В застолье

 
   На вечер, посвященный: "Двадцатипятилетия супружеской жизни", счастливая чета Зайцевых пригласила на светлое торжество близких друзей и товарищей по работе. Глава семьи, Сергей Сергеевич, со своей стороны. Хозяйка, Валентина Валентиновна, со своей. И как, по обыкновению бывает, некоторые гости встретились за столом впервые. Привстав навытяжку, улыбнулись друг другу и огласили, празднично убранную залу, звоном хрустальных рюмочек. Выпили янтарное шипучее вино за дальнейшее благоденствие серебряных юбиляров... Всё начиналось добротно, отрадно и, как-то даже, весьма возвышено - воздушно. Легкие хмельные пары вскрУживали головы, трепетные мечтания еще неизвестно в каких смыслах уносились в распахнутое окно к уходящему на покой солнцу, похожего на ярко догорающее червленое сито, щедро сеющего в глубокое поднебесье камешки самоцветных звездочек.
 
   Тут-то, в самый разгар веселья, после нескольких пропущенных для услады душевной стопочек, Петр Евсеич, приглашенный Валентиной Валентиновной, неожиданно заметил прямо перед собою, довольно большую желтоватую кучку, начисто обглоданных костей. «Когда же это я успел столько мясного съесть? Перед людьми неловко очень!» - конфузливо пожал плечами он. И хотя в животе его, под бархатистом, ладного покроя, вельветом костюме с беглой сиреневой строчкой, продолжалось приятное томительное урчание, развивающее чудесный аппетит на что-нибудь духовитое, подрумяненное с переливчато-сочным талым жирком. Он, всё-таки, решил перейти на более легкие блюда: бордовый винегрет, грибки, хрустящие, приправленные духмяной гвоздикой, картошечку - пышную, рассыпчатую, - от употребления которых отходов каверзных не бывает вовсе.
               
   Петр Евсеич вновь преобразился, и, заглядываясь с умилением на обворожительно прелестный слабый пол, (хотя и не совсем такой, чтобы слабо податливый на нежности, потому как был он уже не менее четырех лет вдовцом), раздумывал: с кем бы, вот-вот, закружиться в трепетном вальсе волшебной музыки, с шепотом слов обольщения под ароматное, зарывшееся в кружеве шелковистых прядей, маленькое ушко с мерцающей драгоценной сережкой.

   Но, что это? Кости, перед ним, заметно набрали вышину... Петр Евсеич покосился влево: сбоку сидел худощавый, с крупным крючковатым носом мужчина, который, смачно причмокивая, "обрабатывал", будто очередной, пылко поджаристый куриный окорочок. «Вот кто, значит, за мой счет, в порядочное общество отъедаться приперся! – возликовал, про себя, с учтивым достоинством Петр Евсеич. - Вот кого я сейчас-то за руку с поличным поймаю!»

   Однако, как бы того не предполагалось, рука с отвратительной костью со стороны подозрительного мужчины, так и не появлялась. А злополучная горка, между тем, будто на дрожжах, продолжала расти. Следственно, Петр Евсеич переметнул уже более озлобленные взоры направо, где восседала миловидная с тонкими изогнутыми бровками особа, запускавшая жемчужные зубки в сладкое шафрановое яблоко. И она была левшой. «Ага! – догадался Петр Евсеич. – Ах, штучка, в платье кружевном. Это, значит, для одной лишь видимости яблочко уписываешь, а губки-то, кажись, маслицем ластятся».

   Здесь-то горка из желтых обсусоленых костей выросла так, что запачкав Петру Евсеичу свежий праздничный галстук, круто уперлась аж в самый подбородок. «Со стыда сгореть можно!» - На него, ни сколько непричастного в прежнее времена в неслыханном обжорстве, находящиеся за столом гости, посматривали нехорошими осуждающими взглядами. А какие, и, прямо, в открытую, точно наводя дуло пистолетов, метили указательными пальцами в его, теряющее жизненные пульсы, бедное сердце... Но вдруг. "О-о, спасение!.." Вдруг разнесчастный Петр Евсеич, зрит: как чья-то юркая, подобно крысе, отвратительная рука с костью выглядывает из-под самого стола.
         
   В мгновение ока, несказанно обрадованный Петр Евсеич вцепился в злоумышленницу мертвой хваткой, возжелав тут же вытащить ее владетеля на всеобщее людское обозрение. Не тут-то было! Неизвестный, устроивший гнусный подлог, оказался неимоверно упёртой натурой; тянул самого борца за справедливость, словно на кровную жестокую разборку, под стол. «Как бы ни так!» - простонал от неимоверной натуги он, упершись лбом в кости, круша их, будто металлическим прессом. И вот уже он, мало-помалу, пересилил: потянул, все-таки, обеими руками злодея на себя. Крышка стола, однако, резко прогнулась, затрещала, и на пол, разбиваясь вдребезги, полетела посуда с вкуснейшими яствами. В сей же миг, Петр Евсеич с наиприятнейшей радостью почувствовал, что схваченная им, подлейшая из подлых, рука стала легковесной, податливой, послушной. Он собирался было (а коли стоило таких огромных утомительных трудов превозмочь дерзостную вражескую силу) возвестить во весь голос о славно одержанной Виктории!!!.. Но гости, повскакивали со своих насиженных мест, и, отчего-то выкрикивая: «На воздух, дебошира!» С грубейшей силой вытолкнули его за двери, в темную непроглядную ночь… 
               
   «Не виноваты-ый я-я!» - задыхаясь от ужасного телесного изнеможения, простонал он. Спазмы, в тяжком удушье, словно клещами, сжимали горло. Из глаз, от неправедного жёсткого обхождения, точили и точили горючие слезы... Но. Чу-у! Неподалеку, точно в зимнюю лютую стужу, гулко треснул и прогромыхал осколками рухнувший лёд. А из образовавшейся гибельной купели донесся чей-то, стучащий зубами, голос:
 
   - Отда-ай!!! 
 
   Петру Евсеичу живо вспомнилось, как в общей шумной суматохе, когда его с неслыханным позором выдворяли на улицу, какой-то тип со страшно перекошенной болью физиономией, отбросив скатерть, метнулся из-под стола к раскрытому окну. Петр Евсеич неожиданно ощутил, что его одеревеневшая от прежних тягот правая рука держит чью-то, мертвецки холодную, чужую руку.   

   - Ах, шкода! –  выругался Петр Евсеич, потрясая в воздухе оторванной дланью. – Ну-ка, живо сюда! Сознаешься во всем и перед всеми в застолье, тогда проваливай с нею хоть на все четыре стороны.
 
   - Это невозможно! – прозвучал ответ.

   - Почему?

   - Меня признают и в других похождениях.

   - Что ещё натворил? 
               
   - Этого лучше бы не знать... Отда-ай!.. Я за ценой не постою. Ты станешь очень и очень богатым человеком.

   - С какими же это я тогда глазами, уважаемый, почетный производственник, покажусь на работе перед Валентиной Валентиновной и другими добропорядочными сотрудниками.

   - Стерпится!

   - Ни за что на свете!.. Назовись, кто ты?

   - Нельзя!

   - Тогда ответь, как очутился под столом?
               
   Через минутное затишье Петр Евсеич услыхал такое:
               
   - Весь день плутал я в лабиринтах городских улиц, никак не осмеливаясь пуститься в привычное своё ремесло. Был отчего-то рассеян и робок. Люди, казалось, догадывались, что ожидала их подобная встреча. Яркими взорами предвидения сводили на нет все мои ухищрения к ловким затеям. Покусывая губы, я уже не подумывал под этот злосчастный для меня вечер, чем либо поживиться. Только от одного частного домовладения послышались звуки музыки и восторженные возгласы людского веселья. Пока хозяева встречали в прихожей на пиршество гостей, я влез в открытое окно и собрал со стола самые сытные мясные харчишки. 
 
   - Отчего не исчез сразу?

   - Наесться до отвала, мне показалось мало. Забравшись под стол, с низко опущенной скатертью, я решил еще вволю потешиться. Прокусив дырку в скатерти, заглядывал в твоё лицо, наслаждаясь тем, как оно от жизнерадостного, цветущего, с новой ловко подложенной костью, становись кривым и багряно озабоченным.

   - Почему, именно со мною, нужно было проделывать подобные штуки?

   - Ты готовился припуститься в танцы. Взбрыкивал от нетерпения ногами, больно поддавая мне в бока… Отдай!.. К чему работать, коли станешь по-царски богатым человеком?
 
   - Зато, бедным - совестью!

   - К чему она тебе?
   
   - Потеряв совесть, человек сподобится хищному зверю. Погрязнет в темных вертлявый пороках!
 
   - Пустяки-и.

   - Ни сколько!.. - с твердостью в голосе высказался Петр Евсеич. - И я, выходит, по сему случаю, должен держать длань при себе, как важное существенное доказательство моей полной невиновности.
 
   - Без ее владельца тебе все равно никто не поверит. Сочтут сумасшедшим, умалишенным. Наживешь ещё бОльших неприятностей.

   - Думаешь, скрыться?

   - А разве, не-ет.   
            
   Петр Евсеич с безудержной решимостью рванулся в темноту, и - и тут-то со всего маху, пластаясь, оказался в глубокой склизкой яме, источающей тлетворное зловоние. Услыхал лишь сверху истошный раскатистый хохот, и, отдаляющийся, похожий на копытный, топот ног. 
   
   «Погоди, выглянет солнце, все равно разыщу, злодея!» - Теряя последние изможденные силы, он, чуть живой, выкарабкался с оторванной дланью из скверной выгребной ямы.
    
   Точно, после змеиного укуса, перехватывающего ясное сознание, к Петру Евсеичу навязчиво лезли мучительные рассуждения; что, он-де, будучи совсем недавно, довольно почитаемый в обществе человеком, возвращался к себе домой, крайне униженным и душевно оскорбленным. Редкие встречные полуночные прохожие, круто отворачивая носы, уступали ему дорогу, препровождая взглядами презрения.
               
   Одиноко проживающий Петр Евсеич тщательно отмывался в ванной комнате. Холодную, что лягушку, длань так же промыл с пеной душистого шампуня теплой водой. Рваная на ней рана успела неплохо зарубцеваться, и кожа возымела розовато телесный оттенок. «У подлецов, - рассудил он, - как у бродячих собак, всё быстро заживает». Он выложил длань на чистый лист бумаги под яркий свет настольной лампы. Обсыхая, её пальцы начали судорожно выпрямляться, производя резкие поскрипывающие звуки, будто подтягиваемые гитарные струны. Следом, точно не в меру перетянутые, они со стуками вновь обездвижено скрючились. Чуть же погодя, вдруг импульсивно сжались в твердый увесистый кулак. И он начал раскачиваться, словно выискивая намеченную жертвенную цель. Испуганный исследователь, ожидая неминуемого удара в челюсть, отпрянул подальше, наблюдая со стороны за неслыханным происходящим действом. Вскоре кулак разжался; большой и средний пальцы, звучно вибрируя, разомкнулись. Произведя эффектный щелчок, длань, чуя края и остерегаясь свалиться на пол, заметалась по столу, подобно крабу после бурного морского отлива. «Она разумна!" - рассудил с неизъяснимом удивлением Петр Евсеич. ПрИнятые, вначале, между фалангами среднего пальца две соосные бородавки, оказались с ясными прорезями, смотрящих, что у ящерки, глазками.
               
   В тревожной бессоннице, проведя остаток ночи, Петр Евсеич, облекся в давнее, вышедшее из моды одеяние, с духом залежалого нафталина. Дабы случайно не оказаться признанным кем либо из знакомых, густо вымазав черным гуталином, чуть ли не под эфиопа лицо, он инкогнито выскочил в раннюю утреннюю улицу. С правого его плеча свисала на ремешке небольшая сумка, наглухо застегнутая блестящей рубцеватой молнией. Он направился к дому Зайцевых - обследовать место, где непременно должны сохраниться следы ночного происшествия... Однако сколько он не кружился вокруг дома; никакой похожей выгребной ямы так и не смог отыскать. «Что за наваждение?» - досадовал Петр Евсеич, тревожно обеспокоившись, не привлек ли излишней суетой чье-либо внимание. Поводив, подобно сыскному псу, поднятым вверх носом, он через какое-то время оказался у многолюдной автобусной остановке. Всматриваясь в лица (хотя физиономия подлеца вспоминалась размывчато), он встал меж двух мужчин с глубоко запущенными в карманы руками. На манер старинных ходиков, раскидывая туда-сюда глазами, выжидал: у кого из них скрыта возможная культя. Потом он вспомнил, что рука с подложенными костями появлялась снизу, откуда вовсе и не предполагалось; опустил голову и увидал умопомрачительное представление. Длань, казавшаяся наглухо застегнутой молнией, с юрким проворством взбиралась, по его брюкам к распахнутой сумке, будто хищный зверек с придушенной добычей, возвращаясь с удачной охоты в обжитую насиженную нору. При ней он рассмотрел, крупного достоинства, денежную купюру. «Она к тому же, карманница!» Ненароком перепуганный следопыт споспешествовал убраться в тихое безлюдное место.

   «За подобное и привлечь надолго могут! – Он выхватил из сумки длань. Помимо шуршащей купюры, обнаружил при ней серебренные створчатые часы на цепочке, а также на пальце золотой перстень с лучезарным рубиновым камнем. – О, значит, пока я пытался вычислить в толпе негодяя, она успела обслужить воровским способом нескольких зазевавшихся человек». С презрением брезгливости сорвал с ее пальца перстень. Выкинул под дерево всё украденное. Длань же, манерно раскидывая туда-сюда пальцами, все-таки, дала ему понять, что, отнюдь, не собирается терпеть в дальнейшем, подобное грубое обхождение.
               
   Тщательно придерживая на сумке замок молнии, Петр Евсеич проходил до полудня по городским улицам, пока не приметил одну весьма подозрительную личность. У мужчины перед грудью покоилась на тесьме забинтованная рука с явным отсутствием утолщения в конечности.
               
   - Ага, попался! – прокричал, готовый схватить того в жесткую охапку.

   Мужчина, будто ничего не расслышав, продолжал идти дальше своей дорогой.

   - Отчего, не бежим? – с недоумением спрашивал Петр Евсеич.

   - Гражданин, я вас не знаю!

   - Зато я - признал.

   - С какой стати я должен от вас убегать?

   - Не притворяйся! Улика на лицо.

   - Какая еще, улика?

   - А вот, кистисточки шаловливой, тю-тю, нет.

   - Ее циркуляркой, вместо доски, отхватило.

   - Когда?

   - Бот уж, без трех дней, как месяц будет.

   - А справочка имеется, что не бывшей мошеннической ноченькой?
       
   Мужчина повертел круглыми непонимающими глазами, спросил:

   - У вас, что там, кролик бесится?
      
   Озадаченный Петр Евсеич перевел взгляд на сумку. Сбоку её, разодрав острым ногтем кожу, торчал раскачивающийся из стороны в сторону указательный палец, предупреждая знаками, что рядом находится совершенно случайный, непричастный к делу, посторонний человек.
   
   Походив еще какое-то время по улицам, и окончательно сбившись с толку, Петр Евсеич, кАбы не наделать каких либо новых необузданных глупостей, решил возвратиться домой.

   В  домашней более спокойной обстановке он заметил у длани отчетливые признаки дикой жизнедеятельности: ногти, будто звериные, сузились и отросли на вершок, под коими скопилась синюшная грязь. Несмотря на капризное упорство с болезненными щипками, Петр Евсеич обошелся с ней миролюбиво: в правилах достойной гигиены, остриг напрочь когти, и, зачистив гладенько бархатной пилкой, пышно опрыскал душистым одеколоном. Он раздумывал, коли длань, при надобности, ответствует довольно понятной жестикуляцией, решил расположить ее к доверительно-дружескому диалогу. Посадил, подобно маленькой стеснительной кошечке, на колено, и, склонив голову набок, с пылким любопытством взялся посматривать. Длань участливо, помигивая сверкающими глазками, видимо, догадывалась о проявленной к ней столь трепетной затеи. Зачарованный исследователь ласково ее погладил, мягким радушным голосом спросил:
            
   - Как вашество самочувствие?
               
   Она, опираясь на большой и тонкий мизинцевый пальцы, приподнялась; с игривым приветствием помахала остальными конечностями. Затем, несколько осев, приостановила манипуляции, показывая своё настоящее внутреннее состояние. Петр Евсеич сделал вывод: "Самочувствие нормальное, хотя желалось бы и получше".
               
   - Хорошо! - Продолжал он, подходя к главному. - Только владетель твой, ежели ведет скрытный образ жизни, является все-таки недругом общества?
               
   Пальцы в раздумье легонько пошевелились, затем, будто подкошенные, грузно опали на колено. Внимательно приглядываясь, Петр Евсеич утвердительно кивнул головой. Продолжал далее:   
               
   - Зато я привык жито открыто. Никогда не пытался скрывать что-либо от хороший добропорядочный людей. Следовательно, мне полагается, во чтобы-то ни стало, восстановить своё утраченное доброе имя. А также, заодно, не плохо бы избавить от гнусных пороков и всё человечество.
               
   Длань неожиданно, точно загнанная в угол крыса, стала резво вскидываться, с видами явного протеста: без пороков, дескать, человеческое общество не бывает. Петр Евсеич спохватился, что излишне увлекся и хватил весьма через край в вечных мечтах о справедливости в человечестве. "Хорошо, что заблаговременно отстриг ей когти". Всё же, из явной предосторожности, он отвёл на всякий случай, подальше свою руку.
  ...
               
   "Потому, как общество, - продолжала далее жестикулировать длань, - общество, без привычных, наезженных путей-дорожек с пороками, само же себя изведёт. Если все её члены станут образцово правильными, примерно послушными, как в небесных райских кущах, улыбчивые, в сияющем радужным блеске, агнелочки. В мечтательном недалеком будущем, все невзначай окажутся совершено похожими друг на друга. А чтобы отгородиться от зависти, возьмут за правило рядиться в одни и те же, одинакового покроя и расцветки, одежды. Что в следствии, заведут и милейшее в тональности общение на один любезно-игривый лад... Но, но, ежели, у кого-то непредвиденная болезнь обезобразит лицо или тело. Неужели ни у кого, кроме душевного сострадания, подобное не вызовет, хотя бы малейшее пренебрежение, в заметной кривой усмешке? Так что, как не раздумывай, а из связи этих сложившихся соображений, в итоге покажется под ясным солнцем, в позе грозного величия, огненно-рыжая змея, по имени Гордыня. Это ли не станет поводом для явного превосходства одного над другим... Стало быть, пороки в обществе неизбежны. Для того и паук сети ловчие плетет, чтобы муха не засиживалась на месте. Ведь, сколько не существует на свете человечество – на пороки велись и будут пускаться отдельные необузданные личности».

   - Да-а, к великому сожалению, - вздохнул Петр Евсеич, чувствуя, что пасует волей. Начинает идти на поводу у длани. - Да, это, конечно. И всё же эти несносные темные личности в культурном обществе строго порицаются. Существуют, ведь, законы: за проступки которых следует строгое наказание.
 
   "Но-о некоторые упрямцы, как вздумается, продолжают безнаказанно разгуливать на свободе!»

   - Это, пока-пока, временно. Потому, как сколько веревочке не виться, а конец близок. Притом, владелец твой, выходит, от меня претерпел порядком. И впредь, пусть не надеется на скорый твой возврат, без полного признания своей вины при общественном покаянии.
            
   Здесь послышался странный нарастающий шум, исходящий будто из гулкого подземелья. Гул переходил в резкий грохот от ворочаевшихся в глубоких недрах каменных плит. В доме, точно от сильного землетрясения, стала передвигаться мебель. Дверцы и ящики растворялись. На пол летели скромные пожитки вдовца, густо перемешиваясь с осыпавшейся штукатуркой и битой посудой. Тут-то в разгульном чаду, носившейся клубами пыли, среди хаотического беспорядка, вдруг раздался зычный глас:

   - Не выйдет!!!
   
   От непредвиденной страшной сцены у Петра Евсеича отвалилась нижняя челюсть. Цепенея от ужаса он застыл на месте, сродни гранитному истукану. Тем-то временем, со стороны улицы, из вылетевшего со звоном стекольного окна, промеж вскидывающихся штор, тянулась навстречу трясущаяся окровавленная культя. Длань мгновенно сжалась в упругую спираль и лягушкой спрыгнула с колена.

   - Ничтожество! – успел лишь выкрикнуть вслед исчезающему злодею разнесчастный Петр Евсеич. Изливаясь холодным потом, он с горечью простонал: – О, горе моё, вечное!
   
   Как вдруг, совершенно неожиданно, у Петра Евсеича разомкнулись тяжко слипшиеся веки. Вращая широко раскрытыми глазами он приходил в ясное сознание, чувствуя удивительно свежий приток жизненно важных человеческих сил. Оказывается он во всё это долгое мучительное время пребывал в жутком кошмарном сне. И что сейчас-то он лежит на мягкой постели, в своей уютно убранной комнате. В окно, с лучистой приветливостью, заглядывает красное солнышко, навевая на истомленную душу светлейшие мысли.

   В необычайной радости он вскочил на ноги. Точно заново родившийся, подпрыгнул чуть ли не до самого потолка... Тут он заметил на столе, в сияющем атласном блеске, небольшую визитную карточку. Низко, что первоклассник, склонился над размашисто-беглыми, бывшими в ней, прописными строчками. Водя пальцем, стал по складам вычитывать содержание: «У-уваж-жаемы-ый Петр Евсеевич! - От теплых величественных слов человеческого обращения наш измученный ужасными кошмарами славный герой, прощебетал звонко, как ласточка весенняя. Он сладостно потянулся и продолжал читать дальше: - Приглашаем Вас, на юбилейное торжество - Двадцатипятилетия! - серебряной четы Зайцевых… "