С. К. Эфрон. Памяти Виссариона Вис. Комарова. 1908

Савелий Константинович ЭФРОН (ЛИТВИН)

ТРЕТИЙ!..
(К 40-му дню кончины Виссариона Виссарионовича Комарова)


 И Виссариона Виссарионовича не стало!..
Отошел в вечность последний из трех богатырей духа, учительством и дружбой которых побаловала меня, весьма мало, благосклонная ко мне вообще, судьба моя на всём протяжении моей жизни. В минуты трудные, в минуты скорби и угнетения души, в минуты сомнений и отчаяния, - а таких минут в последнее десятилетие моей жизни было много, - поддерживало, укрепляло и успокаивало меня сознание, что ведь, хотя и в малой степени, но я действую и работаю в том духе и в том направлении, в которых научили меня работать и завещали мне работать они, - все трое, - мои великие учители. Им я обязан тем, что для человека всего дороже. Они воспитали душу мою, они духовно насытили меня. Если во мне есть хоть крупица хорошего, то эту крупицу вселили они во мне. О, мои дорогие, незабвенные покойники! Покойники!.. Все трое уже покойники. Неумолимая смерть похитила у меня и тебя уж, Виссарион Виссарионович, мой последний друг и учитель...
Двадцать лет покоится в земле прах Никиты Петровича Гилярова-Платонова, истекло десятилетие со дня кончины Михаила Григорьевича Черняева, вот теперь, на кладбище Александро-Невской лавры, еще одна свежая, не успевшая еще обрасти травой, твоя, Виссарион Виссарионович, могила... Но какие бы высокие холмы не покрыли прах ваш, вы все еще живы, все же продолжаете действовать, продолжаете указывать, руководить и учительствовать. Жив дух ваш, живы дела ваши…

М.Г. Черняев

Черняев, Гиляров, Комаров! Ведь каждое из этих имен так крупно! Ведь это люди, которые делали историю великой и даже величайшей страны мира. И их, этих великанов, я не только смею, но и имею право назвать моими друзьями. У меня есть доказательства, что они удостоили меня своей дружбой. Могу ли я этим не гордиться? И теперь, во дни скорби о потере третьего и последнего друга, великим для меня служит утешением сознание, что живы во мне их заветы, и что с этими их заветами мне легче будет дотянуть тяжелую лямку жизни...
К Черняеву пришел я с улицы. Я явился к нему не только чужим, но и чуждым и... нечего греха таить, с недобрыми чувствами переступил я его порог. Пойти к ГОЮ заставила меня нужда: мне нужен был заработок. Как принял меня, ничтожного, полуграмотного жидка, только что приехавшего из Вильны, и вдобавок не умевшего даже говорить по-русски, тогда уж знаменитый на весь мир русский генерал? Он посадил меня с собой рядом за свой стол, обласкал и накормил? Я ел его хлеб, потому что был голоден, но это не мешало мне ненавидеть его, презирать и… бояться его, трусить в его присутствии.
Ведь тогда (1871 г.) мои соплеменники еще не были так храбры, как теперь. Не отличался храбростью и я. Но как ни пропитан был я ненавистью ко всякому ГОЮ, прием, оказанный мне Черняевым, смутил меня. Этот прием его как будто меня к чему-то обязывал. Неужели я, еврей, должен питать к нему, чужому, благодарность? Неужели я должен перестать его ненавидеть? Это не могло мириться с моим выработанным, цельным миросозерцанием, окончательно сложившимся в школе, в которой я учился (раввинское училище) и в родной семье. А выражалось мое миросозерцание в том, что родины у меня нет, что Россия для меня страна чужая, что друзей среди ЧУЖИХ у меня не должно быть и не может быть, что всякий чужой враг моего народа, моего Бога и, следовательно, мой личный враг. Время шло. Черняев интересовался мной, буквально ласкал меня, делал много добра, дал постоянную работу, а я... я продолжал быть КРЕПКИМ евреем, и ненависть моя и презрение мое к ГОЮ нисколько не уменьшались, хотя то и другое, конечно, мною явно обнаружено не было.

Н.П. Гиляров-Платонов

От Черняева попал я к Гилярову-Платонову с тем же моим не поколебавшимся миросозерцанием истого и твердого еврея.
Если добродушный и прямой М.Г. Черняев не разгадал во мне еврея-фанатика, то проникновенный ум Гилярова быстро проник в мою сущность. На другой год моей работы у него он однажды обратился ко мне с усмешкой:
- А ведь из вас, С.К. выйдет хороший христианин?
Я вспыхнул и сердито ответил:
- Никогда...
Никита Петрович улыбнулся и упрямо повторил:
- Вы будете хорошим христианином и хорошим православным!
- Почему вы так думаете?.. Из чего вы это заключаете?..
- Вы очень хороший еврей, а из хорошего еврея выйдет и христианин хороший...
Чрез 11 лет после приведенного разговора я действительно отошел от еврейства, окончательно порвал с ним. Я почувствовал себя РУССКИМ и ПРАВОСЛАВНЫМ. Иначе быть и не могло: удивительная по своей чистоте нравственная атмосфера, окружавшая Гилярова, его проникновенный аналитический ум, его мягкая, почти женственная простота, исключительно свойственная представителям славянской расы, его скромность, его бесконечная доброта и снисходительность к людям, его вечное искание правды и его жизнь в правде, его детское неумение устраивать свое материальное положение, его огромная творческая фантазия, которая так чудно сочеталась с его умом трезвого и спокойного аналитика; прибавьте к этому тот бездонный кладезь знаний, который он вмещал в себе, что не помешало ему оставаться глубоко верующим в Бога православным христианином, вернее и точнее, вся сущность его, все помышления его и, отсюда, вся деятельность его были окрашены и освещены лучами христианства в том виде, как оно (христианство) выражено в совершеннейшей своей форме, - в форме РУССКОГО православия, - все это не могло, - если 11 лет подряд находился в его близости, - не могло меня не переродить, не могло пройти для меня бесследно. Вёл ли со мною Гиляров специальные беседы о моем переходе в христианство? Советовал ли он мне хоть раз, чтобы я отказался от веры моих предков, от иудейства?
Никогда Гиляров не пытался даже затрагивать мои личные религиозные убеждения, он был чересчур деликатен, деликатен до щепетильности чтобы копаться в чужой душе и посягать на чужие верования.
Но, не трогая моего еврейства, он заставил меня изучать христианство в подробности, в особенности изучать русское православие, без знания чего я бы не мог быть полезным ему сотрудником для его газеты, а ведь газета Гилярова «Современные Известия» была газета и «Церковная», как значилось в ее заголовке.
Вот чем я обязан Гилярову: он дал мне величайшее благо моей жизни: примером своей личной жизни, своим пониманием христианских истин он заразил меня, он научил меня постигать и понять великое Учение. Благодаря ему я сделался христианином и почувствовал себя русским и православным. Он же научил меня любить Россию, и таким образом из беспочвенного еврея превратил меня в сына его земли, приобщил меня к сынам своего великого народа.
Гиляров умер, и я почувствовал себя осиротелым. Со стороны это, пожалуй, покажется даже смешным: бедный, беспомощный сирота, которому от роду 36- 37 лет...
Да, годами я был уж не молод, но как христианин и русский я был еще младенцем: ведь в последнем смысле мне было всего 4-5 лет. А ведь еврейство в крови не такая мелочь, которую одним махом можно вытравить без остатка. Вряд ли и по сей день, несмотря на огромную внутреннюю работу, которая длится уж десятки лет, я освободился от еврейства дочиста, без остатка. Не поручусь и за то, чтобы в моих детях, которые родились все в христианстве, по закону атавизма, не проявились бы черты еврейства А потому, повторяю, я осиротел со смертью Гилярова настолько, что даже Москва, в которой прожил 17 лет и которую любил, опустела для меня, и я почувствовал себя в ней чужим.

В. В. Комаров

Я переехал на жительство в Петербург. 6-7 лет я работал в разных изданиях, в том числе в «Русском Вестнике» Ф.Н. Берга, приобрел многочисленное знакомство, но ни одного друга. Для души никакой работы не было. Знакомые мои интересовались всем, чем хотите: литературой, искусством, театром, политикой, но не запросами духа, не религией, не Богом... Философией немножко интересовались, но и то не очень.
И вот я попадаю в редакцию газеты «Свет». Знакомлюсь ближе с Виссарионом Виссарионовичем и как-то быстро с ним схожусь. Не проходит и полгода - и дом его становится мне родным. Он сам, супруга его, Екатерина Григорьевна, - дети его, - все они становятся мне родными, близкими. За их обеденным столом для меня всегда ставится куверт и, когда мне это можно, прихожу и сажусь обедать. Опять атмосфера высокой РУССКОЙ культуры окружила - меня, она оказалась та же, что в Москве была, в доме Гилярова, но выражалась немножко иначе: там эта русская культура выражалась в более простых формах, более доступных и примитивных, а здесь она выражалась в более отшлифованном виде, в тонах и полутонах; там она проявлялась более выразительно, здесь более изящно. И это понятно, Гиляров представитель духовного сословия, простолюдин по происхождению, (сын сельского священника) олицетворял собою высокую культуру русского простолюдина. Комаров - дворянин, олицетворял собою высокую культуру своего сословия. Имеется ли разница в культуре русских сословий? Нет, решительно никакой. Сущность ее одна и та же, ибо вытекает она главным образом из русского православия, и на нем, только на нем одном зиждется. Если Гиляров ввел меня в  круг идей русского миросозерцания, если он привил мне любовь к России и научил меня понимать сущность ее своеобразной, оригинальной культуры, то Комаров укрепил во мне привитое Гиляровым введением в круг идей славянства. Виссарион Виссарионович, как исторический деятель, весь принадлежал славянству, и сообразно с этим вся окружавшая его атмосфера была пропитана, была насыщена идеями славянофильства. Будучи близок к нему, я не мог пройти мимо того, что наполняло Комарова, что составляло суть его славной деятельности, суть его жизни.
Первоклассный публицист и такой же оратор, прошедший большую школу, начавший свою карьеру рядом с Катковым так блестяще, что многие статьи, которые были им напечатаны в 60-х годах в «Московских Ведомостях», после кончины знаменитого московского публициста, попали в полное собрание сочинений М.Н. Каткова, так как статьи эти не были подписаны и редакция издания не могла их отличить от статей Каткова. Этот герой сербско-турецкой войны с вечно юной душой, умевший так много чувствовать, увлекавшийся идеями, что не помешало ему быть человеком огромной практики, организатором больших дел, этот крупный характер, который умел так мягко подчинить себе волю окружающих его людей, его сообщительность, общественность, откровенность, простота, благородство, доброта, - все это были существенные черты в его характере, - не могли не внушить преданность и любовь к нему людей, близко к нему соприкасавшихся, а таких было много, очень много, в том числе и пишущий эти строки.
Да, я любил Комарова и был ему предан, он и меня любил и был мне другом, другом и учителем: по его указанию и настоянию я изучил литературу славянофилов: Хомякова, Данилевского, К. Аксакова, И. Аксакова, Самарина, Гильфердинга, В.И. Ламанского, и многих других я изучил по настоянию Комарова. Да как могло быть иначе. Если на мою долю выпало счастье работать вместе с Комаровым и с ним рядом, то мог ли я быть достойным его сотрудником и «младшим» его товарищем (Виссарион Виссарионович всегда говорил, что для него близкие сотрудники товарищи,  - разумеется, не в современном, пошлом значении). Если б я не изучил творения великих основоположников славянофильства, идей которых он был продолжателем, проповедником и проводителем в жизни. А с другой стороны, какое было для меня личное благо от изучения славянофильской литературы.
Оно расширило, завершило, укрепило и утвердило мое русское православное миросозерцание. Последним завершением моего развития, как русского и православного, я обязан Комарову.
Обращаюсь к вам, глубокоуважаемая, многочтимая и дорогая Екатерина Григорьевна, поймите меня и простите, что настоящие строки, посвященные мною памяти дорогого нам покойника, так не складны, а затем вместо того, чтоб говорил только о нем, так много строк посвятил Гилярову и Черняеву, дальше: когда перечитал мною написанное, мне показалось, что написал все это не о нем и не о них, а написал о самом себе... Мне стало и стыдно и горько: я хотел уничтожить написанное.
Нескладность письма произошла от волнений, которые я испытывал, когда писал: говорить и писать о Виссарионе Виссарионовиче как о покойном без волнения для меня еще не настало время: чувство великой потери еще не улеглось, могила еще свежа, где же взять спокойствия, чтоб складно писать... Второе, что я так много писал о других, то прошу вас, вникните немного в психологию моей души: Гиляров, Черняев, Комаров для меня лично связаны воедино: физически не могу думать и говорить об одном из них, не вспоминая и не говоря об остальных двух. Когда умер Черняев, в моих воспоминаниях о нем я писал и о Гилярове, а теперь, когда скончался Виссарион Виссарионович, я не мог писать о нем, не вспоминая о Черняеве и Гилярове. Черняев смутил во мне ЕВРЕЯ, Гиляров сделал меня русским и православным, Виссарион Виссарионович, третий мой друг и учитель, расширил и укрепил во мне то, что дали мне первые двое, а все трое вместе переродили меня духовно, и для меня они неразрывны.
Строки мои появятся в «Свете» в сороковой день после кончины Виссариона Виссарионовича. И я ощущаю большую отраду, что в этот день мне предоставляется возможность помолиться вместе с вами, дорогая Екатерина Григорьевна, и с вашим семейством у могилы нашего общего великого покойника, моего незабвенного друга и учителя...
Будем же вместе, как сегодня, так и всегда, до конца наших собственных дней молиться за упокой души раба Божия, болярина Виссариона...

С. Эфрон  (Литвин).

(Свет. 1908. № 41 (12 февраля). С. 1).