13ф. рожден наз-й в честь ап. Андрея Первозванного

РУССКАЯ И СЛАВЯНСКАЯ КУЛЬТУРА В ПОЭЗИИ АНДРЕЯ ГОЛОВА

В наступившем 2021 году отмечаются два значимых для русской культуры юбилея. Мы чествуем день рождения благоверного князя Александра Невского (1221–1263), восьмисотый; и Ф.М. Достоевского (1821–1881), двухсотый. Благоверный князь обогатил Русь опытом противостояния Западу. А великий писатель в «Пушкинской речи», произнесенной 8 (20) июня 1880 г. в заседании Общества любителей российской словесности, восхищался всемирной отзывчивостью русской души, и ее способностью откликаться в том числе и на образы, зародившиеся на Западе.
Мы рассмотрим поэзию Андрея Голова на стыке этих двух взаимоисключающих тенденций, свойственных русской душе, отметим в его лирике всемирную отзывчивость, идущую от Достоевского, и готовность ратовать за чистоту веры, восходящую к св. Александру Невскому. Поговорим также о сербской теме в судьбе и поэзии Андрея Голова.
Конкретизируя мысль о всемирной отзывчивости Достоевский писал: «Даже у Шекспира его итальянцы, например, почти сплошь те же англичане. Пушкин лишь один изо всех мировых поэтов обладает свойством перевоплощаться вполне в чужую национальность <…>  не было поэта с такою всемирною отзывчивостью, как Пушкин, и не в одной только отзывчивости тут дело, а в изумляющей глубине ее, а в перевоплощении своего духа в дух чужих народов, перевоплощении почти совершенном, а потому и чудесном, потому что нигде ни в каком поэте целого мира такого явления не повторилось» [Достоевский, с. 436, 438]. Идеи Достоевского оказались близки как славянофилам, так западникам, а сам писатель видел в русской отзывчивости духовную красоту. В отличие от него Вадим Валерианович Кожинов (1930–2001) указывал на ее амбивалентность:  «С самого начала «всемирная отзывчивость» предстала в отечественном сознании и как глубоко положительная, в пределе идеальная, и одновременно как недвусмысленно «отрицательная» черта нашего национального характера. Именно другой стороной «всемирной отзывчивости» оказывается наша переходящая из века в век оглядка на Европу, а порою и низкопоклонство перед ней. <…> Так из «всемирной отзывчивости» естественным образом вытекает та стихия самоотречения, в которой справедливо можно видеть и другую нашу важнейшую национальную черту. <…> Одним из первых «в беспощадном самосуде» увидел существенную черту отечественного бытия и сознания Чаадаев, для которого стихия самоотречения наиболее ярко воплотилась в личности и судьбе Петра Великого» [Кожинов].
В поэзии Андрея Голова интересно, как всемирная отзывчивость становится условием обретения чувства личностного бытия. Впитывая голоса разных культур, А. Голов прессует их, созидая личность и выражая себя на языке этих культур. Личность – это макрокосм в микрокосме, поэтому миры и культуры – часть души, личный хронотоп коей вмещает все эти пласты памяти и бытия, которые не разрывают личность и не подчиняют себе, но личность поэта, подобно раковине, собирает их голоса и создает свой оркестр. Одно из ранних стихотворений А. Голова воссоздавало образ раковины, слушающей шумы моря и вселенной и концертирующей их в себе. А. Голов свободно читал в оригинале Гете, поэтому ему было естественно, следуя немецкому корнесловию, усвоить понимание поэта как «прессовальщика». Он сам прессовал времена и культуры, созидая себя.
Еще одним источником феномена всемирной отзывчивости для поэта были строки Е. Баратынского из стихотворения «На посев леса», которое А. Голов с любовью читал наизусть:

Я дни извел, стучась к людским сердцам,
Всех чувств благих я подавал им голос.

Чтобы достучаться до современников, им нужно подавать голос всех благих чувств и говорить голосами всех культур, погружаясь в которые А. Голов часто достигает такой плотности реалий, что от изначального стимула включить в свой дискурс модусы читательского восприятия, он приходит к отрицанию читателя, эпатируя и обжигая его информационной лавой и создавая стихи, адресованные конгениальному эрудиту. Магистральный сюжет творческого пути А. Голова обобщенно можно описать как восхождение к кульминационной многоголосой сложности, характерной для его варианта всемирной отзывчивости, - и дальнейший путь к относительному опрощению при обретении онтологической вертикали веры и смирения. Такова общая тенденция, но и на пути восхождения к интеллектуальной сложности встречаются кристально ясные лирические образцы, и в процессе обретения поэтической простоты случаются рецидивы насыщенного интеллектуализма, когда светлая разумная речь эрудита для большинства слушателей становится темными глоссолалиями юродивого.
Творчество А. Голова, рассмотренное в контексте полярных доминант российского духа, обозначенных св. Александром Невским и Ф. Достоевским, интересно как яркий пример русского типа культурного самосознания.
В. Кожинов упоминает Петра Первого как пример самоотречения культуры, в творчестве Андрея Голова, наоборот, на смену ученическим пробам пера (он начал писать довольно поздно – примерно в 18 лет, хотя первые попытки были, конечно, раньше) пришло увлечение петровской эпохой и русским «осьмнадцатым» веком как миром, насыщенно выражающим специфику русского характера, с его задором, даже азартом, чудачеством, сладостным чувством бытия, насмешливостью и иронией. На смену Святой Руси пришла Русь чудаков, оригиналов и любителей до самодурства сладко пожить – грешных и поражающих своей диковинной тягой к жизни. М.И. Пыляев (1842–1899) в книге «Замечательные чудаки и оригиналы» собрал удивительную коллекцию чудачеств: вот, например, Аракчеев, ровняющий с землей храмы и кладбища, если они не укладываются в границы схемы, созданной «мозговой игрой» его сознания и воображения (ср. «Петербург» А. Белого). Подобная «кунсткамера» характеров, порожденная отходом от заповедей и отразившаяся в романе В. Распутина «Прощание с Матерой», с описанным стиранием с лица земли кладбища, восходит к авторитарному и азартному типу характера, сложившемуся в Петровское время (не случайно Н. Бердяев называл Петра первым большевиком), однако А. Голов не следует сюжетам Пыляева, ориентируясь на иной источник. Писатель опирался на события жизни и на воспоминания о них, а поэт извлекал свои образы из той формы рефлексии, свойственной эпохе, какую представляет собой литература и мемуары.  Текст, извлеченный из породившей его семиотической системы, подобен водоросли вытащенной из воды. Он блекнет, ибо вся эпоха служила комментарием к нему. Поэт погружает тексты в родную им стихию, в породившую их эпоху, изучая ее историю и культуру. Образы людей XVIII века, созданные А. Головым, полны той жизненной энергией, которую часто бывает трудно считать и извлечь из текста, написанного людьми, отгородившимися от своего естественного образа париками, а от своего спонтанного стиля – модными стилистическими приемами. Культура – единая семиотическая система, а русский XVIII в. был пронизан разного рода регламентами, поэтому стихи А. Голова о той эпохе психологически убедительны и полнокровны.
Для А. Голова без учета опыта людей XVIII в. невозможно понять современный русский характер и даже людей Святой Руси, которые носили в себе этот полуязыческий размах и преодолевали его небесным притяжением. В стихотворении «Меньшиков. Дворец в Питербурхе» поэт воссоздает почти эпический сюжет, повествующий о тяге Меньшикова к наживе и воровству, а на вопрос, что двигало интриганом-царедворцем, неужели он рисковал жизнью лишь ради денег, поэт отвечал: само удовольствие рисковать и пройти по острию не ножа даже, а топора, не поранившись. О чем в стихотворении, впрочем, прямо и сказано:

Ведь ты один умеешь под смех Петра
      Играть и богомольца, и святотатца,
И, век бродя по лезвию топора,
      До кровушки ни разу не оступаться.

Перед нами акцентный стих, предполагающий в данном четверостишии паузу перед заключительным словом или словосочетанием, имеющим доминантную смысловую нагрузку.
Интерес к петровскому времени возник еще в 1970-е годы, далее в творчестве А. Голова появлялись новые темы и культурные пласты, но и прежние мотивы никуда не уходили.
Если XVIII век – далекая, но родная эпоха, то далее возникает интерес к Востоку, шумеро-аккадской и египетской культуре, греко-римской античности, Англии, Голландии, Нидерландам – и другим странам Европы.
Особо значимой для А. Голова была тема Китая и Японии. Поэт изучал их культуру, философию и историю. Это была отнюдь не привычная для Серебряного века любительская игра в иные времена, а по сути историческая новелла, чуждая фактических ошибок и спрессованная до нескольких четверостиший. Приведем один из самых прозрачных поэтических экспериментов в китайском духе:

Розовый лотос ласкает пруд
Дланью округлого блика.
В ножнах зазубренный ржавый меч
Царапается, как мышь.
Но тщетно: все воины в старом саду,
От мала и до велика,
Любуются лепетом мэйхуа,
Вдыхая рассветную тишь.
Хозяин карпов сварил для гостей,
Подать приказал вина,
Дыню принес, и выломал сам
Меда янтарный сот,
Но из шестнадцати чаш на столе
Не тронута ни одна:
Завтра под струны первых лучей
Невеста-мэй отцветет.
 
Поэт полагал, что в Китае вместо религии – поклонение красоте, так что недостаток сакрального восполняется чувством прекрасного, вызывающего почти религиозное поклонение, причем это прекрасное не связано с красотой женщины и не пробуждает азарта, а наоборот, умиряет его, что передано символической деталью: меч тщетно царапается в ножнах. Цветущее дерево сравнивается с невестой, но не пробуждающей чувства мужского соперничества. Очарование цветущей сливы, или мэйхуа, побеждает не только грех, соперничество и воинственный дух, но даже естественную потребность в пище и питье. Красота здесь отменяет греховный азарт и преображает даже естественные потребности, которые отступают перед силой красоты. В этом контексте вспоминается идея Достоевского: мир красотой спасется. У русского писателя речь идет о спасающей силе Христа, который видится людям как красота и высший идеал. В китайских циклах А. Голова красота – это сила, которая спасает миры, не знающие Спасителя. Эта красота гармонизирует души людей: земная красота готовит их к встрече с красотой небесной.
Параллельно с увлечением Китаем в лирике Андрея Голова созревает любовь к искусству Европы, прежде всего к ее живописи и музыке. Наиболее изысканным европейским стихотворением будут «вирши» (как называл их сам Андрей Голов) «Старые Мастера»:

      Старые мастера. Праздничный звон подков,
Пышная чехарда золота и железа.
      Робкий просвет весны в строчках патериков:
Не уступи греху, истовая аскеза!
      Старец, что задремал в мирной тени олив,
Властный оскал руин римского монумента;
      Лодочка и скала, вплавленная в залив -
Сладкие миражи горького кватроченто.
      В щедрых садах дриад вновь виноград поспел,
Чашей в своей руке сменит перо вития.
      Тяжесть туник и риз, и бестелесность тел -
Разве не твой завет, строгая Византия?
      В окнах палаццо свет перед зарей погас,
Девичий сон хранит ласковый хлад постели,
      Но у холстов уже ловят рассветный час
Славные мастера Джотто и Боттичелли.
      Праотец Авраам, славой встречая дождь,
Овцы своя пасет под балдахином лета;
      Урию смерь зовет, и иудейский вождь
Прямо в ассириян целит из арбалета.
      Дряхлый Иероним посохом отстранит
Бесам наперекор сладкие искушенья,
      И у резных хребтов пасмурных пирамид
Сына Марии ждет славный удел спасенья.
      Ждут его синедрион, крест и Пилатов суд -
И в Гефсиманский сад с учениками вровень
      Старые мастера следом за Ним придут
И принесут тебе тела Его и крови,
      И отстранят свечой сумерки красоты,
И подадут холсты, словно подносы в храме,
      Чтобы вкусил и ты, чтобы испил и ты
Света, что был и есть в мире и над мирами.

Стихи сотканы из реминисценций и аллюзий на картины старых мастеров. Прежде всего мы встречаем отсылку к фрескам «Бегство в Египет», указания на которую обрамляют, то есть начинают и завершают «галерейную» часть стихотворения, и «Рождество» Джотто (1267–1237) в капелле дель Арена (Скровеньи). «Звон подков» – отголосок фрески «Бегство в Египет». Задремавший старец («Рождество» Джотто), изображенный сперва художником, а затем поэтом, у ложа Богородицы – св. Иосиф Обручник, который усомнился в чистоте Девы, поэтому Господь в тонцем сне увещевал его через Ангела. Об этом повествует Евангелие (Мф., 1:20). Чехарду золота и железа видим на иконе Матиса Готхарта Грюневальда (1480 - 1529), где Св. Маврикий встречает св. Эразма (Ок. 1517-1523). Водная гладь, иногда со скалами, появляется на заднем плане картин Рафаэля Санти (1483–1520), таких как «Аллегория. Сон рыцаря» (1504) или «Встреча Марии и Елисаветы» (1517) и др..
Живопись итальянского проторенессанса развивается под воздействием иконописной традиции Византии, чьи мастера повлияли на Чимабуэ (около 1240 - около 1302), Дуччо ди Буонинсенья (около 1255 - 1320) и других, сохранивших «бестелесность тел», упомянутую Андреем Головым.
Однако вслед за всемирной отзывчивостью души в поэзию Андрея Голова входит мощно, как магистральный жизненный сюжет, отраженный творчеством, ряд иконописных и богословский стихов и тем, основанных на Евангелии, русской, византийской и общеславянской православной культуре.
В мир Андрея Голова вошел Афон, святыни Византии, жития святых, православные монастыри и храмы. А одно из последних стихотворений Андрея Голова, посвященное Храму Воскресения Словущего в Сокольниках, заканчивается следующими строчками:

И чьи бы опартиенные лица
Сквозь штукатурку не бросали тень –
Здесь так утешно верить и молиться
Хотя б за свой – уже недальний – день.

Интерес к славянской теме сложился в творчестве Андрея Голова как под влиянием бомбардировок Косово в 1999 году (в контексте их освещения в прессе), так и благодаря общению с Андреем Борисовичем Базилевским (1957–2019), по просьбе которого он переводил для его антологий сербской поэзии таких поэтов и деятелей культуры, как
детский поэт и писатель, автор афоризмов (сборник «Пиши, как ты молчал») и романов Бранислав Црнчевич (1933–2011);
осиротевший в годы войны, живший в крайней бедности, часто болевший и диссидентствовавший Витомир Николич (1934–1994);
сербохорватский поэт и действительный член Сербской академии наук и искусств Милован Данойлич (1937), построивший церковь в своих родных Ивановцах;
преподаватель сербской литературы и языка, написавший сборник стихов «Жертвенное поле Косово (1389 - 1989)» и ставший парламентером, Момир Войводич (1939–2014);
первый президент Сербской Республики Радован Караджич (1945), ныне обвиненный в геноциде и пребывающий в заключении;
поэт, публицист и литературный критик, действительный член Сербской академии наук, бывший членом Сената Республики Сербской первого созыва (с 1997 г.)  Райко Петров-Ного (1945);
автор книг для детей Милан Ненадич (1947);
переводчик русской поэзии Зоран Костич (1948).
Славянская тема представлена и в поэзии самого А. Голова.
Сербские переводы А. Голова отличаются лексической точностью и эквиритмичностью, с минимумом лексических, грамматических и синтаксических трансформаций. В антологию, составленную А. Базилевским, входит 44 поэтических перевода А. Голова, который работал над текстами восьмерых из 25 поэтов, представленных в антологии. Социальный спектр переводимых поэтов широк – здесь есть и диссиденты, и президенты, но, несмотря на это, четко выделяются центральные идеи и образы.
Лейтмотивом через сербские стихи, переведенные А. Головым, проходит тема безвременья, внутреннего опустошения и чувства близости иррационального зла, царящего в душе отдельного человека и истории всего человечества, неминуемо приближающегося к апокалипсису, предчувствием которого проникнуты многие стихи. Наиболее интересно в контексте русско-сербских отношений стихотворение Райко Петрова-Ного «Ночь, улица, пустырь или психушка…», с эпиграфом из А. Блока: «Ночь. Ледяная рябь канала». В обоих стихотворениях, в русском и сербском, реализована тема цикличности истории. Райко Петров-Ного, написавший эти стихи в декабрьском Ленинграде в 1970 г., проецирует революционный пожар на будущее России так же, как Блок в цикле «На поле Куликовом» в близком будущем предчувствует новое Мамаево побоище, или поле Куликово, тема цикличности бытия есть и в стихотворении, строка из которого послужила эпиграфом к историософской элегии Петрова-Ного, писавшего:

Россия, в твои древние пределы
былой пожар вернуться должен снова.
Ночь, улица, тюрьма, пустырь, психушка,
вдоль по земле ползёт подобье смога.
За что в России маюсь, как игрушка,
хотя уж в ней давно не вижу Бога? [Ант., с., 581]

Мотивам Петрова-Ного вторит Милан Ненадич, тоже опирающийся на блоковскую идею повторяемости и описывающий родное Сараево:

Неон, асфальт, листва и глина,
Вдоль переулков – скуки зов.
Подонков царство, сердце сплина,
Пустые люди у домов.

Высь чертят вороны шальные,
Здесь воздух – слипшийся, густой,
Глаза потухшие, больные…
Придавлен город. Дух – больной. [Ант., с., 684]

Мы видим, что сербские поэты и Россию, и Родину, точнее Сараево, в 1970-е гг. описывают с одинаковым чувством безблагодатности и апостасийности бытия. Мир духовно подавляет человека массой чуждых его душе реалий. В одном случае это: «Ночь, улица, тюрьма, пустырь, психушка», - в другом: «Неон, асфальт, листва и глина». У Блока в аналогичной строчке: «Ночь, улица, фонарь, аптека», - нет слов с безусловно отрицательной коннотацией, которые повторяются и нагнетаются сербскими поэтами, использующими блоковский прием создания урбанистического пейзажа при помощи одних существительных.
В русском и сербском языках слова «дух» и «воздух» - однокоренные. Понятия «духовность» и «дух» входят в ассоциативный ряд к слову «воздух», поэтому слипшийся, густой воздух символизирует в стихах Ненадича, материальное бытийное начало, покинутое духовным. Петров-Ного говорит еще точнее: «В России… давно не вижу Бога». В этой обстановке жизнь кажется человеку пустой, символом чего становится зов скуки у Ненадича, и ползучий смог – у Петрова-Ного, словно предсказывающий годы перестройки как новый пожар, ибо оба поэта чувствуют, что современность противоестественна и жаждет перемен.
Ключевым хронотопом и локусом сербской культуры стало Косово – колыбель сербского государства и Церкви, средоточие духовных и культурных святынь сербского народа, ныне, к сожалению, разрушенных. Стефан I Неманя присоединил Косово к Сербии, а впоследствии прибыл на Афон к своему сыну св. Савве и принял монашество с именем Симеон. Беллетризованное житие св. Саввы создал Милан Милетич, писавший о святом, как «он юношей бежал на Святую Гору, принял монашество <…> Тогда в Сербии настала смута, два старших сына поссорились из-за престола <…>  Савва <…> вернулся с телом отца в Сербию, чтобы поднять свой чудесный народ, принести ему христианство и помирить братьев. И воистину он сотворил чудо – все в этой стране прошло в гору! Братья примирились, ереси прекратились, народ принял крещение, внешние враги отступили, церкви, монастыри, школы, больницы возникли по всей Сербии» [Милетич, c. 133–134]. Зоран Костич проецирует историю на современность и в стихотворении «Молитва святого Саввы» обращается к своим враждующим между собой современникам-братьям:

У вас друг для друга – клыки наготове,
это для тех, кто стравил вас, отрадно,
вы одинаковы, братья по крови –
крови друг друга, что пьете вы жадно… [Ант., с. 771]

В сербских стихах часто звучит мотив метаморфоз человека в череп, вампира, зверя, как в приведенных выше стихах, ибо клыки указывают на превращение в кабана. Представлениям об апостасийности мира вторят представления об апостасийности человека, отразившиеся, например, в стихах Милана Ненадича:

Диктат души губителен, как жесть,
И рвется пленка нежности и веры,
И остаюсь я тем, что я и есть:
Разбитым черепом, кровавой полусферой [Ант., 685].

Живой человек – не череп, но поэт сообщает не кем он является, а кем себя ощущает, а апостасийная личность и при жизни кажется себе черепом. Зафиксированные в стихах метаморфозы осмысляются как символы, указывающие, кем и чем чувствует себя апостасийный человек.
Из этой беспросветной атмосферы хочется вырваться и поэту и читателю, поэтому процитируем одно из самых светлых стихотворений, переведенных А. Головым и интересных также в плане русско-сербских культурных связей – это стихи «Птицы» Витомира Николича:

Без конференций, и резолюций, и историзма унылого,
без претензий на эпохальность и золотые литеры
наступила весна – чудесная, как помилованье
Федора Михайловича на Семеновской площади в Питере.

Птицы…
Боже мой, я и забыл, что на свете есть птицы,
и не ведаю сам, как принять эту радость, снова открытую… [Ант., с. 163]

В переводах Андрея Голова передан весь спектр духовных состояний сербских поэтов конца XХ в. – от апостасийных до весенне-радостных, ассоциирующихся с помилованием Достоевского и птицами. Современные люди живут в виртуальном мире даже тогда, когда не пребывают за компьютером. Зашоренность сознания, стереотипность, порабощенность его миру книг, который подменяет собой подлинный мир, преодолеваются лирическим героем стихотворения, когда он испытывает чувство бытия от соприкосновения с весной – и при виде птиц.
Весенняя радость возвращает человеку чувство бытия и самого себя, помогая ему преодолеть свои личины и все апостасийные тени в глубинах подсознания, о которых мы говорили выше.

Семиотика предполагает изоморфность части целому. Такой частью может быть и личность отдельного человека, на примере которой мы видим специфику культуры, которую он представляет. Для русская культура задается двумя полюсами – связанными с всемирной отзывчивостью и борьбой за чистоту Православия. Эти полюса наиболее ярко воплощены в духовном опыте Достоевского и св. Александра Невского, которые в равной мере повлияли на поэтический мир Андрея Голова, прошедшего в своей поэзии тропами всех времен и культур и вернувшегося в лоно русской духовной и культурной традиции, что наиболее ярко отразилось в его стихотворных циклах, посвященных русской иконе и в стихах о русских святых.
Всемирная отзывчивость была нужна Андрею Голову и как переводчику, дарившему русские воплощения замыслам поэтов различных национальностей, сохраняя их специфику и менталитет. В личных беседах Андрей Голов свидетельствовал, что дух сербского уныния ему чужд, но воссоздавал его, не вторгаясь своими взглядами и своей философией.
Последние недели поэт тяжело болел и уже ничего не писал, а последнее его стихотворение посвящено раковинам, становящимися символом сброшенной плоти, ибо душа взыскует горнего бытия, и поэт вопрошает:

Совсем ли отлетел
Их дух от сих комочков – иль вернется
Во день Суда и Страшного Предела

Времен. Глаголя проще: возжела-
ет ли Творец, создавый вся живая,
Вернуть всем тварям стебли и тела,
       Бездушный известняк и тухлый камень
С воздушным и живым сочетавая?

Но раковины в этом же стихотворении символизируют и всемирный слух, который дан Баху, Монтеверди и всем способным слушать «гармонию пластов земные тверди», которую всю жизнь слушал сам поэт, вникая в голоса культур, подобно раковинам, сбросившим свои оболочки и ждущим, в чьем духовном опыте они вновь оживут и обретут полноценное бытие.








СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
Антология сербской поэзии. – М.: Вахазар: РИПОЛ классик, 2006. – 1008 с.
Достоевский Ф.М. Пушкин (очерк) // Малое академическое собрание сочинений Ф.М. Достоевского в 15 тт. Ленинград : Наука, 1988–1996. Т. 14. Л., 1995. С. 425–440.
Караджич Р. Стихи Радована Караджича // https://stihi.ru/avtor/radovanka (дата обращения: 11.02.2021).
Кожинов В.В. Красная сотня // URL: (дата обращения: 07.02.2021)
Милетич М. Четки святого Саввы. Повесть о любви: переложение жития. М. : Новоспасский монастырь, 2007. – 208 с.