С. К. Эфрон. Н. Гиляров-Платонов и Гр. Л. Толстой

Савелий Константинович ЭФРОН

Н.П. ГИЛЯРОВ-ПЛАТОНОВ и ГР. Л.Н. ТОЛСТОЙ
(Из воспоминаний)


Сегодня исполнилось 15 лет со дня кончины Никиты Петровича Гилярова-Платонова. О грустных и даже трагических подробностях, которые вызвали и сопровождали внезапную смерть Н.П., лучше не вспоминать. Он умер в Петербурге, в меблированных комнатах, от разрыва сердца, и при последнем его вздохе никто не присутствовал, ни близкий, ни посторонний. Коридорный-служитель случайно заглянул в его номер и увидел распростертое на полу его бездыханное тело... Словно громом поразила эта внезапная смерть всех его близких, знакомых и почитателей. Тело покойного было перевезено из Петербурга в Москву и было предано земле на кладбище Ново-Девичьего монастыря. Вся Москва встретила тело знаменитого публициста на Николаевском вокзале, и гроб его был доставлен на руках к месту вечного упокоения. Заупокойную литургию в Ново-Девичьем монастыре служили 17 архимандритов, 6 протоиереев, много священников и иеромонахов, с митрополитом Михаилом сербским во главе. Покойный митрополит Михаил сербский нарочно прибыл из Киева, чтобы принять участие в заупокойной литургии по Н.П. Три хора певчих: два мужских - Синодальный и Чудовской - и женский хор монастыря участвовали в служении. Вряд ли когда-либо частный человек удостоился такого торжественного погребения. Но злая судьба, которая преследовала знаменитого публициста и ученого всю жизнь, и тут не оставила его в покое и насмеялась над ним! Он был похоронен на чужой счет: за гроб его, за перевезение его тела из Петербурга в Москву и за место его вечного упокоения заплатил... Но разве не все равно, на чьи частные средства был  похоронен Н.П., если московская городская Дума отказались хоронить на свой счет своего знаменитого гражданина... Помню, с какою болью приняла Вера Алексеевна (вдова покойного) предложение «известного» лица хоронить Н.П. на свой счет. Я присутствовал при этой сцене. Она была печальна.
- Он!.. Он будет хоронить Никиту Петровича... Ведь это ужасно! - произнесла она, обливаясь слезами и вздрагивая, когда «известная» личность удалилась. - Но разве я могла отказаться от его услуг?.. Боже мой, Боже мой, за что такая обида Никите Петровичу...
Да, действительно, обида покойному была великая! Но как ни было горько нам, окружавшим вдову, близким Никите Петровичу сотрудникам (кроме меня находились тогда при ней Ф.А. Гиляров - племянник покойного, бывший вторым редактором Современных Известий, супруги Гальперсон, В.Г. Сенатов, Д.А. Покровский и еще один человек, которого назвать нахожу неудобным), мы постарались утешить и успокоить Веру Алексеевну. Но мимо... Мимо этих печальных горьких воспоминаний...
*
Разнообразна, многостороння и полна интереса была деятельность знаменитого ученого и публициста. Об этом свидетельствуют автобиографические очерки Н.П., которые появились еще при его жизни, под заглавием «Из пережитого», и которые в свое время были встречены и оценены по достоинству как литературой, так и публикой. Но в этих автобиографических очерках, разумеется, не могла уместиться вся жизнь покойного, и многие факты были автором пропущены: из скромности ли, по другим ли причинам, - все равно. Между прочим был пропущен Н.П. в своей автобиографии интересный эпизод последних встреч его с великим писателем земли русской, гр. Л.Н. Толстым.
На мою долю выпало великое счастие присутствовать при некоторых из этих встреч, и о них я поведу теперь речь свою.
Контора и типография Современных Известий помещались в 1882 г. в Ваганьковском переулке, рядом с губернским казначейством, в казенном доме, а сам Н.П. жил в том же переулке, в доме Бетлинга; там же помещалась и редакция. Н.П. весьма неохотно принимал лично случайных и сторонних сотрудников; затруднителен был доступ к нему даже для постоянных репортеров газеты. Времени у него было всегда очень мало, и он им чрезвычайно дорожил. Таким образом редко удавалось посторонним проникнуть к Н.П. Переговоры же с случайными сотрудниками газеты и репортерами всецело были возложены на второго редактора газеты, его племянника Ф.А. Гилярова, и последний раз в неделю, по вторникам, принимал всех имевших надобность до редакции, но не в самой редакции, а в конторе ее. Приемы эти были весьма тягостны для Ф.А., ибо, главным образом, приходилось объясняться с авторами непринятых рукописей и возвращать им таковые. Много бывало на этих приемах неприятностей: самолюбивые авторы иногда изрядно ругались за то, что им возвращали статьи. Случались иногда прямо-таки из-за этого форменные скандалы. На этих приемах в конторе я почти постоянно присутствовал и помогал Ф.А. в переговорах с несговорчивыми авторами.
Был вторник 19-го января 1882 г. Прием в этот день выдался для Ф.А. и для меня особенно тяжелый. Замучил нас своими притязаниями какой-то господин в военной шинели, который пришел с объемистой рукописью и требовал, приставая с ножом к горлу, объяснения, почему она не может быть напечатана. Давно уже кончилось время, назначенное для приема, а господин в военной шинели продолжал свои приставания. Наконец он с громкими ругательствами на устах оставил нас. Когда ругатель удалился, Ф.А. заявил, что так устал, что больше принимать никого не будет, и попросил меня, чтоб я вышел к остальным посетителям и заявил им, что прием кончен. Я исполнил просьбу Ф.А., и оставшиеся непринятыми посетители с упреками удалились. Остался только в конторе высокий крестьянин в полушубке и валенках, с окладистой бородой и с шапкой под мышкой правой руки.
- Что стоите? Слышали: приема больше нет, - накинулся я на него.
- Мне бы Никиту Петровича повидать, - ответил крестьянин, не трогаясь с места.
- Никиту Петровича?.. Никита Петрович не принимает...
- Не принимает? - переспросил крестьянин, переступая с ноги на ногу.
- Ведь вам же сказано, - рассердился я.
- Жаль... Очень жаль... Он вероятно пожалеет, что не принял меня...
Я посмотрел на собеседника в упор, и не то робость, не то смущение овладело мною, до того удивительным показался мне взгляд его, в котором светилась какая-то величавая простота.
- Кто вы такой? - спросил я далеко  не прежним тоном.
- Лев Николаевич Толстой, - услышал я в ответ.
Как я себя почувствовал в тот момент и насколько растерялся, не поддается описанию. Отвесив великому писателю поклон до самой земли, я стал извиняться и просить прощения.
- Ну, что тут, - улыбнулся граф. - Вы мне лучше скажите, могу я видеть Никиту Петровича?
- Разумеется... Разумеется... Но Н.П. не здесь живет...
- Так проводите меня к нему...
- Сейчас... Сию минуту...
Я бросился в соседнюю комнату к Ф.А. и передал ему, что граф желает видеть Н.П.
- Что вы его оставили одного?.. Скорее отправляйтесь вперед и предупредите дядю, а я приведу к нему графа.
Я на ходу надел пальто, выбежал из конторы, сел на извозчика и погнал к дому Бетлинга, который находился от конторы всего в пяти минутах ходьбы. Но как я ни спешил, я подъехал к дому Бетлинга одновременно с санями графа. Тем не менее на лестнице мне удалось обогнать графа с Ф.А., и, весь запыхавшись, я вбежал в кабинет Н.П. и словно выпалил:
- Граф Лев Николаевич Толстой приехал!..
Никита Петрович поднялся навстречу дорогому гостю, который тут же, почти следом за мной, вошел в кабинет, в сопровождении Ф.А. Гилярова.
- Давно-таки мы с вами не виделись, - произнес граф, здороваясь с Н.П.
- Да, давненько, - подтвердил Н.П. - Ну, спасибо, что хоть теперь вспомнили обо мне...
- Я вас никогда не забывал, Н.Пет... А действительно странно, что так давно не виделись...
Сели.
- А вот и теперь заехал ведь я к вам по делу...
- Во всяком случае, рад вас видеть и весь к вашим услугам.
- Я принимаю участие в предстоящей однодневной переписи Москвы и придаю этой переписи огромное значение... Я желал бы напечатать в Совр. Изв. вот эту статью... Я ее вам прочту... Знаете, с Катковым я теперь в контрах, и если вы не дадите прибежища моим строкам, положительно не знаю, куда их пристроить... Да вот, послушайте, что я тут написал.
Граф достал из бокового кармана рукопись и стал читать. Это была знаменитая статья графа, которая на следующий день появилась в № 19 Совр. Изв., под заглавием: «О переписи в Москве».
Когда граф кончил чтение, он обратился к Н.П. с вопросом.
- Что же, Ник. Пет., вы согласны напечатать статью?
- Я ее напечатаю.
- Но вот, не знаю, как справятся ваши наборщики с рукописью? Статья не переписана, а мой почерк ужасный, вы ведь знаете... Пожалуй, не разберут с непривычки.
- Да с вашего оригинала наборщики не наберут и в два дня... Статья большая...
- В таком случае отправлюсь в типографию и помогу наборщикам разобраться в моей рукописи... Я желаю, чтобы статья непременно появилась в завтрашнем нумере... Это очень, очень важно...
На том и порешили. Граф вместе с Ф.А. Гиляровым и со мною отправился в типографию, и когда листочки его рукописи были розданы наборщикам, он каждому из них прочитал то, что надлежало ему набирать. Не довольствуясь этим, граф остался в типографии до тех пор, пока вся статья не была набрана до конца и оттиснута, сам правил корректуру и все время переходил от одного наборщика к другому, помогая им справиться с оригиналом. Граф пробыл в типографии Совр. Изв. больше пяти часов и произвел на наборщиков чарующее впечатление своим обхождением. Долго, очень долго наши наборщики хвалились тем, что поработали вместе с знаменитым писателем, а после его ухода поделились его оригиналом и были очень счастливы, что им достались на память о совместной работе с графом его автографы. Ф.А. Гиляров и я тоже взяли на память листочки оригинала графа.
Как было уже сказано, статья Л.Н. Толстого появилась в № 19 Совр. Изв. Ник. Пет. сопроводил статью графа в том же № следующими строками: «На сегодняшний раз мы приостанавливаем свое обычное руководящее слово к читателям, уступая место почетному и дорогому гостю в нашем издании, графу Льву Ник. Толстому. Он пожелал стать в числе 80 распорядителей, которым поручена перепись в Москве, и не остался к этому делу холодным. От души желаем, чтобы прочувственное его слово по поводу переписи принесло свой христианский плод».
На следующей день граф приехал в контору редакции, забрал 200 экземпляров газеты и заказал 500 отдельных оттисков своей статьи, чтобы даром раздавать их счетчикам, занимавшимся переписью.
*
Когда перепись кончилась, граф Л.Н. стал весьма часто навещать Ник. Пет. Не меньше двух-трех раз в неделю заезжал он к Ник. Пет. Визиты графа были довольно продолжительны. Несколько раз он заезжал к Ник. Петров. вместе с покойным С.А. Юрьевым. После одного из визитов графа Ник. Пет. передал нам радостную весть: Л.Н. предложить ему напечатать в Сов. Из. большую повесть. Граф предложил ему эту повесть даром, но Ник. Пет. от дарового напечатания повести отказался наотрез, и ему стоило немалых трудов уговорить графа, чтоб он взял гонорар в размере 40 к. за строчку.
- Я объяснил графу, - сказал Ник. Пет., - что гонорар этот для меня не убыточен, и что громадная розничная продажа газеты не только покроет его, но даст и мне значительную прибыль...
Чрез несколько дней мы узнали и название повести. Это было знаменитое творение графа: «Смерть Ивана Ильича». Удостоился я и счастия прослушать в чтении самого автора первые главы этой повести. При этом чтении, между прочим, присутствовали С.А. Юрьев, Ф.А. Гиляров, Н.М. Лопатин (все уже теперь покойники) и, кажется, младший сын Ник. Пет., Ал. Ник. Гиляров, который заведывал тогда политическим отделом в Сов. Из., а теперь состоит профессором философии в университете Св. Владимира, в Киеве. Нечего говорить о том, с каким восторженным благоговением было выслушано чтение графа. Ник. Петрович и его гости были очарованы, что и проявлялось каким-то особым оживлением на их лицах. После чтения граф недолго оставался у Ник. Пет. Ему, очевидно, не хотелось выслушивать в изобилии посыпавшиеся похвалы на его творение. Прощание его с Ник. Пет. было в высшей степени дружеское, теплое. Кто мог ожидать, кому могло придти в голову, видя, как дружески и тепло прощаются эти два великих мужа, что стоят они рядом пред нами в последний раз, и что никогда уже больше не встретятся, что это не только их последнее свидание, но что близок уже момент полного между ними разрыва?! Ничего подобного не могло придти в голову, а, между тем, этот разрыв настал скоро, и вот каким образом он произошел...
*
Было уже около 12 ч. ночи. Окончив какую-то работу, я собирался лечь спать и начал уже раздеваться, когда ко мне явился посланный от Ник. Пет. с требованием, чтоб я немедленно пришел. Как ни хотелось мне спать, но должен был отправиться, поругивая в душе Ник. Пет. за столь поздний призыв. Подобные призывы случались часто. Ник. Пет. страдал бессонницей, когда бывал занят большой работой, и до тех пор, пока он не овладевал своим трудом, не заканчивал его, мучился, не знал покоя. При подобных обстоятельствах, чтобы рассеяться и отвлечься от мучивших и преследовавших его мыслей и идей, он прибегал к игре в шахматы и в пикет, и тогда он вытребовал к себе, не стесняясь временем, кого-либо из близких в качестве партнера. Игра могла затянуться до самого утра, и, разумеется, подобная перспектива мне не особенно улыбалась, тем более, что Ник. Пет. требовал, чтобы с ним играли внимательно, а я еще к тому же играл в пикет весьма слабо, и мне от него во время игры всегда доставалось. Добавлю: играли мы по 1/1000 к., и проигрыш никогда не превышал гривенника.
Но каково было мое удивление, когда я предстал пред Ник. Пет., и он вместо обычного: «Не спится... сыграем?» встретил меня словами:
- Нате... Прочтите... - и размашистым, нервным движением бросил предо мною пачку корректурных листков.
Я посмотрел на корректурные оттиски, прочел заглавие: «Исповедь», уселся и стал читать. Всех гранок было 17, а строчки не газетные, а книжного размера. Подписи под статей не было. Пока я читал, Ник. Пет. долго ходил взволнованный взад и вперед по кабинету, не обращая на меня никакого внимания. Потом он неожиданно прервал свою шагистику, подсел к столу и стал писать. Я, читая корректурные оттиски, одновременно наблюдал за Ник. Пет., ибо почти никогда не видел его в таком волнении. Ник. Пет. раньше кончил свое писание, чем я свое чтение, и опять зашагал по кабинету. Наконец и я кончил чтение и сказал об этом Ник. Пет.
- Кончили?.. Ну, что вы скажете?.. Какое произвело на вас впечатление?..
Я молчал, а Ник. Пет., не дождавшись моего ответа, возбужденно продолжал.
- Это исповедь гр. Л.Н. Толстого. Мне прислал ее Юрьев при следующей записке: «Посылаю вам, дорогой Ник. Пет., «Исповедь» графа Л.Н. Толстого, она предназначена для ближайшей книжки Русской Мысли. К сожалению, она совершенно не цензурна. Вся надежда на вас. Не откажитесь написать предисловие к «Исповеди» в таком духе, чтоб «Исповедь» сделалась цензурною, или, по крайней мере, показалась бы таковой». А вот и мой ответ Юрьеву. Я его уже написал...
И Ник. Пет. прочел мне свое письмо к С.А. Юрьеву. Письмо это заключало в себе подробную и суровую критику на присланную «Исповедь» и от просьбы написать к «Исповеди» предисловие Ник. Пет. отказался наотрез.
На следующий день письмо было отправлено С.А. Юрьеву (*), и одна копия с него автору «Исповеди», гр. Л.Н. Толстому, а другая копия - Н.М. Лопатину.
Это письмо настолько рассердило гр. Л.Н. Толстого, что он не только отказался дать для Сов. Из. свою повесть, но навсегда порвал знакомство с Ник. Пет.
Ник. Пет. был очень огорчен разрывом с Л.Н., но никогда не раскаивался в своем поступке.
- Скорблю о случившемся, - говорил Ник. Пет. при мне С.А. Юрьеву, - но не раскаиваюсь... До сих пор не понимаю, как моя искренность могла вызвать гнев Льва Николаевича... Такая нетерпимость к чужому мнению не вяжется с его гением... Как бы то ни было, в угоду даже ему не мог я пожертвовать своею искренностью...

С. Эфрон

(*) Письмо к С.А. Юрьеву об «Исповеди» гр. Л.Н. Толстого было в первый раз напечатано в Русском Архиве 1889, № 3, стр. 425 и во второй раз в Сборнике Сочинений Н.П. Гилярова-Платонова, изд. К.П. Победоносцева, в 1900 г.

(Русский Листок. 1902. № 281 (13 октября). С. 1).



ПРИЛОЖЕНИЕ:

Никита Петрович ГИЛЯРОВ-ПЛАТОНОВ

Письмо к С.А. Юрьеву об исповеди гр. Л.Н. Толстого (1)


Тяжелую повинность возложили вы на меня, Сергей Андреевич, и тяжелее всего было для меня дочитать эту странную исповедь. В самом деле, для чего автор выступает с нею на свет, что им руководит? Выступает ли он учителем или учеником, желает просветить ближних или ищет от них духовной помощи? Ни то ни другое. Сам он объявляет, что только приступил к изучению жизни, в которой, по его мнению, кроется истина веры, а затем во всех отзывах так категоричен: это бессмысленно, то возмутительно и пр.
Состояние души, свидетельствуемое исповедью, называется у отцов духовною гордостью. Духовная гордость сквозит в каждой строке, не говоря о том, что ею только может быть объяснено появление исповеди в целом. «Посмотрите, вот я каков и вот, что со мною было», причем подразумевается, что я-то и умнее всех и лучше всех. Нужды нет, что исповедующий говорит о своих грехах и ошибках; вслушайтесь в тон, какими то и другое говорится.
После того, какая же возможность и какой смысл входить в логическую оценку положительного содержания умствований, рассыпанных по исповеди? Ни одно из них не выдерживает логического прикосновения, не то что разбора.
Вся эта цепь размышления есть факт только психический, и не будь подписано под нею: «Лев Толстой», ничего кроме глумлений, ничего, кроме наименований бредом, не вызвали бы они у человека, привыкшего к строгому мышлению. Между тем в том-то самом и чувствуете вы, что имеете дело с длящеюся горячкою духовной гордости. Не будь гордыни, одушевляющей исповедь, автор сам предварительно углубился бы в себя и спросил: да что же, в самом деле что ли, я такое необыкновенное, выросшее надо всеми головою существо, что лишь один испытал все муки внутреннего раздвоения, и настолько мозговой аппарат мой совершен, что я свысока могу тремя словами побивать и Экклезиаста, и Канта, и Шопенгауера, и Буддизм, и христианских богословов? А этот аппарат оказывается флюгером, сидящим на вертящейся оси. Несколько периодов пережила душа и в каждом повторяется необыкновенная самоуверенность, именно к нему относящаяся: в период издания Ясной Поляны и в период исполнения механических обрядов православия действовал человек, воображавший и там и тут, что они обрел истину, и две истины оказываются противоположными одна другой. Добросовестное самоиспытание должно бы привести человека к выводу о собственном бессилии. Я ошибался вчера, ошибался третьего дня, ошибался третьим годом, каждый раз однако уверенный, что обладаю истиною и служу ей: очень возможно и даже 9/10 вероятностей за то, что и теперь я ошибаюсь так же и в положительном содержании своего умствования и в отрицательной критике воззрений, мною не признаваемых, и существенный порок мой есть страстность и самомнение. Вот добросовестный вывод, к которому должно бы привести автора искреннее самоиспытание. Но тогда, конечно, не появилась бы и исповедь, он бы ее запрятал и не стал бы показывать своего белья перед всем светом.
Зачем жить? - Вопрос не новый.

Дар напрасный, дар случайный
Жизнь, зачем ты нам дана?

Какой смысл жизни? перифразирует свой вопрос автор, воображая, что обоими вопросами спрашивает о том же. Но сперва бы нужно было еще додуматься, что эти два вопроса разные. Смысл жизни - ее существо, законы, которыми она управляется; а зачем? - это есть цель жизни. Да еще существует ли цель? - спросил ли себя об этом исповедник.
«Есть человечество целое, которое жило и живет, очевидно, понимая смысл своей жизни, ибо не понимая его, оно не могло бы жить, а я говорю, что вся жизнь есть бессмыслица».
Утверждать и отрицать можно что угодно, и в том числе, что жизнь есть бессмыслица; пускай это мнение и остается при авторе. Но гораздо большая бессмыслица обнаружена антитезом, который предшествует этому положению; «ибо, не понимая смысла, не могло бы жить». Да разве это не бессмыслица? Собака понимает смысл своей жизни? Должно быть, понимает; так выходит по Толстому, иначе она не могла бы жить.
Привожу только образчик; но каждая строка, где только встречается какое-нибудь умствование совершенно такого же достоинства. А рядом идет постоянное озлобление, направленное впрочем в единственную сторону - против церковных формул и Церкви. «Возмутительное преподавание бессмысленных изречений катехизиса»; за что же однако, граф, сердиться? зачем эти эпитеты «возмутительное», «бессмысленных», показывающее неспокойное состояние сердца? Можно не находить смысла, но не злиться. Вспомните спокойный отзыв: «Не ведят что творят». Та бессмысленность и возмутительность, которые Вас раздражают, есть разве злонамеренный обман? Вам так кажется? Не думаю, а стало быть нечего и браниться на заблуждение, если оно только заблуждение.
Эпитетами «возмутительный», «бессмысленный» и другими подобными автор выдает коренной грех своих умствований, и пока этот грех сидит, тщетны будут все искания «смысла жизни».
Не бессмысленно для автора только то, что подтверждается эмпирически и доказывается математически. Под этим, по-видимому, одним условием он согласен признавать за чем-нибудь так называемую им разумность. Воззрению, на этой почве утвердившемуся, жизнь должна представляться химическим процессом, за которым ничего не следует, кроме червей и смрада, по выражению автора. И прекрасно, так и следует быть. Но, чудак, что же он спрашивает о цели жизни? Стоя на своей почве, он имеет спрашивать только: откуда жизнь, как она идет, что такое в ней? А он спрашивает: зачем? Вопросом зачем предполагается преднамеренность, сознание. Обращаясь к отдельному человеку, спрашиваете: зачем ты это сделал? Своим вопросом выражаете вы уверенность, что ранее, чем поступок совершен, ему предшествовал в голове образ его и затем ожидаемое последствие совершения. К кому же вы обращаетесь с вопросом: зачем жизнь? Вы предполагаете, стало быть, заранее, помимо производящей и производящих причин, элементов и механических законов, в силу которых появляется живое существо человека, какую-то кем-то предустановленную цель, стало быть, чье-то сознание. Ибо бессознательная предустановленность есть чепуха, горькая сладость. Какое же однако имеете вы право на это предположение, к которому не уполномочивает вас ни эмпирия, ни математика? Спрячьте ваш вопрос в карман, он сам есть бессмыслица, а не жизнь, которую вы обвиняете. Нет, жизнь не бессмыслица; она полна смысла и порядка, если остановиться на материалистическом - виноват, реалистическом - основании. Все идет исправно: происходит борьба за существование, эволюция, одни вымирают, другие порождают. Вам хочется знать, как вам жить? Не праздный ли это вопрос? Живите, как хотите, или точнее и строже сказать: вы будете жить так, как сложится ваша клеточка вследствие таких и таких климатических и социальных условий, такого-то питания, таких-то впечатлений и рефлексов. «Хотите» предполагает волю и свободу; но то и другое только самообольщение. А потому и вопрос праздный. Но вы хотите еще более: вы хотите еще знать, зачем вы живете? Вы обращаетесь к свету, теплу, электричеству, магнетизму, словом, к эфиру, обращаетесь к материи, если кроме эфира существует еще самостоятельная материя, обращаетесь к тяжести, упругости, химическому сродству, ко всем физическим деятелям, зачем-де вы дали мне жизнь, зачем вы даете ее бесчисленному множеству, зачем вообще вы ее произвели? К эфиру и материи вы обращаетесь ровно к сознательным существам, допрашиваете их как прокурор, предполагая в них и волю и совесть. Что вы делаете, не многого ли требуете?
Однако этот вопрос вас мучит. Очень жалко. Однако же вы можете спросить: откуда этот самый вопрос? как он взялся в этом, столь стройном мiре, предъявляя требование, о котором бы не должно было возникать и представления? Это вопрос не шуточный; и с него бы по-настоящему следовало и начать. Но тогда прежде всего надо сойти с почвы, на которой этот вопрос, сам в себе, представляется нелепостью. А тогда слетит и вся самоуверенность и все категорически-презрительные отзывы о явлениях, на которые так гневается автор исповеди.

(1) Из бумаг Н.П. Гилярова-Платонова. VI. Н.П. Гиляров к *** (Об «Исповеди» графа Л.Н. Толстого) // Русский Архив. 1889. Т. III. № 11 (ноябрь). С. 428 - 432).

Публикуется по изданию:
Н.П. Гиляров-Платонов. Сборник сочинений. Том II. Издание К.П. Победоносцева. М.: Синодальная Типография. 1899. С. 287 - 291.