Час ученичества

                Час ученичества, он в жизни каждой
                Торжественно-неотвратим
                М. Цветаева
    
 Мы жили на горе, но гора была не Синай, и среди нас не было Моисея. Мы сами   выбили скрижали заветов, которым  верны до сих пор. Я начинал с этой фразы двадцать пять лет назад, пытаясь остановить мгновение, но оно так и не остановилось.
         А нынче неясный обрывок сна, тень на снегу, цветы купальницы в зеленой траве, шорох опавших листьев под ногами воскрешают забытую музыку того времени. Мы уже не помним слов, осталась только мелодия. Она трогает сердце и будоражит воображение.   Картинка стерлась и потеряла четкость, но аромат того времени волнует  по-прежнему.
       Запах дыма от сожженных листьев тает в прозрачной синеве осени. Звуки улиц, блики света на побеленных стенах, полумрак коридоров, забытые разговоры, тусклый свет солнца в пятидесятиградусный мороз, бархатная синева неба в летную ночь и журчание воды,  хруст льдинок под ногами в мартовских сумерках.
         Мы любили и голодали, огорчались и радовались, верили и сомневались, размышляли и испытывали вдохновение. Мы шли навстречу своим искушениям  и  обретали себя.
            Из окна в конце коридора виднелись теплые огоньки города. За оврагом в занесенных снегом домах  лаяли собаки. Была ли среди них собака Динго? Наверное, была, иначе, откуда в этом городе появился и до сих пор не выветрился,  светлый дух романтики,  дерзаний и  поиска.
         Я не называю имени города, как евреи не называют имени своего бога. За этими библейскими аналогиями ничего не кроится, разве что намек на легенду. В каждой жизни есть годы, которые становятся  легендой, и согласия тут не требуется. Теплый свет  прошедшего согревает сердце  и вселяет надежду, даже когда надеяться уже не на что.

         За портьерой в полутемном зале, где стояла елка и гремела музыка, осталась стопочка с водкой, которая каким-то образом оказалась  у меня  в руках, когда мы спускались с пятого этажа, и которую я так и не выпил, потому что  пошел  танцевать. Так начинался 1969 год, который мы встречали всем потоком.  Тогда нашим девизом была нелепая фраза      ” верблюд шагает по пустыне”, где он сегодня этот верблюд? Вкус этого праздника тает на моих губах как надпись на снегу у старой церкви, которую я не прочитал, потому что не пришел на свидание. Как я жалею  сейчас об этом, да и о многом другом, но  туда уже не вернуться.    
       Где они теперь наши несбывшиеся надежды, ненаписанные стихи, невысказанные признания, неоконченные фразы. Время течет только в одну сторону, но тогда этого мы не знали. Мы выбирали или нас выбирали.  Отсюда начинались  наши дороги,  о которых мы тогда не догадывались, но которые нас уже ждали, и нам еще предстояло их пройти.

        После ночевки в пустой комнате на кроватях застеленных лишь газетами, мы косим траву на откосах взвоза от Совпартшкольной до ул. Пушкина. Мы еще не студенты, и зачисление нам только предстоит. Мы зарабатываем справку.   Этот странный, каким-то изощренным умом выдуманный документ, понадобится нам в  жизни еще не раз. 
         Решающий  день. Высокие тяжелые двери старинного здания открываются с трудом.  Массивные латунные ручки, отполированные многими поколениями, тускло посверкивали на солнце. Все  наполнено тревогой и нервным ожиданием.  Толпа  незнакомых  людей на старом потемневшем паркете рекреации.  Деканат в конце темного коридора.  Зачисление, нас вызывают по одному, а кого-то так и не вызвали.  Сухие вопросы комиссии. Они казались нам пожилыми людьми. Мы познакомимся с ними много позже, а с некоторыми подружились и не забываем друг друга  до сих пор.   

               Но сначала был город. Он  встречал нас и открывался каждому по-своему, странный, незнакомый, таинственный и многоликий. Тогда мы еще не знали, что  он чужой, потом оставленный, будет родным больше чем те, откуда мы собрались.      Уже на первом курсе в маленькой аудитории на пятом этаже, сидя за обшарпанными черными столами, мы писали "Unsere Haimatsta ist...." и далее его имя. Так инстинктивно, против всякого смысла,  мы начинали его обретать. И потом, позже,  в городах чужих, даже родных чужих мы  еще   долго будем говорить  «у них» и «у вас», и только про него «у нас».
          Мы покинули его, и каждый из нас остался сам по себе,   без города, в котором мы жили и который любили.      И теперь, в минуты душевной смуты, появляется отчаянное желание пройти по старинным улицам, которые нас уже забыли, и вспомнить свои мечты и надежды.
         Из общежития наискосок, мимо окутанного паром здания прачечной,   дворами к маленькой  деревянной церквушке, перейти улицу  и  переулком выйти к Белому озеру. Потом миновав озеро, пройти по  улице, застроенной старыми двухэтажными домами, остановиться напротив церкви и подумать о том, куда идти дальше.  Можно спуститься  по ступенькам Октябрьского взвоза, где вас может остановить  какой-то чудак со словами «любое желание, любое желание только скажите: Гена помоги»,  вниз к Совпартшкольной, туда, где на углу притулился маленький продуктовый магазинчик, перейти трамвайную линию и мимо столовой «Чайка» выйти на пр. Ленина, потом повернуть налево и мимо пельменной, в которой оставлено столько стипендий, идти в город. Но можно  не спускаться вниз, а там, наверху сразу повернуть налево, и медленно идти  прямо по  мостовой  старинной  улицы, названной в честь знаменитого анархиста, проходящей по гребню горы так, что и справа, и слева все с краю. Остановиться у обрыва и вместе со своей девушкой, с замиранием сердца смотреть на далекие огни города, раскинувшегося внизу.

         И вот теперь в дыхании моем морозном, стесненном от подъема в гору, видятся мне сиреневые его очертания. Среди снегов, морозов, заиневших деревьев, похожих на рога оленьи, мой путь вверх или вниз.
          Вверх из холодного промерзшего трамвая не по улице, по взвозу, вверх через ложок по узенькой тропинке, протоптанной в снегу, мимо маленьких домиков с дымящимися трубами, а  летом, по деревянному тротуару. Вверх по взвозу,  а потом по лестнице на пятый этаж. Гаснет электричество,  и спирт в графине никак не смешивается с фруктовым сиропом, который   успел замерзнуть в сумке по дороге   от спортзала до общежития. Кажется, тогда мы проиграли. Горит свеча, мы сидим за столом, накинув на плечи пальто, и   пьем  обжигающую жидкость.  Всем становится тепло и весело. Как нам тогда везло, и как жаль, что мы  не догадывались об этом.
          Вниз. Я целую ее холодные нежные губы, и она  убегает вниз по склону  в темноту. Вниз я еду в промерзшем трамвае, таком  холодном, что никто не садится. Вниз мы идем по булыжной мостовой к Каменному мосту мимо бывшего польского костела, где тогда был расположен планетарий.         
         Солнце на горизонте в тумане морозном латунное, желто-красное, тяжелое, тусклое. Я дышу через обмерзший шарф, стараясь сохранить последние остатки тепла, и иду вниз, возвращаясь в холодное общежитие. В комнате холодно. В торец стола воткнут напильник,  на нем висит голая спираль. Время от времени она перегорает и падает на металлический лист, лежащий на полу. И как всегда, забыв выдернуть шнур из розетки, начинаешь ее соединять, и тебя бьет током.
         Утром мы просыпаемся под звуки радио, которое начинается с прогноза погоды. Хриплый голос сообщает: «температура в районе реки  – 53;».  Такие тогда были зимы, холодные и веселые.

         Нас высадили на станции в Асино, и мы знакомились друг с другом, сидя в кузове бортовой  машины, которая везла нас неизвестно куда по разбитой осенней дороге. С кем-то это знакомство  будет длиться долгие годы, с кем-то будет очень скоротечным и окончится после первой сессии.
           На пилораме остро пахнет сосновыми опилками, и неприятно визжат пилы. Бревна такие большие, что  их приходится обтесывать, чтобы они прошли в станок. Когда станок ломается и наступает тишина, я достаю маленькую тетрадку и начинаю сочинять рассказ, который начинался словами: "Уныло позванивает на ветру жестяная табличка с автобусными маршрутами. Полоса желтого света косо падает на крыльцо из полуоткрытой двери парикмахерской". Рассказ этот я так и не написал, и что там было дальше,  уже не помню.
         Ветер приносит, откуда-то запах дыма. Сразу за пилорамой начинается лес. Березы,   желтеющие осины, остро   пахнет прелой  листвой. А на противоположенной стороне на горизонте, за деревней  желто-зеленая полоса, увядающая тайги, но уже без деталей цветными пятнами желтого, зеленого, темно-зеленого, там где растут ели и сосны.
         После обеда, который был одновременно и ужином, мы возвращаемся через кладбище, заросшее кленами, позади  за пригорком садится солнце, и теплые тени ложатся на потемневшие деревянные кресты.
         Мы спим на полу, на соломе застеленной одеялами, в старом заброшенном доме. Приезжает проверка. Ребята собираются в избе. Больше половины нашей группы - это бывшие солдаты. Тогда у солдат,  поступивших в институт была возможность демобилизоваться досрочно. Они ходят в сапогах и гимнастерках без погон.  Майор Слащев, осмотрев наше жилище, собирает всех во дворе и начинает возмущаться.
- Как вам не стыдно. Солдаты, подворотнички подшиваете, а нары сколотить не можете. Спите как бичи.
Сзади Петя трогает его за рукав:
 – А нарядик…
 Все начинают смеяться. Спальные места мы привели в порядок, но нары так и не сколотили, до отъезда оставалась лишь неделя. 
         В деревне есть клуб,  библиотека, группа студенток из пединститута и ссыльные тунеядцы, с которыми мы играем в волейбол. Это почему-то  очень раздражает местного милиционера. В библиотеке нахожу двухтомник  Хэмингуэя,  читаю его, когда вечером ребята уходят в клуб на танцы. Стоит сухая солнечная осень.
           Из колхоза мы  возвращаемся поездом и огромной толпой идем в общежитие, благо оно совсем рядом с вокзалом. На втором этаже заместитель декана раздает ордера. Толпа веселая и шальная прижимает его к стенке вместе со столом.
         Колхоз, общежитие, первая лекция, давка в раздевалке, премудрости начертательной геометрии. Все не привычно и не понятно, и в какой-то момент от этого на душе становится как-то очень безнадежно и одиноко. Гаспар Монж:  "Первые десять лет всегда трудно, потом привыкните".  Мы привыкли, и для этого нам не нужно было и десяти месяцев.

         Первый курс. Мы живем на первом этаже в большом старом здании, с широкими коридорами и высокими потолками. Левое крыло второго этажа занимают преподаватели, а на четвертом и  пятом этажах живут «механики».  После всех обменов и переселений сплю на нижней кровати у окна.   Напротив, на верхней койке на голом матрасе спит староста нашей группы. С разными экспедициями он объехал половину Союза и привычки «бича» в нем неистребимы.  Он спит, свернувшись калачиком, на голом матрасе, без подушки и простыни. И только по тому, на сколько провисает панцирная сетка,  можно определить, лежит он на койке или нет. Иногда он ходит с нами  в баню. Вместе с тем  это  непревзойденный  оратор, всегда полный грандиозных планов на будущее.  На первом курсе он устраивается  работать в пожарную команду, а после второго его следы теряются.  Как теряются следы многих  из тех, с кем мы начинали и прожили первые годы.

         Первое самое острое ощущение - это ощущение голода. Теперь самая простая пища доставляет наслаждение.   Мы научились ее ценить.  На первом курсе  похудел на 12 килограммов, и чувство голода притупилось.
        В «красном» корпусе был буфет, где можно было выпить стакан кефира и съесть твердый коржик. После третьего курса во время практики, когда всех послали кидать асфальт, а меня как бывшего слесаря отправили в мастерскую, мне пришлось делать там стойку. На перемене  там всегда  много народа, и посещали мы его редко.   Гораздо чаще утоляли мы  свой голод  в столовой, которая располагалась  на первом этаже «белого» корпуса,   это  была, наверное, самая дешевая столовая в городе. Пообедать там можно  и за 30 копеек: полпорции  борща стоило  8 копеек, котлета с гарниром  17 копеек, 4 копейки чай и кусочек хлеба.   Проблема  только в том, что нужно было запастись терпением, выстоять   очередь.  На Белом озере в круглом деревянном домике было уютное маленькое кафе, куда мы заскакивали по дороге в институт. Там стояли два высоких столика и подавали кофе с бутербродами на тонких кусочках хлеба. Иногда мы встречали там  преподавателей и своих девушек. Через год мы уже знали все кафе и столовые от Лагерного сада до Дальне-Ключевской.

      Осенью занятия, начинаются в первых числах октября. Теперь мы  возвращаемся  из колхоза уже в родной город. Так приятно  было   после занятий бродить по знакомым улицам под неярким осенним  солнцем. Покупать виноград, который продавали прямо на тротуарах, из плоских деревянных ящичков, а потом перекусить  где нибудь по дороге. Иногда мы заходили на рынок и там обедали в столовой, которая располагалась в торговых рядах.  Это было полутемное, не очень чистое помещение с неровным полом, но готовили там хорошо. Каменные торговые ряды были очень старые. И когда мы садились за стол, я всегда думал, что, наверное, когда-то здесь  был трактир, и вот так же тут  пили чай крестьяне и торговцы, пригонявшие на рынок подводы с товаром.
       Потом рынок снесли, но  мы этого уже не увидели. На этом месте теперь высится здание драматического театра похожее на обувную коробку.
 
                Мода на молодежные кафе  еще не закончилась, но уже начала угасать.  В общежитии  крутили пленки с записями Кукина, Городецкого и Окуджавы. В молодежном кафе по вечерам комсомольские работники,  еще пытались  организовать какие-то мероприятия, а днем это была обыкновенная столовая. Мы ходили туда не часто. Кормили там  неважно, и стоило все гораздо дороже, чем в нашей столовой. Однако если пройти по улице дальше,  до угла  по той же четной стороне, то можно было зайти в «Белочку», так назывался  кондитерский магазин. И внутри магазина наполненного запахом шоколада, конфет и свежего печенья, в глубине направо от входа был кафетерий. Там стояли автоматы «экспресс», которые мололи  и готовили кофе. И все вокруг было наполнено его ароматом.  Кофе разливали в маленькие керамические чашечки.  Оно могло быть двойным или одинарным. И когда были деньги, можно было купить не бисквитные пирожные, которые стоили 22 копейки,  а плитку шоколада «Аленка» за 80 копеек. А потом сидеть за столиком, вдыхать аромат кофе и никуда не торопиться,  не думать о лекциях и зачетах,  пить кофе, смотреть, как  за стеклянной витриной по освещенной улице идут люди. Зимой витрины замерзали, и улицы уже не было видно. Но фантастические морозные узоры будили воображение.
        После кофе можно было пойти в кино.   Кинотеатр им. Горького располагался напротив, на другой стороне улицы. Там было три зала, и всегда в одном из них шел какой-нибудь итальянский или французский фильм. Днем билет стоил 25 копеек.  А если денег совсем не было, то за 10 копеек можно было купить билет в зал кинохроники.   Фильмы менялись два раза в неделю и в расписании занятий, которое висело  на двери нашей комнаты в понедельник и четверг значилось «кино». Тогда мы смотрели все фильмы подряд и много читали.
         Со временем  все менялось, кафетерий переместили налево рядом с входом. Столики стали высокими, и посидеть за чашкой кофе уже было не возможно, да и посуда стала другой. Через двадцать лет я оказался там вновь.  Кафетерий был на месте, и работали там те же женщины, но автоматов уже не было. И белесый, мутный  напиток, который по-прежнему назывался кофе, лишенный всякого аромата разливали из термосов  в граненые стаканы. Прошли годы и от той «Белочки», которую мы еще помним, уже ни чего не осталось. Кажется, сейчас там продают ковры.

       Полигон был расположен на большой поляне, в излучине  маленькой речки с веселым названием Басандайка. Мы сами поставили палатки и соорудили нары. На выгоревшем брезенте палатки углем над входом  был   написан номер группы. Геодезической практикой руководил старый полковник, большой поклонник логарифмической линейки, которую практически не выпускал из рук. В свое время он занимался картографированием Китая и любил рассказывать, что когда выводил от туда свою часть,  у него было два эшелона имущества.
        Мы стоим у стола, и полковник просматривает наши полевые журналы. Нужно  умножить  две цифры, Виталик быстро отвечает, что семь на восемь будет пятьдесят шесть, полковник,  передвинув планку на линейке, и глядя на него поверх очков,  очень серьезно говорит: правильно. Мы стоим у  стола и стараемся не рассмеяться.
       Погода нам благоволила. Мы гоняли теодолитные ходы, нивелировали, купались, играли в волейбол, а по вечерам  собирались у костра.
       Как всегда в  жаркий день   полог палатки был откинут.  Девушки  сидели с краю на нарах освещенные солнцем. Одна из них была мне незнакома.   Мы встретились взглядами, и она  улыбнулась. Глаза у нее были    пронзительно синими, видимо из-за   волос,  выкрашенных  в радикальный черный цвет. Почему-то вспомнилось: «и большие глаза нелюдимы и сини». Девушки  занимались расчетами, и я не стал им  мешать.  Весь день мы встречались, как бы невзначай, и улыбались друг другу. Когда стемнело, все  собрались у костра. Так заканчивался почти каждый день.  Она снова оказалась рядом. Мы сидели вместе на деревянном  ящике и слушали, как ребята поют под гитару. Искры от костра летели в черное небо. Было так  тесно, что я чувствовал, как ее ресницы касаются моей щеки.
        После света костра темнота показалась непроглядной.  Над нами было  небо,  большое и такое звездное, что кружилась голова.  Вместе с ребятами мы пошли к реке.  Прозрачная вода клубилась в свете фонарика. 
         Она осталась ночевать в нашей палатке. Мы лежали рядом и тихо разговаривали. В то утро нам  с ребятами надо было встать до восхода, чтобы заняться определением азимута по солнцу.  Когда начало светать, я разбудил своих товарищей. Мы взяли инструменты, и пошли на точку, а когда  вернулись, в палатке никого  не было,  наверное, она уехала первым автобусом. 
       Я уже не помню, почему оказался  в городе. Мы случайно встретились и не расставались до самого вечера.  Это был светлый,  беззаботный день.
        Практика кончилась. Мы сдали зачеты, разобрали палатки, и вернулись в город, впереди были каникулы.  На несколько дней  общежитие  вновь стало нашим домом.
      Мы сразу   встретились, а  вечером  пошли на вокзал. Тогда каждый день мы кого-то провожали.  Поезда отходили поздно вечером.    Мы стояли  на перроне у низкой металлической оградки в тени кленов, и я обнимал ее за плечи. Настроение у всех   было веселое и счастливое.   Когда поезд ушел, мы  долго бродили по городу, а потом сидели на скамейке и целовались. Над нами шумели теплые тополя, а по проезжей части  шли парни и пели. Когда они проходили мимо нас, песня закончилась.  Они поприветствовали нас,  и мы помахали им в ответ.  Когда они немного отошли, то опять запели.
        Так пролетели эти  два дня  в сборах и проводах, а потом настал мой черед. Я поднялся на третий этаж, в комнате никого не было. Она сидела на кровати. Я сказал, что не надо меня провожать. И вдруг она заплакала так горько, что у меня сжалось сердце. Потом я стоял один на темном перроне и страшно жалел, что ее нет рядом.   

            И теперь, когда я пытаюсь прочитать  неразборчивые строчки записей того времени, то всегда поражаюсь, сколько было эмоций,  переживаний, мыслей, надежд и мечтаний – целый мир. И горизонт этого мира простирался в бесконечность и во времени, и в пространстве. Куда все это ушло, отчего не развилось во что-то большее, и не стало смыслом, а было поглощено бытом, заботами, работой, то есть тем, что называется жизнь.
 
           Осенью я уехал на четыре дня домой, и   когда   вернулся с вокзала, то сразу пошел в комнату, где мы тогда жили.  Дверь была открыта. Разоренная пустая комната наполнена синим сумраком. Металлические остовы кроватей, стоящих в два этажа сгрудились в беспорядке и притихли. На полу валяются разорванные тетради, ненужные конспекты, обрывки чертежей. Холодно сжалось сердце, стало жалко, что здесь все кончилось и уже не будет музыки и веселых застолий, разговоров и песен.  Я  стою на пороге и чувствую, как течет время, потом спускаюсь вниз. Через несколько лет это видение повторится. Дежа вью.
       Здесь на ул. Кирова  наша жизнь закончилась. Мы переехали в новое общежитие на ул. Партизанской. Это была глубокая осень. В холодных комнатах стояла новая мебель, и пахло свежей краской. К Новому году в комнатах на пятом этаже, где нас поселили, все углы заледенили и почернели от сырости.
      
         Танцы начинались  после полуночи, когда все возвращались в общежитие. Специального места не было и в старом общежитии на Кирова,  танцевали на третьем этаже, на пересечении двух широких коридоров. Иногда играл настоящий оркестр  «механиков». У них с самодеятельностью всегда было лучше. Мои соседи по комнате в полночь начинали гладить брюки и поднимались наверх. А я садился за стол  и пытался  что-то сочинять или  писал длинные письма. Когда мы переехали в новое общежитие, я сам стал ходить на танцы, которые устраивались в фойе на первом этаже.
         После танцев мы с другом бродили по ночному городу. Тонкий  ледок  замерзших  луж хрустел под ногами. Мы спорили, рассуждали и философствовали, нам было интересно все от экзистенциализма до сопромата, и не было запретных тем. Мы никогда не были так свободны как тогда.  Я не запомнил эти ночные разговоры, как и многое из того, что тогда было.

          Каменные ступени, балюстрада, булыжная мостовая  и стройный силуэт церкви на противоположенной стороне, над спуском, на краю горы и с обеих сторон с краю.  Не сразу открылись нам ее ведения сначала зимнее, а потом летнее.
        Если не спускаться по взвозу, но повернуть налево, и по тропинке меж сугробов идти вдоль старых невысоких домов и среди них тот, где останавливался Радищев, и потом с некоторого отдаления в просвете между ними,   смотреть поверх забора, то в кружении мягко падающего, косо летящего снега можно увидеть церковь. И смотреть как в желтом свете, невидимых отсюда, фонарей она  парит в воздухе. Так неожиданно от земли оторвавшаяся, наплывающая, поворачивающаяся, зримая и таинственная.  Это завораживающее зрелище, случайно открытое, потом открывалось как тайна,   другим, и всех приводило в восхищение.    А летом  в жаркий полдень, сквозь прищур глаз, среди зелени с противоположенного берега реки, плывущая, и раздваивающаяся и в знойном мареве дрожащая,  звенящая золотыми куполами. Но все это потом.

         Этот Новый год мы встречали  у себя в комнате, в мужской компании,     а после полуночи  спустились на первый этаж в «красный уголок», где стояла елка. Танцы уже были в самом разгаре. Я стоял у стены и смотрел, как  девушка, которая мне так нравилась и с которой я непонятно почему расстался, танцует с другим. Только в юности такой светлой и острой бывает печаль. Драка пришлась как-то  очень кстати.  Я не помню,  с чего все началось, но, как и положено,   мы вышли на улицу. На мне была белая рубашка и черные узконосые туфли на тонкой кожаной подошве. В этих туфлях было хорошо танцевать, но не ходить по снегу. Мой противник был на голову выше  и сбил меня первым же ударом. Я несколько раз поднимался, но кажется, так ни разу его и не ударил. Потом мы спокойно пошли назад в общежитие. Из разбитой губы на белую рубашку текла кровь. По-прежнему играла музыка и шумел праздник.   Парни хотели с ним разобраться, но я их остановил,  умылся  и  пошел спать. Праздник кончился.
       Утром я проспал почти до обеда. А после столовой опять улегся с книжкой на кровать. Короткий зимний день заканчивался. В сумерках открылась дверь и в комнату зашла девушка в голубом платье с вышитым якорем у плеча, такая легкая, светлая, она почти растворилась в полумраке комнаты. Даже показалось, что это сон. Она стояла у окна, а я лежал на кровати. Мы разговаривали как старые знакомые. Оказалось, что она просто  искала сигареты, и ошиблась дверью, сигарет   у меня  не было.  Потом кто-то вошел. Девушка взяла клочок бумаги и, написав записку, вышла их комнаты. Как жаль, что эта записка у меня не сохранилась.
       Она ждала меня в вестибюле. Мы вышли на улицу, и легкий снег закружил нас.  По тропинке мы прошли мимо забора прачечной, окутанной белыми клубами пара, потом через ложок мимо маленького домика, по самые окна занесенного снегом,   повернули в проулок налево и мимо старой деревянной церкви вышли к Белому озеру. Кажется, нам так ни кто и не встретился. Дорожки вокруг озера были расчищены. Впереди виднелся не ясный силуэт собора.  Мы не стали спускаться по взвозу к «Совпартшкольной», а  не доходя собора, повернули на лево, на улицу Бакунина, которая шла посередине  горы. Город был внизу и справа, в просветах между одноэтажными домами и с лева, где открывалась его далекая панорама. Там, внизу, в занесенных снегом   домах, светились желтые огоньки окон. Ступени лестницы, по которой мы спускались на «Обруб», были заметены снегом.  На   Каменном мосту горели желтые фонари. Мы дошли до кинотеатра.        В большом зале шел  «Воздушный извозчик». В темноте я взял ее за руку. Рука  была такая  теплая и нежная, что защемило сердце.
        Кино кончилось.   Крупные хлопья снега по-прежнему мягко  кружились в свете фонарей. Мы долго бродили по незнакомым улицам. О чем-то разговаривали и много смеялись. Потом оказались на  путепроводе через железную дорогу и первый раз там поцеловались.  Где-то на станции гудели поезда.   Было уже  далеко за полночь.  Начинался второй день Нового года.  Тогда мы еще не знали, что нам предстоит прожить вместе, целую жизнь.
          На следующий день мы случайно  встретились  на пятом этаже рядом с библиотекой. В руках у нее был большой фолиант в зеленом переплете. Гулко забилось  сердце. Мне показалось, что она немного растерялась и  удивилась, но я не придал этому значения.  Начиналась зимняя сессия. Судьба нам  улыбалась. Мы не договаривались и не  назначали свидания, просто знали, что обязательно встретимся.      Мы сдавали зачеты и экзамены, и все время как будто  были рядом.   На каникулах я отправился в  Ленинград к другу, который учился там, в политехническом институте. Она пришла меня проводить.  На темный перрон косо падали крупные хлопья снега. Она пальцем писала на запотевшем стекле.  Но стоя  внутри вагона я  не смог прочитать эту надпись и так и  не узнал, что она тогда написала.   

      На третьем курсе  мы жили на пятом этаже. Я сидел у открытого окна и увидел, как из соседнего общежития вышла толпа ребят. Они построились в колонну и несколько раз обошли  вокруг футбольного поля. Потом стали в кружок, устроили перекличку и сожгли журнал. Я уже знал, что так по традиции сожжением журнала группы кончается последний звонок.  Ребята собрали пепел в маленький мяч и взорвали его, а потом веселой толпой пошли в общежитие.   
      А потом настал и наш последний звонок. Уже ни кого не надо было просить и заставлять. Ребята купили ящик граненых стаканов и две коробки шампанского, а я сел сочинять праздничный приказ. Мы собрались всем потоком в большой аудитории,  пригласили преподавателей и декана. У нас был большой набор, но к последнему звонку из 275 человек подошло только 86. Времена тогда были суровые. Первый пункт моего приказа кончался словами «прошу почтить вставанием память тех наших товарищей, кто не дошел с нами до этого светлого дня». Я сделал паузу. Ребята дружно встали. Преподаватели, они сидели на первом ряду, оглянулись и то же встали.  Потом мы вручали разные призы: «лавровые венки» из березовых веников, гирлянды из бубликов, пили шампанское и беззаботно шутили.
      Уже начало смеркаться, когда мы всей своей группой  пошли на Белое озеро. Там на льду наш староста провел последнюю перекличку. Мы сожгли журнал и пепел опустили в воду. Впереди была последняя сессия, государственный экзамен по научному коммунизму  и зимние каникулы.

              Когда осенью мы вернулись с каникул, то оказалось, что наши  места в общежитии уже заняты. Заместитель декана потерял наши списки. В деканате нам сказали: «Вы же пятикурсники сами устроитесь», и дали «карт-бланш». И действительно все как-то утряслось и  устроилось. Мы  втроем  поселились в  220 комнате на втором этаже.  Рядом жили молодые преподаватели. Возле их дверей лежали аккуратные маленькие коврики. Свою жизнь на новом месте мы начали с того, что   поменяли    разбитую дверь, сняв целую с туалета на пятом этаже и вставив новый   замок. Так начался наш последний год в институте и в городе, который мы любили и который не забыли до сих пор. Наш последний сезон от первого снега до последнего снега. Всего восемь месяцев, о которых теперь я не могу вспоминать без волнения.

            Над высокими  тополями, освещенными солнцем,  было пронзительно голубое небо. Наши окна выходили на теневую сторону, и в комнате было прохладно. Я собрал уже бесполезные конспекты, надел белую рубашку, повязал галстук и поднялся на третий этаж к ребятам.  Окно у них тоже было распахнуто, и комната, выходившая на противоположенную сторону,  была залита солнечным светом. Парень, сидевший на подоконнике, весело улыбался. Я не помню, о чем мы говорили, кажется, парни все шутили на счет моей бороды.  А потом мы вместе  шли знакомым маршрутом, и у каждого в руках был тубус с чертежами и папка с пояснительной запиской.
       За длинным столом сидела представительная комиссия. Прямо у входа на подиуме стояли стулья для  болельщиков. Защита начиналась в девять часов и заканчивалась во второй половине дня.  Стенды были устроены таким образом, что чертежи нужно было накалывать вверх ногам. Потом когда предыдущая защита заканчивалась,  их переворачивали. Мы стояли за стендами и шепотом нервно шутили. Лицо девушки, которая защищалась передо мной, было бледнее ее белой блузки.  В аудитории было прохладно. Все прошло довольно быстро, или мне так показалось. Потом появилось какое-то странное чувство, но не  облегчения, не освобождение от заботы, а  скорее это было чувство недоумения и пустоты. На третьем этаже  в пустой аудитории мы распили бутылку сухого вина и пошли в кино.  Когда защита закончилась, нас всех собрали в аудитории и объявили результаты. По дороге в общежитие я дал телеграмму домой. Потом было шумное застолье  и долгое гуляние по ночному городу.
       Это был  прекрасный день, таких дней в жизни бывает не очень много. Полная чаша  счастья.  Это понимаешь спустя годы. И мы лишь пригубили эту чашу, и  мне так не хотелось, что бы этот день  кончался.   

      Нет, погода была совсем другая, сырая и пасмурная. Не то, что сегодня, когда я пишу об этом, спустя много  лет.  С самого утра необъяснимое,  странное беспокойство владело мною, такое сильное, что я помню его до сих пор.  И когда  возвращался назад во второй половине дня, почему-то с другой стороны,  через овраг, то увидел ее среди тех, кто поднимался на  крыльцо. Вечером мы случайно встретились, а через двадцать дней расстались. Может быть и напрасно, но мы не знали своих будущих сожалений, хотя и предчувствовали их. Тогда  нам еще  не верилось, что время течет только в одну сторону.

          Мы торопили время и с надеждой думали о будущем.  Настоящее стремительно уходило в прошлое, и от этого было тревожно. После напряжения последних дней  хотелось праздника. Все вспоминали Новый год, который мы    встречали в учебной комнате всем потоком, и последний звонок. Мои однокурсники ждали повторения. Нужно было придумать, что-то необычное.   На защиту мы пошли в числе  первых, чтобы потом  заняться подготовкой банкета, вечера, праздника. Вечер после защиты, последний прощальный вечер.
       Я не помню, кому первому пришла в голову эта шальная идея - договориться с военной кафедрой, и устроить банкет в подземном тире, который находился рядом с общежитием. Это была дикая мысль, но тогда мы ни чего не боялись и взялись ее реализовать. Кажется больше ни кто, ни до не после нас, до этого не додумался.  На военной кафедре, куда мы пришли договариваться, майор Слащев смотрел на нас как на сумасшедших, но как ни странно сразу согласился.
– Под твою ответственность – сказал он мне, хотя к этому времени я уже комиссовался, и к военной кафедре не имел ни какого отношения.
           Откуда-то в тире появились столы, скамейки, посуда, девушки договорились со столовой  и купили продукты. Теперь никому уже не нужно было объяснять, что делать. Тогда  у нас был девиз: «Задача инженера организовать». Мы украсили стены лозунгами,  плакатами и устроили экзамены для приглашенных  преподавателей.  Они  волновались, так же как, и мы, и были немного растеряны, но прекрасно нам подыграли. Наш последний праздник закончился далеко за полночь.
           На следующее утро  мы спустились в тир. В подземелье было темно и прохладно. Теперь тут было все по-другому, не так как вчера,  когда праздник только  начинался. Я не помню, как он заканчивался и  как  мы от сюда уходили. На длинных столах, уходящих в темноту, громоздились  грязная посуда, недоеденная закуска, пустые бутылки. На стенах белели наши плакаты и лозунги. Электричества не было. После того, как  зажгли свечи,  пространство тира   стало похоже на пещеру Али Бабы. 
      
       Дипломы нам не вручали, мы сами приходили за ними в отдел кадров. Наступило время проводов и расставаний. Все проходило оно как-то  очень буднично,  мы разъезжались по одиночке, и еще не верили, что расстаемся навсегда, что время, которое длится одно мгновение, может быть таким огромным, и будет   помнится всю жизнь. Мы чуствовали как  от нас уходит настоящее. Новые заботы ложились на наши плечи.
        День был солнечный, и она вдруг тоже собралась уезжать. Все уже закончилось. Разговор был, исполнен какой-то грустной иронии, и шутки уже были не веселые. Мы шли по теневой стороне проспекта и делали вид, что ни что нас не волнует, а потом взяли такси и поехали в аэропорт. Где-то в средине дороги у машины лопнуло колесо. Наверное, это был знак, но мы его не услышали. Водитель менял колесо, а  мы стояли на обочине и молчали. Теплый ласковый ветер шумел в кронах деревьев.
       Вот так юность и  кончилась.