Дунькина радость

Федот сидит на пороге старого — довоенной постройки дома, вымирающей деревни.
Снег метёт всё сильней и сильней. За забором дома виднеются заснеженные ели.
Морщинистыми пальцами он скручивает самокрутку, затягивается пару раз и возвращается в дом. Внутри царит беспорядок, хотя кое-где сохранились следы прежнего уюта. Жалкая кухонная утварь, металлическая панцирная кровать, старые кружевные салфетки, домотканый половик.
Федот пьёт третий день. На столе валяются куски хлеба, откусанный бочковой огурец, кожура картошки в мундирах. Двух литровая бутыль мутной жидкости полупуста.
Всё это зеркально отражается в стареньком трельяже, расширяя и без того угрюмое пространство.
Качаясь, на полусогнутых ногах подходит к зеркалу, видит её — свою бабку, у себя за спиной — фотография висит на противоположной стене, отзеркаливаясь в трельяже.
— Катерина ты?
— Ты ж умерла?, — обращается он к ней, как к живой.
— Не смотри на меня так...
— Да, пил. Плохо мне. Горько. Бросила ты меня.
— Что говоришь?
— Я пьянь, и плохо кончу?
— Не ругайся.
— Помнишь, вечерами мы сидели в саду, пили чай из пузатого самовара, ты ещё любила эти... 
Делает паузу, вспоминая, — Вишневые подушечки в сахаре — Дунькину радость.
— Брошу, конечно брошу.
— Не ругайся.
— Вот только ещё одну, и всё.
Наливает себе полстакана самогона, залпом опрокидывает, кривится, занюхивает  огурцом.
— Последняя, как и обещал.
— А помнишь, как танцевали с тобой, в отстроенном клубе, после войны?
— Ты была хороша!
 Смотрит на себя в зеркало, говорит уже обращаясь к себе, приблизивши лицо к отражению, держась за его боковые створки,
— Ты ба, какой я сморщенный стал...
Еле удерживаясь на ногах, случайно закрывает левую створку зеркала, — потрет бабки-жены исчезает.
— Катя, ты где?
— Катя, вернись.
— Мне так одиноко.
— Не хочешь?
— Молчишь?
— Обиделась?
— Тогда, я пойду к тебе...
Идёт к грубке, стаскивает с неё тулуп, одевает перекошенную от бремени лет шапку-ушанку, переступает через двери заснеженного порога.
Пьяный вусмерть Федот бредёт спотыкаясь вдоль запорошенных заборов, к лесу.
Он должен увидеть её ещё раз.
Снег по прежнему метёт, старик упорно идёт вперёд, пробираясь сквозь заросли по сугробам.
Лицо от мороза стынет, каменеет застывшей печатью непременной встречи с ней. Ветер сшибает с ног  пьяное, слабое старое тело. Метель кружит, зловеще завывая.
В порывах ветра ему слышится голос,— Федот, Федот!
Старик  пробирается сквозь чащу, это самый короткий путь к кладбищу, где похоронена его жена.
Падает и поднимается, поднимается и падает, вновь и вновь. Ноги  не слушаются —  закоченели — вышел в прохудившихся валенках. Он передвигает их распухшими руками без варежек.

— Федот, Федот!
Голос заманивает его всё дальше в лес.
— Да нет же, это не она.
— Это не бабкин голос. Он слишком сладкий.
— Моя больше орала, когда был пьян,— бормочет он.
Старик мечется, по тёмному лесу, в попытках выйти, но голос заманивает его всё дальше и глубже. На поляне в окружении высоких елей, Федот сбрасывает шапку, затыкает уши руками, чтобы не слышать пронзительный вой разрывающий барабанные перепонки. Голос кружит старика, бросает со стороны в сторону. Перед глазами мелькают стволы с высокими  лапами сосен.
Дед заваливается, делает попытку привстать, ещё одну. Но...

В застывшей позе  ледяной холод, насквозь пронзивший маленькое тщедушное тело. Федот лежит неподвижно — глаза закрыты, бледные нос, щёки, покрывшаяся изморозью щётка волос, сливаются со снегом сугроба.   
Ему совсем не холодно, ему приятно и тепло — блаженная улыбка застыла на лице.
Он сидит в цветущем саду. На столе самовар, на тарелке россыпью карамельные подушечки — ее любимая "Дунькина радость". 
Старик слышит голос своей любимой Кати,
— Наливай, чего расселся...