Турок

                Что такое память? В сущности – это творчество, доступное каждому, независимо от умственных способностей. Никто не знает что и как было «на самом деле». А думающие, что знают, наверняка ошибаются. Иногда даже оторопь берёт, и чем старше, тем чаще. Возникает неприятное ощущение лабиринта, которым являешься ты сам. Иной раз друзья напоминают мне о происшествиях или событиях, которые я не помню, или помню совершенно иначе, чем они, глядящие и вспоминающие со стороны. Кто из нас прав? Возможно, и даже скорее всего, никто, или частично обе стороны. Рассуждать можно долго. В конце концов, мир и жизнь непостижимы до конца. Мы ограничены рамками и представлениями, необходимыми, чтобы хоть как-то ориентироваться и понимать друг друга.

                Спрашивается, зачем вспоминать и описывать Турка (то есть Турчанинова), которого я терпеть не могу и уже по одному этому не способен в точности или по крайней мере более или менее объективно воспроизвести. А я и не пытаюсь и ни к какой объективности (если опять-таки она в природе существует) не стремлюсь. Мои литературные занятия попросту игра, развлечение одинокого человека. Более всего они напоминают игру в шахматы с самим собой. Читателей у меня кот наплакал, так что в любом случае мои упражнения имеют изрядный шанс кануть в Лету вместе с автором.

                Вот он, Турок: чуть повыше среднего роста детина килограммов на сто пятьдесят. При этом вес распределён равномерно по телу и Турок производит впечатление куба на толстых коротких опорах. Шея, как таковая, только намечена, голова круглая, щёки мясистые, черты лица незапоминающиеся, за исключением маленьких, горящих то ли ехидным, то ли злобным огнём глазок неопределённого цвета. Неприятное в общем впечатление.

                В компании Турок всегда отпускал довольно-таки обидные шутки, но отпор как правило не получал по причине устрашающего вида и впечатления агрессивности. При всём том Турок писал стихи, по крайней мере иногда, и ходил в Дом Учителя на собрания поэтической студии. Там он и познакомился с Гулей, узбечкой по национальности, но родившейся в Харькове и о своей исторической родине имевшей не очень ясное представление. Впрочем, кажется пару раз она туда ездила повидаться с родственниками, но предпочитала о своих поездках не распространяться. Куда больше ей нравилось навещать других родственников, обосновавшихся в Москве. Гуля отличалась мирным и весёлым нравом. Красотой она не блистала, но и отвращения не вызывала. Уж на фоне Турка претензии к её внешности предъявлять язык не поворачивался. Наверное, она ещё и была неробкого десятка, раз не упала в обморок при виде заигрывающего с ней Турка.
 
                Далее начинается некоторый туман, в котором я различаю квартиру Алика Винера на Салтовке и застолье по случаю, кажется, дня рождения Алика. Турок громко смеётся и наливает водку соседу. Я сижу с краю стола и затравленно поглядываю на Турка. Гуля сидит рядом с Турком и смотрит на него со странным выражением привязанности и страха одновременно. Вслед за этой картиной всплывает следующая: Алик Винер неожиданно выплёскивает рюмку водки в лицо Лёсику Самойловичу, глупо при этом хихикая. Ровным счётом ничего не предвещало его поступок. Я мог только предположить, что за ним стоят какие-то  не вполне ясные мне отношения и чувства. При этом, невзирая на радикальность и оскорбительность самого действия, выглядело оно как пьяная и неуместная шутка. Лёсик встал и гордо удалился во двор. Алик, по-видимому, ошарашенный собственной выходкой, помчался за ним. Через некоторое время они вернулись, Алик вероятно принёс извинения. Лёсик остаток вечера молчал, остальные делалаи вид, что ничего не произошло.
 
                В данном случае эпизод этот припомнился в связи с Турком. Он гомерически расхохотался, но этот его смех почему-то показался мне гораздо уместней гробового молчания остальных. Реакция Турка даже как-то разрядила атмосферу и убавила серьёзности момента. Интересно, однако, всё ли случилось на самом деле так, как застряло в моей памяти? Алик, к примеру, вообще не помнит это происшествие. Возможно, вытеснение. Но и я не могу поручиться за точность описания. «Жизнь моя, иль ты приснилась мне?», одним словом.

                Следующий эпизод касается снова взаимодействия Лёсика и Турка  или, скажем, их реакции друг на друга. Турок читает свои стихи в Доме Учителя на собрании поэтической студии, а Лёсик разносит его в пух и прах. При этом Лёсик сильно рискует, но охота пуще неволи. Покрасоваться на сцене и обнаружить эрудицию и критический подход для Лёсика важнее всего. Он вырастает в собственных глазах и из цеховика, занимающегося пошивом женских шуб, превращается в русского поэта (он тоже пишет стихи) со своим критерием и взглядом. Собственно, этот эпизод скорее всего предшествовал уже упомянутому и объяснял бурную и одобрительную реакцию Турка на выходку Алика.
 
                Могу припомнить ещё парочку колоритных наблюдений в том же духе. Но я увлёкся и моя антипатия к Турку начинает заслонять первоначальную идею, то, зачем я вообще затеял разговор.
 
                Не раз я подмечал, что выражение лица Турка совершенно менялось, когда его взгляд падал на Гулю. Он её любил и дорожил ею – никаких сомнений в этом не было. Жили они бедно, в крошечной однокомнатной квартире. Турок подвизался в проэктном институте, где получал какие-то смешные деньги, а Гуля работала инженером в НИИ, зарабатывая такой же мизер. Они пытались подрабатывать, но без особого успеха. Задатков бизнесмена ни у того ни у другого не наблюдалось. Детей у них не было. Вспоминаю мрачную эпоху начала девяностых, озабоченные лица людей, лихорадочную активность моих друзей и знакомых, вдруг обнаруживших себя в объятиях бандитского капитализма типа Боливии или Колумбии. Улицы никто не убирал и мусор витал в воздухе, словно стаи впавших в сомнамбулическое состояние птиц.
 
                В начале девяностых Турок и Гуля эмигрировали в Штаты и поселились в Нью-Йорке. Я тоже уехал и жил в пригороде Чикаго, время от времени приезжая в Нью-Йорк навестить друзей. Иногда я с Турком и Гулей пересекался. Они и в Америке не особенно процвели, но по крайней мере выживали, что в Харькове им уже не светило. Особую радость мы при встрече не испытывали, но пару раз прогулялись по Сентрал-парку и по Таймс-сквер, однажды сидели в кафе. Тучная фигура Турка как-то скрадывалась и линяла на фоне небоскрёбов, но на меня он производил всё то же гнетущее впечатление.
 
                В середине двухтысячных что-то у них не заладилось. Когда я случайно встретил их в Манхэттене, Гуля выглядела постаревшей и осунувшейся, а Турок похудел и впервые я не заметил высокомерия и язвительности в выражении его лица. Он с каким-то даже страхом поглядывал на Гулю и вид имел слегка затравленный. Стоял октябрь, пасмурная погода, дул сильный ветер и мы разговаривали недолго. Турок попытался изобразить бодрость и свысока пошутить, но вместо обычного ехидства получилось нечто странное, словно у него болел зуб. Лицо его дёргалось при каждом слове. От общих знакомых я выяснил, что Гуля неизлечимо больна, к тому же у них нет страховки и она лечится в больнице для бедных. Врачи там хорошие, энтузиасты, но условия не ахти. Знаю я подобные больницы. В Чикаго тоже есть такая. Там лечатся большей частью бомжи, наркоманы и прочие неудачники. У моей подруги там украли сумочку с документами. Общие знакомые рассказали, что Турок мечется как угорелый, работа у него низкооплачиваемая и он старается набрать побольше часов. Гуля работать не может и большая часть заработка уходит на оплату квартиры. В начале десятых Гуля умерла, а Турок пережил её, точно не скажу, но не больше чем на год и умер от инсульта. Когда Гуля умерла, Турок замолчал и практически ни с кем не общался, так что вообще неизвестно как он провёл последний год своей жизни.