных исканий.