В застолье

 
   На вечер, посвященный: "Двадцатипятилетия супружеской жизни", счастливая чета Зайцевых пригласила на светлое юбилейное торжество близких друзей и товарищей по работе. Глава семьи, Сергей Сергеевич, со своей стороны. Хозяйка, Валентина Валентиновна, со своей. И как, по обыкновению бывает, некоторые гости встретились за столом впервые. Привстав навытяжку, улыбнулись друг другу и огласили празднично убранную залу звоном хрустальных рюмочек. Выпили янтарное шипучее вино за дальнейшее благоденствие серебряных юбиляров... Всё начиналось добротно, отрадно и, как-то даже, весьма возвышено - воздушно. Легкие хмельные пары вскрУживали головы, трепетные мечтания еще неизвестно в каких смыслах уносились в распахнутое окно к уходящему на покой солнцу, похожего на ярко догорающее червленое сито, щедро сеющего в глубокое поднебесье камешки самоцветных звездочек.
 
   Тут-то, в самый разгар веселья, после нескольких пропущенных для услады душевной стопочек Петр Евсеич, приглашенный Валентиной Валентиновной, неожиданно заметил прямо перед собою, довольно большую желтоватую кучку, начисто обглоданных костей. «Когда же это я успел столько мясного съесть? Перед людьми неловко очень!» - конфузливо пожал плечами он. И хотя в животе его, под бархатистом, ладного покроя, вельветом костюме с беглой сиреневой строчкой, продолжалось приятное томительное урчание, развивающее чудесный аппетит на что-нибудь духовитое, подрумяненное с переливчато-сочным талым жирком. Он, всё-таки, решил перейти на более легкие блюда: бордовый винегрет, грибки - хрустящие приправленные духмяной гвоздикой, картошечку - пышную, рассыпчатую. От употребления которых отходов почти не бывает.
               
   Петр Евсеич вновь преобразился, и, с умилением заглядываясь на обворожительно прелестный слабый пол, (хотя и не совсем такой, чтобы слабо податливый на нежности, потому как был он не менее трех лет вдовцом), раздумывал: с кем бы, вот-вот, закружиться в трепетном вальсе волшебной музыки, с шепотом слов обольщения под ароматное, зарывшееся в кружеве шелковистых прядей, маленькое ушко с мерцающей драгоценной сережкой.

   Но, что это? Кости, перед ним, заметно набрали вышину... Петр Евсеич покосился влево: сбоку сидел худощавый, с крупным крючковатым носом мужчина, смачно причмокивая, "обрабатывал", будто очередной, пылко поджаристый куриный окорочок. «Вот кто, значит, за мой счет в порядочное общество отъедаться пожаловал! – возликовал, про себя, с учтивым достоинством Петр Евсеич. - Вот кого я сейчас за руку с поличным-то поймаю!»

   Однако, как бы того не предполагалось, рука с отвратительной костью со стороны любителя мясного подозрительного мужчины, так и не появлялась. А злополучная горка, между тем, будто на дрожжах, продолжала набирать вышину. Следственно, Петр Евсеич переметнул уже более озлобленные взоры направо, где восседала миловидная с тонкими изогнутыми бровками особа, запуская сияющие жемчужные зубки в сладкое шафрановое яблоко. И она была левшой. «Ага! – догадался Петр Евсеич. – Ах, штучка, в платье кружевном. Для одной лишь видимости яблочко уписываешь, а губки, кажется, маслицем ластятся?»

   Здесь-то горка из желтых обсусоленых костей выросла так, что запачкав Петру Евсеичу свежий праздничный галстук, круто уперлась аж в самый подбородок. «Со стыда сгореть можно!» - На него, ни сколько непричастного прежде в неслыханном обжорстве, находящиеся за столом гости, посматривали нехорошими осуждающими взглядами. Какие, и, прямо, в открытую, точно наводя дуло с прицельными мушками револьверов, метили указательными пальцами в его, теряющее жизненные пульсы, бедное сердце... Но вдруг. "О-о, спасение!.." Вдруг разнесчастный Петр Евсеич, зрит: как чья-то юркая, подобно крысе, отвратительная рука с костью выглядывает из-под самого стола.
         
   В мгновение ока Петр Евсеич вцепился в злоумышленницу мертвой хваткой, возжелав тут же вытащить ее владетеля на всеобщее людское обозрение. Однако неизвестный, устроивший пакостный подлог, оказался неимоверно упёртой натурой; тянул праведника под стол, словно на жесткую кровную разборку. «Как бы ни так!» - простонал Петр Евсеич, упершись лбом и круша кости подобно мощному стальному прессу. И вот, мало-помалу, он все-таки выдюжил: стал было выволакивать обеими цепкими руками неизвестного злодея на себя. Но крышка стола резко прогнулась, затрещала. На пол, разбиваясь вдрызг, полетела посуда с едой. В сей же миг Петр Евсеич с наиприятнейшей радостью почувствовал, что схваченная им, подлейшая из подлых, рука стала легковесной, податливой, послушной. Он набрал полные легкие воздуха - собирался во весь голос возвестить о славно одержанной им Виктории!.. Но гости повскакивали с мест, и, отчего-то выкрикивая: «На воздух, дебошира!» С грубейшей силой вытолкнули его за двери, в тёмную непроглядную ночь… 
               
   «Не виноваты-ый я-я!» - простонал он, стукаясь головой о кирпичную кладку фундамента, от которого будто из разъяренного пчелиного улья доносился нечленораздельный человеческий гомон. Спазмы цепкими клещами сжимали горло. Из глаз, от неправедного жёсткого обхождения, точили горючие слезы... Тут-то неподалеку, точно в зимнюю стужу, гулко треснул и прогромыхал осколками рухнувший лёд. Из образовавшейся гибельной купели донесся чей-то, стучащий от озноба зубами, голос:
 
   - Отда-ай! 
               
   Петру Евсеичу живо вспомнилось, как в общей шумной суматохе, когда его выдворяли на улицу, какой-то тип отбросив скатерть, со страшно перекошенной болью физиономией метнулся из-под стола к раскрытому окну. Петр Евсеич неожиданно ощутил, что его одеревеневшая от прежних тЯгот правая рука держит чью-то, мертвецки холодную, чужую руку.   

   - Ах, шкода! – выругался Петр Евсеич, потрясая в воздухе оторванной дланью. – Сознаешься во всем и перед всеми в застолье, тогда и проваливай при ней хоть на все четыре стороны.
 
   - Это невозможно! – донесся ответ.

   - Почему?

   - Меня признают и в других похождениях.

   - Что ещё натворил? 
               
   - Этого лучше бы не знать... Отда-ай!.. Я за ценой не постою. Станешь очень и очень богатым человеком.

   - С какими же это я глазами, уважаемый, почетный производственник, покажусь на работе перед Валентиной Валентиновной и другими добропорядочными сотрудниками.

   - Стерпится!

   - Ни за что на свете!.. Назовись, кто ты?

   - Нельзя!

   - Ответь, как очутился под столом?
               
   Через минутное молчание Петр Евсеич услыхал:
               
   - Весь день плутал я в лабиринтах городских улиц, никак не осмеливаясь пуститься в привычное своё ремесло. Был рассеян и робок. Люди, казалось, догадывались, что ожидала их подобная со мою встреча. Ясными взорами предвидения сводили на нет все мои ловкие затеи. Покусывая губы, я уже не подумывал под этот злосчастный для меня вечер, поживиться чем-либо. Хотя от одного частного домовладения послышались звуки музыки и восторженные возгласы человеческого веселья. Пока хозяева встречали в прихожей на пиршество гостей, я влез в открытое окно и собрал со стола сытные мясные харчишки. 
 
   - Отчего не исчез сразу?

   - Наесться до отвала, мне показалось мало. Забравшись под стол, с низко опущенной скатертью, я решил еще вволю потешиться. Прокусив дырку в скатерти, заглядывал в твоё лицо, наслаждаясь тем, как оно от жизнерадостного, цветущего, с новой ловко подложенной костью, становись кривым и багряно озабоченным.

   - Почему, именно со мною, нужно было проделывать подобные фортели?

   - Ты готовился припуститься в танцы. Взбрыкивал от нетерпения ногами, больно поддавая мне в бока… Отдай!.. К чему работать, коли станешь по-царски богатым господином?
 
   - Зато, бедным - совестью!

   - К чему она тебе?
   
   - Потеряв совесть, человек сподобится хищному зверю. Погрязнет в темных вертлявый пороках!
 
   - Ерунда!
               
   - Ни сколько!.. - с твердостью в голосе высказался Петр Евсеич. - И, выходит, по сему случаю, я должен держать длань при себе, как важное существенное доказательство моей полной невиновности.
 
   - Без ее владельца тебе все равно никто не поверит. Сочтут сумасшедшим, умалишенным. Наживешь ещё бОльших неприятностей.

   - Думаешь, скрыться?

   - А разве, не-ет.
   
   - Придушу, негодяя!
               
   Выкрикнул Петр Евсеич и с безудержной решимостью рванулся в темноту. Тут-то, пластаясь, со всего маху оказался в глубокой склизкой яме, источающей тлетворное зловоние. С обрывистых верхов донесся истошный раскатистый хохот, и, отдаляющийся топот ног, сродни копытному. 
               
   «Погоди, выглянет солнце, все равно разыщу злодея...» - Теряя последние силы, он едва выкарабкался из выгребной помойной ямы. Длань оставалась при нем и в уголке изможденного сердца теплилась маленькая надежда на будущую жизненную справедливость.
    
   Точно, после змеиного укуса, перехватывающего ясное сознание, к Петру Евсеичу навязчиво лезли мучительные рассуждения; что он-де совсем недавно, довольно почитаемый в обществе человеком, возвращался к себе домой, крайне униженным и душевно оскорбленным. Редкие встречные полуночные прохожие, круто отворачивая носы, уступали ему дорогу, препровождая взглядами презрения.
               
   Одиноко проживающий Петр Евсеич тщательно отмывался в ванной комнате. Холодную, что лягушку, длань так же промыл с пеной душистого шампуня теплой водой. Поначалу кровоточащая у неё рваная рана успела неплохо зарубцеваться, и кожа возымела розовато телесный оттенок. «У подлецов, - рассудил он, - как у бродячих собак, всё скоро заживает». Он выложил длань на чистый лист бумаги под яркий свет настольной лампы. Обсыхая, её пальцы начали судорожно, как бы спросонья, выпрямляться, производя поскрипывающие звуки, будто подтягиваемые гитарные струны. Следом, точно не в меру перетянутые, они со стуками вновь обездвижено скрючились. Чуть же погодя, вдруг импульсивно сжались в твердый увесистый кулак, который начал раскачиваться, выискивая намеченную жертвенную цель. Испуганный исследователь, ожидая неминуемого удара в челюсть, отпрянул подальше, наблюдая со стороны за неслыханно происходящим действом. Но вот кулак разъехался. Произведя эффектный щелчок, длань, чуя края и остерегаясь свалиться на пол, заметалась по столу, подобно крабу после бурного морского отлива. «Она разумна," - рассудил Петр Евсеич. Выпуклые между фалангами среднего пальца две соосные бородавки, оказались с ясными прорезями, смотрящих, что у ящерки, глазками.
               
   В тревожной бессоннице, проведя остаток ночи, Петр Евсеич облёкся в черный, с залежалым духом плесени и нафталина, вышедший давно из моды плащ. Дабы не оказаться случайно признанным кем-либо из знакомых, густо вымазав под эфиопа гуталином лицо, он инкогнито с красными воспаленными взорами выскочил в раннюю утреннюю улицу. С правого его плеча свисала на ремешке небольшая сумка, наглухо застегнутая блестящей рубцеватой молнией. Он направился к дому Зайцевых - обследовать место, где непременно должны сохраниться следы ночного происшествия... Однако сколько он не кружился возле дома; никакой похожей выгребной ямы так и не смог отыскать. «Что за наваждение?» - досадовал Петр Евсеич, тревожно обеспокоившись, не привлек ли излишней суетой стороннее внимание. Поводив, подобно сыскному псу, поднятым вверх носом, он через какое-то время оказался у многолюдной автобусной остановке. Всматриваясь в лица (хотя физиономия подлеца вспоминалась расплывчато), он всё-таки встал меж двух мужчин с глубоко запущенными в карманы руками. На манер старинных ходиков, раскидывая туда-сюда глазами, выжидал: у кого из них скрыта возможная культя. Затем он вспомнил, что рука с подложенными костями появлялась снизу, откуда вовсе не предполагалось; опустил голову и узрел умопомрачительное представление. Длань, казавшаяся наглухо застегнутой молнией, с юрким проворством взбиралась, по его брюкам к распахнутой сумке, будто хищный зверек с придушенной добычей, возвращаясь с удачной охоты в обжитую насиженную нору. При ней он рассмотрел, смятую - цветастую крупного достоинства - денежную купюру. «Она к тому же, карманница!» Ненароком перепуганный следопыт споспешествовал убраться в тихое безлюдное место.
               
   «За подобное привлечь на долго могут! – Он выхватил из сумки длань. Помимо шуршащей купюры, обнаружил при ней серебристый ключ от квартиры, а также на безымянном пальце перстень с граненым драгоценным камнем. – О, значит, пока я пытался вычислить в толпе негодяя, она успела обслужить воровским способом нескольких зазевавшихся особ». Он с брезгливостью сорвал с ее пальца перстень. Выкинул в пыльную придорожную траву всё украденное. Длань, манерно раскидывая туда-сюда пальцами, все-таки дала ему понять, что, отнюдь, не собирается в дальнейшем терпеть подобное покушение на её свободу.
               
   Тщательно придерживая на сумке замок молнии, Петр Евсеич проходил до полудня по городским улицам, пока не приметил одну весьма подозрительную личность. У мужчины перед грудью покоилась на тесьме забинтованная рука с явным отсутствием утолщения в конечности.
               
   - Ага, попался! – прокричал и готов был обхватить того жесткой охапкой.

   Мужчина, будто ничего не услышав, продолжал идти дальше своей дорогой.

   - Глухой, что ли? Отчего, не бежим? – с недоумением спрашивал Петр Евсеич.

   - Гражданин, я вас не знаю!

   - Зато я - признал.

   - С какой стати я должен от вас убегать?

   - Не притворяйся! Улика на лицо.

   - Какая еще, улика?

   - А вот, кистисточки шаловливой нет.

   - Ее циркуляркой, вместо доски, отхватило.

   - Когда?

   - Бот уж, без трех дней, как месяц будет.

   - А справочка имеется, что не бывшей мошеннической ноченькой?
       
   Мужчина повращал круглыми непонимающими глазами, спросил:

   - У вас, что там, кролик бесится?
               
   Озадаченный Петр Евсеич перевел взгляд на сумку, сбоку которой, разодрав острым ногтем ткань, торчал раскачивающийся из стороны в сторону указательный палец, давая понять знаками, что рядом находится совершенно посторонний человек.
               
   Петр Евсеич попросил прошение у несчастного прохожего инвалида. Походил еще какое-то время по улицам. Окончательно сбился с толку и кабы не наделать каких-либо новых необузданных глупостей, решил возвратиться домой.
               
   В  домашней более спокойной обстановке он заметил у длани отчетливые признаки дикой жизнедеятельности: ногти, будто звериные, сузились и отросли на вершок, под коими скопилась синюшная грязь. Несмотря на капризное упорство с болезненными щипками, Петр Евсеич обошелся с ней миролюбиво: в правилах достойной гигиены, остриг напрочь когти, и, зачистив гладенько бархатной пилкой, пышно опрыскал душистым одеколоном. Он раздумывал, коли длань, при надобности, ответствует довольно понятной жестикуляцией, решил расположить ее к доверительно-дружескому диалогу. Посадил, подобно маленькой стеснительной кошечке, на колено, и, склонив голову набок, с пылким пристрастием взялся на неё посматривать. Длань участливо, помигивая сверкающими глазками, видимо, догадывалась о проявленной к ней столь трепетной затеи. Зачарованный исследователь легонько ее погладил и мягким радушным голосом спросил:
            
   - Как вашество настроение?
               
   Она, опираясь на большой и тонкий мизинцевый пальцы, приподнялась в стойку; с игривым приветствием помахала остальными тремя конечностями. Затем, несколько осев, приостановила манипуляции, показывая своё настоящее внутреннее состояние. Петр Евсеич сделал вывод: "Настрой нормальный, хотя желалось и получше".
               
   - Хорошо, - продолжал он, подходя к главному, - но только владетель твой, ежели ведет скрытный образ жизни, является все-таки недругом общества?
               
   Пальцы в раздумье легонько пошевелились, затем, будто подкошенные, грузно опали на колено. Внимательно приглядываясь, Петр Евсеич утвердительно кивнул головой. Продолжал далее:   
               
   - Зато я привык жито открыто. Не пытался скрывать что-либо от хороший добропорядочный людей. Следовательно, мне полагается, во чтобы-то ни стало, восстановить своё утраченное доброе имя. А также, заодно, не плохо бы избавить от гнусных пороков и всё человечество.
               
   Неожиданно длань, точно загнанная в угол крыса, стала резво вскидываться, с видами явного протеста: без пороков, дескать, человеческое общество не бывает. Петр Евсеич спохватился, что весьма увлекся и хватил через край в вечных мечтах о справедливости в человечестве. "Хорошо, что заблаговременно отстриг ей когти". Всё же, из явной предосторожности, он отвёл на всякий случай подальше свою руку.
               
   "Потому, как общество, - продолжала жестикуляции длань, - общество без привычных, наезженных путей-дорожек с пороками, само же себя изведёт. Если все её члены станут образцово правильными, примерно послушными, как улыбчивые в райских небесных кущах, в сияющем радужным блеске, агнелочки. Они в скором недалеком будущем, невзначай окажутся совершено похожими друг на друга. Отгородившись от желчной зависти, возьмут за правило рядиться в одни и те же, одинакового покроя, расцветки и цены одежды. Есть однообразную пищу. Станут поживать в умиротворенном духовном согласии. Но, но, ежели, у кого-то непредвиденная заразная болезнь обезобразит лицо или тело. Неужели ни у кого, кроме душевного сострадания, подобное не вызовет, хотя бы малейшее пренебрежение или кривую усмешку? Из этих сложившихся соображений, в итоге покажется в подлунном призрачном мире в позе гнусного величия, огненно-рыжая змея, по имени Гордыня. Ведь, сколько не существует на свете человечество – на пороки во все времена велись и будут пускаться отдельные необузданные личности. Стало быть, пороки в обществе неизбежны».

   - Да-а, к великому сожалению, - вздохнул Петр Евсеич, чувствуя, что пасует волей. Начинает идти на поводу у длани. - Да, это, конечно. И всё же эти несносные тёмные личности в культурном обществе строго порицаются. Существуют законы: за проступки в которых следует строгое наказание.
 
   "Но-о некоторые упрямцы, как вздумается, продолжают безнаказанно разгуливать на свободе!»

   - Это, пока-пока, временно. Сколько веревочке не виться, а конец близок. Притом, владелец твой, претерпел хотя бы от меня порядком. И впредь, пусть не надеется на скорое твой возврат, без полного признания своей вины при общественном покаянии.
            
   Послышался странный нарастающий шум, исходящий будто из гулкого подземелья, переходящий в резкий грохот от ворочавшихся в незримых недрах каменных плит. В доме, точно от сильного землетрясения, стала передвигаться мебель. Дверцы и ящики растворялись. На пол полетели скромные пожитки вдовца, густо перемешиваясь с осыпавшейся штукатуркой. Среди носившейся клубами пыли, в хаосе бесовского беспорядка, вдруг раздался зычный глас:

   - Не выйдет!!!
               
   От ужасной непредвиденной сцены у Петра Евсеича отвалилась нижняя челюсть. Цепенея от ужаса он становился сродни обожженному глиняному истукану. Тем-то временем, со стороны улицы, из вылетевшего со звоном стекла, промеж вскидывающихся оконных штор, тянулась на встречу трясущаяся окровавленная культя. Длань сжалась в упругую спираль, прыснула сгустком крови и прыгучей лягушкой соскочила с колена.

   - Ничтожество! – успел лишь выкрикнуть вслед исчезающему злодею разнесчастный Петр Евсеич. Изливаясь холодным потом, он с горечью простонал:

   – Горе моё, вечное!
   
   Здесь совершенно неожиданно у Петра Евсеича разомкнулись тяжко слипшиеся веки. Вращая широко раскрытыми глазами он почувствовал удивительно свежий приток жизнедеятельных сил. Оказывается он во всё это долгое мучительное время пребывал в жутком кошмарном сне. И что сейчас-то он лежит в мягкой кровати, в своей уютно убранной комнате. В окно заглядывает лучистое красное солнышко, навевая на истомленную душу светлейшие мысли.

   В необычной радости он вскочил на ноги. Точно заново родившийся, подпрыгнул чуть ли не до самого потолка... Тут он заметил на столе, в сияющем атласном блеске, небольшую визитную карточку. Низко, что первоклассник, склонился над размашисто-беглыми, бывшими в ней, прописными строчками. Водя пальцем, стал по складам вычитывать содержание: «У-уважаемы-ый Петр Евсеевич! - От теплых уважительных слов человеческого обращения наш славный, измученный ночными кошмарами герой сладостно потянулся и продолжал читать далее: - Приглашаем Вас, на юбилейное торжество - Двадцатипятилетия! - серебряной четы Зайцевых… "