de omnibus dubitandum 119. 132

ЧАСТЬ СТО ДЕВЯТНАДЦАТАЯ (1918)

Глава 119.132. ВЕСТЬ О СПАСЕНИИ…

    Белый Екатеринодар доживал свои последние дни.

    Покровский собрал в здании реального училища всех находившихся в городе офицеров и приказал им немедленно двинуться на фронт. Но, как вспоминал один из участников этих событий, «дошло до фронта фактически меньше половины».

    На новом совещании, состоявшемся 28 февраля (13 марта), было решено уходить немедленно.

    В пять часов вечера во все отряды было послано приказание покинуть город с наступлением темноты. О поспешном характере бегства говорит тот факт, что Войсковой Атаман полковник А.П. Филимонов забыл во дворце знак атаманского достоинства — булаву, за которой пришлось посылать специального нАрочного.

    К рассвету 1 (14) марта войска через железнодорожный мост переправились на левый берег Кубани. Сам мост было решено не взрывать, а лишь временно вывести из строя, организовав на нем крушение двух встречных поездов.

    К вечеру отряды сосредоточились в ауле Шенджий, где оставались весь следующий день. Здесь были подсчитаны наличные силы. Всего в строю находилось 2185 человек. Из этого числа было 1835 офицеров и 350 казаков. Артиллерия была представлена девятью легкими орудиями, сведенными в батарею.

    Значительную часть беглецов составляли гражданские лица, включая членов правительства и большинство депутатов рады. Были среди гражданских и столичные политические деятели, вроде М.В. Родзянко, ранее нашедшие приют в Екатеринодаре.

    3 (16) марта отряд перешел в станицу Пензенскую. Разведчики, посланные в соседние станицы, сообщили, что они заняты хорошо вооруженными силами красных.

    Для кубанского отряда это был самый тяжелый день.

    Покровский фактически самоустранился от происходящего. Говорили, что он пьет, закрывшись в своей комнате. «В армии, — вспоминал участник похода, — началось брожение, грозившее вылиться в раскол. Ходил даже слух о предложении одной части арестовать командующего и назначить другого. Ночь около квартиры полковника Покровского стоял караул для предупреждения возможного ареста».

    Небольшая группа казаков все же отделилась и ушла в Майкопский отдел.

    Кризис был готов разразиться в любую минуту, но в это время от местных жителей стало известно, что в направлении восточнее Екатеринодара в последние сутки была слышна артиллерийская стрельба.

    Это сразу возродило надежды. Противником, противостоявшим большевикам, несомненно должен был быть Корнилов, а это означало, что не все потеряно.

    Командование кубанского отряда приняло решение оказать помощь Корнилову, предприняв диверсию в направлении Екатеринодара.

    В ночь на 7 (20) марта была захвачена переправа через Кубань у станицы Пашковской в непосредственной близости от столицы края. Два дня кубанцы удерживали занятый ими плацдарм, но никаких сведений о Корнилове в течение всего этого времени получить не удалось. На вызовы по радио никто не отвечал (у Корнилова не было радиостанции - Л.С.), не было слышно и орудийной стрельбы.

    Один из тогдашних кубанских командиров подполковник В.Г. Науменко вспоминал: «Настроение отряда было подавленное. Большинство не понимало движения взад и вперед в районе Екатеринодара, Пензенской, Лакшукая. Подавленность еще больше усилилась, когда стало известно, что полковник Кузнецов, не исполнив возложенной на него задачи, ушел со своим отрядом в неизвестном направлении, уведя с собою лучшую часть нашей конницы… Такое положение привело некоторых участников похода в отчаяние, и усилился уход из отряда отдельных лиц. Как потом выяснилось, почти все они погибли».

    Вечером 9 (22) марта Войсковой Атаман Филимонов собрал на совещание старших начальников, руководителей правительства и Рады. Здесь было решено вернуться к прежнему плану и пробиваться в горы. Беда была в том, что и Пензенскую, и Шенджий после ухода добровольцев немедленно заняли красные. Оставалась единственная возможность — идти лесными тропами вдали от населенных пунктов. Уничтожив лишние телеги, бросив часть орудий и радиостанцию, отряд двинулся в путь.

    У станицы Калужской кубанцы столкнулись с значительными силами противника. Бой был тяжелым и кровопролитным. Красные отступили, но было ясно, что на следующий день сражение возобновится.

    Именно в этот момент, когда ситуация казалась безнадежной, на отряд Покровского случайно наткнулся корниловский разъезд.

    Уже с наступлением сумерек вдали показалась группа всадников, медленно приближающихся к нам. Толпы наших кубанцев бросились им навстречу, их окружили и расспрашивали. От нас к ним и обратно перебегали наиболее экспансивные осведомители, и чувствовалось, что сомнение в подлинности корниловцев еще не рассеялось.

    Когда, наконец, они были приведены и выстроены для представления мне, пишет А.П. Филимонов, - то Л.Л. Быч подверг их допросу, направленному к выяснению их личностей. Это был смешанный взвод кавалеристов и донских казаков.

    Видимо, они уже чувствовали недоверие к себе, и лица их были серьезны и неприветливы.

    Чтобы положить конец действительно тяжелому их положению, я подошел к ним и приветствовал каждого пожатием руки. Сомневаться в их подлинности было смешно.

    Итак, в момент, когда всякие надежды на встречу с Корниловым были утеряны, накануне дня, когда мы должны были, как затравленные звери, искать спасения в неприветливых, занесенных снегом ущельях гор с малочисленным и, бедным населением, когда мы должны были броситься в тяжелое, полное неизвестности странствование, корниловский разъезд 11 марта, вечером, привез нам весть о спасении.

    Все были взволнованы, на глазах многих видны были слезы. Да, мы были спасены!

    Состояние духа кубанцев характеризует следующая деталь: командовавший разъездом штабс-ротмистр Баугис был взят под стражу, так как из-за отсутствия документов и нерусского акцента в нем заподозрили большевистского комиссара.

    Станица Калужская отстояла от нас верстах в восьми, и занимать ее на ночь было признано опасным, решено было, что отряд переночует под открытым небом. Но к закату солнца погода стала значительно портиться. Небо нахмурилось, начал моросить дождь, который затем, к вечеру 12 марта, перешел в снег, не прекращавшийся дней пять.

    Я, пишет далее А.П. Филимонов, - штаб армии и генерал Эрдели укрылись на одном хуторе и расположились в комнате с одной кроватью и столом. Кровать была уступлена мне, все остальные разместились на полу.

    В течение ночи к нам подходили мокрые, продрогшие люди и тоже располагались в комнате. К утру на полу оказалось 30 человек. Шесть человек офицеров лежали под моей кроватью. Снятое платье мое и моей жены было использовано нижними квартирантами для изголовья.

    Пробуждение было шумное, сумбурное, но веселое. Быч с секретарем правительства поместился в закроме маленького амбара, и оба с раннего утра проявляли намерение устроить совещание.

    Лицо Быча было оживлено, без обычной, свойственной ему мрачности, он даже улыбался и острил по поводу своего ночного помещения. Мы решили пока поговорить о случившемся в самом тесном кругу кубанцев.

    Кроме нас троих на совещание в амбаре Быча был приглашен полковник Науменко. Поговорили о неизбежности перемены жизни нашей армии и о возможных попытках к обезличению кубанского правительства. Решений никаких не выносили, но условились держаться теснее и быть начеку.

    Утром полковник Савицкий (назначенный в станице Пензенской 5 марта членом правительства по военным делам вместо полковника Успенского) принес мне приказ о производстве полковника Покровского в генерал-майоры в воздаяние «за умелую эвакуацию армии из Екатеринодара, приведшую к соединению с Корниловым». Приказ был скреплен не только Савицким, но и Бычом».

    Производство Покровского Быч признал необходимым для поднятия престижа командующего Кубанской армией перед генералами Добровольческой армии. Я также охотно подписал этот приказ, так как полагал, что на этом будут закончены мои официальные отношения к Покровскому, что роль его, как командующего армией, с прибытием Корнилова и «настоящих боевых генералов» должна пасть, а также потому, что Покровский был единственным, который в решительную для кубанцев минуту предложил свои услуги...

    Только прибытие на следующий день к полудню 12-го второй группы посланцев Корнилова во главе с полковником В.П. Барцевичем*, лично знакомым некоторым кубанским офицерам, убедило нас в том, что это не провокация.

*) БАРЦЕВИЧ Владимир Петрович (?)(?-1922) - из потомственных почетных граждан, окончил Академию Генштаба (1913). Подполковник, начальник штаба Туземной дивизии. В Добровольческой армии с 19 янв.1918. Участник 1-го Кубанского похода в разведывательном отделе штаба армии, затем начальник отдела формирований штаба армии; дек. 1919 начальник штаба 4-й конной дивизии Донской армии; на 31 [31] авг. 1920 в Русской Армии. Полковник. В мае 1921 входил в состав ближайшего окружения ген. Врангеля. Замучен большевиками в 1922 г.

    В это время Покровский в сопровождении корниловского разъезда объезжал войска, приветствуя соединение двух отрядов. 

    Выяснилось, что генералы Алексеев и Корнилов со штабом остановились в Шенджие и там будет дневка.

    12 марта станица Калужская была нами занята, и к вечеру весь отряд расположился на квартирах. Случилось так, что Быч и Покровский поместились в одной комнате и прожили вместе целую неделю. Я, пишет А.П. Филимонов, - несколько раз навещал их и каждый раз заставал в самой приятельской беседе.

    Тогда я много этому удивлялся, но впоследствии привык к неожиданным эволюциям во взглядах Быча на события и людей. Под влиянием боевой удачи и под впечатлением радости соединения с Корниловым забыто было все недавнее недовольство Покровским.

    На рассвете 12 (25) марта Покровский выехал для свидания с Корниловым в аул Шенджий, накануне занятый Добровольческой армией. Перед отъездом правительство «для престижа» произвело Покровского в генералы. С этой же целью ему были приданы конвойная сотня и сотня черкесов. В ауле Шенджий Покровского встречали криками «ура». Впрочем, командование Добровольческой армии вело себя более сдержанно.

    14 марта (дата 14 марта более соответствует действительности - Л.С.) вновь испеченный генерал Покровский поехал вместе с начальником штаба полковником Науменко в Шенджий на свидание с генералами Алексеевым и Корниловым.

    По возвращении они сообщили, что были приняты ставкой добровольцев довольно холодно. Необходимыми условиями соединения двух отрядов там ставили полное подчинение Атамана и армии генералу Корнилову, упразднение правительства и Рады.

    Покровский был приглашен на обед, на котором присутствовали Корнилов, Алексеев, Деникин, Романовский и Марков.

    Деникин впоследствии вспоминал эту встречу: «В комнату… вошел молодой человек в черкеске с генеральскими погонами — стройный, подтянутый, с каким-то холодным металлическим выражением глаз, по-видимому, несколько смущенный своим новым чином, аудиторией и предстоящим разговором» (см. фото).

    После того как обе стороны обменялись информацией о состоянии дел, зашла речь о главном. Корнилов ультимативно потребовал, чтобы кубанский отряд был влит в состав Добровольческой армии и подчинен общему командованию.

    Покровский отстаивал сохранение отдельного кубанского отряда с подчинением его Корнилову лишь в оперативном отношении.

    По его словам, Кубанское правительство хочет сохранить собственную армию, что «соответствует конституции края». Расформирование же кубанских частей вызовет недовольство и брожение в войсках.

    Алексеев не выдержал и вспылил:

    — Полноте, ПОЛКОВНИК (выделено мной - Л.С.), извините, не знаю, как вас и величать. Войска тут ни при чем. Мы знаем хорошо, как относятся они к этому вопросу. Просто вам не хочется поступиться своим самолюбием.

    Корнилов был категоричен:

    — Одна армия и один командующий. Иного положения я не допускаю. Так и передайте своему правительству.

    Стало ясно, что вопрос об объединении вызовет еще немало споров.

    Покровский ответил, что он не уполномочен разрешать эти вопросы, но полагает, что такие условия кубанцами приняты не будут. Решено было оставить суждение об этих вопросах до встречи с представителями Кубани, а пока Покровский поступал в распоряжение Корнилова с сохранением функций командующего армией.

    Покровский сообщил мне и то, что по дороге в Шенджий они встретили конного нАрочного, который вез ко мне открытое отношение генерала Романовского с приглашением меня на совещание в Шенджий. Приглашение было написано карандашом на клочке бумаги и адресовано: полковнику Филимонову. Покровский и Науменко признали такую форму обращения к Кубанскому Войсковому Атаману оскорбительной для всех кубанцев. Бумагу взяли себе, а нАрочного вернули обратно.

    На вопрос генерала Романовского «Почему не приехал Филимонов?». Покровский будто бы дал понять генералу необходимость более корректного отношения к представителю всего Войска.

    Пока же приходилось решать насущные проблемы. Оба отряда разделяло всего 18 верст, но между ними лежала станица Ново-Дмитриевская, где укрепилась почти трехтысячная группировка красных.

    Ранним утром 15 (28) марта Корнилов двинул армию в путь. Дул пронизывающий ветер, шел мелкий холодный дождь. Часов около девяти появилось солнце, но почти сразу вновь скрылось за темными тучами. Около полудня еще сильнее похолодало и пошел снег.

    Мокрые шинели добровольцев превратились в ледяные панцири, промерзшие руки отказывались держать винтовки. Перед станицей путь армии преградила река Черная. Не слишком широкая в обычное время, сейчас она превратилась в бурлящий поток, мутный и холодный.

    Под Ново-Дмитриевской шел бой.

    Одно было на руку — в такую погоду красные предпочитали сидеть по хатам, и потому нападение врага для них стало неожиданностью. Бой длился до глубокой ночи, но не из-за того, что противник оказал ожесточенное сопротивление, а потому, что в снежном буране трудно было отличить своих от чужих.

    Именно этот эпизод получил название «Ледяного похода», позднее перенесенное на всю кубанскую эпопею. Авторство самого этого термина одни современники приписывали генералу С.Л. Маркову, другие — донскому журналисту Б.А. Бартошевичу. В любом случае, это не принципиально. Важнее другое. Яркое, запоминающееся название естественным образом стало частью легенды, каковой на глазах становился Кубанский поход.

    Восточная окраина станицы, со стороны которой пришлось подъезжать кубанцам, обстреливалась артиллерийским огнем из слободы Григорьевской, занятой сильным отрядом большевиков, кубанцы на рысях проскочили обстреливаемый район. С западной стороны станицы слышалась ружейная и пулеметная стрельба.

    Квартира генерала Корнилова была на церковной площади в доме священника. Предупрежденные о нашем приезде, нас уже ждали, кроме хозяина квартиры, генералы:  Алексеев, Деникин, Романовский, Эрдели. Таким образом, совершенно случайно число представителей с обеих сторон оказалось одинаковым.

    Встреча представителей Кубани в числе пяти человек с руководителями Добровольческой армии состоялась через день, 17 (30) марта в станице Ново-Дмитриевской, в квартире генерала Корнилова.

    Со стороны Добровольческой армии на нем присутствовали Корнилов, Алексеев, Деникин, Романовский и Эрдели. Кубанцы были представлены Атаманом Кубанского Казачьего Войска полковником А.П. Филимоновым, генерал-майором Покровским, председателем рады Н.С. Рябоволом, товарищем председателя Султан Шахим Гиреем и главой правительства Л.Л. Бычем.

    На совещании с правом совещательного голоса по приглашению генерала Алексеева присутствовал еще кубанский генерал Иван Емельянович Гулыга, который из Екатеринодара с армией не пошел, а выехал в одиночном порядке в Ейский отдел, где случайно встретил Добровольческую армию и присоединился к ней.

    Впоследствии генерал Алексеев говорил мне, что Гулыга аттестовал всех правителей Кубани очень нелестно и что это будто бы и обусловило холодность нашей первой встречи.

    На совещании председательствовал генерал Алексеев.

    Разрешению подлежал, в сущности, только один вопрос: как быть с Кубанской армией? Алексеев и Корнилов требовали ее упразднения и влития всех кубанских частей в части Добровольческой армии.

    Мы же, пишет А.П. Филимонов, - хотели сохранить армию, подчинив ее главному командованию Корнилова.

    Корнилова, наша претензия очень раздражила. — О каком главном командовании можно здесь говорить? — резко возражал он. — В обоих отрядах не наберется людей, чтобы составить два полных полка военного времени. По соединении обоих отрядов у нас будет лишь одна бригада, а вы хотите из нее сделать две армии, а меня назначить главнокомандующим!

    Корнилов резко отозвался о поведении Покровского, задачей которого два дня тому назад была поддержка из станицы Калужской Добровольческой армии, наступающей на Ново-Дмитриевскую, но Покровский, ссылаясь на разлитие рек и снежную метель, задачи этой не выполнил.

    — Я не хочу, — заявил Корнилов, — чтобы командующие армиями угощали меня такими сюрпризами. Если соединение не будет полным, — говорил Корнилов, — то я уведу добровольцев в горы.

    - Михаил Васильевич, — обратился он к генералу Алексееву, — ставьте вопрос о движении в горы.

    Покровский пробовал возражать, заявляя, что он не понимает таких требований.

    — Вы поймете, молодой генерал, — резко прервал его генерал Алексеев, — если хоть на минуту отрешитесь от своих личных честолюбивых интересов.

    После непродолжительных прений было решено, что Кубанский стрелковый полк под командой полковника Туненберга сохранит свою организацию, а остальные кубанцы вольются в добровольческие части.

    Кубанская сторона опять отстаивала необходимость сохранения отдельной армии, апеллируя к «демократии» и конституции «суверенной Кубани».

    Деникин вспоминал: «На нас после суровой, жесткой и простой обстановки похода и боя от этого совещания вновь повеяло чем-то старым, уже, казалось, похороненным, напомнившим лето 1917 года — с бесконечными дебатами революционной демократии, доканчивавшей разложение армии».

    В разгар споров в комнате зазвенели стекла, на площади разорвались две гранаты, пущенные со стороны позиций красных. Это ли сыграло свою роль или 11 виселиц на той же площади, где по приказу Корнилова были повешены захваченные в плен большевики, но кубанцы капитулировали.

    Впоследствии, когда между добровольцами и кубанцами возникли несогласия и споры, часто можно было слышать даже из уст очень почтенных добровольцев такой упрек: «Мы спасли кубанцев, а они теперь идут против нас».

    Однако справедливость требует сказать, что спасение было взаимное. Из всего, что произошло в ближайшее после соединения отрядов время, и из всего, что теперь пишется о состоянии и настроениях корниловского отряда до встречи с нами, нужно сделать один вывод: «В спасении кубанцев было спасение добровольцев».

    Отряды по численному составу и вооружению были почти равны. Во главе добровольцев стояли вожди, пользовавшиеся славой, любовью и непререкаемым авторитетом у всего отряда, у них не имели и не могли иметь места случаи, подобные нашим под Саратовской и у Вочепшия, но зато добровольцы вынесли на своих плечах около 20 боев до встречи с кубанцами, были утомлены физически и везли за собой громадный обоз с ранеными, а самое главное, они были лишены пополнения и ежедневно таяли.

    Кубанцы сохранили еще вполне свежие силы и могли надеяться на привлечение новых сил из казачьих станиц, в особенности ввиду присутствия в отряде Войскового Атамана, правительства и Рады.

    Порознь каждый отряд был слаб и осужден на гибель; вместе они составляли силу, способную на борьбу. Необходимо было только, чтобы физическое соединение отрядов сопровождалось бы духовным слиянием их руководителей, чтобы произошла органическая спайка двух групп, преследующих одну задачу — борьбу с большевиками.

    К величайшему несчастью для обеих сторон, этого как раз и не произошло.