дать молчанию имя

я снимал эти печати  с оков, эти горы без конца и без края. в седине было пришествие - газ цвел синим мраком. я рос в этих годах, прорастал этим запечатанным цветением. там, во мраке, меня называли - стекло, память, отчаяние на вершине горы. стеклом было имя, и оно вошло в уста, и осталось там. памятью была буква, и буква снимала печати, буква горела ,она искала в гонениях. отчаяние было дымкой на зеркалах, вдохом шепота, искрой умолчания. требованием света было это молчание на краю уст. из гор добывали свет - дикий, неузнанный, первозданный. хлеб срывал свои оковы и пел ,нагромождая отсутствие в дебрях знаков. хором пело это молчание - молчание высот, препирательство и даже война идей, их дикие маски, нахлобученное отчаяние в ремеслах. хлеб был во мраке, он искал посиневшими пальцами. место для хлеба был стол - он был весь из света, весь из ручья, добывающего высь. хлопок пожинал одинокий свет - одинокое необузданное молчание горело средь высот. лен истлевал в горении, и парча шествовала в назидающих оковах, и пела мощеными лилиями, и ухищрялась средь оков. никто ее не распял, эту лилию средь звезд, это скопление идей, это бесконечное наитие. молчащими устами я говорил, вопрошая ее, эту высоту молчания. можно было потрогать этот сумрак пальцами, чтобы коснуться звезд, поющих в изнанке шепота. горящими лучами пел свет - снимая эти ничего не значащие уста. с тела сбегали грады уст, грады слов, и пучки света мраком орошали это приподнятое в тиши отсутствие. ветер снимал оковы, как будто это он был властен в этом. хором чернил входили вехи в уста, и пепел заходил в свои чертоги, и охранял свое будущее, и оставлял младенца во мраке, и давал ему светить, и гореть и говорить, шепотом, криком, молчанием. крик был шепотом, и молчание вмещало все, даже свое отсутствие.