Среднерусская возвышенность

\\Среднерусская возвышенность — возвышенность, расположенная в пределах Восточно-Европейской равнины от широтного отрезка долины реки Оки на севере до Донецкого кряжа на юге. На северо-западе к Среднерусской возвышенности примыкает Смоленско-Московская возвышенность. На западе ограничена Полесской, на юго-западе — Приднепровской низменностью, на востоке — Окско-Донской равниной.\\

Среднерусская возвышенность — место встреч. Здесь встречаются три климатических зоны — степь, лесостепь и отроги среднерусской тайги. Здесь встречаются три края — Мещёра, леса Мурома и великая Степь. Здесь встречаются три могучих культуры — культуры тюрков, славян и финно-угров. Здесь встречаются три красивых реки — Гусь, Пра и Ока.
Смешение культур и языков видно по топонимам. Диковатые для русского уха Ерахтур, Ибердус, Нармушадь, и рядом деревня Добрыня. На высоком берегу стоит красивый Касимов, столица ханства хана Касыма, и тот же город через Оку называется Городец Мещерский.
По Оке сотни лет проходила граница Руси и Степи. Воевали, душегубствовали, потом помирились, слились, стали жить единым народом, но остались смешные топонимы, забавный говорок и народ, небольшой, кряжистый, непохожий ни на угров, ни на татар, ни на русских. Отдельный народец.
Сильно обрусели эти края во время последней великой войны. Война сюда не дошла. Люди бежали от немца с запада на восток, деревни раздулись, их стали называть шанхаями, дом стоял на доме. Но земля всех прокормила, люди пережили войну. Кто-то уехал на родину, кто-то остался. Потом пришла новая напасть — хрущёвские нововведения. Стали резать скотину, вырубать сады, деревни пустели. Люди подались в города на заводы, на лимит, на беззаботную жизнь.
К закату советской империи в деревнях стало потише, стало меньше детишек, некоторые деревни и сёла просто исчезли или стали спиваться. Такими мы их и застали — красивыми, тихими, грустными, пьяными.


ВЕЛИКАЯ СИЛА ИСКУССТВА

У Витьки Дачника неприятности. Козы повадились запрыгивать на его машину, чтобы сподручнее было объедать молодые берёзки. Машину Витька ставит между двумя сараями, обсаженными юными деревцами — больше просто негде. Во двор не загонишь — нет места для ворот, поставишь далеко от окон — мотоциклетная молодежь по ночам будет сливать бензин, оставишь ближе к дороге — мимо два раза в день будет проходить деревенское стадо, несущее угрозы и опасности. Деревенский бык Мишка неравнодушен к технике. Недавно он уже уничтожил дорогое и престижное транспортное средство деревенского аристократа по имени Угол Бани. Мишка перевернул новенькую серую «Волгу», выбил все стёкла рогами и, танцуя на трупе поверженного врага, долго и победно орал на всю деревню. Угол Бани в это время был в отъезде. Вернувшись в деревню и узнав о гибели любимого автомобиля, он напился пьян, сильно побил пастуха Ваську Главного и бегал по деревне с ружьём, демонстрируя гнев и решительность, но казнить Мишку не решился. Бык один на всю деревню, покупали его вскладчину всем миром в племсовхозе. Мишка красив, как губернатор Калифорнии, весит больше тонны и денег стоит как чугунный мост.

После трагической кончины серой «Волги» Витьке Дачнику страшно даже подумать, чтобы оставить машину у дороги, тем более, что само название цвета его автомобиля — «коррида» — наводит на самые тревожные ожидания. И Дачник смиренно продолжает ставить машину меж двух сараев, терпя от коз убытки и унижения.

Козы прыгают на машину, становятся на задние ноги, передними опираются на стену сарая и с удовольствием уродуют молоденькие берёзки. Козлятам, конечно, это тоже ужасно нравится, и бывает, этих тварей пляшет на Витькиной машине штук по десять. При этом они сильно коцают своими острыми копытцами капот и крышу и с удовольствием гадят. Огромный чёрный вонючий козёл Валет, известный своим скверным характером, постоянно болтается рядом на шухере и охраняет эту вакханалию.

Дачник замучился рихтовать капот и выковыривать отовсюду козьи шарики. Он уже по нескольку раз обошёл всех бабулек, у которых есть козы, и пытался вести переговоры о мирном сосуществовании, но понимания нигде не встретил. Все бабки разводят руками, и лукаво прищурившись, говорят примерно одно и то же

— Что мне, целый день за ними хвостом ходить? Пусть пасутся, где хотят.

Витька Дачник — былинный русский богатырь. Мама у него немка, отец поляк, а получился у них огромный русский мужик с сивой бородой и детскими голубыми глазами. Витька первым из нас купил здесь дом, первым в деревне срубил к нему двухэтажную пристройку, за что, видимо, и получил полунасмешливую кличку Дачник. Деревенский богатей и мироед Угол Бани, конечно, классово чужд, но он всё-таки свой, а вот Витька — чужак, и его двухэтажный дом и вызывающе красный «Мерседес», пусть и изгаженный козами, всех несколько раздражают. Дачник здоров, благополучен, не пьёт водки, у него красивые здоровые дети, а чужое благополучие на Руси искони считается вызовом общественному покою. Бабкам приятно, что в их власти оказалось душевное равновесие Витьки Дачника.

У Виктора Ольгердовича трое детей — сыновья Иван и Фёдор и любимая доча Алиса. Собственно, для того он и купил здесь дом, чтобы детишки росли на свежем воздухе, а потом перетащил сюда всю нашу московскую мешпуху, заразив своею любовью к здешним красоте и просторам, а также смехотворными ценами на недвижимость и статусом заповедника. И потянулись все мы сюда как крысы на дудочку Нильса — врачи, художники, скульпторы, музыканты и несколько зажиточных гангстеров — для полноты социальной картины. В богемной Москве уже начали поговаривать, что наша деревня — вторая Таруса или даже третье Переделкино (чур меня, чур).

Любимая доча Алиса — Витькина гордость и надежда. Она учится в хореографическом училище при Большом театре и даже танцует в нескольких спектаклях. Витька часто ездит в Большой и снимает Алису на камеру.

…Едем мы как-то с моим другом Степенным после рыбалочки за пивком в сельпо. Надо понимать, что любой сельский магазин — это центр мироздания и средоточие светской жизни. Здесь решаются трудовые споры, имущественные конфликты и происходят бракоразводные процессы. На площади перед магазином всегда полно народу. Визгливо судачат бабы, неторопливо курят мужики и суетливо клубятся деревенские алкаши.

Подъезжаем мы к магазину и видим удивительную картину. Площадь перед сельпо пуста, через дорогу от него на свежескошенной лужайке в пять рядов стоят несколько десятков разномастных стульев. На стульях нарядные бабульки в парадных платочках, перед ними на травке сидят несколько мужиков и деревенский дурачок Каштанин в милицейской фуражке и с косой. Зовётся он Каштанин потому, что так он произносит слово «гражданин», когда мотыляется по деревне в своей милицейской фуре и требует у всех предъявить документы. Каштанина в деревне не обижают и любят за безотказность, незлобивость нрава и умение громко читать стихи Маяковского про паспорт.
Перед зрительным залом в кресле восседает Витька Дачник. На коленях у него огромный магнитофон и вид довольный и торжественный. В центре лужайки танцует Алиса. Она в чёрном трико, белой балетной пачке и розовых пуантах.
Степенный глушит мотор, опускаем оконные стёкла. Чайковский. «Лебединое озеро». Мы подъехали как раз в тот момент, когда Лебедь умирает. Алиска лежит в шпагате на свежескошенной колючей стерне, наклонясь вперёд и вытянув тонкие руки. Смерть близка. Голова Лебедя лежит на колене, крылья чуть-чуть подрагивают. Мужики задумчиво курят, бабуськи утирают глаза платочками, Каштанин плачет навзрыд.

— Ну дела… — тихо говорю я.
— Ёлы-палы, — соглашается Степенный и заводит мотор.

Тихо сваливаем, боясь помешать высокому искусству. Пиво подождёт.

…На следующий день едем со Степенным в сельпо за пивом. Проезжаем мимо Витькиного дома. Вдруг Степенный резко с визгом тормозит и изумлённо показывает мне пальцем на машину Дачника. Меж двух сараев стоит красный «Мерседес», заботливо накрытый огромным полосатым ватным матрасом. На матрасе — кирпичи для верности, два на крыше и два на капоте. Вокруг ни одной козы, около сараев на лавочке сидит Витька Дачник и блаженно жмурится на солнце. Он в полной гармонии с природой, рядом на лавке кружка с горячим дымящимся чаем.

— Ну дела… — тихо говорю я.
— Ёлы-палы, — соглашается Степенный и глушит мотор.

Понимая важность события, вылезаем из машины и идём к Дачнику. Здороваемся. Витька сияет. Я уже всё понял, но хочу сделать ему приятное —

— С матрасом сам придумал?

Витька машет головой отрицательно и счастливо тянет —

— Не-е-е-е… Встал утром — уже так было.

— А Валет где? — оглядывается по сторонам Степенный.

— Вон он, гад! — радостно орёт Витька и тычет пальцем в луга.

Вдалеке, в лугах трясёт собачьей цепью огромный чёрный козёл. Он привязан к торчащему из земли колу и задумчиво смотрит на нас.

— А может, чайку? — спрашивает Витька и, не дожидаясь ответа, убегает в дом.

Переглянувшись, падаем со Степенным на лавку. Пиво подождёт.



МАТЕМАТИКА

Татарин и Дядька пропились до мышей. Вроде бы взрослые респектабельные благополучные граждане, а ведут себя как мальчишки.
Дядька собрался в луга на этюды. С ним увязался Татарин, ему стало скушно в деревне. Собрали корзинку еды, фляжку калгановой водочки, взяли зонтик от солнца. Поехали налегке, ничто не предвещало беды. Никому бы и в голову не пришло, что экспедиция затянется примерно на месяц.
Долго мотылялись по лугам у реки, искали натуру. Наконец Дядька заприметил здоровенный одинокий дуб на крутояре —
— Вот. Вот.
Тормознулись, достали корзинку, этюдник, выпили, перекусили. Дядька расположился писать, Татарин решил погулять по корькам, грибы посмотреть. Корьки на местном языке — небольшие перелески в лугах, родина белых грибов.
Грибов не было, ночи стояли сухие. Татарин спустился к реке. Дядька услышал —
— Сань, глянь, что я нашёл!
Дядька, кряхтя, неохотно, положил на этюдник любимые колонковые кисточки и тоже спустился к реке. У самой воды, полузамытая речным песком, торчит корма старой лодки. Не утлый ялик туристов, не долблёнка рыбаков, а здоровенная корабельная шлюпка.
Татарин увидел то, на что и надеялся — у Дядьки загорелся глаз. Когда у Дядьки загорается глаз, мир меняется, мир расцветает новыми красками. Что-то будет.
— А, Сань? — озорно говорит Татарин.
— Да, Сань, — радостно отвечает Дядька.

Они два закадыки, эти два Александра. Они вместе всю жизнь, они знают друг друга наскрозь и глыбже, они выросли вместе на Сретенке, они одноклассники, они собутыльники, у них общие друзья и подружки. Дядька теперь известный московский скульптор, Татарин актёр.
Дядька, когда представляется, определяет свой социальный статус примерно так —
— Мы люди мастеровые. Нам всё одно, что бронзу лить, что камень петрушить, что лес хорохорить.
Татарин — актёр МХАТа. Свой социальный статус он определяет так —
— Пьянь-срань-таракань.
Когда у Татарина спрашивают его театральное амплуа, он отвечает —
— Больше всего в творческом плане мне удаётся звук падающего тела.

В общем и целом это два свободных художника.

Глаз у Дядьки загорелся —
— Я щас.
Дядька поднялся к машине, достал инструменты. Когда ты едешь из деревни в луга или на реку, у тебя всегда всё должно быть с собой. Топор, лопата, пила, добрый походный нож. Здесь не у Пронькиных, здесь большая река, луга и болота.
Дядька мужик хозяйственный, у него всё с собой. Лодку откопали, проверили, почистили, спустили на воду, на скорую руку законопатили дырки. Судно готово к использованию.
— А, Сань? — тычет пальцем на реку Дядька.
— Да, Сань, — радостно ржёт Татарин.
Аккурат напротив того места, где тормознулись художники, посреди реки за фарватером небольшой живописный остров.
Дядька забыл про этюды. Прошлись по берегу, нашли плавник, строгали, пилили, смастырили вёсла, провертели ножом дырки уключин. Решили сплавать на остров. Лодку проверить, и заодно порыбачить. У Дядьки в багажнике всегда лежит спиннинг. Как можно мужчине без спиннинга? Без спиннинга как без штанов.
Проверили лодку на ходу. Тяжеловато идёт, но добрая лодка. Грести трудно, да и немудрено — это ж не пипетка туристов, это спасательная шлюпка, да и вёсла из говна и палок, что вы хотите?
Островок в реке — загляденье. Небольшой песчаный пляжик, а дальше плавни плакучей ивы, несколько берёзок, заросли ежевики. Рай.
Татарин невеликий рыбак, он полез собирать ежевику. Дядька собрал спиннинг, пошёл на урез, повесил трофимовскую блесну из прошлого тысячелетия. Воблеры, твистеры, стриммеры, твиччинги, попперы, меппсы, кастмастеры, все эти современные баловства — всё это хорошо, ребята, но если ты реальный русский рыбак, то у тебя всегда должна быть с собою в походном наборе трофимовская блесна. Это как букварь, это как запасной последний патрон в нагрудном кармашке.
Дядька словил пару неплохих жерехов и добрую щучку. Татарин набрал ежевики и дров.
— Сань, а?
— Чё, Сань?
— А давай заночуем? Хер ли нам делать в деревне?

Сплавали на берег, забрали этюдник, рыбацкий стульчик, в багажнике нашлась плащ-палатка. Нормально. Сняли с машины переднее пассажирское кресло для роскоши, вернулись на остров. Соорудили шалашик из ивовых прутьев на стыке песчаного пляжика и зарослей плакучей ивы, постелили в шалаше плащ-палатку, разожгли кострик, пожарили щуку. Жереха Дядька решил не жарить, жереха жарить — кощунство. В корзинке с хлебом, салом и помидорками нашлась баночка с солью, Дядька сделал пятиминутку. Жерех, речной волк, никогда не болеет. На эту торпеду не успевают никогда сесть паразиты. Ты разваливаешь его по хребту, присаливаешь, распинаешь на палочках, подвяливаешь немного на солнце. Потом немножко перчика и долька лимона, и у тебя на повестке дня божественная закуска.
Братья поужинали, допили калгановую, развалились на пляже, встречают закат на маленьком острове. Стрекочут кузнечики, солнце садится в реку, тихо плещет водичка. Красота, покой, счастье и нега.
— А, Сань?
— Да, Сань.

Шли дни и недели. Невинная поездка на денёк на этюды принимала замысловатые формы. Под раскидистым одиноким дубом на берегу зарастал бурьянами чей-то Мицубиси Паджеро без переднего кресла, по окрестным туристическим лагерям разнёсся слух, что вон на том острове посередине реки живут два каких-то одичавших индейца, у острова даже причаливают блудовозы. Индейцы торгуют рыбой.
Роскошное русское лето, на берегу кое-где туристические лагеря, по реке один за другим идут блудовозы. Суровый трудящий деревенский народ обозвал эти трёхпалубные прогулочные пароходики суровым похабным словом, но сельский батюшка Михаил для приличия изменил одну букву, так слово и вошло в обиход.
Что надо индейцу для счастья? Хлеб, соль и водка. У туристов есть всё что надо, но нет водки. Она есть, конечно, но её не допросишься, она вся посчитана. У туристов можно разжиться солью, хлебом и леской, и туристы хороши тем, что принимают непритязательную рыбу. Не все туристы рыбаки, и не все рыбаки туристы, и не всяк мнящий себя рыбаком умеет поймать рыбу. А рыбки хоцца. Как на природе без рыбки?
Блудовозы капризны, но богаты, и у них полно водки и всяких закусок. Там не надо леща, язя, жереха, щуку и окуня, им не надо рыбу чехонь. Им подавай стерлядку. За стерлядь — любой каприз и любой ондулясьон.
Стерлядь ловить никто не умеет. Никто не знает секрета. А Дядька с Татарином знают секрет. Надо мыть бабку. И надо уметь мыть бабку. И надо хотеть мыть бабку. И надо здоровье мыть бабку.
Бабку мыть геморройно. Надо зайти по уши в воду на крутояре с лопатой, и у себя из-под ног лопатой вычерпывать ил. Потом надо ковырять ил, пропуская его между пальцев, и выцеживать маленького серенького червячка — личинку бабочки-подёнки. Это бабка, смертушка стерляди. За бабку стерлядь готова на всё, даже в царскую уху.
Большой труд мыть бабку, но добычливый труд. Есть бабка — есть стерлядь, есть стерлядь — есть водка, тушёнка, счастье и душевный покой. И бонусом в иле мотыль, а мотыль — любая рыба попроще. Тут тебе и лещ, и синец, и белоглазка, и сорная рыба плотва, и красивая рыба чехонь.
Потом надо выплыть на середину реки, подождать блудовоз, поднять шест с привязанной тряпкой и помахать. Блудовоз притормаживает, ты поднимаешь руку со стерлядью, на пароходике слышны крики восторга. Дальше по технике, по верёвкам производится натуральный обмен. Торговаться Татарин умеет, он у нас обаятельный. Одичавший немного, но школу-студию МХАТа враз не пропьёшь.

Как и положено в первобытном обществе каменного века, у индейцев стихийно произошло разделение труда. Дядька встаёт до рассвета на зорьку, ловит рыбу, падает спать. Потом встаёт Татарин, он по коммерческой части. Татарин сортирует рыбу, садится в лодку, развозит по лагерям или выплывает на середину реки ждать блудовоз.
После полудня друзья встречаются, выпивают, закусывают, готовят обед и испытывают острые приступы счастья.
Однажды Дядька проснулся и узрел непорядок. Он утром, как и положено, наловил рыбы и завалился спать. Татарина не должно быть на острове, Татарин должен отвозить добычу заказчикам, но Татарин сидит на песке, производит какую-то сложную манипуляцию со щукой, и что-то злобно шипит себе под нос.
Дядька протёр глаза, присмотрелся, прислушался. Татарин воткнул зевник в пасть здоровенной щуке, сыпет ей с ножа в рот песок и злобно приговаривает —
— Я тебе покажу математику... Я тебе покажу безмен... Я тебе покажу математику...

Индеец-добытчик поинтересовался, почему индеец-коммерсант не на работе. Татарин злобно ощерился —
— Щас, Сань. Я ему покажу математику.

Оказалось, неподалёку встал новый лагерь. Москвичи, благообразные солидные люди. Но у них оказался безмен.
Как происходит торговля? На глазок, на доверии. Туристы подкидывают рыбу в руке, прикидывают примерно, сколько она весит, и по взаимному согласию на глазок подбирается нужный материальный эквивалент. Но эти туристы в новом лагере удивили Татарина. Пожилой джентльмен отказался верить на слово и отказался от натурального обмена. Он достал из машины безмен и начал взвешивать рыбу, и сказал, что будет платить деньгами по магазинным расценкам.
Татарин был задет за живое. Мало того, что ему не верят на слово, так ещё предлагают какие-то деньги. Зачем деньги индейцу? Индейцу нужны соль, хлеб, спички, может быть что-то из старой ненужной одежды.

Простояли до холодов. Выгребая на берег к машине, которой уже не было видно за бурьянами, всё ржали и переглядывались —
— А, Сань?
— Да, Сань.

Пока ездили на денёк на этюды, оказалось, что Татарин уволен из театра, а Дядька просрал какой-то выгодный заказ из Канады. Господа художники, собираясь на плэнэр за вдохновеньем, пожалуйста, будьте благоразумны. Если увидите на берегу старую лодку, задумайтесь о перспективах карьеры.


ДЯДЯ КОСТЯ

Константин Терентьич глупостями не занимался. Он прожил большую жизнь, но из деревни уходил только один раз. Немца бить. Немец напал. Побил дядя Костя немца и вернулся обратно, и больше деревню не покидал, ибо нехрен.
Дядя Костя — человек государственный. Он бакенщик. От него зависит фунциклирование народного хозяйства рабочих и крестьян. Он вышел на реку, когда бакена ещё были керосиновые, там надо было поддерживать огни. Болтается в реке деревянная пирамидка, а внутри керосиновая лампа. Керосин, ясное дело, кончается, его надо подливать. Вода в реке поднимается, опускается, фарватер меняется, река намывает отмели или вымывает ямы, всё надо промерять, контролировать. А как же? По реке идут стратегические грузы, река — водная артерия народного хозяйства. На зиму перед ледоставом, когда заканчивается навигация, бакена надо собрать, весною расставить.
Работа ответственная, не забалуешь. Дисциплина у бакенщиков солдатская, скажем военная. Здесь не может быть такого, что ты, скажем, загулял и с похмелья не вышел на воду. Ты всё одно выйдешь на работу очень скоро, но уже на лесоповале. Если ты прошляпил огни и по твоей вине баржа села на мель — опять же добро пожаловать на лесоповал, лишением премии вряд ли отделаешься. Ты остановил работу какого-нибудь огромного завода, тысячи людей пострадали.
Бакенщик человек стратегический. И на войну дядю Костю брать не хотели, у бакенщиков бронь. Но дядя Костя настоял — как без мене? Непорядок. Надо немца бить, товарищи граждане, без мене не получится. Побил немца, нормально. Вернулся, и снова на воду.
И жена у дяди Кости тоже бакенщик. Их участки начинаются в одном месте, у парома Починки — Щербатовка. Только дядя Костя идёт вниз по реке, а тёть Шура вверх по реке. Оба их постановочных участка по семнадцать километров. Служебный транспорт — здоровенная вёсельная лодка. А как же? Канистры с керосином, здоровенный промерочный шест, цепи, верёвки... Лодочный мотор? Я вас умоляю, какие моторы? Моторы — пижонские глупости. Мы на вёслах, на вёслах. Экономика должна быть экономной. Потому постановочный участок дяди Кости вниз по реке, а участок тёти Шуры вверх по реке. Здесь гуманность и уважение к женщине. Когда ты со свежими силами выгребаешь семнадцать километров против течения — это ещё ничего, а как обратно? Обратно, добрая женщина, добро пожаловать вниз, по течению. Ты женщина, мы тебя уважаем.
А дяде Косте на работу вниз, по течению. Плыви да посвистывай. Но только потом, когда ты намудохаешься с лампами, промеришь дно, проверишь все цепи и верёвки, назад тебе выгребать уже вверх, против течения. И участок у дяди Кости сложнее, он граничит со знаменитой Белынской Прорвой. Белынская Прорва — гиблое место. Там река резко сужается, становится бездонной, течение просто мама не горюй. Там злая вода. Там бакенщику уже делать нечего, там стоит семафор. Река там настолько узкая, стремнина настолько злая, что корабли разойтись не могут, идут в один ряд, ждут семафора, как автомобили на сужении дороги. А пока ждут семафора, отстаиваются на плёсе, куда после Белынской Прорвы вылетает река.

Теперь всё иначе. Теперь у кораблей навигация, в бакенах уже нет керосину, теперь всё по науке. Живи да радуйся. Да и дядя Костя уже старенький, надо отдохнуть человеку. Немца побил, корабли проводил, теперь можно и выпить.

— Сааанькь... Санькя... Порты-т мои где?

Надысь дядя Костя с Татарином выпивали на сеновале. Погуляли изрядно. Татарин проснулся как истинный джентльмен, в штанах и ботинках, а дядя Костя почему-то без порток. В тельнике и в труселях.
Достали чекуню, поправились, закусили рукавом. Стали искать порты дяди Кости. Ну хоть ты убейся, нету порток. Перерыли всё сено, обошли вкруг сарая — ну что ты будешь делать, нету порток.
Дядя Костя стоит как потерянный, в тельнике и труселях. Синие ножки как у советской курочки, с волосиками и пупырышками, переминается с ноги на ногу, чуть не плачет... Позорище-то какое, идти в труселях через всю деревню... а тёть Шура что скажет? Тёть Шура хоть и не скора на руку, но надо понимать — она тоже бакенщик, она тоже всю жизнь по реке семнадцать километров туда и семнадцать километров обратно. Если что, она так в репу наварит, что репа будет неделю звенеть...
Делать нечего. Пошли позориться. Проскочили деревню, подходят к дому дяди Кости. Дядя Костя робеет —

— Саанькь... Санькя... Ты постучися тихонько, а я тута постою.

Татарин скребётся в окно. Зычный глас тёти Шуры —

— Кто тама?
— Это мы, тёть Шур...
— Итить-разлетить!

Татарин проворно отскакивает. Открывается дверь. Тётя Шура изумлённо смотрит на непрезентабельный вид супруга. Дядя Костя инстинктивно стягивает тельник вниз, до колен, прикрывая труселя.
Гневный глас тёти Шуры —

— Эт чё?

Пауза. Долгая пауза. И дрожащий голосок дяди Кости —

— Шуурк... Я нагый...

Мир в напряжении. Воздух звенит. Что будет дальше, никому не понятно. Татарин предусмотрительно гасится в палисадничке за яблонькой. Дядя Костя не прячется от возмездия, он открыт всем ветрам в своём тельнике и труселях.
Дальше всё нелогично и неожиданно. Тётя Шура подходит к супругу, дядя Костя сгибается, зажмуривает глаза, ожидает кары небесной. Тётя Шура нежно обнимает старика, прикрывает собой от дороги, тихо говорит —

— Да иди сюда, горе моё...

Дядя Костя на пенсии. У него есть маленький бизнес. Ему отписали служебный транспорт, его большую вёсельную лодку, на которой он расставлял бакена. Он сдаёт её внаём заезжим туристам. Плата небольшая — пользуйся сколько захочешь, только потом чисто вымой, когда снимешь лагерь, налей дяде Косте за уважение, посиди с ним, скажи хорошие слова и дай с собою бутылочку.
К Дядьке приехали друзья из Москвы, известные музыканты. Можно сказать, знаменитые. К Дядьке с Татарином часто приезжают друзья — музыканты, артисты, художники... Живописные наши края популярны у московской богемы.
Договорились с дядей Костей, обговорили условия, взяли лодку, поставили лагерь на острове. Отдохнули, постояли, вернули лодку, уехали. Лодку не помыли, дяде Косте не налили. Дядька не доглядел.
Стоит дядя Костя на берегу, грустно смотрит на лодку. Лодка вся в каком-то говне, в песке, в рыбьей чехуе...
Дядька сидит на берегу, снасти перебирает. Походит дядя Костя.

— Саанкь... Санькя?
— Чего, дядь Кость?
— Явреи-т твои... где?
— Уехали, дядь Кость. Не переживай, щас выпьем, лодку помоем.

Дядя Костя срывает картуз, с силой бросает в пыль, начинает на нём плясать и топтать. Долго топчет, долго пляшет, поднимает, бьёт картуз об сапог, надевает и молча уходит. Выпить-то выпьем, но вера дяди Кости в человечество безвозвратно утеряна.

Татарин с мамой снимают домик у самого края деревни, почти у реки, на обрыве. Всякий, кто идёт по деревне к реке, проходит мимо этого домика. Мама Татарина, Клавдия Тимофевна, предмет дяди Костиного деревенского флирта.
Дядя Костя идёт на рыбалку, несёт на плече вёсла.

— Клаавк... Клавкя...
— Чего, Кость? — Клавдия Тимофевна кокетливо высовывается из окошка, поддерживает этот игривый тон. Это у них такая игра, незамысловатый старческий флирт.
— Табе рыбки имаать?
— Поймай, Кость, поймай.
— А какооой?
— Поймай мне, Кость, судачка...

Дядь Костя солидно кивает и уходит к реке. Дядь Костя — отменный рыбак. Знамо дело, он всю жизнь на воде, он знает на реке каждую яму, каждый камень. Рыбачит он не на своей здоровенной постановочной лайбе, это бизнес, это для туристов. Он рыбачит на ботнике. Так здесь называют самое первое плавсредство человечества, лодку-долблёнку. Где-то в музеях Европы есть такая долблёнка, которой восемь тысяч лет. С тех пор она ничуть не изменилась. Берёшь дерево и выдалбливаешь его топором в скорлупу. Как управляется дядь Костя с этой лодочкой — науке неизвестно. Когда он в лодке, борта на два пальца от воды. Казалось бы — любой ветерок, любая волна — и давайдосвидания, а вот поди ж ты, дядь Костя рыбачит в ней в любую погоду. И это деревенское кокетство не только для Клавдии Тимофевны, это пижонство на всю деревню. Вся деревня слышит —
— Чё имать табе, Клавк?
— Леща.
— Судачка.
— Стерлядочку, Кость.
— Щуку на котлетки.

И когда дядь Костя выходит на берег, вся деревня дивится. Всё по заказу — леща так леща, щуку так щуку, судачка — судачка...
Это предмет поклонения, гордости, уважения и достоинства первобытного добытчика. Незатейливый ты мужичок, дядь Костя-бакенщик, Константин Терентьич, солдат-победитель, а мир без тебя — сирота.


ПОХМЕЛЬЕ

Похмелье — состояние волшебное. С похмелья видны все законы физики и некоторые их недостатки. Можно видеть воздух, управлять законами гравитации, творить другие мелкие ненужные чудеса, но все они разбиваются о хрупкость и тщету бытия. Как состояние пограничное, похмелье отчётливо даёт понять, сколь дискретно время и нелинейно пространство.

Стрелятый стоит в мелкой придорожной луже и шлёпает по воде носком кирзового сапога. Смотреть на брызги очень забавно, но голову наклонять нельзя — сразу темнеет в глазах. Земля ведет себя спокойно, но воздух густоват и наполнен какими-то агрессивными полупрозрачными штучками. Наверное, это фотоны, кварки, нейтрино и прочая мелкая шпана. Вреда от них нет, но они отвлекают внимание от главных смыслов. Они мельтешат перед глазами и складываются в разные геометрические фигуры. Стрелятый знает,что на контакт с ними выходить опасно — можно выпасть из реальности, но сейчас не время выпадать из реальности. Туман скоро начнёт подниматься, уже светает, облака над лесом из розовых стали совсем алыми. Стрелятый давно мнёт в кармане телогрейки пачку «примы», но закурить боится. Может повести башку, а контакт с миром терять нельзя — скоро проснётся деревня, пойдут коровы на выгон, понесутся запахи и звуки, и тогда сознание разрушится окончательно. Вопрос надо решать немедленно.
Стрелятый ждёт, когда подойдёт Табиб. Долговязая сутулая фигура Табиба давно появилась из-за поворота, но никак не может приблизиться. Табиб старательно машет руками, негнущиеся ноги делают огромные шаги, поднимая дорожную пыль, но результата почти нет.Стрелятый сочувственно щурится, он давно привык к этим капризам пространства. Его только беспокоит полное отсутствие у Табиба выражения лица. Лицо есть, а выражения нет.
Если Коля Стрелятый — обычный деревенский бездельник, то Табиб — бомж. Причём бомж не бедовый, а идейный. Есть такой тип бомжа, не пропившегося бедолаги и не жертвы обстоятельств, не подонка общества, а искателя приключений. Табиб начал скитаться по родной стране, имея приличный общественный статус, надёжное ремесло и квартиру в Москве. В Тушино. Всё у Табиба было хорошо, работал он врачом-массажистом в футбольной команде, но беспокойная натура и страсть к путешествиям не давали сидеть на месте, и променял Табиб спортивные командировки на командировки самостоятельные, по зову сердца. Ночевал в электричках, на вокзалах, у случайных знакомых, под открытым небом …Квартира в Москве стояла пустая. Но логика жизни взяла своё, и в начале девяностых родной брат Табиба слил его квартиру в какую-то финансовую пирамиду, на карманные деньги купил ему в этой приокской деревне дом, мотороллер «Муравей», и с криком «всё будет, Серёга!» исчез навсегда. Табиб некоторое время ещё поболтался по распадающейся империи, края предпочитал тёплые. Ненадолго завис где-то под Самаркандом, где и получил прозвище «яхше урус табиб» за виртуозное умение драть зубы в полевых условиях козьей ножкой. Декхане обожали Табиба. Открыв рот, слушали его рассказы об освободительных движениях северной Африки и его встречах с Горбачёвым, а исполнение на итальянском языке опер Леонкавалло и Пуччини вообще вызывало преждевременные роды. Преждевременные, но благополучные. Детей принимать яхши урус табиб тоже умел. В своё время, не отрываясь от выпивки, он закончил институт имени Семашко. Всё было очень мило, но вскоре стало тревожно, с гор потянуло войной. И Табиб вернулся на старую новую Родину.
Новое пространство ему понравилось, хотя потребовало некоторой реорганизации. Мотороллер «Муравей» Табиб немедленно превратил в два ящика водки, и жить сразу стало много спокойнее. Забор пропивать тоже было легко и приятно, а вот с печкой пришлось повозиться. Новенькая голландка долго искушала Табиба, но человеческий гений победил. Печь была разобрана по кирпичику от боровка до фундамента и по всем канонам бартерной экономики уехала на другой конец деревни, оставив о себе приятные воспоминания и ящик пустых бутылок. На душу Табиба снизошли покой и умиротворение.

…Наконец, фигура Табиба вырастает перед Стрелятым. Это весьма благообразный джентльмен лет пятидесяти с окладистой седой бородой и глазами Оптинского старца. Одет он в английское кашемировое пальто бутылочного цвета, легкомысленные серые спортивные брюки, на ногах «докерсы» роскошной рыжей замши. Ансамбль венчают синяя лыжная шапочка и белое шёлковое кашне. Всё это Табиб ещё не пропил по двум причинам. Во-первых, он больше двух метров росту и в деревне нет людей его комплекции. Во-вторых, когда он озвучивает реальную стоимость своего пальто и ботинок, на которые можно купить недвижимость примерно половины деревни и хороший трактор, он наталкивается на стену жестокого непонимания. Селяне уверены, что одежда столько денег стоить просто не может. Заверения, что его устроит литр самогона, ситуацию не спасают. Но это очень хорошо. Табиб крайне худ и поэтому сильно мерзляв, а как здесь раздобыть одежду его размера — непонятно.
Одежда и обувь Табиба местами покрыта тёмными пятнами, напоминающими навоз. Это он и есть. Ночи еще холодные, и Табиб проводит их на ферме в компании коров, бродячих котов и изредка — загулявшего ветеринара Сан Саныча. Собственно говоря, он живёт на ферме почти всю зиму. Ферма не отапливается, но Табиб приспособился ночевать в телятнике под кварцевой лампой. Места здесь не очень много, но очень уютно и достаточно света, чтобы читать коровам «Диалоги» Платона вслух. Иногда в гости к Табибу приходит огромный деревенский пёс по имени Генерал Кутепов. Он вылизывает Табибу нос и щёки, потом ложится в ноги и греет своим теплом. В такие ночи Табиб абсолютно счастлив.
На ферме кроме Табиба есть ещё абсолютно счастливые существа. Это коты. Здесь полно молока, мышей, крыс, а спать на тёплых спинах коров просто замечательно. Не особо брезгливые спят на Табибе.
Иногда, в особо лютые холода, Табиб ложится в районную больницу под каким-нибудь невинным предлогом. Там он отъедается и принимает приятные процедуры. В качестве платы за постой он исполняет больничному персоналу песенки Вертинского и фрагменты из оперы Леонкавалло «Паяцы» на итальянском языке. Персонал обожает Табиба. Мало того, что Табиб — неиссякаемый источник разных историй и баек, но он не даром ест в больнице хлеб свой. Табиб умеет делать уколы, ставить клизмы и капельницы, может поменять судно под тяжёлым больным, словом, может легко подменить собой медсестру, когда той надо забрать сына из школы. Ему предлагали даже трудоустройство или вечную коечку, но это противно свободолюбивой натуре Табиба, и отъевшись, и приведя себя в порядок, Табиб уезжает в деревню, дабы и дальше вести образ жизни Сократа.
Со Стрелятым всё проще. Это деревенский балбес лет сорока, абсолютно адекватный пейзажу. Он в чёрной телогрейке с белой надписью «электроцех», портках неопределённого цвета и кирзачах. Внешне он абсолютный клон актёра Энтони Хопкинса, но не такой гладкий и поэтому гораздо более мужественный. Погоняло «Стрелятый» он получил в молодости, когда на охоте его пьяный приятель по неосторожности засадил ему дуплетом в спину мелкой дробью. Районные врачи восемь часов, жутко и устало матерясь, штопали Стрелятого, но всю дробь достать не смогли. Она до сих пор медленно, год за годом выходит у него из спины. Преимущественно, почему-то, по весне.
Они молча здороваются. Слова им не нужны. Гуляли они в разных местах, но последствия примерно одинаковы. И ещё их объединяет общая беда — отвратительная кредитная история среди деревенских самогонщиц. В кредите обоим везде отказано давно, даже на бартерные сделки бабки идут крайне неохотно, и поэтому не могли они сегодня встретиться больше нигде, кроме дома Вальки-самогонщицы. Валька гонит самый последний на деревне шмурдяк по прозванию «смерть на взлёте», пользующийся самой дурной славой. Поговаривают, что именно от него двинул кони в прошлом году молодой здоровый мужик Серый, а Шелудяка стал плохо видеть. Валькина продукция наименее конкурентоспособна и почти неликвидна, и это их единственная надежда.
Они подходят к Валькиному забору. Стрелятый остаётся у калитки и вертит головой. Табиб подкрадывается к дому, согнувшись пополам, но на крылечко не поднимается, а скребёт ногтями оконное стекло.
Через минуту на крыльцо выходит Валька. Это дородная тётка средних лет, лицом и статью похожая на Екатерину Великую, только зубы у ней железные. На лице никаких следов заспанности — бизнес обязывает. На ней кроличья душегрейка поверх нейлонового халата розового цвета, на плече сидит рыжий котёнок. Валька смотрит на пациентов вопросительно и брезгливо.
— Мадам… — это первые звуки, которые издал за этот день Табиб, поэтому голос его звучит надтреснуто,-— Мадам, Вы принимаете карточки «Америкэн–Экспресс»?
Ответ поступает через две микросекунды —
— Я те щас так налажу мерикин пресс на..., вилАми-то на..., что ты забудешь как тя звать на … .
Длинная сочная инвективная тирада Екатерины Великой описывает всю судьбу Табиба, всё ничтожество его бытия и социального статуса, все незавидные характеристики его родителей и неформальные с ними связи Вальки. От всеуничтожающего громогласного мата котёнок падает на пол веранды и вянут цветы в палисаднике. Окончивши речь, Валька торжественно уплывает с веранды. Хлопает дверь.
Всё. Жизнь прекращается, надежд больше нет. На улице заметно темнеет, светило теряет силы. Время останавливается, в организме прекращаются обменные процессы. Наследник Сократа выносит удар стоически, Стрелятый на глазах стареет лет на двадцать. Время дискретно, а с похмелья дискретно особенно.
…Они медленно плетутся куда-то, загребая ногами пыль. Стрелятый закуривает «примку» — терять больше нечего, жизнь не имеет ни мотива, ни смысла. Табиб опять ушёл в себя и занулёван как ниндзя.
Вдруг оба одновременно останавливаются, словно натолкнувшись на что-то. На дороге лежит дохлая кошка. Стоят они над над ней долго и неподвижно. Со стороны может показаться, что два джентльмена склонили головы в скорби о погибшем животном, размышляя о бренности бытия. Но вдруг Стрелятый возвращается в свой обычный возраст, поднимает кошку за хвост и срывается куда-то быстрым шагом. На улице резко светлеет, облака трогаются с места и начинают плыть по небу. Снова поют птицы. Табиб как будто даже слышит, как где-то щёлкнул тумблер, вернув природу в свой обычный ритм.
— Ты что, Николай? — Табиб еле успевает за Стрелятым, хотя делает огромные шаги.

— Свежак. Ночью сбили, — Стрелятый задыхается, но ходу не сбавляет.

— И что?

— Опалить надо.

— Зачем???

— Я на том берегу одну яму знаю… Там Хозяин живет. Пудов восемь. Отвечаю. Я домой, за снастями. Ты жди меня на прогоне.

— Восемь пудов?

— Век воли не видать! Я прошлым летом его там видел. Спинища – во! — Стрелятый взмахивает руками, кошка описывает в воздухе круг.

— А опаливать зачем? — Табиб кивает головой на кошку.

— Мне дядь Толя Юс говорил, что его на палёного воробья надо брать.

— Но это ж кошка!

— А какая разница? Может, ему шерсть не понравится!.. Ладно, ты вали на прогон, а то на паром опоздаем. Я мухой!

Они разделяются. Табиб бредёт к повороту на реку. Паводок давно прошёл, река в берегах, но вода ещё холодная. Сом ещё не кормится. Табиб знает, что шансов почти никаких, но всё равно благодарен Стрелятому за повод как-то шевелиться и на что-то надеяться.
На прогоне уже стоит Вася Главный — деревенский пастух. Вася главный всю жизнь, с малолетства. Эту новость он принёс в деревню с лугов ещё в детстве. Маленький Вася пас в лугах гусей, когда мимо проходил табор цыган. Цыгане попросили у Васи воды. Вася сгонял в деревню, принёс цыганам воды, и в благодарность старая цыганка погадала Васе по руке и предрекла Васе, что он будет тут главным. Вася пришёл в деревню и сказал всем —
— Теперь я тут главный.
Деревня долго веселилась, и погоняло осталось у Васи на всю жизнь.
Вася Главный — маленький человечек с лицом доброго подземного гнома в женском черном клубном пиджаке с двумя рядами золотых пуговиц, камуфляжных штанах и резиновых сапогах. Пиджак его жене подарили в прошлом году московские дачники, но Вася рассудил, что ему он нужнее. В деревне он известен тем, что считает электричество глупым излишеством, не платит за него уже лет пять и живёт при свечах и лучине. Жена не возражает.

Вася ждёт, когда селяне пригонят своих коров, чтобы вести их на луга к реке. Он рад видеть Табиба и улыбается ему навстречу.
— У тебя ничего нет? — робко спрашивает Табиб.
Это пароль алкоголиков. Вопрошаемый понимает вопрос, а вопрошающий знает ответ, но это непременная часть этикета.
Главный сокрушённо разводит руками и делает плачущее лицо —
— Нет.
Табиб знает, что у Главного — есть, и Главный знает, что Табиб это знает. Вася даже не заслоняет оттопыренный карман клубного пиджака. В кармане клубного пиджака лежит святое, заткнутое пробкой из газеты, посягать на которое есть святотатство, непредставимое человеческому разуму. Делиться святым или не делиться святым есть священное право каждого гражданина, отказ встречается пониманием, а согласие — благоговением.
Подлетает Стрелятый, наспех здоровается с Главным —
— У тебя ничего нет? — и, не дожидаясь ответа, уводит за рукав Табиба, — Пошли быстрее, опаздываем.
Страдальцы быстро уходят в сторону реки. Главный смотрит им вслед. На лице доброго лесного гнома легко читаются мучительные раздумья. Он видит в руках удаляющегося Стрелятого белый полиэтиленовый пакет с чем-то увесистым и моток стального буксировочного тросика. Он отлично понимает, что мужики что-то замутили. Также он отлично понимает, что если он их сейчас похмелит, то обязательно возьмут в долю. На принятие решения — секунды. Удаляются заговорщики стремительно. Главный никогда не испытывал внутренней борьбы такого накала. Жестокая жизнь поставила его перед выбором со ставками, к которым он ещё не готов. Он чувствует, что сейчас сойдёт с ума. И Главный не выдерживает. Он трясёт башкой, громко и отчётливо выговаривает длинную матерную фразу и уходит встречать коров.
— Порядок? — на бегу спрашивает Табиб.
— А то...
— Ты быстро...
— А то... Взял у Керосина паяльную лампу.
С этими словами Стрелятый приоткрывает пакет и суёт его в лицо Табибу. Оттуда бьёт такой запах, что того отбрасывает в сторону метра на два и Табиб долго ещё не может говорить. Стрелятый озорно улыбается.
Время сенокоса ещё не пришло, на пароме не много народу. Мужики никуда не спешат, народ всё больше неторопливый. Мужиков крайне интересует Коля Стрелятый, у которого явно играет глаз, в воротник телогрейки воткнут рыболовный крючок величиной с ладошку, а в руках моток троса и белый увесистый пакет с крупной красной надписью «Мир кожи и меха в Сокольниках». И дух из этого пакета тяжёлый, пикантный и очень подозрительный. Один из мужиков не выдерживает. Он подходит к Стрелятому, деликатно интересуется —
— Даров Колян. Чаво-ково?
Стрелятый отвечает со скорбью —
— Да вот, вишь, кошак в печную трубу попал. Угорел. Хоронить везём, — и многозначительно кивает на Табиба.
Любопытство крепчает. Один за другим подходят мужики к Стрелятому, степенно здороваются, интересуются «чаво-ково». Всем по очереди он в одних и тех же словах рассказывает о трагической судьбе кошака-трубочиста, а потом многозначительным взглядом отсылает к Табибу, зная прекрасно,что выказывать перед чужаком любопытство никто не станет.
Переправившись, добытчики уходят примерно на километр вверх по реке.

— Вон к тому дубу, — пыхтит Стрелятый.

Место очень живописное. Крутояр на небольшой излучине реки. Прямо на обрыве растёт огромный дуб. Под обрывом омуток с характерными воронками, дальше стремнина. Течение, огибая омут, вылетает на длинную песчаную косу.

— Яма метров восемь, — шепчет Стрелятый, склоняясь с обрыва, — Прямо под берегом. Тут я его и видел.

Табиб уважительно кивает.

Обвязав тросик вокруг дуба, Стрелятый примастыривает к нему метровый кусок капронового шнура и привязывает крючок.

— Поводок, — понимающе шепчет Табиб.

Когда Стрелятый насаживает кошку на крюк, он в ужасе отворачивается.

— А ещё доктор, — презрительно фыркает Стрелятый и забрасывает снасть в середину омутка. От упавшей в воду кошки разлетаются в разные стороны тучи малька, течение натягивает трос.
— Порядок, — шепчет Стрелятый.
Табиб медленно крестится.

…Солнце уже склоняется к лесу на том берегу. Вечереет. Стрелятый, зло сплёвывая, достаёт кошку из воды и, раскрутив, перезабрасывает. Он делает это уже раз двадцатый.
Табиб весь день просидел под дубом, обхватив руками острые коленки. Последние два часа он ритмично раскачивается и шепчет —
— Или, или, лама савахфани... Или, или, лама савахфани...
Проходит ещё около часа. Стрелятый опять перезабрасывает кошку. Мальки привычно брызгают врассыпную.
— Или, или, лама савахфани...
Нервы у Стрелятого не выдерживают. Он зло оглядывается и раздражённо спрашивает Табиба —
— Колдуешь чё ли?
— Нет. Жалуюсь.
— Кому?
— Ему, — Табиб кивает в небо головой, не отнимая рук от колен.
— Нашёл кому жалиться, — зло говорит Стрелятый, тоже глядя в небо, — мы им там... до звезды.
— Не надо так говорить, — Табиб тих, но твёрд.
Стрелятый злится —
— А вот это мы щас посмотрим, надо или не надо. Распутывай! — Стрелятый вытаскивает из-за пазухи небольшой свёрток и бросает Табибу под ноги, — Распутывай, спускайся на косу и раздевайся. Я щас.
И уходит в заросли ивняка на косе.
Табиб сидит по-турецки на песке и распутывает небольшой нитяной бредень. Из ивняка слышится бормотание —
— Или, или, лама хавафани... Валька сука... Америкин экспресс... Сдохнешь тута с бодуна, пока твой бох тебе поможет...
С этими словами Стрелятый выламывается из ивняка с двумя здоровенными жердями —
— Распутал? Раздевайся, речнее пойдёшь. Ты длинный.
— Может, я по бережку? А, Коля? Холодно...
— В тебе росту сколько?
— Два ноль два.
— А во мне рубль семьдесят! Головастиков, что ли, ловить?
Голый тощий Табиб стоит у кромки воды и с ужасом смотрит на реку. Он до смерти боится холодной воды и не умеет плавать. Стрелятый в трусах и телогрейке привязывает жерди к бредню.
— Вот. На, заходи. До первой бровки надо достать убизательно. Иначе будет голяк и полный хавафани.
Табиб берёт жердь, три раза медленно крестится и заходит в обжигающую воду. Губы его тут же синеют, в глазах виден ужас и скорбь за всё человечество.
— Заходи, пока сносить не начнёт.
— Меня уже сносит.
— А ты упирайся, упирайся, — в голосе Стрелятого слышится мольба.
Табиб бредёт по шею в воде. Течение действительно почти сносит его и отрывает ноги ото дна, но он втыкает жердь в донный песок и держится за неё. Борода у него мокрая, лицо мученика обращено к небу, лиловые губы что-то шепчут неслышно.
Вокруг бредня в воде какое-то движение. Телогрейка у Стрелятого вся уже мокрая, но он этого не замечает.
— Есть… Есть, — в азарте повторяет он, считая тычки рыбы в сетку.
Замученный насмерть обледеневший синий Табиб падает прямо у берега лицом в песок. Стрелятый отволакивает бредень подальше от воды за обе жерди, пиная ногами бьющуюся рыбу и пытаясь разглядеть улов. И тут дыхание у него перехватывает…
— Стерлядь, — выдыхает с трудом Стрелятый и падает на колени. Потом ложится на спину в песок и внимательно вглядывается в небо, словно пытаясь разглядеть сидящего на облаке Ангела в белых одеждах со спиннингом. Стерлядь — это самая твёрдая валюта на деревне после самогона. Раньше в деревне была рыбацкая артель, но она давно развалилась. Рыбаков в деревне почти не осталось и, живя рядом с рекой, бабки свежей рыбки почти не видят. За бочковой селёдкой в сельпо всегда очередь, и завозят её очень редко, и довольствуются деревенские хозяйки как правило копчёной мойвой в ржавых картонных коробках. Так что свежая рыбка всегда котируется. А уж стерлядь … Стерлядь — украшение любого деревенского праздника рядом с картохой и опостылевшей домашней тушёнкой.

Табиб приходит в себя от дикого крика —
— Стерлядки!!! Стерлядки, Сергей Евгеньич! Восемнадцать штук!
Табиб поднимает голову в изумлении не столько от волшебного слова «стерлядки», сколько от того, что Стрелятый помнит его имя-отчество.
До парома есть ещё время. Жизнь удалась, расцвела волшебными красками, обрела смысл и гармонию. Нет предела воплям восторга. Победители развели кострик на берегу, обсушились, отогрелись и, не торопясь, одеваются. Стрелятый закуривает примку, не боясь злобных фотонов.
— Николай, — Табиб кутает шею в белое шелковое кашне, — А ты под рыбу что-нибудь взял?
— Не..., — Стрелятый растерян, — Не подумал.
— А как же ты собирался сома до дома тащить?
— Вот веришь, Евгенич, мёртвый с бодуна... не подумал... да и было бы что тащить, а как тащить — дело десятое.
— Десятое? Стерлядь тебе не сом, мужики увидят — будут у нас проблемы.
Стрелятый чешет в затылке, —
— Да. Ополовинют, да и егерям стуканут.
Пихать красавиц — стерлядок в вонючий пакет из-под кошки им даже в головы не приходит. В руках нести никак нельзя. И тут Табиб начинает рассовывать рыб по карманам своего роскошного пальто. Так же, наверное, выглядит «Бентли», в который грузят ящики с помидорами, чтобы развозить по рынкам. Последние две стерлядочки он аккуратно заворачивает в белое шелковое кашне и засовывает во внутренний карман. Стрелятый машинально хлопает себя по крохотным кармашкам телаги, в которые входит разве что пачка «примы», и с уважением смотрит на зелёное кашемировое пальто. Потом несколько раз обходит вокруг Табиба, проверяя, не торчат ли хвосты из карманов.
— Порядок, — говорит Стрелятый.

Табиб ласково улыбается.

Переправа проходит без приключений. Отказавшись от всех попуток, герои идут в деревню. Справа дубрава, слева заливные луга с одинокими берёзками. На луга уже ложится туман.
С прямой спиной широко шагает Табиб. Рядом семенит Стрелятый. На серьёзных их лицах — усталость и уверенность в себе. В лучах заходящего солнца кажется, что это Гендальф Серый и Бильбо Торбинс идут домой, истребив всё мировое зло.

— К Валентине не пойдём, — твёрдо говорит Табиб, — К Марине Ивановне пойдём.

— Поташиня молодец, — соглашается Стрелятый, — Как для себя делает.

В деревню заходят уже почти затемно. Бабка Поташиня живёт у самого прогона.

— Тёть Марин! — орёт Стрелятый еще в сенцах, — Рыбки надо?

— Заходитя, — появляется маленькая благообразная бабулька, — На куфню заходитя.

Из «Бентли» тожественно выгружают помидоры. Вид у добытчиков победоносный. Завидев острые носики стерлядок, Поташиня моментально откидывает крышку погреба и, уже наполовину скрывшись под землёй, коротко бросает —

— Литр.

Торговаться никому и в голову не приходит. Стрелятый вытягивает шею в сторону дырки погреба и орёт счастливым голосом —

 — Тёть Марин! И закусить чё-нибудь!

Из погреба доносится —

— Варёные картошки и банка огурцов.

— И хлебца, — просит Табиб.

— На полке возьми, — отвечает погреб.

Когда выходят на улицу, уже совсем темно. Идут не торопясь. Исповедуя святой принцип лечить подобное подобным, поправились ещё у Поташини. Стрелятый несёт в руках чугунок, Табиб нежно прижимает к груди банку с огурцами. Самое ценное доверено карманам английского пальто. Гармония мира не знает границ. Стрелятый лукаво щурится —
— Евгенич, ты колдун? Наколдовал?
— Нет. Я молился.
— А по-каковски молился?
— Это древний язык.
— Ты чё, в натуре думаешь, что есть Бог?
— Николай, ты рыбак?
— Ну а как жа...
— Ты ловил когда-нибудь стерлядь на отмели?
— Нет, — глаза у Стрелятого округляются, — В жизни такого не видел.
— Ну и какие вопросы?

Небольшая пауза. Стрелятый внимательно смотрит в тёмное небо.

— Ладно. Ко мне пойдём. У меня хоть есть где картошки погреть.

Табиб не возражает. Он в полном согласии с жизнью.


КАРМА

Нашу деревню посетили высокие иностранные гости. Приехал Сквор на такси. Скворушка — старый наш приятель, великий русский актёр, естественно, не оценённый по достоинству эпохой и современниками. Я видел его в паре эпизодов каких-то идиотских фильмов времён рerestroyka. Актёр Сквор, наверное, неплохой, его всегда было жалко, его везде били и убивали. В любом кадре Сквор был полон кетчупа, чернил под глазами, на нём испытывали все новинки киношных ИПП — имитаторов попадания пуль. Сквор, конечно, мечтал сыграть Гамлета или шута в Короле Лире, но скворов много, а Смоктуновский один. Однако причиной его эмиграции были вовсе не профессиональные амбиции. Дело в том, что Сквор обладает уникальным, просто мистическим талантом везде получать по роже. Стоит ему выйти в магазин за хлебушком или просто прогуляться — непременно побьют, стоит пойти на закрытый показ в Дом Кино — придёт с очаровательным бланшем под глазом, даже на наших приятельских пьянках, среди своих, среди родных и близких, кто-нибудь непременно въедет Сквору в дыню. Про походы в пивную просто и говорить не приходится — все они заканчиваются травмопунктом.
Дар этот абсолютно метафизичен, ибо Сквор — субтильного вида интеллигентный молодой человек, совершенно не агрессивный, с мягкой манерой поведения, и жил он в Москве отнюдь не в Марьиной роще и не в Бирюлёве-Товарном, и не в каком-нибудь Паскудниково, а что ни на есть на старом и добром Садовом Кольце. Откуда на Сквора такая аллергия у современников — никто не может понять.

В конце концов Сквору это надоело и он подумал, что надо менять карму. После тягостных раздумий и энергичного запоя он свалил во Францию и пропал с горизонта. Лет десять Сквора не было ни видно — ни слышно, и вот он вдруг нарисовался в нашей деревне на патриотичном «Рено» с шашечками.
В ответ на всеобщее изумление Сквор невозмутимо заявил, что ностальгия загрызла вконец, что не нашёл он в Москве ни одной родной морды, что он выяснил — все мы отвисаем в деревне, и что во Франции поездка на такси за триста вёрст — обычное дело. Правда, охреневший совершенно таксист рассказал, что пассажир по дороге у каждой заправки требовал остановиться,чтобы купить червяков, ибо он едет на рыбалку. Искоса поглядывая на пассажира в белых туфлях, белом парусиновом костюме и стетсоновской шляпе, таксист смиренно попросил не сворачивать ему башню, в ответ на что Сквор возмущённо поведал таксисту, что во Франции на любой заправке можно купить червей и прикормку. Было видно, что этот пижонистый кекс, похожий на молодого Паганеля, пробуждает в таксисте самые низменные древние агрессивные инстинкты.
Чтобы предотвратить международный конфликт, обоих усадили за стол и предложили обедать. Сквор согласился и немедленно выпил, а таксист, глядя на кастрюлю с окрошкой и запотевший графин калгановой водки, горько сказал, что он на работе, что он за рулём и вечером надо сдавать машину сменщику.
В глазах его блеснула скупая мужская слеза.
В процессе трапезы выяснилось, что во Франции Сквор стал вполне благополучным буржуем, торгует дерьмовыми китайскими «Zippo», выдавая их за родные легкомысленным французам, и чувствует себя в полном порядке. На чей-то ехидный вопрос, как Родина встретила своего многострадального сына, Сквор как-то беспомощно улыбнулся и сказал, что получил по морде ещё в аэропорту. Услышав это, таксист шумно вздохнул и попросил стакан водки.

…Середина лета, благодатная пора… Все развлекаются как могут — кто-то ловит рыбу, кто-то ходит по грибы, кто-то мотается в заповедник кормить зубров мухоморами… Дни стоят знойные, по ночам поют цикады, во дворе Дядькиного дома врастает в землю новенький «Рено-Логан». Он по крышу зарос лопухами и крапивой и надписи «Московское такси» уже не видно. Таксист Серёга запил не на шутку и растворился где-то в деревне. Говорят, он ухаживает за местной учительницей начальных классов и хочет устраиваться в совхоз трактористом.

Сегодня на реке знакомые рыбаки рассказывали мне, что вчера по берегу болтался какой-то пьяный придурок в грязных белых штанах, размахивал бумажкой в двадцать евро и требовал, чтобы его отвезли в деревню. От реки до деревни четыре километра. Чтобы не позорил рыбацкое братство, ему дали в бубен для профилактики, но в деревню отвезли. А бумажку в двадцать евро рекомендовали засунуть себе туда, где ей и место — в межягодичную складку.

Едем с рыбалки. Степенный включил радио. Слышно, как древний китайский акын Борис Борисович Гребенщиков задумчиво блеет, что это карма. И против неё не попрёшь.


ДЕРЕВЕНСКАЯ КОММЕРЦИЯ

Пекара был комсомольский работник. Он строил коммунизм. Пекара строил коммунизм искренне и ответственно, не то что мы, балбесы. Мы всё хихикали, а Пекара верил в социальную ответственность и солнечное будущее мира без несправедливости.
Но империя рабочих и крестьян подвела Пекару. Империя передумала строить коммунизм. Больше того, империя совсем уже надругалась над Пекарой, она вообще взяла и рассыпалась.
Настали суровые капиталистические будни. Пекара было запил, но быстро одумался — негоже превращаться в асоциальный элемент. Прочие комсомольские боссы уже вовсю торговали компьютерами, углеводородами Родины, мутили банки и финансовые пирамиды, используя старые крюки, носящие литературное название «административный ресурс». У Пекары тоже были свои административные ресурсы, он был комсомольским боссом Коломны, а комсомол, как известно — кузница кадров партии. У Пекары были свои кузнецы, они бы присмотрели Пекаре хорошее кресло, тёплое место, средненачальственный кабинетик, но Пекаре был отвратителен тот нездоровый азарт, с которым вчерашние его соратники по построению коммунизма ломанулись строить дикий капитализм.
Пекара решил жить тихонько. Он купил на трудовые сбережения маленький автобус и стал развозить по ночам хлебушек по магазинам. Он рассудил, что смена общественных формаций не отменяет потребности в хлебе насущном.
Всё было неплохо. Но однажды пришли к Пекаре нервные тревожные люди в спортивных штанах и кожаных куртках. Нервные люди сказали Пекаре, что он должен им денег. Пекара очень удивился — он никому не мешал, никому не был должен, этих молодых людей видел впервые. Он сказал нервным людям, что он не согласен с постановкой вопроса. В ответ тревожные люди рассказали Пекаре, какие нелепые трагедии случаются в жизни, какие тяжкие телесные повреждения случаются с неосторожными легкомысленными коммерсантами, какие бывают утраты имущества.
Незадолго до этого Пекара купил домик в нашей деревне. После некоторых раздумий Пекара решил, что не хотел бы больше встречаться с нервными молодыми людьми, которые рассказывают грустные истории. И Пекара переехал в деревню, уповая на более здоровый общественный климат. Он решил жить от трудов рук своих.
Для начала он посадил картофан. Первое, что приходит в голову горожанину при виде земли — сажать картофан. Пекара мужик обстоятельный, вдумчивый, семенами обзавёлся отменными, и ждал от картохи взаимности. Картофан его не подвёл, но у Пекары обнаружился конкурент, конкурент жёсткий и беспринципный. Обнаружился враг из мира большого капитала, наймит мирового империализма с родины золотого тельца. Жук с гор Колорадо. Колорадский жук сильно печалил Пекару, жук посягал на святое.
Пекара стал изучать стратегию обороны. Идею собирать жука вручную, как ему советовали селяне, Пекара отверг — мешал лишний вес, масштабы посевов и чувство собственного достоинства. Тогда какая-то умная маруся подсказала Пекаре, что единственная тварь на свете, которая готова его выручить — это цесарка. Колорадский жук дюже невкусный, все звери и птицы им брезгуют, и только цесарка согласна Пекаре помочь.
Идея Пекаре понравилась. Он поехал на Птичий рынок и купил пару десятков цесарок, мальчиков и девочек.
На новом месте цесаркам понравилось. Они жизнерадостно клевали во дворе всякую ерунду, но сразу проявили служебное несоответствие. Как им ни предлагал Пекара колорадского жука, цесарки были к нему равнодушны.
Пекара осерчал. Он вбил колышки на картофельном поле и привязал цесарок за лапки. Цесарки подняли бунт. Они скандалили, хлопали крыльями, пытались клювами перерезать верёвки, выдрать колышки, но главное — наотрез отказались жрать колорадского жука. Пекара был непреклонен — или жрите жука, или сдохните с голоду. И уехал по каким-то делам.
Не было Пекары в деревне дней десять. По приезду он столкнулся с народным волнением. Завидев его автобусик, к нему сбежались бабки и сразу подняли кипеш.
Оказалось, что деревня всё это время очень страдает от экспериментов Пекары. Цесарки сразу после его отъезда каким-то образом освободились, часть из них убежала на волю в леса и радостно одичала, а часть расселась по деревьям в деревне, и нет от них никакого спасения, и нету с ними сладу. Цесарки сидят высоко на деревьях и с утра до вечера орут дурными голосами, чем наносят душевные травмы несовершеннолетним и особо впечатлительным особам.
Пекара совсем огорчился. Не зная другого способа избавиться от народного гнева, он напился, взял ружьё, прошёлся по деревне и весь вечер стрелял цесарок, снимая их с высоких вётел, ибо на уговоры они не поддавались.
После короткого энергичного запоя Пекара задумался, что дальше делать. Возвращаться в цивилизацию ему не хотелось. Дикий мир чистогана и нервные молодые люди в кожаных куртках его не привлекали. Справившись кое-как с урожаем картохи, Пекара решил не сдаваться. Всю зиму он изучал всякую литературу и набрёл на идею савойской капусты. Нежный деликатесный овощ с отменными кулинарными качествами не боялся холодов, был непритязателен, не интересовал колорадского жука, обещал хороший доход.
Пекара раздобыл семена савойской капусты, провёл посевную. Капуста взошла. Пекара обрёл душевное равновесие и в предвкушении урожая погряз в развлечениях, утонувши в нашем конце деревни у Дядьки, Степенного, Дачника, занимаясь лёгким пьянством, рыбалкой, и даже ездил с Татарином на светские рауты — дискотеки в соседней деревне. И за капустой приглядывал.
Но однажды капуста исчезла. Капуста сделала ноги в полном составе. Придя в себя от культурного шока, Пекара учинил следствие. Найти злодея было нетрудно. Деревня — субстанция прозрачная, все всё о всех знают. Селяне хором показали пальцами на Шелудяку — это он, супостат, воровал у Пекары капусту, и под покровами ночи носил пропивать в соседнее село, искренне полагая, что подобная конспирация избавит его от возмездия.
Пекара бил Шелудяку руками. Устал. Пекара бил Шелудяку палкой с забора. Палка сломалась. Пекара стал бить Шелудяку ногами. Сломалась нога.
Пекара лежал загипсованный в доме, весь в печальных раздумьях. Он выбыл из строя как минимум на два месяца, потерял урожай, а самое главное — он потерял концепцию. Идея жить от трудов рук своих не улыбалась который год, свежих дебютных мыслей не было, социальный климат деревни его разочаровал. Если с нервными молодыми кожаными людьми ещё можно попытаться как-то договориться, то стихия в виде Шелудяки была неуправляема, а таких алкашей — полдеревни.
Стихия в виде Шелудяки несколько примирила его с действительностью, когда однажды в дверь тихо поскреблись, и Пекара услышал дрожащий покаянный голос Шелудяки —
— Юр, мож чем помочь?
Шелудяка подметал пол, варил картошечку, бегал за водкой, чесал Пекаре спицей ногу под гипсом, но у Пекары уже не было иллюзий — деревня всегда поможет, когда тебе плохо, но никогда не простит, когда тебе хорошо.

Выздоровев от перелома ноги, Пекара преодолел перелом души и вернулся в дикий мир чистогана. Он нашёл нервных хлопцев, побеседовал с ними на известном им языке, и вскоре открыл автосалон.


ЧУДНЫ ДЕЛА ТВОИ, ГОСПОДИ

— Чудны дела Твои, Господи, — Табиб ставит стопочку на стол и тихо вздыхает. Зима была лютая, снежная, в деревню из нас почти никто не ездил. Общительный бомж явно истосковался по людям.

— Чудны дела Твои, Господи… Ты представляешь, Джанчик, коровы не любят Хайдеггера! И Кьёркегора не любят. А Ницше вообще терпеть не могут!

Мы сидим на полутёмной веранде и потихоньку выпиваем. Потрескивают дубовые дрова и очень вкусно капает с крыши, хотя уже стемнело. Мы не включаем свет, не закрываем дверцу печки, дверь на улицу приоткрыта, чтобы слышна была капель и волшебный весенний воздух.
Я тоже соскучился по Табибу. Он сидит у печи в кресле-качалке, накрытый зелёным клетчатым пледом, и сам сейчас похож на какого-нибудь Сократа в творческой командировке, только немного одичавшего. На бледном лице бликует пламя, чело задумчиво, в обширной белой бороде прячутся лук и квашенная капуста. Изящные длинные пальцы уже полтора часа мнут сигарету. За зиму Табиб бросил курить.

…Этот весенний воздух… Еще ничего не цветёт, не пахнет чем-то конкретно, а пахнет самой оживающей жизнью. Если меня спросят, что такое счастье, я уверенно отвечу, что счастье — это сбежать весной из Москвы за триста вёрст, лениво пить клюквенную водку с Табибом на тёмной веранде, лениво болтать, глядя на огонь, и вдыхать этот фантастический воздух.

— А Сартра? Коровы любят Сартра? — чокаюсь я со ссыльным Сократом рюмочкой зубровки. Я равнодушен к философии, но надо поддержать беседу. У Табиба острый дефицит живого человеческого общения. Его редко приглашают зимой на деревенские пьянки, ибо при словах «позитивизм» и «экзистенция» бабы начинают плакать, а мужики раздражаются. Бывает и наоборот — мужики плачут, а бабы матерятся. Это если уже сильно пьяные. Если случается Табиб на каком-нибудь банкете, его, по-хорошему подпоив, просят исполнить арию Мефистофеля или что-нибудь из итальянцев, а потом технично спроваживают, не дожидаясь, пока он подсядет на сравнительный анализ Гегеля с Кантом. Не то чтобы русский крестьянин был чужд философии. Отнюдь. Просто к немцам свои вопросы… И, поведав своим чуть надтреснутым тенорком, как люди гибнут за металл, Табиб грустно бредёт по сугробам домой, где его ждут и всегда ему рады пёс Генерал Кутепов и кот Падла. Они ничего не имеют против Хайдеггера.

— Коровы любят Сартра? И вообще, как они относятся к экзистенции? —спрашиваю я и подкладываю Табибу кусок акулы. Это ж надо было встретить акулу посреди ещё не совсем растаявшей средней России! Понурый мужик в валенках с калошами и телогрейке зябко топтался на трассе в придорожной луже. На шее у него висела картонка с надписью химическим карандашом — «Парная акула». Степенный, конечно же, не смог не остановиться. Дотошного Степензона особенно заинтересовало слово «парная». Мы долго пытали мужика — откуда, мол, такие чудеса, и добились правды. Оказалось — действительно, черноморский катран, и на самом деле, ещё утром плавал в море. Сегодня на некий военный аэродром неподалёку пришёл борт с чёрной икрой, а лётчики прихватили с собой ещё и рыбки и отдали мужику на реализацию. Икра, понятно, ушла «куда надо», а у мужика в мятом дюралевом баке с надписью «Молоко» кроме катрана обнаружились еще толстолобик и осетринка. Мы решили взять катрана, чтобы побаловать Табиба, рассудив, что после зимовки на сухом пайке отведать шашлычка из акулы ему будет прикольно. Мужик согласился помочь нам тут же замариновать катрана, чтобы к приезду он был готов, и убежал куда-то, велев нам сторожить свою кастрюлю с осетриной. Вскоре он появился с посылочным ящиком, ингредиентами и очень хитрой мордой. Мы проложили ящик какой-то тряпкой, порубали рыбу, поперчили, посолили, порезали пару луковиц, лимончик, помидорку, и залили всё это дело кефиром.

Пока Степенный грузился, мужик вынул из-за пазухи солдатскую флягу и предложил выпить за знакомство. Сам он техник с аэродрома и звать его Валера. Я хлебнул из фляги. В глазах сразу что-то заискрилось, по горлу полоснуло как ножом. Дурака Валера не валял — во фляжке был чистяк, причём с каким-то омерзительным привкусом.
Занюхавши цигейковой шапкой, любезно предложенной техником Валерой и отдышавшись, я поинтересовался — откуда у напитка такой колорит.
— Система охлаждения лопастей вертолётов, — серьёзно объяснил техник Валера — Через нас «восьмёрки» идут на рембазу в Воронеж. Вот, сливаем по ночам.

— А караул? У каждого же борта часовой должен быть?

Ничего не ответил мне техник Валера. Только улыбнулся загадочно.
От системы охлаждения лопастей как-то потеплело на душе. Я почувствовал потребность сделать ответный жест и рассказал Валере, что сам готовлю водки и везём мы с собой в деревню клюквенную, калгановую, лимонную, на бруснике, на кедровых шишках и на траве зубровке. Техник Валера обозвал мои водки глупостями, но попробовал все. Беседа затянулась.

…Ясен пень, рыбу я купил у Валеры всю. Вместе с тазиком. Расставаясь, он даже всплакнул, предложил мне братство на крови и достал из телаги нехилый такой ножик, но вскрыться не успел. Мирно вроде бы дремавший за рулём Степензон, оказывается, поляну пас и, увидев нож, взлетел аки барс.
Достав моего несостоявшегося кровного брата из сугроба, Степенный аккуратно его отряхнул, надел на него цигейковую шапку и наладил в сторону дома. Техник Валера вектор направления взял уверенно и исчез.

Вообще маэстро Степензон — человек конкретный и внятный до одури. У него две ходки. Обе в определённых кругах весьма уважаемые. Первый раз общество изолировало его от себя за то, что он без спроса взял чужой автомобиль покататься. Именно покататься, безо всякой корысти. Он вскрыл машину и уехал на ней на Пироговское водохранилище купаться. Искупался, вернулся домой, поставил машину туда, где взял, но там его уже ждали. Вторая ходка вообще песня. Когда Степенного пытают, за что он побил милиционэра, он всегда коротко отвечает,–« За дело». Большего никто никогда не добился.

Славка Степенный — мой старый друг и соратник. Трудимся мы вместе давно, пережили вместе и лихие девяностые, и Великую Криминальную Революцию, и ещё много всякой всячины. По пробивной способности маэстро Степензон — это маленький танк, по проникающей — кумулятивный снаряд, по надёжности сопоставим с трёхлинейной винтовкой.
Больше всего на свете он любит свою маленькую дочку, рыбалку, пиво и писателя Лескова.

Проснулся я уже в деревне.

— Всё сугубо научно! Ты зря смеёшься, Джан! Всё сугубо научно! — кипятится Табиб.

— А как ты узнаёшь, кто больше нравится коровам?

— Вот я и говорю — чисто научный подход. Голые факты. Удойность! Все философы по-разному влияют на удойность! Статистика! Ведь включают же коровам Моцарта в передовых хозяйствах! А кто сказал, что им незнакома радость печатного слова? Только вот Ницше …

— Ницше надо Валету читать. Ему понравится, — бурчит Степенный. Он припил водочки и лениво развалился на маленьком диванчике в углу, заложив руки под голову. Блаженство излучает не только каждая клеточка его тела, но даже шнурки на ботинках.

Я согласен. Валет, косматый вонючий чёрный козёл — существо инфернальное, и даже чисто внешне у них с Ницше есть что-то общее.

Испытывая дефицит общения, Табиб, оказывается, всю зиму пропадал на ферме, часами втирая бедным бурёнкам своих Кьёркегоров, Гегелей и прочих Хайдеггеров. Интересно, почему его доярки не пришибли? Им ведь тоже всё это слушать приходилось...

— Ну и кто же нравится коровам больше всех?

Табиб берёт долгую паузу. С видом Нобелевского лауреата поднимает руку со стопариком калгановой и торжественно объявляет, —

— Блаженный Августин!

Выпивает, берёт кусок акулы и, закусив, добавляет —

— И дояркам, кстати, тоже. Особенно вот это место — «люби Бога и делай что хочешь».

Теперь моя очередь изумлённо выпить. Степенный тоже мычит со своего диванчика, —

— Ёлы-палы…

— Да! — горячится Табиб, — и вообще, позитивисты не чета апологетам критической онтологии! Например, шотландцы …

В классической литературе в таких ситуациях стреляют в потолок, но мы люди воспитанные, мы люди деликатные. Поэтому я просто перебиваю Табиба в робкой надежде избежать структурного анализа шотландской школы критической онтологии —

— А отёлы? Как они влияют на отёлы?

Я перебиваю Табиба нарочно, я знаю, что, если его сейчас не заткнуть, понесётся ещё на несколько часов какая-нибудь лабуда про какой-нибудь кембриджский платонизм, и тогда останется только застрелиться. Степенный довольно булькает со своей диванки, Табиб обиженно замолкает и сопит, глядя на огонь в печке. Минут через пять он так же обиженно засыпает в кресле-качалке.

Я чувствую, что тоже откатываюсь. В полусне я верчу в руках «Ка-Бар» — нож американской морской пехоты времён Вьетнамской войны. Тёплая кожаная рукоять приятно греет пальцы. Уже отплывая, я пытаюсь понять — откуда у русского авиатехника из-под Гжели американский музейный ножик? Экзистенция, блин...

А воздух-то какой… Господи, какой здесь воздух...

   

ПОСОБИЕ ПО ЧАДОРОДИЮ

— Полил — залил! — вопит Данила.

Маленький джентльмен в панамке, труселях и сандаликах запыхался, но совершенно счастлив. Что полил, куда залил — непонятно, да и не важно. Важно, что мы дразним Кобру.
Мы придумали замечательную игру. Я сижу на лавочке в своём палисадничке, бросаю на крышу мячик. Мячик с диким грохотом бьёт о жесть крыши, скатывается, падает, джентльмен подбирает мячик, метётся ко мне с мячиком и вопит —
— Полил — залил!
Смысл игры не в мячике, смысл игры в грохоте. Мячик грохочет по крыше и страшно пугает Кобру. Маленького джентльмена это невероятно веселит.

— Вашу мать!.. — орёт Кобра в окно, — вы хотите, чтобы я заикаться начала?!! Прекратите немедленно!!!

Я кидаю мячик специально повыше, навесом, чтоб грохот был покруче, в район кухни, где Кобра мастырит Даниле какой-то супчик. Кобра вздрагивает и роняет половник. Высовывается в форточку и орёт на всю деревню —

— Вашу мать!.. Прекратите вы или нет?!! Лысый — убью! Данила — выдеру!

Мой маленький сын заливается как колокольчик.
Кобра — мама Данилы. Это небольшое взъерошенное существо с волосами цвета соломы, никак не похожее на змею, а похожее на довольно милое огородное пугало.

Коброй Кобру прозвал не я. Коброй её давным-давно прозвали два достойнейших гражданина — один из её бывших мужей, директор известного московского театра, и один великий русский кинорежиссёр, причём не сговариваясь и не будучи даже знакомыми друг с другом.
Великий русский кинорежиссёр, известный патриот и хлебосол, имел неосторожность пригласить Кобру на Новый Год к себе на дачу на Николину Гору. Гулянье было шумное и многолюдное. Барышня нарезалась там в лоскуты, пела народные песни, причём почему-то басом, а потом затребовала себе отдельную комнату для опочивания.
Постельное бельё показалось ей недостаточно свежим, и она постирала его в аквариуме. Потом нашла какую-то верёвку, привязала дверную ручку к батарее, чтобы ночью к ней никто не приставал, и завалилась спать на голый диван. Утром с бодуна, забыв про верёвку, она попыталась выйти из комнаты. Дверь не открывалась. Решив, что злые люди заперли её здесь, испытывая лютый бодун, сушняк и клаустрофобию, она с разбегу вынесла дверь вместе с батареей, вырвав её из стены.
Кипяток, естественно, залил всю комнату. На шум стал сползаться отравленный алкоголем народ. Прибежал великий русский кинорежиссёр, чтобы оценить разрушения. Стоя в клубах пара и глядя на плавающий в аквариуме пододеяльник, он ласково пожурил барышню за легкомыслие, объяснив, что дом теперь вымерзнет нахрен.
Ответом ему была фраза этажей в семь, состоящая исключительно из инвективной лексики и междометий. Из этой фразы было понятно, что молодая леди думает о режиссёре, его родителях, его гостях, его творчестве, на чём она вертела этот Новый Год и где она видела вообще всю эту Николину Гору вместе с населением.
Режиссёр внимательно её выслушал и сказал только —

— Ну ты и кобра…

Но не обиделся, и дело кончилось миром и выпиванием шампанского в сугробе.

С директором театра было проще. Всё решилось прямо в день свадьбы. Приехав домой из загса, молодые с гостями сели за праздничный стол. Немножко выпив с устатку, Кобра побила морду новому мужу, выпрыгнула в окно и уехала куда-то гудеть прямо в свадебном платье.
Новый муж утёр кровавые сопли и сказал, —

— Ну ты и кобра…

И немедленно развёлся.

— Полил — залил! — вопит Данила и ураганит с мячиком от дома к лавке, от лавки к дому. Он уже весь мокрый. Кобра подозрительно затихла на кухне. Это не к добру.
Надо валить. Но Данила ещё маленький и не чует опасности. Разрезвился Иванушка возле белого камушка…

Данила — чудо. Не в сопливом сюсюкальном смысле, а настоящее, реальное Божие чудо. Ещё несколько лет назад у Кобры нашли поликистоз всяких женских бебехов и положили в больницу. Врачи порубали у неё все эти женские бебехи в лапшу, и при выписке жизнерадостно заявили, что мадам больше не о чем беспокоиться, можно не предохраняться. Детей больше не будет. Добавим сюда пять лет амфетаминовых экспериментов, несколько абортов и редуцированные от рождения почки.
В ответ на обещание бесплодия Кобра показала врачам оттопыренный большой палец и уехала в Оптину пустынь. И уехала к Батьке Серафиму в Дивеево. И уехала в Иоанно-Богословский монастырь и ещё на какие-то другие источники. Бросила курить, постоянно соборовалась и всё что-то себе бубукала, бубукала, не расставаясь с молитвословом, и набубукала мне в сорок два года вот этого вот гражданина с характером Черчилля и глазами Ангела. В роддом с ней поехали два верных друга — Иоанн Шанхайский и Матроша Московская.
И вот что, девки, я вам скажу. Рожайте. Рожать детей можно даже когда рожать нельзя. А врачишек не слушайте. Медицина — лженаука. Зуб даю.

Я убедил Данилу, что продолжать нашу игру опасно. Мы загасились на заднем крылечке и сидим, обнявшись, как два нашкодивших засранца. Я очень даже знаю, что сейчас можно получить по репе какой-нибудь шваброй, а Данилка ныкается, чтоб не идти обедать.
Я закурил. Данила задумчиво ковыряет в носу.

— Пап, а пап? — озабоченно спрашивает Данила, — А правда мама говорит, что если плохо себя вести, то Бог накажет?

— Бог никогда никого не наказывает. Когда ты плохо себя ведёшь, Он плачет.

— Плачет?!! — и без того огромные небесные глаза от изумления становятся ещё больше.

— Плачет. Сидит у себя на небе, расстраивается и плачет.

Долгая пауза. Данила серьёзно и как-то очень по-взрослому вглядывается куда-то вдаль, в огромных изумрудно — голубых глазах появляются слёзы. Наша роль в воспитании детей, по-моему, сильно преувеличена.

Данила вдруг решительно встаёт и хлопает себя по заднице, отряхивая песок с трусов.

— Никогда больше не буду маму расстраивать!

Тяжко вздыхает, гладит меня по голове и топает вверх по лесенке в дом обедать.

Какая-то жгучая волна любви к сыну вдруг так бьёт в мозг, что я опять закуриваю, чтобы не заплакать.


СИЛА ВНУШЕНИЯ

Разведка донесла — по Оке пошла шуга. Начало ноября, погода наимерзейшая — около ноля, дождь со снегом, ледяной ветер, выходишь на улицу — не поймёшь, день или ночь. Но делать нечего, по Оке пошла шуга. Выйдет наконец судак, который не брал всю осень, и будет у щуки жор. Надо на воду. Мы добытчики или куда?
Сразу начались проблемы. Ко мне приехала сестра, нежный городской человек. Мы как раз хотели её припахать посидеть с маленьким Данилой, но сестру вштырило — хочу на рыбалку, хочу большую рыбу. Мы говорим — ты глянь на улицу, хозяин собаку не выпустит. Бесполезно — хочу на рыбалку и всё тут. Калгановая водка преображает личность человека и пробуждает в офисном планктоне первобытную храбрость.
Данила тоже устроил дебош со слезами — «ибку, ибку хочу». Караул.
Последний шанс. Надо найти Табиба. Табиба нашли где положено — у магазина. Смурной абстинентный Табиб держит за пуговицу Шелудяку и беспощадно громит философию позитивизма, убеждая Шелудяку в том, что Витгенштейн в сущности такой же козёл, как Карнап и Нейрат, но в отличии от Милля и Спенсера у Витгенштейна есть хотя бы какие-то шансы. Шелудяка согласно кивает, ему тоже не близки позиции позитивистов.
Шелудяка — один из колоритнейших деревенских алкашей. Он вечно какой-то всклокоченный. У него всклокоченные волосы на голове, всклокоченная борода, даже порты с телогрейкой у него какие-то вздрюченные. И глаза у него вечно всклокоченные, будто он только что был на пожаре. Шелудяка человек навек изумлённый.
Шелудяке даём на похмел и отсылаем в лес за махоркой, Табиба берём в оборот, обещая стол, дом и тепло, если он посидит с Данилой. Подписываем контракт в виде стопки калгановой.
Машины решили не убивать — дороги раскисли так, что проще купить судака в гастрономе и покрыть его золотом, чем собирать бампера по дороге. Берём у Тольмана грузовик и грузимся в кузов всем колхозом. Сестра моя неприступно карабкается в ЗИЛ, Данилу посадили на руки Табибу и велели не спускать его с рук, пока мы не исчезнем из виду. Мы знаем повадки этого юного натуралиста, мы уже отлавливали его по ночам на задах с корзинкой — джентльмен ночью ходил по грибы. Джентльмену было три с половиною года.
Напоследок Дядька с хитрым глазом водрузил в кузов ЗИЛа белое плюшевое кресло — «это будет хэппенинг». Да, ничего более гармоничного этой обстановке, транспорту и погоде на берегу не придумаешь.
Перекрестяся, с песняком и сугревом, подъезжаем к реке. Пейзаж натурально зловещий. По берегу, отворачиваясь от ледяного ветра, бродят унылые зомби — одеревенелые сонные персонажи в зипунах и телагах, в костюмах химзащиты и плащпалатках. Брезентовые палатки на берегу, в некоторых дымятся буржуйки. В ивняках шумят бензопилы. Полный постапокалипсис.
На этом фоне диковато выглядит развесёлая компания пьяненьких разудалых москвичей, которые с шумом и хохотом высыпаются из кузова огромного ЗИЛа. Москали разводят огромный костёр, жарят мясо и радостно выпивают. Венцом абсурда выглядит белое мягкое кресло, которое водружают на берегу и сажают в него хромого лысого персонажа довольно свирепого вида, увешанного фидерами, спиннингами, какими-то вёдрами, пакетами и чёрт знает чем ещё. Наверное, это робот, антропоморфный рыбоуборочный комбайн.
Зомбоапокалипсис в самом разгаре. Уцелевшие после катаклизма брезентовые люди хлещут реку спиннингами, плавают в резиновых лодках, гоняют кружки, звенят колокольцами донок, но никто ничего не ловит. Полный голяк. Все замёрзшие и злые как собаки, все втихаря косятся на этих весёлых москвичей, и особенно — на того лысого фраера в белом плюшевом кресле. Он выглядит вызовом всему страдающему человечеству.
Весь наш колхоз танцует и ржёт у костра, только Тапир и Люська ушли вниз по реке. Наперекор судьбе они решили поймать чехонь в этом ледяном мокром снежном аду. И я сижу в белом плюшевом кресле дурак дураком, я вижу, что никто ничего не ловит, и тоже не особенно на что-то надеюсь. Только моя бесстрашная сестра торчит у меня за спиной и трындит голосом учёного попугая —
— Хочу большую рыбу. Хочу большую рыбу.

Удар. Спиннинг в дугу. Подсекаю. Тащу. Что-то очень серьёзное. Параллельно думаю, как это брать — багорика я не взял, а в подсак это точно не влезет. Подтаскиваю к берегу. Щука, неслабая щука килограмм этак на 8. Я гуляю щуку вдоль берега и думаю, что мне с ней делать. Но тут вдруг с диким криком —

МОЯ РЫБА!!!!!!!!!!!!!!!!!!

сестра бросается в воду. Этот дикий крик слышен на километры по реке. Брезентовые люди как по команде застывают, обративши к нам изумлённые взоры. Они видят, как учёный попугай взлетел из-за плеча капитана Сильвера, бросился в реку и теперь стоит по пояс в ледяной воде счастливый до нет предела, прижимая обеими руками огромную щуку к мохеровой кофте. На реке мёртвая тишина.
Москвичи бросаются от костра к реке, вылавливают мою сестру вместе со щукой, выпутывают из тройников, обнимают, растирают, поят из термоса, наливают калгановой водки. Шум и веселье. На белом лице моей сестры счастливая победная улыбка. Это не мягкая улыбка Джоконды, это хищная улыбка валькирии.
Брезентовые зомби медленно сползаются к нашему костру, спрашивают, как и на что. В глазах жутковатая смесь восхищенья и ненависти. Снимаю с карабина здоровенный кастмастер и кому-то дарю. Лица теплеют.
В секунду зомби загружают нас в кузов ЗИЛа. Забираем с крутояра Тапира и Люську с их захудалой чехонью, валим в деревню.
К веранде Дядькиного дома подкрадываемся максимально тихо, тихо как мыши. На удивление — ни скандала, ни истерик, ни плача, слышен только монотонный голос Табиба. Табиб что-то читает Даниле. Данила сидит у Табиба на коленях и смотрит на Табиба совершенно восхищённо, вцепившись обеими руками в табибов палец. Видно, что он абсолютно поглощён повествованием, он даже не обратил на нас внимания. Изумлённо спрашиваем, что Табиб читает Даниле. Табиб улыбается и подаёт мне маленькую книжку, которую он только что читал с таким важным выражением лица. Это инструкция к холодильнику.


ЖАЖДА ЖИЗНИ

Начало осени. Погода отличная, на небе почти ни облачка, лёгкий тёплый ветер, ласковый тёплый вечер, ласточки над крутояром на том берегу летают высоко, солнце ушло за рощицу и уже не слепит глаза. Рай да и только. Сидим с Витюнечкаой на берегу, рыбу ловим.
Любимый друг наш Витюнечка бывает в деревне не часто. У него тоже дом в нашей деревне, но он любитель трофейной рыбалки и при первой возможности ездит на Нижнюю Волгу, в раскаты, ловить слоноподобных монстров, а к нам только изредка, по грибы. Но сегодня особенный случай. У сестры Витюнечки сегодня день рождения, и они приехали к нам в деревню в нашу тёплую компанию, в нашу среднерусскую тёплую осень, погулять, выпить-закусить, увидеть старых друзей. Небольшая компания московской богемы вкатилась в нашу деревню, распугивая кур и гусей, и припарковалась у Дядькиного дома. Основной банкет состоится у Дядьки. Там с утра стучат ножи и жужжат мясорубки, а нас с Витюнечкой с утра десантировали на берег с наказом поймать уху. Велели дурака не валять, спиртные напитки не распивать, а поймать уху, желательно царскую, и сказали, что вечером нас заберут.
Мы не дураки какие-нибудь. Мы все любим Витюнечкину сестру, мы всё понимаем. Мы старались. Мы поймали уху, и именно царскую. На берегу, бережно завёрнутые в листья крапивы, лежат несколько отменных лещей, десяток подустов, небольшая щучка, и самое главное — две стерляди. Как мы измудрились поймать в затоне стерлядок — это немыслимо. Стерлядь живёт на глубине, там, где бьют под водой холодные ключи, а мы поймали её в затоне, на спокойной воде. Мы молодцы. Мы чемпионы дальнего заброса.
Программа выполнена, мы половили ещё окушков и ершей для пущей сладости, и теперь валяемся на бережку в траве, ждём транспорт в деревню и лениво болтаем, глядя в тёплое ещё летнее небо. Мы давно не виделись, нам есть о чём поболтать.
На дворе рай да и только. Тёплый ветерок, ясное небо... но что-то меня беспокоит. Что-то не так. Ласточки на том берегу перестали летать и попрятались в свои дырки на крутояре. Никто не летает, никто не чирикает, даже мошкара делась куда-то. Такая тишина природы тёплым вечером — вещь нездоровая. Что-то не так.
Верчу головой. Вроде всё ясно, прозрачно и тихо, но вдруг я замечаю — справа, на западе, наверх по реке, какое-то неестественно тёмное пятно. На фоне ясного неба оно особенно контрастно. Что это может быть? И природа затихла.
Тычу Витьке пальцем в ту сторону — глянь, посмотри. Что это? Витюнечка тоже непонимающе пожимает плечами.
Пятно приближается и походу темнеет. Пятно идёт прямо на нас. Через какое-то время становится понятно — это торнадо. Одинокое облачко, а из него идёт вниз тёмный грязный столб. Откуда в наших краях смерч? Такого отродясь не бывало, да ещё при такой тихой ясной погоде...
Вскоре сверху начинается шум. Слышен грохот моторов. Сверху, со старицы, на полных газах летят лодки с рыбаками. Мужики пролетают мимо нас вниз по реке, показывают пальцами на запад и истошно нам что-то кричат. За грохотом моторов ничего нельзя разобрать, но всё понятно. Мы киваем мужикам — мол, видим, видим. Но никто не останавливается, никто не предлагает взять нас на борт, хотя они видят — мы без лодки.
Смерч приближается. На нас идёт почти уже чёрный столб, вскоре становится видно, как в центре его летают деревья.
Вскоре река затихает. Все, кто смог, улетели вниз по реке. Лодок больше нет. В наступившей тишине становится слышно, как тихо гудит земля. Кокетливо извиваясь, танцуя, на нас идёт потрясающе красивый, потрясающе ужасный в своей красоте огромный вертикальный чёрный червяк, в центре которого летают какие-то деревья, всякий мусор, куски земли.
Витька напрягся. Непонятно, что делать. Ему очень хочется жить, ему хочется убежать. Здоровые инстинкты говорят ему — надо бежать без оглядки, надо искать балку, овраг, укрытие, надо спасаться.
Но он не один. Рядом с ним я, хромой калека. Со мною никуда не успеешь, я со своей палкой никуда не доскребусь, а бегать я уже не могу. Витька большой, сухой и спортивный, очень физически сильный, но вот беда — я тоже не маленький. Даже если он взвалит меня на закорки, далеко мы не уйдём, торнадо нас всяко догонит.
Мы молчим. Мы всё понимаем.
— Беги, Вить, — тихо говорю я.
— Один? Без тебя? — обиделся Витька.
Мы переглядываемся. Дурацкая ситуация. Я понимаю, что я предложил ему гниль. Но я должен был ему это предложить. И он всё понимает, но не смог не обидеться.
Молчим, смотрим на запад. Танцует, зараза, танцует, танцует прямо на нас эта непонятная чёрная смерть.
Вариантов нет, но жить очень хочется. Из Витюнечки начинают сыпаться креативные мысли.
— Давай к дубу привяжемся.
Я смеюсь —
— Вырвет вместе с дубом.
— Давай в реку прыгнем.
Я смеюсь —
— Высосет вместе с рекой.

Эти глаза я никогда не забуду. Глаза друга, которому очень хочется жить. Он здоровый и сильный, у него есть варианты, но он вынужден погибнуть вместе со мной. Боже, какая в этих глазах дикая ненависть... Инстинкт самосохранения сильного животного борется в этих глазах с кодексом мужской чести. Что это такое, эта мужская честь? Да пропади она пропадом, да будь она проклята, эта химера, мужская честь, написано в этих глазах.
Но Витька сделал свой выбор. Он никуда не уйдёт. Свой дикий взгляд, эту свою дикую тихую ненависть он скрыть не может, но он никуда не уйдёт.
Тихо, устало, глядя в землю, Витюнечка говорит —
— Но надо же что-то делать...
Я отвечаю —
— Я знаю, что делать. Давай выпьем.
Глаз Витьки загорается. У нас с ним в крапиве прикопана бутылка водки. Мы загасили её от старших товарищей, но она у нас есть — на всякий случай. И вот он, случай, и он такой не всякий — мама не горюй. У нас даже есть закуска — помидорка и яблочко, у нас даже есть пластиковые стаканчики, в которых мы мешали манную болтушку.
Витька спускается к реке, моет стаканчики. Я расковыриваю водку, глядя на танцующий чёрный столб. Он уже совсем близко, до него каких-нибудь пара километров... он извивается как танцующая похотливая блудница. Мне в голову приходит почему-то Саломея с подносом. Почему — не знаю. Странные приходят в голову мысли в такие моменты.
Витюнечка поднимается на взгорок. Мы наливаем, выпиваем, кряхтим, я отдаю ему помидорку, а сам занюхиваю его шевелюрой.
Так мы и стоим, обнявшись, в тихом благоговении. Водка дала тепло, но нас не расслабило. На нерве, наверное.
— Давай ещё?
— Давай.
Выпили ещё по стакану. Тут маленько потеплело на душе.
И вдруг я увидел ласточку. Ничего не пойму. Зачем ты вылезла из своей надёжной дырки на крутояре, дурилка картонная?
Кинул взгляд на торнадо — а он поднимается. Немного не доходя до затона, смерч оторвался от земли, на глазах превращается в конус и уходит в небо. Из него уже не сыпятся ёлки и палки, он уже похож на воронку, которая уходит в небо, он светлеет и растворяется в небе. Облачко забирает назад свои грязные щупальца.
Через минуту земля перестала гудеть, повылазили откуда-то всякие мошки, козявки, птицы летают, словно ни в чём не бывало.
Ничего не поймём. Сели на землю, улыбаемся как дураки. Только теперь я понимаю, что я маленько пьяненький. Витька тоже, похоже.

Через полчасика за нами приезжают из деревни. Мы тычем пальцами в запад, взахлёб рассказываем о страшном чудесном спасении, но нам не верят. Нам говорят — если вы, баловники, хотели выпить, могли бы придумать повод и поинтереснее. Нам грозят пальчиком — хватит гнать, в наших краях не бывает торнадо. Нам говорят — посмотрите на небо, болтушки. Такого тихого ясного неба ещё поискать. Нам говорят — единственное, что вас оправдывает — это хорошая рыба и вон те две стерлядки. Нам говорят — вы молодцы, но харе замолаживать.

Мы не спорим. Мы ничего не доказываем. Мы тихо улыбаемся. Это навсегда останется с нами. Я не знаю, что останется с Витькой, а со мной навсегда останутся эти глаза, глаза зверя, очень хотящего жить, но который выбрал смерть ради чести, ради раненого товарища.
А сейчас мы катим в деревню. Мы будем гулять день рождения.


ПРАЗДНИК ПЕРВОГО ПОМИДОРА

Водку в деревенском лабазе продают с одиннадцати. Как правило уже в 10.30 перед лабазом кипит жизнь. Любители увеселительных напитков вразнобой, на всех доступных им языках, иногда очевидно непарламентских, укоряют продавщицу Ленку в бесчеловечном формализме и бюрократии, продавщица Ленка угрюмо отгавкивается, тоже в выражениях отнюдь не стесняясь, и жестом дедушки Ленина показывает на часы. Счастье наступит ровно в 11.00, не раньше, не позже. Это не конфликт, это ритуал, ритуал уже почти религиозный.
Сегодня лабаз вообще закрыт до одиннадцати, продавщица Ленка принимает товар. На небольшой площади перед магазином большое движение, напоминающее совещание перед строительством Вавилонской башни. Здесь почти нет штатных деревенских алкашей, они любители народного творчества. Публика всё больше почище и посолиднее, но для контрасту клубится несколько совсем уж конченых доходяг, которые не интересуют самогонщиц даже как рабочая сила, которым нельзя доверить даже выкопать яму или поправить забор. Денег же у алкашей никогда нет. Никогда и никаких. Это не свидетельство бедности, это их принципиальная жизненная позиция.
Перед лабазом людно. Здесь даже посланцы иных миров. На площади стоит конная подвода с делегацией из соседнего села — там вообще нет водки. Гримасы советской торговли. На подводе, лениво развалясь, дремлют импортные селяне, сонная лошадка что-то лениво жуёт.
Одиннадцать ноль ноль, секунда в секунду. На содержание эталона времени тратятся государством изрядные средства. Я вам скажу, это расточительное излишество. Главный эталон времени вселенной — любой деревенский лабаз в 11.00. Вселенная живёт именно по этим часам.
Двери магазина открываются. Мужики, не толпясь, не ругаясь, спокойно и чинно становятся в очередь. Незачем суетиться, всем хватит. По одному, по два, они выкатываются из лабаза с поклажей, кто больше, кто меньше. На лицах нет вожделения. На лицах даже растерянность. Даже мужики из соседнего села, загрузивши подводу, не трогаются с места, не уезжают, они тоже растеряны. Во вселенной какой-то затык, вселенная забуксовала, почти застыла.
Так бывает, дорогой читатель. Так часто бывает при достижении великой цели. Человек ставит себе великую цель, а по достижении цели не испытывает ничего кроме опустошения. Наверное, так родилась легенда о бедном Сизифе. Ты стремишься, строишь планы, рвёшь жилы, исходишь на говно, а когда ты, наконец, упал измождённый возле достигнутой цели, ты вдруг понимаешь, что ты ослик с морковкой, которая была привязана к твоей спине. Только тогда ты понимаешь высшие смыслы. Ты понимаешь, что жизнь не есть цель, жизнь есть процесс.
Так бывает. Нет в душе праздника. Вот он, вожделенный продукт, вот он, уже на руках, а праздника нет. Всё вокруг преступно буднично. Мужики выходят из лабаза без чувства победителя. Скушно.
Здесь силы человеческие заканчиваются. Здесь нужна помощь вселенной. И вселенная приходит на помощь, к людям спускается ангел. У нас хорошая память. Мы помним, как зовут ангела. Ангела зовут дядя Вася Шелупонь. Это он спас легендарного кота Падлу от лишних страданий, это он, мы помним, принёс в операционную детскую аптечку с эфиром.
И сейчас мимо площади тихо идёт дядя Вася Шелупонь, старенький глуховатый сторож с молочной фермы. Идёт, постукивая своею палочкой. Останавливается возле площади перед лабазом, прищуривается, без слов шифрует поляну. Он сразу всё понимает — стоит толпа мужиков, у всех авоськи с водкой, но на лицах нет праздника, на лицах растерянность. У людей нет идеи.
— Я щас, сынки. Погодитя, — говорит дядя Вася Шелупонь, и продолжает движение.
Когда он скрывается из виду, мужики переглядываются — щас, щас, щас что-то будет. Вселенная подала надежду, что не всё в жизни напрасно.
Мужики не расходятся. Мужики ждут дядю Васю.
Появляется дядя Вася. Медленно, торжественной поступью, повесив клюшку на локоть, дядя Вася несёт что-то на вытянутых руках. Когда дядя Вася подходит к собранию, становится видно — он несёт в обеих ладонях огромный помидор. Помидор еле-еле умещается на двух ладошках.
— Вот. Глядите, сыночки, — говорит дядя Вася, — первый в этом году помидор. И гляньте, какой здоровенный.

В благородном обществе радостное оживление. Становится ясно, за что надо выпить. Надо выпить за первый в сезоне помидор дяди Васи.
На подводе расчищается почётное место, туда аккуратно стелется газетка, кто-то достаёт нож и режет сакральный помидор на много-много частей, чтобы всем хватило. Тут же на газете появляются и другие закуски, чёрный хлебушек, сало, лучёк, всякие прочие вещи, но понятно — это лишь обрамление, это свита сакрального помидора.
Начинается радостный банкет. Праздник первого помидора. Банкет, как понятно, затягивается, начинаются лясы-балясы, но никто не забывает предмет, все свято помнят — сегодня праздник первого помидора. Все благодарны ангелу дяде Васе, он привнёс в жизнь нужные смыслы.
Дядя Вася, выпив стопку-другую, откланивается и идёт по своим делам. Мужики наперегонки спрашивают — не подвезти ли тебя куда, дядя Вася?
Дядя Вася ласково машет рукой и уходит. Мы помним — ангелы несентиментальны.


АИСТ НА КРЕСТЕ

Позвонил батька Игорь —
— Приезжайте, что покажу.
Батька Игорь — наш добрый друг, священник из соседнего села, здоровенный вятский медведь. Он откуда-то из-под Вятки, учился в Троице-Сергиевой Лавре, потом занесло его в наши есенинские места, тут и прижился. Батька наш человек, отменный рыбак, занимается пчёлками, во дворе у него несколько ульев, а когда шлея под хвост попадёт, он гоняет на мотоцикле с Ночными Волками. В общем, наш человек батька Игорь, мы дружим.
И храм у батька хороший, мы его любим, туда ноги несут. Храм старый, сильно пострадавший, ободранный, советская власть от души над ним поглумилась, но красивый, стоит прямо у реки, и история у него интересная. Строили его на деньги Иоанна Кронштадтского. Пошли как-то местные мужики с обозом подсолнечного масла в город Санкт-Петербург, и свела их каким-то образом судьба с отцом Иоанном. Мужики пожалились отцу — вот, мол, храм задумали строить, а денег не хватает. Отец Иоанн достал котлету денег и сказал — нате мужики, стройте храм, дело хорошее. Ну и построили храм, и стоит он у реки, глаз радует.
Храм со всех сторон интересный. Из-за этого храма на селе два кладбища. Когда пришла советская власть и стала всячески отменять Бога, велено было храм осквернить. Нашлись среди местных энтузиасты, с азартом взялись за дело, срывали маковки, колокола, жгли иконы, поганили фрески, старались как могли. Советская власть их похвалила. А потом начались нелады. Шло время, энтузиасты начали умирать. И местные люди заметили, что по ночам творится на кладбище какая-то нездоровая фигня — кто-то вроде как воет по ночам, кто-то шумно вздыхает, иногда вроде бы ветер какой-то проносится по кладбищу тихими ночами и тоже издаёт какие-то тревожные звуки. В общем неуютно стало на кладбище. Обычно сельское кладбище — место покойное, место тихой печали, а в этом селе погост стал пользоваться дурной славой. Поползли нездоровые слухи, старикам стало как-то неподобно здесь ложиться, и люди заложили неподалёку ещё одно кладбище, от греха подальше. Теперь их два на селе.
А рядом высится красивый поруганный храм, который по слухам и стал причиной этого неспокойствия — люди говорят, что это маются по ночам на старом кладбище те энтузиасты, что жгли иконы, срывали купола и кресты, и даже, говорят, в азарте своих атеистических упражнений пытались взорвать храм, но потерпели неудачу — раствор для кладки в те времена замешивался на курином яичке, и взрывчатка оказалась бессильной супротив русской курочки.

Позвонил батька Игорь —
— Приезжайте, что покажу.
Приезжаем. Глаз у батьки хитрый. Ничего вроде особенного, всё как обычно, батька ведёт нас в свой дворик, ставит самовар. А глаз хитрый.
Обычно мы с удовольствием ездим в это село — и к батьке в гости, и на церковные службы, но в последнее время сюда ноги не несут. Здесь случилась трагедия, за которую стыдно. Очень стыдно. До слёз стыдно за род человеческий.
В этом селе с давних пор жили всеобщие любимцы — пара аистов. Они прилетали каждую весну и вили гнездо на старой водонапорной башне. Башня у самого въезда в село, это была его визитная карточка — огромное гнездо больших красивых птиц. Башню видно отовсюду, это вторая господствующая высота после сельского храма. Было очень хорошо остановиться возле въезда в село, поглазеть на трогательные хлопоты этих стратегических бомбардировщиков, пофотографировать, показать детишкам. Но однажды аистиха исчезла. Какая-то гнида о двух ногах застрелила аистиху. То ли какая-то местная пьянь по куражу, то ли приезжий охотник, не сумевший найти более достойной добычи — того не знаем. Хотели было вчинить иск и найти эту гниду — село дело прозрачное, здесь шило в мешке не утаишь. Хотели найти этого примата, в глазки ему посмотреть, познакомить с хорошим лицевым хирургом, но батька Игорь остановил. Он махнул рукой — оставьте, мол, не надо. Аистиху этим не вернёшь, а множить зло на земле не будем.
Аист пропал. Куда делся — никто не знал. Гнездо опустело. Ветер трепал ветки огромного гнезда на старой водонапорной башне, было тихо, неуютно и очень стыдно. И мы перестали ездить в это село, всячески отлынивали от приглашений батьки Игоря.
А тут он звонит —
— Приезжайте что покажу.
Батьку Игоря зовут на селе журавлиным батькой. К нему прилетают по осени журавли, как он говорит — благословиться перед дальней дорогой. Кто бы рассказал — я бы вряд ли поверил, но сам видел, как журавли кружат над храмом, тоскливо курлыкают, а батька их крестит. Журавли кружат, кружат над храмом, потом выстраиваются в клин и уходят на юг.

Сидим у батьки во дворике, гоняем чаи, ничего не происходит особенного, не очень понятно, для чего он нас позвал, но лишних вопросов не задаём — ждём, когда батя сам к делу перейдёт. Глаз у батьки играет, он тоже чего-то ждёт, но не колется.
Дом батькин около храма. Храм из дворика виден. И в какой-то момент становится слышен свист крыльев — на посадку идёт здоровенный боинг. Огромный красивый аист садится на крест.
Батька сияет. Это он, наш вдовец. Батька говорит — вот, пропал на многое время, а теперь откуда-то взялся и каждый день прилетает. Прилетает как на работу, каждый день. Садится на крест и долго-долго сидит. В народе уже заработало сарафанное радио — аист приносит детишек, а ещё и храм Зачатьевский, храм посвящён Зачатию Иоанна Предтечи. В храм потянулись девки, молодые семьи, у кого трудности с чадородием. Говорят, надо подкараулить аиста, когда он садится на крест, зайти в храм, помолиться, и Бог даст чадо, аист похлопочет.

Пялимся на аиста. Чуть не плачем от счастья. Помогает ли аист чадородию — того не знаю, но спасибо тебе, аист. Похоже, ты нас простил. Если ты простил людей, то не всё ещё здесь пропало. Спасибо тебе за надежду.


СТЁПА МРАК

Когда к нам в деревню приезжает Стёпа Мрак, деревня как-то подтягивается. Всем хочется застегнуться на все пуговицы и молодцевато щёлкнуть каблуками. Стёпа Мрак из тех людей, кто привносит в мироздание дисциплину и сосредоточенность. Это довольно парадоксально, ведь Стёпа — маленький, можно сказать, миниатюрный, худенький, довольно невзрачный пожилой человек, похожий на инженера пуско-наладки на пенсии. Ничего особенного, если не сказать круче — просто незаметненький человечек. Но достаточно поймать его взгляд или посмотреть ему в глазки, как рука сама тянется застёгивать пуговицы, и хочется встать "смирно", и хочется чётко, внятно доложить оперативную обстановку. Взгляд Стёпы, спокойный, оценивающий — это взгляд волка, взгляд этот несколько равнодушен, в этом взгляде лишь один насмешливый вопрос матёрого волка — ты обед или ты не обед?
Стёпа Мрак очень незаметный человек и очень тихий человек. Он никогда не повысит голоса. Голоса, собственно, у него нет, голосовые связки он оставил на зоне в Заполярье. Стёпа не говорит, он тихо хрипит, его голос — тихое шипение старенького патефона, у которого кончилась пластинка. Но перекрикивать Стёпе никогда никого не приходится. Когда Стёпа начинает говорить своим хриплым шипением старой гюрзы, вселенная замолкает. Вселенная внимательно слушает. Если ты хочешь, чтобы тебя услышали — не говори громко, говори тихо. Если ты хочешь, чтобы тебя запомнили — не говори много, говори мало. Стёпа знает законы вселенной, он говорит тихо и мало.
Стёпа Мрак в нашей старой дружной компании человек легендарный. Главная легенда связана с тем, как Стёпа сам пришил себе нос.
Стёпа старый каторжанин. Стёпа топтал в Заполярье изрядно, от звонка до звонка. Стёпа обидел советское государство, а государство этого не прощает, особенно советское. Добро бы Стёпа ограбил частное лицо, это ещё туда-сюда... адвокаты, трудное детство, недостаток витаминов... но вооружённое ограбление сберкассы — это, милок, получи на всю катушку даже по первой ходке, и будешь громыхать костями в Заполярье от звонка до звонка, отрабатывая ущерб, нанесённый любимой Родине по юношескому легкомыслию.
Сидел Стёпа крепко. И статья уважаемая, и духа немало, и навыки чемпиона Эстонии по боксу в весе пера зело пригодились. С такой статьёй выбора у Стёпы Мрака не было, не светило ему попасть в мужики, попал он в блатные. И жизнь его пошла по понятному пути альтернативной культуры. И сейчас, спустя много лет, Стёпа трудится там же, на ниве незаконных силовых и финансовых операций, а тогда, после первой ходки в Заполярье, Стёпа просто хотел попасть домой. Логистика и сервис советской зоны крайне ненавязчивы. Откинулся, вышел за ворота — и ты сам себе хозяин, никто тебе ничем не обязан.
Стёпа шёл пешочком с маленьким арестантским чемоданчиком к станции сквозь заснеженное белое безмолвие, и поймал по дороге попутку. Водитель бы пьян до изумления, просто в дрова, и по дороге грузовик угодил в засыпанный снегом ухаб. Пьяный в жопу водила просто его не заметил. Пьяному хоть бы хны, а Стёпа пострадал. Стёпа въехал головой в лобовое стекло, разбил его, и часть лобового стекла упала на него сверху, и отрезала ему кончик носа.
Стёпа расстроился. Он как следует отметелил водилу до потери сознания, бережно уложил его голову на руль, а сам озаботился своим экстерьером. Потерять нос ему было жалко и обидно, всё-таки родная вещь. Стёпа нашёл свой кончик носа под ногами, достал из арестантского чемоданчика нитку с иголкой, заморозил себе остатки носа снегом, чтобы не мешала хлеставшая кровь, и аккуратненько, как мог, пришил себе нос, пользуясь зеркалом заднего вида. Потом дал ещё в ухо водиле, чтобы тот очнулся и не замёрз, вышел из кабины грузовика, и пошёл себе к станции. Попуток по дороге он больше не останавливал.

К нам в деревню приехал наш дорогой Стёпа Мрак. Приехал прикольно, с присущим ему юмором. Стёпа приехал на кабриолете Альфа-Ромео. Маленькая, изящная, миниатюрная машинка очень подходит к имиджу Стёпы, он и сам похож на кабриолет Альфа-Ромео, он такой же импортный, миниатюрный и складный, но такая машинка выглядит вызовом русской деревне.
Пока мы выпивали-закусывали на веранде у Дядьки, вокруг Альфы-Ромео собрался консилиум. Серьёзные деревенские мужчины в кирзачах и телогреечках ходили вокруг легкомысленного автомобиля итальянских бездельников, смолили цигарки, били сапогом по шинам, шатали бампер, тихо переговаривались как эксперты Третьяковской Галереи при оценке произведения искусства сомнительного происхождения.
Через некоторое время вердикт был готов. Председателем экспертной комиссии оказался Стрелятый. Когда Стёпа подошёл к машине за какими-то вещами, Стёпа услышал —

— Слышь, Стёп... А машина-то... говно...

Стёпа заинтересованно посмотрел на кирзовый консилиум —

— Почему?
— Да в ней мешок картошки не увезёшь. Разве что девок на танцы... да и то немного, одну-две... Даже девок на танцы сподручнее возить в тракторной тележке, их туда возьмёшь скока хошь...

— Ладно, — прохрипел Стёпа, — пошли за стол.

Больше решение экспертного совета Стёпа никак не комментировал. Но в следующий раз он приехал к нам в деревню на здоровенном Туареге. Он вопросительно смотрел на телогреечно-цибарочно-кирзовый экспертный совет и благодушно улыбался, когда мужики показывали ему большой палец.


ФЕДЯ ХИПАН

Ранней весной в наших затонах появляется загадочная личность. Откуда ни возьмись на реке поселяется высокий худой человек приятной интеллигентной наружности. Он будет жить на реке с ранней весны до поздней осени, пока по реке не пойдёт шуга и не появятся первые забереги, пока промозглые ветра поздней осени не начнут выдувать из тела любое тепло. Тогда он исчезнет. Но ранней весной появится снова.
Это Федя хипан. С его лёгкой руки селяне уже знают о детях цветов, о движении хиппи. Откуда он появляется и куда исчезает, никому не известно. Чьих он будет, где живёт зимой и чем занимается, никто не знает. Федя хипан неразговорчив. Он молчит и улыбается, улыбается и молчит. Человек он бесполезный и странный, но безобидный. Селяне терпят его присутствие на реке вполне охотно.
Федя аскетичен, живёт налегке, в его имуществе нет ничего лишнего. Всё имущество Феди — скрипка, чайник и армейская плащ-палатка. Больше Феде ничего не надо для душевного равновесия. Жилья Федя не строит, живёт под открытым небом. Ни землянки, ни норы, ни шалаша. Он может вскрыть чей-нибудь лодочный сарай и переночевать, если уж совсем непогода, но это крайне редко — для душевного равновесия Феде непременно нужен визуальный контакт с Большой Медведицей и созвездием Девы.
Ночует Федя хипан в лугах. Если какая-либо нужда занесла вас тёмной безлунной пасмурной ночью в луга и вы ненароком споткнулись о какое-то бревно, а бревно вдруг замычало и зачесалось — не пугайтесь, это Федя хипан. Бывают у нас такие ночи, хоть глаз коли. Тогда Федю можно сослепу принять в лугах за камень или бревно и присесть отдохнуть, и когда вдруг бревно проявит признаки несогласия, человека с тонкой душевной организацией может и кондратий хватить. Поэтому не торопитесь присесть на бревно тёмной ночью в наших лугах — может быть, это Федя хипан тихо спит, туго закатавшись в армейскую плащ-палатку. Слегка попинайте бревно ногой, прежде чем сесть, осторожность не повредит.
Чайник у Феди многофункционален. Большой медный чайник хорош для заваривания луговых трав, но пригодится и не для чаепитий. В свободное от чайных церемоний время Федя хранит там живца. Он ловит в затонах маленьких рыбок на орешину с куском лески, и живец вольно плавает в чайнике. Потом Федя в тех же затонах наставит незамысловатых жерлиц, поймает щук, что сможет — съест, что не понадобится для еды — обменяет в деревне на хлеб, соль и спички. Торговаться Федя не будет. Он улыбается и молчит, молчит и улыбается. Что дадут за щуку, того и довольно.
Федя улыбчив, приветлив и гостеприимен, но если вы решили выпить с Федей чаю в лугах из ароматных здешних трав, не удивляйтесь, что чай пахнет рыбой.
Иногда Феде хочется выпить. Тогда нужна скрипка. Федя не будет пастись под сельским магазином как деревенские алкаши, не будет ничего выпрашивать и падать на хвост. Он пойдёт сеять прекрасное, доброе, вечное. Федя возьмёт скрипочку и пойдёт на перекрёсток торговых путей, на Монцевский Перевоз.
Монцевский Перевоз — это средоточие светской, торговой и всякой прочей жизни в наших краях. Это переправа. Здесь река делает большую петлю, а на берегах стоят две деревни. И если от Нарышкино до Щербатовки по реке шестьдесят километров, то переправившись через реку вот тебе Нарышкино, если тебе надо в Нарышкино, и вот тебе Щербатовка, если тебе надо в Щербатовку.
Переправа ночью не работает. Ночью на обоих берегах скапливается очередь. Здесь трактора с покосов, молоканки с летних ферм, грузовики, машины туристов и прочая техника, здесь ночуют у костров, знакомятся, пьют и закусывают. Здесь оживлённо, нетрезво и весело.
И Федя хипан со своею скрипочкой здесь очень даже кстати. Трактористам и водителям грузовиков не чуждо чувство прекрасного. Чардаш Монти или «Времена года» Вивальди до слезы тревожат трепетную русскую душу, и Федю ласково бьют по спине, дружески хлопают по плечу, и охотно наливают, и охотно покормят, и денег дадут, если деньги нужны на дорогу, смахнувши скупую мужскую слезу.
Так Федя хипан проживёт в наших лугах от последнего снега до первого снега. Он будет ловить на жерлицы щук, заваривать луговые травки в большом медном чайнике, пахнущем рыбой, играть на скрипке водителям у переправы, смотреть в небо, вдыхать русский простор и терпкий воздух лугов. Потом он исчезнет и не попрощается. Потом он нарисуется и не поздоровается. Он будет молчать и улыбаться, улыбаться и молчать. Федя хипан уже и сам как времена года Вивальди — если Федя появился, то скоро лето, если Федя исчез, то скоро зима. А если на Монцевском Перевозе зазвучал чардаш Монти, то на Большой Медведице и в созвездии Девы все знают — на Земле всё хорошо и всё правильно.


ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

"Если женщина потеряет стыд, не спасётся на земле никакая плоть"
Иоанн Лествичник

Деревня гуляет. У Вальки-самогонщицы день рожденья. Валька — личность довольно харизматичная и день её рождения — событие на деревне не последнее. Она лучшая на всю округу плакальщица и незаменима на любых похоронах, старается в сельском храме псаломщицей и известна тем, что может ночь напролёт читать по покойнику, не сходя с места. По ночам она торгует ужасной самогонкой и на всю округу слывёт колдуньей, ибо встречали её в лесах с корзинками, полными мухоморов. За день Валька может прополоть сорок соток картошки, недавно в пьяной драке сломала мужу руку и не боится в этой жизни ни Бога, ни чёрта. Вот такой вот цельный человек Валька-самогонщица. Серьёзный она человек.

Деревня гуляет. По главной улице в клубах пыли метётся огромная процессия нарядных бабулек. Мелькают разноцветные юбки, парадные кофточки и ватные душегреечки. На ногах у них или резиновые галоши или мужские модельные полуботинки с белыми козьими носочками. В таких лаковых полуботинках ходят торговцы на городских рынках и президент Соединенных Штатов Америки.
Бабки подвыпили, раздухарились и горланят матерные частушки.

— По деревне шла и пела…

Щёчки у них раскраснелись, глаз горит, они озорно подбочениваются и наперебой перекрикивают друг друга, словно соревнуясь в похабности частушек, и постоянно подпрыгивают, приплясывают и сыпят каблучками мелкой дробью. Медленно, колыхаясь, матерясь и подпрыгивая, праздничная колонна движется к дому Вальки-самогонщицы, где состоится основной банкет.

Чуть в сторонке идет Лёха-гармонист — высокий статный мужик в голубой милицейской рубашке, трениках с пузырями на коленках и в сандалях на босу ногу. Лёха уже изумительно пьян. На лице его застыла окаменевшая зловещая ухмылка, стеклянный взгляд упёрся в горизонт и полон ужаса. То ли Лёха в шоке от старушечьей похабени, то ли наблюдает приближающийся конец света. Что творится в его бедной голове — непонятно, но он старательно вышивает квадраты деревенского рок-н-ролла и тоже приплясывает. На ремне его баяна сияет серебром крупная наклейка «Adidas».
Процессию замыкает длинная фигура Табиба в замечательном зелёном пальто. Он снимет его только тогда, когда воздух прогреется выше тридцати градусов. Табиб сутулится больше обычного и грустно шаркает ногами. У него неприятности. Недавно он был уличён в якобы краже какой-то банки со сметаной и объявлен в деревне персоной нон грата. Это, конечно же, неправда, но деревня есть деревня. Кто-то шлёпнул поганым языком — не отмоешься уже никогда. Во всех светских домах Табибу теперь отказано. Он плетётся позади всего этого праздника жизни скорее машинально и без особой надежды, понимая, что даже если и пустят в дом, то уж налить точно не нальют.

— На окошке два цветочка — голубой да аленький …

Количество матерных частушек у бабулечек, кажется, неисчерпаемо. Сюжеты настолько же витиеваты, насколько и просты — кто там кого на сеновале, кто кого под трактором… Ото всей этой визгливой похабени воздух в деревне сгустился настолько, что его можно резать ножом.

Я сижу на скамеечке в своем палисадничке, наблюдаю приближающуюся пёструю скачущую процессию, вслушиваюсь в сексуальные фантазии пенсионерок и мечтаю только об одном — чтобы Данила подольше обедал. Если мой маленький сын сейчас выкатится из дома, я застрелюсь объяснять ему, о чём это бабушки поют.
Наконец, вся эта фольклорная команда добирается до Валькиного дома и, приплясывая, начинает втекать внутрь. Последним просачивается Табиб, пытаясь быть как можно меньше. Его не гонят, но как будто не замечают. Он устраивается на лавке поближе к двери, не снимая пальто. На столе перед ним пусто.
Столы ломятся от деревенского изобилия. Помидорчики, огурчики, грибы солёные, маринованные, капустка квашеная, мочёные яблочки, брусника и клюква, дымящаяся картошечка, домашняя тушёнка в больших стеклянных банках…
Бабки летают по хате, передают друг другу тарелки, суетливо устраиваются за столами и продолжают вопить частушки. Изба ходит ходуном. Гармонист Лёха сидит на самом видном месте, уронив на баян голову вместе с каменной улыбкой, и спит, но играть не перестаёт. Пенсионерки во весь голос уверяют друг друга, что ни за что не променяют большой на маленький. Хоть топор вешай...

И вдруг на дом обрушивается тишина… То ли частушки, наконец, закончились, то ли устали старушки, то ли все одновременно почувствовали печальный взгляд Богородицы из красного угла.
Все тихо сидят и прячут друг от друга глаза, никто не выпивает и не закусывает. Тихо так, что слышно, как улыбается во сне Лёха-гармонист. Какая-то неловкость повисает в избе вместе с тишиной.
Продолжается это довольно долго. Все понимают, что вроде как праздник, вроде как день рождения, и надо бы веселиться, но куда-то делась вся давешняя лихость, и даже именинница Валька не может поднять глаза от стола.

И тут вдруг Табиб начинает петь.

— У меня родились Ангелята.
Родились среди белого дня.
Всё, над чем я смеялся когда-то
Всё теперь умиляет меня…

Поёт Табиб тихим тенорком, но в этой звенящей тишине он звучит как голос диктора Левитана —

— И теперь с новым чувством и целью
Я как птица гнездо свое вью
И ночами у их колыбели
Сам себе потихоньку пою…

Мелодию и слова Табиб несколько врёт, но зато замечательно грассирует, изображая французский прононс, и водит пальцами по столу, как бы аккомпанируя себе на как бы рояле.
У многих бабулечек глаза уже на мокром месте, даже Лёха-гармонист проснулся и внимательно наблюдает за руками Табиба, словно слушая музыку.

На словах —

— Доченьки, доченьки, доченьки мои,
Где ж вы, мои ноченьки,
Где ж вы, соловьи?

все уже рыдают в голос, не пряча слёз. С этими слезами выливаются из них и самогонка, и вся давешняя похабщина, и неловкость друг перед другом и перед Богородицей. Глаза у них блестят от слёз и светятся как-то изнутри от ласковых слов Вертинского. Это уже не бабуськи. Это Женщины.

Табиб с видимым удовольствием допевает песенку до конца и умолкает. Опять воцаряется тишина. Но в этой тишине уже нет неловкости.
Из-за спины Табиба одновременно протягиваются несколько заботливых рук, и на столе перед ним возникают полный стакан самогона и тарелки с закусками. Он чинно выпивает и, запустив руку в миску с квашеной капустой, блаженно шепчет —

— Спасибо, Александр Николаевич.

Народ удивлённо переглядывается.

Я сижу себе на лавочке и наслаждаюсь волшебным вечером. У Вальки, наконец, всё затихло, никто больше не мешает соловьям. Соловьи творят сегодня что-то несусветное, словно у них сегодня тоже день рождения. И воздух сегодня особенно мягкий и ласковый, и пахнет молоком и черёмухой.

Из Валькиного дома вываливается Табиб. Он уже не так сутулится как днём и как будто стал ещё выше ростом. Завидев меня, Табиб припускается какой-то фривольной суетливой трусцой —

— Джа-а-а-ан… Джанчик!

Я типично белобрысый сын Балтийского моря, но Табиб почему-то зовёт меня на армянский манер.

— Почему джан, о табибейший? Разве я похож на армянина?

— Несть во Христе ни иудея, ни эллина, — подняв палец к небу, торжественно отвечает Табиб, целует меня в щёку и плюхается рядом на лавку. Он очаровательно пьян.

— Джанчик, выпьешь со мною?

— О табибейший из всех возможных табибов!, — подобострастно кланяюсь я, — с тобой всё, что угодно, но «смерть на взлёте» я не буду. Пойдём лучше в дом, я тебе водки налью.

— Никакой «смерти»!, — машет руками Табиб,— чистейшая «марьиванна»! Не пойдём в дом, давай здесь посидим, вечер-то какой! У меня всё с собой.

С этими словами он достаёт из карманов бутылку с пробкой из газеты, телескопические походные стаканчики и два огромных мочёных антоновских яблока.
Откинувшись на спинку скамейки, лениво блаженствуем с Табибом. «Марьиванна» пошла как домой и согрела душу и тело. Да, бабка Поташиня — виртуоз в своём деле.

Я любопытствую —

— О табибейший из всех возможных табибов, кто ж тебя спас от хулы?

— Александр Николаевич Вертинский, — торжественно отвечает Табиб и смотрит в небо задумчиво.

Я ничего не понял, но расспрашивать не тороплюсь. Табиб нежно смотрит на светящиеся окна дома Вальки-самогонщицы и добавляет:

— А как же иначе? Душа-то у них красивая, душа-то живая… Знаешь, как они меня зимой у волков отбили?

— Да ну?!! Бабки? И Валька?

— Валька… Валька первая и прибежала! Во-о-от с таким дрыном! — Табиб раскидывает руки в стороны и падает с лавочки. Я предвкушаю какую-то красивую историю. Поднимаю Табиба, отряхиваю —

— А пошли ко мне ночевать? Пельмешек сварим, водочки выпьем… Я тебя на твоём любимом диванчике положу…

— Под телевизором? — оживляется Табиб, — Замечательно! Замечательно!

Он галантно берет меня под руку и орёт на всю деревню —

— В бананово-лимонном Сингапуре… Лиловый негр Вам подавал манто! Лиловый негр нам продавал пальто! Искусство вечно! А сметану я вообще не ем! Не люблю я сметану!!!

Карабкаемся в дом. Полнолуние. Вокруг поют соловьи. Соловьи солидарны с Табибом, они тоже не любят сметану.



ТРИ С ПОЛОВИНОЙ ТОВАРИЩА


Дом Табиба начал умирать. Умирает человеческий дом без человеческих рук. Легкомысленно пропитый Табибом забор лишал смысла любое земледелие, да и плохо Табиб был приспособлен к сельскому хозяйству. Не понимал он землю, а земля не понимала его. Не менее легкомысленно пропитая печь тоже лишала бытие необходимого комфорта. Сердобольный Керосин сварил Табибу буржуйку, но сварил он её из того, что было под рукою, а было под рукою небогато. Сталь была тонковата, быстро нагревалась, но и быстро отдавала тепло, к тому же сама грозилась быстро прогореть. Поэтому Табиб дровами не особенно озадачивался, а ходил в ближайшие перелески за хворостом. Не прогревала печка хворостом дом, прогревала только тот угол, где спал Табиб, и стоял дом сырой и холодный. Половицы гуляли, окна начали рассыхаться, появились плесень и сквозняки. Да и походы Табиба за хворостом не предвещали ничего хорошего. Зимы в этих краях лютые, ответственные здесь зимы, особенно не забалуешь. В глухозимье, в самые морозы, снегопады и бескормицу заходят в деревню волки. Волки заходят за фастфудом, которым им служат бездомные деревенские псы, но и человеку можно сдуру попасть под раздачу. Табиб уже попадал в серьёзные переделки с волками. Пока что ему везло, прибегали из деревни бабки с дрекольём и отбивали Табиба, но не ходить же за хворостом вечно под конвоем... К тому же всю деревню потрясла трагедия с егерем Васей Солнышком. Солнышко поехал на мотоцикле по каким-то своим делам в заповедник, взял с собою собак. Были у Васи две отменные лайки, крупные, отлично воспитанные, лютые, натасканные на любую дичь. Не какие-нибудь выставочные пижоны, а здоровенные егерские охотничьи псы. Был солнечный зимний день, ничто не предвещало беды. Ехал Вася по хорошей набитой дороге, и случилось у него что-то с мотоциклом. Вася остановился поковырять мотоцикл, собаки убежали резвиться. Дело заняло несколько минут, Вася тронулся, заехал за поворот и увидел на дороге только лужи крови и головы своих лаек.

За Табиба было тревожно. Дом умирал, Табиб часто хворал от простуд. Было понятно, что добром всё это не кончится, и чтобы Табиба не съели волки, когда он ходит за хворостом для своей буржуйки, Дядька поселил его у себя.
Переезжая в новый большой дом, Табиб пригласил с собой старого друга своего, Генерала Кутепова. Генерал долго не думал и согласился. Пса и так любили в деревне, а по новому престижному месту прописки Генерал быстро стал кумиром всех окрестных ребятишек. Огромный косматый пёс свирепой наружности катал любого желающего верхом, охотно давал запрягать себя в санки и ни разу в жизни никого не укусил. К тому же Кутепов стал любимой фотомоделью дачников, снимаясь с их детьми на спине. Это был неплохой бизнес. Генерала угощали вкусной сосиськой, а Табибу наливали.
Жили они душа в душу. Когда Табиб допоздна засиживался где-нибудь в гостях, Кутепов начинал беспокоиться. Он методично прочёсывал всю деревню, вычислял одному ему ведомым способом, где Табиб гуляет, и садился ждать. Когда подвыпивший Табиб вываливался из гостей, Генерал брал его за руку и вёл домой. Зрелище было потрясающее. По дороге вышагивает серый пёс величиной с телёнка, бережно зажав в огромной пасти со страшными клыками человеческую руку. Обладатель этой самой руки, высоченный тощий джентльмен в зелёном кашемировом пальто, семенит чуть сзади нетвёрдой походкой и виновато оправдывается. Несмотря на бережность, с которой Кутепов ведёт Табиба, жутковато, скажу я вам, выглядит человеческая рука в этой пасти.
Генерал приводит своего неразумного друга домой. Следит, чтобы тот снял ботинки и нормально, по-человечески лёг в постель, натягивает на него зубами одеяло и идёт спать под крыльцо. Если Табиб забыл или поленился протопить дом, ложится в ногах.

— Я теперь не боюсь ослепнуть, — смеялся Табиб, — У меня теперь есть и поводырь, и полиция нравов.

Бывало, если вдруг Кутепов проморгал Табиба, сердобольные бабки приходили к нему и выговаривали, —

— Енерал, ты чаво тута сидишь? Куды смотришь? Твой-то загулял!

И Кутепов, коротко рыкнув, срывался в карательный рейд по деревне.
Чудесный был пёс, но имел один недостаток — порочную страсть к куриным яйцам. Шарился Кутепов по чужим курятникам аки тать в нощи, проявляя немыслимый креатив. Осторожненько брал яйцо в зубы, мёлся с ним в заросли лопухов, там аккуратненько прокалывал его клыками и выливал на лист лопуха. Содержимое с листа слизывал, а пустую скорлупу уносил обратно в курятник и клал на место.
Таким макаром опустошил он не один курятник. Хозяйки, находя пустые яйца с маленькими дырочками, разрывали на себе одежды в гневе и скорби и объявляли газават хорькам и крысам. Кутепов слушал крики « Йаду им, йаду!» с большим одобрением и сочувственно чесал себя за ухом.
Отправляясь после подобной пиратской трапезы в зарослях лопухов на очередную фотосессию с ребятишками, Кутепов был весьма благодарен Табибу, что тот пригласил его жить в такое чудесное место

Падла же пришёл сам, неожиданно и без церемоний, как и полагается королю.
Началось всё с казуса. Всё прошлое лето Табиба доводила до обморока Валькирия. Так он прозвал сумасшедшую соседскую курицу, которая неслась почему-то исключительно в Дядькином нужнике и часто просиживала там целыми днями. Причём они никак не могли привыкнуть друг к другу. Когда, торопясь по весьма важным делам, Табиб открывал дверь в нужник, Валькирия начинала истошно орать и хлопать крыльями, и Табиб частенько от неожиданности терпел большие неприятности. Усугублялось всё тем, что стиральной машины в Дядькином доме не было.

— Биллиард в доме есть, — выговаривал Дядьке Табиб, — Патефон есть. Спутниковая тарелка есть. А стиральной машины нету! Каменный век!

— Сергей Евгеньич, — оправдывался Дядька, не зная сути проблемы, — ну есть же баня. Мойся, стирайся, горячей воды сколько хочешь …

— Дикари! — всплёскивал руками Табиб.

В качестве компенсации морального ущерба яички из-под принципиальной Валькирии Табиб забирал себе. Соседи тоже стали звать её Валькой и на убытки смотрели сквозь пальцы.
Постепенно Табиб и Валькирия привязались друг к другу. Полоумная курица при встречах в нужнике продолжала громко убиваться, но в этих воплях слышалось уже что-то скорее ритуальное, чем истерическое. И несушкой она была отменной и плодовитой, и яички у неё были замечательные, с красными желтками.
Табиб и Валькирия стали друзьями. Но надо же было такому случиться, что как раз тогда, когда Дядька, измученный Табибом, поставил в доме тёплый туалет и стиральную машину, соседи сварили Валькирию в супе.
Табиб очень расстроился. Он принципиально игнорировал тёплый туалет и в память о гордой птице ходил по-прежнему в дощатый нужник. Иногда он даже брал с собой стаканчик калгановой и огурчик, чтобы её помянуть.

Так Табиб впервые увидел Падлу. В такую вот минуту скорби кот по-хозяйски открыл огромной своей лапой дверь нужника, вошёл внутрь и сел рядом. Он не тёрся об ногу, не пресмыкался и не заискивал, просто сел рядом, с достоинством, молча и прямо, словно пришёл разделить горе ближнего.
Табиб почувствовал некую неловкость. Солидность и серьёзность гостя его несколько обескуражили. К тому же, его застали в неловком месте в неловком положении — стоя в нужнике со стаканом водки в руке и в слезах.
Он выпил, вздохнул и пошёл домой. Падла пошёл за ним.
Дома Табиб внимательно рассмотрел гостя. Он много о нём слышал, но видел впервые в жизни.
Огромный пушистый кот величиной с манула. Если бы не длинный нервный хвост и не окрас, с первого взгляда может почудиться, что это и есть манул, но окрас совершенно дикий, кот весь состоит из разноцветных пятен — рыжих, чёрных, белых, серых, перетекающих друг в друга. Так расписать животное мог бы, пожалуй, только какой-нибудь Марк Шагал, если был сильно выпимши.
Жёлтые глаза, холодный взгляд, короткие мощные лапы, лобастая морда. Одно ухо оторвано наполовину, второе плотно прижато к черепу, в районе переносицы в пол-морды свежий боевой шрам.
В общем, на домашнего мурзика Падла походил мало. То, что имеет дело с не совсем домашним животным, Табиб понял отчётливо, но молока предложил. Кот лизнул пару раз, но было видно, что чисто из вежливости. Не это ему было нужно.

Откуда он взялся и где живёт, не знал никто, но его присутствие чувствовалось давно. С некоторых пор в деревне стали происходить странные вещи — стали пропадать коты. Именно коты, с кошками было всё нормально. Кто-то из котов просто исчезал, кого-то находили с выпущенными кишками или порванной глоткой.
Первым погиб Тарас Бульба — самый большой и красивый кот на деревне, гордость Керосина. Керосин — мужчина конкретный, сам браконьер и душегуб. Керосин сильно расстроился, сильно выпил и сказал —

— Найду падлу — убью.

С его лёгкой руки пришлого кота и прозвали Падлой.

* * *

Что это за пришлая падла, поначалу никто понять не мог. Строились разные версии — рыси, волки, дикий лесной кот, какой-нибудь совсем неожиданный отморозок... Рыси, бывает, заходят в деревню. Все помнили один особенно бедовый год, когда две рыси зашли в деревню и за неделю пропало пятьдесят домашних кошек. Видели рысь с крупным котёнком, но отстрелять не смогли. Но это была особенно лютая зима, это было понятно. Волки тоже каждую зиму заходят в деревню, но их интерес — не коты, а собаки. Волк по деревьям не лазает, да и больно оно надо, кроссы сдавать? фастфуд у волков с доставкой, как пицца.
Стая окапывается где-нибудь на задах, на границе деревни, волки приводят волчицу в охоте. Волчица поёт по ночам сексуальные песни и специфически пахнет. Деревенские балбесы желают жениться и сами летят на зады как ошпаренные, а там, в засаде их уже ждут серьёзные реальные пацаны с салфеточками у подбородков, с ножами и вилками.
Но всё это — в глухозимье, от беды и бескормицы, а на дворе середина осени. К тому же котов никто не жрёт, их просто убивает какой-то пришлый упырь. Ничего не понятно. Мужики чешут репы, егеря разводят руками.

Коты продолжали пропадать. Кошки запросто блындились по деревне, а оставшиеся в живых плейбои вели себя как-то немужественно и всё больше сидели по домам, концертов не устраивали и вообще пали духом. Валька-самогонщица рассказывала на всех углах, что её кот Стасик совсем сошёл с ума — забился в бельевой шкаф и наотрез отказывается оттуда выходить. Она авторитетно заявила, что это — первый признак присутствия нечистой силы.
Керосин, объявивший кровную месть убийце Тараса, не сдавался и воинственно гундел —

— Всё равно убью падлу.

— Как ты его убьёшь? Это ж ведь оборотень! Ей-ей оборотень!

Керосин почесал репу и притих.

Скоро вся деревня знала, что по ночам с Ванятина болота приходит оборотень, и если кто его увидит — у того горб вырастет и руки отсохнут.
Падлу инфернальная репутация вполне устраивала. Он методично разобрался с котами, которые не были осторожны как Стасик, и вступил в неформальные отношения со всеми кошками, которых только смог отловить. Окучив деревню, Падла обратил свой взор на коровник.
Надо понимать, что коровник — это кошачье Эльдорадо. Здесь тепло, молоко, тучи маленьких вкусных мышей и тёплые бока добрых коров, на которых так славно спать зимой. Спросите у любой кошки, что такое счастье, и она вам уверенно скажет, что счастье — это молочная ферма. Это вам не у Куклачёва за пайку корячиться.
Коровник — лучшая участь кота, которому не довелось иметь свой дом, или которого не устраивает унизительная роль домашней игрушки с бантиком, получающей пинки.
Прописка здесь очень жёсткая. Вид на жительство на ферме получают ценой собственной крови. Поэтому живут здесь весьма суровые персонажи, головорезы и гангстеры, элита дворовой шпаны.
Падла понимал, что легко здесь не будет, но в деревне ему было уже не интересно, делать там нечего и надо завоёвывать новую территорию. Он совершил на ферму несколько пробных ночных налётов.
Понеся первые потери, коты с коровника загрустили и призадумались. Некоторые пали духом и уже были готовы сваливать. Но тут вмешался пахан.
Предводитель этих джентльменов удачи, мордатый серый сибиряк со странной кличкой Семёныч, созвал вече и влез на трибуну.

— Доколе? — грозно спросил Семёныч с трибуны, — Доколе, браты, будем мы терпеть эту интервенцию, позор и лишения? Доколе будем мы гибнуть поодиночке? Одумайтесь, браты!
Браты одумались, нахохлились, выставили караулы по периметру и дали коллективный отпор врагу. Отсюда у Падлы этот бандитский шрам на носу и рваное ухо.
Потеряв ещё двоих убитыми, пацаны ферму отстояли. Сибиряк Семёныч потерял в битве глаз, но чести своей не запятнал.

Падла вернулся в деревню. То ли притянула его к себе добрая душа Табиба, то ли он выбрал для своей резиденции самый большой и красивый дом — этого никто не знает. Но он пришёл к Табибу, поселился в Дядькином доме и зажил будничной жизнью короля.
Для начала он построил Кутепова. Когда добродушный Генерал, приветливо помахивая хвостом и не думая о плохом, подошёл познакомиться, он тут же пропустил такой правый боковой снизу, что взвился на метр от земли, долго скулил, а потом уполз под крыльцо зализывать здоровенную царапину на носу. Падла же невозмутимо сел умываться прямо перед крыльцом, всем своим видом показывая, кто теперь в доме хозяин.
Когда выяснилось, что истребитель котов никакой не оборотень, Валька- самогонщица была, конечно, посрамлена и осмеяна, но некий мистический инфернальный ореол у Падлы остался, с ним предпочитали не связываться.
Когда он выходил из дома, замирало всё живое. Птицы переставали петь, Кутепов забивался под крыльцо, соседские куры бросались со всех ног кто куда, утки сбивались в кучку в центре пруда, с улицы исчезали все кошки. Падла одобрительно оглядывал верноподданных, ставил хвост вертикально и шёл по своим делам.
Табиб от появления нового жильца сразу ощутил массу приятных моментов. Во-первых, в доме исчезли все мыши и крысы. До этого они очень донимали Табиба, приводя в негодность запасы. Больше всего его возмущало даже не то, что они жрут манку и сахар, а то, что они там гадят. Особенно его травмировала одна огромная омерзительная амбарная крыса. Она как будто специально постоянно появлялась у него перед глазами, куда бы он ни заходил, и чесалась, скреблась, умывалась, показывая, как она его не боится, и зачем-то сгрызла его любимый пластмассовый фонарик. Табиб, увидев её, всегда вздрагивал от отвращения. Он ненавидел её и очень боялся.
Падла убил её первой. Отгрыз ей голову и принёс Табибу. Табиб судорожно зажал рот одной рукой, а второй отчаянно замахал, показывая на дверь. Падла вышел во двор и предложил её Кутепову. Кутепов забился под крыльцо и заскулил. Падла пожал плечами, утащил крысу в кусты и пообедал.
Зачистка длилась несколько дней. Падла трудился, не смыкая глаз, и сильно прибавил в талии. В процессе зачистки Табиб с удивлением узнал, что под Дядькиным гаражом жил хорёк. Хорёк тоже погиб.
Во-вторых, Падла сильно повлиял на деревенский этикет. Табиб очень страдал от простоты нравов, особенно — от привычки входить в дом без стука. Больше всего этим грешили деревенские алкаши, которым в поисках сотки шмурдяку было не до политесов, особенно по утрам. Сначала пинком распахивалась дверь, а потом Табиб слышал дежурное «доктор, у тебя ничего нет?»
Такие визиты Табиб не любил. У него, конечно, всегда «было» — Дядька, уезжая, оставлял ему солидные запасы так любимой Табибом калгановой водки. Ему не было жалко водки. Трепетная душа Табиба протестовала против вульгарности. Алкаши знали про эти запасы и пинки в дверь постоянно донимали Табиба, особенно перед рассветом. Особо наглые страждущие даже шарились по кухне в поисках нычки, если он спал. Табиб очень расстраивался.
Падла на раз приучил всех к хорошим манерам. Над входной дверью на веранду Дядька приделал полку, на которой хранил свою коллекцию самоваров. Над полкой было маленькое смотровое окошко, идеальная господствующая высота. Сидя на полке, Падла контролировал и весь дом, и веранду, и улицу через окно. Естественно, он проводил там всё время, если не был занят улучшением породы местных кошек или охотой на крыс.
Если в дом входили без стука, Падла прыгал с самовара на дорогого гостя и с жутким утробным рыком впивался когтями в голову. Наличие и тип головного убора не имели значения — когти у этого котика были как сабли.
Сняв несколько скальпов, Падла быстро научил беспардонных алкашей уважать чужой покой. Абстинентные страдальцы теперь даже на порог не заходили, а скреблись в оконное стекло. Табиб был очень доволен. Он даже начал им иногда наливать, выдавая стопарик в окно. Аккуратно, конечно, чтобы не избаловать. Иногда по утрам перед окном даже выстраивалась очередь. В очереди не шумели и не матерились.

— Вот видите? — радовался Табиб, — ведь можно же по-людски! Ведь можно же!
И шинковал огурчик на подоконнике. Падла презрительно рычал, глядя с самовара на бледных страдальцев, выпускал когти и нервно подрагивал кончиком хвоста как гремучая змея.
Алкаши прозвали Дядькину веранду пунктом детского питания, а Табиба аптекарем. Падла постепенно привык к ним и рычать перестал.
Потихоньку кот обжился и даже несколько потеплел характером, но фамильярностей не терпел. Впрочем, мало у кого возникало желание взять его на руки или погладить, а если и возникало, то пропадало быстро. Когда к нему протягивали руку, чтобы почесать за ушком, Падла не шипел, не рычал и не дрался. У него просто менялся взгляд. Глаз леденел, зрачок сначала расширялся, потом превращался в тонкую чёрную вертикальную линию и застывал.

— Тебе не нужна твоя рука, брат? Ну-ну… — говорил этот взгляд.
И рука отдёргивалась сама собой.
Падла вообще в любой ситуации вёл себя очень по-мужски и с королевским достоинством. Всё, что в природе шевелилось, летало и чирикало, воспринималось им либо как еда, либо как мелкая челядь, не достойная внимания. Исключением были только Табиб и Кутепов. С ними он, хотя и держал дистанцию, но вёл себя вполне по-товарищески. Табиба записал в министры двора и смотрел вместе с ним телевизор. Особенно любил футбол. Кутепова определил во дворецкие, был к нему милостив и всё норовил угостить какой-нибудь крысой.
Добрый Генерал обожал Падлу до визга и частенько экскортировал кота в его прогулках по деревне. Идущие по дороге плечо в плечо кот величиной с собаку и пёс величиной с телёнка производили сильное впечатление.
Табиб тоже ценил оказанное доверие. Любил смотреть с Падлой телевизор и, выпимши, побеседовать об ущербности философии позитивизма. За ту внимательную серьёзность, с которой слушал его монологи умный саблезубый кот, Табиб охотно прощал ему некоторые мелкие слабости. Например, привычку точить когти о сукно бильярдного стола. Или причудливость музыкальных пристрастий …
У Табиба была любимая забава — старенький патефон. Дядьке подарила его старинная подружка, уезжая в Америку. Дядька припёр патефон в деревню чисто для антуражу, вдобавок к своим прялкам и самоварам, но Табиб тут же влюбился в него, немедленно приватизировал, оживил, и бесконечно тошнил барина всеми этими пружинками, иголками и пластинками.

— Не было у бабки забот, купила бабка порося, — бухтел Дядька, сдавая кроссы по московским барахолкам.
Но постепенно сам вошёл в азарт и, надыбав что-нибудь особо редкое и ценное, вырастал в деревне с хитрым прищуренным глазом и с порога победоносно гремел —

— Пляши, Евгеньич! Глянь, что я тебе привёз!

Табиб кидался перебирать пластинки. У него дрожали руки, появлялись слёзы на глазах и начинала дрожать нижняя челюсть. Он шумно всхлипывал и бормотал —

— Боже мой… Боже мой… Вертинский… Шульженко… Козловский… Ай-яй-яй! Шаляпин! Боже мой… Боже мой…

И лез к Дядьке целоваться.
Коробочки с патефонными иголками Табиб ныкал по всем углам, к патефону никого не подпускал и заводил всегда строго лично, не доверяя это никому. Во время наших молодецких пьянок на Дядькиной веранде всегда наступал момент, когда общественность, уже сильно взямши, начинала требовать у Табиба —

— Евгеньич! Давай нашу!

С видом иудейского священника, входящего во святую святых, Табиб шёл в свои закрома и появлялся с патефоном. Общественность лихорадочно расчищала от поросят и графинов центр стола. Торжественно водрузив патефон на почётное место, Табиб долго крутил ручку и заводил наш бессменный хит — солдатский вальс:

С берёз неслышен, невесом
Слетает жёлтый лист.
Старинный вальс «Осенний сон»
Играет гармонист.
Вздыхают, жалуясь, басы,
И, словно в забытьи,
Сидят и слушают бойцы,
Товарищи мои.

Общественность распевается тихо и медленно. Но на этих словах уже гремит весь Дядькин дом:

Ну, что ж, друзья, коль наш черёд,
Да будет сталь крепка!
Пусть наше сердце не замрёт,
Не задрожит рука!

Общественность потрясает кулачками и чувствует себя чрезвычайно мужественно. Хора Александрова уже совсем не слышно, а слышен на всю деревню наш патриотический рёв:

А коль придётся в землю лечь —
Так это ж только раз!

Мужики, проходящие мимо Дядькиного дома, уважительно оглядывались. Коровы, лениво бредущие с выпаса, испуганно приседали.
Испытав могучий прилив патриотизма, вдоволь наоравшись и охрипнув, прогремев солдатский вальс раз этак двадцать восемь и взбаламутив всех деревенских псов, общественность блаженно умолкала и принималась активно выпивать и закусывать. Тогда Табиб бережно, как ребёнка, брал патефон и уносил в закрома. Свято место в центре стола опять занимали поросята, холодцы и графины.

Так вот, о музыкальных пристрастиях кота… Отношения с патефоном у Падлы были отдельные. Например, к Вертинскому он был равнодушен. Шаляпина терпел, но с трудом. Хор Александрова обожал. Песню «Вставай, страна огромная» мог слушать бесконечно. Когда хор начинал греметь припев:

Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна.
Идёт война народная,
Священная война!

Падла вскакивал, грозно рычал и бил правой передней лапой воздух, выпустив страшные когти-кинжалы. Шерсть на загривке вставала дыбом, глаза полыхали жёлтым огнём.

— Н-да… — говорил в такие минуты Табиб, — Сильно повезло этому ефрейтору Шикльгруберу… Родись этот котик чуть раньше, я бы за ефрейтора ломаного гроша не дал.

А вот певицу Русланову Падла терпеть не мог. Песню «валенки, валенки» после первого же прослушивания сразу уничтожил. Просто сгрыз пластинку в чёрную пыль. В шесть секунд. Табиб даже мяукнуть не успел.

— Что ты наделал, мерзавец!? — кричал он и топал ногами, — Ей же цены нет! Где я её теперь найду!?

Падла презрительно чихнул чёрной пластмассовой пылью, помёл хвостом и взметнулся на полку с самоварами.


* * *

Наступила зима. Она была лютой, ветреной и очень снежной. Один за другим шли фронты с запада, деревню занесло по крыши. Самой большой проблемой было утром выйти из дома, люди со смехом откапывали двери друг друга. Магазин закрылся, автолавки не могли прорваться из города. Русские декхане, тихо матерясь, потянулись с мокрыми тряпками снимать паутину с подов русских печей, старательно вспоминая, как надо печь хлеб на капустных листах.
У Табиба заканчивались припасы. Скормив Кутепову с Падлой остатки тушёнки, Табиб предложил им манную кашу. Они посмотрели на него как на идиота. Он предложил им варёную картошку. Кутепов с отвращением ел, Падла чесал за ухом и смотрел на Табиба и Кутепова как на идиотов.
Через пару дней оба исчезли. Табиб долго искал их и обнаружил на задах, уже в лугах. Ломиться к ним по сугробам не стал, а пытался разглядеть издалека, чем они там занимаются.
Вы когда-нибудь видели, как мышкует лиса? Или волк? Они прыгают сразу на всех четырёх лапах как на пружинках, потом застывают и принюхиваются. Потом опять прыгают на четырёх пружинках, потом опять застывают, принюхиваются, и начинают быстро-быстро копать снег. Зрелище довольно потешное.
Постепенно Табиб начал понимать, что делают в лугах пёс и кот, и чуть не упал в сугроб от смеха.
Это был курс молодого бойца. Падла учил Кутепова мышковать. Он сидел на расчищенной от снега небольшой площадке, а перед ним с изяществом носорога старательно прыгал сразу на всех четырёх лапах бедный Генерал. Видимо, он очень хотел есть.
Табиб понял, что у него сейчас будет истерика и ушёл в дом. Затопил печку и стал ждать, чем всё это кончится.

Уже начинало смеркаться, когда Табиб увидел в окно двух бойцов и понял, что опыт не удался.
Впереди, брезгливо стряхивая снег с лап, шёл Падла с поднятым хвостом. Он напоминал дембеля, разгневанного бестолковостью балбеса-новобранца. Позади плёлся Кутепов, понуро опустив голову. Душара явно поймал три наряда подряд на тумбочке, или, как говаривал легендарный старшина наш Бешеный Носорог, «заподряд». На морде Генерала было написано отчаяние. Перед ним стоял трудный выбор — либо голодная смерть, либо манная каша, что означало безвозвратную утрату мужского достоинства.
На следующий день ударил такой мороз, что Кутепов попросился в дом и лёг у печки, что бывало с ним не часто. Падла же, наоборот, задумчиво покружив по веранде, потребовал открыть дверь.

— Куда ты собрался? — удивился Табиб, — там очень, очень холодно! Видишь, даже Кутепов замёрз.

Падла опять нервно поскрёб дверь и зарычал. Табиб уже хорошо знал этот утробный рык и понял, что спорить бессмысленно, а, может быть, и опасно. Он открыл дверь и выпустил кота на мороз.

Прошёл день.  Стемнело. Вызвездило так, что можно было читать, не зажигая света. Неудивительно, по такому-то морозу… Кутепов стоял на задних лапах у окна и нервно поскуливал. Он весь день прождал Падлу. Табиб подошёл к окну и погладил пса по голове.

— Ну, что… Бросил нас с тобой этот разбойник…

Кутепов звонко гавкнул два раза и заплакал. Так плакать умеют только собаки.

— Пойдём спать, Генерал. Коты — они всегда сами по себе… — Табиб понимал, что в такой мороз кот может уйти только по каким-то серьёзным причинам, — Видимо, на ферму подался…
Падла пришёл на следующее утро. Как всегда, требовательно и властно забарабанил в дверь. Табиб открыл. На пороге стоял Падла с окровавленной мордой и зайцем в зубах. Он был весь в инее и крупно дрожал.
Кутепов с визгом кинулся к коту, сбил с ног и начал вылизывать. Заяц с глухим стуком улетел под лавку. Кутепов опомнился и отпрыгнул назад, к печке, вспомнив, чем это может кончиться.
Падла не проявил никакой агрессии. Было видно, что он так замёрз и устал, что у него нет сил скандалить и драться. Он сел посреди веранды и стал умываться.
Табиб не помнил, сколько он простоял с открытой на мороз дверью. В себя его привела заболевшая нижняя челюсть. Всё это время она свободно висела. Он закрыл дверь, присел на диван и опять не поверил своим глазам.
У печи развалился Кутепов. Под его брюхо забился Падла, жмурится и крупно дрожит. Кутепов вылизывает кота и визжит от счастья.
Когда прошла эйфория, Табиб и Кутепов почувствовали себя страшно виноватыми перед котом. Они заискивали перед ним и прятали глаза.
Падла всё понял. Он поочерёдно переводил взгляд с Табиба на Кутепова, с Кутепова на Табиба.

— Козлы, — было написано в его жёлтых глазах, — Какие же вы козлы... Как вы могли такое подумать? Вот как после этого с вами дело иметь?
Тем хотелось провалиться под землю.
Наконец, он заснул на шее у Кутепова, свесив лапы и распушив хвост. Дрожать перестал, но во сне дрыгал лапами и бил хвостом, словно ещё охотился. Генерал лежал без движения, боясь пошевелиться, и только изредка поглядывал на Табиба, словно говоря — и как, мол, мы так офоршмачились, не поверили в товарища… Табиб ходил на цыпочках и размышлял о промыслительности бытия.
Отоспавшись, Падла вытащил зайца из-под лавки и положил под ноги Табибу — нате, мол, жрите, род неверный, ленивый и прелюбодейный… Потом взмыл на полку над дверью и обиженно скрылся среди самоваров.
Зайца поделили по-братски. Табиб потушил свою долю с картошечкой, кушал и размышлял о промыслительности бытия, не забывая подливать калгановую водку в гранёную хрустальную рюмочку на тонкой ножке.
Всё то время, пока стояли холода и не было дорог, Падла заботился о своих меньших братьях, добывая им еду. Но и когда потеплело и пробили дороги, прорвались в деревню автолавки и исчезли проблемы с продуктами, упрямый кот продолжал ходить на охоту. Видимо, ему понравилось заботиться об этих двух недотёпах. То ли Падла думал, что они пропадут без него, то ли инстинкт убийцы работал в нём, то ли кот в азарт охотничий вошёл, но он исправно продолжал притаскивать из леса зайцев и рябчиков, а однажды припёр даже кабанчика. Крупный подсвинок был раза в полтора больше Падлы и было непонятно, как он его дотащил.
Деревенские мужики, сплошь охотники и браконьеры, сильно зауважали Падлу. Они смотрели через окно веранды, как пируют три товарища и приговаривали:

— Да-а-а-а… Охоту с гончими знаем. Охоту с борзыми знаем. Соколиную охоту знаем. А вот охота с котом… Легавый кот, Евгеньич, он, пожалуй, на Нобелевскую премию тянет. Налей-ка…

Табиб, конечно же, наливал. Тщеславие ещё никто не отменял. У кого ещё есть охотничий кот и верховой пёс?
Эпоха Падлы кончилась так же неожиданно, как и началась. Гибель его, как гибель любой героической личности, была трагической и загадочной.
Однажды он пошёл на охоту и не вернулся. Допустить мысль, что Падла куда-то свалил, было невозможно. Настоящие короли никогда не бросают своё королевство.
Кутепов не находил себе места. По ночам он выл так, что сбегались мужики с кольями. Поняв, в чём дело, сочувственно гладили Кутепова по голове и расходились.
Табиб подождал Падлу с недельку, потом сильно выпил, прошёлся по деревне и взял себе котёнка, сына Падлы. Спутать его детей с какими-то другими котятами было трудно — все они были лобасты, мордасты, все они были разрисованы сильно нетрезвым Марком Шагалом. К тому же, почти все котята в деревне были его детьми.

…Маленький котёнок на неверных ещё лапках передвигался по двору походкой богомола. Он был худенький, пятнистый и коротколапый, с непропорционально большой головой. За это Табиб назвал его Мордарием.
Мордарий устал и сел посреди двора. Ласково помахивая хвостом, к нему подошёл Кутепов — познакомиться. Малыш Мордарий вдруг правой снизу так ловко цапнул Генерала за нос, что тот сел на задницу от неожиданности. Потом улыбнулся и лизнул котёнка в нос. Мордарий подлетел, перевернулся в воздухе через голову, шлёпнулся на пузо и зашипел. Кутепов сидел и улыбался, как умеют улыбаться только собаки.

Помянуть Падлу собралось полдеревни. Мужики тихонько стучались и, заходя, привычно пригибались и косились на полку с самоварами. Посидели тихо, без песняка. Всем было грустно. 

* * *

Господи... как холодно... как холодно, Господи...
Так холодно никогда не было, так холодно не бывает. Это не тот холод, который приглашает подвигаться и погреться. Это мертвенный, адский, цепенеющий холод. Он не снаружи, снаружи такого холода нет. Этот холод изнутри. Ад, оказывается, не был где-то далеко, оказывается, я всегда носил его с собой.
Ну здравствуй, ад, будем знакомы.
Алё, мне вообще-то не обещали ад, мне обещали небытие. Тёплое уютное небытие, а не этот адский тартар. Кто-то что-то перепутал, алё?
Сознание зачем-то проясняется перед смертью. Зачем? Попрощаться?
С кем? С миром? Ну ладно, мир, давай прощаться. Ты прикольный, мир. Нам с тобой было весело, мир. Прощай, мир. Прости, если что было не так.
Ну ладно. Попрощались. Что ещё? Давай уже сдохнем поскорее, сейчас кто-нибудь придёт и будет меня жрать. Жрать заживо — это неприятно и неприлично. Я никогда так не делал, я всегда убивал сначала. Убивал быстро и наверняка, а не как эта сволочь. Кстати, что это за сволочь? Как выглядит моя смерть?
... А, ладно, какая разница? Что-то ты разошёлся, брат. Давай уже сдохнем.
Что-то не сдыхается. В чём дело? Что меня держит? Неужели меня держит здесь эта картинка? Отпустите меня, дайте сдохнуть спокойно.
В мозгу Падлы показывали мультфильм — полутёмная веранда, у печи в кресле-качалке тощий пьяный джентльмен. Он смотрит в огонь и грустит. У окна на задних лапах огромный пёс. Пёс прилип носом к стеклу и плачет. Что вы плачете, дармоеды? Что вы мне сдохнуть не даёте? Отпустите меня, мне жить уже нечем. Нет уже во мне жизни.
Не отпускают, козлы. Скучают и плачут. Молятся и зовут.
На закрытый глаз Падлы навернулась слеза. Господи, ну хоть есть на свете ещё что-то тёплое... Солёненькая... Приятно.
Приятно? Что-то ещё может быть приятно? А если ушами постричь?
Дрыг-дрыг. Дрыг-дрыг. Прикольно. Блин, а жить-то, оказывается, хочется... Если не умирается, то может быть ещё поживём? Сознание пришло и не уходит, дармоеды плачут и молятся, смерть превращается из тихой симфонии в ненужный геморрой. А давай попробуем пожить, братан? Ну, чисто по приколу возьмём и ещё поживём, а? А?
Падла открыл глаз. Потом второй. Мир виден, хотя и подёрнут какой-то розовой дымкой. В мире есть ещё свет. Это очень мило с твоей стороны, мир. Только не расплывайся, мир. Ты какой-то неустойчивый, мир. Веди себя прилично, мир. Если сдохнуть не даёшь, покажи мне себя в правильном виде. Вот, хорошо, молодец. Так и стой.
Ладно. Коли не сдохли, надо проверить наличие жизни. Надо проверить оборудование. Передние лапы вижу, в наличии. Даже когти выпускаются. И убираются. Хорошо. Теперь самое главное — брюхо. Надо поёрзать брюхом. Только осторожнее, без фанатизма. Похоже, всё хорошо. Если бы были выпущены кишки, их бы обжёг снег. Теперь задние лапы. Тоже важная тема. Если лапы парализованы, то смерть будет медленной и неприятной. Будут жрать заживо. Нет, лапы шевелятся. Порядок.
Потихоньку Падла изучил своё тело. Он крутился в снегу и рычал от невыносимой боли, сознание уходило и опять возвращалось. Картина оказалась довольно печальная. Лапы целы, морда цела, брюхо цело, но здоровенная рана на шее за левым ухом, выбито правое плечо и разодран весь левый бок. Разодран весь, до бедра, и даже вместе с бедром. Бедро похоже на куриную ножку. Эх, сейчас бы куриную ножку...
Левый бок — один большой минус. Рёбра торчат как оглобли, розовенькие, аппетитные, шкура свисает клоками. Но лёгкие не пробиты, дышать не больно. Это большой плюс. Чего не хватило у смерти, чтобы пробить мне лёгкие — времени или здоровья?
Вон она, моя смерть. Я давно её вижу. Красивая, стройная смерть. Сидит на суку старого дуба и не шевелится. Бесстрастна, спокойна, расчётлива. Всё правильно, смерть и должна быть такой. Но почему она меня не добила? Что ей помешало?
Ладно, это потом. Не хочешь — не надо, а мы ещё поживём. Теперь надо понять, что делать. Надо жрать снег.
Падла рычал от боли и ел кровавый снег. Он вертелся, крутился, рычал, он сожрал вместе со снегом всю кровь, которая из него вытекла. Ни капли врагу. Мало того, что это жизнь, это ещё и безопасность — ярко красное пятно, в котором он пролежал неизвестно сколько, было приглашением к обеду для большого количества общественности, пережившей трудную зиму. Уже вились над ним ангелы смерти — вороны, уже купили билеты в первый ряд любопытные сороки, уже уселись на суках окрестных дубов. Уже много кто принюхивается в роще, уже много кто смотрит, как вороны нарезают круги, сообщая всем страждущим, что на границе лугов и дубравы есть падаль.
Хорошо. Снегу поел, крови поел. Стало теплее. Что дальше?
— Грызи кору дуба.
Голос был тихий и властный.
Падла опешил —
— Чегооооо?
— Грызи кору дуба.
— Ты кто?
— Я твой инстинкт. Я память твоих предков. Я — это ты.
— Хорошо. Если ты — это я, то почему ты со мной разговариваешь?
— Не отвлекайся. Грызи кору дуба.
— Подожди. Если я сам с собой разговариваю, то я сошёл с ума? Стало быть, меня не только убили, но и крышу свернули? Я теперь псих?
— Ну, я не совсем ты. Я это ты, но ты не весь я, ты только моя часть.
— Спасибо. Я чья-то часть. Для котов есть специальный дурдом?
— Не отвлекайся. Грызи кору дуба, скотина.
— Зачем?
— Ты потерял много крови. Поэтому тебе так холодно. Кора дуба поможет остановить кровь и закрыться сосудам.
— Ты серьёзно?
Инстинкт обиделся и разозлился.
— Я пришёл сюда с тобой шутки шутить? Ты думаешь, мне больше делать нехрен? Ты знаешь, сколько сейчас у меня по всей земле пациентов? Или грызи кору дуба, или сдохни нахрен, и не отсвечивай.
Падла грыз кору дуба, под которым себя и обнаружил. Его тошнило, он терял сознание от отвращения, но он грыз кору дуба. Он всё равно не знал, что ещё делать. Его тошнило вонючей коричневой пеной, но он грыз кору дуба, пока не изнемог. Под конец его всё-таки вырвало.
— Ты доволен?
— Молодец, — сказал инстинкт, — Отдохни.
Падла прислушался к себе. И вправду, стало легче. Кровь не так уже била из бока, уже не было так холодно, появилась привычная спортивная злость, но он очень устал. Его смерть всё так же сидела в отдалении на ветке старого дуба, она была так же неподвижна и спокойна как раньше, но её взгляд выглядел несколько удивлённо.
Падла залез во владения рыси. Рысь была старой и мудрой, она не спешила с возмездием. Она наблюдала. Падла резвился, бил зайцев и рябчиков, рысь неслышно ходила за ним по верхушкам дубов и наблюдала. Рысь была старой и мудрой, она не любила спускаться на землю, она не любила следить. Наконец, когда Падла спёр у неё из под носа подсвинка, её терпение лопнуло и она решила его наказать.
Битва была недолгой. Собственно, и битвы никакой не было. В азарте охоты Падла её не заметил на дереве, Падла шёл по кровавому следу зайца-подранка, когда красивая стройная смерть опустилась на него сверху, из воздуха, как и положено смерти. Всё, что Падла успел — это извернуться и поцарапать рыси плечо, но поэтому она не успела перекусить ему шейный позвонок, а только распустила ему в лоскуты левый бок. Это его и спасло.

* * *

Очень хочется спать. Были бы спички — спички бы в глаза вставлял. Угасающее сознание говорит — поспи, наберись сил, пожалей себя. Очень хочется себя пожалеть. Кровь уже не так хлещет из ран, маленько теплее, уже не так страшно, и хочется поскорее забыть всё, что случилось, забыть этот мертвенный холод, железный вкус собственной крови, этот отвратительный вкус пены из дубовой коры...
Но спать нельзя. Заснуть сейчас — это верная смерть. Запах крови много кого интересует, и сороки с воронами уже разнесли на весь свет, что на границе лугов и дубравы есть замечательный ужин, упитанный и весьма калорийный.
Падла укусил себя за лапу, другого способа проснуться он не нашёл. Падла вцепился в свою лапу зубами так, что сам зарычал, зарычал от злости, боли и отчаяния. Но проснулся, и стало как-то веселее. Опять заговорили инстинкты. Их оказалось много.
— Ему нужна кора красной ивы.
— Ему нужна шелюга.
— Нет, краснотал.
— Простите, но ему нужен лук-лизун.
— Алё, алё! — взмолился раненый кот, — Вы кто такие? И не могли бы вы галдеть как-то по очереди? И что за фигня? Опять кору грызть?
Инстинкты ощетинились и напряглись —
— А у тебя есть свой план?
— Нет.
— Ну вот сиди и молчи в тряпочку. Кто тебя гнал на охоту? С чего ты решил, что ты дикий зверь? Что тебе дома не сиделось?
— Ну... братва же... надо же было чем-то кормить этих двух дураков...
— Братва? Они тебе братва? Эта братва через день и не вспомнит тебя. Запомни — нет у тебя братвы. Вся твоя братва — это мы.

Падла задумался. Крыть особенно нечем. Действительно, кому он нужен теперь? И какая нужда была так корячиться, погибать за этих двух дармоедов? Но что-то ему подсказывало, что врут инстинкты. Дармоеды помнят, скучают, плачут, ждут и надеются, что он вернётся.
Инстинкты не врали. Они ошибались. Инстинкты предлагают надеяться только на себя. Инстинкты — дети страданий, они ничего не знают о любви. Падла не стал рассказывать инстинктам тот мультик у себя в голове, который вернул его к жизни. Ни к чему. Не поймут, да и не надо вытаскивать козыри из рукава раньше времени. Инстинкты — ребята суровые, но иногда и они ошибаются.
— Ладно, — сказал Падла, — Ваша правда. Говорите, что делать.
В голове Падлы опять начался кошачий курултай — красная ива, шелюга, краснотал, лук-лизун...
— Какая красная ива? Какой лук-лизун? Что вы несёте?

Совещание продолжалось. Всплыли подробности. Оказалось, красная ива растёт только в Америке, а лук-лизун на Дальнем Востоке. Падла был приятно удивлён, что о нём заботятся столь далёкие предки, далёкие во всех отношениях. Но время шло. Время нам сейчас не союзник.
— Так. Ша, — авторитетно и громко сказал главный местный инстинкт, — Заткнулись все. Не сворачивайте башню парню своими лизунами. Слышь, ползи к Партамони. Там есть краснотал и жратва.

Партамонь — заливное озеро возле реки. Такое смешное название — гримаса смешения языков Московского княжества и Степи. Здесь, по Оке, всегда шла граница между Русью и Степью, все ближние к реке деревни — бывшие пограничные заставы. И озеро Портомойня, место, где испокон веку бабы стирали бельё на мостках, странным образом превратилось в смешное и нелепое озеро Партамонь.
От границы дубовой рощи до зарослей Партамони было всего ничего, был бы Падла здоров — он бы преодолел этот луг в несколько хороших прыжков, но сейчас эта задача казалась почти невыполнимой. Было страшно вылезать на открытое пространство, но оставаться на месте было ещё страшнее. Вились вороны, и красивая стройная смерть не уходила, она так и сидела на ветке старого дуба. Падла всё это время не упускал её из виду, эта смерть сбивала его с толку, она и не уходила, но и не добивала. И на том спасибо, но ничего не понятно. А непонятка нервирует больше прямой опасности.
Здесь, на границах дубравы, были границы охотничьих угодий старой рыси. Дальше начинались луга, это владения лис и волков, а там и до дороги на реку недалеко, а дорога — это люди, а люди — это всегда опасно. Рысь не любила открытых мест, и когда Падла вывернулся и полетел в шоке на свет, из темноты леса на открытые луга, она было пару раз догоняла и драла, но он вырывался и дальше бежал на свет, и на границе дубравы она отступила. Она отошла подальше, залезла на дуб и решила наблюдать издали, что будет дальше. Рысь знала то, чего не знал Падла, у неё были причины быть вдвойне осторожной, поэтому рысь не пошла на границу лугов, и вообще в последние дни предпочитала по земле не ходить, а ходить по верхушкам деревьев, по возможности не оставляя следов на снегу.
Падла полз к Партамони. Ползти было больно и трудно. Левый бок надо было беречь, разбивать жёсткий наст приходилось левым плечом, а плечо было выбито и тоже очень болело. Падла полз и тихо рычал. Он полз целую вечность, то есть целую февральскую ночь. Была оттепель, наст был тяжёлым, Падла был похож на маленький раненый ледокол. Падла торопился как мог, он шипел, задыхался, исходил кровавою пеной, рычал и грыз наст, где не мог пробить его плечом, и так раненым. Толку было чуть, но другого выхода не было. Голодные волки ничем не лучше рыси, разве что с неба не падают, но Партамонь — это единственный выход. Подальше, подальше от дубов, от места позора и боли, от ворон и от той кровавой ямы в снегу. Инстинкты дело говорили — хрен его знает, что там за волшебный краснотал, но на Партамони хотя бы есть жратва. Лёд уже тонкий, а карась ещё спит. Если проковыряем лёд, может быть, ещё поживём.
Эту несчастную бесконечную сотню метров Падла полз всю ночь. Иногда он застывал и прислушивался, он слушал волков. Но странно — в лугах было тихо. На рассвете, уже в зарослях, в ивняке Партамони, Падла понял, в чём дело — по дороге на реку полетели снегоходы. Чёрные, рыжие, синие снегоходы были закутаны в белые тряпки, люди на снегоходах были все в белом. И Падла всё понял. Он понял, почему в лугах было тихо, почему он беспрепятственно переполз луг, и почему его не добила старая рысь. Падла исполнился к ней уважения — да, в такой близости от человека может выжить только очень осторожный зверь. Но ему не хотелось больше быть зверем, ему хотелось быть мурзиком на печи, смотреть телевизор, хотелось блюдечко с молоком, ему хотелось вскочить и кричать —
— Эгегей, люди, я здесь, вот он я, я живой! Возьмите меня к себе, я же свой!

Но не было сил.

* * *

Сил больше не было. Падла уснул. Всё, на что его хватило — это вырыть небольшую берлогу в снегу. Поспал он изрядно. Когда он проснулся, день уже клонился к закату. Осмотрелся. Раны тихо кровили, но не хлестало, сильно ныло натруженное ледокольным делом выбитое плечо, болела рана за ухом, но в целом терпимо. Кота сильно трясло, но не от холода, от слабости. Падлу это не сильно беспокоило. У кота умное тело, если трясёт — значит, так надо. Просто я сильно устал.
Падла прислушался. Снегоходы уходили в деревню. Было несколько грустно, он сейчас бы не отказался сидеть за пазухой в чьём-нибудь ватнике, но он понимал — снегоходы завтра опять будут здесь, такой грандиозный шухер за пару дней не кончается, люди вернутся. Умный кот знал смысл этих белых тряпок на снегоходах и белого камуфляжа на людях — это облава. Скорее всего, на волков. Скорее всего, волки где-то сильно накосячили, сильно людей напрягли, и теперь люди мстят. Люди мстительны, они долго не успокоятся.
Это радовало. Во-первых, присутствие людей ободряло психологически, Падла не чувствовал себя так одиноко, как раньше. Это и радовало, и удивляло — раньше никогда Падла не чувствовал себя домашним животным. Во вторых, от злых вооружённых людей было много практической пользы — всё живое попряталось, волки, скорее всего, ушли с лугов в заповедник вверх по реке, в непролазные леса. Скорее всего, под разгрузку вместе с волками попали еноты и лисы, они тоже гасятся, кто где может, им тоже не до меня. Поэтому никто не ответил на приглашение подлых ворон-зазывал, поэтому меня не добили в дубраве, поэтому никто не идёт по кровавому следу. Ещё поживём. Надо поспать.
Умный кот всё понял правильно — шла облава на волков, волки сильно людей напрягли. Волков здесь всегда было много — охота запрещена, заповедник. Плюс ко всему из заповедника давно исчезли медведи. Медведи ушли сразу после Чернобыля. Никто до сих пор не может понять, почему. Датчики, наблюдения, военные карты — всё на свете показывает, что заповедник не зацепило, но медведи ушли. Ушли только медведи. Медведи ушли на восток, в муромские леса, и не вернулись. Волкам и так неплохо жилось, но после ухода медведей им стало вообще зашибись, исчез сильный раздражитель и конкурент.
Волки здесь строят даже не логова, волки строят целые подземные города. Иногда человек идёт себе по грибы, забредает в непролазный лес, мурлычет что-нибудь себе под нос, не думает о плохом, и напарывается вдруг на дырку в земле, из которой торчит куча заячьих костей. Многие даже не понимают, что это.
А это мусоропровод. Волки здесь настолько оборзели, что не относят мусор подальше от нор. Полное безобразие, декамуфляж и антисанитария. Вот к чему, господа, приводит отсутствие конкуренции. Это к вашему вниманию, господа президенты. Чисто на всякий случай, о деградации популяции вследствие отсутствия здоровой конкуренции.
Лето выдалось шикарное, осень богатая, малыши у волков уцелели, к зиме подросли, и неожиданно суровая снежная зима повергла сильно выросшие стаи волков в печаль, волюнтаризм и легкомыслие. Волки впали в полный бандитский беспредел. Этой зимой они зарезали корову и человека. Ну, с коровой всё понятно, обычное дело. В соседнем селе выбило подстанцию, несколько дней не было электричества. На ферме не работали транспортёры, коровники изрядно загадили. Доярки подняли бунт — в коровнике нечем дышать. На выходе из коровника наспех соорудили загон, выгнали туда коров, в коровник загнали уцелевших от пьянства самцов человека с вилами и лопатами. Самцы человека демонстрировали невиданный трудовой энтузиазм и на весь свет громогласно сообщали в самых приветливых выражениях, что убирать недельное говно за коровами — это вершина их счастья и самореализации, что у самцов человека нет ни малейших сомнений, что для того они и народились на свет.
Одна весёлая первотёлка настолько офигела от солнышка, света, свежего воздуха, запахов скорой весны, что долго прыгала по загону от счастья, а потом решила прогуляться до ближайшего перелеска, вынесла грудью загон и ушла. Прогулялась. Не осталось ни ножек, ни рожек. Но это корова... А человек? Такого не помнят с войны.

В дальней деревне два мужика пошли на рыбалку, проверить последний лёд. Пошли почему-то пешком. Один отстал. Первый ушёл далеко, потом понял, что товарища что-то долго нет, и решил вернуться, посмотреть, не случилось ли что. Случилось. На дороге лужа крови, рыбацкий ящик и следы. Следы не оставляли сомнений, что волки приняли рыбака за обед.
Волкам был объявлен газават. Все егеря были подняты в ружьё, любому желающему выдавали лицензии, понаехала из больших городов всякая беднота с Бомбардье, Мосбергами, Ремингтонами и прочими своими бедняцкими штуками. Бедноте было велено ни в чём себе не отказывать даже в заповеднике. Волков били и в хвост и в гриву, били и в лугах, и по реке, и в чащобах. Этот газават и дал Падле шансы на жизнь.

* * *

Эту ночь скоротал Падла спокойно, спал как убитый, не в пол-уха, как раньше. Свернулся калачиком в берлоге, обнял сам собою оголённые рёбра на левом боку, спал долго и оттяжно. Волков и лис с лугов выбили. Те, кто уцелел, ушли в леса, никому он не нужен. Всё живое замерло и закопалось поглубже, старая рысь ни за какие пряники не выйдет из рощи. Только треклятые вороны и здесь его нашли, опять нарезают круги и скандально громко приглашают кого-нибудь закусить раненым котом, чтобы доесть что останется. Вот ведь гнилое племя...
Рассвело. Продолжим курс выживания. Просыпайтесь, господа инстинкты. Что вы там говорили про красную иву?
Загадочная красная ива, она же шелюга, она же краснотал, оказалась обычной красной вербой, которой было полно в ивняке Партамони. Ну-с, зачем она нам?
— Жри, — сказали инстинкты, — Жри и не думай. Это волшебное дерево, это сила земли. Дуб вернул тебе кровь, краснотал даст тебе сил.

Под ногами всё время мешался суетливый и говорливый американский инстинкт, который давеча первым предложил красную иву. Американец сверлил Падле мозг, что это пёрфект, манифик и полный окей, что они там в америках только ей и спасаются, и при любых неприятностях жрут кору красной ивы. Американца гасили всем колхозом, но он не сдавался —
— Даже люди! Даже индейцы — вы слышите? Даже индейцы, когда хотят мира, курят кору красной ивы!
— Послушайте, — спросил вежливо Падла, — А кто вы такие? Откуда взялись? Где живёте? Почему я вас раньше не слышал?
— Ты нас не слышал, потому что ты был в порядке, ты был здоров и силён. Мы были просто языком твоей жизни. А теперь ты почти мёртвый, ты полутруп, ты почти один из нас, поэтому мы можем с тобой говорить.
— В смысле? Кто один? Из каких вас?

Инстинкты опять загалдели. Выяснились интересные вещи. Оказывается, это были коты. Разные коты, жившие на земле миллионы лет. Каждый кот, проживая жизнь, оставляет свой опыт потомкам. Опыт встраивается в язык жизни, который записывается в плоть и рассудок. Это понравилось Падле — никакая жизнь не пропадает напрасно, всё идёт в дело. Ну что же, подумал Падла, это нормально. И спросил, как опыт записывается. Спросил и очень скоро пожалел, что спросил. Ему прочли пространную лекцию про филогенез, онтогенез, язык жизни из четырёх букв, рибосомную редупликацию и биосинтез, синаптические связи и матрицы поведения. Падла уже и не знал, как отбояриться от этого курса по конструированию котов.
— Господа, — сказал он, — Позвольте откушать коры красной вербы.

Инстинкты насупились и замолчали.
Господи, опять грызть всякую дрянь... Опять эта горечь, эта вонючая пена, эти поблёвыши... Но помня, как ему помогла кора дуба, Падла не стал больше скандалить, он пополз искать красную вербу.
Это было ещё противнее, чем грызть кору дуба. Дуб был сухой, а верба уже наливалась, уже сосала соки земли, кора была тонкая, мокрая, с резким вкусом и запахом, воняла какой-то аптекой. Господи, ну я-то не от хорошей жизни, а как это бобры едят? Сами, по доброй воле?
— Нормально едим, — сказали бобры, — Хавка что надо. Жри и не петюкай, и скажи спасибо, что мы спим. Иначе мы бы показали тебе кузькину мать.
— Миль пардон, господа бобры. Гран мерси, не надо мне вашей кузькиной матери. Только вас мне сейчас и не хватало. Спите спокойно, пожалуйста.

Падла был удивлён. Как он мог слышать спящих бобров? Инстинкты сказали, что это нормально. Всё живое может слышать друг друга, если настроиться. Падла задумался — а как мне есть мышь, которая будет со мною беседовать?
И как изволите принимать предсмертную исповедь крысы?
Инстинкты молчали. Было видно, что им неудобно.
Падла изгрыз пару верб и немного поспал. Ему снился рассказ красной вербы про свою нелёгкую жизнь на берегах Партамони и американская рысь с трубкой мира в зубах. Проснулся Падла от двух ощущений — во-первых, ему невыносимо хотелось жить, чтобы подальше оттянуть попадание в этот дурдом, где всё живое беседует перед обедом с едой, во-вторых, ему невыносимо хотелось есть. Кишки просто криком кричали.
— Это нормально, — сказали инстинкты, — К тебе возвращается жизнь.
Единственный источник возможной еды — это озеро. Падла пополз, мечтая найти какую-нибудь улитку в тихой надежде, что улитка не станет с ним разговаривать. На закраины и промоины рассчитывать не приходилось, ещё рановато, но нет других вариантов. Кроме того, явно прибавилось сил. Будь благословенна, кора красной вербы, будьте благословенны, древние коты с гор Колорадо и Великих озёр.
Падла нашёл кромку воды. Вода, конечно, это чисто условно, до льда надо ещё докопаться. За всю зиму здесь явно никого не было, тут человеку по горло, что уж говорить про котов... Падла рыл шахту в снегу, рыл и грыз наст, помогая себе хвостом, и как мог берёг левый бок. Когда докопался до льда, чуть не умер от счастья — под прозрачным стеклом было море еды. На Партамони был замор, по ту сторону зеркала были сотни вмёрзших в лёд карасей, а ещё больше плавали кверху пузом. Конечно, это тухлятина, но нам ли капризничать?
Падла отдышался от приступов счастья и стал скрести лёд. Скрёб и грыз, грыз и скрёб, голова даже кружилась от голода. Пробурился, зацепил когтем пару маленьких вмёрзших в лёд карасей, сожрал с головой и кишками, и с удовольствием отметил, что карась со льда вполне себе не тухлый, а просто как мясо из морозилки, и с ещё большим удовольствием отметил, что на воздух из лунки ломанулись живые. Караси видели кота, но им было плевать на опасность. Они шли табуном — подышать. Между ужасным концом и ужасом без конца караси явно выбирали ужасный конец. Очень скоро Падла понял, что если просунуть в лунку переднюю лапу, то небольшого движения когтя достаточно, чтобы добыть живую еду. Вскоре Падла уже тряс отмороженной лапой, но тряс счастливо и довольно — Падла был сыт.

Несколько дней Падла отжирался. Он ел и спал, спал и ел, не забывая закусывать корой красной ивы. Он уже потерял счёт этим дням. Вороны не оставляли его, всё так же ходили кругами, но кричали всё громче и злее, иногда доходя до истерики. Их пир явно откладывался, кот не хотел умирать, а добивать его никто не торопился. Люди на снегоходах на озеро не заглядывали. Правда, на вороний грай однажды залетел любопытный маленький сокол. Пустельга долго висела над стаей ворон, изучая оперативную обстановку, но с раненым котом драться не стала, а выхватила ворону из стаи и улетела обедать. Не рой другому яму, ворона. Яма будет твоей, тварь черноротая.
Одна доходная ворона не выдержала. Она спустилась к коту и попросила еды. Ворона была маленькая, какая-то общипанная, обтерханная, молодая и худенькая, жутко голодная. В своей стае она была явно не на первых ролях, её обходили жирные куски, зима далась нелегко этой вороне. Падла её покормил. Несколько издевательски, но покормил. Он не стал ловить ей рыбу, а зацепил когтем тухлятинки, плавающей кверху пузом, и кинул ей в снег. Ворона была счастлива и долго благодарила, а Падла про себя улыбался — прикольно, когда раненый кормит здорового, когда битый небитого везёт. Правда, было опасение, что вся стая рванёт на халяву, но вороны понимали подлость своего положения и на такую наглость не отважились.
Однажды Падла даже попробовал встать на задние лапы. Лапы дрожали, но слушались. Ходить он не мог — куски ободранной шкуры цеплялись за наст, но стал иногда подниматься, просто чтоб не забыть. Он с удовольствием отмечал, что торчащие рёбра немного темнели, и раны подёрнулись какой-то оптимистической плёночкой, хотя иногда сильно кровили, если он был где-то неосторожен. Падла рычал и корил себя за неосторожности, но в целом был собою доволен. Слава живому, который не умирает.

* * *

Падла лежал в берлоге и думал. Больше было нечем заняться. Когда не можешь ходить, когда не надо охотиться, когда не надо бояться визитов рыси, лис и волков, остаётся одно — стать мыслителем. Нет, Падла, конечно, хлопотал, он много спал, берёг раны, лечился корой красной вербы, кормил маленькую ворону, но это не жизнь разбойника, это жизнь унылого пенсионера. Он ползал на озеро как в столовку, чистил дырку во льду, и еда сама шла на коготь как сосиска фастфуда. Падла понимал, что он умирает, но вариантов не было, а потому и печалиться было не обязательно. Ходить он не мог, мог только ползать на правом боку. Он отожрался, окреп, но крепкий наст не оставлял вариантов — если Падла пытался вставать и ходить, ободранная шкура цеплялась за корочку льда, раны рвались, начинали болеть и кровить. Можно было, конечно, плюнуть на всё и ползти в сторону дороги, где летали злые снегоходы и ездили на последний лёд рыбаки, но здравый смысл и инстинкты начинали скандалить — нельзя уходить от еды. Другой еды не найти, а люди — ненадёжное племя. Нет никакой уверенности, что они подберут раненого кота, а не проедут мимо равнодушно, не раздавят или просто пристрелят, приняв за лисёнка-подранка. Нет, эта лотерея не имела смысла, и Падла оставался у озера.
Зверь любит жить и не боится смерти, но в этих обстоятельствах умирать было настолько обидно, что Падла начал задавать природе вопросы, которые задавать не положено — а зачем это всё? и почему так устроено? почему бобёр и олень жрут всякую ботву, никого не обижают, а я должен рвать чужую плоть? почему?
Нельзя сказать, что коту стало жалко карасей и мышей, но он чувствовал какую-то странную неестественность своего положения — чтобы жить, он должен убить, а другим это не обязательно. Наверное, это кора красной вербы оказывает на меня такое дурное влияние... или все жестокие твари становятся перед смертью сентиментальны?
Инстинкты молчали. Им было неловко, но они тоже не знали ответа. Они знали, как выжить, чем лечиться, как прокормиться, но тоже не знали, зачем одним надо убивать, а другим — нет. Есть вопросы, которые зверю задавать не положено. Инстинкты ругались на Падлу и говорили, что всё до них так устроено, что нечего выкобениваться, что кто много знает, тот мало живёт. Смыслы жизни, говорили инстинкты, в самой этой жизни, а сколько жизней надо убить, чтобы продлить эту жизнь — это их не касается.
— И вообще, — ругались инстинкты, — Не будь самым умным. Шибко умными всегда кто-то обедает. Ползи-ка на озеро, сожри пяток карасей и покорми эту дуру-ворону, а нас глупостями не беспокой. Мы не инстинкты бобров, мы инстинкты котов.
— Ладно, ладно, — улыбался Падла, — Пополз. А вы все хищники и душегубы. Гореть вам в аду.
— Чивоооо? — инстинкты захлёбывались в праведном гневе, — Ты в своём ли уме? И не один ли из нас?

Падле быстро наскучило шутить над инстинктами, у них абсолютно не было чувства юмора. Да и смеялся он скорее от отчаяния. Он хорошо понимал дурацкое своё положение. Он знал — такие раны не закрываются, шансов нет. А если он доживёт до тепла, то сюда придёт река, он просто утонет как котёнок в мешке. После такой зимы паводок будет лютый и скорый, река накроет луга просто вмиг. А если ему удастся каким-то чудом пережить паводок, его убьёт весеннее солнце. Раны начнут течь и гнить, в них заведутся маленькие белые твари, которые будут жрать его заживо. Падла такое видел не раз. Он уже начинал потихоньку жалеть, что его не убила старая рысь. Смерть была бы достойная, и не было бы этой безысходности, и этих глупых вопросов бы не было. Он уже влился бы в стройные ряды инстинктов-инструкторов и доставал бы сейчас какого-нибудь раненого кота-бедолагу своими советами, или учил бы котят прыгать с крыши сарая на старую яблоню где-нибудь на озере Тахо.
Но жить всё равно очень хотелось. Почему — Падла не знал. Очень хотелось спать на пузе Генерала Кутепова, трепать его за уши, пугать его по ночам, прыгая с полки на холку добродушного Генерала. Хотелось смотреть телевизор с Табибом. Это у Табиба есть такой ящик, где живут маленькие человечки. Совсем крохотные, меньше кузнечика. В этом ящике живёт много маленьких человечков. Человечки что-то вечно рассказывают Табибу, они поют и пляшут Табибу, Табиб хмурится или смеётся. Человечки жадные, злые и глупые. Часто они табуном бегают по какой-то лужайке, отнимают друг у друга маленький белый мячик, бьют друг друга по ногам, каждый хочет забрать этот мячик себе. Табиб любит на это смотреть. Иногда радуется, а иногда расстраивается, топает ногами и громко кричит. Падла любил сидеть рядом на лавке и сочувственно щурился. Он понимал Табиба — даже маленькие котята не вели себя столь непристойно.
Падла лежал в своей берлоге, смотрел в почти уже весеннее небо, и с удивлением понимал, что все его помышления о будущем связаны не с жизнью героя-одиночки, не с бандитскими набегами на ферму, не с опасной охотой, не с обследованиями помоек, а с этими двумя недотёпами, которые ни на что не годятся и не умеют себя прокормить. Падла язвительно спрашивал себя — что с тобою, братан? Ты стал домашним мурзиком, тебе хочется тепла, печку, блюдечко с молочком? Укатали сивку крутые горки?
Нет, конечно, всё это глупости, никакого будущего не будет, с такими ранами мне не выжить, но почему у меня не выходят из головы Табиб с Генералом? Почему я скучаю по ним?
С этими мыслями Падла засыпал, сам себе удивляясь.

* * *

Судьба любит шутить. У Бога отменное чувство юмора. Так и должно было случиться, что спасителем Падлы должен был стать его самый лютый, самый смертельный, злейший, кровный его враг — Керосин.

Зима на деревне — время спокойное, даже скушное. Мужик справный, тверёзый, оно канешна, себе занятие найдёт — кто-то возится по хозяйству, кто-то готовит технику к лету, кто-то подался в город на заработки. Алкашу же деревенскому зима — сплошная тоска и уныние. Можно, канешна, податься в заповедник обходчиком, но нету у алкаша того здоровья, чтобы рысачить по лугам и лесам десятки километров каждый день на снегоступах или на лыжах, да и не для того сидит человек на стакане, чтобы трудиться, да и деньги там невеликие. Летом — шоколад и какава, летом движуха, дачники, рыбаки, народ весёлый и щедрый, всегда можно что-нибудь покараулить или украсть, а если повезёт — украсть то, что тебя поставили караулить. Можно вырыть какую-нибудь яму за стакан, скосить лужайку, набрать ягод-грибов для ленивых, рыбы поймать. Летом ништяк, а зимою тоска алкашу. С голоду подохнуть на деревне не дадут, но наливают крайне неохотно. Эта зима на особицу, такой лютой и снежной зимы не помнят даже старики, чтобы домов вовсе не было видно, а люди рыли в снегу кротовые норы. Только два двора на деревне изумляют чистотой и порядком, где выметены дорожки и в палисадниках выскреблен снег до земли. Это дворы Вальки-псаломщицы и Поташини. Там даже иногда дерутся за метлу и лопату.
Стрелятый решил зимовать у Шелудяки. Так он решил ещё в октябре, когда деревню накрыло первым снежным зарядом. Стрелятый встал утром по крайней нужде и не смог выйти из дома. Сначала он толкал дверь, потом пытался открыть её с налёту, с разбегу, но очень скоро понял, что дверь он сломает, но не откроет — снегу по притолоку. Пришлось выставлять зимние рамы и вылазить в окно.
Зимовать вместе и веселее, и экономнее, и с дровами попроще. Крыльцо Шелудяки выходило на реку, на восток, а Стрелятого — на запад. Все мокрые неприятности приносит с запада, западные ветра всегда мокрые, а степные холодные ветры с востока, с реки, приносят только стужу зимой, а летом страшные красивые сухие грозы. Крыльцо Шелудяки не так заносило, было легче откапываться.
Этим утром Стрелятый и Шелудяка собрались на реку, резать лозу. Это традиционный бизнес деревенских алкашей — плести корзинки. Не на рынок, не на продажу, под натуральный обмен. Корзинки они плетут не особенно товарного вида — здоровенные, неказистые и без ручек. В эти корзинки селяне собирают картошку, в этих корзинках она и зимою отменно хранится в подполье. В этих корзинках зимуют и остальные припасы — яблоки, репа, кабачки и капуста. Товар не особенно выгодный, но всегда нужный, а потому отданный на откуп деревенским алкашам.
Вообще-то лозу режут по глухозимью, но Стрелятый и Шелудяка загуляли маленько, выдалась им намедни великая удача чинить электричество, пострадавшее от снегопадов. Стрелятый был электрик, он очень гордился фирменной телогрейкой с надписью "электроцех" на спине. Во времена электрических катаклизмов пользовался Стрелятый на деревне спросом и уважением, а потому он взял Шелудяку в подручные, испросил новые кошки и дубовые брёвна на лесенки, которые они с Шелудякой потом успешно и пропили. Правда, случилась однажды незадача — пьяный Стрелятый повис на столбе вниз головой и уснул. Но новые кошки выдержали, всё кончилось хорошо, лампочки Ильича в деревне зажглись, алкашам заплатили, а цирк Дю Солей до сих пор бьётся в пароксизмах ревности, зависти и отчаяния.
Алкаши собрались резать лозу. Они выпросили лошадку у совхозного конюха Петьки Овечки, пообещав долю с прибыли. Петька был милостив — и выпить хотелось, и лошадки застоялись за снежную зиму. Взяли лошадку и пошли к Керосину за санками — Керосин мужик справный, у него всё есть на хозяйстве, есть даже такая диковина, как сварочный аппарат. Керосин он не потому, что керосинит, а просто потому, что работает он в керосиновой лавке, развозит керосин по деревне. Люди на деревне не особенно верят электричеству, и правильно делают — ненадёжная вещь электричество, а ещё ненадёжнее те, кто электричеством ведает. Каждый рыжий петух, каждый рыжий кот зовётся на деревне Чубайсиком, зоркий глаз всегда разглядит в этом великое уважение к власть предержащим. В общем, керосин — вещь нужная, Керосин — человек уважаемый. Даже жену его и дочку зовут Керосинками — Керосинка большая и Керосинка малАя.
Керосин дал санки и увязался за мужиками. Не нужны ему были ни лоза ни корзинки, просто давеча Керосин поругался со своею Керосинкой, ему не хотелось дома сидеть, ему хотелось проветриться. Да и день был погожий.
Впрягли лошадку в санки, набросали сенца для тепла, двинулись в путь. По дороге решили не ехать на реку — долго провозились в деревне, зимой светлое время дорого, а потому решили ехать поближе — на Партамонь, там тоже полно ивняка. Дорога там не набита, но лошадка так радовалась простору и воле после скушной зимы и вонючего стойла, что было видно — она готова горы сворачивать.
Проломились на Партамонь. Увидели над озером большую стаю ворон. Вороны снялись и с глухой своей матерной руганью ушли на дубраву. Только одна маленькая ворона повела себя странно — она не ушла со стаей, а зависла над промысловиками и санками и громко, скандально и сбивчиво что-то стала людям рассказывать, а потом улетела на другую сторону озера, уселась на вербу и продолжала орать.
Керосину пришла в голову мысль. Керосин нащупал нож за голенищем. Про грандиозную облаву на волков, ясен пень, в округе знает каждая собака. Волков, ясень пень, уже всем миром выбили сколько надо, но чем чёрт не шутит?
А вдруг там подранок? А вдруг там щенок?
Щенок волка — это богатство. Волчат охотно скупают и егеря, и охотники, и в деньгах не скупятся. Волчат покупают на племя. Метисы собаки и волка — очень модная тема, для них придумали даже новое дурацкое слово — волкособы. Если свезёт, если вороны караулят волчонка, то это неслыханная удача, это примерно полугодовой бюджет Керосина. Если это подранок, тоже неплохо, волчья шкура — хороший трофей.
Керосин оставил алкашей резать лозу, достал нож, и как танк, по пояс в снегу, стал ломиться на ту сторону озера, держа курс на ворону. Уже издалека он увидел кровавый снег под вороной и какого-то зверя, воображение уже рисовало ему его триумф и богатство.
Сколько Керосин простоял неподвижно, открыв рот и сжимая в руке здоровенный охотничий нож, кованый из напильника, он не знал. Орала ворона, Падла лежал на спине и тихо шипел, выпустив когти, не собираясь задёшево отдавать свою жизнь, Керосин молча стоял и смотрел на убийцу Тараса. Он даже не заметил, как подошли Стрелятый и Шелудяка.

— Кто ж его так? — промолвил Стрелятый.

Шелудяка заплакал.

* * *

Шелудяка мужик очень трепетный, впечатлительный, глаза у него всегда на мокром месте. Несмотря на довольно устрашающий и вечно всклокоченно-вздрюченный вид свидетеля Апокалипсиса, видевшего инфернальные бездны, душа Шелудяки тонкая и ранимая. Именно поэтому Табиб так любил Шелудяку в качестве слушателя своих лекций о вредоносности философии позитивизма. Табиб, когда бывал сильно выпимши, отлавливал Шелудяку на просторах вселенной, нежно брал Шелудяку за пуговицу телогрейки и часами втирал об ущербности эмпирического знания и мира без идей. Шелудяка внимательно слушал и согласно кивал, но его всегда почему-то прорывало от Витгенштейна. Услышав фамилию Витгенштейна, Шелудяка непременно начинал безудержно плакать. Плакал беззвучно, но горько.
Так же плакал он и над судьбою Пекары, фермера-авангардиста, когда ухаживал за ним. Пекара — один из нас, из москвичей. Раньше он был комсомольским работником, но когда дикий российский капитализм отмёл коммунистические идеи как ненужные, Пекара признал свои заблуждения и решил жить от дел рук своих. Он купил поместье в нашей деревне и занялся сельским хозяйством. Сельскохозяйственные эксперименты Пекары — это отдельная песня, от них стояла на ушах вся деревня, но сейчас не об этом, это требует отдельного творческого усилия. Сейчас о том, что однажды Шелудяка спёр у Пекары капусту. Пекара выписал из-за границы какую-то эксклюзивную, очень передовую, очень полезную цветную капусту в надежде кормить современников экологически безупречной здоровой едою и высадил экспериментальную грядку. Передовая капуста взошла, и пока Пекара бухал у кого-то из нас на нашем конце деревни, капуста сделала ноги. Пекара, конечно же, очень расстроился и учинил иск по деревне. Это было не трудно. Деревня — субстанция совершенно прозрачная, если пустить ветры на одном конце деревни, на другом конце немедленно скажут, чем ты обедал. Современники дружно показали на Шелудяку. Это он, супостат, воровал у Пекары капусту, и на горбу носил мешками в соседнее село. В нашей деревне не пропивал — для конспирации.
Пекара бил Шелудяку руками. Устал. Пекара выдернул жердь из забора, бил Шелудяку палкой. Палка сломалась. Пекара стал бить Шелудяку ногами, сломал ногу об Шелудяку. Целый месяц Пекара лежал загипсованный, поместье приходило в упадок. Шелудяка, чувствуя себя обязанным перед Пекарой, понимая, что нанёс Пекаре физический ущерб, весь месяц ухаживал за Пекарой, готовил еду, убирался по дому, чесал Пекаре ногу спицей под гипсом и бегал за водкой. И постоянно плакал от жалости и от сознания своей вины и ничтожности. Иногда они плакали вместе.

Когда Шелудяка заплакал, Керосину стало полегче. Сначала в нём люто боролись ненависть и жажда мести с жалостью над окровавленным беспомощным врагом, и всё это было разбавлено некою мистической робостью, порождённой устойчивой инфернальной репутацией Падлы. Плач Шелудяки склонил чашу весов к милосердию.
— Ладно, — сказал Керосин, втыкая нож за голенище валенка, — себе возьму. Пусть мышей ловит, падла, вместо Тараса.
— Ты погоди, — рассудительно молвил Стрелятый, — Дай ему выжить сначала. Может быть, он не жилец. Глянь, рёбра наружу торчат. Надо ехать к Евгеньичу.
— Дык он его себе заберёт.
— Ну и пусть. Котов тебе, что ли, мало?

В Керосине опять бушевали порочные страсти. Жажда мести сменилась на тщеславие победителя, ему хотелось стать обладателем легендарного загадочного кота, но рассудительный голос Стрелятого вернул в действительность здравый смысл и практичность —
— Ты пойми, если он выживет, нас Евгеньич будет полгода поить на халяву, а чтобы он выжил, его надо к Евгеньичу. Всё равно без него мы не справимся. Ты глянь, он захрипел, еле дышит.

Лозу решили не резать. Кота аккуратно и бережно завернули в мешок, укрыли сенцом и погнали в деревню. Лошадка, фыркая от запаха крови, охотно прогрелась на быстрых рысях и приняла в галоп. Снег искрился, санки летели, мелькали деревья, через какой-нибудь час спасатели уже были в деревне.

— Ты глянь, Евгеньич, кого мы тебе привезли! — голос Стрелятого звучал весело и торжествующе. Отряд спасателей даже не оббил снег с валенок и в полном составе ввалился на дядькину веранду. Керосин протянул Табибу мокрый мешок, с которого капала кровь. Кутепов забился за печку и тихо скулил, откуда-то выполз Мордарий и сосредоточенно слизывал с пола кровь отца, Табиб упал в кресло-качалку и судорожно ловил ускользающее сознание. Он всё понял и пытался не упасть в обморок. Шелудяка заплакал.
Табиб справился с приступом тошноты и удушья, положил мешок на стол, развернул. Падлу сильно растрясло в стремительных санках, он был еле жив. Его крупно трясло, раны сильно кровили. Табиб понял, что счёт идёт на часы, если не на минуты. И тут он собрался, в нём проснулся давно было забытый курс хирургии института Семашко. Табиб начал командовать коротко, властно и уверенно. Керосина он отослал распрягаться и добыть паяльную лампу и сапожные иглы, Стрелятого отправил в рейд по деревне собирать анальгетики, Шелудяку поставил калить инструмент, сам полез в рыбацкие ящики Дядьки искать самую тонкую леску.
Вскоре прибежал Керосин. Табиб показал Керосину, как изогнуть сапожные иглы, чтобы получить хирургический угол. Рукастый Керосин быстро всё понял и распалил паяльную лампу.
Вскоре прибежал Стрелятый с мешком новокаину и притащил на хвосте полдеревни. Впереди бежал деревенский дурак Каштанин в летнем своём пиджаке и милицейской фуражке. Зима на деревне — дело скушное, любая движуха приветствуется, а тем более — дело спасения инфернальных котов-оборотней, пострадавших в неведомой битве.
Стрелятый торжествовал, добыча была обильной. Декхане, наученные Табибом спасаться от зубной боли новокаином, охотно делились запасами, а запасы были обширны. Деревня любит запасы, а стоматолог — это какой-то инопланетянин, он живёт где-то на окраине вселенной, в районе, его никто никогда не видел в глаза. Район далеко, примерно пятьдесят световых лет.
Скоро на веранду набилось столько народу, что стало нечем дышать. Началось народное вече, плачи и причитания. Бабы слезливо горевали над окровавленным котом-доходягой, мужики учили Керосина гнуть иглы, Стрелятого делать блокады, Шелудяку прокаливать в печке ножи, Табиба шить раны. Дети молчали. Дети робели от вида и запаха крови.
Табиб понял, что так дела не будет и убедительно попросил выйти всех вон из операционной. Деревня всё поняла, послушалась, рассосалась и прилипла к окнам веранды снаружи, сложив ладошки лодочкой. На пустой веранде остался лишь Каштанин. Весь вид дурака ясно показывал, что без него здесь не обойдутся, что здесь он совершенно необходим, что он полон несгибаемой решимости совершить что-то очень полезное. Каштанин посмотрел в угол, там урчал холодильник. Каштанин взял у Шелудяки свежепрокаленный филейный нож отменной хирургической стали, подошёл к холодильнику и перерезал провод. Холодильник урчать перестал. Дураку повезло, ручка ножа была из резины. Дураки для того и нужны, чтобы везло.

— Шумит, — сурово сказал Каштанин. — Не надо шуметь.

* * *

Табиб понял, что дело серьёзно. Он подошёл к Каштанину, обнял его за плечи и проникновенно сказал —
— Слушай, дорогой. У меня к тебе очень важное дело. Ты видишь этих людей?
И Табиб пальцем показал на двор. Каштанин кивнул.
— Вот, — продолжил Табиб, — Они очень шумят. Там надо навести порядок. Кроме тебя я никому этого доверить не могу. Иди, дорогой, и разберись.
Каштанин радостно отдал имперскую честь, взял под козырёк двумя пальцами и исчез.
Табиб велел ассистентам, как следует вымыть руки, а сам метнулся в дядькины покои и взял свежую простынь. Ничего, Дядька поймёт. Когда дядькиного пса Филимона сбила машина, Дядька поставил на уши всю Москву, Филимона лично оперировал заместитель директора института нейрохирургии Бурденко, горный джигит Гия Инаури. Гия вытащил Филимона, отобрал из рук смерти. Святой человек. Филимон теперь ездит с Дядькой в деревню строго на переднем сиденье.

Пожалуй, о Гие надо рассказать отдельно. Это не относится к нашей истории, но кроме меня этого никто не напишет. Гия был гений, он каким-то немыслимым образом держал меня на плаву почти тридцать лет. Когда я приезжал в институт, вся профессура сбегалась на меня посмотреть как на говорящую обезьяну. У Гиечки спрашивали, зачем он возится с этим странным персонажем без мозга. Гия смеялся, что ему интересно нарушать все законы физики и медицины. Законы физики боялись Гию Инаури, они плакали и отступали.
Умирал Гия тоже против всех законов физики. Когда он тяжело заболел, директор НИИ Бурденко Сан Саныч Потапов положил Гию в медикаментозную кому, справедливо полагая, что неприятности надо переспать. Полгода он пытался спасти Гию, полгода спал Гия. Говорят, Сан Саныч сам за ним ухаживал. Когда стало понятно, что сделать ничего нельзя, Гию вывели из комы, и он решил умирать как он хочет, опять против законов физики. Гия улетел в Тбилиси, набрал там мешок вина саперави и улетел в другую тёплую страну, где тоже есть горы и море. А надо сказать вам, что набрать в Грузии мешок вина саперави — это тоже против законов физики. Все мои друзья-грузины рыдают, что найти даже бутылку настоящего саперави — это малореально. Провезти через границу мешок вина — тоже задача из области неизвестного, но что могут сделать пограничники, когда летит умирать такой человек? Что может мир противопоставить хирургу, который тридцать лет держит на ногах всяких бедолаг с травмами, несовместимыми с жизнью? Как можно удержать человека в рамках людских законов, когда он спал полгода, а потом решил выпить?
Гия улетел в тёплую страну, выпил мешок саперави, вернулся и умер. Пока Гия был жив, я ходил. Когда Гия умер, природа облегчённо вздохнула, и я сел в коляску. После смерти Гии законы физики почуяли волю и взяли своё.

Табиб заменил пропитанный кровью мешок на чистую свежую простынь и разместил пациента на обеденном столе поудобнее, убравши все лавки. Уважающие себя хирурги работают стоя. Расставил по местам ассистентов, осмотрел инструмент, остался доволен. Ассистентам доверено было Падлу фиксировать, его крупно трясло, да и даже в таком состоянии кот-оборотень был непредсказуем. Керосину доверено было самое главное — голова, Стрелятому лапы, Шелудяке хвост. Держать было велено сильно, нежно и бережно. Ассистенты отнеслись к делу со всею серьёзностью. Стрелятый, правда, пытался было нарушить трудовую дисциплину —
— Евгеньич, а может, примем для духу?
Но Табиб так посмотрел на Стрелятого, что тот закашлялся и умолк.
Табиб осмотрел раны кота. Дырка за ухом его беспокоила не очень, а распущенный бок беспокоил. Ничего страшного не было, кости все целы, лёгкие не пробиты, но больно уж велика область поражения, весь левый бок распущен и нашинкован в лоскуты, от плеча до бедра, включая бедро. Большая потеря крови, и раны сильно заветрились, покрылись тёмною коркой. На воле это было хорошо, но шить так было нельзя. Табиб аккуратненько сделал блокаду. Среди боеприпасов, принесённых селянами, нашлись инсулиновые шприцы с тонкими иглами, они очень пригодились. Табиб обколол всё что можно вокруг и вылил в Падлу пузырёк перекиси, молясь, чтобы новокаин уберёг кота от болевого шока. Когда сошла огромная шапка розовой пены, Табиб остался доволен — раны порозовели. Но кота начало так сильно трясти, что его почти невозможно было держать. Как ни старался Табиб, подобраться с иглой не получалось.
— Что с ним такое? — спросил Шелудяка.
— Он в сознании, — ответил Табиб, — Психо-соматическая реакция. Тонико-клонические судороги. Ответ на болевой синдром.

Шелудяка кивнул понимающе и заплакал.
Табиб задумался, ассистенты пыхтели, удерживая безудержно колотящееся тело кота, ситуация казалась неразрешимой. Но тут вошёл ангел.
Ангел явился в облике дяди Васи. В дверь деликатно постучали, и на пороге явился ангел дядя Вася Шелупонь. Дядя Вася Шелупонь — сторож с молочной фермы, маленький глуховатый старичок. Он громко сказал, что он услышал — по деревне собирают медикаменты, и вот, принёс всё что есть. Шелупонь поставил на стол маленький старенький ящик с красным крестом. Это была домашняя аптечка дяди Васи. Там нашлись старая детская клизма, зелёнка, полураздавленная простынка анальгину и пузырёк с эфиром. Табиб не выдержал и полез целовать ангела дядю Васю. Дядя Вася уклонился от нежностей и быстро ушёл, опираясь на суковатую палку. Ангелы — суровые воины, их нежность в делах. Ангелы несентиментальны.
Табиб оторвал кусок простыни и сделал Падле эфирную маску. Вскоре Падла затих, его перестало трясти. Табиб приготовился шить, но вдруг разразилась беда, катастрофа — с великим звоном и грохотом взорвалось большое стекло веранды. Хирурги подпрыгнули от неожиданности, на веранду хлынул морозный воздух и звуки двора. Во дворе всё это время происходила интенсивная жизнь, хирурги в своей сосредоточенности этого просто не слышали.
— Пипец, — сказал Стрелятый, — приехали. Здравствуй, бабушка.

* * *

Каштанин отнёсся к поручению Табиба со всею серьёзностию. Он вышел во двор и занялся своим любимым делом — стал проверять документы. Зря, что ли, у него милицейская фура?
Фуру ему подарил участковый Степаныч. Следи за порядком, сказал. Степаныч живёт далековато, через два села по дороге в район, Каштанин — единственный на деревне орган правопорядка.
Люди смеялись, демонстративно лезли за пазуху, потом сокрушённо признавались — нет у меня документов, дома забыл. Каштанин огорчался отсутствию дисциплины у земляков и требовал у толпы разойтись. Люди опять смеялись и не расходились, операция по спасению Падлы была теперь общим делом. Каштанин, огорчённый до крайности, решил прибегнуть к силовым мерам. Он убежал в дядькин дровяной сарай и вышел оттуда со здоровенной жердью в надежде с помощью жерди очистить пространство. Люди опять смеялись, уворачивались, жердь у дурака не отнимали, только детей берегли.
Любят на Руси дураков. Любят и пытаются не обижать. Дурак — постоянное живое напоминание, сколь хрупок рассудок, сколь зыбко благополучие, сколь иллюзорны земные дела. Деревенский дурак, городской сумасшедший — неотъемлемый атрибут бытового пейзажа. Раньше дурак жил на папертях или на кладбищах, он считался голосом неба. Потому и звали дурачков ласково и уважительно — блаженненький. Дурак не говорит, он блажит, он живёт в своём мире, свободном от суеты и повседневных проблем, его не касается житейская лажа. Не стоит на земле город без праведника, а деревня без дурака.
Жердь была здоровенная, а Каштанин щуплый и маленький. Было непонятно, кто кем машет — Каштанин жердью или жердь Каштанином. Забава должна была плохо кончиться, и она плохо кончилась. Дурака кружило, болтало и заносило, и наконец занесло жердью в окно.
На веранду зашли мужики. Кто-то принёс одеяло, окно занавесили от холода, подтопили все печи, направили лампы на стол. Мужики сказали Табибу — мы скинулись, гонцы уже полетели в район за стеклом, привезём, вставим, всё будет, как было, не волнуйся, работай спокойно. Табиб благодарно кивнул, нацепил дядькины ювелирные линзы и начал работать. Табиб торопился, чтобы избавить кота от лишней наркозной нагрузки.
Алкаши-ассистенты не скрывали своего восхищения. Они привыкли к тому, что Табиб — медлительный, расслабленный, далёкий от жизни философ, которому всё до балды. Но теперь они видели другого Табиба, они изумлённо смотрели на эти длинные музыкальные пальцы, уверенные, точные, сосредоточенные. Перед ними стоял уже не вечно пьяненький философ-болтун, перед ними во весь свой великанский рост стоял демиург, созидающий новую плоть.
Табиб закончил работу, осмотрел результаты, остался собою доволен... Всё пристойненько, аккуратненько, ровные швы. Больше всего Табиб похвалил себя за идею с рыболовною леской — леска тонкая, скользкая, когда шкура срастётся, её не трудно будет выдернуть.
— Всё, дорогой, — сказал Падле Табиб, — я сделал что мог. Теперь всё зависит от тебя.
Табиб посмотрел в красный угол, размял пальцы, медленно перекрестился, перекрестил кота. Керосин отдувался, будто он только что разгрузил вагон угля в одну харю, Шелудяка заплакал, Стрелятый улыбался, понимая, что настал его час —

— Накатим, Евгеньич?

Табиб поглядел на него благосклонно.

Кота уложили в рыбацкое дядькино кресло, накрыли полотенчиком, оставили отходить от наркоза. Табиб понимал, что у него впереди серьёзные хлопоты — надо проставиться. Но на веранду уже заходили селяне со всем своим, бабы несли банки и чугунки, у мужиков оттопыривались карманы, они лукаво подмигивали. Но сначала надо было навести порядок, оживить холодильник и вставить стекло. Как раз вовремя приехали гонцы из района, мужики хлопотали, вынимали осколки, Керосин сел зачищать провода провинившегося перед дураком холодильника.
Справились отменно и споро, всем миром сподручнее. Стали рассаживаться за недавно ещё операционным столом, бабы летали с тарелками, мужики хвалили Табиба и бригаду спасателей, хлопали всех по плечам. Ничто так не сближает людей, как хорошее дело, а хорошее дело разве не повод выпить? А повод хороший. Зима — дело скушное, а тут такой неожиданный праздник.
Поначалу сидели тихонько, не стучали вилки и ложки. Все ждали первого тоста, все ждали, что скажет Табиб. Но тут неожиданно поднялся с лавки Каштанин с рюмкой в руке. Вообще-то дурак не пьёт, ни к чему ему это, своей дури хватает. Это мы пьём, чтобы стать дураками, нам хочется в мир дурака. Нам хочется в этот детский мир дурака, где не так всё и страшно, где зло и добро очень близко друг другу, где вечно путаются причины и следствия, где самый лютый враг — холодильник. А дураку нет нужды убивать печень и насиловать биохимию мозга, у него и так всё в порядке. Недаром говорят на Руси — пьющий опасен, непьющий подозрителен.
Рюмку у Каштанина не отнимали, пусть выпьет, раз такое дело. Каштанин очень замёрз во дворе, он вечно в своём летнем пиджаке и легкомысленной фуре. К Каштанину в пиджаке лютой зимой давно все привыкли, как и к Табибу в кашемировом пальто летней жарой.

Каштанин встал, торжественно откашлялся, держа рюмку на вытянутой руке, медленно обвёл лучезарным взором благородное собрание. Потом снял фуру другою рукой, посмотрел в красный угол на иконы и произнёс тост —

Тихо ползи, улитка.
Тихо, по склону Фудзи.
Тихо, до самых высот.

Люди молчали. Никто ничего не понял, но стало всем как-то тепло и спокойно. Вот за это и любят люди дурака Каштанина — он может сказать очень нужные вещи в очень нужный момент.
Через пять минут Каштанин уже спал на плече Керосина. Фура съехала набок, дурак улыбался во сне и пускал детские сопли. Дурака бережно взяли на руки, сняли кирзачи, уложили на диван, накрыли клетчатым пледом. Рядом с подушкой положили самое дорогое — его ментовскую фуражку.

* * *

Каштанина уложили, веселье немного притухло. Веселья не стало меньше, оно только стало потише, будто в избе спит ребёнок. Инстинкты подсказывают людям, что дурак — тот же ребёнок, дурак — это человек, который отрицает взрослые ценности, отрицает условности взрослого мира. Это не бунт, это искреннее непонимание. Бунтуют хипаны, панки и прочие борцы с системами, только укрепляя этим системы, а дурак просто не воспринимает системы всерьёз, его дурмала — это самый лютый в мире бунт, бунт органический. Этим дурак отличается от психа, не будем их путать, будем внимательны. Между психом и дураком очень тонкая грань, но она есть — псих тяжёл и серьёзен, мании и фобии психа поглощают его целиком даже во время ремиссии, а дурак во всё играет, он живёт будто танцует. Отсюда взялся на свете этот удивительный институт юродивых — совершенно нормальных людей, взявших на вооружение атрибутику из детского мира дурака. Забава очень опасная, она по плечу только человеку с очень устойчивой психикой. Занятие «ругатися миру» только на первый взгляд дело шутейное, в мир дурака нужен пропуск — лёгкость и искренность. Иначе беда. Иначе не выпустят, и ты станешь психом, не дураком, а придурком, не победителем мира, а жалким терпилой.
Народные интуиции очень мудры. Уважать детский сон дурака — добрый инстинкт. Веселье прибавило громкость только тогда, когда убедилось, что дурак спит надёжно.
Солировал, конечно, Керосин — главный герой и спасатель, а также образец великодушия и смирения. Все, конечно, помнили трагическую гибель красавца Тараса, и отдавали дань незлобию Керосина, простившего фактически кровника, и не просто простившего, а вырвавшего из лютых лап смерти.
Керосин на бис в сотый раз рассказывал историю спасения Падлы. История раз от разу обрастала новыми подробностями. У Стрелятого с Шелудякой лезли на лоб глаза, они и не ожидали, какие они, оказывается, молодцы и герои, как мужественно они отбивали кота от хищных птиц и зверей, какие они испытали трудности и опасности.
Народ настроен был благодушно, никто Керосина не ловил на базаре. Деревенский народ, в другое время недоверчивый и скептичный, умеющий за слово спросить не на шутку, не был сегодня суров. Сегодня не тот случай, сегодня гуляем. Победа жизни над смертью — это всегда приятно, даже если это победа маленькой жизни над маленькой смертью, даже если это всего лишь кот с сомнительной репутацией.
Рассказчиком был Керосин невеликим, а потому помогал себе пластикой, постоянно выбегал из-за стола, выхватывал из валенка нож, принимал героические позы, бешено вращал глазами, напоминая актёра театра кабуки. Самурайский эффект усугублялся древними самурайскими кличами, которые постоянно сыпались из уст Керосина, крики «тырсь», «пырсь», «херакс», «обана» непременно сопровождались размахиванием здоровенным ножом из напильника и немало публику потешали. Полагаю, танцы с ножом Керосина привели бы в восторг любого якудза, и даже император Японии от слёз бы не удержался.

Погуляли, повеселились, из берегов не выходили, воздержались от русских хокку и танка. Русские хокку и танка не приличествовали моменту. Русские хокку и танка, которые зовутся частушками, в отличии от японских, имеют предметом своего созерцания не стрекоз и улиток, а сюжеты немного другие, из общения под трактором самураев и гейш, и потому не очень уместны в помещении, столь недавно бывшем операционной, где жизнь боролась со смертью. Русский крестьянин — это спецназовец, он знает цену жизни и смерти, он не путает берега, если разум его не изуродован перваком. Первак — продукт жадности и легкомыслия, приличные люди первак не пьют за столом, а используют в целях либо медицинских, либо заливают в бачок омывателя. Приличные люди употребляют приличные продукты дистилляции, непременные атрибуты русского дзена — вторяк и третьяк, без которых невозможно русскому человеку постичь суть вещей и тайны мироздания. Есть ещё один продукт русского дзена, вершина покоя и созерцания — вино из крыжовника. Но это высший пилотаж, это продукт для утончённых натур, почти уже достигших бесстрастия и совершенства, а потому нам, людям попроще, не следует прыгать через ступеньку, а подобает решать проблемы мироздания с помощью грамотных дистиллятов. До вина из крыжовника надо ещё дорасти, вино из крыжовника требует сугубых метафизических знаний, тогда как дистилляты доступны и нам, простакам, при известном терпении, наличии здравого смысла и элементарных знаний о свойствах противогазной сумки, марганцевокислого калия и полезных растений — корня калгана, почек смородины, тимьяна, перепоночек грецкого ореха, кедровых шишек и травы зубровки.
У русского дзена много полезных и приятных сакральных предметов, способствующих познанию мира. К примеру, совершенно необходимы телогрейка, мочёное антоновское яблочко и сеновал. В тёплую лунную ночь надо выйти в луга, где сушится свежее сено, найти копну побольше, расстелить телогреечку, предварительно вынувши из её кармана бутыль, заткнутую пробкой из газеты «Приокская правда», и прошлогоднее яблочко с остатками запахов кислой капусты и дуба. Натурам брутальным, с основой из торжествующей плоти, позволяется делать пробки для самогону из газеты «Советский спорт», но натурам субтильным, страдающим, ищущим, я бы всё же рекомендовал разнообразные «правды» — комсомольскую, пионэрскую, уральскую, забайкальскую, просто «Правду», и наконец, квинтэссенцию правд — приокскую правду. Фараон ошибался — правда далеко не одна. Много правд.
Убедившись в наличии звёздного неба и возлёгши на телогреечку, не надо торопиться хвататься за бутыль. Надо понюхать антоновку. Просто понюхать, без корысти и вожделения. Потом оценить дела в галактике Млечный Путь, всё ли на месте. Ещё очень хорошо, если рядом пасётся добрая старая лошадь. Дело в том, что запахи прелой травы довольно тревожны, они говорят о бренности всего сущего, и хотя запахи бренности уравновешиваются торжествующим звоном цикад и кузнечиков, баланс этот зыбок, а фырканье лошади придаёт бытию нежности и надёжности, столь нам необходимых сейчас. И если лошадка, унюхавши яблочко, подойдёт угоститься, мы не можем ей отказать, это противоречит правилам русского дзена. Угощать лошадь надо непременно с открытой ладони. Открытая ладонь — это пароль, это знак открытости космоса, это свидетельство Богу, что у нас нет камня за пазухой. Забирая яблочко с открытой ладони, лошадка касается дрожащими губами вашей руки и говорит Богу — с этим человеком можно иметь дело. Бог всегда поверит лошадке.
Здесь можно выпить. Но выпивать под рукав некрасиво, поэтому яблочков желательно два... или три. И звёзды, такие далёкие и холодные поначалу, под воздействием дистиллята становятся теплее и ближе, и легко отдают свои тайны.
Таков русский дзен, наука приятная и нехитрая. Такова простая техника безопасности — не носите первак в благородные собрания, и будет вам щщастье, радость жизни, покой и веселье, и танцы Керосина с ножом будут театром кабуки, а не угрозой. Не доверяйте ректификатам из магазина и первакам, а дистилляты, сделанные бережно и с любовью, не отравят сивухой и без того нелёгкую жизнь.

* * *

Табиб понял, как он устал, только тогда, когда остался один. Нет, конечно, он не остался один, но почувствовал, что он остался один, когда смолк веселия глас, когда народ разошёлся и на веранде стало тихо. Народ разошёлся не сразу, были те, кто увлёкся, как Керосин, были те, кто принципиально считает, что расходиться не надо, пока есть, что выпить и закусить, были те, кому просто не хотелось домой, из праздника к вялой рутине..., но на всех них есть русские бабы, средоточие человечности и здравого смысла. Бабы в незатейливых фразах дали гулякам понять, что праздник закончен, собрали со стола, вымыли посуду, вымыли пол на веранде, подтопили все печи, ещё раз всех похвалили, особо увлёкшихся сопроводили по незатейливым адресам, чем чуть не довели главного хирурга до искренних слёз благодарности.
Первым был уведён Керосин. Наладившись было в стопиццотый раз изложить историю спасения Падлы, главный спасатель вдруг почувствовал себя неуютно. Он даже не сразу и понял, что постигла его могучая длань Керосинки, и когда безжалостная железная десница повлекла его к двери, он ещё беспомощно оглядывался, ища у современников поддержки и участия, но не нашедши, беспомощно обмяк и повис, будучи взят за шкиряк неумолимой дланью любимой супруги. Дураков среди современников не нашлось, все они знали, что Керосинка помогает супругу в кузнечных делах и владеет аргонною сваркой, а в рубке капусты ей вообще равных нет на этой грешной планете.
Эвакуация Керосина послужила сигналом к окончанию праздника. Потихоньку на веранде остались только некоторые герои, будучи в нетранспортабельном состоянии — в углу на диванке посапывал Каштанин, по-детски подложивши ладошки под щёку, да за столом остались два ассистента-спасателя — Шелудяка, заснувший мордой в стол, и Стрелятый, исполняющий там же соло на локте.
Шелудяка спал угрюмо и сосредоточнно, и никакой побудке не подлежал. Шелудяке снилось, что ему предстоит важная встреча с Чемберленом, и к ней надо серьёзно готовиться. Что собирался обсуждать Шелудяка со скандально известным идеологом империализма — того мы не знаем, а потому не станем ничего придумывать, а просто оставим его в покое.
Стрелятый был не так прост, как его бедовый товарищ. Стрелятый не убился до унизительного положения «мордой в салат», а спал с гордо поднятой головой, подперевши её кулаком, причём даже во сне лик его источал блаженную улыбку. Даже во сне ушлый Коля Стрелятый подсчитывал барыши от сегодняшней спасательной операции — сколько налили, и сколько ещё нальют, и каким гоголем он будет перед своею возлюбленной Цифрой, когда та приедет в отпуск в родную деревню из этой поганой Москвы.
Людка Цифра была неравнодушна к Коле Стрелятому ещё со школы, где она получила эту забавную погремуху за хорошее понимание математики, но связать свою судьбу с ним она сторожилась. Да, Коля был гражданин престижный — всё же электрик, не какой-нибудь свинопас, но уж больно он был шелопутный и непутёвый, а недавний позорный случай совсем подорвал его акции. Стрелятый прошлой осенью был пойман на воровстве, причём самое обидное — на несостоявшемся воровстве. История получилась громкая и некрасивая.
Был конец сентября, уезжали последние дачники. Стрелятый, будучи в состоянии крайней абстиненции, решил грабануть дом богатеньких москвичей. Не увидя у дома машины, и резонно рассудив, что хозяева уже на пути к зимним квартирам, Коля приставил лесенку к дому и полез сразу на второй этаж, в спальные комнаты, чтобы не терять времени попусту — сильно трубы горели. Хозяина Коля заметил, только уже наполовину выставив раму. Хозяин спокойно спал в своей постели и проснулся только от возни Стрелятого за окном. Проснулся и удивлённо поднял голову. Стрелятый, вися между небом и землёй, то есть мордой уже в доме, а задницей на улице, не нашёл ничего более умного, чем спросить —
— Не скажете, сколько времени?
Здесь мы опустим занавес, чтобы избежать некоторых ненужных подробностей. Скажем коротко — Коля был бит и осмеян, акции его перед Цифрой сильно упали до критической точки, близкой к мусорной корзине, и у него появился сильный конкурент — Саша Сварщик. Сварщик был не столь романтичен, как Коля Стрелятый, он не был похож на Энтони Хопкинса, он не слагал хокку и танка, но Цифру любил, водку пил осторожно и зарплату грозился в дом приносить. В общем сильный он был конкурент, и спасение Падлы было чуть ли не последним шансом Стрелятого поправить свои сердечные дела.

Когда все разошлись и веранда затихла, Табиб понял, как он устал. Он подошёл к рыбацкому креслу, поправил немного повязки, прислушался к дыханию Падлы, поднял коту веки. Всё хорошо, дыхание лёгкое, тихое, ровное, зрачок чистый. Всё хорошо.
Табиб сел в кресло-качалку у печки, накрылся любимым зелёным клетчатым пледом и смотрел на огонь. Выпить ему не хотелось, ему ужасно хотелось курить. И не просто курить, а курить так, как закуривают хирурги после сложной операции — опустив маску, не снимая перчаток, зажав сигаретку карцангом, и устало перекидываясь медленными латинскими словами, полными таинственности и достоинства.
Табиб устал, но ему не хотелось сейчас быть одному. Близость смерти, даже чужой и маленькой смерти, будит мысли о смыслах. За годы скитаний и раздумий Табиб нашёл все ответы, все смыслы, вернее, он понял, что вопросы о смыслах не требуют ответов, формулировок, вернее, все формулировки превращают смыслы в камни, о которые потом спотыкаются люди, когда просто хотят прогуляться, а когда спотыкаются люди о смыслы, люди нервничают и матерятся, а этого Табиб не любил. Но сейчас ему было одному неуютно, смыслы требовали формулировок, от этого становилось неуютно, хотелось зажать сигаретку карцангом и говорить медленно и таинственно всякие умные глупости, глубокомысленно глядя в огонь. Огорчали две вещи — говорить было не с кем, а курить Табиб бросил давно. Кутепов, как забился за печку ещё до банкета, так напрочь отказывался выходить, а Падла ещё не отошёл от наркоза.

* * *

Табиб сидел у печи и тихонько качался в скрипучем стареньком кресле. Потрескивали дрова, было темно и внешне спокойно, но давно забытые проклятые вопросы налипли на мозг и требовали формулировок — что такое жизнь? зачем она, почему, для чего? чем она так хороша, что за неё так сражаются люди и звери? Рядом в рыбацком кресле спал свежесшитый заштопанный кот, который боролся за жизнь как гладиатор, рядом спали братья-алкоголики, для которых жизнь — копейка, и своя, и чужая, но братья-алкоголики проявили такое уважение к этой маленькой порванной чьими-то когтями жизни, и так заразили этим азартом людей, и всё это так выламывалось изо всех привычных поведенческих схем, что Табибу нестерпимо хотелось курить с видом хирурга, который только что ответил на все проклятые вопросы с помощью карцанга и скальпеля.
Но ответов не было. Табиб давно знал, что они и не нужны, эти ответы, но на душе всё равно было неспокойно, и его немного тяготило отсутствие собеседника, и было тем более неспокойно, что собеседники были в наличии, но все спали, а некоторые даже похрапывали. Поэтому Табиб испытал радостное облегчение, когда зашевелился Каштанин.
Каштанин проснулся, сел на диванке, зябко повёл худыми плечами и по-детски зевнул, улыбаясь. Табиб с удовольствием наблюдал, как дурак исполняет свои дурацкие ритуалы. Каштанин взял свои сапоги, вытащил портянки, замотал портянки, отставил сапоги в сторону и зашлёпал в портянках к Табибу, сел у печи на пол рядом с креслом Табиба, привалился к креслу плечом, протянул руки к огню, смотрел на огонь и довольно щурился с видом гонца, который долго скакал сквозь пургу и метель и принёс хорошую весть.
Сидели, молчали. Табиб спросил —
— Каштанинчик, ты хочешь есть?
Каштанин отрицательно помотал головой. Вновь воцарилось молчание.
Наконец Табиб вновь спросил —
— Каштанинчик, зачем мы живём?
Каштанин задрал голову и посмотрел на Табиба изумлённо и вопросительно. Вопрос казался дураку ненужным и глупым.
Табиб решил уточнить —
— Нет, ну правда... Вот ты вчера рассказывал про улитку, которая ползёт к вершине Фудзи. Мы с тобой давно живём, мы почти уже доползли до вершины. Скоро вершина. И что? Зачем мы ползли? Какой в этом смысл?
Каштанин улыбнулся. Ему явно было приятно, что Табиб запомнил улитку. Он встал, отряхнул задницу, погладил Табиба по седой голове и сказал —

— Над рекою стрекоза
ловит, ловит целый день
собственную тень.
Почему-то Табиб успокоился. Почему-то всё встало на свои места. Табиб не удивился, он привык, что слова дурака часто попадают в десятку, Табиба больше удивляло, откуда, из каких таких недр выпадают иногда из Каштанина все эти Басё, Тиё, Гомеры и сонеты Шекспира... Эффект от этих внезапных цитат многократно усиливался тем, что Каштанин не выговаривал правильно примерно ни одной буквы, что выглядело и потешно, и как-то мистично.
Кашанин деловито посмотрел на часы и пошёл обуваться. Стало понятно, что у дурака ещё много дел по наведению в мире порядка. Проходя мимо Падлы, Каштанин нежно погладил кота по голове и сказал —
— Документы, Сиёга. Документы. Фудзи.

Табиб не стал уточнять, он всё понял.
Ушёл Каштанин, начали просыпаться братья-алкоголики. Алкоголики всегда просыпаются перед рассветом, сон алкоголика краток и тревожен. Сначала проснулся Стрелятый, сразу увидел недопитую четверть калгановой и оживился. Потом восстал Шелудяка, долго тряс башкой и пытался понять, где он находится, потом тоже увидел четверть и понял, что находится там где надо. Табиб налил героям опохмелиться, вручил на дорогу мерзавца рябиновой и баночку огурцов, и спровадил под тем предлогом, что ему тоже надо поспать. И залёг на согретую Каштанином диванку, и не успел донести голову до подушки, как уснул, уснул устало, спокойно и безмятежно.
Уже через минуту Табиб созерцал в сонных видениях заснеженную вершину горы Фудзи, и уже не заметил, как из-за печки вылез Кутепов, чтобы поправить на нём зелёный клетчатый плед.

* * *

Поспал Табиб от души. Когда он проснулся,темнело уже. Любил он поспать. На веранде было чисто и тихо. Было слышно, как тикают часы на стене, и малыш Мордарий тихо и хищно сопит, впившись в табибов ботинок. Кутепова не было видно, очевидно, пёс основательно обосновался за печкой.
Табиб решил позавтракать, загремел посудой и чайником, и тут его ждала великая радость — Падла проснулся. Это стало понятно по запаху — Падла проснулся и тут же обгадился. Табиб поймал на себе неожиданный взгляд кота — взгляд изумлённый и виноватый. Раньше никогда у кота такого взгляда не видел Табиб, раньше кот всегда смотрел на мир как царь зверей — или победно, или презрительно, или холодно-равнодушно, но никогда раньше Падла не знал чувства вины, даже если нашкодил. Чувство вины внушают животным люди, а Падла всё же был зверем скорее диким, избавленным от поведенческих элементов очеловечивания.
Изумлённо-виноватый взгляд кота настолько тронул Табиба, что он улыбнулся, подошёл к рыбацкому креслу, осторожно погладил кота и тихо сказал —
— Ничего, ничего... не переживай, сейчас всё уберём.

Взгляд кота не изменился. Было видно, что ему крайне неловко и неудобно, он смотрел на Табиба глазами по восемь копеек — прости, мол, братан, я сам не понимаю, как так получилось.
Табиб похвалил себа за практичность, что он поселил раненого кота в непромокаемом походном рыбацком кресле, которое легко помыть и почистить, и было собрался за тряпкой, как из-за печки нарисовался Кутепов, огромным своим телом спокойно отодвинул Табиба от кресла, и съел всё дерьмо, и начисто вылизал стул. Потом отшёл в угол к миске с водой, долго и невозмутимо пил воду, что-то поел, потом опять подошёл к рыбацкому креслу, сблевал за затылок кота, и умёлся обратно за печку.
Табиб оторопел от таких упражнений Кутепова, но спрашивать ничего не стал — он подозревал, что пёс ничего не расскажет.

Потекли тихие больничные будни. Перестали мучить Табиба проклятые вопросы бытия, ушли на задворки сознания мистические улитки и стрекозы, не сильно беспокоила близость вершины Фудзи. Табиб менял Падле повязки, кормил тёплым молочком с мёдом и прополисом, колол витаминчики и никотиновую кислоту. Падла кряхтел, но не дрался, больничную еду и уколы переносил стоически и смиренно. Он доверял Табибу. Раз так надо — значит, так надо.
На веранде было тихо и немноголюдно, тихо бухтел телевизор, тихо тикали часики на стене, заходил Серёга Пасечник, приносил по просьбе Табиба всякие пчелиные чудеса, заходил ветеринар Сан Саныч, вечно пьяный, но вечно умный, заходили героические алкаши Стрелятый и Шелудяка, но вели себя чинно, немного выпивали,чинно судили-рядили о достижениях медицины, хвалили Падлу за стойкость и мужество, хвалили Табиба за волшебные хирургические руки, забирали дежурного мерзавца рябиновой или калгановой и растворялись в просторах среднерусской возвышенности.
Всё было хорошо, всё было слава Богу, но очень удивлял Табиба Кутепов. Генерал продолжал свои странные упражнения, он сжирал всё дерьмо больного кота и по нескольку раз в день норовил чем-то сблевать коту на затылок. И вообще Генерал очень изменился. Если раньше этот огромный красивый пёс, всеобщий любимец, был приветливым мажордомом, радушным привратником, весело помахивал саблей при виде гостей, улыбался, то теперь он стал замкнут и нелюдим, никого не встречал, забился за печку, и напоминал скорее монаха-отшельника, который выходит из кельи только по крайней нужде, и занят лишь покаянием и созерцанием судеб. Всегда был Кутепов простодушным приветливым валенком, и вдруг на тебе — стал суровым отшельником.
Табиб понимал, что у Генерала либо сильный стресс, либо какая-то серьёзная душевная травма, но не знал, как ему можно помочь. После некоторых раздумий Табиб собрался в экспедицию к Солнцу. Егерь Вася Солнышко был знатным собачником, у него всегда были отменные хорошо воспитанные охотничьи псы, и никто лучше Васи не мог бы разобраться в поведении пса и его тонких душевных переживаниях. Экспедиция была не из приятных, Солнце был мужиком непростым, недобрым, злобным и нервным, и жил он далеко, почти у кордона, и погоды стояли отвратные — начало весны, самые метели и вьюги.
Но другого выхода не было. И Табиб, помоляся, надел своё знаменитое зелёное пальто, свою смешную лыжную шапочку, закутался в шёлковое кашне, отобрал у Мордария ботинки, наказал Кутепову блюсти покой и порядок, и отправился в путь, через всю деревню, через пургу и метель, к заповедному кордону, надеясь только на то, что попадёт он к Солнцу под хорошее настроение, и тот примет участие в его непонятках, и не выгонит вон, и подскажет, как помочь бедному псу.
Тут молодёжь может спросить — а зачем так напрягаться, почему было не позвонить? Здесь придётся взять удар на себя и раскрыть страшную тайну. Ребята, вы не поверите, но были в истории человечества времена, когда не было сотовых телефонов. Я сам этого не понимаю, но каким-то немыслимым образом человечество выживало двести тысяч лет без сотовых телефонов. Я даже вам больше скажу — и без навигаторов. Представьте — люди ехали на лошадях или ходили пешком с берегов Янцзы до берегов реки По и обратно, и всё по мхам на деревьях и звёздам, и плавали через океаны по звёздам, и иногда даже умудрялись возвращаться домой.
Я понимаю всю крамольность и кощунственность ситуации — у птицы есть навигатор, у зверя есть навигатор, у дельфина есть эхолокатор, эхолокатор есть даже у маленькой легкомысленной летучей мыши, причём это не опции, а базовая комплектация. А были времена, когда у нас ничего этого не было. Честное слово, только не бейте ногами.
Поэтому шёл Табиб в свою стрёмную для самолюбия экспедицию, шёл через пургу и метель, зябко ёжась, пряча лицо в воротник кашемирового пальто, загребая ногами колкий последний снег. Чего не сделаешь ради любимого друга?

* * *

Сложный был человек Вася Солнышко, непростой человек. С людьми не ладил, жил нелюдимо, вина не пил вовсе, на деревенских гулянках не появлялся, браконьеров преследовал нещадно, все стоянки и машины в заповеднике обыскивал на предмет незаконной добычи и запрещённых снастей, при любом подозрении без разговоров сразу стрелял поверх голов и клал мордой в землю, сына учил всегда бить первым. Главной отрадой и утешением Солнца были собаки и пчёлы, всё свободное время Вася проводил на своей небольшой пасеке недалеко от кордона. Свистнет, бывало, собак, и уходит как есть. В народе это место прозвали «васькин пчельник» и старательно обходили его стороной — от греха подальше.
Не любили Солнышку в деревне, но побаивались и уважали, сказывалась генетическая память народа — какое-никакое, а начальство, а с начальством лучше не ссориться. Власть вязать, сажать и решить, добрые псы, лютый нрав и многозарядный карабин делали своё дело, да и историю Солнышки помнили люди. Помнили и понимали, откуда есть пошёл вот такой вот Вася Солнышко, и наверное, лучезарная эта погремуха Солнышко прилипла к нему не случайно — на контрасте, в противоход. Все знали и помнили историю его лучезарного безмятежного детства. Деревенское русское искусство вешать погремухи не в бровь, а в глаз — это предмет для будущих великих открытий в демографии и социальной психологии.
Все мы родом из детства. Человека формируют его детские впечатления, детские обстоятельства, детские травмы. Потом, с возрастом, они сортируются по полочкам, врастают в черты характера, становятся характеристиками личности, культивируются или подавляются — сублимируются, как говорят всякие умники, а мы скажем проще — перерождаются, когда мы прячем их от самих себя.
Вася тоже был родом из своего детства, и ничего он не сублимировал и не подавлял, а как есть на всю жизнь составил мнение о роде людском, и мнения этого строго придерживался, а потому много не говорил, а сразу или стрелял, или бил первым. Тому и сына учил.
Дело было сразу после войны. Голодные были годы, бедовые, худо людям жилось, хуже, чем при войне. При войне хотя бы мотив есть — всё для фронта, всё для победы, есть тема надрываться и жилы рвать, есть тема жить впроголодь, пахать землю на себе и отдавать хлеб солдатам, а после войны скопилась усталость, исчез мотив надрываться, хотелось подышать и расслабиться — есть предел силам народа. Но ничего не изменилось — та же голодуха, то же крепостное право, те же посадки за колоски, тот же сапог и та же плеть. Селяне так же не знали зарплат и не видели денег, так же вламывали за трудодни — «за палки», как говорили в народе, получая за это довольно скудный продукт. И паспортов им никто не выдал, и спасибу не сказал, и сажали по первому же свистку, и героев войны, пьяных и калечных, на костылях и тележках, называли самоварами и обрубками, и собирали как придорожную грязь, и увозили невесть куда, по поводу чего плыли самые разные, но нехорошие слухи.
И народ начал шалить. Послевоенный разгул бандитизма, пьянства, воровства и браконьерства — притча во языцехъ. Вряд ли есть на земле другой народ, который вынес бы всё это и сохранился, но сохраниться — этого мало, важно не повредиться, а такое вряд ли возможно.
В этот замес и угодил отец Васи Солнышки. Он тоже был егерем в заповеднике и тоже был мужчиной серьёзным, блюл закон, резал сети, изымал незаконное оружие, отбирал добычу, составлял протоколы, сдавал безобразников в ментовку, где их быстро и радостно паковали поднимать пошатнувшееся народное хозяйство.
Надо ли говорить, что такое были после войны ружьё или сеть? Это были кормильцы, это была единственная надежда, что у матери будет молоко и дети вырастут без рахита, это была единственная добавка к проклятым колхозным палкам. За сеть запросто могли убить, и мы знаем такие истории. А сети эти резал отец Солнышки нещадно, сотнями и десятками. Причём мы же понимаем, что это были не теперешние копеешные китайские сети из говна и палок, это были произведения народного творчества. Ты найди ещё в скудном послевоенном своём быту тонкую верёвку или леску, ты ещё свяжи эту сеть, ты её скрой от чужих глаз, ты её распутай, заштопай, ты её сныкай на реке так, чтобы не сняли её конкуренты или егеря, которые не хуже тебя знают фарватер, ямы, коряжники и все рыбные места.
Про ружьё и говорить не будем, тут и так всё понятно.
Отец Солнышки всё понимал, он не был злым человеком. Но он был человеком закона, а закон есть закон — или ты посадишь вредителя, или посадят тебя, за халатность и ротозейство. И кому больше впаяют лет на лесоповале или угольных разрезах великой Родины — это открытый вопрос. Поэтому службу свою тащил отец Солнышки исправно, резал, изымал, клал мордой в снег и сдавал в околоток.
А надо сказать, что народ здесь исторически бедовый. Серьёзный здесь народ. Все знают, как называется штаб-квартира заповедника — Брыкин Бор. Но мало кто знает, кто таков был этот Брыка, чей бор это был типа. А был тот Брыка разбойником, лесным упырём. Ходил Брыка брать караваны из лесов Мурома в Нижний, ходил брать серебряную монету, которую печатали неподалёку для матушки Екатерины, ходил брать и сами серебряные копи, ходил по большой округе, грабил купцов и прочий зажиточный люд, и Робин Гудом ни разу не слыл, не щадил ни старого ни малого. До сих пор в наших лесах полно укушенных в голову сапёров с миноискателями, до сих пор всякие водолазы-затейники ползают по дну Святого озера, знаменитого своей волшебной серебряной водою — как искупаешься в Святом, все ранки на теле на глазах затягиваются. Все ищут легендарные сокровища Брыки, запрятанные то ли в Святом, то ли где-то в округе, все ищут и не могут найти. А может быть, и находят, но кто же будет об этом кричать? Скажем, что мы не больно-то верим во все эти сокровища и не участвуем в этом празднике наживы, халявы и жадности, только отметим, что водичка в Святом действительно содержит фантастическое количество серебра, никогда не цветёт, прозрачна на всю глубину озера в любую жару, лечит раны и чрезвычайно приятна на вкус. Серебра в водичке Святого в двадцать раз больше нормы, и этот феномен не может никто объяснить.
Серьёзный был гражданин этот Брыка. Настолько серьёзен, что брать его по наказу матушки Екатерины ходил сам Александр Васильевич Суворов со ратники и обозы, и легенды об этой карательной экспедиции ходят в наших краях до сих пор. В общем Брыкин Бор — что Оптина Пустынь, тоже назван по имени разбойничка, только разной была судьба этих разбойных людей.
Серьёзный здесь народ. Недаром здешний народ издревле зовут Рязань косопузая, и хоть это уже граница рязаньщины, муромских лесов и хазарских степей, но всё же это ещё рязаньщина, а косопузая она потому, что всегда носил за кушаком топор лихой человек, и кушак тот под весом топора перекашивал пузо. И под большевиков легла рязаньщина одной из последних, крестьянские восстания продолжались здесь до конца 1925 года. Серьёзный народ, не забалуешь.
И однажды, когда делал обход по реке отец Солнышки, подкараулили его лихие люди. Сразу не убили, но побили сильно, до беспамятства, потом раздели до исподнего, окунули в прорубь, привязали к саням, дали лошадке кнута и отправили на судьбу, куда вывезет. То ли были это какие-то фаталисты-буддисты, то ли это была акция устрашения напоказ другим егерям — того мы не знаем.
Морозы стояли лютые, зимы здесь дюже студёные. Шансов выжить у отца Солнышки было мало, но лошадка довезла его до дому живым. Обмороженным, обледеневшим, окровавленным, но живым. Прожил он, правда, недолго, скоро умер от воспаления лёгких. С медициной в русской деревне и теперь весьма не алё, а тогда, сразу после войны, её и вовсе не было. Отца даже не повезли в район, не видели в больнице нужды. Пусть умрёт дома человек, на руках семьи, спокойно.
И он умер. И нетрудно представить, что осталось на всю жизнь на душе у мальца, когда он видел, как въезжает во двор лошадка с санями, где лежит раздетый скрюченный от мороза окровавленный любимый его отец. И нетрудно понять, почему с тварями бессловесными складывались у Солнышки отношения гораздо более нежные, чем с людьми. И нетрудно представить, какой счёт представил бы Вася человечеству, будь на то его воля.
И шёл Табиб к Солнцу именно в той надежде, что вопрос был не про людей, а про собак, и вызовет этот вопрос у Солнца какой-нибудь отклик, потому как касался он тех существ, которых Вася действительно любит, любит бескорыстно и нежно, любит и знает.

* * *

Табибу повезло. Солнце был дома, и был в благодушном расположении духа, и был расположен поговорить. Он отвёл Табиба на кухню и даже чаю предложил.
Табиб, немного стесняясь пустяшности вопроса, немного сбивчиво рассказал суть проблемы — он перестал понимать пса, пёс удивляет странными поступками и переменами в поведении. К удивлению Табиба, Вася проявил живейший интерес к этой теме. В главном Табиб не ошибся — твари бессловесные были Солнышке интереснее, чем люди.
— Всё ясно — сказал Вася, — в нём проснулся альфа-волк.
— Какой волк? — изумился Табиб, — Какая альфа?
— Запомни, Серёга, — назидательно подняв палец вверх, сказал Солнышко — Любая собака — это волк. Любая. Любая ливретка, любой кошелёчный крысёныш, любая шавка на улице — это волк. И подходить к принципам поведения любой собаки надо из принципов поведения волка. Стайного волка. Бывают, канешна, исключения, бывают и волки-одиночки, бывают и собаки-одиночки без стайных инстинктов, но таких собак брать в дом не надо. Будет беда.
— И всё же... что такое альфа?
— Альфа-волк? Щас я покажу тебе, что такое альфа-волк.
Солнышко вскинулся, вскочил с табуретки и убежал в дом. Солнце вообще мужик резкий.
Через минуту Вася нарисовался на кухне с двумя шикарными карабинами Ремингтона. Даже Табиб, ни разу в жизни не державший в руках оружия и ничего в этом не смыслящий, понял — вещь серьёзная. Дорогая.
— Вот тебе альфа-волк — торжествующе сказал Вася, тыча стволом в лицо Табибу.
Табиб, испуганно отводя пальцем ствол от лица, произнёс умоляюще —
— Я ничего не понимаю. Объясни.
Солнце улыбнулся и сел, не выпуская из рук карабины —
— Ты когда-нибудь видел, как ходят волки?
— В смысле? Наверно, ногами...
Солнце опять улыбнулся —
— Ты когда-нибудь видел, как ходит стая? в каком порядке?
— Откуда, Вась? Я видел волков пару раз, когда за хворостом ходил. Я тогда со страху вообще ничего не видел. Если б не бабки...
— Знаю, знаю, — махнул рукой Солнце, — Я о другом. Стая проходит в день десятки километров. И путешествует стая в определённом порядке.
Теперь улыбнулся Табиб —
— Все мои путешествия, Вась — до туалета и обратно.
— Ну так слушай... Как ты думаешь, кто должен идти первым? Кто должен вести стаю?
— Ну... наверное... вожак...
— Нет! — довольно закричал Вася, — Нет!

И Табиб прослушал небольшую лекцию о построениях стаи волков на марше. Первой идёт альфа-волчица, жена альфа-волка. Она ведёт стаю. Дальше, за ней, идут самые слабые — старые, больные, раненые. По их темпу равняется стая. Волки своих не бросают. Дальше идут воины — матёрые волки. За ними щенки. Дальше молодые самки.
Альфа-волк, самый матёрый, самый умный, большой и сильный, идёт последним. Идёт на некотором отдалении. Он наблюдает порядок колонны и следит, чтобы никто не отстал.
Табиб был изумлён. Он не ожидал, что стая настолько дисциплинирована. Солнце рассказывал Табибу мудрость природы. Если стая напарывается на засаду, первыми погибают самые слабые, самые ненужные стае волки. Они служат прикрытием. Пока они погибают, они дают время стае уйти. Матёрая самка, которая ведёт стаю, как правило не страдает, это как правило сильная умная сука, при малейшей опасности или в подозрительном месте она прячется за доходяг, в стрёмных местах они идут первыми.
— Хорошо, — сказал Табиб, — А ружья при чём?
И показал взглядом на карабины на коленях у Васи.
Вася опять засмеялся —
— Вот в этом и штука.

И Солнце опять сворачивал башню Табибу. Он рассказал несколько потрясающих историй, как стая уходит от погони. Стало понятно, почему альфа-волк замыкает колонну. Если засада спереди, волки рассыпаются в разные стороны, пока охотники бьют немощных и больных. Если сзади погоня, альфа-волк не уходит вперёд. Он каким-то немыслимым образом умудряется всегда прикрывать альфа-самку. Даже не оборачиваясь, он каким-то немыслимым образом чувствует охотников, он постоянно находится на линии огня, если охотники хотят завалить альфа-самку. Он знает, что охотники хотят убить её первой, он знает, что охотники знают — если убить альфа-самку, стая потеряет боевой порядок, волки потеряют ориентир. Никто кроме матёрой альфы не умеет выбирать самый оптимальный путь ухода. И альфа-волк всегда на линии прицела между охотником и альфа-самкой, он прикрывает её своим телом. Как это происходит, как он это чувствует — никто понять не может. Есть в этом что-то мистическое, что-то сверхъестественное. И Солнце, показывая на карабины, рассказал, что некоторые охотники, которые никогда с таким не встречались, после облавы вдрызг напиваются, плачут, дарят Солнцу дорогие игрушки, рвут охотничьи билеты и сквозь пьяные слёзы торжественно клянутся никогда не охотиться на волков.
— Хорошо, сказал Табиб, — а при чём здесь Кутепов?
— При том, что у альфы всегда есть заместитель. Если альфа выходит из строя, он берёт на себя обязанности альфы. В стае у каждого свои обязанности. Есть альфы — вожаки, муж и жена...
— Буквально? Муж и жена? — изумился Табиб.
— Да. Муж и жена. Волки моногамны. Если ты остался вдовой или вдовцом — на других не смотри.
— Ну дела... Так стало быть у нас в стае альфой был Падла?
— Да. У них были конфликты с Кутеповым?
Табиб вспомнил, какой увесистый хук пропустил Генерал при первом знакомстве с котом, как он забился под крыльцо и зализывал раны, вспомнил школу молодого бойца во время морозов, вспомнил первого зайца, и покивал головой.
— Вооот. Падла — альфа, Кутепов — солдат. Теперь, когда Падла болеет, он в стае хозяин.
— А я? Простите, а я?
— Ты никто.
— Однако... это звучит обидно...
— Не обижайся, Серёга, но по их понятиям ты никто. Истопник. Бесполезное существо.
— Ну как так-то, Вась? Я же хозяин... я их приютил, их кормил...
— Ты им не хозяин. Ты не знал их ни щенком ни котёнком. Ты их не выращивал и не воспитывал. Еду они найдут и без тебя. Зачем ты им нужен? Думаешь, я про яички не знаю?
— Какие яички?
— Такие. Такие, какие бабки находят в курятниках. С пустыми скорлупками и маленькими дырочками. С понтом от крыс.

И Солнце рассказал изумлённому Табибу про стрёмный бизнес Кутепова.
— Ты знал? Ты знал, а мне ничего не сказал?
— Зачем? Ты бы убизательно проговорился по-пьяни, тебя бабки порвали бы, а Кутепова отравили. Оно тебе надо?
— А как ты сам это узнал?
— Я егерь, Серёга. Я обязан всё знать на деревне. И у меня есть тоже собаки и голова на плечах.

Помолчали. Подогрели чаю. Табиб вспомнил карательные рейды Кутепова по деревне, когда тот отлавливал Табиба на деревенских пьянках, брал его за руку и вёл домой. Да, наверное, в их понятиях я дитя неразумное...
— Вась, а почему Кутепов блюёт на кота?
— Ты ещё не понял? Он не блюёт, а отрыгивает еду. Он его кормит.
— Почему таким странным образом?
— Где у тебя лежит кот?
— В рыбацком кресле.
— Ну вот и весь тебе ответ. Пёс знает, что слезть и поесть кот не может, и так его кормит. Результат его не особенно волнует, он знает, что ты подстрахуешь. Это просто инстинкты работают.
— А дерьмо ест зачем?
— В логове волки едят дерьмо щенков и больных, кто до ветру выйти не может. Элементарная гигиена.
— А почему он стал нелюдим? Такой был добродушный валенок, а сейчас забился за печку, не выходит даже когда угощают, стал порыкивать на гостей...
— Ты опять не понял? Он теперь альфа, он главный, он за всё отвечает, он должен ухаживать за больным. А вы шумите, мешаете.
— И что теперь делать?
— Ничего. Постарайся, чтобы в доме было как можно меньше гостей, а так просто не мешай ему. Не переживай. Кот поправится, всё будет как раньше.

Вышел Табиб от Солнышки несколько озадаченный. Он не ожидал, что волки настолько лучше людей. Особенно его ошарашило самопожертвование матёрого волка, который так чувствует линию огня, линию между карабином охотника и альфа-волчицей.
Чудны дела твои, Господи, думал Табиб, выходя в пургу и метель.

* * *

Шёл Табиб домой, зябко ёжился в воротник английского пальто, отворачивал лицо от метели, от порывов ветра, и испытывал стыд. Табиб испытывал некоторую неловкость за род человеческий. Не мог он избавиться от впечатления после рассказов егеря Солнышки, что у волков как-то всё по-людски, а у нас всё как-то по-волчьи. В голове у Табиба постоянно вертелись две фразы Писания — «да будут последние первыми, а первые последними», и «больший из вас да будет вам слугою». Эти две фразы были любимыми в репертуаре сельского батюшки Михаила, батька постоянно их всем повторял в дело и не в дело, и теперь вертелись эти фразы Писания в голове у Табиба, и никак не хотели выветриваться. Эти фразы пришли ему в голову ещё при рассказе Солнышки о построении маршевой колонны стаи волков, где самые слабые идут первыми, вся стая равняется по ним, а замыкающим идёт самый сильный. Волки уверены в завтрашнем дне. Молодой сильный волк знает, что когда он состарится, стая не бросит его. Он будет идти первым, а молодые волки будут прикрывать ему спину.
«Прикрыть спину» — это была тоже любимая фраза отца Михаила. Отец Михаил был фронтовик, старый разведчик.
Табиб любил отца Михаила. Они дружили. Батька одно время хотел разбавить Табибом старушечий храмовый хор. Старушечий хор сильно печалил батьку. Деревенские старушки — народ истовый, набожный, но что бы они ни пели — псалмы ли, акафисты, службы — всё у них получались частушки. Частенько батька во время службы выходил из алтаря на амвон и грозил бабкам кулаком. Старушки начинали голосить потише, но принципиально ничего не менялось.
Батьку привлекал спокойный нрав Табиба, его вдумчивость и тихий приятный тенор. Но не сладилось у Табиба со старушками, не вязался тихий тенорок Табиба с крикливой манерой подвижниц. И приятели оставили попытки разбавить скрипучих старушек тихим тенорком Табиба, но продолжали дружить. Бывая на селе, Табиб непременно заходил к отцу Михаилу. Они беседовали, выпивали. Несмотря на весьма почтенный возраст, батька был крепок.
Отец Михаил — великий авторитет на всю округу. Всё село должно ему денег. Времена на дворе бедовые, империя умирает, колхоз разваливается, трактористы и доярки давно не получают зарплату, и живут натуральным хозяйством. Живых денег на кармане ни у кого нет, и за всякой мелкой нуждой люди идут к отцу Михаилу. Батька никому не отказывает, всем даёт сколько может, денег взад не требует, но если узнает, что берут на пропой — больше не даст. Но нальёт.
Бывает такое, что у него тоже нет денег, и тогда на часовне бьёт колокол, и вся округа скидывается на необходимые церковные нужды, или мужики что-то рукоделят в деревянном сельском храме. Деревянный храм — дело нехитрое.
Есть один день в году, когда батька выходит из дому во вей красе. Это 9 Мая. Когда 9 Мая батька выходит из дому, нацепивши на рясу весь свой иконостас, всё село падает на колени.
Иконостас у батьки богатый. Отец Михаил — старый солдат, герой Сталинградской Битвы, он прошёл через ад. На рясе не хватает места под иконостас. Орденские планки батька не любит, поэтому звенит медальками только раз в год. На самом видном месте на его груди сияют три ордена Солдатской Славы — высшие солдатские ордена.
Когда солдат становится священником — это обычное дело на Руси. Люди, прошедшие через ад, знают цену добру и злу. Батька Михаил величайший авторитет на селе именно по этой причине. Но и денег всегда даст на ботиночки детям, это тоже дело не последнее.

Табиб шёл домой, и вертелись у него в голове эти любимые фразы старого разведчика отца Михаила — «прикрыть спину» и «да будут последние первыми»...
— Как же так? — бормотал Табиб, — Как же так?
Как же так получается, что волки понимают простые вещи, а мы не понимаем простых вещей? Это же очень простые вещи — если ты сильный, сила твоя не в том, чтобы урвать сладкий кусок, а в том, чтобы прикрыть спину ближнего. И тогда ближний прикроет тебя. А когда ты состаришься, станешь слабым, ты будешь знать, что новые сильные не оставят тебя. Поэтому есть смысл рвать жопу за стаю, пока ты сильный.
Почему мы этого не понимаем?
Грустно было Табибу. Он шёл домой и вспоминал одну историю, которую когда-то где-то читал. Историю маугли. Очередного маугли, их было много в Индии, там любят выбрасывать нежеланных детей в джунгли. И там их подбирают волки, обезьяны, даже антилопы. И как-то раз попалась на глаза Табибу история очередного маугли, которого вырастила стая волков. Потом мальчика нашли люди. Одели, причесали, накормили, научили говорить, научили жить среди людей. Всё было хорошо. Но часто мальчонка уходил в горы и выл. Он забирался на гору и выл по-волчьи. Когда его спрашивали, зачем он это делает, мальчик честно отвечал — он скучает по волкам. У волков ему было лучше.

Вот Падла, думал Табиб. Кто мы ему? зачем мы ему? Но он добывал нам еду, рисковал жизнью, пёр нам из мёрзлого леса зайцев и рябчиков.
Вот Кутепов, думал Табиб. Кто ему Падла? зачем ему Падла? Но когда Падла ранен, Кутепов готов жрать его дерьмо, ухаживать и кормить, отрыгивая уже съеденную еду.
Вот я, думал Табиб. Они не думают, кто кому и зачем, а я думаю, кто кому и зачем. И поэтому я считаю себя высшим существом. Я умнее. Но в этом ли ум — считать и прикидывать, что кому и зачем? чего стоит этот ум, если он умеет только считать выгоду для себя? Что-то тут не так, думал Табиб.

Когда Табиб добрался до дому, он застал странную сцену. Кутепов стоял возле кресла с котом и выполнял странную операцию. Задрав верхнюю губу и ощерившись, пёс аккуратно, передними зубами, выкусывал леску, которой Табиб сшил кота. Аккуратно выкусывал, аккуратно выплёвывал, пока не очистил Падлу от швов.
— Зачем ты это делаешь? — спросил Табиб.
Кутепов показал Табибу клыки и басовито зарычал. И стал вылизывать Падлу. Кот не сопротивлялся, он спокойно лежал и смотрел, и немного щурился, возможно, даже от удовольствия.
— Ладно, ладно, — улыбнулся Табиб, — Не буду мешать тебе, альфа-волк. Вам виднее. Может быть, пришла пора снимать швы.

И полез в закрома за калгановой водкой.

* * *

Утром Табиб собрался в дорогу. Наказал Кутепову хранить покой и порядок, вышел на дорогу, поймал попутку в район. Добрался до города, пошёл в районную библиотеку.
Библиотекарша Светлана Ивановна была ему рада –
— Что-то Вас давно не было, Сергей Евгеньевич.
— Дела, дорогая. Дела, знаете ли...
Библиотекарша Светлана Ивановна относилась к Табибу с уважением. Табиб никогда не заигрывал книжки, и литературу брал серьёзную. Светлану Ивановну только несколько удивляло, почему после этого благообразного джентльмена в дорогом английском пальто книги всегда пахнут навозом, но спросить она стеснялась. Ей бы никогда и в голову не пришло, что Сергей Евгеньевич, московский интеллектуал, читает «Диалоги» Платона коровам в телятнике, ночуя под кварцевой лампой.
Впрочем, это в прошлом. В последнее время Сергей Евгеньевич был чист и опрятен, книги больше навозом не пахли.
Светлана Ивановна потянулась было привычно к полкам с античной литературой, но Табиб попросил подобрать ему всё, что можно почитать о волках. Вернулся домой Табиб с изрядной вязанкой.
Всё оказалось правдой. И маршевые построения, и самопожертвование, и взаимовыручка, и дома престарелых. Ещё оказалось, что у волков нет детей своих и чужих. Любой волчонок может подойти к любому взрослому волку в стае, попросить еды, и каждый волк отрыгнёт ему и покормит.
Много прочитал Табиб всяких любопытных историй. Прочитал, например, как волки ухаживают за больным и раненым братом.
На побережье Ледовитого Океана волки караулили нерпу. Но часто так бывает в природе, что охотник станет добычей. Из полыньи выпрыгнул морской леопард и схватил лапу матёрого волка. Стая брата отбила, леопарда подрали, но не убили, он ушёл в воду. Но волка он сильно подрал, сильно поранил лапу. И волк остался на берегу, не мог больше ходить.
И стая ушла. Наблюдатели подумали, что стая бросила брата. Но вскоре стая вернулась, у каждого волка в зубах был или лемминг или другая какая мелкая добыча. Они кормили собрата несколько дней, пока он не вылечил лапу, потом стая ушла в тундру в полном составе.
Волки в степях сильно обижали джейранов. Егеря напряглись и устроили облаву на вертолёте. Высмотрели в степи небольшую стаю в девять волков, восемь положили, девятый куда-то исчез. Голая степь, вертолёт набрал высоту, всё видно как на ладони, а девятого волка нет. Он просто исчез. Где волк?
Летали-летали, искали-искали, нет волка. Чудеса да и только. Нарезав несколько кругов, увидели наконец — волк встал на задние лапы перед столбом линии электропередач, вытянулся в струну, вжался в столб вертикально. Волк слился со столбом, с вертолёта он был почти не виден.
У охотников не поднялась рука на этого волка. Они улетели. Такой смышлёный парень должен жить.
Табиб начал понимать охотников, которые напиваются после облавы на волков, рыдают, рвут билеты и дарят ружья Солнышке.
Шла облава с флажками. Охотники выследили стаю, натянули флажки, подняли волков с лёжки, стали загонять на флажки. Встречающие расставились по номерам.
Волки поднялись с лёжки, услышали загоняющих, пошли на флажки. Охотник на номере увидел такую сцену — волк и волчица, наверное, муж с женою, подошли к флажкам. Охота с флажками — самая подлая охота, волк становится жертвой своей осторожности. От флажков пахнет человеком и дымом костров, волки боятся этих запахов, останавливаются, и тут охотники на номерах их добивают.
Волк перепрыгнул верёвку с флажками. Волчица присела, боится. Волк зарычал — давай скорее, видишь, я уже на свободе, прыгай, уже слышен шум загоняющих.
Волчица боится перепрыгнуть флажки. Сидит и не движется. Волк перепрыгнул обратно, ткнул жену носом в бок — прыгай, не страшно. Волчица сидит. Волк перепрыгнул несколько раз через верёвку туда и обратно — смотри, дура, не страшно. Волчица сидит.
Тогда волк подошёл к верёвке и перегрыз. Флажки упали на снег. Волк зашёл за волчицу, взял её за шкиряк зубами, и буквально выволок силой за флажки. Волки ушли.
Всё это рассказал охотник на номере, всё происходило на его глазах. У него тоже не поднялась рука убить этих волков.
Табиб начал понимать этих охотников. Начитавшись этих историй, он сам умылся слезами.
Табиб не выдержал, выпил. Посмотрел на Кутепова уже другими глазами. Кутепов не отходил от Падлы, он вылизывал кота денно и нощно. Народная поговорка «заживает как на собаке» не была секретом для Табиба. Табиб знал про лизоцим, природный антибиотик должен был сделать своё дело, но эта поговорка приобрела для Табиба не только медицинский аспект. Табиб стал ещё больше уважать этого огромного добродушного пса. Наверное, прав егерь Солнышко — стайные инстинкты притупляются, но никуда не уходят.

Опять потекли тихие больничные будни. Табиб не мешал Кутепову вылизывать Падлу, теперь он извинялся и спрашивал разрешения Кутепова, чтобы сделать укол. Кутепов ворчал, но не толкался.
Табиб попытался ограничить круг посетителей. На удивление алкаши приняли просьбу с пониманием. Когда Табиб рассказал им рекомендации Солнышки, Стрелятый промычал уважительно —
— Понимаю. Братва.
Шелудяка заплакал.

Выпивали как в старые добрые времена, через окошко.

* * *

Наступила весна. Запели капели, запахло оживающей жизнью, зачирикали птички, первые дожди доедали последний снег.
Падла выздоравливал. Хор оголтелых инстинктов затих, инстинкты опять попрятались в эндоморфины, гормоны, ферменты — туда, где им и положено жить. Смерть отступила. У смерти тоже не железные нервы — когда столько народу хлопочет о судьбе небольшого существа, смерть сходит с арены, она не публичный политик. Смерть любит интим.
Пришёл день, когда Падла спрыгнул с рыбацкого кресла. Спрыгнул и зарычал от боли. Рановато он спрыгнул. Но это тоже по правилам — жизнь нетерпелива, только смерть умеет терпеть. Однако зиму пережили, а весной умирать уже неприлично. Надо гулять.
Падла решил поразмяться. Получалось неважно, он залежался, да и заново сшитая шкура мешала, он к ней ещё не привык. Падлу болтало, он тяжело подволакивал левую заднюю лапу, он был ещё слаб.
Тут же к нему подкатился малыш Мордарий — обнюхаться, познакомиться, поиграть. Падла положил ему на голову тяжёлую лапу — погоди, мол, сынок, не до тебя сейчас. Расплющенный Мордарий не издал ни звука. Папин характер.
Из-за печки вылез Кутепов — чем помочь, мол, братан? Падла боднул Кутепова головой — спасибо, братан, я всё помню, я помню добро.
Кот прогулялся по веранде, потянулся, размялся, проверил кондиции. Он быстро устал, и вскоре они вместе с Генералом уползли за печку. Падла забился под брюхо Кутепову, подставил псу левый бок.
Табиб позвал их обедать. Молочко, мёд, прополис, немного тушёнки. Когда Табиб наклонился перед котом, чтобы поставить перед ним блюдечко с молоком, Падла сел на задние лапы, а передними взял Табиба за обе щеки, будто обнял.
Прослезились оба, и Табиб, и Кутепов. Только у кота глаза оставались сухими.
Падла расхаживался. Вскоре он обходил уже весь дом, проверяя, всё ли в порядке, не шалят ли мыши и крысы. Крыс и мышей в доме не было — наверное, одного только запаха Падлы было достаточно, чтобы грызуны навсегда потеряли душевное равновесие и репродуктивные способности.
Падла начал выходить во двор. Всё живое уже не замирало как раньше, но настораживалось. Но напрасно пока — кот ещё на больничном.
Табиб внимательно наблюдал — изменилось ли что-нибудь в характере, повадках кота после его приключений? Но это пока было трудно сказать, Падла ещё на больничном листе, он ещё не окреп. Единственное, что отметил Табиб — огромный кот стал как будто поменьше... или мне это только кажется?
Но потом Табиб заметил — в поведении Падлы начались некоторые странности. Временами кот впадал в какие-то медитативные состояния, чего раньше с ним никогда не было. Он мог прогуливаться по веранде, и вдруг сесть, застыть, и смотреть в одну точку, совершенно выключаясь из окружающей жизни. Раньше с ним никогда такого не было, раньше это была совершенная машина убийства, которая не думала, не размышляла, но была всегда готова для отточенных решительных действий. Даже малыш Мордарий, не понимая состояний отца, подлетал поиграть с его хвостом, получал подзатыльник как-то машинально. Подзатыльник прилетал увесистый, но не агрессивный, отеческий, мягкой лапой без когтей, и Падла даже не поворачивал головы, не отрывал неподвижного взгляда от какой-то точки вечности.
Шло время. Падла достаточно окреп, чтобы взлетать как раньше на полку с самоварами. Он стал отлучаться со двора, совершать длительные прогулки, он опять стал охотиться.
Сошёл снег, открылись луга. Когда Падла принёс товарищам с лугов здоровенную крысу, его встретил гром аплодисментов. Кутепов радостно танцевал, Табиб не зажимал судорожно рот от поблёвышей. Всем было радостно — вот он, старый добрый наш Падла, царь зверей, охотник и убивец.
Но странности продолжались. Кот взял себе новую моду — сидеть на крыше. Он взлетал на когтях по брёвнам сруба на самую крышу, и даже этого ему было мало, Падла лез на трубу. Дядькин дом и так не маленький, трёхэтажный, плюс труба. Плюс Дядькин дом не в низине, дом Дядьки стоит на небольшом пупке, который прозвали в деревне Волчья гора.
Падла сидел на трубе, на самой высокой точке деревни, неподвижно, часами, как маленький будда. Взор его был обращён на восток, на реку, на ту дубовую рощу, откуда привезла его корзинно-спасательная экспедиция. Так просидеть на трубе неподвижно Падла мог всю ночь напролёт.
Табиба это начинало беспокоить. Всё к тому, что кота гложет какая-то неотступная мысль.
Прав был Табиб. Прав был умный философ. Падлу притягивала эта дубовая роща, но чем притягивала — он никак не мог себе объяснить.
Падла начал пропадать. Он уходил со двора всё чаще и чаще. Пытавшийся сопровождать его Кутепов раз от разу терпел неудачи. Кот либо ловко исчезал из виду, либо, видя настойчивость друга, взлетал на дерево и сидел там, пока пёс не уйдёт.
Кутепов располагался под деревом, но терпение его было небезгранично. Наконец он начинал чесаться, нервно зевать, потом уходил, потерявши надежду дождаться продолжения Падлой маршрута. Тогда кот слезал и начинал нарезать круги по лугам.
Однажды он познакомился с бедовой лисой. Одинокая мать, измученная многочисленным потомством, выбивалась из сил в попытках прокормить малышню. Впервые Падла встретил её  на задах у самой деревни. Маленькая, худющая, обтерханная, измученная, не до конца ещё слинявшая после зимы лисичка тащила в зубах пять крыс. Из пасти её торчало пять хвостиков. Падла проследовал за ней на отдалении, проследил до её норы, потом иногда стал её угощать. Когда лиса охотилась, Падла клал перед норой на пригорке мышь или крысу и уходил. Его товарищей не интересовали его трофеи, а здесь были они в самый раз. Лиса благодарно оглядывала близлежащие кусты, Падла издалека наблюдал за праздником жизни.
Но не это было целью его путешествий в луга. Падла пробирался к трагической дубовой роще у Партамони. Какая-то неодолимая сила влекла его на то место, на место его позора и поражения, где на него с воздуха спустилась его грациозная красивая смерть. Падла понимал, что он идиот. Он понимал, что если смерть один раз его отпустила, то уж второй раз не отпустит, что игры со смертью плохо кончаются, но ничего он не мог с собою поделать, неодолимая сила тащила его на границу лугов и дубовой рощи у Партамони. И Падла всё сужал и сужал свои круги по лугам, всё ближе и ближе подбираясь ко владениям рыси.
Он понимал риски. Он не мог объяснить себе, что ему там надо. Он знал, что встреча с рысью не обещает ему ничего хорошего, но не мог отказать себе в удовольствии ещё раз посмотреть своей смерти в глаза.
Когда Падла возвращался домой, товарищи не скрывали своего беспокойства. Кутепов отворачивал морду, Табиб качал головой и говорил —
— Ну что же, брат... Если тебя не сломали, то плохо ломали...

Они не понимали, что не так с этим котом. Они только понимали, что с котом что-то не так.

* * *

Потеплело. Запели соловьи, прилетели журавли, аисты вили огромное гнездо на деревенской водокачке. Всё живое отогревалось, чирикало и исступлённо кузюкалось, продолжая свой род. Недобитые волки присматривали новые логова, худая линялая лисичка, подружка Падлы, опроставшаяся раньше времени, надрывалась в поиске корма, решая проблему лактации.
Кошки блындились по деревне, орали и приседали от вожделения, но привычного хора котов было не слышно. Все видели неподвижную фигуру сфинкса на крыше высокого дядькиного дома. Нема дураков. Предусмотрительный кот Стасик, кот Вальки Псаломщицы, так и не вылез из бельевого шкафа. Говорю же, нема дураков.
Какая-то сексуальная активность среди кошачьего племени наблюдалась только в коровнике, тамошние джентльмены удачи отстояли своё право на жизнь и её продолжение ценою больших потерь и собственной крови. Сибиряк Семёныч пользовался особенной популярностью.
Падла не принимал участия в этом празднике жизни. Что-то случилось с этим полудиким огромным котом. Он днями и ночами сидел на крыше, либо на коньке, либо на трубе, и неподвижно смотрел на восток, на реку, на дубовую рощу. Он превратился в сфинкса. Не давала ему покою его смерть. Если бы Падлу спросили, что ему от неё надо, он и сам не смог бы ответить, но его неудержимо тянуло в дубовую рощу.
Экспедиции свои в луга Падла временно прекратил. В луга пришла река. После такой зимы надо было ждать мощного паводка, и паводок пришёл, быстрый и мощный. Луга превратились в болота. Даже в дубовую рощу на высоком берегу, где жила старая рысь, пришла река, и Падла больше не нарезал кругов по лугам, а всё больше сидел на трубе, исполняя роль сфинкса.
Иногда он ходил на рыбалку. С некоторых пор Падла полюбил рыбу, и ходил на рыбалку на Рыт-болото. Рытое болото — это такое небольшое озерко возле деревни. Испокон веку селяне добывали там торф для огородов, и со временем сама собою вырылась изрядная яма. Яма наполнилась водой, там завелись карасики, и деревенские мальчишки по лету пропадали там с удочками. Не ради добычи, а ради развлечения — карасик мелкий, но много.
Когда Падла шёл на рыбалку, он не сбрасывал с хвоста Кутепова, который везде пытался его сопровождать, не путал следы и не отсиживался на деревьях. На Рыт-болото они ходили вдвоём. Кутепову не нужны были карасики, что с них взять? Он ходил на рыбалку чисто за компанию, исключительно ради эстетического удовольствия.
Рыт-болото было мелкое, вода уже прогрелась, карасик проснулся. Падла заходил в воду по штаны, садился и замирал неподвижно, зависнув над водой переднею лапой. Когда неосторожная рыбка подплывала на удар лапы, Падла хватал её когтем и выбрасывал на берег. Зимние упражнения по выживанию на Партамони не прошли даром и теперь превратились в вид спорта. Кутепов довольно погавкивал, когда из воды вылетал маленький карасик, блестя на солнце.
В остальное время Падла был замкнут, нелюдим и медитативен. Он почти не появлялся в доме, не смотрел футбол с Табибом, не игрался с Мордарием, не валялся за печкой с Кутеповым.
Табиб был озабочен. Он знал, что коты никудышные отцы, но эти изменения в характере Падлы его беспокоили. Мордарий подрастает, скоро от него запахнет самцом, и неизвестно, что будет потом. Неизвестно, останется ли Падла в доме, и если останется, не увидит ли соперника в сыне. Пусть теперь Падла холоден и ко всему равнодушен, но нас дурить не надо, мы всё видим. Мы видим, как сквозь это равнодушие проскальзывает иногда у кота его фирменная холодная лютость, как вытягивается зрачок в этих жёлтых глазах в вертикальную линию.
Табибу даже полегчало, когда Мордария попросил Керосин.
Керосин вошёл, постучавшись, пригнувши привычно голову под полкой с самоварами, снявши шапку, обстучав кирзачи об косяк. Умный кот, что бы там с ним дальше не было, навеки изменил к лучшему деревенский этикет.
— Где эта драная падла? — спросил Керосин.
Табиб улыбнулся —
— На крыше.

В руках у Керосина была небольшая корзинка. Он сел за стол напротив Табиба, достал из корзинки бутылку, заткнутую газетною пробкой, шмат сала, краюху чёрного хлеба, огурчик.
— Накатим, Серёг?
— Ну а как же... накатим...

Накатили. Керосин отловил под лавкой Мордария, повертел в руках, внимательно осмотрел, задрал котёнку губу, заглянул в уши, заглянул под хвост, вовремя увернулся от выпущенного в глаз маленького когтя. Улыбнулся. Отпустил. Мордарий зашипел и умёлся под лавку.
— Я это... Серёг... насчёт котёнка... Отдай мне его?
Табиб промолчал.
— Твой-то вернулся... А у меня прям беда... Мыши прям одолели. Моя вместо Тараса взяла киську, но она никакая. Мыши по ней пешком ходят, а ей хоть бы хрен по деревне. Твой-то, я слышал, больно хорош по мышам и крысам... этот шпанёнок тоже будет хорош. Лапы толстые, усы длинные... весь в отца.

Керосин жил на той стороне улицы, что ближе к реке. По весне, спасаясь от паводка, полосатые мыши-полёвки полчищами ломятся в деревню. Те, кому понравилось, не уходят после паводка в луга, остаются в деревне, и без хорошего кота худо хозяевам.
Табиб согласился —
— Бери. Только не обижай.
— Вот те крест!

Ударили по рукам. Выпили. Закусили. Выпили. Закусили.
Помолчали. Табиб спросил —
— Коль, ты не понял, кто моего так?
— Не знаю, Серёг... Я так думаю, рысь. Больше некому.
— Я тоже так думаю. По характеру ран очень похоже. Но у реки их вроде бы отродясь не было...
— Кто их знает, Серёг? Я тут давеча вышел потемну на двор... поссать, извините... Смотрю — в огороде собачка. Незнакомая какая-то собачка. Стоит и на меня смотрит, не шелохнется. Пригляделся — волк. Волк, твою тудыть да через коромысло! Волк! Весной! У меня в огороде!
— И что?
— И всё.
— Что дальше было-то?
— Ничего. Стоит и смотрит. Внимаааательно так смотрит, с интересом.
— Ну? И ушёл?
— Это я ушёл. А он так и стоял.

Посидели. Керосин засобирался домой. Отловил Мордария, посадил в корзинку. Мордарий выпрыгнул, умёлся под лавку, по дороге цапнув Керосина за палец.
— Хорош, бродяга... ай хорош... — смеялся Керосин, посасывая укушенный палец, — Кабздец полосатым.

Мордарий был похож на отца. Мастью другой, его не расписывал нетрезвый Шагал, полосат как обычно, но кот будет крупный и лютый, маленькие дикие уши, крупные клыки, сабельные когти. Будет не такой крупный как папа, но гораздо крупнее обычных домашних котов.
Керосин опять его отловил, засунул запазуху телогрейки. Там Мордарий пригрелся и притих.

Табиб проводил Керосина, вышел на крыльцо, посмотрел вверх. На фоне весеннего звёздного неба отчётливо виден был силуэт неподвижного сфинкса на крыше.

* * *

Сошёл паводок, река ушла в берега. Сфинкс стронулся с места, стряхнул с себя каменную пыль, стал опять нарезать круги по лугам. Он часто встречал подружку лисичку, он проходил её владениями. Лисичка нервничала, ругалась, щерилась. Ну-ну-ну, смеялся Падла, какие мы нервные... не нужны мне твои дети. И не надо мне клыки показывать, у нас клыки не меньше. Мы не вчерашние, мы всё понимаем. Если ты пережила облаву и живёшь так близко к деревне, у тебя всё в порядке с мозгами. Не надо ругаться. На вон лучше крысу. Угощайся. Лисятам привет.
Он сужал и сужал круги, он подбирался всё ближе и ближе к логову рыси. Логово он даже не унюхал, он его вычислил. Это была неприступная крепость, недоступная даже волкам. Небольшой бурелом после урагана, в центре этой небольшой лесосеки упал большой старый дуб. Кверху тормашками торчат здоровенные корни. В этих корнях она и живёт.
Падла подходил всегда с подветренной стороны, стелился как лист, пытался не попадать под деревья, откуда могла спуститься грациозная смерть. А если случалось ползти под деревьями, он полз на боку, чтобы видеть верхушки.
Что тебе там надо, беда моя? Что ты забыл там? Месть? Вендетта? Открытая схватка? Не смеши меня, здесь нет вариантов.
Любопытство? Ты уже налюбопытствовался всласть. Тебе мало?
Пощекотать себе нервы? Ты хочешь вспомнить, как стальные когти впиваются в бок? Ты хочешь дать ей шанс ещё раз найти твои шейные позвонки?
Падла не смог бы внятно ответить на этот вопрос. Он знал, что играет со смертью, что игры эти до добра не доводят. Но не мог пересилить желание ещё раз увидеть её, понять её, изгнать из себя страх.
Поймав порыв ветра, Падла подполз почти к корням упавшего дуба.
Ну здравствуй, моя смерть. Падла вжался в землю, прислушался. Внутри него всё колотилось — сердце, страх, ненависть, любопытство.
Тихо. Похоже, хозяйки нет дома. Но вдруг Падла услышал тихий писк.
Котята? У смерти котята?
Падла мог бы передушить их в секунду, но такая мысль даже не пришла ему в голову. Его захлестнула радость. Его отпустило.
Его отпустило. Моя смерть такая же, как я, она из плоти и крови, мы говорим на одном языке. Моя смерть — это я.
Падла летел домой как на крыльях, огромными прыжками, не разбирая дороги. Его отпустило. Будь благословенна, моя смерть. У тебя есть котята. А если у тебя есть котята, тебя не надо бояться. Живём.
Дверь была отперта. Падла ворвался в дом и взлетел на второй этаж. Изумлённый Табиб, увидев забытую прыть кота, поднялся следом. Падла, выгнув спину, точил когти о сукно биллиардного стола, и блаженно щурился. Табиб понял — случилось что-то хорошее. Что-то плохое закончилось.

Падла так и не понял, домашний он мурзик или дикий зверь. Он то зависал на недели и месяцы, то пропадал. Пропадал на дни и недели, но всегда возвращался. Возвращался всегда с угощеньем. Не приходить же к братве с пустыми руками? Падла угощал братву деликатесной крысой или змеёй, равнодушие братвы к угощению его мало волновало. Не хотите — не надо. И шёл смотреть с Табибом футбол, или слушал его лекции о вредоносности философии позитивизма, или издевался над Кутеповым, прыгая на него с полки с самоварами. Кутепов был счастлив.

Иногда Кутепов и Падла водят Табиба гулять. В лугах среднерусской возвышенности неторопливо идёт высокий тощий джентльмен в зелёном английском пальто, с окладистой бородой и печатью мысли о вечном на челе. Кот величиной с добрую собаку и пёс величиной с телёнка играют в высокой траве. Трое бездомных бродяг. Ни у кого из них нет своего дома, их приютил дядькин дом. Бродягам хорошо. Хорошо быть бродягой, когда тебе есть куда вернуться, когда тебя ждёт тёплый дом. Хорошо быть бродягой, когда ты знаешь, что тебя где-то ждут.