Тюремные рассказы 17

Дорогое воспоминание

Коренев долго не мог уснуть – сказался чифир, и мысли колобродили и не давали сознанию покоя, и то и дело они касались самого дорогого – дома. Вот такие минуты Коренев не любил оттого, что они были как приговор – жестокими. И он отчего-то вспомнил лес – он отчетливо представил этот осенний лес. Может быть, в памяти он таким и сохранился – отчетливо ясным для того, чтобы сейчас вот так вспомнить о нем. Об осеннем лесе. И идет он, Коренев, как ни в чем не бывало по этому лесу. А под ногами ковер из опавшей листвы. И ноги приятно утопают в этом мягком добром настиле. И радостно – и верится, что в мире есть вот такая блаженная тишина кругом и мир совсем не жесток…

Коренев лежал на кровати с открытыми глазамии смотрел в черный потолок – и не видел ничего, собственно, в этом ночном помещении, только воображение его видело лес – осенний тихий лес.

И нестерпимое желание свободы, так хочет усталый путник глоток воды в пустыне, охватило Сергея Коренева, и это было сейчас главным в его сегодняшнем мире боли и страданий.

Он тяжело перевел дыхание и даже попросил свое сознание дать ему уснуть, чтобы забыться, уснуть, чтобы уйти от этого своего ночного переживания.

Но сознание упорно мотало какие-то картинки его прошлого, такого прекрасного сейчас в его усталом мире дум.

Завтра будет день. Будет рабочая зона, и она отвлечет этого человека своей монотонностью и необходимостью выполнять норму, а сейчас он был наедине со своим миром переживаний и некому ему было помочь, и Коренев усмехнулся – помочь может себе только сам человек.

Сон все не шел и не шел, и только картинка осеннего леса иногда немного приглушала тяжелые мысли. Немного приглушала своим покоем.

Сизари

Сенька Блатной легонько так приуныл, совсем легонько, понимая, что явно попал в «непонятку». С братвой заболтался, встречали Колю Серого из изолятора, знатно встречали, по земляцки, костюмчик новый милюстиновый с черным гладким отливом подогнали, чифирнули, да так, что даже Серый улыбаться стал от волнения или радости, вот ведь жизнь – для кого-то даже отряд и то счастье после камеры изолятора. «Да что я все о нем да о нем, – размышлял Блатной. – Самому бы в кандей не угодить, как в свой сектор то прорваться?» Он пристально посмотрел на контрольную вахту. Белое здание перед секторами, подсвеченное ярким светом ламп со столбов, было точно неприступная крепость. Вот кто-то из завхозов пошел на вахту. «Видимо, для доклада», – смекнул Сенька Блатной и лихорадочно стал ждать, когда из локального сектора, в котором он находится, пойдет на контрольную вахту здешний завхоз. «С ним и прошмыгну, до центрального плаца по крайней мере, – размышлял Сенька. – А там уж как получится, а то ведь и повезет…» После чифира мысли бродили, как стая бродячих собак, вроде бы и беспорядочно, но дружненько… И впрямь вышел из жилого помещения приземистый человек и решительно поспешил к двери локального сектора, ему с вахты ее открыли, и вслед за ним, здешним завхозом, очень даже уверенно проскочил и Блатной. Завхоз только покосился на него и поспешил на вахту, молчаливо. Точно по минному полю шел Сенька, делая решительный вид, и вот уже вторая дверь сразу за центральным плацем открылась для завхоза, а значит, и для него, Сеньки. И Сенька очутился уже перед вахтой. Пара прапорщиков вышли покурить и о чем-то переговаривались перед вахтой. Сенька вслед за завхозом зашел в коридор контрольной вахты. Завхоз исчез – ушел к дежурному по колонии, докладывать об отряде. А он, Сенька, стоял как неприкаянный. И тут же рядом стоял из санчасти, угрюмо чего-то дожидался, санитар.

Вышел неожиданно из глубины контрольной вахты майор с повязкой дежурного по колонии, сказал:

– Носилки перенесите!

Сказал как бы двоим зэкам – санитару и Сеньке. И не медля вместе с санитаром прошел Сенька в глубь контрольной вахты, и тут в коридоре стояли на полу носилки, и на них человек, прикрытый несвежей простынею с головой.

«Откинулся», – как-то просто подумал Блатной. Перенесли носилки в комнату, маленькую тоже, как и коридор. Блатной уже освоился, попросил закурить у санитара, положил бережно несколько сигарет в боковой карман – санитар только подозрительно поглядел на него, не ожидал, что он несколько сигарет возьмет из пачки, но молчал. А Сенька, высокий, представительный, в хорошем зоновском костюме, покровительственно похлопал щуплого санитара по плечу и уже уверенно вышел из коридора контрольной вахты, на свет – яркий свет ламп бил в глаза.

Один из прапорщиков, куривших на улице, поинтересовался:

– Что шлындаешь-то, Блатной?

Второй больше для проформы уставился на Сеньку, внимательно и даже испуганно, как на привидение.

– Да вот припахали, в санчасти был, с животом что-то, а тут надо было «жмурика» сюда принести… – как-то самозабвенно врал Сенька, остановившись, впрочем, поодаль от прапорщиков.

– Ты-то носилки нес? – не унимался подозрительный прапорщик, рыженький, щупленький.

– А что не донести. Приказ есть приказ, – подчеркнуто вежливо сказал Блатной, и тут же почувствовал, что входит в раж. – Ведь в последний путь, так сказать, проводил бедолагу!

– Благородно, – даже поддакнул второй прапорщик, был он помоложе подозрительного, рыжего, и черты лица были правильными, рыжий-то был в лице не очень – худое лицо, злое.

– Точно из санчасти? – не унимался подозрительный рыжий.

– Да недавно принесли зэки носилки, в санчасти кто-то откинулся, – совсем по-зэковски поддакнул Сеньке второй прапорщик, что был помоложе.

– Ну, давай в отряд, что тут уставился?! – привычно заорал рыжий.

И Сенька, почувствовав, что окончился допрос, не отвечая уже, быстро пошел к двери локального сектора, открыли ее с контрольной вахты, открыли и ту дверь, которая была в локальном секторе… И вот уже жилое помещение отряда. «Пронесло! – радостно подумал Сенька. – Отмаз то появился, как бы невзначай…» И остановившись возле двери у входа в отряд, Сенька посмотрел в сторону контрольной вахты. Вдруг подумалось с грустью о том, что на носилках. «Судьба, что там говорить». Грусть напала как-то неожиданно. То ли чай подействовал крепенький, то ли еще что, только долго в ту ночь на своей кровати, в своем проходняке ворочался Сенька, что-то додумывал, переживал, и проснулся, и вспомнил отчего-то двор детства и забаву – как ловили сизарей. Ставили корыто, под наклоном, палку с одного края, а под корыто – зерна, а к палке – веревку длинную, и только сизари, а их было много – жили на чердаке в их доме – подлетят, аккуратненько так начинают ходить возле корыта, а они в засаде ждут, и вот какой-нибудь неосторожный сизарь клюнет на приманку, и полезет к зерну поближе, и вот уже увлеченно клюет зерно-то, и в этот момент дергается веревка, привязанная к палке, и корыто рушится на землю, прикрывая собой несчастного сизаря… И вот эта западня для птиц, беспощадная западня не давала уснуть Сеньке, давило это воспоминание из детства… И ничего с собой Блатной не мог поделать, боялся уснуть, чтобы во сне не привиделось ему, что он сам как сизарь… Вот такие неожиданные страхи… Сенька даже улыбался, стараясь отогнать от себя эту картинку, что тянется он под корыто, огромное корыто, и там под ним, допустим, деньги, и уже в руке его долгожданная пачка, неожиданное счастье, и тут-то и падает сверху на него корыто, огромное тяжелое, накрывающее всего его, Сеньку. И нет уже вызволения из-под него, и нет уже вызволения… Сенька встал, оделся, пошел в умывальник. Ночной дневальный сидел на стуле и читал какую-то книгу. Тихо было в помещении, только иногда срывалась капля воды из крана и ударялась надоедливо о дно умывальника.

Две реки

Сон этот был настолько явственным, настолько красочным, что, проснувшись, Колесов еще долго осмысливал его – а видел он в своем сне две реки, и стоит он между ними, и в одной реке вода светлая, родниковая, а в другой реке – черная… И эти две реки, как мысли его: светлая река – это мысли о творчестве, о семье, о жизни радостной, а черная река – это завистливые мысли, корыстные… И в сне своем видел Колесов, что тянет его выпить воды из черной реки и сулит это богатство и негу, а вода из другой реки, чистая вода, хоть и притягивает к себе своей чистотой, да только сулит испытания, сулит переживания, сулит трудную жизнь, хотя и счастливую… И вот выбор был за ним – за Колесовым, и почерпнул он, торопясь, воды из реки, той, в которой вода грязная, и на вкус эта вода была отвратительная, но как-то сразу стало беззаботно, стало уверенно жить… И, только превозмогая вот это довольство обманное, напился он, Колесов, воды из реки иной – вода была родниковая, своим холодом даже обжигающая, и стало жить тяжелее, стало больше забот, но и прибавилось любви к жизни… И проснувшись, лежа в тишине комнаты, думал Колесов об этом своем сне, и решил он для себя сейчас, что правильно он поступил в своем сне, что выбрал путь в жизни вот такой – с чистой водой, путь тяжелый…

А еще думалось об этом утре с какой-то надеждой. Думалось с радостью. А ведь без радости как прожить…

Чечетка

На улице была прекрасная осень, без сомнения, эти деньки были шикарными, с теплым по-летнему солнцем, с перекличкой воробьев под крышей здания областной туберкулезной больницы, и для Косого это был рай после колонии строгого режима, откуда его недавно привезли – нашли туберкулез. В местной колонистской санчасти делали проверку зэков, вот и нашли затемнение у него в легких, и привезли сюда для проверки, для постановки окончательного диагноза. Косой как бы о болезни-то и не думал вообще. Тут режим содержания благостный, работать не нужно. Люди рядом нормальные, не злые, только кашляют порой по ночам, но то разве беда после сурового режима содержания. Косой поглядел на небо над головой – прошел обед, и можно было выйти во двор, подышать свежим воздухом. Косой был зэком опытным и давно уже научился ценить отдых, а для зэка больничка – всегда отдых.

И другие тоже прогуливались по локальному сектору больнички, переговаривались. Косому ни до кого не было дела – угрюмый внешне, худой, и покашливающий, он мысленно перебирал свою жизнь в воспоминаниях, как перебирает четки опытный бродяга, и что-то в нем таилось сейчас сильное и красивое, вольное… И Косой, тщедушный, с бледным лицом – недавно был в изоляторе в «своей» зоне, – оставшись мысленно как бы наедине с собой стал приплясывать чечетку – внешне почти даже незаметно, как бы для себя даже. Он радовался вот этому погожему деньку, как ребенок выходному дню, когда не надо идти в школу, и вот тут-то он, Косой, поймал себя на мысли, что все равно вся его внутренняя бравада – в общем-то минутное заблуждение, и, вероятно, на самом-то деле все не так уж и хорошо, и срока впереди еще несколько лет, и вот ведь легкие подкачали, что-то в них не в порядке… И может быть, это оживление его жизни, вызванное «больничкой», – лишь химера, и здесь умирают зэки, больные туберкулезом, и они рядом, и их судьбы наглядны и страшат, а вот ведь солнышко, погожий денек, и растаяло сознание от этой свежести осенней, так захотелось хорошего в жизни… Косой не хотел идти обратно в здание «больнички», там было как-то грустно, а вот здесь, «на воздухе», можно было вспомнить давнюю любимую чечетку, эти па как-то успокаивали, давали какое-то преодоление собственной внутренней немощи.

Долго еще стоял в одиночестве пожилой зэк, пока не подул холодный вечерний ветер, пришедший откуда-то издалека, и только тогда Косой, запахнув потуже свою телогрейку, вернулся в помещение, и только тогда снова, точно маска, на лице его появилась какая-то зловещая, непроходящая ухмылочка, будто он смеялся и над окружающей его жизнью, и, может, над самим собой в ней.

А тучи уже заслоняли вечернее небо, были они тяжелыми, черными, шла непогода, вслед за теплыми последними осенними деньками.

Отряд

Когда позади почти половина срока, следственный изолятор, где месяцы ожидания по своему психологическому воздействию равны годам, когда позади почти половина срока и тебя этапируют через всю страну в колонию в родную область, то поневоле становишься оптимистом. Таким оптимистом и стал Санька Колесов – и, вероятно, этот оптимизм помогал ему жить. Монотонный режим жизни в колонии как жвачка, он может любого человека сломить, если не найдет человек такую отдушину, которая помогает ему чувствовать время не как постоянную черную величину срока, гробящее сознание, а именно как время с его неудачами и маленькими радостями. Ведь именно палитра переживаний и дает человеку осознание жизни. Конечно, в колонии радости мало, но и там то ларек, то письмецо из дома, то свиданка у кого с родными, у кого с женой. Жизнь зэка не исполнена очарованием разнообразия, но именно она на всю жизнь учит ценить каждую минуту радости.

Санька Колесов с интересом относился к людям, ему казалось, что мир людей может помочь ему – Саньке – выдюжить в этой тюремной круговерти. В колонии отношения людей складываются из таких вот маленьких знаков внимания: пригласили тебя земляки чифирнуть – значит, пользуешься ты уважением среди них, получил письмо с родины – значит, помнят о тебе родные…

Витька Крытник отличался от других зэков особым спокойствием человека много повидавшего и решившего во что бы то ни стало выйти на волю. Глаза-щелочки, внимательные, точно проникающие в саму сущность человека, с которым он общался, резкие движения сильного тела (любил Витька играть в волейбол по выходным в секторе отдыха) – всё говорило о том, что человек он сильного духа. После знатного купеческого чифира мог Витька рассказать скупо и о каких-то историях из своей жизни – а ему было что вспомнить. И желание, чтобы о жизни его прошлой что-то осталось в памяти людей, и заставляло Витьку общаться с Колесовым. Тот был благодарным слушателем, точно губка впитывал впечатления этого человека от событий его жизни на зонах.

Но в Витьке как заноза сидела зависть к тем людям, у кого сроки маленькие. Это не нравилось Колесову, понимавшему, что каждому Бог здесь отмерил свою чашу страданий.

– Вот ты, Витька, говоришь, что все должны испытать тот ужас , что ты перенес, но ведь у каждого своя жизнь. И свои ошибки, – попытался как-то объяснить Колесов Витьке, на что тот только плотно сжал губы и промолчал, уходя от продолжения разговора.

А молчаливость его говорила, что в себя ушел человек, и Колесов решил не мешать. Вышел в локальный сектор. Дул ветер. Тихо было в эти вечерние часы. В колонии после ужина все как бы замирает. Вот такие это были минуты сейчас. Стоял Колесов, подставляя лицо прохладе, и думал, что все он выдюжит и не обозлится, как Витька, ведь злоба не дает возможности смотреть на мир с радостью. А ведь именно радость нужна, чтобы после потерь ощутить во всей красоте окружающий мир.