Он, она и стена

      Она просунула между двумя чужими спинами руку  и положила  на камень ладонь. Камень был  большой, теплый,  желтоватый, отполированный ежедневными многочисленными прикосновениями и даже поцелуями.
  Справа и слева от её руки было много таких же камней. И на каждый опиралась одна или две - множество женских рук.  Потому что мужчины были возле другой части Стены,  отделенной от женской  высоким забором. Они  казались сейчас далёкими, чужими и даже ненужными.
    
 Когда одна из фигур, стоявших перед ней, сдвинулась в сторону и позволила ей ещё немного приблизиться к Стене, она немедленно прижалась туда ещё и лбом, правда, не к самому камню, будто боясь обжечься, а лишь к тыльной стороне собственной ладони.
 
   В расщелинах между камнями по бокам, сверху и снизу торчало огромное множество скрученных в трубочки и просто сложенных на манер фантиков  записок.
 Но свою, с таким трудом написанную  и даже свёрнутую в  маленькую трубочку, она тупо забыла  дома  на столе.
  Сейчас она судорожно пыталась вспомнить, что же было там, на той шпаргалке.  Она вчера до полуночи сочиняла её. Что-то вычеркивала, что-то исправляла.
 Она помнила, что там было несколько очень правильных, очень красивых и убедительных  фраз. Несколько каких-то чрезвычайно важных для неё  просьб к Всевышнему.
 
  Но сейчас   в голову ничего не приходило, кроме повторяющейся, как на заезженной пластинке  банальной мольбы о прощении.

    Она вспомнила, как Адам заходил в львовский  костёл  вместе с Дианочкой. И там хором  с другими прихожанами и прихожанками он бил себя кулаком в грудь, повторяя вслух: «МОя вИна, мОя вИна,  мОя, едный Христе вИна…»

   А она ждала их у входа. Ей  тоже иногда хотелось бы повторять  за ними: «Моя вИна…» 
 Но она не могла. Это была бы ложь. В её груди не было веры, там  была лишь пустота.
 
  А теперь  не то чтобы  какая-то новая  вера  в  груди появилась.  Просто, в  самой вере вдруг  отпала необходимость. Просто вдруг  стало очень важно, чтобы   кто-нибудь большой и добрый  её услышал, чтобы хоть кто-нибудь её простил…
    Но вот сможет ли?

  - Прости, прости меня, Господи. Я кругом виновата, но я прошу: прости, прости, прости меня, пожалуйста. – и больше ничего, - повторяла она про себя, потому что здесь не было принято молиться вслух.
   
   Так давным-давно она могла    прислониться лбом к папиному плечу, и ничего не говорить. Лбом ощущать, что папа всё и так понимает, и всегда прощает её. это было, когда была  ещё  совсем маленькой, и  ещё не знала   ужасных папиных  секретов.
    Но однажды они пошли с ним гулять, и зашли в какой-то глухой  и тенистый львовский дворик, где была большая  тёмно зелёная липа и маленькая железная каруселька.
   - Побудь пока здесь, - сказал папа. И ушел за тяжелую и скрипучую дверь в парадное.
   А  она стала крутиться на карусельке, пока голова у неё не закружилась, и её не затошнило. Ей захотелось сесть на скамейку, но там не было никакой скамейки. И она села на холодную   серую трубу – подножку карусельки и стала плакать.
Папы долго не было – так ей показалось. А когда он вышел, спросил:
- Почему ты здесь солёной водой траву поливаешь?
А она его спросила:
- Куда ты ходил? К кому?
   Но ни один из них так и  не получил на свой вопрос вразумительного ответа.

   А потом, через много лет появился у неё Адам,  её собственный  муж, который, видимо, честно любил и её, и их маленькую дочку, Дианочку. Но  она снова и снова уезжала от них на гастроли.
    Иногда гастроли были настоящие, а иногда она придумывала их, чтобы пожить там же во Львове, совсем другой, интересной и манящей жизнью, где были рестораны, великолепные  машины, шикарные гостиничные номера, офигенные яркие  платья, туфли на шпильках   и дорогие подарки от состоятельных людей. За ней красиво ухаживали, её расположения добивались.
   Она не была проституткой. Она была актрисой…
   
   А Адам в это время занимался всем тем, чего она терпеть не могла – бытом и воспитанием дочки. Возможно, он о чем-то догадывался. Возможно, просто чувствовал, что она к нему как-то не так относится.   
   Но ему некуда было  уйти из однокомнатной  квартирки в новостройках, доставшейся им в наследство  от бабушки. И у  него-то   не было никаких гастролей.
  А может, он всё ещё не представлял своей жизни без них обеих,  и поэтому  продолжал терпеть её частые отлучки. Только время от времени для утешения стал  прикладываться к узкому  горлышку бутылки…

   У него уже  давно не  было родителей. А её родители соображали довольно медленно. Дианочке  было двенадцать лет,  когда они,  наконец, поняли,  что их  доченьку и внученьку надо срочно спасать от отца -алкоголика.

    Папа к тому времени постарел и перестал, видимо, наведываться в тенистый двор, где росла  липа и крутилась  каруселька. А, может, постарел не он. Или просто ему  больше не к кому  стало захаживать в парадную со скрипучей дверью…

    Большинство их родственников и знакомых  вдруг стали готовиться к переезду в  далёкий и неизвестный Израиль.

   Когда  родители  стали дружно убеждать дочь, что и им  надо ехать, Адама они не уговаривали ехать с ними вместе. Они вообще старались обсуждать эту тему подальше от его ушей. Хотя  сквозь лёгкий туман, в котором он жил  теперь постоянно, о чем-то он, вероятно,  догадывался. Догадывался он и о том, что сам,  незаметно для себя стал проблемой для этой всё ещё любимой им  женщины, и для её  семьи, и, возможно даже для своей драгоценной  Дианочки.
 Догадывался, но опять же - смутно.
 
   Уехав, они, разумеется,  оставили Адаму всю  бабушкину однокомнатную квартиру, вместе с обстановкой, но он куда-то из неё  исчез. На письма не отвечал, и дозвониться до него по телефону тоже было невозможно.А Дианочка так скучала по нему, что несмотря на возражения стариков, набирала этот номкр ежедневно. Но напрасно. 
   
    Только теперь  что-то дошло и до неё… Как говорят здесь, "проскочила монетка в автомат"
 Но  было невозможно  объяснить словами, ни себе, ни дочке,  что именно она теперь поняла.  Она даже никак не могла вспомнить,то что уже  изложила,
 о чем просила  на том тетрадном листочке, свёрнутом в трубочку, который так и остался лежать  в её  нынешнем доме, на журнальном столе.

  И сидя в автобусе, возвращавшем её домой,  она понятия не имела, когда же  сможет снова вернуться сюда, в этот раскаленный и будто светящийся отраженным от солнца светом город,  к  этой Стене, чтобы всё-таки  вложить своё письмо  к Богу в расщелину между камнями…