пастбище молока

казни входили в двери. я искал их, я их запорашивал своим притупленным молчанием,
и горы снимали с меня опеку, снимали с меня беду в вазах, бестолковую панику пришествия. я возвеличивал найденное, притуплял нынешнее, и север дико восставал над моими гранями, дико препирался над взошедшим солнцем. из дебрей я искал свое гонение, из трав я выходил, опороченный накрывшими напастями. горлом я пел, пальцами я комкал будущее, слово я извергал из облупленных ладоней. они восставали на восток, проискивали в познании, просиживали в отчаянии. хвост дикой кобылы бежал за нами, и я расстилал свои ранения, и давал им есть, этим опороченным ягнятам. ничто входило в двери, ничто кралось по пятам, поясняя о странствии, разъясняя о младенчестве. криком было это последнее падение - дикий восток, хранившийся во глубине чресл, в казнях чернил. из ладони я доставал свой пригубленный восток и заставлял его петь, и пил из его чаши, прогнав трезвонящий сумрак. колкими пальцами я искал свое гонение, кроткими сердцами я обуял, обдумал это падение в стеклах, это тушение пожара, это съедение кривых зеркал. мощными дланями я опускался и горел на востоке, и платье ее горело в нынешнем и сокращалось, и прекращало свои рыдания, и проясняло все изгнанное. месть росла во взгляде, шалость росла в клыках. захиревшими языками были эти будни, эти прорастающие стекла, эти препирающиеся знаки, эти обугленные мироздания. цвела гвоздика на ветру, и падала в объятия, и трезвонила о падении, о сумрачном видении, о растлении зеркал. хором вошло это назидание, вошло и изгнало помятые капли, распалило жар в ладонях. коренным падением был этот устав, этот хор из мрака, это правление удил, это затемнение света. пост дождя алкал в тишине, и я запечатал эту гневную муть, это пастбище молока. роком было это пришествие, это ядение из света, это причитание близ светил .