Учителя. Литература

Михаил Семенович Сапиро

Вспоминая школу, я всегда помню только 298-ю, в которой я учился в 9-м и 10-м классах. Я благодарю судьбу, что она дала нам таких учителей, которые на всю жизнь остались в памяти и во многом оказали влияние на нее. Правда, разное.
О Майе Григорьевне и Борисе Ивановиче я уже рассказал, но это всего лишь малая часть того, о чем я мог бы написать. Но даже при всем своем желании я не смогу раскрыть все богатство и многообразие их личностей.
Следующий в череде моих позитивных воспоминаний - Михаил Семенович, наш преподаватель литературы, который был так же по-своему уникален.
Представляясь нам на первом уроке, он сразу отметил, что мы легко запомним его имя и отчество, когда будем проходить "Мертвые души". Многие из нас за лето уже прочли эту поэму и потому неловко потупились.
Михаил Семенович Собакевич имел у Гоголя не самую лестную характеристику. "Неладно скроен, да крепко сшит" - это только внешняя часть. Собственно, на свою внешность и намекал наш Михаил Семенович. Низкорослый крепкий полноватый мужчина выше средних лет всей своей внешностью отвечал характеристике Собакевича.  Как позже он нам рассказывал, после войны он преподавал русский язык в Нахимовском училище в Ленинграде и даже, кажется, был морским офицером. Потом, - наверное, после демобилизации, - переехал в Москву. Однако привычки общения с кадетами у него остались, и иногда он демонстрировал их нам.
Отношение к своим ученикам у него было слегка скептическое. Он не предполагал, что кто-нибудь из нас посвятит себя литературному труду, и потому четко ставил нам такую задачу: не представлять себя писателями, а научиться лаконично и грамотно излагать свои мысли, при этом в нужном объеме. «Если сочинению требуется быть на семи листах, то оно должно быть на семи листах».
«Только один раз за всю свою педагогическую жизнь, -рассказывал он нам, -я поставил "отлично" за сочинение, написанное на одной страничке. Это было сочинение по Чехову, написанное по-чеховски».
- Среди вас таких нет, - говорил он, - поэтому объем должен быть соблюден.
Несмотря на его некоторую ворчливость, на его уроках было интересно. Он доносил до нас принятый в то время подход к пониманию произведений, но никогда не возражал, когда кто-то пытался отклониться от «генеральной линии». Главным для него было докопаться до собственного взгляда и понимания ученика.

Один пример. Изучаем "Евгения Онегина", обсуждаем образ Татьяны. Михаил Семенович поднимает меня и спрашивает, как я понимаю Татьяну. Я, как и принято, отвечаю в духе -
"Татьяна, милая Татьяна,
С тобой сейчас я слезы лью
Ты в руки модного тирана
Уж отдала судьбу свою...!"

Мол, Татьяна - целостная натура, «кристалл необыкновенной чистоты» и т.д.
- Ладно, - говорит Михал Семеныч. – А что думает твой приятель? - обращается он к Женьке.
Женька обладал независимым мышлением, чем меня всегда восхищал.
- А я думаю, что Татьяна – дура, - с первых же слов заявляет он. - Незнакомому мужику, да еще старше себя, пишет дурацкое письмо и к нему же предъявляет претензии. А потом признается в том, что любит, но почему-то должна его оставить.
- Вот как интересно! – восклицает учитель. - Друзья, сидят рядом, а мнения полностью противоположные. Тебе, Проскурин, надо прочитать Белинского, он поможет тебе развить свои представления о Татьяне, а тебе, Хазов, - Писарева. Он такой же молодой и горячий, как ты, и так же относился к Татьяне.   
И я и Женька потом достали то, что нам рекомендовал Михал Семеныч и с удовольствием прочитали и Писарева и Белинского. Попутно многое поняли, не изменив, впрочем, своего отношения к персонажу, но значительно его обогатив.
Не могу удержаться от реализации своего желания процитировать небольшой эпизод из статьи Писарева. Не думаю, что сейчас в школах учеников с ней знакомят.

Из статьи Д.И. Писарева «Пушкин и Белинский»

" ... Теперь я начинаю разбирать характер Татьяны и ее отношение к Онегину.
... Первый поступок Татьяны - ее письмо к Онегину.
... Татьяна начинает свое письмо довольно умеренно; она выражает желание видеть Онегина хоть раз в неделю, чтоб только слышать его речи, чтобы молвить ему слово и чтобы потом день и ночь думать о нем до новой встречи. Все это было бы очень хорошо, если бы мы знали, какие это речи так понравились Татьяне и какое слово она желает молвить Онегину. Но, к сожалению, нам достоверно известно, что Онегин не мог говорить старухе Лариной никаких замечательных речей и что Татьяна не вымолвила ни одного слова. Если же она желает молвить слова подобные тем, которыми она наполняет свое письмо, то ей, право, незачем приглашать Онегина в неделю раз, потому что в этих словах нет никакого смысла и от них не может быть никакого облегчения ни тому, кто их произносит, ни тому, кто их выслушивает. Татьяна, по-видимому, предчувствует, что Онегин не станет ездить к ним раз в неделю, чтобы говорить ей речи и выслушивать слова; вследствие этого начинаются в письме нежные упреки; уж если, дескать, не будете вы, коварный тиран, ездить к нам раз в неделю, так незачем было и показываться у нас; без вас я бы, может быть, сделалась верной женой и добродетельной матерью, а теперь я, по вашей милости, жестокий мужчина, пропадать должна. Все это, разумеется, изложено самым благородным тоном и втиснуто в самые безукоризненные четырехстопные ямбы. Ни за кого я не хочу замуж итти, продолжает Татьяна, а за тебя даже очень хочу, потому что "то в высшем суждено совете... то воля неба, я твоя" и потому что ты мне послан богом и ты мой хранитель по гроб моей жизни. Тут Татьяна как будто спохватилась и, вероятно, подумала про себя: что ж это я, однако, за глупости пишу, и с какой стати я это так раскутилась? Ведь я его всего-навсего только один раз видела. Так нет же вот, продолжает она: не один раз; не такая же я, в самом деле, шальная дура, чтобы вешаться на шею первому встречному: я влюбилась в него потому, что он мой идеал, а я уж давно мечтаю об идеале, значит, я видела его много раз; волосы, усы, глаза, нос - все, как есть, так, как должно быть у идеала; и, кроме того, в высшем совете так суждено; и, кроме того, во всех романах г-жи Коттен и г-жи Жанлис так делается; значит, не о чем и толковать: влюблена я в него до безумия, буду ему верна в сей жизни и в будущей, буду о нем мечтать денно и нощно и напишу к нему такое пламенное письмо, от которого затрепещет самое бесчувственное сердце. Затем Татьяна бросает в сторону последние остатки своего здравого смысла и начинает взводить на несчастного Онегина самые неправдоподобные напраслины. "Ты в сновиденьях мне являлся".
   - Да я-то чем же виноват? - подумает Онегин. - Мало ли что ей могло присниться? Не отвечать же мне за всякую глупость, какую она во сне видела!

   В душе твой голос раздавался
   Давно... нет, это был не сон!

Вот тебе раз! Даже не сон. Теперь она еще нагородит, что я к ней наяву приходил. И она действительно городит это:
 
 Ты говорил со мной в тиши,
  Когда я бедным помогала
  Или молитвой услаждала
  Тоску волнуемой души

Это с вашей стороны очень похвально, Татьяна Дмитриевна, что вы помогаете бедным и усердно молитесь богу, но только зачем же вы сочиняете небылицы? Отроду я никогда с вами не говорил ни в тиши, ни в шуме, и вы сами это очень хорошо знаете. - С каждой дальнейшей строчкой письма Татьяна завирается хуже и хуже, по русской пословице: чем дальше в лес, тем больше дров:

 И в это самое мгновенье
 Не ты ли, милое виденье,
 В прозрачной темноте мелькнул,
 Приникнул тихо к изголовью?

Да перестаньте же, наконец, Татьяна Дмитриевна! Ведь вы уж до галлюцинаций договорились. Во-первых, я совсем не виденье, а ваш сосед, русский дворянин и помещик Онегин, приехавший в деревню получить наследство от дяди. Это дело совершенно практическое, и никакие милые видения подобными делами не занимаются. Во-вторых, за каким я дьяволом буду мелькать по ночам в прозрачной темноте и тихо приникать к вашему изголовью! Мельканье -- дело очень скучное, и бесполезное; а тихое приникание привело бы в неописанный ужас вашу добрую мамашу, которую я от души уважаю за ее простоту. И, наконец, могу вам объявить раз навсегда, что я по ночам не мелькаю, а сплю, тем более, что и все мое интересное страдание, по справедливому замечанию Белинского, состоит в том, что я ночью сплю, а днем зеваю. Значит, мелькать мне некогда, и я могу вам сказать по совести, что если бы вы подражали моему благоразумному примеру, то есть крепко бы спали по ночам, вместо того чтобы мечтать о писаных красавчиках и читать раздражающие романчики, то вы никогда не стали бы уверять меня в том, что вы видали меня во сне, что мой голос раздавался в вашей душе и что я приникаю к вашему изголовью. Вы бы тогда понимали очень хорошо, что все это -- пустая, смешная и бестолковая болтовня.
... Вот, например, как рассуждает Белинский о письме Татьяны к Онегину:
   "Татьяна вдруг решается писать к Онегину: порыв наивный и благородный, но его источник заключается не в сознании, а в бессознательности: бедная девушка не знала, что делала. После, когда она стала знатной барыней, для нее совершенно исчезла возможность таких наивно великодушных движений сердца".
Белинский смотрит на Татьяну очень благосклонно за то, что у нее оказалось в груди сердце, а не пустая яма, прикрытая корсетом. Это с ее стороны очень похвально, но, увлекшись этим достоинством ее личности, Белинский совершенно забывает справиться о том, имелось ли в ее красивой голове достаточное количество мозга, и если имелось, то в каком положении находился этот мозг. Если бы Белинский задал себе эти вопросы, то он немедленно сообразил бы, что количество мозга было весьма незначительное, что это малое количество находилось в самом плачевном состоянии и что только это плачевное состояние мозга, а никак не присутствие сердца, объясняет собою внезапный взрыв нежности, проявившийся в сочинении сумасбродного письма. Белинский благодарит Татьяну за то, что она -- женщина, а не деревяшка; тут наш критик, очевидно, хватил через край и, замахнувшись на филистеров, сам потерял равновесие. Разве в самом деле надо непременно быть деревяшкой, для того чтобы, после первого свидания с красивым денди, не упасть к его ногам? И разве быть женщиной - значит писать к незнакомым людям раздирательные письма?..."

Женька торжествовал: Писарев пошел гораздо дальше него в оценке образа Татьяны.

Во второй половине 10-го класса Михал Семеныч задал нам сочинение на тему "О счастье". Отмечу, что фильм "Доживем до понедельника" тогда еще не был снят.
Мне тема понравилась, но в специфическом ключе. Ведущей мыслью в моем сочинении была та, что не надо давать таких тем в нашем возрасте! Что мы можем знать о счастье и как судить о том, чего мы не знаем?
Так как тема была свободная и не требовала анализа каких-либо произведений, что мне особенно нравилось, мысль моя текла легко и непринужденно. В сочинении я вел беседу с преподавателем, что не стоило давать такую тему, но уж если она дана, то надо соблюдать все требования и по объему, и по ее раскрытию, и по использованию цитат. В заключении я решил все же написать и о своем видении счастья.
Чтобы опереться на какой-то базис, взял книжку "В мире мудрых мыслей", открыл главу "О счастье" и надергал оттуда цитат и мыслей. Сдал сочинение и с интересом ожидал реакции учителя.
Реакция была, но я о ней не узнал.
Не помню почему, но наша компания - Женька, Паша, Роман и я - оказалась в актовом зале. В зале никого не было, но там стоял рояль. Каждому хочется попробовать поиграть на рояле: сначала Роман исполнил какую-то простенькую пьеску, потом что-то наиграл я. Звучание рояля было гораздо богаче и глубже, чем звук у пианино. Наконец, за рояль сел Паша, который, безусловно, играл лучше нас всех. По-моему, Паша сыграл "Аппассионату".
Мы были так увлечены, что не услышали звонка и конечно опоздали на урок.
А урок был как раз литературы. Когда мы вошли, Михал Семеныч сказал:
- Хотел я прочитать сочинение Проскурина всему классу, но раз они опоздали, читать не буду.
И отдал мне мою тетрадку. Тут же кто-то из ребят, заинтересовавшись, попросил у меня почитать мое сочинение. Потом тетрадка пошла по рукам и в результате ко мне так и не вернулась. После урока я подошел к учителю и спросил, как ему показалось это сочинение.
- Ну, четверку я тебе поставил.
- А по содержанию? - не унимался я.
- Так, "морковный кофе".
Я не понял, это хорошо или плохо, но уточнять не стал.
Придя домой, я рассказал отцу про оценку учителя.
- Что он имел в виду? – спросил я.
"... Ну, а что такое Безыменский?
Так, ничего, морковный кофе!" -  тут же процитировал отец.
- Это откуда? - спросил я.
- Вы же уже проходили Маяковского, неужели не помнишь? Стихотворение "Юбилейное". Не слишком высокую оценку дал учитель твоему сочинению.
Надо сказать, что мой отец очень любил поэзию. По вечерам, после ужина, когда вся семья утыкалась в книги, отец шел на кухню, закрывал дверь и  читал вслух стихи. Я спрашивал, почему он читает вслух. Отец отвечал, что иначе не слышишь «музыку стиха».
Я открыл стихотворение "Юбилейное", нашел эту цитату и понял, что оценка не была похвалой. Попутно натолкнулся на строки
"... правда, между нами затесался Надсон,
надо бы послать его куда-нибудь на Щ."
- А кто такой Надсон? - спросил я.
Отец опять процитировал коротенькое четверостишие.

"Не говорите мне, он умер. Он живет!
Пусть жертвенник разбит. Огонь еще пылает!
Пусть роза сорвана. Она еще цветет!
Пусть арфа сломана. Аккорд еще рыдает!"
 
- Это Надсон, - сказал отец, достал с полки томик стихов русских поэтов начала века и дал мне. - Почитай, тебе понравится. Как раз для твоего возраста!

Был еще занятный эпизод, связанный с моим отцом и литературой.
Михал Семеныч задал нам написать сочинение по любому прочитанному и понравившемуся произведению вне школьной программы. Я специально оставил для этого воскресенье, но забыл, что в этот день мы с друзьями собирались идти гулять на ВДНХ - какое-то там было интересное мероприятие.
И вот утром, ровно в назначенный час, они вчетвером заходят за мной. И только тут я вспоминаю о сочинении и с сожалением говорю об этом друзьям. Раздается дружный возглас разочарования. Привлеченный шумом в прихожей, из комнаты выходит отец.
- Мы договорились идти на ВДНХ, - говорю я ему,  - но я совсем забыл, что мне надо писать сочинение.
- Друзей подводить нельзя, - серьезно произносит отец. - Какое сочинение тебе надо написать?
- По последнему прочитанному вне программы произведению.
- А ты прочитал что-нибудь?
- Да, в "Юности". Повесть Анчарова "Теория невероятности".
- Дай-ка мне журнал, - говорит отец. - Ладно, иди гулять, - пролистав, вдруг решил он. Придешь домой - перепишешь.
Я не мог поверить своим ушам. Я не только пойду гулять, но и сочинение писать не придется.
Мы с друзьями прекрасно провели время на выставке. Когда я вернулся домой, отец дал мне сочинение.
- Посмотри. Поправь, что не понравится, и перепиши.
Ха! Что может не понравиться в уже написанном сочинении!
Я быстро его переписал и наутро отнес в школу.

- Ну как? Что мы с тобой получили за сочинение? – через несколько дней поинтересовался отец.
- Как всегда, четыре.
Пятерок по литературе у меня никогда не было.
- Значит каждому по двоечке. Что мы с тобой и заслужили, - пошутил отец.

Михал Семеныч дал нам задание прочитать что-нибудь не из школьной программы, а потом рассказать о прочитанном. Читали в то время мы много, так что задание было нетрудным.
Как раз в "Иностранке" тогда вышла повесть Стэна Барстоу "Любовь! Любовь?". Из проблем английского пролетариата я, конечно, мало что понял. Зато с большим интересом следил за развитием параллельных любовных романов молодого рабочего парня с молодой девушкой, а также с замужней женщиной.
Почти такой же сюжет был в романах Джона Брэйна "Путь наверх" и "Жизнь наверху". По первому был даже снят фильм "Путь в высшее общество".
Эти произведения я и назвал, когда Михал Семенович спросил, что я прочитал. В то счастливое время все читали практически одно и то же, тем более, если появлялось что-то заграничное и интересное. Михал Семенович, конечно, не мог их не прочесть.
- Что ты говоришь?! - спросил он с ехидной усмешкой. - Очень интересно! Выходи к доске и расскажи нам, что же ты из них понял.
Что я мог рассказать? Как герой путается в бретельках лифчика и не может справиться с застежкой? Или получает уроки секса с замужней женщиной на тюках с трикотажем? Или совращает юную дочку финансового магната, чтобы войти в их семью, в то же время цинично пользуясь искренней любовью замужней женщины? В 16 лет об этом интересно читать, но рассказывать перед классом довольно затруднительно.
Уж не в первый раз обругав себя за желание выпендриться, я промычал что-то о тяжелой жизни рабочей молодежи в Англии, о чем я узнал из вступительной статьи. Михал Семенович не стал меня мучить.
- Садись! Ничего ты не понял… Рано тебе читать такие книги!
Я побрел к своему месту и твердо решил больше не оригинальничать.

Как-то во время обсуждения очередного произведения в классе зашел спор о простоте натуры. Хорошо это или плохо? Одна девочка, кажется, ее звали Магда Сентебова, заявила, что Маяковский считал, что просты только дураки.
Остальная часть урока была посвящена обсуждению вопросов "Если ты дурак, то простой?» и «Если простой, значит дурак?".
При явном попустительстве учителей наш возраст провоцировал на некоторое свободомыслие и отказ от шаблонов. Не будем забывать, что в то время практически все, и учителя и ученики, находились еще под влиянием "оттепели". Но учителя не шли "в поводу" у учеников-вольнодумцев. С иронией, но критически, они воспринимали наши суждения, помогая нам самим разобраться в них.
Не было случая, чтобы Михаил Семенович не выслушал или тем более высмеял мнение кого-то из нас, каким бы оно ни было сумбурным или невежественным.

В качестве контрапункта не могу не вспомнить эпизод из школьной жизни моего младшего сына Павла уже в "антисоветское" время.
Молодая учительница литературы задала ученикам сочинение по "Слову о полку Игореве".
В свое время я, как и все, только ознакомился с ним. Не помню, чтобы у кого-то из нас оно вызвало живой интерес.
Несмотря на то что Пашка немало читал, тема сочинения вызвала у него ступор. Что можно написать о "Слове...", если, по сути, его  не читал и, разумеется, не понял. Слово в слово повторить то, что написано в учебнике и говорила на уроке учительница? Потому что ничего, кроме этого, она и сказать не могла. "«Слово о полку Игореве» - исторический памятник древнерусской литературы". Ну памятник. И что?
Сын пришел ко мне. Что делать, будем писать вместе.
А мне и самому интересно. Сюжет-то я знаю (правда, только благодаря либретто оперы "Князь Игорь"). Но почему это памятник?
Благо, тогда уже был интернет, да и дома кое-что по литературоведению имелось. Начали читать. Сначала пересказ Д.С. Лихачева - классик, как никак, - потом поэтический пересказ Н.А. Заболоцкого. Затем в интернете попалась статья современного молодого филолога с его переводом, где он обратил внимание на возможность иного перевода фразы, ставшей впоследствии популярным фразеологизмом, - "растекаться мыслью по древу".
У Лихачева, как, впрочем, и у В.А. Жуковского, так:
"Ибо Боян вещий, если хотел кому песнь воспеть, то растекался мыслью по древу, серым волком по земле, сизым орлом под облаками."
А в современном переводе -
" Ведь Боян вещий, когда песнь кому сложить хотел, то белкою скакал по дереву, серым волком по земле, сизым орлом кружил под облаками."
Вот это уже интересно! Как же правильно?
- Давай рассуждать, - говорю Пашке. - Боян - это сказитель, то есть рассказывает сказки и былины. В сказках герои часто обращаются то в волка, - бегут по земле, - то в сокола, - взмывают в небеса, то в белку, рысь или другого зверя, который лазает по деревьям. Поэтому автор "Слова" скорее всего имел в виду белку. Как писал современный филолог, в древности на псковских землях белку называли "мысь".
А как это было написано? Интернет и здесь помог. Нашли древнерусский оригинал 1800 года.
(картинка в заглавии)
Вроде бы, написано "мыслiю по древу"... Потом узнали, что еще в середине 19-го века возникло предположение, что это описка переписчика, ведь оригинала "Слова" не существует. А позже, во время пожара 1812 года, был уничтожен и первый список, обнаруженный Мусиным-Пушкиным. Мы с Пашкой решили, что стройность литературного контекста, то есть перечисление трех сфер обитания героев Бояна, важнее, чем след пера переписчика.
Примерно так он и написал в своем сочинении.
Разбирая "Слово" и роясь в книгах и интернете, мы провели с ним за этим занятием не менее трех часов. Было интересно мне, но я так же видел, что не менее интересно это было и моему сыну, который, отнюдь, не был "знайкой-ботаником". Интрига поиска аргументов увлекла!
Понятно, с каким настроением в понедельник он шел в школу. Ведь мы сделали, хоть и маленькое, но самостоятельное открытие! (Не беда, что это открытие сделали за полтора века до нас.) Пашка сдал свое сочинение и с нетерпением ждал, что скажет учитель.
На следующий день она раздала тетрадки. Пашке она поставила тройку. Вполне заслуженно - орфография, пунктуация, стилистика... Но как она себя повела при этом!
- Послушайте, какую чепуху написал Проскурин! У него Боян скачет по веткам! - смеялась учительница, обращаясь к классу, тем самым приглашая всех посмеяться над Проскуриным.
Нет сомнений, что она проявила свою невежественность и глупость как преподаватель литературы. Но еще более страшно то, что она показала свой этический уровень. Высмеивать ученика перед классом за его попытку узнать что-то новое – на мой взгляд, верх подлости и профнепригодности учителя. А таких учителей в этой школе, увы, уже не одно поколение. Думаю, что и в других тоже. И все они "лОжат зеркальце в парту..."


Интернет-магазин издательства
http://business-court.ru