Старообрядцы Глава 3

                Стены лечат      
                Год 1955
    Федосей взял две мордушки, прикорм, весло, второе дал Светке, и они направились к Енисею.
      - Деда! Баба Лена уже рыбачит.
      Услышав шаги, "баба Лена" оглянулась:
      - Вас где спозаранок нелёгкая носит? Я уже пол бидончика наловила. Смотайся к Пелагее, принеси чекушку, а то голова разваливается.
      - Мы со Светкой черемши напластали в распадке.
      Федосей суетливо унёс мордушки в лодку. Взял бидон с рыбой, прихватил дома черемшу и зарысил к дороге, ведущей на хутор Никитино.      
      В маленьком домике, на берегу Енисея, он жил почти год… ОТТУДА поехал в Советскую Гавань к жене. Встреча не была радостной. Когда его лишили званий и наград, ей предложили освободить офицерскую квартиру и перебраться в материнскую халупу.
      Подошёл к развалюхе на берегу бухты. Отметил, что за 11 лет со дня свадьбы, забор завалился, дом покосился, ограда заросла бурьяном. Его облаял незнакомый всклокоченный пёс в репьях. Согнувшись чуть не вдвое, Федосей через дверной проём проник в помещение. За столом сидела бабка:
      - Кто такой? Чего без стука? Побираешься? Иди, иди, самим впору побираться.
      - Матушка, не узнали?
      - Отреченец что ли явился? Чего надо?
      - Где Валька?
      - Где-где... В Караганде! Робит Валька, пока кормилец в
 полосатой робе проклаждается.
       - Где она работает?
       - На «железке» ...
Неожиданно он увидел себя со стороны: потёртая фуфайка, ватник и шапка-ушанка.
        Здесь его знали бравым офицером, катер которого всю войну значился на особом счету у японских провокаторов. Он понял, что четырёхлетнее заключение ничто по сравнению с той изоляцией, в которую его выкинула репрессионная костоломка.
        Вышел во двор. Натянул поглубже шапку. Взял в магазине чекушку и выпил, словно стакан воды. Порылся в вещмешке, достал трубку, закурил.
        Издалека заметил высокую мужиковатую фигуру жены. Она сгребала снег на перроне. Засвербело под ложечкой, и он вернулся в магазин за второй чекушкой. Выпил залпом и потом подошёл к жене:
       - Бывайте здоровы, Валентина Петровна…
       Она резко, как от удара, распрямилась, повернулась и остолбенела…
        За 4 года женщина много раз представляла себе эту встречу. Ей казалось, что она будет похожей на ту, первую, когда он, в офицерской форме, подошёл к ней и начал вытирать слёзы.
Но теперь перед Валентиной стоял бородатый оборванец, который сам нуждался в утешении. Федосей душой уловил это колебание. Ещё одна пуговица, на жилетке его распахнутой души застегнулась наглухо.
        - Здравствуй, Федосеюшка, вернулся, значит... Мы ждали твою победную головушку из Кореи, а дождались предписания с квартиры съезжать. Едва концы с концами сводим. Ты иди домой, отдохни - вернусь, поговорим.
      - Твоя кикимора даст отдохнуть... Ядом, накопленным за четыре года, поди, захлёбывается. Закончишь работу, приходи на бухту. Знаешь куда.
      Федосей зашёл в магазин, взял пол литру, хлеба, ломоть колбасы и отправился к валунам, где впервые встретился с будущей женой.
       В тот памятный день они прибуксировали в порт японского нарушителя, зашедшего в наши воды. Команда в качестве поощрения получила увольнительную на сутки. Все семеро - отчаянные головы, косая сажень в плечах. Но Федосей уже тогда негласно был признан на сторожевом катере заводилой, хотя и был в звании младшего лейтенанта. В 26 лет он был самым молодым, да ещё и холостяком.
        По стране катилась одна волна репрессий за другой: красноречием не блеснёшь. Поэтому, когда удавалось, сначала устраивали мальчишник вдали от случайных «бдительных» ушей, а потом чопорно праздновали с семьями.
        Сейчас, после построения, переодетые, с запасом провианта и гармонью, они молча хрустели галькой, удаляясь подальше от людей. Но только миновали мыс, их словно подменили: Федосей пнул засохший шар водорослей мотористу, тот отфутболил радисту и понеслась разминка…
       - А ты Федосей – отчаянная голова! Если бы не последний приказ в отношении самурашек, шагал бы уже по этапу.
       - Но не шагаю же! А ловко я снёс ему рулевое – сразу отбил желание ерепениться!
       - А на шхуне какие шакалы! Увидели, что кунгас не
управляем, сразу подались восвояси, бросили своих.
       - Совсем обнаглел япошка! В прошлом, 37 году, всего 77 нарушений было, а с начала этого года уже за 400 перевалило. И в Маньчжурии что-то шебаршатся.
       - Не зря эти провокации! Проверяют крепость границ!
       - А мы по проверялкам намордасим - и успокоятся!
      Этот разговор, а вернее - перекрикивание из-за шума моря, происходил вперемежку с ударами по импровизированному мячу.
        Дофутболив до излюбленного места, разложили на валуне снедь, собранную жёнами. Плотненько закусили горячительное, обсуждая удручающие сведения, услышанные на политзанятии.
         - Братцы, двум смертям не бывать, одной не миновать. Бери, Петро, гармонь, помянем цусимских соратников, через неделю – годовщина. У всех поди родственники прошли через срамную компанию бесславной войны.
        Не чокаясь, помянули всех упокоенных на дне морском, и под задушевные звуки гармони, переплетаясь с аккордами волн, разлилась грустная мелодия:
                В Цусимском проливе далёком,
                Вдали от родимой земли…
Эту мелодию сменила другая - о моряках, ныне здравствующих. Петро выводил куплеты, а припев подхватывали все:
                Это мы, это мы - краснофлотцы,
                Часовые советских морей…
        - А что, мужики, слабо водичку погреть!
        - Ты что, Федька, с печки упал! На дворе ещё май…
        - У нас бабы круглый год бельё на реке полощут и детей крестят в ледяной купели, поэтому и не берёт нас никакая хвороба.
      Вспоминая родную деревню, он разделся до кальсон и
подался к морю. Постоял, подумал, сбросил кальсоны и с разбегу плюхнулся в набегавшие волны. От прикосновения обжигающе-ледяной воды, перехватило дыхание, но он немного проплыл саженками, удаляясь от берега, и повернул обратно.
Мужики встретили его бурными овациями, поострили, похохотали и начали собираться домой.
Федосею не хотелось возвращаться в казарму. Он пошёл бродить по берегу. Там и встретил плачущую Валентину.
       - Такая большая, а плачешь. Говори, кто обидел, мы ему бока-то намнём.
       Шутливо вытер ей глаза и нос
       - С мамашей поцапалась. Всё не дождётся, когда замуж выйду, боится - в подоле принесу.
       - А что? Девка ты ладная, всё при тебе, только детей рожать, да дом содержать, и я парень – огонь. Надоела казарма. Так иногда домашнего тепла хочется, да не получается с посиделками и ухаживаниями. Сама понимаешь – служба. Выходи за меня.
       - Что так сразу?
       - Можно сразу, а можешь неделю подумать - и пойдём расписываться…
       Федосей присел на валун, отпил из бутылки. Вспомнил, что с памятного дня прошло всего 11 лет. А тяжесть на плечах, будто три жизни прожил, но ничего не нажил – ни детей, ни заслуженных наград, ни званий, ни отцом данного отчества, а вместо офицерского кителя – фуфайка зэковская. Он услышал шум гальки под ногами Валентины. Подошла, присела, положила горестно голову на плечо,
помолчала и спросила:
      - Как жить-то будем?
     - Здесь никак не получится – не хочу тонуть в жалостливых взглядах. Ведь не убогий я. Поедем ко мне на родину – там и стены лечат.      
    Через год она сбежала вместе с матерью...
    Пытался устроить жизнь с другими, да все какие-то мягкотелые. Вот Еленушка – свой парень. Пьёт наравне, с полуслова понимает. А как заметелят в голове воспоминания: рублю скамейки – она стол, я платья – она полушубок, а потом сидим на берегу с бутылочкой и поём-рыдаем:
               
                Хороша эта ноченька тёмная,
                Хороша эта ночка в лесу.
                Выручай меня силушка мощная –
                Я в тюрьме за решёткой сижу...
Продолжение следует...