Двое

— Низко плыла над деревней лохматая чернота. Рычала грозно, вспыхивала бледными зарницами. По сжатому полю от туманной полоски леса шли двое — под струями дождя, в грозовом предрассветном сумраке. Один был длинным и худым, словно его вытянули на дыбе, вторая низенькой и скрюченной, как пораженное болезнью деревце. Может, виновата хмарь, но не разглядеть было их шагов, будто не идут они, а плывут, как две гигантские рыбы. В землю глядели они, и взгляды их были как камни, тяжелее шагов человечьих.
Лявон говорил нараспев, покачиваясь, — поэтическая натура взыграла. Но Макарыч хмурился, подперев голову кулаком, кустистые брови недоверчиво топорщились у переносицы.
— Был серый рассвет, когда они вплыли на улицу, — продолжал Лявон. — И двинулись по дворам, как погорельцы в поисках подаяния. Они заглядывали в окна, то на мгновение, а то и долго смотрели в притаившуюся темноту хат. И отражались в испуганных стеклах их лица — одно белое и длинное, что диковинный корень, другое бурое и сморщенное. Потом они уплыли в лес — фьюить! — как макаронина в рот, — Лявон сделала паузу, вздохнул, хлебнул остывшего чаю и закончил: — Кончился дождь. Замерли под солнцем нового дня опустевшие хаты.
В доме было тихо, только тикали из соседней комнаты часы, напоминая, что время позднее. Макариха уже легла, недовольно покряхтывала за стенкой. Над столом покачивалась лампа в желтом абажуре. В окне шевелился сонно жасминовый куст, за забором то загорался, то гас задумчивый фонарь. Обрамленный форточной рамой, висел в небе молодой месяц.
Поразмыслив, Макарыч поинтересовался:
— Куда все делись-то?
Лявона, видно, расстроила недогадливость товарища, однако он пояснил:
— Исчезли все. Как корова языком слизала, — и махнул рукой, скорбно прикрыл глаза.
— Да ну, — Макарыч потянулся за цыгаркой. — Загнул ты, брат. Совсем в своем городе в мистику ударился. Ты, чем языком молоть и сказки выдумывать, лучше старших послушай, — прикурив, он дохнул дымом, крякнул, потягиваясь, и начал: — Вот помню, было дело годков эдак тридцать назад. Не спалось мне в ту ночь, покоя не было, только Катьку свою повстречал. Пело, значит, сердце-то. Маялся я по темному дому, электричество грозой выбило. Глядь в окошко — идут. Черный мужик, высокий, с мою молодую яблоньку ростом. И кругленькая баба цветом вроде гнилой груши. И шли они, знаешь, как-то нехорошо, летели как будто. А людям летать не положено. Мне еще дед мой говорил таких летунов не привечать.
— И что? — изумился Лявон.
— Да ничего, — пожал плечами Макарыч, попыхивая дымом сквозь седые усы. — С ружьишком я их встретил. Про договор старый напомнил. Ну, они глянули на меня из-за забора и мимо полетели. Сознательные.
— А что за договор? — совсем растерялся Лявон.
— Да неча людям в окна глазеть, — отмахнулся Макарыч. — Сам знаешь. Невежливо.