Взрыв

Прошлое и будущее, средневековье и космические корабли: всё слилось в одной точке. Всё смешалось. Посередине космос. Пьяный, глухой, тёмный космос. Я ощущаю пульсацию этих миров вокруг. Сижу... даже не сижу... был у меня один такой повторявшийся сон: я парю в невесомости. Чёрной, безтемпературной. В ней ни холодно, ни жарко, нет гравитации: даже легкого ветерка. Я покачиваюсь в огромном море в позе эмбриона. Хорошо. Хорошо.

Хорошо.

Иногда чуть-чуть просачивается реальность: как-будто где-то очень тихо капает дождь. Но звук быстро пропадает. Иногда может чирикнуть какой-нибудь пострелёнок, но тоже тихо и только на мгновение. Всё - послышалось. Всё - привиделось. Всё - картинки.
Я делаю картинки. Картинки дышат.

Если хочешь, можешь прийти ко мне и посидеть со мной рядом в моём мыльном коконе, мутном, как окна в избушках из рыбьего паюса, из бычьего пузыря. За ними движения, цветные пятна, чистая красота и то, из-за чего хочется отвернуться от своего иллюминатора. Пикториальная фотокарточка.
Я смотрю. Я взрываюсь чувствами в своей темноте. Становлюсь фейерверком.
В моей темноте так неважны навыки, приобретённые за жизнь: как рисовать акварелью, как затирать плитку и умножать в уме.
В темноте нет плитки.
Нет оттенков. Негде рисовать.

Темнота - это не плохо, как принято в русской культуре. Чёрный - не цвет смерти или траура. А если и так, то в этом нет ничего плохого. Я люблю спать в чёрных простынях.
В Египте и Иордане похоронные процессии одеваются в желтый. И это мне ближе в восприятии цвета для смерти.
За окном моего пузыря кто-то попросил кого-то дать мяч.
Я отвлекаюсь.
Как будто пахнет хлебом.

Во мне - так много. Так много, что только в темноте я всё это могу разглядеть, не смешивая с чужим.
Алые мантии священников Ватикана, заброшенные корабли, по которым я лазила в детстве, вкус жженого сахара леденцов, уроки по грамматике, глаза любимых, черточки морщинок на у глаз любимых, наша опадающая плодами яблоня, все картины Босха и вечный взрыв.