Лунной ночью

    Лунный свет, да ночь, да церковь под окном, да мрачная комната, да мы в ней…
    Я неслышно ходил по голубому ковру в квартире на седьмом этаже и, наконец, подошёл к окну. Я смотрел то в комнату, большую и полную лёгкого, загадочного полусвета, то в верхнее стекло окна на месяц. Бледная и грустная осенняя луна, высоко стоявшая над домом, над громадой бело-оранжевой церкви, освещала меня своим серебристым светом. Город за окном чутко и мирно спал, весь облитый безмятежными и в то же время волнующими лунными лучами. Если бы в этот момент кто-нибудь увидел моё неподвижное, до мертвенности бледное лицо, одиноко белеющее среди мягкой тьмы, тот мгновенно отскочил бы от меня в сторону, и убегая, непременно вспомнил бы одну из очаровательных, но страшных легенд о потерянной земной душе, которая не может совладать со своими чувствами и разумом, и от того мечется эта душа из стороны в сторону.
    Уставшими глазами я глядел на тихо сияющий купол церкви преподобного Серафима Саровского; смотрел на дремлющие в тёплой тени кусты и пышные ели, растущие вдоль чёрного церковного забора, вглядывался в узкие, стрельчатые окна храма, которые мне всегда казались таинственными и наполненными тем мистическим страхом, словно чего-то особенного, совершенно недоступного для обыкновенного человека, и всё мучительно думал. 
    Луна поднялась уже высоко над пустынным городом. Я сел на край кровати. Отсюда луны уже не было видно. Но всё окно было озарено ярко, как и то, что было возле него. На широком подоконнике, — до того широком, что на нём можно было без каких-либо стеснений уснуть, — стояли горшочки с комнатными растениями, различные дамские принадлежности, тетради и книги, а по середине находилось овальное зеркало с ажурными ножками, в серебре которого, отражалась она, моя любовь, — вся в домашнем, так прелестно похожая на девочку, заплаканная и прекрасная, и усталая от всего, что мы пережили за эти дни, от всех слов высказанных друг другу и от всего, что нас, влюбленных, так часто делало злыми и беспощадными врагами. 
    Она сидела, облокотившись на нагие колени и подперев подбородок скрещенными пальцами, прямо глядела перед собой. Избегая смотреть на неё, я снова подошёл к окну. Был уже поздний час и вся девятиэтажная стена противоположного дома, которая всего лишь несколько минут назад то тут, то там горела квадратами окон, уже темна, тускло отражая своим серым фасадом тёплые огни уличных фонарей. И так во всём городе. Только молчаливый сияющий месяц одиноко бодрствовал над всей сонной ночью, а мимо него дымом проплывали облака, светлые, лёгкие, а дальше, проплывая, они сгущались, темнели, и за крышами проходили уже совсем угрюмой и тяжелой грядой…   
    Моя уверенность в предстоящем решении исчезала, как и стремительно исчезала теперь луна в облаках. Память строила передо мной длинный ряд печальных событий, пережитых за последние годы, и, пересматривая их, я повсюду видел свою вину, наивную глупость и чрезмерную своенравность. Раньше мне казалось, что жизнь создавалась где-то вдали, по велению случая, по какому-то неведомому плану, а вот теперь, глядя на прошлое, на все мои легкомысленные, упрямые поступки, я с тихой грустью понимаю, что всё делается не просто так, и за каждым словом, за каждым действием следует последствие, неясное, смутное, но до странности сильно влияющее на жизнь. Мне было невыносимо стыдно, а сердце, охваченное предстоящим чувством утраты, обиженно замирало, и почему-то от этого хотелось сильно плакать. От одной мысли о расставании было на душе пусто, серо и печально…
— Отчего вы молчите? — услышал я робкий голос.
    У меня больно и сладко кольнуло в сердце оттого, что она первая обратилась ко мне после долгого и упорного молчания. Я тихо ответил, сдерживая слёзы:
— Не знаю… А Вы?
    И опять мы долго молчали. Месяц уже исчез, утонув в толще тёмно-синих туч. Было темно. И в этой темноте я не выдержал и мучительно заплакал. Она обняла меня, крепко, любовно, прижимая моё лицо к своему плечу.
— Простите меня… Простите, пожалуйста… — говорил я, сквозь лившееся слёзы.
— Это вы меня простите, — шептала она. — Это я была во всём виновата…
    А я говорил ей, всё сильнее прижимаясь к её телу, что мы оба виноваты, потому что оба нарушали заповедь радости и счастья, часто думая только о себе.
    И сейчас наступал тот миг, когда пламенная влюбленность взрослеет до настоящей любви, до любви осознанной, понятной, живой. Мы теперь любили друг друга, как могут любить только те, которые вместе страдали, заблуждались, вместе несли тяжкое бремя жизни, но зато вместе встречали и редкие мгновения блаженства. Она улыбалась, а по её щекам медленно текли уже радостные слёзы. А я с упоением целовал её, и только грустный, бледный месяц, выглянувший из-за туч, видел наше вновь обретённое счастье…