Сказки Секретного сада. День десятый

Ты уже видел сегодня Габриэля? Тебе повезло, а я только что имел удовольствие с ним побеседовать. Он там в зарослях возле своего камня. Так уж получилось, что с большим удовольствием я прихожу сюда через левую дверь. Обхожу куст малины, пересекаю полянку и иду через аллею к фонтану и клумбе. Весь путь занимает несколько минут, ровно столько, сколько требуется, чтобы обойти дом. Но за это время я успеваю вытряхнуть все мрачные мысли и настроиться на чудесное общение с тобой, на тот образ, который словно выступает из прошлого, из того прошлого, когда всего было много и поэтому мы не определяли тот период счастливым. А сейчас я не только воссоздаю его - этот образ, а еще и очень надеюсь, что он укрепится и получит более долгое и счастливое развитие в настоящем и будущем. Годы изоляции научили меня ценить то, что когда-то казалось естественным. Информационный голод и отсутствие, как это не смешно, животного тепла, которое тогда называли «энергетикой», вынудили меня свернуться внутри своей раковины и умереть для внешнего мира, но теперь оказалось, что я лишь пребывал в анабиозе и уже немного начинаю оживать. Оживу ли совсем? Мне неведомо, это зависит от многих причин, и в первую очередь от моего намерения. Да и зачем загадывать, не лучше ли просто отдаться блаженству, расправляя затекшее свое существо и питая его новыми впечатлениями?

Итак, я заметил Габриэля. Он стоял под своим пионообразным фонарем, устремив взгляд на одинокий камень. Я надеялся, что он, поглощенный созерцанием неизвестно чего, не заметит меня, но случилось по-другому. Я еще и не успел поравняться с ним, как Габриэль, не повернув головы, ткнул пальцем во что-то невидимое и сказал:

- Посмотри, тут уже растет мох. И на камне, и на дереве, - он безнадежно взмахнул руками и пояснил, - все потому, что никто не приходит сюда посидеть и поговорить. Никто, кроме меня. А что может сделать несчастный одинокий ангел? Разве он в состоянии бороться со мхом?

Действительно, и дерево, и камень с одной стороны были покрыты шубой молодого нежно зеленого мха. Но почему следовало из-за этого так переживать? Сад – сложный организм, мало ли кто в нем может появиться? И чем плох мох? Но все эти вопросы разом вылетели из головы, как только я понял, что Габриэль сокрушается о другом. О том, что я вызвал его к жизни, дал имя, а потом и забросил. А ведь я обожал его, я любовался этим существом, так похожим на тебя, и в то же время другим. Можно сказать, что я испытывал к нему нежность, а потом сам же эту нежность аккуратно и придушил. В таком удушении нет ничего необыкновенного или их ряда вон выходящего. Для нас с тобой это нормальное состояние – душить в себе нежность, словно бы она как-то унижает или дискредитирует. И главное, если бы она была насильственной, требовала бы неимоверных усилий. Так нет такого, она укореняется естественно и постоянно пытается прорваться наружу. Вот здесь мы ее и душим. Натура такая. Но как объяснить Габриэлю, что все получается не специально? А никак, он так и будет ждать ее проявлений, ловить каждый мой вздох или взгляд, обдумывать каждую, случайно брошенную, фразу и радоваться малейшему проявлению нежности или хотя бы мягкости, хотя и мягкость тоже не свойственна моей натуре.
Вобщем, я расстроился, осознав себя свиньей. И поторопился уйти. Терпеть не могу чувствовать себя виноватым, да еще и оправдываться.

Пока я тут как Арахна тку свое полотно историй и сказок, некое существо страдает, но ведь это же не означает, что нужно бросить работу на половине и заняться утешением оного существа? Единственное, что мы могли бы сделать для него сегодня, это немного посидеть под японским фонарем до темноты, расхваливая удобства и комфорт. Но предупреждаю, сегодня сыро и камень холодный, поэтому лучше запастись подушками, чтобы не простудиться. А ткать можно и там, где только не приходилось.
Сегодня я хочу рассказать тебе об одном ташкентском художнике, я знаю ты любишь слушать истории о Ташкенте и вспоминать что-то свое. Когда-нибудь мы съездим туда вместе. Скажем так, в ближайшие десять лет. Желания исполняются, а это желание не такое уж и фантастическое, просто обычное стремление посетить родной город. Разве это сложно? Разве для этого нужны волшебники?

Лет сорок назад, по нашим меркам совсем недавно, жил в Ташкенте художник. Назовем его просто – художник Раскин. Да, имя у него тоже было, а как же без имени? Анатолий Раскин. Когда-то он учился на живописца, но потом, как водится, женился и принялся обеспечивать семью. Понятно, что живописью не очень-то можно обеспечить семью, разве что, уж очень повезет. Поэтому он нашел работу как у всех и начал работать как все. Художником оформителем в издательстве. Если ты думаешь, что он сразу начал иллюстрировать книги, то глубоко заблуждаешься. Он оформлял не книги, а украшал само издательство – здание. Писал лозунги, делал плакаты по технике безопасности и прочие красивые вещи, имеющие вполне утилитарное назначение. Сейчас, наверное, уже и профессии такой нет. А вот раньше – была. Иначе кто бы напоминал советским гражданам, что «партия – наш рулевой» или что «Ленин с нами»?

В мечтах художник Раскин писал полотна, от которых захватывало дух и грезил жизнью нормального творческого человека. Той самой жизнью, которая называется богемной. Но в реальности был самым простым обывателем, а как ты знаешь – таких богема отторгает. Еще бы тебе не знать, ведь это я отравил тебя такой жизнью, потому что сам не умею жить по-другому. И если вдруг теперь в пустые минуты одиночества ты ощутишь непонятную тоску, то знай – это тоска по богеме, а вовсе не по чему-то иному. Полунищая вольная жизнь, творческая цыганщина, разговоры, самые интересные в мире разговоры, пропитанные постоянными открытиями и истинами, рождающимися прямо в процессе. Эйфория. Флирт. Игры со смертью. Да, что я тебе рассказываю, когда сам отдал бы все, чтобы снова оказаться там. Актеры, музыканты, писатели, журналисты, колдуны, ведьмы и певцы. Чем не бродячий цирк? Моя жизнь от рождения и твоя, приобретенная благодаря счастливому стечению обстоятельств.

Художник Раскин тоже попробовал такой жизни и тоже полностью отравился ею. Иначе и быть не могло. А потом взял и женился. И разменял себя как серебряный рубль на медные копейки. И даже сумел прожить в новом режиме почти десять лет. Все эти годы он искал хоть какую-то отдушину, и когда ему сравнялось тридцать - понял, что если ничего не произойдет, вот прямо сейчас, то в гробу он видел свою жизнь в белых тапках. Он принялся лихорадочно искать что-то потерянное, полузабытое и вдруг решился написать триптих под названием «Иван Федоров», на холсте, маслом. Художник Раскин задумал свое творение огромным, внушительным, таким, чтобы оно заняло целую стену в музее, как скажем «Последний день Помпеи». Жить стало, действительно, немного легче. Его мастерскую – мрачный подвал рядом с цехом глубокой печати, словно озарил луч солнца, когда рядом с рулонами кумача и пенопластовыми буквами появился огромный картон с угольным эскизом будущего произведения. Но, все-таки, чего-то опять не хватало.
Известно, что, когда чего-то в жизни не хватает, она – жизнь начинает предлагать свои варианты. И вот художник Раскин на пару с жизнью нашел свой вариант – он создал Марго.

Каким образом? Шел себе однажды по городу и заметил что-то странное. У художников глаз цепкий. Осень в тот год была дождливой, вечно приходилось прятаться под зонтик. Это же были не весенние ливни, которые можно переждать где-то под крышей, а скучные и нудные ноябрьские дожди, которым нет ни конца, ни края. Как зарядят, так неделями не останавливаются. Но и стеной не идут, так – реденькие, моросящие. Топал художник Раскин по городу, спешил на работу и тут… заметил что-то странное. По тротуару двигалась водяная колба, наподобие тех, в которых заспиртовывают лягушек, только большая, а в ней угадывалась человеческая фигура, явно женская. Но настолько смутная и размытая, что трудно было разглядеть какие-то детали. Но художественное воображение - на то и воображение, чтобы уметь спешно дорисовывать то, чего и в природе нет. А уж если что-то дорисовано, пусть и в мыслях, то оно тут же начинает существовать и жить.

Художник ускорил шаг, придвинулся почти вплотную к водяной колбе и сунул в нее руку. Пошарил немного и ухватил существо за мокрую лапку, а оно словно бы и не напугалось такой вольности, и даже на рукопожатие ответило. Тогда он просто дернул существо изо всех сил и выдернул его в реальность. Но сделал это так неловко, что переход из одного пространства в другое немного повредил объект. Не сильно, но плотная водяная завеса, отделяющая одно пространство от другого, сработала как растворитель для краски. И красная куртка с полосатым капюшоном и черные брюки, словом вся одежда странного существа вдруг сделалась грязно-белой, а по асфальту потекли разноцветные потоки. А уж когда оно обернулось, то оказалось, что и кожа, и волосы, все-все полиняло. Только желтые глаза на бесцветном лице жили своей отдельной жизнью.

- Привет, - сказало существо, и стыдливо растворилось в воздухе.
Художник Раскин был не из пугливых, в обморок не грохнулся, только пожал плечами и поспешил дальше. Не подумай, что он сразу и выбросил все из головы. Нет, он вертел образ и так, и этак, воображал его то таким, то сяким, и, в конце концов, наградил его чертами одной из моделей Ренуара и успокоился.
В обед он отправился с другим художником по кличке Мальчик Сажа в издательскую столовую на втором этаже. Сажа славился своим высоким ростом и умением глядеть на мир насмешливо и отстраненно, словно бы не имел к нему никакого отношения. Только-только со своими подносами они уселись за столик, как вдруг мимо словно бы прошел кто-то. Нет, не словно бы, а, действительно, прошел. Очень молодая девица на высоченных шпильках шла через зал с вилкой наперевес. А на вилке, бог ты мой, лежала огромная зеленая гусеница, каких и в природе-то не бывает. Девица звонко процокала к раздаточной и, протягивая гусеницу онемевшей от ужаса поварихе в белом колпаке, заявила на весь зал:

- Посмотрите, кто у вас живет в капустном салате. Не знаю, как вы, но я такое не ем!

- Не может быть, - прошептал Мальчик Сажа, - она в корсете? Быть того не может.
Художник Раскин обернулся и у него перехватило дыхание. Он увидел ту самую ренуаровскую модель, но уже совсем не бесцветную, а раскрашенную довольно-таки яркими красками.

- Кто это такая? - спросил он.

- Понятия не имею, - Мальчик Сажа скривился в своей мефистофелевской усмешке. – Но я узнаю. А ты пока, не будь дураком, готовься к моему дню рождения прямо в своем подвале, кажется наша компания перестает быть чисто мужской.
Если бы только Сажа знал, какую непосильную ношу он на себя взвалил.  Как можно в издательстве, населенном одними журналистами, найти неизвестного человека? Да очень просто. Нужно у каждого встречного спрашивать:

- Не видели тут телку с обалденной фигурой?

Да, кое-кто видел, но… ни один из них так и не смог вразумительно сказать – кто она. Появляется то тут, то там. Может быть чья-то дочь? Имя? Да откуда его знать?
Через несколько дней он сам встретил ее в самом конце коридора, там, где находилась пожарная лестница и грузовой лифт. Девица одиноко стояла в темном коридоре и прижимала к груди птицу. Сажа бросился к ней, словно опасаясь, что видение исчезнет, но она шагнула ему навстречу и протягивая птицу сказала:

- Он влетел в окно и ударился о ступеньку. Как думаешь, он еще жив?
Это был стриж. Если ты помнишь, окна на черной лестнице были узкие, как бойницы, но эта птица смогла-таки на полной скорости влететь внутрь.

- Сейчас очухается, - успокоил Мальчик Сажа. И дунул стрижу в нос. Тот и вправду ожил, завертел головой. А потом они вместе выпустили его на волю. И только тогда художник, наконец, спросил, как ее зовут. Ответ последовал сразу:

- Марго. Я аморфо.

- Что это значит? Бесформие?

- Не знаю. Свойство.

В подвале тем временем шла подготовка к празднованию. На стене повесили огромный транспарант с голой женщиной и надписью: «С днем рождения, дорогой Сажа!». Праздновать решили вчетвером. Это был, конечно же, художник Раскин, конечно же, рыжебородый живописец Макс Рейх и еще какой-то малознакомый художник-оформитель, подвизающийся в школе танцев. Но только наш герой знал, что, скорее всего, будет и пятый гость. Точнее гостья.

Сажа запаздывал и бутылки с водкой постепенно нагревались в жарком воздухе подвала. И рыбные консервы распространяли свой аромат как-то уже слишком сильно.
Он появился эффектно, неожиданно возник в темном проеме двери и остановился там, почти касаясь головой притолоки.

- Сажа! – воскликнули все вразнобой.

И тут он посторонился, пропуская вперед свою новую знакомую, и раскланялся, словно ожидая аплодисментов.

- Ох! – воскликнул Рейх. – Какая фактура!

Художники еще большие циники, чем врачи. Глядя на любую женщину, они почти сразу же видят ее голой, а потом в своих фантазиях доходят до того, что рентгеновским зрением начинают рассматривать мышцы и каждую косточку ее скелета. Особенно им интересны суставы и сухожилия.

Пока остальные, желая проявить любезность, шумно усаживали Марго за стол, художник Раскин пребывал в непонятном состоянии. Он знал, что существо появилось не просто так, а по собственной раскинской воле, а стало быть, является в какой-то мере его собственностью. Не совсем, конечно, Галатеей, до Галатеи Марго еще не дотягивала, потому что выглядела творческим полуфабрикатом. И к тому же казалась просто непристойно молодой. Он понимал, что обязан защищать это слабое и невинное создание от посягательств порочного окружения, но проблема была в том, что Марго словно бы и не замечала его. Но, как ты понимаешь, делиться своей находкой он не собирался, хотя и не знал, в каком уголке своей жизни он сможет дать ей приют. Ведь у него уже все было занято и пришлось срочно формировать новое виртуальное пространство, где ей было бы уютно настолько, чтобы не возникало желания или даже мысли сбежать.

Сам художник был мелок, тощ, имел узкие плечи, огромный горбатый нос и чудесные темные глаза, обрамленные пушистыми длинными ресницами. Как если бы коровьи глаза приладили к лицу мелкого черта. Была в этом какая-то притягательность. Но понятно, что на свои внешние данные рассчитывать никак не мог. И поэтому он решил завладеть вниманием Марго, подойдя с другого бока. А именно, развить ее и воспитать. Приручить интеллектом, до которого очень падки все аморфо. Тогда в творческой среде был модным роман Лене Паскаля «Кружевница». Ты, конечно, его читал. Но в отличие от героини романа, разум Марго был восприимчив, зато из ее тела и души можно было лепить все, что угодно. Недаром же она была аморфо.
И он заговорил. Заговорил о том, о чем тогда имели понятие лишь избранные. О Сальвадоре Дали, о «Мастере и Маргарите», об импрессионизме, и конечно, о Ренуаре. Вот дался же ему этот Ренуар. Тогда она и услышала загадочные и влекущие слова – пленэр, контражур, барбизоны. Вся обратилась вслух и тут же привыкла к художнику Раскину.

Ясно, что Марго как кошка быстро освоилась на новом месте и теперь постоянно торчала в мастерской, изредка покидая ее, чтобы изучить окрестности. За стеной работал плотник Козинский, которому тоже до зубовного скрежета требовалась муза. Он заманивал Марго к себе и часами рассказывал о своих деревянных скульптурах, что хотел ими сказать, да какой смысл они несут. Это были примитивные женские фигурки с головами, напоминающими биллиардные шары. Марго боялась плотника Козинского не столько из-за отталкивающей внешности, сколько из-за полной его бездарности.

Иногда в мастерскую заявлялись все те, о ком я уже говорил и даже те, о ком не говорил, кроме плотника, конечно, и устраивали сеансы одновременного творчества. Рисовали, писали акварелью и маслом все ту же Марго. А она самозабвенно позировала, и была ли еще в мире такая другая натурщица, что могла бы застыть в любой позе на долгие часы, не прося отдыха и наслаждаясь процессом. В такие минуты она становилась сама статуей, и ее можно было бы заподозрить в каталепсии, но, слава богу, она являлась представителем другого вида, не человеческого. Марго позировала одетой, раздетой, завернутой в простыню, сидящей, лежащей, стоящей, и даже застывшей в танце. Ты, наверное, помнишь серию графических работ известной ташкентской художницы «Женщина в круге»? Это тоже была Марго, только она могла завернуться так, что вписывалась и в круг, и в квадрат, а, если нужно, и в ромб. С нее делались анатомические рисунки для Академии, плакаты для школы танцев, портреты и ню. Была во всем этом только одна странность – на всех изображениях Марго выглядела по-разному, настолько по-разному, словно рисовалось все это с разных людей. Кто-то утверждал, что она вылитая Элизабет Тейлор, кто-то видел в ней Марию Шнайдер, и только художник Раскин продолжал видеть модель Ренуара. Словом, она ухитрялась быть для каждого лишь его неповторимой моделью, и никто не знал, как ей это удавалось.

Если говорить честно, то все эти люди бессовестно ее эксплуатировали, но разве она могла удалиться от источника энергии, питающей ее? И самым стабильным источником, конечно, был художник Раскин. Он находился в богеме только одной ногой, а вторая его половина пребывала в глубоком обывательском сне, не позволяя передвигаться с такой же легкостью по жизни, как делали это его собратья по кисти. Да и нуждался он в ней сильнее всех остальных, ведь то, что для всех было нормой, для него стало мечтой. И он продолжал ваять эту мечту из любых подручных средств. И ради душевного комфорта придерживал возле себя буйное существо, единственным талантом которого было умение делать крупные и мелкие пакости.
Да-да, ты не ослышался, Марго обладала буйным нравом и чего только не изобретала, чтобы развлечь себя и не дать своему художнику покоя. Таскала в мастерскую мышей, которых тот безумно боялся, и выпускала их побегать по полу. Художник Раскин так смешно вспрыгивал на стол, раскидывая вокруг кисточки и карандаши, и так смешно орал при этом, но сделать-то ничего не мог. А если они отправлялись куда-то вдвоем, например, на выставку, то она начинала его кружить до тех пор, пока он не падал от усталости на ближайшую скамейку. Что такое кружить? Предположим, что тебе нужно попасть с какое-то конкретное место и ты туда идешь, и вдруг проходишь мимо, возвращаешься – и снова мимо, и так до бесконечности. Может быть и гипноз, но, согласись, забавная способность. Все невинно, что говорить. Бывали и не совсем невинные штучки – Марго могла укусить. Просто так подойти, тихо зарычать и цапнуть. Синяки получались великолепные и обычно летом создавали кучу проблем. Впрочем, она могла укусить и за ногу.

А еще она умела отыскивать вещи, которые он вечно терял. Просто на минутку замрет, а потом тычет пальцем – «вот тут ищи». И все находилось.
Что ты видишь в моем рассказе? Идиллию? Не совсем. Если для аморфо такое общение было естественным, то обычному человеку в нем, все-таки, чего-то не хватало. Я даже знаю чего – флирта, секса. Человек такое странное существо, что ему непременно нужно чем-то завладеть. Художник Раскин рассказывал о сложных вещах, о совершенно абстрактных сложных вещах, но при этом подбирался все ближе, размышляя иногда о действиях совершенно неприемлемых для подобных сказок.

Что он делал? Он мысленно переиначивал свою жизнь. Не следовал какому-то внутреннему стремлению, не испытывал нежных чувств, которые, например, можно было бы придушить. Нет, ничего этого не было, он никогда не воспринимал Марго центром своего обретенного нового мира, даже не пытался ее отделить от него. Он вожделел к этому миру, и мечтал его заполучить с любым наполнением. И Марго оказывалась лишь частью этого наполнения, то есть без нее можно было бы обойтись, если бы нашлась какая-то иная подпорка для потолка. Хотя годилась и эта.

И вот однажды, он созрел, принял решение, которое с его позиции выглядело разумным. Он усадил Марго рядом и долго и вдумчиво начал рассказывать ей о разводе, о том, что желает забрать в другую семью одну из своих дочерей, и что эту другую семью он намерен создать с ней – с Марго, с аморфо. Смешной человек, он так увлекся прожектами, что даже не заметил, что рядом сидит вылинявшее от скуки существо с желтыми глазами. Потом, задумав подкрепить свою решимость действием, он притянул ее к себе и крепко поцеловал прямо в бледные губы. Его мысли блуждали далеко, сердце молчало и поэтому он не сразу заметил, что руки его сжимают лишь пустоту. И только через несколько мгновений до него дошло, что Марго исчезла, а на полу появилась кучка пепла. Представь, он даже не заметил, что она просто сгорела в его объятиях, и отнюдь не от страсти, а от разочарования.
Художник Раскин взял веник и совок, собрал пепел и со вздохом высыпал его в унитаз.

Я не думаю, что Марго исчезла совсем, скорее всего, она нашла для себя другой источник жизни, нашла другого творца, выдернувшего ее однажды из водяной колбы точно так же, как это сделал художник Раскин, так и не понявший, что мечту можно удержать только мечтой.

Сегодня я побывал в интереснейшем месте, на складе, где хранятся не созданные произведения искусства. Ненаписанные книги, неразыгранные спектакли, ненарисованные рисунки и другие никак не реализованные идеи художественной мысли. Складом заведует древний старик, древний, как само время. Я даже мысленно прозвал его Кроном. Склад этот огромен и бесконечен в своей протяженности. Но мне посчастливилось найти там три ненаписанных картины художника Раскина. Я забрал их себе и думаю повесить в первой гостиной на стену. О, это будет совсем простая комната, и полотна ее очень украсят. Я покажу тебе их завтра и расскажу другую историю.