Ноосфера. Ч. 1. Гл. 2. Отрочество

Осенью Картошкины, собрав урожай картошки, на двух телегах, загруженных домашним скарбом, двинулись на новое место житья-бытья. Провожала вся деревня. В душах отъезжающих и провожающих селян ныла   грустинка. Корову привязали к телеге, теленок при ней, собака впереди обоза, так и подъехали к узкоколейке, где перегрузились на платформу. Братья, как дикари, таращились на паровоз, который пыхтел, дымил, парил, свистел и ехал. По обе стороны поезда проплывали горы и болота, мосты и речки под ними, по лугам бродили табуны, стада и отары. Земля оказалась большой, многоликой и разной, чего только на ней ни было, а про Черемшанку и говорить нечего. Столь много в ней настроено домов, что жителям невозможно было знать друг друга, с края до края не дойдешь, и как тут жить? Остановка и опять в путь, а земле ни конца, ни края. Приехали в Харагун, где платформу поставили в тупик. Отец показал на паровоз и сказал, что на этом «верблюде» будет работать помощником машиниста. Широкая труба паровоза обтянута толстой сеткой, на подъемах он плевался снопами крупных искр,  так и прозвали его верблюдом. Столько нового навалилось за один день, что братья не успевали мотать на ус, даже повидали верблюда.

Дом, выданный Картошкиным леспромхозом, состоял из комнатушки и тесной кухоньки, по центру печь. При доме огород и стайка. Расставили простенькую мебель, а когда родители в сумерках включили свет, то дети ошалели от нахлынувшего света. Маленькая лампочка под потолком, светившая без копоти и ярче солнца, поразила их сильнее паровоза, пусть бы он был трижды верблюдом. Припоминали, как в Зверево вечеряли при тусклой керосиновой коптилке. К ночи фитилек убавляли, чтобы едва тлел, и засыпали под благозвучные соловьиные трели. Что-то ждет семью новоселов здесь, в деревне с непонятным названием Харагун?
 
Наутро прибывшее детское пополнение знакомилось с местной детворой. Короткий испытывающий взгляд первой встречи, кто-откуда, и знакомство состоялось. Старожилы на правах хозяев повели приезжих к качелям на полянке, начались игры в городки, прятки. Вечерами совместно ходили за хлебом, потом в клубе набивался полный зал на просмотр фильмов. Харагунские дети захватывали новичков неустанной деятельностью, но Зверево не отпускало, нет-нет, да вспыхнут в неурочный час знакомые и милые картины, вжившиеся в детское сознание навсегда, на всю оставшуюся жизнь.
 
Леонид Николаевич, гонявший «верблюда» из конца в конец да обратно, в Доме культуры тоже завел друзей, повадившихся ходить к гармонисту в гости. Гости засиживались далеко за полночь, Валентина Семеновна не могла выдворить пьянчужек, отец буянил и замахивался на нее. Утром семейство вставало не выспавшимся, разбитым. Валерка помогал  матери во всем и всюду, где только мог, ему и подсказывать было не надо, - на огороде и в уходе за скотиной, колол дрова, размахивая тяжелым топором. Однажды топор спружинил о натянутую бельевую веревку и вырвался из детских рук, оставив на брови дровосека пожизненный шрамик. Оставался нянькой с сестренкой Светой, но та не досаждала и не капризничала, всегда была спокойной.

С наступлением зимы пацанва бралась за лыжи, санки и коньки, осваивая лед на озере. Сугробы, покрытые прочным настом, наметало по самые заборы, и в них дворовые команды рыли подкопы и норы, сооружали крепости, защищали и брали их штурмом. На детских городках утраивались боевые побоища, но когда Валерка оказывался в клубе на военных фильмах, то с отвращением смотрел на дикость и кошмар, творившиеся на экране. Страшно было видеть, как люди кромсали и истязали друг друга. Что за напасть толкала их на жестокую резню? Весь жизненный опыт, набранный в тихом и мирном Зверево, бурно протестовал, и Валерка уходил из зала кровопролитных показов.
 
Другое дело – рыбалка! Дядя Толя Сипаков научил ребят делать искусственные мушки, и Валерка начал мало-помалу тягать из Тагны рыбешек. Потом отец подсказал, как готовить и ставить переметы с наживленными червями, и дело пошло на лад. Маленький рыбак приносил домой по два-три налима, поддерживая продовольственную программу семьи. Сорными рыбешками ребятишки промышляли во время купания. Рек поблизости было три, даже четыре, если посчитать все.  Черемшанка истекала из болот, вода в ней была мутная, но теплая, в ней и купались. В воду сигали с доски-нырялки, на берегу целыми днями горел костер, возле которого грелись купальщики. С костра вели пальбу из пушки, изготовленной из трубы. Одна сторона трубы была заклепана, в нее наливали воду, забивали кусками дерна и устанавливали на костре. Вода вскипала, и под давлением пара пушка выстреливала лохмотьями дерна, а сама отлетала назад. Артиллеристы заряжали пушку снова.

Черемшанка впадала в холодную горную Тагну, где на каменистой шивере стаями шныряли красноперки. Их приманивали хлебом в банки, в крышках которых вырезали входные отверстия; этот способ известен всем деревенским пацанам. Проголодавшись, красноперок поджаривали на прутиках над костром. На мелководье Тагны вилками кололи широколобок и лежаков. Налимы прятались под плитняком, до них добирались, приподнимая укрытия. К середине лета на нерест поднималась минога, ее еще называли вьюном. На шиверах вьюны кучками присасывались к валунам, их отрывали руками. Дома улов сортировали. Широколобок и вьюнов мелко крошили, подкармливая речными витаминами кошек, курей и гусей; лежаков и налимов готовили на свой стол. Третья речка из тех, что крупнее, Танкаса, тоже холодная, протекала подальше от Харагуна. Где-то текла и четвертая.

С наступлением сенокоса на хозяйстве оставался Валерка, ему уже стукнуло семь лет. Родители рано уходили на покосные луга Танкасы, возвращались поздно. Валерка кормил Свету, уводил ее на поляну, где на полный день открывался стихийный детский сад, и сдавал на воспитание девочкам. Общественный порядок частенько нарушали братья Кузьмины. Забияки бросались камнями, устраивали другие пакости, а от преследования убегали домой. Надо было их проучить. По разработанному плану, Вовка, в качестве провокатора, устроил с возмутителями спокойствия мелкую стычку и кинулся наутек. Те за ним, пока не нарвались на засаду, где Валерка поджидал их с добротным пучком крапивы. Кузьмины в панике бросились назад, но куда там! Мститель так напарил их по голяшкам, что бедняжки попадали на землю и орали на всю улицу. После этой парилки задиристые братья притихли. 
   ***
Разобравшись с братьями Кузьмиными, Валерка переключился на созидательный труд. Мать мучилась с приготовлением пойла для скота, каждый день варила на кухне в большом баке картошку, и от пара дом превращался в баню. У соседей в оградах имелись летние кухни, что облегчало труд хозяйкам, но Леонид Николаевич о печной кладке во дворе и слышать не хотел, а может быть, и не умел. Когда же он пригласил печника для перекладки развалившейся в доме печи, то Валерка не отходил от мастера, изучая новое дело. Мастер ушел, а ученик взялся мастерить   летнюю кухню; Валеркина печь выглядела неказисто, но, на радость матери, топилась отлично.
 
Осенью Валерка, к тому времени – рыбак, печник и дровосек, а также подручный по всему домашнему хозяйству, пошел в школу. Первый класс. Куплена форма, книжки и портфель. В школе пахло краской, кругом чистота, красота и порядок, в классе большие окна и много света, все не так, как в Зверево, а по-настоящему. Учеников было много, в каждом классе по три десятка одногодков. Валерка взялся за учебу, как за всякое ответственное дело. Его трудовое прилежание проявлялось и в школе, наставления учителя и домашние задания были столь же обязательны, что и домашние поручения. Потому и учеба спорилась, словно любая работа, только работать надо было не руками, а головой, да и голова оказалась вполне подходящей – крепкой и памятливой.

Но учебе время, а потехе час. Когда двое школьных дружков отошли по тонкому льду Черемшанки подальше от берега, Валерка надумал устроить им потеху, подбросив подвернувшуюся под руку рессорную пружину. Рессора отскочила, лед от удара железки треснул, и одноклашки оказались в полынье. Течением их затянуло под лед, но ребята держались руками за кромки. Валерка, сам не рад устроенной потехе, подполз к полынье и вытащил по одному перепуганных купальщиков, велев им ползти к берегу. В диспетчерской железной дороги, которая находилась рядом, ныряльщики обсушились; тетя Поля, диспетчер, поддала им жару, подбросив полешек в печку, и строго наказала впредь по тонкому льду не ходить.

Сама тетя Поля носила воду из проруби, когда лед уже окреп, а потом ввела в домашнем хозяйстве рационализацию. Вместо того, чтобы таскать воду скотине из реки, она привела к проруби корову, теленка и маленького поросенка. Пусть напьются сами, решила расчетливая хозяйка, тогда воды придется меньше таскать. Но в рационализации таился подвох, лед не выдержал тяжести стада, и все четверо, включая погонщицу, оказались в воде. Пей – не хочу. Тетя Поля ухватилась за лед руками, рогатые животные – головами, сами подо льдом. Школьники, уже побывавшие в той полынье, катались рядом на горке и кинулись на спасение. Они первым делом вытащили из воды тетю Полю-рационализатора, убежавшую за подмогой и на обсушку. Поросенок бултыхался на спине, а торчавшие над водой ноги удерживали его от того, чтобы пуститься в подледное плавание. Кто его обучил в мгновение ока принять безопасное положение, перевернувшись на спину, оставалось только гадать. Не зря же свиньи претендуют на самые высокие места среди умных животных. Валерка выдернул умника за ноги и побежал на берег искать доски для организации спасательных работ. Когда вернулся, мужики уже обвязали коровьи рога веревками и готовились к их подъему.
***
Дома и того хуже, день за днем скандал за скандалом. Леонид Николаевич пьянствовал, все чаще приводил друзей, у матери начались сердечные приступы. Сын-восьмилеток не отходил от нее, боялся, что ей в любой момент станет плохо. Прошло всего-то ничего с раннего детства, а их роли поменялись. Когда-то мать не спускала с сынишки глаз, опасаясь, чтобы он не угодил в очередную авантюру, и вот уже Валерка в постоянной тревоге за ее здоровье. Матушкины сестры, Тамара и Екатерина Хохловы, перебрались ближе к родителям, обосновавшимся в Братске, и в письмах звали ее к себе, но Валентина Семеновна долго не решалась на семейный разрыв.
 
Отец же не унимался, заработок пропивал, остатки раздавал дружкам, таким же забулдыгам, глаза бы на них не глядели. Валерка с Вовкой пошли по миру, собирая по злачным местам пустые бутылки, сдавали их в приемные пункты, выручая на хлеб. Покосная бригада тоже ослабла. Отец, весом в сотню килограммов, был силен как бык, мог свалить кулаком того же быка, но в наступившем сезоне на сенокосе трудилась мать с изболевшим сердцем и Валеркой, окончившим первый класс. Вдобавок, хорошие угодья на Танкасе отец пропил, приходилось окашивать кочки на трех разбросанных покосных клочках. А после покоса мать с младшими ребятенками махнула в Братск, пообещав, как устроится лучше, забрать и Валерку. Там поступила работать в аэропорт.

Отъезд Валентины Семеновны стал отцу новым поводом для пьянства и пускания слез по своей горемычной судьбе. Не мужик, а недоразумение. Все хозяйственные заботы свалились на Валеркины неокрепшие плечи. Он чистил загоны, варил и готовил корма для мычащей, хрюкающей и кудахтающей живности.  На своем столе лишь домашняя снедь, так и подрастал на картошке Валерка Картошкин. Малолетнему хозяину пришлось браться за дойку, но молочные струи редко попадали в ведро, больше в рукава. Корова выражала неудовольствие неумелыми действиями дояра хвостом ему по голове, и Валерка привязывал метелку парнокопытной к ее же ноге. От дойки уставали руки и корова, которая торкала копытом по ведру и опрокидывала его, требуя прекращения затянувшейся процедуры.
 
Кулинария тоже давалась с трудом. Однажды сковорода с жареной картошкой опрокинулась на руку, залив горячим жиром запястье и кисть. Валерка взвыл от боли и побежал охлаждать руку под воду, но боль не утихала, рука горела как на костре. Где найти холод? Поваренок побежал в загон и сунул горевшую руку в коровью лепеху. В прохладном месиве боль слегка поутихла. Всю ночь под бесстрастным лунным светом голодный, униженный и обожженный мальчишка сидел на скотном дворе, обливаясь слезами и перебираясь от одной нагревшейся холодилки к другой. Чем и перед кем он провинился, принимая суровые страдания? Почему оказался брошенным себе на выживание? И откуда берется столько слез? Свиньи в недоумении похрюкивали в ночном соседстве с маленьким хозяином, приютившимся на ночь в скотном загоне.
 
Утром пришел отец, помыл руку и отвел страдальца к фельдшеру; кожа на ожогах гноилась, лопалась пузырями и сползала лохмотьями. Фельдшер обработал рану, наложил мазь, но рука еще долго не заживала. К началу учебного года отец увез Валерку в Зверево и сдал на содержание своему брату. Дядя Саша работал на вздымке, его жена, тетя Тамара, учительствовала и помогала второкласснику в выполнении уроков. Опекуны с сожалением относились к бездомнику, но условия их проживания были не из лучших. Жили в домишке, комнатка размером три на пять, меньше бывает разве собачья конура. На ночь Валерка свертывался калачиком в тесном уголке на полу. С местными ребятишками он не общался, стыдно было появляться перед ними в отрепьях. Ботинок не было, ходил в старых кирзовых сапогах, в одной обуви на зиму и лето. Брюки, как ни берег, рвались от износа, тетя Тамара лепила на них одну заплату на другой. Валерка завидовал ровесникам, хорошо одетым и носившимся по улице в веселом гомоне, завидовал и стыдился самого себя, оказавшегося сиротой при живых родителях.
 
Беспризорник проводил время уединенно. Никому ненужный, заброшенный в умирающей деревне и предоставленный самому себе, он часто уходил на прежнее место проживания, где раньше стоял родной дом, а теперь опустошенное. Куда еще идти? Дом был разобран и вывезен. На его месте зияла заросшая подвальная яма, одиноко торчали остатки фундамента. Неужели здесь все было по-другому, когда вольно и беззаботно протекали дни, полные радостного знакомства с большим и неведомым миром? Как же ново, заманчиво и интересно было все то, что окружало, когда каждый день длился нескончаемо долго, как целая жизнь! И как приятно было сознавать, что где-то над ним всегда следили за ним заботливые материнские глаза. Где это все, куда подевалось? И куда податься брошенному, сиротливому мальчишке, которому больно пришелся родительский разлад? Наследник разоренного гнезда подолгу сидел на берегу реки, холодной и безразличной к его переживаниям. Текла безучастная Черная речка, текли неутешные, горькие слезы.
***
Из зверевского приюта школьник иногда выезжал на выходные дни в Харагун, в дом, который считался ему родным. Наступила зима, а одежда пришла в полную негодность. Тесная облезлая шапка, из фуфайки лезли клочья ваты, носки на сапогах настолько сносились, что из них торчали портянки. На улице оборванец ежился от холода. Переболел тяжелой формой гепатита. Желтуха. Как не заболеть, если одежка подходила разве для огородного чучела ворон пугать? Валерка и не выходил со двора, чтобы не напугать кого ненароком. Наводил порядок в доме и на дворе. Отец притворялся, что не видит бедственного сыновьего положения, еще и уговаривал вместе поехать в Братск за матерью, но об этом Валерка и слышать не хотел. Пусть бы мать жила себе спокойно вдали от истязателя, а он, Валерка, уже познавший, почем фунт лиха, как-нибудь переможется, справится с нуждой и одиночеством.
 
А справляться было нелегко, новое испытание опять поставило его на край гибели. Возвращаясь из Харагуна в Зверево, школьник оказался в одном вагоне со школьным учителем Дмитрием Дмитриевичем, строгим с учениками, но справедливым, за что его и уважали. Он жил в Черемшанке, а на работу в школу ездил поездом. На остановке Зверево он вышел из вагона и прошел до деревни с полкилометра, почуяв неладное. Валерки за ним не было видно, а ведь одет он был кое как, слишком легко для зимы. Беспокойство погнало Дмитрия Дмитриевича обратно. Учитель вернулся почти до остановки, когда наткнулся на Валеркины следы и пошел по ним. Следы петляли, уходили куда-то в сторону, но вывели на ученика, сидевшего на пне. Руки безвольно свисали, голова уткнута в грудь.

Как оказалось, Валерка в вагоне уснул, а когда его растолкали рабочие, мотовоз уже отъехал. Поезд затормозили, но Валерка отстал от учителя, а потом в утренней темноте сбился с тропинки и понял, что заблудился. Он сидел в неподвижной позе, размышляя о своей беспросветной и незавидной участи и сдавшись на ее милость. Не было энергии цепляться за холодное и тягостное затянувшееся одиночество. Куда и зачем идти, если неизвестен точный маршрут? Здесь хоть быстрее найдут, живого или мертвого. Вот и завела его непутевая жизнь в глухое местечко, откуда хода нет. Да все оно к тому и катилось …

Темень и тишина успокаивали. Ноги коченели в дырявых сапогах, набитых снегом. Организм уже не заботился о конечностях, сосредоточив движение крови для поддержания жизнедеятельности внутренних органов. Глаза тяжелели и закрывались. Будь что будет …

Еще несколько мгновений, и Валерка увидел себя совсем малым и не среди угрюмого снежного леса, обступившего со всех сторон, а на зеленой лужайке и под жарким солнцем. А вот и мама наклонилась к нему, заботливо положив руку на плечи. Родненькая, она всегда приходит, когда надо, когда совсем плохо и невмоготу …

Дмитрий Дмитриевич подхватил застывшего школьника, прижал его к себе. Да он же совсем невесомый! Сквозь брючата ощущались не ноги, а тонкие косточки от них. Господи! Как ты не видишь горе невинного отрока своего? Прозри, Господи! Чадо твое нуждается в покровительстве твоем! Не довольно ли мальчишке не по-детски тяжелых испытаний?

Учитель глянул на бледное, белее снега, детское лицо, испытав новое потрясение. Посиневшие тонкие губы были тронуты слабой улыбкой! Где он находится, в каком мире, если улыбается смерти, заглянувшей ему в лицо? Да он же за крайней жизненной чертой! Быстрей! Еще прибавить шагу, ведь до села три километра…
Учитель ошибался. Не смерти вовсе улыбался замерзающий отрок, а матери родной, опять пришедшей ему во спасение.
***
Слухи о бедствующем беспризорнике разлетелись по округе. Отца костерили со всех сторон и на все лады, он же, в свое оправдание, пускал слезу и обвинял мать, бросившую сына и его самого заодно и доведшую их обоих до плачевного состояния. Все же, под давлением общественного мнения, Леонид Николаевич повез сына на мотовозе в Черемшанку за одеждой и обувью. Машинистом мотовоза был отцов друг Иван Пономарев, а к поездке пристроились еще три собутыльника, при появлении которых Валеркой овладели неприятные предчувствия. Они и оправдались, когда  отец купил сыну сапоги и шапку, а вместо выпрашиваемых брюк и фуфайки набрал груду бутылок с водкой и закуску.
 
Запой начался в кабине мотовоза и продолжался по пути на всяких остановках. Затянувшееся пьянство закончилось дракой, когда мотовоз стоял уже в Харагуне возле диспетчерской. Захмелевшие дружки остались недовольны качеством обслуживания, когда водка закончилась, а ответственное за нее лицо беззаботно дрыхало на полу кабинки. Они и попинали по этому лицу, требуя продолжения банкета. Помутившееся сознание не предостерегло выпивох от возможных неприятностей после приведения в чувство медведя, находившегося в спячке. Медведь, с разбитыми губами и носом, очнулся от пинков, взревел, разукрасил морды обидчиков и повыкидывал из окон мотовоза на платформу всех троих вместе с осколками разбитых стекол. Он пощадил только машиниста Ивана, первого друга из всей компашки, но и тому прилетело полено, запущенное Валеркой куда-то ниже пояса. Машинист осел и скрылся в своей кабинке.
 
Ругань продолжалась на платформе, но побитые дружки боялись подойти на расстояние рукопашного боя. Валерка стоял с тормозной тягой в руках, готовый поправить, кому потребуется, свихнутое сознание. Обстановку разрядили жены пьянчужек, вызванные диспетчером тетей Полей, которые увели своих благоверных, недовольных прервавшимся угощением. Леонид Николаевич, отоспавшись дома, пошел за новой партией водки для примирения и продолжения заказанного банкета. Валерка был подавлен окончательным падением отца и видел в нем только лакея и шестерку. Не дождавшись Валеркиного согласия на поездку в Братск, Леонид Николаевич выехал за Валентиной Семеновной один, но желаемого ответа не получил.
***
И все-таки под Новый год Валентина Семеновна вернулась в Харагун. С радостными лицами все трое, мать и дети, вошли во двор, ожидая, что их встретят с таким же ликованием. У Валерки все оборвалось внутри, - мать вернулась в адов круг, где ее ждут прежние муки. Что она наделала? Молча развернувшись, он пошел в стайку на раздачу скотине сена. Мать, отвергнутая любимым сыном, бросилась за ним, расплакалась и просила прощения, сама не зная, за что, лишь бы простил, лишь бы вернул ей прежнюю ласку и любовь. Ведь она вернулась к нему, Валере, по которому изболело в разлуке материнское сердце, вернулась, чтобы вместе идти по жизни, какой бы горькой она ни была, и не расставаться больше никогда.

Валерка злился не столько на мать, сколько на то, что она поверила отцу, утратившему у него остатки доверия и уважения. Пусть даже и не поверила отцовым клятвам, пусть вернулась ради него, сына, но и этот шаг материнской жертвенности для него был никчемным и даже глупым. Он уже не тот слабый и беспомощный человечек, брошенный год назад на задворки существования. Этот год не прошел бесследно; за этот год он, нищий и оборванный, лишенный детских забав и общения со сверстниками, переболел всеми страхами отчаяния и падения на дно жизни, переболел еще и желтухой и выстоял. Его уже не угнетало отшельничество и висевшее на нем тряпье, а лишь собирало волю в кулак, пока еще кулачок, и готовило к предстоящему противостоянию с невзгодами. Он уже не боялся за себя, а отец, развенчанный до ничтожества, утративший всякий сыновий авторитет, уже не был Валерке помехой, а так, неизбежным атрибутом взросления. Мальчонка девяти годов отроду подспудно уже понимал, что надо еще чуток потерпеть, подрасти, поднабраться опыта и силенок, и он переломит жизнь к лучшему, тогда и подставит сыновье плечо матери. Нет, ни к чему она приехала, совсем ни к чему.
 
Леонид Николаевич какое-о время изображал роль добропорядочного семьянина, но вскоре пресная жизнь ему наскучила. Он напивался до того, что, не доходя до дома, падал в попавшийся сугроб и отсыпался. Поражало могучее природное здоровье сибирского богатыря, которому сугробы были не ледником, а мягкой периной. Его руки были настолько горячими, что во время запойных лежек снег под ними вытаивал, словно в руках горела какая-то печь. Так было и в леспромхозе, когда Валерка помогал отцу на разделке леса. В морозные дни у Валерки мерзли руки, одетые в вязаные рукавички, а поверх них -  в верхонки, а у отца, работавшего в тонких суконках, от рук шел пар. Он только посмеивался над кутающимся сыном.
      
Каждый деревенский парень, подрастая, становился охотником, иначе не прожить, а начальную практику обращения с оружием подростки проходили в стрельбе из пугачей и поджигов. Вечерами допоздна с сельских окраин разносилась пальба, пока взрослые не разгоняли стрелков, нарушающих им покой и сон. Валерка с пятого класса выпрашивал у отца ружье и редко приходил с охоты без утки или рябчика, но настоящий промысел ему открылся с приобретением пса Барса. Валерка взял его в зимнюю пору еще щенком, а с весны начал натаскивать на охоту. К осени Барс вырос в крупного серого волка, сильного и умного. Он быстро понял, что от него требуется, а уж как справляться со своими задачами, его учить не требовалось; сам показывал чудеса сноровки и изобретательности. Подбитую или раненую крякву доставал из-под земли, где бы она ни укрывалась, и приносил хозяину. Рябчика, застревавшего в кустах при взлете, брал стремительным броском, не дожидаясь выстрела. Когда они вдвоем, охотник и собака, подползали к стае уток, Барс предостерегающе поглядывал на Валерку, чтобы тот не высовывался раньше времени, а сохранял конспирацию. В гоне  косуль предупреждал стрелка о приближении добычи особым тоном визгливого лая. Косуля -  животное быстрое, ее спасение в ногах, мелькнет перед глазами охотника в одну-две секунды, только ее и видели. Стрелять надо было быстро и точно, что не всегда удавалось, но подранка Барс всегда догонял и давил, сообщая о завершении охоты победным лаем.
***
Валерка переведен в седьмой класс; ему исполнилось четырнадцать, когда он решил, что настала пора брать ответственность за семью на себя, на свои подростковые плечи. Пытливый ум подростка изыскал вариант и разработал программу обеспечения семейного благосостояния. Источник дохода находился рядом, в пойменных подводных норах, и назывался он ондатрой. Пугливый подводный грызун с ценным мехом темной окраски из глубоких укрытий выбирался в темное время суток, но при старании его можно было добыть. Важнее то, что в конце шестидесятых годов передовые слои советских людей ощутили ущербность ношения скособоченных головных уборов, изготовляемых из кроличьего или собачьего меха, и для их самовлюбленных голов открылась мода на пыжиковые и ондатровые шапки. А тут еще оказалось, что мастер по пошиву шапок, дядя Адольф по фамилии Риско, живет не где-нибудь, а в Харагуне!
Все сходилось для подпольного бизнеса, оставалось взяться за дело, засучив рукава. Мех в норах, скорняк под боком, а покупателей – вся Сибирь. Но засучивать рукава приходилось обязательно, потому как для отлова пушных зверьков капканы надо было ставить по локоть в холоднющей воде, а то и по плечи. Первая проба оказалась успешной, из трех капканов сработали два. Воодушевившись, Валерка скупил в Черемшанке весь запас металлических ловушек и каждый вечер ставил их по двадцать и более штук, в половине из которых к утру сидели «шапки».

Началась Валеркина страдная пора. В ночь ставил капканы, утром затемно их снимал и прятал от чужого глаза, пойманных ондатр приносил   домой и двигался в школу. После школы кто-то отдыхал, готовил уроки, а Валерка обдирал зверьков, обрабатывал шкурки и натягивал их на дощечки для сушки. Спал предприниматель по четыре-пять часов, школу запустил, дремал на уроках, замирая за партой с открытыми глазами. Мать сильно переживала, утром провожала на промысел, поздними вечерами встречала у калитки и уговаривала хотя бы денек отоспаться, но сын был непреклонен, хотя по рукам и ногам полезли фурункулы, боль от них мучила ночами. Пока шел сезон, каждый день – на счету! Тут не до болячек. Из школы посыпались жалобы на неуспеваемость, но родители не могли сказать Валерке и слово упрека. Леонид Николаевич видел, что на его глазах вырос человек несгибаемой силы духа, и уже сам молча сносил Валеркины претензии на его отцово поведение. Сила духовная подавила физическую, сам же закалил ребенка бессердечием. Слово старшего сына в семье стало решающим.

 Мучительный сезон закончился с первым снегом, но дядя Адольф продолжал работать в поте лица, и чтобы разгрузить его, Валерка выучился выделывать шкурки. Покупателей было много. Чем больше продавалось шапок, тем сильнее рос спрос; покупали и выделанные шкурки. Шапки шли по цене около ста десяти рублей за штуку, для тех времен хорошая месячная зарплата мужика на селе, из них десятку Валерка отдавал скорняку. У школьника появилось много денег, целое состояние, недоступное для отца. Хранили его в надежном месте с матерью вместе.
 
Часть вырученных средств была израсходована на покупку нового дома, большого, добротного и недавно построенного. С новым домом семья словно встрепенулась в радостном оживлении. Дом был хорош по всем статьям, просторный и уютный, раньше о таком не приходилось и мечтать. Валентина Семеновна всюду навела лоск и чистоту; мебель, домашняя утварь и принадлежности аккуратно расставлены, разложены по полочкам и стопочкам. В семье появился достаток, все оделись и обулись, вещи приобретали не какие попадутся, а со вкусом и по желанию. Валерка купил кассетный магнитофон «Весна» с высоким качеством записи. Эта техника, престижная и модная, долго и безотказно служила на семейных и школьных праздниках. Жизнь наладилась. Основные вопросы решались на семейном совете, в состав которого Леонид Николаевич не допускался. Он жил в семье присмиревшим и отчужденным, как отрезанный ломоть. Следующим сезоном Валерка повторил налаженное шапочное производство, хотя и в меньших объемах.

Когда были проданы все шапки и шкурки, Валерка, на радость Барсу, опять занялся охотой. К нему пристроился Вовка, быстро освоивший охотничьи навыки. Он научился настолько точно воспроизводить воркования рябчиков, что те бегали вокруг и стрекотали с взъерошенным перьями, принимая охотника за большого рябчика; их и стрелять не надо было, только складывать в мешок. Другую тихую охоту устраивали в походах за грибами, хотя походы были короткие, - чуть подальше за огородом грибников ждали богатые плантации груздей. На клюквенное болото тоже ходили неподалеку. В рыбалке братья освоили новый способ тихой охоты за речными обитателями, заставая их врасплох во время ночного отстоя. С наступившей темнотой они рыбачили с лодки, освещая речное дно костром, горевшим на тагане. Один из рыбаков с помощью шеста управлял лодкой, а другой колол острогой неподвижно стоящих хариусов или налимов, а вот ленков добыть не удавалось. Хитрая рыбина пряталась под лодку, как бы осторожно к ней ни приближались. Вот она была – и нету, ищи другую.
***
Пролетел еще один зимний сезон, и выпускникам школы-восьмилетки настало время задуматься  – куда пойти учиться? В условиях глухой сельской местности выбор был не богат, но что-то надо было решать, а пока – сдать выпускные экзамены, на подготовку к которым времени было в обрез. Валерий успел выучить билеты на половину программы, до несчастливого тринадцатого номера, и на каждый экзамен шел с мольбой, чтобы выпал выученный билет. Бог сжалился над учеником и подсунул ему на одном экзамене билет под номером девять, а на другом – тринадцать, тика в тику от того, что надо. Школа успешно завершена, выпускной вечер, радостный и грустный одновременно, позади, и встал вопрос о выборе профессии.
 
Шестеро одноклассников поступили в Заларинское СПТУ обучаться на тракториста-машиниста широкого профиля. Но Валерке учеба не заладилась, и он вернулся в Харагун, где на пару с отцом пристроился стропальщиком на скатку леса для сплава по реке. Вот где настоящая мужицкая профессия, которой и обучаться не обязательно - тяжелая, опасная и денежная. А надо было длинными стропами на лесных штабелях высотой под пятнадцать метров цеплять пачки бревен и с помощью лебедки стаскивать их с берега на воду. Чем крупнее  пачка, тем скорее подвигалась работа. Из изношенных строп торчали колючие иглы порванной проволоки, впиваясь в ладони, как ни предохраняй их рукавицами. По окончанию дня приходилось исколотые руки отпаривать в горячей соленой воде. Еще хуже – опасность попасть под срыв бревенчатой стены, которая, бывало, рушилась, и бревна с грохотом рассыпались по пологому берегу. Тогда не моргай, а при начавшемся движении массива скачи вприпрыжку за угол штабеля, а то лесины догонят и сомнут.
 
Такое едва не случилось, когда с самой вершины угрожающе свисало бревно, и Валерка постоянно косился на него в ожидании сюрприза. За растяжкой стропы он опять невольно бросил взгляд наверх, а оно уже летит! Хорошо то, что бревно летело с высоты пятнадцати метров, а Валерке надо было отскочить хотя бы на два, хотя и этого мало. Мышцы ног мгновенно налились стальной силой, и стропальщик катапультой отлетел в сторону, а вместо него в землю тут же воткнулось бревно. Воткнулось и встало, приткнувшись верхним торцом к штабелю. Претендент на верную погибель по молодости лет чересчур спокойно отнесся к случившемуся, выскочил же, просто работа была такая. Но отец с лебедчиком скатки приостановили работу на перекур с чаем и долго не могли прийти в себя от всего того, что могло случиться.

 А вечерами, едва отдохнув, Валерка не пропускал клубные тусовки с кинофильмами, танцами и биллиардом, но популярность местного юмориста Витьки Давыдова была вне всякой конкуренции. Балагур от природы по кличке Купа в окружении любителей шутки и юмора открывал театр одного актера, умудряясь изображать мимикой множество действующих лиц и вводя зрителей в неудержимую смешливость. Кличка к нему прилипла после просмотра фильма «Республика шкид» за большое сходство с одним из героев фильма, Купой гениальным. Местный Купа, такой же курносый и круглолицый, мог, не задумываясь, пересказать какой-то случай из деревенской жизни или представить любой пустяк так, что люди хватались за животы, надрываясь от смеха. Спектакль из множества номеров шел без антрактов, и зрители не успевали отхохотаться и вытереть слезы от одной байки, как начиналась другая.

Как-то на охотничьей трапезе Витька поделился историей отлова домашнего петуха, с которого сосед попросил по рыбачьему делу надергать перьев для изготовления мушек. Петух у Давыдовых имел настолько яркое и красочное оперение, что даже рыбы не должны были проплыть мимо такой приманки. Но операция с перьями переросла в целое побоище. Витька пошел за петухом, а тот, заподозрив подвох, дал от него стрекача. Витька кинулся в погоню, петух ускорил передвижение, чередуя пробежки с короткими перелетами. Куры разбегались по углам, создавая суматоху и гвалт. Свинушка бросилась наутек от взбеленившегося хозяина, укрывшись  за штакетником огорода. Наконец, красноперый беглец был загнан в тесный угол, откуда выхода не имелось, но преследователь рано праздновал победу. Петух, опровергая мнение насчет курицы-не птицы, взлетел и над Витькиной головой вырвался на простор.
 
Ах, так! Витька схватил колун и запустил его в непослушного куриного атамана, но тот зорко следил за противником, увернувшись от летевшего снаряда. Колун ударился о землю, сделал кувырок и смел со скамейки шесть банок огурцов, замаринованных матерью на зиму. Витьке пришлось выслушать от выбежавшей на шум матери много неприятностей, что довело его до крайности. Добытчик перьев, не привыкший попускаться принятым решеньем, вынес из дома охотничье ружье. Уха из петуха была не лишней, да и на дворе подрастал на смену молодой преемник-петушок. Тем временем, петух, гордый одержанной победой, громко кукарекал, вещая пеструшкам о перипетиях конфликта, разгоревшегося на дворе. Охотник взял на прицел маленькую головку с большим красным гребнем набекрень, но петух в тот день был под Божьей защитой. Одновременно с выстрелом он клюнул подвернувшегося червяка, и заряд дроби просвистел выше, угодив в штакетник, за которым притаилась от разбоя благоразумная свинушка. Свинья сорвалась с укрытия и ринулась по улице, оповещая население оглушительным визгом о наступившем конце света. Пришлось Давыдовым зимой пользоваться салом, нашпигованным мелкой дробью. Как заскрипит на зубах, так успевай выплевывать, пока не проглотил.

В момент рассказа о свинье, подбитой вместо петуха, внимание веселившейся публики привлекли странные действия Володьки Суворова, который, закатываясь от хохота, обмакивал лук в белый клочок шерсти от подбитого зайца. Дружки переглянулись, присмотрелись, и точно,  – Володька, сквозь слезы, принял шерсть линявшего к весне зайца за рассыпанную по столешнице соль и тыкал в нее репчатый лук, поедая его с налипшими волосинками. Новый взрыв хохота потряс охотничью избушку. Таков был Витька Давыдов из Харагуна, которому не выпала удача стать по жизни мастером эстрады, а довелось работать трактористом на лесозаготовках. Но и там лесники сбегались к Виктору на перекурах, и начиналась веселая импровизация, пока их не разгоняло начальство.
***
Валерку Картошкина не манила перспектива всю жизнь катать бревна, и он, вместе с братом Володькой, подался на учебу в Братск. Остановиться можно было в поселке Бурнинск (полное название – Бурнинская Вихоря), находившемся в двенадцати километрах от Братска, где проживало немало земляков из покинутого Зверево. Братск - это город-легенда. В середине пятидесятых весь Советский Союз с гордостью и замиранием сердца следил за величественными кадрами перекрытия Ангары, могучей сибирской красавицы-реки. Романтика всесоюзных комсомольских строек, возведение Братской гидроэлектростанции и крупнейших в мире предприятий среди бескрайней тайги – все это живо вставало в воображении советских людей при упоминании Братска.
 
1971 год. Поезд «Гидростроитель» доставил абитуриентов  на станцию «Падунские пороги», которая располагалась при поселке «Энергетик», одного из городских районов Братска. Здесь же размещалось техническое училище ПТУ-27, в котором ковалась рабочая элита города. Туда и настроились поступать Валерка с Володькой, но пока их ждал Бурнинск, что  стоял на берегу Вихоревки, раньше по-тунгусски звавшейся Геа. В 1629 году в устье той реки коренные племена убили стрелецкого сотника Вихоря Савина, и с тех пор Геа у русских людей стала называться Вихорей, а позже – Вихоревкой.

Остановились братья в хлебосольном доме деда Степана Хохлова и бабы Маши, при них же находился дядька Сашка, Валеркин ровесник, имевший редкую в жизни удачу покататься на свинье. Вблизи проживали тетя Тамара, материнская сестра, с мужем и тремя детьми. У другой тетки, которая Катя, детей было и того больше, пятеро, и притом без всякого материнского капитала. Рожали да растили, вот и весь капитал. Земляков-ровесников в Бурнинске было и того больше. Навещали их несколько дней, будто вновь оказались на Черной речушке в родной деревушке, которой не было  уже дано, а родственники и соседи – вот они.
 
Когда же новоселы вышли на берег Вихоревки, то от гордости за славный город Братск у них не осталось и следа. Река, половину питания которой составляли стоки промышленных предприятий, несла в своем многострадальном русле грязно-мутную жидкость, в которой что-то бурлило, пенилось и лопалось пузырями. Когда-то, до освоения севера, вода в Вихоревке была чистейшей, и рыба в ней водилась в изобилии на радость рыбачьим семьям. Ее черпали корчагами с приманками из теста или хлеба, чтобы не тратить  время на дерганье удочками. Корчага – это та же морда, но не из прутьев кустарника, а из сетки рабица, в том и вся разница. Так было когда-то, пока Вихоревку не превратили в канал производственных стоков, источавших запахи, от которых воротило нос.

 Братья Картошкины поступили на курсы электросварщиков училища ПТУ-27, что по улице Погодаева. В центре уютного и ухоженного поселка «Энергетик» - Парк культуры и отдыха, словно сказка в сосновом бору, а рядом – грандиозная панорама плотины Братской электростанции, при виде которой у харагунцев захватывало дух. До начала занятий дед Степан пристроил ребят в бурнинский «Химлесхоз» на сборку живицы, куда деревенская бригада добиралась на грузовой машине сначала по Усть-Илимскому тракту до Кобляково за сорок верст, а дальше – по гравийной дороге на речной распадок. За шофера был Володя Сницарев, сосед по Зверево, который строгал младшему брату кубики-машинки. Его детское пристрастие  к машинкам переросло в рабочую профессию. Расположилась бригада в большом доме на поляне, с которой далеко по тайге разносилась музыка из усилителя, подаренного сборщикам живицы ракетчиками, стоявшими невдалеке на страже Прибайкалья.

С утра – на сборку живицы. Вековой лес стоял стеной, сосны как свечки, у которых крона располагалась высоко у вершин, и лес просматривался далеко, создавая впечатление простора. Изредка встречались лиственницы и небольшие рощицы ольховника с такими мощными стволами, что харагунский ольховник был ему мелким кустарником; таков таежный север. Из жестяных воронок, куда стекала живица, похожая на мед, ее выковыривали круговым движением ножа специальной конструкции и собирали в ведра. Заполненную тару емкостью в пятнадцать литров несли к бочке на плече, чтобы она не волочилась по земле, но и здесь носильщиков поджидала неприятность. Едва ведро наклонялось, как порция смолы выплескивалась на голову и за шиворот, а это все-таки не мед. Приходилось терпеть и отмываться соляркой у бочки и то не сразу, потому как жидкую фракцию сливали в бочку из ведра, а твердые комки через узкое отверстие запихивали руками. Полные бочки, забитые деревянными пробками, дед Степан отвозил на телегах к месту погрузки на машины.
   
Работа была денежная, но тяжелая – жара, ведра вытягивали жилы, одежда и тело липли от смолы. От комаров выдавалась мазь «Дэта», но от мошкары не имелось никаких средств и спасу, особенно в пасмурные дни. Заработок за братьев Картошкиных получал дед Степан и сдавал бабе Маше, исполнявшей роль кассира. Баба Маша была совершенно безграмотной, но денежные расчеты производила точно, словно банковский автомат, и деньги выдавала братьям только на самое необходимое. Дед Степан для семьи готов был отдать последнюю рубашку, был ко всем благожелателен, но после выпивки буянил, рвался в атаку истреблять проклятую немчуру и беспощадно жег танки с крестами на броне. Не отпускала вояку штрафная рота.

Но вот настали дни учебы в ПТУ-27. Учащихся разместили в общежитии по четыре человека в комнате. Валеркины соседи были парни спокойные и воспитанные, за время учебы ни разу не подрались и даже не поссорились. Да и какая могла быть драка, если вся группа любовалась кулаками и мускулатурой харагунского богатыря? Одно его присутствие наводило спокойствие и порядок. Валерия и избрали комсоргом группы. Только учащиеся осмотрелись, как группу отправили на трудовой семестр в совхоз под интригующим названием «Зарбь», смысл которого нынче уже трудно установить.  Работали на уборке картофеля и овощей. Зарбьские труженики на полях встречались редко, чаще бродили по деревне пьяными. Сельские чины тоже не особо беспокоились об эффективности хозяйствования. Зачем нужна совхозу производительность труда и уборочная техника, если город нагонит на поля бесплатную живую силу?