Дома

Вика, набросив халат, почти бегом бежала по коридору детского отделения больницы к нужной ей палате.
– Никольская! – послышался окрик пожилой медсестры Веры Ильиничны. –Ты куда направилась? – прихрамывая на одну ногу, женщина подошла к остановившейся у двери в нужную палату Вике.
– Мне к Лилечке надо, Вера Ильинична, – робко, опустив глаза, произнесла молодая большеглазая женщина с модно завитыми кудрями.
– К Лилечке? А ты кто такая будешь? Ты отказалась от ребёнка. Месяц где-то шлялась, а теперь к Лилечке. Нечего делать! –  встав так, чтобы заслонить собой ручку двери, Вера Ильинична не пустила Викторию.
Вика стояла, опёршись о дверной косяк, опустив голову, и теребила в руках авоську, в которой проглядывали баночки детского питания и погремушка.
– Вера Ильинична, муж в командировку ездил, я с ним поехала. Он позвал отвлечься, забыться.
– Забылась? Отвлеклась? Вот и иди дальше отвлекайся-развлекайся, – медсестра толкнула Викторию в плечо.
Вера Ильинична, хоть и была женщиной в возрасте (примерно под шестьдесят), небольшого роста и с травмированной ещё в войну ногой, но хрупкостью точно не отличалась. Крепкая, коренастая, она была явно сильнее тоненькой, как тростинка, Виктории.
– Пшла отсюда, кому сказано? – будто брезгливо сплюнув, повторила Вера Ильинична, вновь толкнув Викторию в плечо.
Вика покачнулась, но устояла.
– Я никуда отсюда не пойду, – сквозь слёзы прошептала молодая женщина. – Там мой ребёнок, Вера Ильинична, и я хочу её видеть. Пустите ...
Вика повернулась к двери и, улучив миг, когда пожилая женщина чуть замешкалась, прошмыгнула в палату.
Здесь стояло несколько кроваток. Остановившись, Вика стала всматриваться в лица детей, стараясь найти дочь.
– Что, уже ребёнка своего не узнаёшь, мамаша? – послышался из-за спины голос Веры Ильиничны.
Обойдя стоящую посреди палаты Вику, пожилая медсестра подошла к одной из кроваток и, подняв упавшую пластмассовую лошадку, положила её к подушке ребёнка.
– Ну что, Лиляша, лошадь от тебя сбежала? Сбежала. Ах, она, поскакуха этакая. Такая же, как мамка твоя. Тоже вон наскакалась, а теперь Лилечку ей давай. Да! А нам такие мамки не нужны, правда? Совсем не нужны.
Вика приблизилась к кроватке и смотрела на ребёнка сквозь льющиеся слёзы. Лилечка лежала на спине в распашонке, когда-то купленной Викиными родителями к выписке из роддома. Грудь распашонки была влажной – видимо, ребёнка недавно кормили. Вера Ильинична взяла девочку на руки и отошла к окну.
– Ну что, листочки жёлтые уже полетели, да? – с тёплой улыбкой разговаривала она с малышкой, которая хлопала большими глазищами, выглядывая на улицу, посмотреть на тёплое ещё сентябрьское солнце, на кружение изредка падающих с большого дерева листьев.
– Что же ты натворила, Никольская? – спросила уже более мягко Вера Ильинична, не оглядываясь на Викторию. – Ты кого оставила? Ты посмотри, какие у неё глаза? – женщина повернулась к непутёвой мамаше. – Ты видишь, какие у неё глаза? Они уже сейчас умнее твоих. Оставила ребёнка....
Вера Ильинична вздохнула, подошла к кроватке и, положив в неё ребёнка, сунула Лиле в ручки лошадку, взяла за локоть плачущую Викторию и вывела её в коридор.
– Пошли, покалякаем, – произнесла пожилая женщина, ведя Вику к своему месту дежурной медсестры в коридоре.
– Садись, – Вера Ильинична поставила Виктории табуретку, а сама села на свой стул. – Ну, и с чего это ты от кровинки своей отказалась?
Вика села, опустила голову, даже не пытаясь вытирать слёзы, и вновь принялась теребить авоську.
– Вера Ильинична, поймите, Валентина Борисовна сказала, что она ни говорить, ни чувствовать ничего не будет. Понимать, узнавать никого не будет. Мужа, родителей моих вызывала. Сказала, что Лилечка скоро вовсе умрёт, что лучше нам сейчас с ней расстаться, чтоб молодую жизнь себе не портить, что дети у нас ещё будут, молодые мы.
Вера Ильинична, сидевшая у окна, открыла одну створку и, закурив «Беломор», молча слушала Викторию.
– Всё сказала? – спросила, строго глядя на женщину, Вера Ильинична. Виктория кивнула. – А теперь меня послушай. Я тебе что два месяца назад сказала? Девка умница. Суждено ей было бы умереть, давно бы уже померла, Никольская.
Выпустив дым в окно, Вера продолжила совсем другим тоном:
– Я сорок лет в детском отделении работаю, дочка. У меня сестрёнка такая была, – кивнула она на палату. – Мать овдовела рано, мне семнадцать годков было, а Дуняшке девять. Я в техникуме медицинском училась, родители в деревне жили. А Дуня… Она родилась, как сейчас говорят с ДЦП, но тогда говорили просто уродка, калека.
Пока папка жив был, всё хорошо было. А как помёр он, мамка через пару лет замуж собралась. Ну, а Дуняша как груз была. Ходить-то она ходила, но с трудом. В школу её отдавать не захотели. Говорила она плохо, но рисовать дюже любила. Бывало стены, стол, печку – всё изрисует углём. Папка смеялся, что художник растёт. Он-то её любил, жалел. А как папки не стало, худо Дунечке пришлось.
Отчим на огороде к колу её привязывал, чтоб не убегала она никуда. Дома одну не оставляли – изрисует всё, а отчим не доволен, на мамку ругается. А мамке кормить надо было троих. Я-то уже на государственных хлебах была, но ещё-то трое дома по лавкам остались.
А уж когда мать понесла, отчим сразу распорядился Дуню в интернат отдать, в город. Моего голоса никто не слышал, – вздохнула Вера Ильинична. – Я приехала в деревню, а сестрёнки нету. Печь набелена, стол белой скатертью накрыт – уют…
 Женщина на миг умолкла, достав с полки пепельницу, затушила папиросу и продолжила:
– Я пока училась, просто навещала Дуню, а как техникум кончила, пошла работать медсестрой в тот интернат. С сестрёнкой виделись, подкармливала её, чем могла. В деревню дорогу забыла. Думала, вот подойдёт Дунино совершеннолетие, заберу её к себе. Комната у меня была уже, так что планы строила, мечтала. А тут война...
 Вера Ильинична вновь умолкла, доставая и раскуривая другую папиросу, выпустила в окно дым.
– Когда немцы пришли в город, я в деревне в отпуске была. Пару раз в неделю в город бегала навестить Дуню, ягод снесу свежих. А тут немцы… Мы как раз картошку копали. Приходит из города деревенская женщина и говорит, мол, интернат вывозят, но куда, неизвестно. Она, мол, живёт возле него и видела, как постояльцев немцы грузили в машины.
Я с той ноги кинулась в город. Поняла: беда. Прибегаю, а в интернате уже казарма фашистская. Я туда-сюда, а они за мной – девка-то молодая, симпатичная. Я в сторожку, к сторожихе: как? что? Она-то мне и сказала, что вывезли всех в поле за рекой за город, а что там дальше, никто не знает.
Я у неё до темноты спряталась, а ночью туда кинулась. Сама не знаю, на что надеялась. Прибежала, а там уже рвы танками заравнивают...
Закусив папиросу, несколько минут Вера Ильинична сидела молча, затем хрипло продолжила
– Я только потом, когда уехали танки-каратели, подползла к той траншее и лежала там, пока не рассвело, в землю ногтями впившись. Нащупала вот... – Вера Ильинична вынула из кармана халата деревянную почерневшую от времени куколку, когда-то бывшую чем-то похожим на матрёшку, видимо, самодельную. – Не знаю, чья, но вот она со мной всю войну прошла, и по жизни мы с ней идём. А время придёт, так пусть и похоронят меня с нею.
Вика сидела и молча смотрела на пожилую медсестру со смесью восхищённой жалости.
– Вера Ильинична, так вы всю жизнь?...
– Всю... Я, Никольская, из города тогда, с поля того, в деревню свою подалась и, не заходя домой, пошла на болота к партизанам. Знали мы, что там они лагерь разбили. Ну и стала там медсестрой, иногда разведчицей, а придётся, так и в боях бывала... Раненая была несколько раз... А война закончилась, пошла вот в детское отделение. Думаешь, ты первая такая? А мне всё как ножом по сердцу. Не могу я больше допустить, чтоб родители кровинок своих отдавали.
– Вера Ильинична, что же мне делать? – Виктория, закрыв лицо руками, зарыдала в голос. – Что мне делать? Мы ведь отказ подписали, две недели в городе не были, а сегодня приехали, и меня сюда словно неведомая сила понесла.
– Так дитё твоё здесь, дитё, – проговорила Вера Ильинична, – кровинка твоя...
– В комнате у нас кроватка, для неё собранная, так и стоит… 
– Ну, так ждёт Лиляшу, – улыбнулась по-доброму Вера Ильинична. – Забери её, Никольская, забери. Её через месяц в другой конец области отправят, а оттуда так, как сейчас, не заберёшь уже. И Валентину ты не слушай, для неё и плоскостопие беда. Знаешь, сколько она деток забраковала? По ней дети должны быть фарфоровыми куклами.
– Спасибо… Пойду я, Вера Ильинична, – поднимаясь и вытирая слёзы, проговорила Виктория. – Вы возьмите вот, я принесла дочке, – протянула она авоську.
– Иди, говори с мужем и забирайте её, пока она здесь, – ответила Вера Ильинична, беря авоську.
Придя домой, Вика подставила стул к кроватке, села и сидела так, пока не пришёл со службы муж. Алексей, заглянув из коридора в комнату, сразу всё понял.
– Была в больнице... – проговорил мужчина, входя в комнату. Затем сел на диван откинулся на спинку, пристально глядя на жену.
– Была… – вздохнула Вика, – Лилечка лежит в мокрой распашонке – без слюнявчика  их там кормят… Сейчас тепло, а потом, зимой?  Увезут её скоро, Лёша, на другой конец области. Насовсем увезут.
Алексей, скрестив руки, прикрыл глаза и глубоко вздохнул.
– Знаешь, Вить, давай заберём её домой. Не сможем мы нормально жить, зная, что дочь где-то... Если суждено умереть, пусть дома умрёт...
Алексей сполз с дивана и уткнулся в прутья кроватки. Виктория положила руку ему на голову и тихо добавила:
 – И если жить суждено, тоже. Дома…