Две жизни Пинхаса Рутенберга. КнигаI

               

                Предназначение

Часть I

Глава I. Революция, которая не состоялась

Ромны

   1
   Маленький уездный город Ромны Полтавской губернии на живописных берегах речки Ромен славился своими ярмарками, особенно Ильинской, привлекавшей сюда сотни тысяч людей. Расположенный в черте оседлости, он притягивал немало торгового еврейского люда.  Еврейское население особенно выросло после строительства магнатом Карлом фон Мекк Либаво - Роменской железной дороги, соединившей левобережную Украину с портами Балтийского моря.
   Многодетная семья купца II гильдии Моше Рутенберга селилась в еврейском квартале города в приземистом каменном доме. Моше был достаточно богат, чтобы купить место в синагоге. В общине его уважали и нередко приглашали читать Тору. Ни свет, ни заря он уходил в магазин, оставляя Батью-Малку с детьми, которых нужно было разбудить, накормить и отправить на учёбу. Мальчиков в хедер и реальное училище, а девочек - в школу. Дочь  кременчугского раввина Пинхаса Марголина, она умело вела хозяйство большого дома, и, как и принято было у евреев, исправно рожала и воспитывала детей. Ей везло на мальчиков, которых было пятеро, ну а две дочки тешили сердце Моше. Одному из сыновей супруги дали имя отца Малки, как было принято среди ашкеназов.
   В три года после «проводов» в синагоге, где Пинхасу читали десять заповедей, его отвели в дом учителя, меламеда,  в хедер, частную школу, где мальчики учили азбуку и чтение еврейских текстов, потом, с пяти лет, Пятикнижие с комментариями Раши, а с восьми - Талмуд. Когда ему исполнилось одиннадцать, он взбунтовался и отказался учиться в хедере: меламеды не могли ответить на его вопрос, почему Всевышний повелел евреям истребить в Ханаане целые народы вместе с женщинами и безгрешными детьми. Отец забрал его оттуда, и он поступил в реальное училище. Идти до него было минут пятнадцать. Пинхас учился с большим интересом, и каждый раз энергичным шагом преодолевал весь путь. Училище находилось на широкой центральной улице города. Это было двухэтажное здание с протяжённым треугольным фронтоном над тонкой зубчатой полосой карниза, чуть выступающей вперёд центральной частью с большими деревянными  дверями посредине, большими окнами и хорошо отштукатуренными стенами фасада.
   Процентная норма, введённая правительством Александра III, касалась только высших учебных заведений, поэтому в училище попадали в конце восьмидесятых – начале девяностых немало отпрысков из еврейских семей.
   В старших классах преподавали больше алгебру, геометрию, а потом тригонометрию. Пинхас любил математику и никогда не отказывал в помощи ребятам из его класса. Высокий симпатичный юноша внушал уважение соучеников и не один раз он гасил конфликты, разгоравшиеся в классе между еврейскими и русскими парнями.
   Ему уже исполнилось семнадцать лет, и могучий зов природы не обошёл и его. Неведомая прежде сила толкала его к женской гимназии, средоточию ещё не познанных им существ, отличавшихся от него таинственной плотью и нежностью. Две его сестры были в силу привычки просто девицами, отношениями с которыми регулировались родителями и соответствующими законами Галахи и в его семье строго соблюдались. Но там, куда влекла его природа, он чувствовал пьянящую власть свободы. Гимназия находилась не по пути домой, и ему, выждав, пока разойдутся его однокашники, приходилось делать петлю. Стоя за стволом столетнего дуба, он смотрел на выходящих из дверей учениц, высматривая особу, которая тронет его сердце. Дважды он уже уходил ни с чем, и сегодня в полутени огромного дерева его снова ждало разочарование. Он уже порывался уйти, когда дверь открылась и на крыльце появилась девушка, показавшаяся ему привлекательной. Она прошла мимо него по тропинке, и он сумел рассмотреть её получьше. Связанные на затылке чёрные волосы, благородный овал лица, волнующая воображение грудь, длинные ноги под платьем, оставлявшим неприкрытыми лишь нижнюю часть голени и лодыжки. Он выждал минутку и последовал за ней. Через четверть часа она подошла к добротному дому, поднялась по каменным ступенькам, и только теперь повернулась, чтобы рассмотреть человека, всю дорогу шедшего за ней. Он не успел отвернуться и уйти, и она увидела статного симпатичного юношу. Она по-девичьи улыбнулась и кивнула ему и закрыла за собой дверь. Он постоял ещё несколько минут и, взволнованный девичьим вниманием, побрёл домой. Бурная тёплая весна покрыла город маслянистой зелёной листвой, и воздух приятно щекотал ноздри и наполнял грудь свежим целительным потоком. Теперь ему уже не нужно было дожидаться её у дверей  гимназии. На следующий день он поторопился выйти из училища и, подойдя к её дому, сел на скамейку возле ворот.  Она, увидев его, не была удивлена. Интуиция знающей себе цену еврейской девушки подсказывала ей верные шаги. Она видела красивого еврейского парня, явно заинтересованного в знакомстве. И она не стала противиться этому. Она подошла к нему и взглянула в его глаза. От неожиданности неискушённый молодой человек, поражённый блеском её карих глаз, не смог вымолвить ни слова. Она поняла причину его замешательства. Она знала силу своей столь явной и органичной красоты, что очаровывала и волновала мужчин.
   - Почему ты вчера шёл за мной от самой школы? – спросила она на идиш.
   - Извини меня, я не должен был, - попытался он объясниться.
   - А тебе не в чем извиняться. Как тебя зовут?
   - Пинхас.
   - А меня Хана. А где ты учишься?
   - В реальном училище.
   - Я слышала, что это очень хорошая школа.
   - Да, очень.
   - А сколько тебе лет?
   - Восемнадцать будет зимой.
   - А мне шестнадцать, а в августе исполнится семнадцать.
   Она потупила взор, потом бросила на него пронзительный взгляд.
   - Что будем делать, Пинхас?
   - Не знаю.
   - Я же не могу стоять с тобой здесь. Еврейской девушке не пристало так себя вести. По нашим обычаям нас должны познакомить родители.
   Она вздохнула, усмехнулась и сделала шаг навстречу своему чувству.
   - Приходи завтра в пять часов в рощу возле реки. Там есть клён, а возле него полянка. Ты знаешь это место?
   - Знаю.
   - До свиданья, Пинхас.
   Он был настолько поражён её смелостью, что в ответ не сумел вымолвить ни слова. Да она и не нуждалась в этом. Она знала, что он придёт.
   На другой день он ждал её в роще на поляне, мягко спускающейся к речке Сула. Вскоре он увидел её в голубом ситцевом платье, идущую навстречу ему. Пинхас остолбенел от охватившего его обаяния девичей красоты и не мог проронить ни слова. Она приблизилась к нему, и он ощутил исходящий от неё аромат цветущей молодости. Здесь не было никого, но ему казалось, что за ним наблюдают множество глаз. Как и вчера, Хана, поняв причину его смятения, сказала:
   - Пинхас, пойдём к реке. Я люблю смотреть на воду, на её тихое и плавное течение.
   - Хорошо, Хана, - с трудом преодолев немоту, вымолвил он.
Он взял девушку за руку, и они медленно спустились к Суле. Уже месяца два, как её берега очистились от снега, подсохли и под тёплыми лучами солнца покрылись мягкой зелёной травой.
   - Правда, красиво? – спросила она, бросив на него стремительный взгляд.
   - Я с братьями летом хожу купаться. Наше место недалеко отсюда, вон там.
   - Я знаю, но я туда не иду. Мама против того, чтобы я смотрела на обнажённых мальчишек в трусах.
   - Всевышний создал нас разными, чтобы мы находили свою половинку и становились единым целым, - сказал Пинхас.
   Хана рассмеялась, её очаровательную головку озарила мысль, что стоящий возле неё юноша образован и умён и не лишён достоинства.
   - А ты нашёл уже свою половину? – спросила она.
   - Ещё два дня назад я бы не ответил на твой вопрос утвердительно.
   - А сегодня?
   Хана приблизилась к нему, и он ощутил не пережитое прежде влечение к этой прекрасной девушке, которая с природным кокетством и игривостью ловила его, неискушённого в сентиментальных играх, в свои ласковые сети.
   - Сегодня я почти готов ответить иначе.
   - Почему почти?
   - Потому, что боюсь оказаться смешным, не получившим взаимности.
   - А почему ты думаешь, что она не ответит тебе взаимностью? Ты её спрашивал?
   - Нет. И даже если она ответит утвердительно, у неё есть родители, которые могут думать иначе.
   - Про родителей ты прав. Но у евреев есть обычай сватовства, - сказала она, смотря ему в глаза своими восхитительными глазами, и он осознал, что так на мужчину может смотреть только любящая женщина.
   Они встречались в этой роще почти каждый день и уже не могли сдержать своих чувств. Пинхас целовал её, прижимая к стволу берёзы, и обнимал её стройное упругое тело. Однажды он повалил её на траву, но она в последний момент оттолкнула его.
   - Не можем мы пока с тобой, Пинхас, предаваться любви, - всхлипнула Хана, смотря на него горящими от страсти глазами. – Я сегодня поговорю с мамой он нас.
   Она стремительно поднялась с земли и пошла к выходу из рощи. Он тоже поднялся, стараясь унять возбуждение, и смотрел ей вслед, пока она не скрылась из виду.
   Прошло несколько дней. Приближалось время экзаменов. Он старался погрузиться в ученье, но мысли о ней не давали ему возможность сосредоточиться. И когда он вновь появился возле её дома, она вышла к нему.
   - Пинхас, я поговорила с мамой. Она поддержала меня, поверила в нашу любовь и отправилась говорить с отцом. Он выслушал маму и позвал меня. Отец сказал мне, что знает твоего батюшку, но не готов выдать меня замуж за тебя. Ты же понимаешь, он купец первой гильдии. Он хочет для меня богатой, красивой жизни, которую ты не можешь мне дать. Я умоляла его, твердила, что главное любовь, что я не готова выйти замуж за человека, который мне противен.
   Хана говорила, не в силах сдержать слёзы, льющиеся по смуглым щекам, и ему стало невыносимо жалко её и себя.
   - А потом он сказал, - продолжила она свой рассказ, - что он знаком с одним богатым господином, управляющим большим здешним заводом. У него есть сын, который очарован моей красотой и хочет свататься. Отец мой его поставщик, он не может ему отказать.
   Теперь она уже рыдала в голос, присев на скамью у соседских ворот. Он стал её гладить и успокаивать, но она взяла себя в руки, вытерла ладонями слёзы и сказала:
   - Пинхас, любимый мой. Нам не суждено быть вместе. Но если когда-нибудь судьба мне улыбнётся, я найду тебя. А сейчас, прошу тебя, уходи.
   Он с трудом оторвал от неё свои руки, поднялся со скамейки и быстрым шагом двинулся домой. Он знал, что она смотрит ему вслед и новое важное решение всё сильней и настойчивей стало пробивать путь в его голове. Теперь ему было очевидно, что для того, чтобы получить согласие отца Ханы, он должен стать успешным, богатым человеком. А это означало вырваться из Ромен в столицу и получить там высшее образование.         
   2
   Отец возлагал на него большие надежды и, когда Пинхас сдал экзамены и успешно завершил семь лет обучения, Моше посчитал, что на этом его учёбу следует закончить. В шабат, святой для евреев день отдыха, вся семья собралась на завтрак в гостиной комнате вокруг длинного деревянного стола. Сегодня Батья-Малка поставила на стол большое блюдо с гречневой кашей, а в другом подала фаршированную рыбу, которую мастерски делала из карпов, которых ещё живыми покупала на рынке. Дочери помогали ей расставить тарелки и рюмочки, и разложить ножи и вилки. Приятно пахли халы, разложенные на блюде в центре стола. Их пекла сама Батья-Малка в добротной печи, выложенной местным печником Ициком лет двадцать пять назад, когда Моше с молодой женой строили этот дом. Он сам поставил на стол стеклянный графин с вином и разлил его по рюмкам, чтобы совершить кидуш для утренней субботней трапезы. Моше бросил взгляд на сидящих за столом и, чуть наклонившись над рюмкой, произнёс: «Помни день субботний, чтобы освящать его. Шесть дней работай и занимайся всяким делом твоим. А седьмой день – суббота Господу, Б-гу твоему, не занимайся никаким делом ни ты, ни сын твой, ни дочь твоя, ни раб твой, ни рабыня твоя, ни скот твой, ни чужеземец, что в воротах твоих. Ибо шесть дней созидал Господь небо и землю, море и всё что в них, а в седьмой день пребывал в покое. Потому благословил Господь день субботний и освятил его. Благословен ты, Господь, Б-же наш, царь вселенной, который творит плод виноградной лозы ».
   Моше был человеком религиозным и носил бархатистую чёрную кипу, длинные неподстриженные спадающие с висков пейсы и уже тронутую сединой бороду. На голове его всегда топорщились  спутанные полуседые волосы, которые он приводил в порядок лишь по большим еврейским праздникам. Роста немного выше среднего, худощавый, сегодня, на утренней трапезе он был одет в белую рубашку, тёмно-серые брюки и чёрные ботинки. Закончив молитву, он обвёл взглядом притихших домочадцев, поднёс рюмку ко рту, одним глотком выпил, потом протянул руку и отломил кусочек халы. Батья-Малка и дети последовали за ним. Пинхас ел, с некоторой тревогой поглядывая на отца. Серьёзный разговор с ним был неизбежен и в его голове роились доводы, которые, он надеялся, должны были убедить родителей. Он любил их, всегда следовал их советам. Но сейчас решалась его судьба, а значит, ему придётся разорвать пуповину, до сих пор связывавшую его с домом.
   Все поднялись вместе с Моше, ушедшим к себе в комнату. Батья с дочерьми принялись выносить со стола посуду в кухню, а мальчишки вышли во двор. Постояв на крыльце, Пинхас вернулся в дом и вошёл в комнату отца.
   - Папа, мне нужно с тобой поговорить, - подавляя волнение, сказал он.
   - Я уже несколько дней это чувствую, - вздохнул Моше. – Ну, что у тебя?
   - Я хочу учиться дальше, папа.
   - В твоём классе тридцать два ученика, Пинхас. Почти все решили закончить учёбу и начать работать. Они что, глупее тебя?
   - Нет, папа. Но у каждого из них свои причины. Не все они сыновья богатых родителей.
   - А у тебя отец купец второй гильдии, - заметил с иронией Моше. - Пинхас, ты получил хорошее образование. С божьей помощью, ты станешь одним из моих наследников, владельцем двух магазинов. Мне нужна твоя помощь.
   - А Симон и Иосиф не помощники?
   - Они хорошо работают, Пинхас. Но поверь моему опыту, сынок. У тебя есть качества, которых не достаёт им.
   - Папа, они ещё тебя удивят. Да и Яков и Абрам, я уверен, закончат учёбу и присоединятся к тебе.
   - Сейчас ни в чём нельзя быть уверенным, сынок. После убийства Александра II всё пошло не так, стало хуже. Да и новый император Николай после смерти его батюшки-антисемита ничего хорошего для нас делать не собирается.
   - Ты мне сам рассказывал, папа, о погроме в Ромнах. Тогда мне было три года и я, конечно, ничего не помню.
   - Тогда меня предупредил Осип, и я спрятал вас у него в подвале. В магазине выбили окна, влезли туда, всё порушили, а товары унесли. Но я взял ссуду, и мне с божьей помощью удалось всё отремонтировать и возобновить торговлю. Иначе мы бы уехали в Америку.
   Батья, узнавшая о разговоре мужа с сыном от дочери, вошла в комнату и остановилась у двери. 
  - Поэтому, папа, я хочу получить высшее образование. Оно позволит мне стать самостоятельным человеком, работать и жить там, где захочу.
   - Власть не любит евреев. Иначе она бы не допустила погромы и выселение десятков тысяч евреев из городов центральных губерний. Я не уверен, сынок, что тебя оттуда не вышвырнут. А процентная норма? Ты сумеешь её преодолеть?
   - Я хочу попробовать, папа. Не получится, вернусь домой.
   - Я смотрю, Пинхас, ты настроен решительно.
   - Мойшеле, позволь мне сказать, - попросила Батья.
   - Говори, Батья. Тут непростое дело. Сын наш, наша надежда, желает уехать отсюда.
   - Я поняла, Мойшеле. Но не погрешим ли мы, если не дадим ему строить свою жизнь и судьбу? Я не хочу, чтобы он проклял нас за это. Если у него получится, разве мы не будем счастливы?
   - Хорошо,  Батья, - сказал Моше, потом посмотрел на Пинхаса. - Ладно, сынок, записывайся на «дополнительный» год. Торговля сейчас идёт неплохо. Думаю, нам с мамой удастся тебя прокормить.
   Моше протянул руку и взял с прикроватной тумбочки Тору в теснённой серой обложке, давая понять, что разговор окончен. Пинхас, а за ним и Батья, молча вышли из комнаты.   

   3
   Заканчивался последний год учёбы, называемый «дополнительным». В классе осталось
только семеро из тридцати двух учеников, зачисленных в него восемь лет назад. Кроме Пинхаса, евреев было ещё двое. Реалисты не имели права поступления в университет, и те, кто желали получить высшее образование, поступали в высшие технические учебные заведения. Но для этого нужно было выдержать серьёзные конкурсные экзамены. Главным предметом на них была математика, письменный и устный экзамен, и ещё предстояло написать сочинение по русской литературе.
   Занятия отвлекали его от мыслей о Хане, да и сестра Рахель рассказывала о слухах, бытовавших в женской гимназии, где она тогда училась, и о пышной свадьбе и медовом месяце молодожёнов. Он уже спокойно и трезво оценивал свои чувства к ней и произошедший не по их вине разрыв, и только во время своих коротких прогулок по городу изредка вспоминал о прежней любви. 
   Сегодня в последний день учёбы он поднялся по широкой лестнице на второй этаж и вошёл в класс вместе со Степаном Тимошенко, высоким крепким парнем, приехавшим в реальное училище  из села Шпотовка Черниговской губернии. С самого начала они симпатизировали друг другу, но этот последний год сблизил их ещё больше тем упорством, которое проявляли они в подготовке к экзаменам. Математику у них вёл Лев Львович Ужицкий. Человек нервозный, но прекрасный преподаватель, он всегда был одет немного старомодно в костюм, который ученики ошибочно принимали за униформу учителей школы. На уроках он выбирал для решения задачи из учебников и сборников задач, которые приобретал в Киеве или Полтаве. А через некоторое время, блестя очками и подёргивая небольшую бородку, вызывал кого-нибудь к доске для разбора задачи и давал весьма дельные советы.
   Произведения Пушкина, Гоголя, Тургенева, Гончарова, Толстого, Достоевского и других писателей, необходимые для сочинения, были прочитаны и отложились в памяти Пинхаса. Он получал книги в училище, но некоторые приходилось доставать в городской библиотеке, куда он был записан все последние годы. Он читал их и передавал Степану, который права пользования библиотекой не имел.
   В конце дня в класс зашёл директор школы. Он поздравил их с окончанием «дополнительного» года и пожелал успеха в конкурсных экзаменах. Когда уже расходились, его подозвал к себе Ужицкий.
   - Рутенберг, ты хорошо учился все годы. Я верю, ты поступишь. Не разочаруй меня.
   - Спасибо, господин учитель, но, вы-то понимаете, не всё зависит от меня.
   - Я знаю, Пинхас, о процентной норме для евреев. Это кощунство. Но через мой класс прошли сотни, если не тысячи учеников. Таких, как ты, у меня было совсем немного. – Ужицкий окинул его пытливым взглядом. -  Ты уже решил, куда поедешь поступать?
   - Да, в Санкт-Петербург, в Технологический институт.
   - Трудно тебе будет. В столицах норма три процента и туда поедут самые лучшие. Но я тебя понимаю. Это один из лучших технических институтов страны. Желаю тебе удачи. И мой тебе совет: не расслабляйся, каждый день решай несколько задач.
   Ужицкий повернулся и вышел из класса. Пинхас смотрел на его удаляющуюся худощавую фигуру и вновь поразился полному отсутствию у него антиеврейского душка, которым в той или иной степени были заражены почти все роменские гои. Тимошенко ждал его на выходе из школы.
   - Пинхас, завтра за мной заедет отец, и я уезжаю, - с некоторым оттенком грусти сказал Степан. – Отдохну в селе, наберусь сил, а потом на поезд и в столицу.
   - Восемь лет промчались, приятель. Теперь нам нужно доказать, чего мы стоим. Между прочим, наш математик приличный человек. Он поговорил со мной и пожелал удачи.
   - Да, у него есть сердце, он болеет за нас. Ну ладно, Пинхас. Жаль, что мне в другую сторону. Все эти годы ты был мне хорошим товарищем. Даст Б-г, ещё увидимся.
   Они крепко обнялись и разошлись. Не знали они ещё тогда, что один из них станет революционером, а потом знаменитым сионистом и электрификатором Эрец-Исраэль, а другой великим учёным.
   Прошёл июль. Пинхас отдыхал, гуляя по живописным роменским рощам, но по совету Ужицкого каждый день решал задачи из сборника конкурсных задач. Билеты на поезд были заранее куплены на десятое августа, и началась неспешная подготовка к отъезду. Мама с затаённой грустью вздыхала, смотря на сына, и подкладывала ему в тарелку блинчики со сметаной и творогом или кусочки гефилте фиш, которую она делала превосходно. Отец, пытавшийся было прежде отговорить сына от «авантюры», смирился с его выбором и принялся подсчитывать возможные петербургские расходы на жильё, пропитание и оплату учёбы в институте. За несколько дней до отъезда Пинхас начал собираться в дорогу и укладывать вещи в чемодан. Отец накануне подошёл к нему и передал связанную в носовой платок небольшую пачку денег, которых должно было хватить на первое время.
   Десятого августа вся семья проводила его на вокзал. На перроне было много народа. Уезжали ещё несколько выпускников училища, которых Пинхас хорошо знал. Они приветствовали его, и он ответил им взмахом руки. Подошёл поезд, он обнял сестёр и братьев, заплаканную мать и отца, предъявил проводнику билет и поднялся в вагон. Обернувшись, он вдруг увидел стоявшую поодаль Хану. Она смотрела на него, и, чтобы он её заметил, держала над головой правую руку. Он остановился на мгновение, кивнул ей и прошёл в коридор вагона. Он понял, что её чувства к нему не остыли, да и он, как ни пытался, не смог её забыть. Пинхас нашёл своё место, положил чемодан наверх на багажную полку, потом вышел в коридор и подошёл к открытому окну медленно тронувшегося поезда. Он опять попрощался с родителями, сёстрами и братьями, и, увидев Хану на том же месте, подумал, что её появление на вокзале не останется незамеченным.    

Технологический институт

   1
   Витебский вокзал, где Пинхас сошёл с поезда, был старейшим в Санкт-Петербурге и
   России вокзалом, построенным в 1837 году при Николае I. Прежде он назывался Царскосельским, так как обслуживал царскую семью и двор на первой в стране железнодорожной линии, соединяющей столицу и Царское село. На большой привокзальной площади он осмотрелся и, увидев рослого в мундире городового, подошёл к нему.
   - Не подскажешь, служилый, как пройти к Технологическому институту? – спросил он.
   - Повезло, тебе, парень. Он недалеко, в конце этой улицы он. - Полицейский усмехнулся в ус и указал направление распростёртой рукой. - Идти тебе отсюда с километр будет.
   Пинхас поблагодарил городового и побрёл вдоль улицы. Набитый вещами и книгами тяжёлый чемодан оттягивал руку, но он был молод и полон сил и желания поступить в этот институт и завоевать столицу.
   Здание построенного в стиле классицизма института выходило своим роскошным фасадом на огромную площадь, приобретшую благодаря ему форму треугольника. Ряд арочных окон на третьем этаже придавал ему торжественность и законченность. Пинхас бросил взгляд на широкий нависший над центральным входом чугунный козырёк  и вошёл в вестибюль. Там он спросил у швейцара, где принимаются документы, и направился к указанной ему двери.

   2
   Харлампий Сергеевич Головин вошёл в кабинет, отдёрнул штору на окне, чтобы  пропустить в комнату больше света, и устало опустился на стул. Блики света упали на его высокий лоб, миндалевидные глаза за стёклами очков и рассеялись в пышной окладистой бороде. Встреча с попечителем Санкт-Петербургского учебного округа по поводу конкурсных экзаменов  всякий раз выбивала его из колеи. В беседе он опять пытался убедить его в том, демонстративный отказ талантливым еврейским юношам в получении образования наносит серьёзный вред стране. Но попечитель беспомощно разводил руками и грустно улыбался в ответ. Что мог он сделать против воли царя, не пожелавшего отменить процентную норму, введённую его отцом Александром III, слывшим ярым антисемитом. А что позволено ему, директору института, действительному статскому советнику? Он лишь может отобрать для себя самых достойных из них для своего инженерно-строительного факультета. Ученик Густава Кирхгофа и Генриха Гельмгольца, а теперь знаменитый профессор, он понимал, что Россия для своего движения вперёд нуждается в умных образованных специалистах. Проходя мимо абитуриентов, он ловил на себе взгляды парней, лица которых отличались от славянских особыми семитскими чертами. Он знал, что молох бесчувственного закона отбросит большинство из них от стен института, многие из которых лучше и сильнее тех, кого он вынужден принять. Он запретил в своём институте специально их «отсеивать», но чему это могло помочь. Только усилить негодование тех, кто по результатам конкурсных оценок могли бы быть зачисленными в институт.   
   Экзамены завершились вчера и все находятся в напряжённом ожидании списков, вывешиваемых в вестибюле. Харлампий Сергеевич ещё вчера просил Кирилла Семёновича, начальника приёмной комиссии, занести ему в кабинет особый еврейский список. Для поступления евреев письменный и устный экзамен по математике должны быть на «отлично», а сочинение не ниже, чем «хорошо».  Для всех других категорий конкурсантов критерии приёма были значительно ниже, и это весьма удручало профессора. На огромном обтянутом зелёным сукном письменном столе перед ним стоял сделанный из малахита письменный прибор со встроенными в него часами и ручкой с позолоченным стальным пером, лежали книги и папки. Он протянул руку, взял и открыл верхнюю из них и сразу же увидел приготовленный ему список, напечатанный на хорошей финской бумаге. В нескольких колонках справа помещались оценки, а последняя из них предназначалась для него. Там он должен был, как всегда после экзаменов, написать о зачислении в студенты. Для каждого факультета был свой список. Харлампий Сергеевич сразу нашёл «свой» список и начал читать.
   «Фрадкин, Левит, Браверман, Витебский, Фельцман, Ческис…».
   Фамилии явно принадлежали этому несчастному гонимому племени. Он уже привык к ним и они не вызывали у него неприятных ощущений. Все они проходили по баллам, но дамоклов меч был в его руках. И он должен обрушиться на этот список и разрубить его на части. Он продолжил читать.
  «Рутенберг, отлично, отлично, хорошо. Жаль, норма выполнена, но оценки его высокие. По всем требованиям этот юноша должен быть принят, - подумал профессор. – Рука не поднимается его вычеркнуть».
   Он откинулся на высокую спинку стула и оглянул кабинет. Справа высокое окно, слева шкаф с книгами и папками, кожаный диван и несколько стульев возле стола. Его высокий социальный и профессиональный статус и известность в научном мире давали ему некоторую свободу действий. Он не опасался административных санкций, не боялся окрика свыше. Он думал о судьбе этого парня, который по прихоти высочайших особ вынужден будет вернуться домой и пропасть в провинциальной глуши огромной страны.   
   «Возьму-ка я грех на душу, - решил Харлампий Сергеевич. – Не ради своей прихоти, а ради великой России».
   Он взял ручку из письменного прибора, обмакнул перо в чернильницу и с решимостью и удовлетворением принялся писать «зачислить» в колонке, с самого начала списка. Он сделал то же самое по всем факультетам и, где пожелал, добавил ещё двух.
   «Если спросят, я найду, что сказать».
   Закончив работу, он позвонил в колокольчик, стоявший на углу стола. Дверь открылась, и в кабинет вошёл секретарь, моложавый мужчина среднего роста в тёмно-сером костюме.
   - Тимофей, отнеси-ка, голубчик, эту папку Кириллу Семёновичу и попроси его передать всё в печать. Скажи ему, что я проверил и утвердил.
   - Будет выполнено, Харлампий Сергеевич, - сказал тот и вышел из кабинета.
   «Теперь можно и отдохнуть», - подумал профессор и закрыл глаза.
   Через минут пять он поднялся, подхватил портфель и, довольный собой, направился к выходу.

   3
   Найдя своё имя в списке зачисленных в институт студентов, Пинхас испытал заметное облегчение. Напряжение ожидания держало в своих невидимых путах и его, казавшегося другим людям твёрдой и холодной скалой спокойствия. Он оглядел вестибюль медленным взглядом и увидел группу евреев, стоящих поодаль. Одного из них, Наума, он знал. Тот сидел с ним за одним столом на письменном экзамене. Движимый какой-то врождённой солидарностью, Пинхас подошёл к ним.
   - Как дела, парни? – спросил он.
   - Ничего хорошего, приятель, - сказал черноглазый юноша с курчавыми рыжеватыми волосами. - Столица империи нас отвергла. Евреи ей не нужны. Из нас только Наум поступил. А ты, я вижу, тоже счастливчик?
   - Не расстраивайтесь, парни. Не думаю, что образование сделает нас счастливыми. Вы откуда приехали?
   - Из Могилева и Гомеля.
   - А я из Ромен. Это под Полтавой.
   - «Но близок, близок миг победы. Ура, мы ломим; гнутся шведы» - съязвил один из них.
   - Никогда не стоит терять чувство юмора и человеческое достоинство, - улыбнулся Пинхас. - Когда уезжаете?
   - Завтра. Прогуляемся по городу, поедим в харчевне, а утром на вокзал, - сказал Наум. – Я побуду дома до начала занятий.
   - Тогда прощайте. Я, наверное, останусь здесь. Надо обживаться, знакомиться с людьми, - произнёс Пинхас. – Зай гезунд, парни.
   Он пожал всем руки, повернулся и двинулся к выходу. Западный ветер принёс в город прохладу Балтийского моря, и на улице стало свежее. Пинхас запахнул пиджак и застегнул его на все три пуговицы. Нужно было пойти на почту и отправить домой письмо. Он не был уверен, что сообщение о том, что его приняли и теперь он студент известного в России института, обрадует отца. Возможно, тот мечтает о его возвращении домой. Папа мудрый человек, умеющий предвидеть и понимающий суть вещей. Он не может желать сыну плохого. Мать, конечно, будет рада. Наверное, просто тому, что любимый сын жив-здоров и сумел сделать то, о чём мечтал. Пинхас перешёл на другую сторону проспекта и вошёл в небольшое почтовое отделение. Он купил конверт, попросил у служащего ручку и чернильницу, сел за столик возле окна, вынул из портфеля лист бумаги и начал писать. Закончив письмо, он заклеил конверт и бросил его в почтовый ящик. «Пожалуй, за неделю дойдёт», - подумал Пинхас.
   Голубое с утра небо теперь затянулось облаками, закрыв собой тёплое северное солнце.  Комнату он снимал в доходном доме, каких было множество в Санкт-Петербурге. Оттуда до института рукой подать, и многие иногородние студенты селились в таких домах по соседству. Завтра заканчивался срок аренды, и ему следовало зайти в контору и заплатить за месяц вперёд. А сейчас он просто пошёл к себе, поднялся на третий этаж и, ощутив усталость последних дней, с наслаждением растянулся на кровати.

   4
   - Лекция закончена, господа, - произнёс профессор и, задхватив с кафедры папку с бумагами, спустился с возвышения.
   Студенты зашумели и задвигались в промежутках между рядами, ступеньками поднимающимися к задней стене аудитории. Послышались реплики и обрывки разговоров. Пинхас, занимавший с первых дней место в выбранном им ряду в середине зала, поднялся и стал пробираться к выходу. Большой перерыв давал возможность хорошо поесть и поговорить со знакомыми, которых с каждым днём становилось всё больше. В коридоре его уже ждал Дмитриев, парень крепкого телосложения, пышной гривой соломенных волос и белой косоворотке под тёмно-серым пиджаком. Сын зажиточного крестьянина, успешно торговавшего в столице галантереей, он имел петербургскую прописку и обширные связи и не раз оказывался Пинхасу хорошим советчиком в его делах и знакомствах.    
   - Хороший мужик Юрий Иванович, предмет свой, механику, знает и умеет преподать, - сказал Пинхас и по-дружески шлёпнул Николая по плечу.
   - И ведёт себя с нами без апломба и высокомерия, - заметил тот. – Я голодный, как волк. Пошли-ка в столовку.
   Недавно построенная большая столовая, заставленная множеством покрытых белыми скатертями прямоугольных столов, ещё сияла белизной стен и чистотой полов. Из широких окон в зал проникал тусклый свет пасмурного осеннего дня. Они стали в очередь к окошку раздачи. В кухне хозяйничали две уже немолодые женщины и повар, деловито колдующий над огромными, душащими жаром и запахами котлами с едой. Друзья получили тарелки со щами, пшеничной кашей и куском говядины и сели за свободный стол в дальнем углу. С первых дней Николай присматривался к этому высокому симпатичному парню из провинциального южного городка. Время от времени он прощупывал его, пытаясь понять его образ мыслей и всё более проникаясь уважением и доверием к нему. Он чувствовал его недовольство существующим положением и уже был готов начать с ним откровенный разговор.
   - Пинхас, как ты думаешь, что нужно сделать в России, чтобы изменить к лучшему жизнь народа? - спросил Николай и внимательно посмотрел на друга.
   - Уверен, что-то необходимо сделать, но не знаю что, - задумался Пинхас.
   - О народовольцах ты слышал?
   - А кто они?
   - «Народная воля», так называлась революционная организация. Она стремилась принудить правительство к демократическим реформам и использовала террор, как средство достижения этой цели. Народовольцы хотели подтолкнуть политические преобразования убийством императора Александра II.
   - Я помню, отец мне рассказывал однажды об этом. Я тогда был ещё маленьким, когда в городе прошёл погром. Мы спасались у русского мужика, с которым отец дружил.
   Он взглянул на Николая, с аппетитом глотающего кусочки мяса, и спросил:
   - Неужели нет других методов борьбы?
   - Народ живёт в рабстве и нищете. И ты при этом будешь заниматься демагогией и убеждать царя и его правительство, что так делать нехорошо? Тогда тебя арестуют и сошлют. И ничего не произойдёт и не изменится. Всё останется таким, как было. Без кровопускания мы ничего не достигнем. 
   - Наверное, ты прав.
   - Я тебе дам кое-что почитать. Только никому. Это запрещённая литература.
   Николай огляделся, потом наклонился, вынул из стоящей возле стола сумки книжку с истёртой многими читателями обложкой и протянул её Пинхасу. Тот взял её и, пытаясь не привлекать внимание, положил в портфель.
   Придя домой, Пинхас сразу принялся за чтение. Больше часа читал, не отрываясь. Закончив, он положил книгу на стол, потом подумал и сунул её под матрас. Несдобровать, если кто-нибудь увидит её у него. Она была как озаренье, осветившее тусклые закоулки сознания. Прежние его представления о жизни и общественном устройстве теперь казались ему наивными. Ему пока ещё не всё было понятно, но для него стало ясно, что преступная государственная власть и есть главный виновник экономического и политического рабства народа и против неё все средства хороши.
   Пинхас потянулся, походил по комнате, и остановился возле окна, выходившего на глубокий, как колодец, двор. Он вспомнил тех еврейских парней из Гомеля и Могилева, которых видел в вестибюле после экзаменов, вынужденных вернуться восвояси ни с чем. И многих роменских приятелей и знакомых, которые даже не пытались вырваться из гетто черты оседлости, сознавая бессмысленность и обречённость своих попыток. Процентная норма и раньше виделась ему несправедливой незаслуженной карой. Но сейчас она логично связалась с преступной политикой по отношению к его народу, которую царь не желал отменить. Да и весь русский народ страдает от притеснения государства, держащегося только на насилии. А наверху фигура царя, олицетворяющего эту систему. Следовательно, «тираномахия», цареубийство неизбежно и целесообразно. А орудием переворота является учредительное собрание, которое проведёт необходимые реформы и передаст власть народу.
   Он впервые прочёл ранее незнакомое ему слово «социализм», который должен стереть все национальные различия. Значит, подумал он, уничтожение самодержавия приведёт к освобождению и еврейского народа.
   Вечерело и стало прохладно. Ему захотелось есть. Он накинул на плечи плащ и направился в находящуюся неподалеку харчевню.

   5
   На другой день по окончании лекции Пинхас вернул книжку Николаю.
   - Давай-ка выйдем. Не хочу, чтобы нас здесь видели вместе, - предложил тот.
   На улице было ещё светло, но серые тучи собирались к дождю и с моря дул свежий, напоённый влагой ветер. В такую погоду вряд ли кто-нибудь из охранки потянется за ними.   
   - Ну что, понравилась книжонка? – заинтересованно спросил Дмитриев.
   - Порядок в голове навёл. Умный человек писал, Лавров.
   - Да, он главный идеолог. В начале восьмидесятых годов, оказавшись за границей, он продолжал писать и издавал журнал «Вестник Народной Воли».
   - А где они сейчас? – спросил Пинхас.
   - Лет десять назад партия объявила о самороспуске.
   - Почему?
   - С самого начала они стали готовить покушение на Александра II. Попытки подрыва поезда, в котором царь возвращался из Крыма, не удались. Сработала только третья мина, которую взорвали под Москвой. Но вопреки обычному порядку царский поезд шёл первым, и подрыв произошёл под багажным вагоном. Потом Степан Халтурин, работавший в Зимнем дворце столяром, взорвал помещение под столовой, где должен был находиться царь. Но он задержался и остался в живых. Тогда погибло множество караульных.
   - Всегда страдают простые люди, - сочувственно произнёс Пинхас.
   - Ничего не поделаешь: «лес рубят – щепки летят». Правительство предприняло решительные меры. Народовольцев начали хватать. Один из арестованных дал показания, и полиция арестовала ещё людей. Организовали процесс шестнадцати. Двоих приговорили к смертной казни, остальных отправили на каторгу. Казнь товарищей заставила революционеров ускорить подготовку покушения на царя. Наконец, 1 марта, после множества неудач, провалов и арестов, покушение удалось. Первой бомбой были ранены казаки и прохожие. Бомбиста схватили, Александр подошёл к нему, спросил его о чём-то и вернулся к месту взрыва.  И тут второй боевик, Гриневицкий, незамеченный охраной, бросил вторую бомбу и смертельно ранил царя, да и сам подорвался. После этого большинство активистов схватили. Был процесс над шестью, Желябовым, Перовской, Кибальчичем, Михайловым, Рысаковым и Гельфман. Пятерых казнили, а беременной Гельфман смертную казнь заменили каторгой.
   Рутенберг с интересом слушал друга. Жизнь народовольца, о которой он мечтал, оказалась полной испытаний и опасностей. Не все были готовы умереть за идею, некоторые не выдерживали пыток и допросов и сдавали своих товарищей.
   - Чего они достигли, убив царя? – спросил он.
   - Рассчитывали, что это вызовет народные волнения и революционную ситуацию. Увы, ничего такого не произошло.
   - А погромы по всей стране? – допытывался Пинхас. – Сколько евреев убитых и покалеченных, разорённых и разрушенных домов.
   - Я понимаю твою обиду и возмущение. Видишь ли, среди арестованных и осуждённых революционеров были и евреи. Что сделало царское правительство? Чтобы не допустить бунтов, оно натравило заражённый антисемитизмом народ на вас, и это ему удалось. Для него евреи всегда будут инструментом большой политики.
   - Прости, я не подумал и усомнился. Теперь я уверен, эту власть нужно уничтожить. Что же произошло потом?
   - По стране прошла волна арестов. Партия потеряла много рядовых членов и большинство исполнительного комитета. Под ударами секретных служб и полиции она изменила тактику и, ведя пропаганду среди офицеров, принялась создавать военные организации. С помощью них планировался широкий государственный переворот, захват власти, учреждение временного правительства. «Народная воля» отказалась от покушений, расшатывающих власть, и поплатилась за это. Полиция завербовала члена офицерской организации Дегаева, который выдал  множество людей. Потом один за другим прошли судебные процессы. Большинство приговорили к длительным каторжным срокам и ссылке в Сибирь. Так завершилась их борьба.
   - Жаль, - вздохнул Рутенберг. – И ничего не сделано. Государство разгромило организацию и стало ещё сильней.
   - Не отчаивайся. Свято место пусто не бывает.
   Они медленно шли по улице, продолжая бесконечный разговор. Стемнело, и стал накрапывать дождь. Малочисленные прохожие торопились укрыться от ненастья и исчезали в освещённых тусклым светом заведениях, тёмных подворотнях или садились на проезжающие мимо пролётки с откидным верхом.
   Они попрощались. Дмитриев пошел в сторону Обводного канала, и Пинхас смотрел ему вслед, пока опрокинувшаяся на город тьма не поглотила его. Постояв минуту в раздумье, он вспомнил, что курсовой проект по механике давно висит над ним дамокловым мечом, и быстрым шагом двинулся домой.
   
Боевое крещение революционера

   1
   В начале ноября выпал снег, покрывший дороги и тротуары тонким хрустящим настилом. Серое небо висело над городом, стиснутым невидимыми объятиями первых морозов. Однажды Дмитриев остановил Рутенберга после лекции на выходе из аудитории.
   - Поговорить надо, Пинхас.
   Они отошли к большому окну, выходящему на проспект. Николай посмотрел на друга испытующим взглядом.
   - Я рассказал о тебе товарищам. Они выразили желание с тобой познакомиться. Ты готов?
   - Да.
   - Тогда в воскресенье в десять часов утра буду ждать тебя на углу Невского и Литейного. Увидев меня, не подходи, а следуй за мной на некотором удалении.
   - Хорошо, Николай.
   Дома на Владимирском проспекте стояли ровными немыми рядами. Брички и пролётки с запряжёнными в них лошадьми, надрывно дышащими белым туманом, проносились по обеим сторонам улицы.
   Пинхас расплатился с извозчиком и спустился с обитого чёрной изрядно потёртой кожей скрипящего на скаку кресла на заснеженный тротуар. Ему открылась роскошная панорама Невского, застроенного большими четырёх-пятиэтажными домами. Но и Литейный, который начинался здесь, на этом перекрёстке, не уступал ему. Всё было по-имперски красиво и гармонично, и Пинхас, переходя улицу, не без труда перевёл взгляд на угловое здание перед ним. Он сразу же увидел знакомую фигуру Дмитриева. Тот сделал ему знак и пошёл впереди. Так они двигались друг за другом по многолюдному тротуару минут двадцать. Кроличья чёрная шапка и серое суконное пальто в отдалении маячили перед его глазами. Николай вдруг исчез из поля зрения. Пинхаса охватило некоторое беспокойство. И тут справа от себя за высокой решёткой он увидел арочный проход и стоящего внутри него Дмитриева. Он прошёл через калитку в ограде и продолжил идти за ним. Во дворе Николай повернул налево, вошёл в первый подъезд и остановился возле высокой двери. Пинхас приблизился к нему, и они один за другим вошли в тускло освещённый коридор. Молодой мужчина ростом ниже среднего с густой чёрной бородой и блестящими карими глазами пожал Дмитриеву руку и посмотрел на незнакомца.
   - Пинхас, студент Технологического института, - сказал Николай. – Борис просил привести его.
   - Проходите, все уже собрались.
   В большой комнате, окнами выходящей на улицу, сидели на диване, креслах и стульях семь человек, негромко переговариваясь между собой. При появлении хозяина квартиры Евдокимова с двумя пришедшими они замолкли и стали внимательно рассматривать Пинхаса. Навстречу ему в этот момент поднялся мужчина лет двадцати. Он подошёл к нему и крепко пожал руку. Он был ниже Пинхаса и смотрел на него, чуть задрав подбородок. И тот успел рассмотреть чуть волнистые каштановые волосы над высоким лбом, усы под прямым носом, маленькую аккуратную  бородку и умные маслянистые глаза.
   - Полку прибыло, - бодро произнёс он и, положив руку на его спину, посадил возле себя.    
   - Рутенберг, - представился Пинхас.
   - Савинков Борис, - негромко ответил мужчина. – Дмитриев о тебе высокого мнения. Такие люди нам очень нужны.
   - Сегодня мы зачитаем важный документ и обменяемся мнениями, - произнёс хозяин квартиры. - Всё идёт к тому, что партия будет создана. Сегодня в Петербурге и многих городах России существуют и работают кружки и группы, разделяющие общие взгляды. Документ отпечатан на гектографе несколько лет назад и называется «Наши задачи. Основные положения программы социалистов-революционеров».
   В комнате наступила напряжённая тишина. Закончив чтение, Евдокимов обвёл взглядом слушателей, приглашая к обсуждению. С дивана поднялся мужчина лет тридцати в тёмном в светлую полоску пиджачном костюме с жилеткой.
   - Господа, то, что мы сейчас услышали, очень напоминает идеи народовольцев. Ничего не имею против них, сам находился под их влиянием. Но жизнь идёт вперёд, напряжённость в обществе растёт. Надо бы серьёзно обновить идеологию.
   - Позвольте мне разъяснить ситуацию, - высокий худощавый человек деликатно вступил в дискуссию. – Партия только организуется и набирает силу. Программа ещё не составлена. Понятно, что идейно она связана со своей предшественницей, с народничеством, сущностью которого являлась идея возможности перехода к социализму некапиталистическим путём. Но есть немало аспектов новизны. Это демократический социализм, выражающийся в широкой хозяйственной и политической демократии. Это социализация земли, которая должна стать народным достоянием. Они обеспечат мирный, без социалистической революции, переход к социализму. 
   Пинхас внимательно слушал, но выступить не решился. Слишком мало опыта и пока было чему поучиться.
   Расходиться стали по одному, так диктовали правила конспирации. С Дмитриевым Пинхас попрощался ещё на квартире. Он вышел после Бориса Савинкова и увидел его в арочном проходе со двора на проспект. 
   - Ну, что скажешь? – спросил тот.
   - Я не склонен к политическим дискуссиям, Борис. Я люблю действие, активное организованное выступление.
   - Не беспокойся, на твой век работы хватит. Сегодня ты узнал основные принципы, которыми будет руководствоваться партия.
   - В принципе я с ними согласен. Хотя кое-что нужно ещё обмозговать, - признался Пинхас.      
   - Это правильно. Кроме того, раз ты вступил в подпольную организацию, ты должен подобрать себе псевдоним. Охранка у нас вездесущая. Кличка твоя будет известна только узкому кругу лиц.
   - Хорошо, я подумаю.
   - Тогда всё, будем прощаться, на следующей встрече обсудим.
   - Ладно.
   Савинков прошёл через полуоткрытые железные ворота и двинулся по Литейному. Пинхас шёл на некотором удалении от него в ту же сторону. На перекрёстке Борис свернул на Невский, а Пинхас сел на подъехавшую по его зову пролётку. 
   
   2
   Савинков был студентом юридического факультета Санкт-Петербургского университета
   и не без труда выкраивал время для встреч. Поэтому, когда это удавалось, они встречались в городе, заранее оговаривая время и место. Часто просто ходили по улицам или забегали погреться и выпить кофе с булочкой в кафе на Невском. Подпольную кличку Мартын Иванович, которую предложил Пинхас, Борис принял сразу и не без удовольствия, посмеявшись над необычной его изобретательностью. И после этого не без иронии так и называл его.
    Отец Савинкова Виктор, товарищ прокурора окружного военного суда в Варшаве, был уволен со службы за либеральные взгляды. Раньше Пинхас не всегда понимал мотивы присоединения обеспеченных и интеллигентных русских людей к антиправительственным партиям и кругам. Но знакомство его с некоторыми из них в студенческом кружке, на редких встречах на конспиративной квартире постепенно привело его к мысли о существовании какого-то особого мировоззрения. Однажды в воскресенье, сидя с Савинковым за столиком в кафе, он спросил его об этом.
   - Мартын, ты глубоко мыслишь. Да, русская интеллигенция заражена такой болезнью.
Она называется нигилистическим морализмом. Мой отец, я тебе рассказывал, из-за этого серьёзно пострадал.
   - Как же, Борис, такое могло случиться с тысячами людей?
   - На самом деле с десятками тысяч. Всё началось с Писарева, Добролюбова, Бакунина, Кропоткина. Слышал о них?
   - О Бакунине слышал. Он один из теоретиков анархизма и народничества.
   - Верно. Так вот, они оказали сильное влияние на умонастроение людей.  В своих трудах они писали, что жизнь не имеет никакого объективного смысла, кроме материальной обеспеченности. Поэтому высшая и единственная задача человека – служение человеку и народу и непримиримая борьба с тем, что этому препятствует. Такова глубочайшая черта духовности русского интеллигента.
   - Борис, я в последнее время именно так чувствую и понимаю.
   - Без этого внутреннего смысла, Мартын, ты не можешь быть в России революционером.
   Они расплатились с официантом и вышли на проспект. Было морозно, но небо очистилось от облаков, и солнечные лучи осветили фасады дворцов и заиграли на оконных стёклах.

   3
   Увы, вскоре их встречи прервались на года полтора. Этому предшествовали февральские события 1899 года. Построенное по велению Петра I итальянским архитектором Доменико Трезини на Васильевском острове здание 12 коллегий вначале предназначалось для важнейших учреждений государственного управления. Потом там расположился Главный педагогический институт, готовивший преподавателей для высших и средний учебных заведений империи. 
   Санкт-Петербургский университет 8 февраля должен был отмечать своё восьмидесятилетие. Заранее было вывешено объявление, подписанное ректором Сергеевичем, предупреждающее студентов об ответственности за нарушение общественного спокойствия после юбилейного акта. Сергеевич был знаменитым учёным в области истории русского права, и Савинков с увлечением слушал его лекции. Но как один из влиятельных студенческих лидеров, он настаивал на решительном ответе. Сходка посчитала тон объявления оскорбительным и проголосовала за то, чтобы устроить ректору обструкцию.
    Во время торжественного заседания, когда ректор начал своё выступление, в зале послышались свист, хлопки и выкрики. Высокий седовласый профессор Сергеевич в течение минут пятнадцати пытался восстановить тишину, но оценив положение, покинул кафедру.
   Студенты стали расходиться из университета небольшими группами. Когда часть студентов прошла через Дворцовый мост, полиция перекрыла его. На этот день у неё был заготовлен план, который отрабатывался многие годы. Цель его состояла в том, чтобы не допустить прорыва в центр города большого количества студентов и предотвратить их массовые шествия по Невскому проспекту, нередко переходившие в столкновения с полицией. Переходы через Неву по льду были разрушены заранее. Толпа по набережной прошла до Румянцевского сквера. Там произошла стычка с отрядом конной стражи, демонстрация была жестоко разогнана нагайками.
   На другой день студенты собрались вновь. Зал гудел от гнева, молодые люди делились впечатлениями вчерашнего дня. 
   - Нас отстегали, как крепостных. Сатрапы царя унизили наше человеческое достоинство, - обратился к толпе крепко сбитый парень. – Это не совместимо с самыми элементарными правами человека. Предлагаю бастовать.
   - А я требую прекратить занятия и закрыть университет до тех пор, пока правительство не даст нам гарантии личной неприкосновенности.
   - Верно, Савинков, - поддержали его коллеги с юридического факультета.
   - Тогда предлагаю за это проголосовать. Кто за закрытие университета?
   Вверх взметнулось множество рук.
   - Подавляющее большинство. Нет смысла проводить расчёты.
   - А кто будет руководить стачкой? – выкрикнул кто-то из зала.
   - Нам нужно избрать организационный комитет, - предложил тот же крепко сбитый парень.
   Из зала послышались фамилии, которые он сразу же стал записывать на листке бумаги, облокотившись на кафедру. Воодушевлённые успехом и полные ощущения грядущих перемен, студенты медленно покидали зал.

   4
   Газеты широко освещали события в университете. Напряжённость в городе росла, и эсеровские группы приняли решение распространить стачку по учебным заведениям всей страны. Дмитриев сообщил об этом Рутенбергу,  и в Технологическом институте объявили сходку.
   - Господа студенты, мы не можем оставаться в стороне, когда власть подвергает жестокому насилию наших братьев, - отрывисто и чётко заговорил Пинхас, поднявшись на сцену аудитории. – Я предлагаю присоединиться к ним, прекратить занятия и объявить стачку.
   - Правильно, Рутенберг.  Пора положить конец полицейскому произволу, - кричал кто-то из возбуждённой толпы.
   Студенты выбрали оргкомитет, куда единогласно ввели Николая и Пинхаса, и собрались в главном вестибюле. Дмитриев подошёл к Рутенбергу и, оглянувшись по сторонам, произнёс:
   - По достоверным сведениям в университет введена полиция. Хотят прекратить стачку. Боюсь, что нас ждёт та же участь.
   - Если мы ступили на путь борьбы, Николай, столкновение с репрессивным государственным аппаратом неизбежно.
   - Это верно. Но сейчас я не об этом. В этой массе людей, которые нас поддержали, есть и те, кто являются осведомителями и агентами полицейского управления.
   - Ты прав. Поэтому нас с тобой рано или поздно заметут.
   - Хорошо, что ты это понимаешь, Пинхас.   
   В университете вскоре начались аресты. Иногородних выслали, живущих в столице задержали, а потом отдали на поруки. А в начале марта всем было разрешено вернуться в университет. По высочайшему указу царя Николая II была создана комиссия, которая приступила к расследованию событий. В докладе, составленном по результатам её работы, резко критиковались действия полиции и министерства народного просвещения. Всё шло к успокоению и примирению, и занятия возобновились. Однако происходящее в Московском и Киевском университете вернуло студентов к прежним требованиям. Но и полиция активизировала свои действия. Один за другим был арестован Первый, Второй и Третий организационные  комитеты, руководившие стачкой. К концу апреля было арестовано и выслано около трети студентов петербургского университета.
 
   5
  Для ректора Технологического института Головина студенческие волнения стали нежданным откровением. Преданный царю и отечеству, желающий стране процветания и любящий своих учеников профессор понимал, что система народного просвещения требует улучшения, а отсутствие академических свобод неприемлемо для прогресса России. Он осуждал жёсткие действия полиции, но сознавал их необходимость и неизбежность. 
   А сегодня перед ним лежало письмо, подписанное начальником Охранного отделения Санкт-Петербурга полковником Владимиром Михайловичем Пирамидовым. Его принесли ещё вчера во второй половине дня, но Харлампий Сергеевич не стал его читать сразу. Для него были очевидными его содержание и смысл, требовавшие решений, принимать которые он не желал. Он внимательно пробежал письмо взглядом.
«Рекомендую принять неотложные административные меры против студентов…», - пробежал он опять эту строчку письма. За ней шёл список фамилий и имён студентов, которых предлагалось исключить из института, как наиболее активных участников последних событий. Харлампий Сергеевич вновь взглянул на список. «Рутенберг Пинхас». Он вспомнил, что несколько лет назад принял его в свой институт и потом ни разу об этом не пожалел. Это был блестящий студент, которого ожидало прекрасное будущее инженера-механика. А сегодня он вынужден принять решение, избежать которое невозможно.
   Головин вынул из папки чистый лист бумаги и, скрупулёзно подбирая слова, набросал текст. Закончив писать, он тяжело вздохнул и взял в руку колокольчик. На звон дверь открылась, и секретарь энергичной походкой подошёл к столу ректора.
   - Подготовь-ка, любезный, этот приказ. Когда будет готов, принеси его мне. Я подпишу.      
   - Слушаюсь, Харлампий Сергеевич, - сказал Тимофей и, повернувшись, вышел из  кабинета.
   «Через год всё забудется и можно будет дать им возможность закончить учёбу», - подумал Головин и, закрыв натруженные глаза, устало откинулся на спинку стула.

Ольга

   1
   Летом 1900 года Рутенберг вернулся в Санкт-Петербург. Город встретил его солнцем, зеленью парков, праздной публикой на Невском и белыми ночами. Омытые зимними и весенними дождями фасады дворцов и тротуары блестели чистотой, а сияющий позолотой купол Исаакиевского собора был виден издалека.
   За минувшие полтора года многие его связи были утрачены и забыты, и ему потребовалось время, чтобы выйти на прежних знакомых. Один из них привёл его на встречу группы «Рабочее знамя». Там он и увидел Савинкова. Друзья тепло обнялись. Им было о чём поговорить, они были молоды и голодны и вскоре уже сидели в трактире на соседней улице.
   - Ну, рассказывай, Мартын, о своих приключениях. Я помню, ты поднял технологов на стачку, за это тебя тогда выгнали из института.
   - Да, меня выслали из города, и я оказался в симпатичном южном городе Екатеринославе.
   - Слышал о таком, - произнёс Борис. – Григорий Потёмкин его строил, и показал Екатерине Великой во время их поездки по Новороссии. Ей очень понравилось.
   - А ты неплохо знаешь историю, - улыбнулся Пинхас. – Так вот, мне помогли устроиться чертёжником на Александровский Южно-Российский металлургический завод. Потом меня заметил один либерал и порекомендовал на Екатерининскую железную дорогу. Там сблизился с социал-демократами, но их «катехизис» большое впечатление на меня не произвёл. Они больше склонны к легальным ненасильственным методам борьбы. Но я уже убедился, что самодержавие этим не сломить. Списался с Дмитриевым, приятелем из Технологического, и он позвал меня сюда. А ты чем занимался всё это время, тебя ведь тоже арестовали?
   - Меня и многих моих товарищей отчислили тогда из университета. Я уехал в Германию. Пригодилось знание немецкого, и год я проучился на юридическом в Берлине и Гейдельберге. Но не мог я сидеть без дела в эмиграции и участвовать в пустопорожних дискуссиях. Потому вернулся и поселился у старшего брата. Всё идёт к тому, что все группы и кружки скоро объединятся в партию.
   Они насытились мясной солянкой и кулебякой и с видимым удовольствием предались воспоминаниям.
   - Образование не хочешь закончить? – спросил Борис.
   - Думаешь, меня восстановят после бунта, который я с товарищами у них учинил?
   - Попытайся, я слышал, некоторых приняли обратно.
   - Пожалуй, стоит попробовать, - сказал Пинхас.
   Друзья расплатились с трактирщиком и вышли на улицу.
   - Рад был встрече, Мартын Иванович.
   - Я тоже, Борис.
   - Ну, пока. Я должен ехать. У меня свидание с прекрасной дамой.
   Приятель поднял руку и вскоре сел в остановившуюся пролётку. Пинхас махнул ему на прощанье и остановился в задумчивости. Потом перешёл на другую сторону улицы и вызвал пролётку.
   - Подбрось-ка меня, любезный, к Технологическому институту, - сказал он ямщику.
   - Извольте, барин, - кивнул тот, натянул поводья, и лошадь проворно побежала по залитой солнцем улице.
   К большому удивлению, в институте его восстановили. Сказались его значительные успехи в учёбе, и, возможно, отсутствие у полиции серьёзного компромата на него за время пребывания в Екатеринославе.

   2
   На следующий год Рутенберг окончил институт и получил диплом с отличием. Теперь у него было право проживания в городе, которое приобрёл благодаря полученному им высшему образованию. Молодой инженер, ещё не обременённый семьёй, вскоре нашёл работу и погрузился в манящую, но полную опасностей подпольную жизнь.
   Идеи социал-демократии не убедили его в том, что они указывают верный путь для России. Большинство людей, с которыми он сейчас сотрудничал, были социалистами-революционерами. Он уже ощущал себя космополитом, человеком мира, забылись его прежние переживания горестей и страданий соплеменников и всё больше и сильнее чувствовал он духовную связь с русской интеллигенцией. И не важно, какой национальности были  люди, освобождению которых от гнёта государства он посвятил свою жизнь. Революция, думал он, сметёт все национальные различия и это будет уже другой, единый народ, имя которому человечество.
   Однажды на собрании он увидел миловидную молодую женщину, принесшую с собой большую связку книг. От них ещё пахло свежей краской и конторским клеем. Она разложила их на столе и предложила всем присутствующим купить. Пинхас присмотрелся к ней и вспомнил. Да, это она вступилась за студентов, которых он и Дмитриев вывели на площадь возле Технологического института. Рутенберг подошёл к столу и взял книгу.
«Г.В. Плеханов. О социальной демократии в России», - прочёл он про себя и посмотрел на неё.
   - Я куплю, - сказал он. – Сколько она стоит?
   - Двадцать копеек, - ответила она и окинула его острым изучающим взглядом.
   - Меня зовут Пинхас.
   - А меня Ольга.
   - Очень приятно, Ольга. Я хотел бы предложить Вам свою помощь. Книг-то много, боюсь, продать их все не удастся.
   - Хорошо. Подождите меня на выходе.
   Осень нагрянула стремительно, и порывистый ветер вздымал полы пальто и гнал по небу рваные клочья серых облаков. Она появилась в полушубке и лисьей шапке. Он протянул руку и подхватил тяжеловатую связку книг.
   - Спасибо, Пинхас. Моя контора недалеко отсюда. Я оставлю книги там.
   - Я узнал Вас, Ольга. Вы помните событие весной два года назад возле Технологического института? Вы бросились защищать нас от полиции. 
   - Так Вы там были? А я увидела, как вас бьют шашками и нагайками, и возмутилась. Меня тогда арестовали, как «нарушительницу» общественного порядка, отвели в участок и возбудили дело о «сопротивлении властям при исполнении ими служебных обязанностей». Меня осудили на полгода тюремного заключения. Дело удалось передать на пересмотр в Судебную палату. Защитником был приглашён знаменитый адвокат Оскар Грузенберг. Благодаря ему приговор смягчили, и я отсидела только две недели.
   - Мы, Ольга, выбрали такую жизнь, что нам могут потребоваться хорошие адвокаты, и не один раз.
   - Да, это верно, Пинхас.    
   Пока они шли, Ольга рассказала, что является владелицей издательства «Библиотека для всех», специализирующегося на выпуске просветительской и революционной литературы. Ветер дул им в лицо, и он увидел, как у неё зарделись щёки и лоб, и это придавало ей в его глазах особую симпатию.
   - Подождите меня здесь, - сказала она.
   Ольга открыла дверь, взяла у него книги и скрылась в полутьме. Через пять минут она вернулась.
   - Ну, давайте прощаться. Мне пора.
   Он молча пожал её руку и стоял в нерешительности, пока она не остановила пролётку и не поднялась в неё. Когда оцепенение прошло, и он пришёл в себя, лошадка побежала, оставив его одного на тротуаре.
   «Уж не влюбился ли я? – подумал Пинхас. – Давно со мной не случалось ничего подобного. И мне всё равно, что она русская, а я еврей, если мы занимаемся одним общим делом».
  Он брёл по улице, размышляя о зарождающемся в нём чувстве и замечая пробиравшего его озноба. Он теперь знал, где её найти. Это приободрило его и, неся в себе давно уже не испытываемое ощущение влюблённости, он зашагал быстрее. 
       
   
   3
   Он стал ждать её после работы и провожать домой. Она с готовность принимала ухаживания этого большого симпатичного человека, болеющего, как и она, идеями свободы и справедливости. Ольга была образована, знала, что такое скорость света и геометрическая прогрессия, читала Лаврова и Кропоткина, жертвовала деньги на революционные нужды и симпатизировала эсерам. Однажды они стояли неподалеку от дома, где он арендовал квартиру. Выпавший несколько дней назад и лежащий плотным настилом на тротуаре снег хрустел под ногами прохожих.
   - Я живу на этой улице, - сказал он. – Здесь холодно. Хочешь согреться?
   Она внимательно посмотрела не него и улыбнулась.
   - А чаем не угостишь?
   - Конечно, чаем «Высоцкий».
   Они поднялись на второй этаж. Он щёлкнул ключом, и тяжёлая деревянная дверь заскрипела и открылась. Он пропустил её вперёд, снял пальто и принял полушубок у Ольги. Потом деловито затопил камин, и большая гостиная постепенно наполнилась теплом. Он поставил греться чайник, сел на диван рядом с ней и накрыл её холодную ручку своей большой тёплой ладонью.
   - Я люблю тебя, Ольга, - не без труда произнёс Пинхас.
   - Я тоже люблю тебя, Пинхас, - сказала Ольга.
   Она повернула голову и потянулась к нему своими мягкими ещё не целованными губами. Он обхватил её грудь руками и поцеловал. Его вдруг охватило давно не испытуемое возбуждение.
   - Я боюсь, Пинхас, - остановила она его. – У меня никогда ещё не было мужчин. И я на семь лет старше тебя.
   - Разве это имеет какое-то значение, если мы любим друг друга? Выходи за меня замуж.
   - Но ты не можешь жениться на христианке. Наш брак не зарегистрируют.
   - Я посоветуюсь с моим другом. Он юрист и хорошо разбирается в брачных законах.
   Теперь Ольга уже не противилась своему желанию. Пинхас почувствовал происшедшее в ней изменение, легко поднял её на руки и понёс в спальню. Когда он вошёл в неё, она вскрикнула от короткой боли, которая вскоре исчезла, сменившись овладевшей их молодыми телами страстью.
   
   4
   Чем сильнее была влюблённость Рутенберга в Ольгу, тем больше был он озабочен вопросом женитьбы. Пинхас стал интересоваться семейными союзами в своём кругу и не без удивления обнаружил у его коллег немало смешанных браков. Он понял, что за этим стоит весьма распространённое среди революционеров стремление поколебать казавшиеся им устаревшими социальные и национальные предрассудки. Так же, как и Рутенбергом, ими двигало представление о единении всех наций в один народ, живущий по законам демократии и свободы.
   С Савинковым он виделся в дни, когда проходили собрания организации, членами которой они являлись. Пинхас как-то остановил его на выходе, и Борис почувствовал, что тот чем-то удручён.
   - Что случилось, Мартын?
   - Борис, хочу поговорить с тобой, как с юристом. Я встретил женщину, с которой желаю связать судьбу.
   - Говори прямо. Ты собираешься жениться?
   - Да. Но есть проблема - она христианка.
   - Я вижу, ты в курсе дела. В России, да и в других странах, браки заключаются в церкви. А она не повенчает, если молодожёны принадлежат к разным конфессиям.
   - Значит, мне потребуется принять христианство, или ей пройти гиюр и стать иудейкой?
   - Выбирайте, другого пути у вас нет. В России гражданских браков не заключают. Ещё при Николае I министр народного просвещения граф Сергей Уваров изобрёл триаду: «Православие, самодержавие, народность».
   - Похоже на девиз Великой французской революции «Свобода, равенство, братство».
   - Верно, наш глубокомысленный девиз в противовес ему. С тех пор под ним и живём.
   - Я думаю, главное в этой формулировке «самодержавие». И чтобы сломать эту триаду, нужно его уничтожить.
   - Правильно мыслишь, Мартын Иванович.
   - Спасибо, Борис.
   - Будь счастлив, Мартын, - улыбнулся Савинков. – Извини, я тороплюсь.
   Он на прощанье махнул рукой и исчез в проёме двери. Небольшой зал, где проходило собрание, опустел. Рутенберг минуту постоял в задумчивости и направился к выходу. Решение, которое смутно виделось ему прежде, обрело ясные очертания.   

   5
   На следующий день они с Ольгой встретились после работы.
   - Чему ты улыбаешься, милый? – спросила она.
   - Я решил принять православие. Иначе нас не повенчают. Оленька, у нас нет другого выхода.
   - Но ты же не веришь в Б-га? Хотя я тоже не очень.
   - Ради нашего счастья я готов поверить. Кстати, у меня есть начальное религиозное образование. Я знаю Библию и умею молиться. Мне бы только почитать Евангелие.
   - Пожалуй, ты прав, - произнесла Ольга. -  В моём приходе поп весьма добродушный и порядочный человек. Я с ним поговорю.
   - Может быть, мне пойти с тобой?
   - Хорошо, пойдём вместе - согласилась она. – Ты знаешь Андреевский собор на Васильевском острове?
   - Конечно. Недалеко от университета, на Большом проспекте. Я, Оленька, весь Петербург пешком обошёл.   
   Пинхас обнял её, и они двинулись по улице, обсуждая, где они встретятся.
   В воскресенье он ждал её на набережной Невы возле сфинкса напротив академии художеств. Она немного опаздывала. Человеколев смотрел на него своей загадочной улыбкой, словно что-то хотел сказать. Но Пинхас принял решение – он женится и ради своей возлюбленной готов на всё. Подошла Ольга и они, пройдя мимо дома Трезини, свернули направо. Улица, по обе стороны застроенная дву-трёх этажными похожими друг на друга жилыми домами, вывела их на проспект, за которым уже хорошо просматривался красивый увенчаный крестом купол собора, окружённый главками с крестами, и высокая двухъярусная шатровая колокольня.  Та сторона проспекта была почти незастроенной, и он открылся Пинхасу во всём своём великолепии. Они поднялись на паперть, миновали большую резную дверь, над которой два золоченых ангела держали знак ордена Святого Апостола Андрея, и вошли в большой полутёмный зал.
   Воскресная служба ещё шла, и они стали у входа, прислушиваясь к молитве и пению.
   - Знаешь, кто это? – прошептала Ольга и, не дожидаясь ответа жениха, произнесла, - настоятель собора, протоиерей Иоанн Покровский.
   - У него хороший голос, - оценил Пинхас.
   - Разве в этом дело? Он выдающийся писатель и добрейший человек.
   Когда молебен закончился, прихожане потянулись мимо них к выходу. Они направились к алтарю, ограждённому от нефа резным трёхъярусным иконостасом. Он сиял позолотой и великолепием, и Пинхасу показалось, что Иисус, богоматерь, апостолы и пророки взирают на него своими глубокими пытливыми глазами. Священники о чём-то говорил с дъяконом, стоя на солейе перед «Царскими вратами». Богатые одеяния на Иоанне сияли чистотой, отражая падающий из высокого окна купола свет. Он заметил Ольгу и поняв, что она хочет его о чём-то спросить, сделал ей знак рукой. Старик излучал спокойствие и добродушие.
   - Ваше преосвященство, - произнесла Ольга, когда он приблизился к ним. – Я не посмела бы обратиться к Вам, если бы не нужда, которая беспокоит меня и моего избранника.
   Протоиерей окинул взглядом Пинхаса.
   - Что вас заботит, молодые люди? – спросил он.
   - Мой избранник пожелал стать христианином.   
   - Это серьёзный вопрос. Надо поговорить.
   Он спустился со сцены, повёл их за собой в боковой придел и остановился возле большого арочного окна.
   - Как вас зовут? – спросил священник.
   - Пинхас, ваше преосвященство.
   - Вы иудей?
   - Да, я еврей. Правда, уже давно не соблюдаю традиции, - произнёс Пинхас.
   - Недели две назад у меня проходил обряд один весьма достойный молодой человек. Он тоже венчался с одной русской барышней, просто красавицей. И я не мог ему отказать, - вздохнул протоиерей и снова посмотрел на Пинхаса. - Никто не будет Вас крестить, если Вы не верите в Б-га.
   - Я верю, иначе бы не пришёл. Ведь Б-г он один.
   - Верно. Я вижу, Вы человек серьёзный. Не буду Вас отговаривать.
   - Для нас с Ольгой, святой отец, это очень важно. Мы хотим повенчаться.
   - Вам, молодой человек, нужно прочесть «Катехизис». В нём изложены основные положения нашего вероучения. И выучите наизусть «Символ веры». Когда будете готовы, приходите. Я поговорю с Вами, и мы назначим время церемонии.
   - Спасибо, Ваше преосвященство, - сказал Пинхас.
   - И ещё одно. Вы должны сменить имя.
   - Мы об этом уже подумали. Имя Пётр подойдёт?
   - Конечно. Это хорошее православное имя, - одобрительно кивнул протоиерей.
   Ольга дала ему свой «Катехизис» и он начал читать. Многое в нём напоминало ему пройденные в детстве еврейские книги и молитвенники. Миновал месяц упорных занятий, перемежающихся свиданиями с Ольгой, во время которых они предавались любви, целовались и увлечённо обсуждали вопросы богословия.
   - Пётр, по-моему, ты уже готов, - сказала она.
   - Пожалуй, ты права, - усмехнулся он. - Всё равно, умней Иоанна Гавриловича я не стану.   
   В воскресенье они снова отправились в Андреевский собор. Шла воскресная служба и множество прихожан заполняли расписанный фресками и украшенный иконами зал. Когда служба закончилась, он подошли к алтарю. Иоанн их заметил.   
   - Вы прочли книгу? – спросил протоиерей.
   - С большим интересом. И не только её. «Новый завет» тоже. 
   - Я не буду Вас экзаменовать. У меня только один вопрос. Как Вы думаете, почему иудеи не признали Христа ни мессией и ни пророком и не пошли за ним?
   - Это очень трудный вопрос, святой отец. Перед восстанием против Рима взаимоотношения между евреями и римским прокуратором в Палестине были очень напряжёнными. Наверное, их священники и старейшины в Синедрионе боялись раскола и вражды среди евреев. А может быть, он не отвечал их представлениям о том, каким должен быть мессия.   
   - Благодарю Вас, Пётр, за честный ответ. Не сомневаюсь, что Вы готовы. Приходите через неделю. Да, обязательно приведите двух свидетелей, крёстных.
   - Я могу привести одного, святой отец.
   - Ладно. Я обеспечу тебе второго.
   - Спасибо, Ваше преосвященство.
   Пинхас и Ольга поклонились и направились к выходу.
   - Всё в порядке. Крещенье через неделю. Он даст мне и одного крёстного.
   - Крёстных, Пётр, я бы тебе обеспечила.
   - Оленька, я думаю, так лучше. Ты приведи их на наше венчание.
   Она засмеялась, и он обнял её за плечи.
   В следующее воскресенье собор как обычно был полон народу. Иоанн читал с амвона молитву, и прихожане дружно подпевали ему. По окончании её он обратился к присутствующим.
   - Сегодня у нас особенный день. Мы принимаем в нашу общину человека, который пожелал быть нашим братом и делить с нами наши беды и радости.
   Люди в зале одобрительно зашумели. Но слышались и другие голоса: «Этот еврей хочет быть ровней с нами». «Им что, своей религии не хватает?» - сказал кто-то недалеко от него. Пинхас, стоявший у массивной колонны вместе с Ольгой, понимал, что не все прихожане добрые самаритяне. То, что антисемиты есть и среди присутствующих, не было для него новостью. Да он и не собирался участвовать в богослужениях и молебнах. Просто для того, чтобы соединиться с любимой женщиной, он вынужден был заплатить эту цену.  Он пробился между ожидающими ритуал прихожанами к алтарю и подошёл к протоиерею. Недавно купленный костюм с жилеткой хорошо сидел на нём, подчёркивая его ладную мужскую фигуру. 
   «Во имя Отца и Сына и Святого Духа», - торжественно произнёс священник.   
   - «Аминь», - послышалось из зала. 
   Он возложил на него руку, назвал его по имени Пётр, и началось таинство крещения. В нужный момент Пинхас произнёс молитву «Символ веры» и наклонил голову. Протоиерей трижды окропил его освящённой до этого водой, надел ему на шею серебряный крестик и перекрестил. Неожиданно для себя Пинхас почувствовал прилив сил, и тяжесть и волнение, сковывавшие его во время священнодействия, исчезли, растворившись в захлестнувшем его тёплом потоке.
   Через две недели в полупустом храме они повенчались. Шафером согласился быть Николай Дмитриев, товарищ по партии эсеров, которого в Технологическом институте так и не восстановили. А свидетелем со стороны Ольги стала её родная сестра.

   
            
Гапон

   1
   О крещении и браке с христианкой Рутенберг родителям не сообщил. Он понимал, какой взрыв негодования это вызовет у религиозного отца и матери, дочери раввина. Да и родственники Ольги не слишком были рады этому браку. Но неодобрение брака с иудеем изменить их решение связать свои судьбы не могло. Они любили друг друга, и Ольга Николаевна стала для Петра Моисеевича женой, другом и человеком, разделявшим его взгляды, мысли и желания. В день венчания они посетили фотографа на Невском и сделали снимок, который поместили в чёрного цвета картонную овальной формы паспарту. Потом он многие годы висел в рамке в их квартире в Санкт-Петербурге. Невеста в белом платье и белой шляпке канотье с невысокой цилиндрической тульей и прямыми узкими полями, с которой свисала белая фата. Она добродушна и естественна и достойно несёт ту красоту молодости, которой не требуется особых украшений. Жених рядом с ней крупный коротко остриженный мужчина с усиками в белой рубашке с высоким воротником, чёрном галстуке, серой жилетке и тёмном пиджаке. Его взгляд из-под толстых очков выражает  спокойствие и уверенность в себе.
   Ольга Николаевна вскоре забеременела и весной родила первенца, которого счастливые родители назвали Женей. Её мать и сестра стали частыми гостями в доме и нередко оставались с мальчиком в дни, когда дела требовали её присутствия в издательстве. Чтобы обеспечивать семью Рутенберг стал искать более высокооплачиваемую работу. Огромный город с сотнями промышленных предприятий предоставлял такую возможность. Друзья по революционным кругам всё же посоветовали ему устроиться на Путиловский завод, один из самых больших в России машиностроительных и металлургических предприятий с почти тринадцатью тысячами рабочих. Он передал документы в управление предприятия, и через некоторое время Пинхаса пригласили на интервью. Предложение от дирекции пойти на должность младшего инженера-технолога в инструментальную мастерскую он принял, не раздумывая. Рутенберг сразу же нашёл общий язык с сотрудниками и подал несколько рационализаторских предложений, которые весьма понравились администрации. Серьёзный и представительный инженер проявил и хорошие организаторские способности, и через несколько месяцев его назначили заведующим мастерской.   
   В то время в Санкт-Петербурге в кружках социалистов-революционеров много говорилось о священнике Георгии Гапоне. Однажды после совещания, нередко проводимого на квартире, принадлежавшей  известной артистке театра Яворской, сочувствующей нелегалам, как и немало других либеральных деятелей искусства, Борис Савинков остановил собиравшегося уже уйти Рутенберга. Пинхас был тогда активистом партии эсеров. О её создании объявила в январе 1902 года центральный орган партии газета «Революционная Россия». Рутенберг уже успел познакомиться с некоторыми членами Центрального комитета и знал, что Борис Викторович стал одним из её руководителей.
   - Мартын Иванович, задержись, пожалуйста. Нужно обсудить один вопрос.
   - Ольга просила прийти сегодня пораньше. Сынок приболел, - он взглянул на Савинкова и добавил, - минут пятнадцать у меня есть.
   - А больше и не потребуется. Давай-ка присядем.
   Они сели на диван возле большого, выходившего на проспект окна. Обставленная модной мебелью комната, оклеенная красивыми яркими обоями, уже опустела и лишь в коридоре ещё раздавались шаги и хлопала вслед за уходящим входная дверь.
   - От нашего агента в полиции к нам поступила информация, что начальник Особого отдела департамента полиции Сергей Зубатов поссорился с министром внутренних дел Плеве. Тот отправил Зубатова в отставку и выслал из Петербурга.
   - Занимательно, - произнёс Пинхас, - но какое это имеет к нам отношение?
   - Не торопись, Мартын. К тебе самое прямое. С ним лично был знаком Гапон, но они разошлись в вопросе о рабочих союзах. Зубатов занимался созданием легальных подконтрольных полиции рабочих организаций. Его целью было парализовать влияние на них революционной пропаганды. Он весьма преуспел в этом в Москве, Минске и Одессе, а в прошлом году попытался сделать это в столице. Гапона привлекли к этому делу, как популярного среди рабочих священника. Он пользовался покровительством градоначальника Клейгельса, у которого считался своим человеком. Тот поручил Гапону изучить постановку дела в зубатовских организациях. Гапон написал доклад, где раскритиковал зубатовские общества и предложил основать новое по образцу независимых английских профсоюзов. По его мнению, зубатовские союзы слишком тесно связаны с полицией и это компрометирует их в глазах рабочих и парализует их деятельность. Доклад был одобрен градоначальником и митрополитом.
   - Значит, создание общества поручили Гапону, - заметил Пинхас.
   - Совершенно верно, Мартын Иванович. Но с ним есть проблема. Он не любит интеллигенцию.
   - Наверное, считает нас болтунами и демагогами, не знающими жизнь простых людей.
   - Именно так. Мне мои парни достали  их устав. Главный принцип общества – рабочая самодеятельность и взаимопомощь. Членами «Собрания русских фабричных и заводских рабочих Санкт-Петербурга», так оно будет называться, могут быть только рабочие.
   - В таком случае, мы ничего не сможем сделать, Борис.
   - Но ты работаешь на крупном предприятии, рабочие хорошо к тебе относятся. Может быть, через них тебе удастся найти подход к Гапону. Согласно уставу, он станет единственным руководителем и наставником этой организации.
   - Я слышал, Гапон окончил духовную академию. Следовательно, он сформировавшийся человек, на мировоззрение которого трудно повлиять.
   - Поживём-увидим, Мартын. У России сейчас множество проблем. Промышленный спад, неурожай и огромный государственный долг ещё со времён Русско-турецкой войны. А сейчас война с Японией, которую Россия, по-видимому, проигрывает. При этом бедность большинства народа, отсутствие элементарных гражданских свобод. Рано или поздно этот нарыв созреет и прорвётся. Поэтому нам очень важно контролировать и вести
агитацию в этом весьма многочисленном обществе.
   - Хорошо, Борис. Я поговорю с рабочими. Хотя, по-моему, ещё слишком рано. «Собрания» ведь пока нет.
   - Главное, ты всё понял, Мартын Иванович. Чернов, Гоц и Азеф очень рассчитывают на тебя.
   Савинков поднялся с дивана, повернулся, пожал руку Пинхасу и вышел из комнаты. Через несколько минут Рутенберг в раздумье последовал за ним.
   Дома он сразу же был вовлечён в бесконечный круг забот. Мальчика беспокоили какие-то боли, и он плакал, отказывался есть и не мог уснуть. Пинхас взял его на руки и ребёнок, почувствовав заботу отца, успокоился и вскоре уснул. Он положил его в колыбель и вышел в гостиную. Беременная жена, носившая под сердцем уже второго ребёнка, поцеловала его и предложила поесть.
   - Пётр, мама сварила обед. Я тебе сейчас здесь накрою.
   - Спасибо, Оленька. С удовольствием. Я проголодался. Как ты себя чувствуешь?
   - Неплохо. Только очень устала. Я отпустила маму домой. Ей тоже нужно отдохнуть. Женечка нас просто опустошил. А ты молодец, быстро его угомонил.
   - Новичкам всегда везёт. Он, наверное, сразу понял, что со мной ему не справиться.
   Ольга засмеялась и ушла на кухню, а Пинхас переоделся в домашнюю одежду и вымыл руки. Обед уже ждал его на столе.
   
   2
   В феврале 1904 года министерство внутренних дел утвердило устав профсоюза. Вскоре он под названием «Собрание русских фабрично-заводских рабочих» был торжественно открыт. Ещё за полгода до этого на Выборгской стороне начала работать чайная. Она  стала клубом и центром нового общества. Туда иногда заходил один из рабочих инструментальной мастерской. Потом он рассказывал Пинхасу о том, что слышал в чайной. Рутенберг понимал, что у Гапона всё идёт не так легко, как хотелось. Первое время численность членов «Собрания» не превышала нескольких сотен. Но с весны рабочие стали вступать туда массами. Один из товарищей по партии сообщил Пинхасу, что Гапону удалось привлечь влиятельную группу рабочих с Васильевского острова, согласившихся на сотрудничество. Их подкупили его заверения объединить рабочих всей страны сетью клубов, которые будут созданы в больших городах. Они поняли, что он не видит целесообразность в подпольной деятельности и считает правильной легальную, рассчитывает объединить в рабочем обществе десятки, а может быть и сотни тысяч, и таким образом, создать пролетарскую армию, с которой власть вынуждена будет считаться. Они вступили в Собрание и заняли в ней руководящие посты. Благодаря им численность членов профсоюза стала стремительно расти и вскоре достигла нескольких тысяч.
   Когда Рутенберг узнал, что в их районе создаётся отделение «Собрания», он попросил Клима Иванова, своего рабочего, пойти на церемонию открытия и стать его членом.
   Он рассказал потом, что Гапон явился не один, а с градоначальником Иваном Фуллоном. Тот явно благоволил отцу Георгию, облачённому в шёлковую рясу. Гапон произнёс речь, которая вдохновила многих собравшихся.
   - Я слышал, он прекрасный оратор. На его проповеди собираются тысячи людей.
   - Верно, Пётр Моисеевич, говорит он хорошо. Я записался в профсоюз, как почти все, кто там был.
   - Спасибо, Клим. Я в долгу не останусь.
   К концу года на заводе произошёл инцидент, последствия которого стали роковыми для всей Российской империи. Мастер деревообрабатывающего цеха уволил четырёх рабочих. На заводе распространился слух, что их уволили из-за принадлежности к «Собранию». Рутенберг узнал от приятеля, служащего администрации, что дирекция весьма обеспокоена стремительным ростом Нарвского отдела профсоюза и опасалась, что все рабочие станут его членами. Об этом он при встрече сообщил Савинкову и стал ожидать ответных действий Гапона, до сведения которого было доведено, что рабочие уволены незаконно. «Собрание» должно вступиться за своих членов, заявил тот. На заседании руководителей отделов было решено послать депутации к градоначальнику Фуллону, к директору завода Смирнову и фабричному инспектору Чижову с требованием восстановить уволенных рабочих и уволить мастера Тетявкина. Фуллон, который с Гапоном был в хороших отношениях, принял депутацию вежливо и обещал помочь. Директор и инспектор решительно отказались удовлетворить эти требования. Тот же служащий рассказал Рутенбергу о визитах Гапона, который, похоже, вёл единоличные переговоры со Смирновым и Чижовым, стараясь убедить их пойти на уступки и угрожая стачкой. Но те оказались непреклонны.
   На Новый год день выдался на удивление погожий. Небо очистилось после длительного снегопада и сияло непогрешимой голубизной. Город словно накрылся чистым белым  покрывалом, чтобы поразить людей своей удивительной красой. И казалось, что он своим величием зовёт всех жить в мире и согласии и не нарушить его высшую гармонию. Рутенбергу по выходу из дома удалось сразу поймать пролётку, и уже через минут двадцать он оказался на Лиговке, где его ждал Савинков.
   - Здравствуй, Мартын Иванович.
   - Здравствуй, Борис.
   - Я пригласил тебя сегодня, так как по сведениям, полученным от наших агентов, нас ожидают чрезвычайные события.
   - Гапон в последнее время часто бывает на Путиловском, - сказал Пинхас. - Увы, ему пока не удалось достичь компромисса с администрацией. Казалось бы, что стоило принять четверых и уволить мастера, которому сам директор, я уверен, и поручил выгнать этих бедолаг. Но она почему-то не боится идти на конфронтацию.
   - Скорей всего, потому что правление видит в «Собрании» большую опасность и желает покончить с ним. Оно хочет поставить его в безвыходное положение, показать всем его бессилие даже в этом, казалось бы, простом деле, - рассуждал Савинков. – Но оно вместе с правительством, я думаю, очень ошибаются. Гапон демонстрирует сейчас неожиданное упорство.
   - Хотелось бы с ним познакомиться, - вздохнул Рутенберг.
   - Постарайся через своих рабочих - членов профсоюза выйти на него, - сказал Савинков. - Я слышал, Гапон с товарищами готовит петицию с политическими и экономическими требованиями, которую хочет преподнести царю. Кроме того он угрожает всеобщей стачкой и конечно обратится к нам и социал-демократам за поддержкой. Значит, у тебя есть повод говорить с ним и помочь ему.
   - Рабочие не вооружены, Борис. Не представляю себе, как такую петицию он передаст царю.
   - Гапон поэтому хочет решить вопрос мирным путём и петицию не предъявлять. Скорей всего правительство посоветует Николаю не принимать её и ввести войска. Но я слышал, что у Гапона в «Собрании» сильная оппозиция. Она толкает его на конфликт.
   - Значит, будет жарко, Борис. Несмотря на мороз.
   - «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые!» Так писал Фёдор Тютчев.
   - Не уверен, Борис, что блажен. Но ничего не поделаешь, самодержавие и народ рано или поздно должны будут столкнуться, слишком непримиримы их интересы.
   - Возможно, ты прав, Мартын. Хочешь зайти ко мне? Выпьем чаю или что-нибудь покрепче. Когда ещё увидимся?
   - Спасибо, Борис. Но я обещал Ольге вернуться домой и покатать Женю на санках. Смотри, какая прекрасная погода!
   - Ладно, Мартын. Будь здоров!
   Савинков протянул руку для пожатия и окинул друга взглядом. Рутенберг улыбнулся, молча пожал руку и окликнул кучера проезжавшей пролётки.               
       
   3
   Гапон, надеясь на мирное разрешение конфликта, был уверен, что правительство окажет давление на администрацию завода. Он надеялся на градоначальника Фуллона, который пытался договориться с председателем совета министров Сергеем Витте. Увы, требования профсоюза не были удовлетворены. На собрании Нарвского отдела приняли решение о забастовке и 3 января Путиловский завод стал. В тот же день состоялось совещание предпринимателей. Министр финансов составил доклад на имя императора, в котором утверждал, что требования рабочих незаконны и невыполнимы, а исполнение их нанесёт тяжёлый урон российской промышленности. Введение восьмичасового рабочего дня на Путиловском заводе, получившем ответственный заказ для Маньчжурской армии, писал министр, может привести к непоправимым последствиям и поражению в войне.
   Рутенберг видел всю стихийность развертывавшихся событий, бессилие революционных партий и интеллигенции оказать какое бы то ни было влияние на них, и не мог понять позиции правительства, допускавшего все это на свою погибель.
   На заводе Рутенберга уважали и приглашали во время стачки посещать заседания Нарвского отделения «Собрания». В тот вечер, после бесплодных усилий и хождений по власть имущим, Гапон произнёс свою пламенную речь. Под возгласы одобренья толпы он спустился со сцены в сопровождении ближайших товарищей. Группа рабочих-путиловцев подошла к Гапону. Семёнов, один из них, обратился к нему:
   - Отец Георгий, познакомься с нашим другом.
   - Пётр Моисеевич, - сказал Рутенберг и пожал ему руку.
   Гапон с интересом оглядел молодого высокого господина с немного вьющимися тёмными волосами и глазами, поблёскивающими через толстые стёкла очков.
   - Рабочие мои не очень любят интеллигентов, - произнёс священник. – Тем более удивительно, что они приняли тебя за своего.
   - Для меня их нужды и чаяния понятны и очевидны, Георгий Аполлонович. Я ведь работаю с ними уже несколько лет.
   - Это хорошо, что ты сумел найти с ними общий язык.
   - Ты, отец Георгий, сейчас верно сказал, что на рабочего не обращают внимания, не считают его за человека, он нигде не может добиться правды и его нещадно эксплуатируют. А после того, что ничего не удалось добиться ни у Смирнова и ни у министров, у него нет другого выбора, как идти к царю.
   - Так ты поддерживаешь мой призыв? – спросил Гапон.
   - Да. Но тогда необходимо составить обращение к царю.
   - Сегодня я напишу петицию. Прощай, Пётр.
   - Прощай, Георгий Аполлонович.
   Стоявшие рядом с ними рабочие с интересом слушали разговор. Когда Гапон удалился, один из них сказал Рутенбергу:
   - Отец Георгий тебя уважает, Пётр Моисеевич. Значит, мы в тебе не ошиблись, ты наш.
   - Любой разумный человек сегодня понимает, что нужно добиться того, чтобы с вами считались, - ответил Пинхас.
   От своих рабочих он узнал, что после выступления в Нарвском отделении Гапон, наконец, составил петицию, от написания и подачи которой прежде отказывался. В следующие три дня он зачитывал её и давал толкование во всех отделениях «Собрания».  И собирал десятки тысяч подписей. Рутенберга рабочие пригласили на один из таких митингов. Он слушал речь священника и был захвачен её простотой и искренностью. Он понял, что в этом и состоял секрет его ораторского таланта - он говорил на понятном рабочим языке и выражал их чувства и желания. В конце речи, когда он предлагал им поклясться, что они выйдут в воскресенье на площадь и не отступятся от своих требований, люди плакали, топали ногами, стучали стульями, били о стены кулаками, и клялись явиться на площадь и умереть за правду и свободу. В «Собрании» царила атмосфера мистического, религиозного экстаза. Пинхас знал об уважении и авторитете среди рабочих завода. А сейчас понял, что может оказаться нужным им и поэтому должен идти вместе с ними к Зимнему дворцу.
  В субботу Рутенберг слышал, что Гапона хотели арестовать, но это не удалось, так как он был окружён плотной толпой рабочих. 
   
   4
   Гапона Рутенберг увидел только утром 9 января среди рабочих, бледного и растерянного.
   - Отец Георгий, я пойду с Вами.
   - На богоугодное дело идём, Пётр Моисеевич, - сказал Гапон. – Нас там будет более двухсот тысяч.
   - Есть у Вас какой-нибудь план?
   - Нет, милый. Но мы всё равно пойдём.
   - Войскам раздали боевые патроны. Они отрезали окраины от центра города. Войска, отец Георгий, будут стрелять.
   - Не думаю, - неуверенно ответил Гапон. – Я написал письма министру внутренних дел и царю с призывом избежать кровопролития.
   - Вы получили от них ответ?
   Священник беспомощно развёл руками. Пинхас вынул из кармана пальто лист с планом города, где он заранее сделал отметки, и передал его Гапону.
   - Отец Георгий, я предлагаю для процессии такой путь. 
   Гапон посмотрел на план и согласно кивнул.
   - Если войска будут стрелять, нужно забаррикадировать улицы и взять из ближайших магазинов оружие, - сказал Пинхас. - С ним будем обязательно прорываться к Зимнему дворцу.
   - Дельное предложение. Я принимаю.
   Священник даже несколько приободрился. Плохо скрываемый страх, сковавший его тело и терзавший душу, ушёл, сменившись покоем, который всегда настаёт, когда появляется человек со здравым смыслом и уверенностью в себе.
   - Мы с тобой пойдём во главе пятидесятитысячного шествия, Пётр, - произнёс он. – Нужно взять из часовни хоругви, иконы и кресты.
   Посланные рабочие принесли ещё царские портреты и епитрахиль, в которую тут же облачился Гапон. Во дворе Нарвского отделения «Собрания» было уже много народа. Прежде, чем двинуться в путь, надо было объяснить людям, на что идут.
   - Скажи им, Пётр, - попросил священник.
   Пинхас вышел на крыльцо и поднял руку. Толпа смолкла в ожидании.
   - Отец Георгий попросил меня сказать вам, что солдаты могут открыть огонь и к дворцу не пропустят. Хотите вы всё-таки идти?
   Толпа одобрительно зашумела, и послышались крики: «Пойдём и прорвёмся на площадь». «Нам нечего терять».
   Он объяснил, какими улицами идти и что делать в случае стрельбы. И назвал адреса ближайших оружейных лавок.
   - С богом, - произнёс Гапон и дрогнувшая толпа, стиснутая было у ворот, вылилась на широкую улицу.
   «По-бе-еды бла-аго-вер-ному импе-ра-то-ру на-ше-му Ни-ко-ла-ю Алек-сан-дро-ви-чу...» - звенело фанатической уверенностью заклинание, которое должно было отвести от неё всякое зло.
   Нарвские триумфальные ворота с шестёркой коней скульптора Клодта, холодно блестели камнем и железом. Через их высокий пролёт девяносто лет назад прошли возвращавшиеся из Европы русские войска - победители Наполеона. Но сегодня эти войска стояли возле них с заряженными винтовками перед шедшим с челобитной к царю народом. Увидев за поворотом ряды солдат, запели ещё громче и пошли твёрже и уверенней. Шедшие впереди рядом с Рутенбергом хоругвеносцы хотели было свернуть на боковую улицу, но толпа сзади напирала и все двинулись прямо. Неожиданно у Нарвских ворот появился кавалерийский отряд с шашками наголо и разрезал процессию надвое по всей её длине.
   - Вперёд, товарищи! – прохрипел шедший рядом с Пинхасом Гапон, почувствовав смятение толпы.
   Процессия сомкнула ряды и двинулась дальше. Кавалерийский отряд опять пропорол толпу, но уже в обратном направлении, и помчался к Нарвским воротам. Один казак пронёсся рядом с Рутенбергом, шашка просвистела над его головой, и он ощутил запах взмыленного коня. Но теперь это его уже не беспокоило: впереди перед огромными воротами две шеренги солдат ожидали приказа. И в этот момент он услышал голос офицера, за которым последовал резкий треск залпа. Рядом с ним падали скошенные пулями люди, раздавались предсмертные стоны и проклятья. Солдаты стреляли три раза, долго и беспощадно. И каждый раз те, кто не успел бежать, падал на снежный наст, укрываясь от пуль. Когда прекращали стрелять, живые поднимались и убегали, но пули доставали и их. После третьего раза никто не поднялся.
   Через несколько минут после третьего залпа Рутенберг поднял уткнутую в снег голову. Рядом с ним валялись хоругви, кресты, портреты царя и окровавленные трупы людей, среди которых он узнал ближайших соратников Гапона Ивана Васильева и Филиппова. Отец Георгий стонал слева от него. Пинхас толкнул его, и голова священника показалась из-под шубы с одетой на неё епитрахилью.
   - Батюшка, ты жив?
   - Жив, Пётр. Но меня в руку ранили.
   - А ползти сможешь?
   - Смогу.
   - Тогда давай.
   И они поползли через дорогу к воротам ближнего двора. Рутенберга потрясло количество корчившихся, мечущихся и стонущих от боли и ужаса раненых и здоровых людей.
   - Нет больше бога, нет больше царя, - прохрипел Гапон, сбрасывая с себя шубу и шитую золотом епитрахиль, и Пинхас ещё раз поразился способности священника выразить в нескольких словах суть происходящих событий.
   Рутенберг сразу же понял, что грядущая революция станет делом не кучки интеллигентов, а всего народа, утратившего веру в бога и царя. Гапону перевязали куском нижней рубахи кровоточащую рану на руке. Какой-то рабочий протянул ему шапку и пальто и он, кивнув ему в знак благодарности, надел их. Небольшой группой по задворкам и канавам добрались до дома, населённого рабочими. Один из них стал стучаться в двери квартир, но ни одна после коротких переговоров не открылась. Пинхас понял, что все боятся и надо спасать Гапона.
   - Батюшка, отдайте мне всё, что у Вас есть, - решительно произнёс Рутенберг. – Если Вас станут обыскивать, ничего не найдут.
   Гапон безропотно, повинуясь воле товарища, вынул из внутреннего кармана пиджака два листа бумаги. Один был доверенностью от рабочих, а второй петицией - их он нёс царю. Рутенберг сунул их в карман пальто и окинул священника взглядом.
   - Вас узнают, если Вы попадётесь на глаза полиции. Нужно изменить внешность. Я думаю, нужно остричь волосы.
   Гапон согласно кивнул. Рутенберг вытащил взятый утром на всякий случай перочинный нож, в котором были встроены маленькие складные ножницы. Отец Георгий покорно нагнул голову, и Пинхас стал обрезать бороду и пряди длинных волос на голове. Рабочие  стояли вокруг с обнажёнными головами, очарованные этим великим постригом, и с благоговением получали в протянутые руки из его рук остриженные волосы Гапона. Теперь он был неузнаваем. Рутенберг предложил пробираться в город. На перекрёстках и переездах они наталкивались на группы солдат и жандармов. Гапона в этом случае била нервная лихорадка – он панически боялся ареста. И каждый раз Рутенбергу приходилось с трудом успокаивать его. Наконец через Варшавский вокзал им удалось преодолеть кордоны окружавших пригороды войск. Рутенберг повёл его вначале к одним знакомым, потом, заметая следы, к другим.
   Вечером их проводили к Горькому, работавшему в своём кабинете. Тот, увидев Гапона, подошёл к нему, обнял и предложил ему сесть.
   - Что теперь делать, Алексей Максимович? – спросил Гапон.
   Горький подошёл, посмотрел ему в глаза и, стараясь ободрить сидевшего перед ним совсем растерянного человека, ласково и в то же время сурово произнёс:
   - Что ж, надо идти до конца. Всё равно. Даже если придётся умирать.
   В этот момент в кабинет вошёл Рутенберг. Он пожал руку писателю, с интересом разглядывавшему его, и повернулся к Гапону.
   - Довольно, батька, вздохов и стонов! Рабочие ждут от тебя дела.
   - Мартын, поедем к ним.
   - Нет, батька, я против. Надо сказать рабочим, что ты занимаешься их делом.
   - Мартын, - воскликнул Гапон, - садись, пиши! Надо скорей!
   Пинхас сел на диван и, оперевшись на стол, не торопясь написал записку, и протянул её Гапону. Тот прочёл, одобрительно кивнул и вернул её Рутенбергу. Пинхас поднялся и вышел из кабинета. В гостиной он подошёл к ожидавшему его рабочему Семенову.
   - Передай это, милый, в Нарвское отделение. Успокой людей. Скажи, отец Георгий готовит послание народу.
   - Хорошо, Пётр Моисеевич, - сказал Семенов и скорым шагом вышел из квартиры.
   Горький предложил отправиться в Вольно-экономическое общество, где собралась левая интеллигенция. Все ожидали выступления Гапона. Взволнованный он поднялся на трибуну.
   - Братья! У меня в руках документы, которые я хочу зачитать.
   Он вынул из кармана пиджака листы, переданные ему Рутенбергом, и начал читать. Закончив, оглянул аудиторию.
   - Теперь мы знаем, что инициаторами расстрела являются Владимир Александрович и Сергей Александрович - дядья царя Николая. На их руках кровь сотен погибших и тысяч раненых. Я призываю вас поддержать народное восстание и помочь рабочим добыть оружие.
   После выступления ему предложили написать прокламацию. Гапона увели и спрятали на квартире литератора Батюшкова. Утром Рутенберг явился к нему.
   - Как дела, отец Георгий?
   - Написал, как мы договорились, - сказал Гапон и протянул Пинхасу исписанный лист бумаги.
   Рутенберг пробежал его глазами и взглянул на священника.
   - Нужно кое-что изменить. Не возражаешь?
   Гапон беспомощно развёл руками. Рутенберг переписал прокламацию, оставив нетронутыми лишь несколько фраз, и дал священнику новый текст.

    «Родные. Братья товарищи-рабочие.
    Мы мирно шли 9 января к царю за правдой, мы предупредили об этом его опричников-министров, просили убрать войска, не мешать нам идти к царю. Самому царю я послал 8 января письмо, в Царское Село, просил его выйти к своему народу с благородным сердцем, с мужественной душой. Ценою собственной жизни мы гарантировали ему неприкосновенность его личности. И что же? Невинная кровь все-таки пролилась.
Зверь-царь, его чиновники-казнокрады и грабители русского народа сознательно захотели быть и сделались убийцами наших братьев, жен и детей. Пули царских солдат, убивших за Нарвской заставой рабочих, несших царский портрет, прострелили этот портрет и убили нашу веру в царя.
...Так отметим же, братья, проклятому народом царю и всему его змеиному отродью, министрам, всем грабителям несчастной русской земли. Смерть им всем. Вредите всем, кто чем и как может. Я призываю всех, кто искренно хочет помочь русскому народу свободно жить и дышать, — на помощь. Всех интеллигентов, студентов, все революционные организации (социал-демократов, социалистов-революционеров) — всех. Кто не с народом, тот против народа.
Братья-товарищи, рабочие всей России. Вы не станете на работу, пока не добьетесь свободы. Пищу, чтобы накормить себя, и оружие разрешаю вам брать, где и как сможете. Бомбы, динамит — все разрешаю. Не грабьте только частных жилищ, где нет ни еды, ни оружия. Не грабьте бедняков, избегайте насилия над невинными. Лучше оставить девять сомнительных негодяев, чем уничтожить одного невинного. Стройте баррикады, громите царские дворцы и палаты. Уничтожайте ненавистную народу полицию.
Солдатам и офицерам, убивающим невинных братьев, их жен и детей, всем угнетателям народа — мое пастырское проклятие. Солдатам, которые будут помогать народу добиваться свободы, — мое благословение. Их солдатскую клятву изменнику-царю, приказавшему пролить невинную кровь, разрешаю.
Дорогие товарищи-герои. Не падайте духом. Верьте, скоро добьемся свободы и правды; неповинно пролитая кровь тому порукой. Перепечатывайте, переписывайте все, кто может, и распространяйте между собой и по всей России это мое послание и завещание, зовущее всех угнетенных, обездоленных на Руси восстать на защиту своих прав. Если меня возьмут или расстреляют, продолжайте борьбу за свободу. Помните всегда данную мне вами — сотнями тысяч — клятву. Боритесь, пока не будет созвано Учредительное Собрание на основе всеобщего, равного, прямого и тайного избирательного права, где будут избраны вами самими защитники ваших прав и интересов, выставленных в вашей петиции изменнику-царю.
Да здравствует грядущая свобода русского народа!
Священник Георгий Гапон
12 час ночи 9 января 1905 г.»

   - Хорошо, Пётр Моисеевич! – удовлетворённо произнёс Гапон. – Хочу предложить тебе писать ещё, когда найдёшь нужным.
   - Ладно, батюшка, как тебе будет угодно, - согласился Пинхас. 
   Гапон подписал десятка полтора чистых листов бумаги и протянул их Рутенбергу.    
 
   5
   В первые дни после расстрела Гапон надеялся на подъём народного восстания и готов был встать во главе его. Но вопреки его ожиданиям восстания не последовало, лидеры «Собрания» были арестованы и он утратил всякую связь с рабочими. Пребывание Гапона в городе стало опасным. Рутенберг встретился на Лиговке с Савинковым.
   - Мартын Иванович, Центральный комитет партии благодарит тебя за мужество и умелое руководство Гапоном и рабочими 9 января и последующие дни, и за спасение Георгия Аполлоновича.
   - Спасибо, Борис. Я делал то, что считал правильным и необходимым.
   - Чернов, Аргунов и Гоц считают, что следует вывезти Гапона из Санкт-Петербурга.
   - Я тоже так думаю. Полиция, конечно, ищет его.
   - У одного  из членов партии есть имение под Петербургом. Там он будет в полной безопасности. Поговори с Гапоном. Если он согласится, позвони мне. Тогда пусть он
будет готов. За ним заедет наш человек. Ты поедешь с ним. Он, я знаю, человек своенравный, с амбициями. Его надо контролировать.
   - Конечно, я поеду с ним.
   - Тогда всё. Будь здоров, Мартын Иванович.
   - До свидания, Борис.
   Вернувшись на квартиру Батюшкова, Рутенберг рассказал священнику о предложении эсеров. Гапон сразу же согласился и пошёл к себе в комнату укладывать вещи в саквояж. На следующее утро возле дома их уже ждала пролётка. Молодой возница всю дорогу до окраины с любопытством поглядывал на одетого в медвежью шубу Гапона. Рутенберг поблагодарил Тимофея, и они направились в условленное место, где поднялись на дроги. Через два часа повозка вкатилась во двор одноэтажного здания усадьбы. Иван Николаевич Хвостов, хозяин имения, увидев их через окно, вышел на крыльцо и, спустившись по невысокой лестнице, подошёл к ним. Меховая шапка над высоким лбом, моложавое лицо, добротное суконное пальто и кожаные сапоги говорили о его статусе и интеллигентности.
   - Большая честь принимать Вас у себя, - сказал он и протянул Гапону руку.
   - Спасибо за приют, Иван Николаевич, - поклонился ему Гапон. – Надеюсь, моё пребывание у Вас не будет долгим.
   - Наш друг через меня просил поблагодарить Вас, - произнёс Рутенберг.
   Хвостов улыбнулся и пожал ему руку. Он знал, что «друг» это Савинков.
   - Отец Георгий, мы сообщим Вам о настроении рабочих, - сказал Рутенберг. - Если начнётся подъём, Вы вернётесь в Петербург и продолжите свою работу. Если это не произойдёт, Вы уедете за границу. Дожидайтесь от меня известий. Уход отсюда возможен только в случае, если возникнет опасность ареста или арестуют меня. Адреса и пароли для перехода через границу и явки за рубежом я Вам передал. Деньги у Вас есть.
   - Спасибо тебе, Пётр Моисеевич. Прими моё благословенье.
   - Ну, давай прощаться, батюшка.
   Он обнял Гапона, дружески потрепав его по спине, и взгромоздился на дроги. Извозчик натянул поводья, и лошадь двинулась к воротам двора.
   После устроенной правительством бойни руководители «Собрания» были арестованы, а социал-демократы и эсеры оказались не готовы воспользоваться сложившейся ситуацией. Вскоре нужда заставила рабочих вернуться на работу, затаив злобу на министров и царя.
   Рутенберг находился дома и помогал беременной вторым ребёнком Ольге, когда услышал стук во входную дверь. Мать Ольги пошла открывать. На пороге стоял одетый в жандармский китель молодой человек.
   - Здесь проживает Пётр Рутенберг? – спросил он.
   - Да, - испуганно произнесла Варвара Михайловна.
   Рутенберг вышел в коридор и, увидев жандарма, подошёл к нему.
   - Что Вам угодно?
   - Вас просят явиться в жандармское управление на беседу. Мне приказано Вас сопроводить.
   Пинхас не ожидал, что полиция начнёт расследование так скоро и так быстро выйдет на него. «Значит, не обошлось без филеров, или осведомителей среди рабочих», - подумал он.
   - Подождите, я сейчас оденусь.
Через несколько минут вместе с жандармским офицером он вышел из подъезда. Пролётка ожидала их возле дома. Город уже успел опомниться от происшедших несколько дней назад трагических событий, похоронив сотни погибших, и прежняя привычная жизнь словно вернулась в него. Были открыты все магазины, и на тротуарах центральных улицах и проспектах появилось множество прохожих.
   В большой комнате, куда его ввели, Рутенберг увидел пожилого жандарма за столом, покрытым множеством папок и бумаг. Тот поднялся и пригласил его сесть на стул.
   - Господин Рутенберг, - произнёс жандарм, пытливо смотря на него, - я хочу задать Вам несколько вопросов.
   - Я слушаю, подполковник.
   - Пётр Моисеевич, расскажите, что вы делали 9 января?
   - Путиловский завод не работал, и я был дома с женой и ребёнком.
   - А утром? Прошу Вас говорить правду. Вас видели вместе с Гапоном на демонстрации.
   Рутенберг понял, что догадки, которые пришли в голову ещё дома, верны и за ним следили.
   - Утром рабочие позвали меня послушать выступление Гапона в Нарвском отделе профсоюза. Я пошёл, так как мне, заведующему мастерской, было интересно, чем живут мои рабочие. Там они меня познакомили со священником. А когда толпа во главе с Гапоном двинулась в центр города, я оказался рядом с ним, так как оттуда невозможно было выбраться.
   - По моим сведениям Вы перед выходом демонстрации выступили перед рабочими. Вы подстрекали их идти к Зимнему дворцу и к действиям против правительства, - не унимался жандармский офицер.
   - Ничего подобного, рабочие выходили на мирную демонстрацию. Они доверили Гапону передать царю петицию. Никаких намерений выступить против правительства у них не было.
   - Но вы призывали рабочих строить баррикады, грабить оружейные магазины и оказывать вооружённое сопротивление.
   - Господин подполковник, я честный человек. Я видел по всему городу войска, которым раздали боевые патроны. Мне ещё накануне стало ясно, что мирное шествие кончится большой кровью. Что мне оставалось сказать моим рабочим, чтобы они как-то могли защитить себя. Да их лидеры и так понимали и знали, что придётся делать в случае расстрела.
   - Достаточно, господин Рутенберг. Признаюсь, у полиции есть достаточно оснований для обвинения против вас. Если потребуется, мы Вас вызовем ещё раз. А пока Вы свободны.
   - Надеюсь, так и будет, господин подполковник.
   Рутенберг поднялся, сопровождаемый пытливым взглядом жандарма, и вышел из комнаты. Он понял, что никаких серьезных доказательств у полиции, как видно, нет, иначе его бы арестовали.
   Но угроза ареста не миновала. Он стал в эти дни слишком заметной фигурой революционного движения, о нём говорили не меньше, чем о Гапоне. Руководство партии эсеров рекомендовало ему выбираться из России. Рутенберг решил ехать за границу вместе с Гапоном. У него самого были документы, но необходимо было обеспечить ими Гапона. Через несколько дней он взял билет на поезд и выехал из Санкт-Петербурга. В Москве он встретился с Савинковым, который передал ему для Гапона два паспорта, один российский, а другой заграничный. Рутенберг переслал ему их в деревню и указал места встречи с ним. Увы, в имении Хвостова его уже не было. Он оставил убежище, не дождавшись вестей от Рутенберга. По дороге Гапон разминулся с ожидавшими его лицами. Прибыв в Таурогген, он заключил сделку с контрабандистами и в конце января один без документов, перешёл русско-германскую границу на день раньше Рутенберга. В него стрелял пограничник, но промахнулся. Гапон ушёл невредимым.
 
Глава II. Страсти по Гапону

Первая эмиграция

  1
   Рутенберг прибыл в Женеву в начале февраля и остановился на квартире, ожидая прибытие Гапона. Но священник туда не явился, и он принялся сразу же расспрашивать знакомых о нём. На следующее утро он отыскался у Плеханова. Чувствующий свою ответственность за Гапона Рутенберг сразу отправился к нему.
   Георгий Валентинович радушно поздоровался с Рутенбергом.
   - Друг моего друга и мой друг, - сказал он, пожимая Пинхасу руку. – Вы послушайте, как он нашёл меня.
   Гапон поднялся с кресла и подошёл к Рутенбергу. Они по-мужски обнялись, трепля друг друга по спине.
   - Георгий Аполлонович, почему Вы не пришли по адресу, который я вам дал? – спросил Пинхас.
   - Я не смог его найти. Я не знаю языка и два дня ходил по городу беспомощный и измученный. А до этого пересёк всю Европу, опасаясь быть узнанным и арестованным, - начал свой рассказ Гапон.
   - А как ты оказался здесь?
   - Шатаясь по Женеве, я случайно увидел надпись на русском языке и зашёл внутрь. Оказалось, что это русская библиотека. Я подошёл к библиотекарю и назвал своё имя. Он вдруг обрадовался и, закрыв библиотеку, проводил меня сюда. А Георгий Валентинович встретил меня очень тепло и обо всём расспросил.
   - Он рассказал, что своим спасением и бегством из России обязан Вам, Пётр Моисеевич, - сказал Плеханов.
   - Отец Георгий создал первый профсоюз «Собрание русских фабрично-заводских рабочих Санкт-Петербурга», объединивший десятки тысяч членов, а потом повёл сотни тысяч к Зимнему дворцу, - произнёс Рутенберг. – Он стал истинным вождём будущей революции. Разве я мог его оставить у Нарвских ворот среди раненых и убитых?
   Гапон улыбнулся и коснулся рукой его плеча.
   - Я обязан Петру Моисеевичу своей жизнью. Он помогал мне организовать людей. Он шёл со мною в первом ряду в тот кровавый день. Он настоящий друг.
   Они сидели и беседовали в гостиной, когда в комнату вошла высокая миловидная женщина лет пятидесяти в длинном шёлковом платье и пригласила всех на обед. Они сели в столовой вокруг покрытого льняной скатертью стола, на котором уже были поставлены тарелки.
   - Познакомьтесь, товарищи.  Моя жена Розалия Марковна. Она родом из еврейской земледельческой колонии Добренькая Херсонской губернии. Училась в этом благословенном городе Женеве в университете на медицинском факультете, а потом вернулась в Россию. Познакомились мы однажды в компании народовольцев в Санкт-Петербурге, где она работала  в больнице. Теперь мне не о чем беспокоиться – у меня дома свой врач.
   Жена Плеханова, сдержанно улыбаясь и орудуя половником, наполнила тарелки борщом.
   - Спасибо, уважаемая Розалия Марковна, - произнёс Гапон. - Вы просто кудесница. Я помню, как моя матушка по воскресеньям варила борщ с мясом. Это было объеденье.
   - Так мы почти все за этим столом родились и жили на Украине, - парировала она. - И с молоком матери впитали борщ и не только его.
   - Скажи, батюшка, ты ведь уехал из России не прогуляться по Европе? – спросил Рутенберг. – Когда там всё всколыхнулось и ждёт продолжения, что ты думаешь делать?
   Гапон посмотрел на него пытливым взглядом, ожидая подвох. Он помнил, что они, добираясь на дрогах из Петербурга в деревню, принадлежащую Хвостову, говорили и о действиях, которые предстояло предпринять в Европе.
   - Я хочу заняться подготовкой восстания. Мои рабочие горят желанием отомстить царю за пролитую кровь. Но для этого народ нужно вооружить. 
   - Прекрасно, Георгий Аполлонович, - воскликнул Плеханов. – Кстати, Пётр Моисеевич, сегодня вечером у меня соберётся цвет социал-демократической партии. Будем чествовать нашего друга.
   - Только Вы, пожалуйста, его не перехвалите, уважаемый Георгий Валентинович, - с некоторой долей сарказма произнёс Рутенберг.
   - Не беспокойтесь, мы знаем меру, Пётр Моисеевич.
   Потом Розалия Марковна подала на большом блюде утку с рисом и грибами и мужчины принялись вновь наслаждаться едой и расхваливать её достоинства.
   Вечером, когда в квартиру Плеханова стали приходить его коллеги меньшевики, Рутенберг попрощался с Гапоном и гостеприимными хозяевами. Плеханов предложил ему остаться и принять участие в приёме, но он отказался, понимая, что его присутствие, как активного члена партии эсеров, будет весьма двусмысленно. На пороге дома он столкнулся с давними приятелями по Санкт-Петербургу Дейчем и Аксельродом в период его увлечения идеями социал-демократии.

   2   
   Роман Гапона с меньшевиками продлился недолго. Они, действительно, «не прочь были иметь его в своих рядах, но при условии, что он усвоит марксистское мировоззрение, и не будет претендовать на роль большую той, на какую дадут ему право его знания и способности». Но Гапон не проявил стремления к учёбе и высказал желание сблизиться с эсерами, которых считал «практическими» людьми. Рутенберг поведал об этом Савинкову и привёл его на квартиру своего знакомого Леонида Шишко, одного из основателей партии социалистов-революционеров. На следующий день у него собрались руководители партии. Гапон рассказал о январских событиях и призвал к революционному выступлению и вооружённому восстанию, во главе которого видел себя. Это им импонировало, они видели в нём единомышленника, и Гапон сразу же почувствовал их искреннее уважение. С ними было легко, они окружили его почитанием, за всё хвалили и, прощаясь, крепко жали ему руки. Виктор Чернов и Михаил Гоц подсказали ему идею объединения всех революционных сил России в борьбе с самодержавием, и Гапон с восторгом поддержал её. Когда через несколько дней Рутенберг зашёл к нему, он протянул ему исписанные листы бумаги.
   - Посмотри-ка, Пётр, - произнёс Гапон.
   - «Открытое письмо к социалистическим партиям России», - прочёл Рутенберг и взглянул на полного энергии священника. – Ты не терял время зря.
   Он принялся читать, понимая, что текст нужно переработать. 
   - Толково и сильно, Георгий, - закончив чтение, сказал он. - Я бы только сделал несколько поправок. 
   - Хорошо, Пётр. Ты же знаешь, что прежде, чем публиковать что-нибудь, я всегда обращаюсь к тебе за советом.
   - Дай-ка мне ручку и чернила.
   Он присел на стул возле письменного стола, взял протянутую священником ручку и стал вносить коррективы. Потом, взяв листы в руки, прочитал исправленное письмо. Гапон восторженно обнял его.
   - Как ярко и логично! Ну, Пётр! Я тебе очень благодарен. Пошлю его в международное социалистическое бюро и всем заинтересованным организациям.
   Через несколько дней Гапон получил приглашение от Ленина. Гапон с удовольствием согласился. Рутенберг поддержал его. Встреча состоялась в кафе, где часто собирались российские эмигранты. Внимание Рутенберга привлёк молодой господин с высоким лбом и крупной лысеющей головой, сидевший за столом возле окна рядом с молодой миловидной женщиной. Увидев человека в светском костюме, они сразу узнали его – портретами Гапона пестрела вся левая европейская пресса, и приподнялись со стульев навстречу ему.   
   - Владимир Ильич. Рад с Вами познакомиться, - представился мужчина. - Вся Европа о Вас только и говорит. А это моя жена Надежда Константиновна Крупская. Она после нашей свадьбы предпочла остаться на фамилии отца, человека достойнейшего.
   - Очень приятно. Я Георгий Аполлонович, священник, - поклонился Гапон. – Со мной мой друг Пётр Рутенберг.
   Рутенберг взглянул на Ленина и поймал его ответный сверлящий взгляд.
   - Я с интересом прочёл Ваше письмо и горячо поддерживаю идею объединения. Знаете басню Крылова о лебеде, раке и щуке. Если все революционные силы не согласуют свои действия, то воз самодержавия нам не сдвинуть. Я об этом буду говорить на ближайшем съезде социал-демократической партии.
   - О необходимости объединения я подумал, когда после того жестокого расстрела в России не оказалось ни одной партии, которая бы подхватила начатое мной и моими рабочими  движение, - горячо заговорил Гапон. – Негоже сегодня враждовать друг с другом. Нужно всем объединиться для великого дела свободы.
   Он кипел наивным негодованием на царя и его правительство, говорил, что народ потерял веру в царя, созрел для революции, и он готов её возглавить.
   Попрощались по-дружески тепло. На прощанье Ленин посоветовал Гапону не поддаваться разнузданной и бьющей через край лести и учиться марксизму.

 
   3
   Теперь Рутенберг всегда сопровождал Гапона. Начались переговоры с представителями разных партий. Он вскоре понял, что священник не разбирается в смысле и значении партий, их программах и различиях между ними. К нему подходили как к революционному вождю, и он рассказывал о событиях 9 января и своей программе объединения. Но непредвиденные вопросы ставили его в тупик, и Рутенбергу приходилось помогать Гапону выходить из неловкого положения.
   Продолжительные переговоры окончились решением собрать конференцию из представителей разных партий. На ней должно быть рассмотрено предложение Гапона объединить все революционные партии и организовать боевые силы в России. Рутенберг уже в самом начале посоветовал ему не присоединяться ни к одной партии.
   - Чтобы достичь цели, которую ты ставишь, нужно быть независимым политическим авторитетом. Иначе руководство той партии, к которой бы ты принадлежал, не позволит тебе стать во главе нового объединения.
   - Умён ты, Пётр Моисеевич. Да мне и самому не хочется становиться рядовым членом. Когда я оказываюсь в обществе образованных людей, я теряюсь, я чувствую себя невеждой, мне нечего им сказать.
   - Владимир Ильич и Георгий Валентинович тебе правильно советовали учиться, постигать марксистскую теорию. Они видят в тебе будущего вождя.
   - Не нравится мне эта схоластика и фарисейство. Я люблю реальное дело, люблю вести людей за собой.
   Чем больше Рутенберг узнавал Гапона, тем ясней становилось, что ему не хватает авторитета и компетенции, чтобы стать во главе предлагаемого им политического объединения. Он постепенно терял интерес к конференции и уже не видел возможности осуществить её решения. В Женеву продолжали прибывать активисты партий, бежавшие от усиливающейся угрозы ареста. В середине февраля приехал Савинков, и через несколько дней в квартире Азефа состоялось заседание Центрального комитета партии.
   - Мы оказались не готовы к событиям 9 января, - сказал Чернов. – Я согласен с мнением Гапона: ни одна революционная партия на деле не присоединилась к его движению. Оно опередило нас и наши действия. Прежде всего, мы не обеспечили рабочих оружием, когда уже стало ясно, что мирным  шествие не будет.
   - Полностью согласен с Виктором, мы опоздали с вооружением народа, - подключился к разговору Савинков. – В Санкт-Петербурге напряжённая тишина, все притаились и ушли в подполье, ожидая реакции противной стороны. Пора начать работу, иначе нам не поднять ни рабочих, ни крестьян.
   - Что ты предлагаешь? – спросил Евно Азеф.
   - Следует незамедлительно учредить особую организацию для боевой подготовки масс. Начать, полагаю, нужно со столицы - Санкт-Петербург – оплот самодержавия. Потом распространим это по другим городам России. Назовём её, предположим, Петербургским боевым комитетом.
   - Поддерживаю это предложение, - заявил Чернов. – У тебя, Борис, есть план работы комитета и перечень его задач?
   - Над этим нужно ещё поработать. Но очевидно, что он должен будет заниматься доставкой, хранением и распределением оружия. Но самое главное организацией дружин и обучением дружинников военному делу.
   - Предлагаю назначить главой комитета Петра Моисеевича, - сказал Азеф. – Он знает обстановку в городе, известен среди рабочих и партийцев и, главное, уже понюхал пороху.
   Все посмотрели на молчавшего всё это время Рутенберга. Он не являлся членом руководства, но его влияние и авторитет уже были настолько велики, что многие лидеры партии охотно поддерживали с ним дружеские отношения.
   - Я, безусловно, за, – произнёс Савинков. - Пётр, ты готов?
   - Да. Давно пора перейти от слов к делу. Но мне нужны помощники.
   - Они у тебя будут, - заявил Чернов. - Мы обсудим этот вопрос и сведём тебя с ними.
  Через несколько дней Савинков пришёл к нему на квартиру со списком кандидатов в боевую организацию.
   - Мартын Иванович, я тут подобрал тебе людей. Познакомься с ними. Это Александра Севастьянова, Борис Горинсон и Хаим Гершкович. У каждого хорошие рекомендации. Здесь их адреса.
   - Спасибо, Борис. Завтра я их соберу у себя.
   - Мартын, у тебя есть право подключить ещё людей на месте. Работы будет много.
   - Есть ещё уточнения целей комитета?
   - Конечно. Вам предстоит приготовить квартиры для складирования оружия, найти возможность приобретения оружия в России, получить от армян, членов партии «Дашнакцутюн», транспорт бомб, нам ими уступленный, наконец, выяснить возможность экспроприации в армейских арсеналах.
   - А когда решено отправляться в Россию?
   - Азеф и Чернов считают, что выезжать нужно как можно быстрее.
   - Ладно, Борис. Завтра закажу билеты.
   Третьего марта они сели в поезд до Стокгольма, а через два дня на пароходе отплыли в   
Гельсингфорс. Там на явочной квартире их уже ждали. Финны помогли им с паспортами и с билетами на поезд до Санкт-Петербурга.

   4
   Документы, оформленные на вымышленные имена, не гарантировали их от ареста и преследования, но давали возможность подпольной работы. 
   Попрощавшись с соратниками на Финляндском вокзале и условившись о встрече на следующий день, Пинхас поехал домой. Дверь открыла Ольга Николаевна и, увидев мужа, принялась его обнимать. 
   - Дорогой мой, как я счастлива! Ты жив, ты вернулся.
   - Я жив-здоров, Оленька.
   Он поцеловал жену и вошёл в гостиную.
   - Как ты ушёл, я всё время боялась, что тебя больше не увижу.
   - Где Женечка?
   - Он у мамы. Ему там хорошо. А меня вчера только отпустили из полиции, допрашивали.
   - В чём дело, Оля?
   - Не хотела тебя волновать тогда, но теперь расскажу. Девятого января я беспокоилась, что тебя долго нет, и пошла к Александровскому скверу. Там были гвардейцы. Они стреляли по людям. Меня окрикнул какой-то офицер. Я находилась в сильном нервном напряжении и крикнула ему в ответ: «Убийца!».
   - Ты правильно ему сказала.
   - А они меня привлекли к суду по обвинению в оскорблении должностного лица при исполнении служебных обязанностей.
   - Его служебной обязанностью было убивать, - с долей сарказма сказал Пинхас.
   - Вчера я обратилась к адвокату Оскару Осиповичу Грузенбергу. Помнишь, я тебе рассказывала, пять лет назад он помог обжаловать приговор.
   - Помню. Он сократил срок с полугода до двух недель. Я думаю, Оленька, тебе нечего бояться.
   - Прости, Пётр, мне нечем тебя кормить.
   - Свари что-нибудь, я подожду. В Европе я немного поправился. Мне бы не мешало похудеть, - усмехнулся он.
   Ольга разожгла печь и принялась готовить еду. Пётр тем временем расспрашивал её о сыне.
   - Женя уже большой мальчик, всё понимает и любит читать. У нас, Петенька, замечательный ребёнок.
   Она повернулась к нему и подошла поближе.
   - Дорогой, я хочу ещё детей.
   Он молча прижал её к себе и поцеловал дрожащие от желания губы.
   - Я тоже этого хочу, - прошептал он.
   Потом была полная страсти и нежности ночь любви, а через три недели Ольга почувствовала, что зачала новую жизнь.   
   На Санкт-Петербург в марте ещё накатывались морозы и жгучие ветры с Финского залива, но в апреле скованная белым панцирем Нева заскрежетала расколотым льдом и понесла его в море.
   Энергия и сила природы словно передались Рутенбергу и его помощникам. С раннего утра до позднего вечера они носились по городу, искали квартиры для складов оружия и боеприпасов, связывались с рабочими предприятий, производящих вооружение. Пригодились связи Рутенберга на Путиловском заводе, и ему удалось приобрести там винтовки и патроны, сделанные по заказу для российской армии, воюющей в Порт-Артуре. Бомбы, полученные от армян, приняла боевая организация эсеров. Они пошли на исполнение террористических актов, число которых в 1905 году стало заметно больше. Кое-что удалось получить и из армейских арсеналов. Помогли сочувствующие эсерам офицеры и солдаты. Но для вооружённого восстания оружия не хватало. 

«Джон Графтон»

   1
   В мае Рутенберг вернулся из России в Париж и оказался втянутым в историю, которая могла бы оказаться чрезвычайно болезненной для российской власти.
   Война с Японской империей была необходимой России для усиления своего влияния и контроля в Манчжурии, Корее и Жёлтом море. Министр внутренних дел и шеф Жандармов Вячеслав Константинович фон Плеве подталкивал командование армии и флота к началу военных действий. Военный министр Алексей Куропаткин обвинил его в содействии развязыванию войны. Плеве ответил: «Чтобы удержать революцию, нам нужна маленькая победоносная война». Он был по своему прав, но в июле 1904 года его убил член Боевой организации эсеров Егор Созонов. К войне Россия ещё не была готова, план военно-стратегической подготовки к кампании против восточного соседа оказался неосуществлённым до конца. Она терпела поражения на суше и на море. Пал Порт-Артур, сражение под Мукденом было проиграно, русская эскадра потерпела жестокое поражение в Японском море у острова  Цусима.
   В Европе эти события широко освещались прессой. Рутенберг каждое утро выходил на улицу к ближнему киоску, покупал газеты и с интересом читал о событиях далёкой войны.
Ещё год назад Путиловский завод работал над крупным заказом военного ведомства, и он и его мастерская были заняты производством и ремонтом необходимых инструментов. И теперь в его сознании всё соединилось в одну картину. Он видел, что неудачи Российской империи на Дальнем Востоке вызвали в стране революционную ситуацию. Как профессиональный революционер, стремящийся к уничтожению самодержавия, от поражений царской армии он испытывал явное удовлетворение. Но Рутенберг и не мог предполагать, что эта война своим крылом коснётся его опять.
   Через несколько дней после возвращения из России он получил письмо от хорошо ему знакомого Михаила Гоца, члена Центрального комитета партии эсеров. Он назначал встречу, важность которой, писал приятель, очень велика. Встретились они в кафе на бульваре Бомарше и, заказав кофе и круассаны, сели за столик на тротуаре.
   - Не будем растекаться мыслью по древу, Пётр Моисеевич, - сказал Гоц, подчёркивая ещё раз серьёзность разговора. – Товарищи попросили меня дать тебе важное поручение.
   - Я внимательно слушаю, Михаил Рафаилович.
   - Ты знаком с Конни Циллиакусом?
   - Нет, но слышал о нём от Бориса Викторовича. 
   - Его зовут Конрад Виктор, но он с некоторых пор представляется другим как Конни. Так вот, от нашего друга Конни нам поступило предложение закупить оружие на деньги
 «американских миллиардеров» и переправить его в Россию.
   - Мне это нравится, - заметил Рутенберг.
   - Но мы через наших людей в Финляндской Партии активного сопротивления знаем, откуда деньги. Они пожертвованы на русскую революцию японским правительством. Их предоставляет нам бывший японский атташе в России полковник Мотодзиро Акаси. 
   - Представляю себе, насколько сильно японцы хотят вывести Россию из войны, - не без удивления произнёс Рутенберг. – И какова сумма?
   - Миллион франков.
   - Ого. Это много оружия, Михаил.
   - Но у жертвователей Циллиакуса есть условия, которые он хочет оговорить с представителем нашей партии. Чернов и Русанов предложили послать к нему для переговоров тебя. Конечно, все с ними согласились.
   - Эти условия известны?
   - Смысл их в том, что не все деньги достанутся нам. Твоя задача взять у него как можно больше.
   - Надеюсь, я с ним договорюсь.
   Мимо них текла праздная толпа, привлечённая тёплой погодой и приятными запахами французской кухни, доносившимися из высыпавшихся на улицы ресторанов  и кафе. Они сидели за столиком и наслаждались кофе и негромким разговором, предчувствуя большие тектонические сдвиги, начало которых было сейчас в их руках.

   2
   В Лондон на переговоры Рутенберг уехал через два дня. Знаменитый писатель, один из создателей и руководителей Партии активного сопротивления Циллиакус проживал в роскошной гостинице в центре города, где всегда останавливался, когда дела приводили его в британскую столицу. Конрад встретил его в фойе. Рутенберга сразу поразили его гигантский рост и богатырское телосложение, сочетавшиеся неожиданно для него с доброжелательной улыбкой. Он представился, крепко пожал ему руку и пригласил  следовать за ним. Номер люкс, куда они вошли, был обставлен в викторианском стиле и отличался не бросающейся в глаза роскошью. Циллиакус предложил ему дорогой шотландский виски и кофе с сухим печеньем, они по-дружески поговорили о лондонской погоде, настраиваясь на предстоящую беседу. Конрад говорил  на ломаном русском с акцентом, но правильно и живо.
   - Не скрою, Пётр Моисеевич, Вы мне импонируете своим романтическим прагматизмом.
   - Я тоже рад нашему знакомству. Так каковы условия жертвователя?
   - Его план заключается в том, чтобы привлечь к вооружённому восстанию все революционные силы России, - продолжил Конни. - Поэтому он не желает класть все яйца в одну корзину. Так, мне кажется, говорят русские.
   - Да, Конни. У Вас хороший русский язык.
   - Благодарю Вас. Так вот, он хочет поделить деньги между всеми партиями, поддерживающими идею свержения монархии.
   - Этот подход в принципе правилен, но всё же следует принять во внимание, что их удельный вес и влияние на русское общество далеко не одинаковы.
   - С этим нельзя не согласиться. Поэтому я, прежде всего, обратился с предложением к партии эсеров и сегодня говорю с Вами, её видным представителем.
   - Спасибо за комплимент, но моя партия, действительно, самая многочисленная, влиятельная и активно действующая в России.
   - Социал-демократы, особенно большевики, тоже поднимают сейчас голову.
   - Не возражаю, - парировал Рутенберг. - Но реально они, кроме агитации, пока ничего не сделали. А эсеры только за несколько последних месяцев совершили множество акций. Главным образом, они в феврале ликвидировали дядю царя Сергея Александровича, главного виновника в принуждении Николая II к насильственным действиям против мирной демонстрации, а недавно убили московского градоначальника графа Шувалова. Уж Вы-то понимаете, что эти меры сильней расшатывают царский режим, чем любая агитация.
   - Вы правы, Пётр Моисеевич. Но что мне делать? Требования жертвователя я должен исполнить.
   - Моя партия готова провести всю основную работу по покупке и доставке оружия. Поэтому самую большую сумму нужно предоставить ей.
   - Но для приёмки и перевозки его по городам у неё недостаточно возможностей. Поэтому придётся привлечь к делу Гапона с его рабочими.
   - Но и сам Гапон сейчас член нашей партии.
   - Приходится с Вами согласиться, - вздохнул Конни. - Поэтому эсерам я попрошу перевести около двухсот тысяч франков. Это пятая часть всего пожертвования. 
   - Буду Вам очень благодарен, - сказал Рутенберг. - Хотелось бы узнать, как Вы собираетесь доставить в Россию такое огромное количество оружия?
   - Я давно уже занимаюсь помимо прочего также его контрабандой и хорошо изучил все возможные пути доставки оружия. По железной дороге это невозможно – ширина колеи европейских дорог меньше, чем российских. У нас не будет возможности перенести такой груз из вагона в вагон. Это сразу будет замечено пограничной полицией и всех арестуют.
   - Значит, остаётся только один путь – по морю, - произнёс Рутенберг.
   - Именно, уважаемый. Я уже начал подыскивать в Англии подходящее нам судно, которое мы зафрахтуем.
   - Если оставшиеся средства будут распределены между остальными партиями, это обяжет их самим находить поставщиков оружия, закупать и перевозить его в Россию. На мой взгляд, такой принцип создаст большую неразбериху.
   - Пожалуй, Вы правы, - задумался  Циллиакус. - Закупать и погружать оружие на судно должна одна организация. Но тогда и делить деньги нужно другим способом.
   - Передайте все деньги нашей партии для приобретения оружия. А разделение их, что требует жертвователь, будет производиться путём пропорционального распределения оружия после его доставки в порт назначения.
   - У Вас, Пётр Моисеевич, хорошее воображение и трезвый практический ум. Так мы и сделаем. В зависимости от количества оружия, которое удастся достать и погрузить на борт, я сообщу всем участникам сделки о размерах их доли.
   - Могу ли я сообщить ЦК партии, что мы получим все деньги для закупки оружия, и нам достанется его на сумму двести тысяч франков? – спросил Рутенберг.
   - Так и сообщите, - ответил Циллиакус. - Кажется, мы всё оговорили. Расскажите Вашим товарищам о нашей беседе.
   Рутенберг понял, что достиг желаемого и почувствовал заметное облегчение. По просьбе собеседника он рассказал о январских событиях, о Гапоне и его «Собрании русских фабрично-заводских рабочих», о своих встречах в Европе. Циллиакус с интересом слушал, подливал виски и кофе и весело шутил и рассказывал анекдоты нескромного содержания. Он вспоминал о своей жизни в Японии и Китае, о приключениях в Африке и Южной Америке. По природе своей авантюрист, он везде чувствовал себя как дома.
   Покинув Лондон, Рутенберг сразу же отправился в Женеву. Руководство ждало результов переговоров. Заседание Центрального комитета состоялось на квартире Евгения Азефа. Рутенберга выслушали с интересом и соглашение с Циллиакусом одобрили.
   - Хочу поблагодарить Петра Моисеевича и отметить его успешную работу, - сказал Чернов. – Теперь нам предстоит за довольно короткое время осуществить задуманное. Вооружённое восстание следует начать в августе, как только оружие будет распределено среди боевиков.
   - Но Боевой организации деньги нужны уже сегодня, - произнёс Азеф. – Мы всё время планируем и ведём подготовку террористических актов. По моим оценкам, нам необходима сумма в сто тысяч франков.
   - Думаю, деньги Боевой организации надо выдать, - поддержал его Савинков. – Люди всё время находятся в смертельной опасности и несут большие расходы. Предлагаю за это проголосовать.
   Просьба Азефа была поддержана подавляющим большинством. Остальные деньги решили передать на приобретение оружия. Руководство этой операцией поручили вести старейшему члену ЦК Николаю Васильевичу Чайковскому.

   3
   Когда Циллиакус зафрахтовал пароход «Джон Графтон» водоизмещением триста пятнадцать тонн, руководство поручило Рутенбергу отправиться в Россию, чтобы на месте организовать приёмку оружия. «Музыкальные инструменты», так по принятой в целях конспирации аллегории называлось оружие, предполагалось постепенно выгрузить на прибалтийских берегах и в Финляндии.
   Прибыв в Санкт-Петербург с двумя подложными паспортами: одним бельгийским – на имя архитектора Бартелеми, другим русским – на имя Черненко, он сразу принялся за дело, собрав у себя на квартире остававшихся в городе Бориса Горинсона и Хаима Гершковича. Нужно было перевезти с берега и спрятать в конспиративных квартирах предназначенное для эсеров оружие.
   На следующий день он встретился со старым знакомым Татаровым, пожелавшим принять участие в этом деле. Тот предложил встретиться снова через два дня на одной из квартир, предназначенных для эсеровских собраний. Рутенберг уехал в Гельсингфорс и в день назначенной встречи вернулся на поезде в Санкт-Петербург и с вокзала заехал к своему товарищу, у которого хранился его чемодан. Там он переоделся, взял ключ от чемодана и в условленное время прибыл на встречу. В квартире Рутенберг никого не застал.  Он вышел на улицу и тут заметил, что дом окружён полицией. Желая уйти от преследования, он плутал по хорошо знакомым ему улицам. Ему даже показалось, что он смог замести следы. Перейдя Фонтанку по Пантелеймоновскому мосту и миновав Летний сад, он по набережной Мойки вышел на Марсово поле, чтобы ещё раз убедиться, что ему удалось уйти от погони. И в это время, словно из-под земли возле него появились двое одетых в штатское людей. Один из них умелым стремительным движением схватил его за запястье правой руки, а другой вынул из подмышки «браунинг».
   - Господин Рутенберг, Вы арестованы, - возгласил тот, направив на него оружие.
   - Хотелось бы знать, какие у вас основания.
   - Вам в участке всё объяснят, - произнёс державший его за руку.
   Его обыскали и нашли во внутреннем кармане пиджака бельгийский и русский паспорта. Рутенберг понял, что сбежать ему не удастся – эти хорошо знают своё дело. Они прошествовали по Марсовому полю, мимо памятника Суворову, по Троицкому мосту и через Петровские ворота в Петропавловскую крепость. На входе в тюрьму Трубецкого бастиона, ограждённом высокой чугунной решёткой, жандармы окликнули  охранника.
   - Позови командира, - сказал один из них, наверное, старший, подёргивая усами.
   Одетый в тёмно-серую форму с двумя перекрещивающимися на груди белыми широкими лентами тюремщик вышел из заграждения и скрылся за деревянной арочной дверью. Минут через пять появился младший офицер и двое солдат с винтовками.
   - Забирайте  нового постояльца, - произнёс старший жандарм.
   - Простите, на каком основании меня сюда привели? – едва сдерживая праведный гнев, спросил Рутенберг.
   - Это следственная тюрьма политических заключённых. Вам всё объяснят, - ответил жандарм.
   Его провели через двор, и он вошёл в длинный коридор со сводчатым массивным потолком и арочными окнами, перекрытыми снаружи металлическими решётками. Его остановили напротив одной из многочисленных массивных дверей. Офицер вынул из кармана гимнастёрки связку ключей и нашёл подходящий. Замок лязгнул, и дверь со скрипом отворилась. Рутенберг вошёл в камеру и осмотрелся. Изголовьем вплотную к левой стене стояла прибитая к бетонному полу железная кровать, шестью ножками опирающаяся на пол. На ней лежали матрас, подушка и суконное одеяло. Рядом с кроватью находился прикреплённый к стене железный стол на косой, упирающейся в пол ножке. У двери по правую сторону от неё в полу зияло очко, над которым на стене висел сливной бочок, а рядом торчал из стены кран рукомойника. Закрытое железной решёткой окно располагалось высоко, и невозможность смотреть из окна на маленький островок внешнего мира по плану строителей тюрьмы ещё более усиливало чувство одиночества.
   - Раздевайся, заключённый. Сейчас тебе принесут другую одежду, - сказал офицер и вышел из камеры, закрыв дверь на замок.
   Рутенберг в раздумье сел на кровать. Он вспомнил настойчивое желание Татарова увидеться ещё раз, пустую квартиру, где Татаров условился с ним о встрече, окружённый полицейскими дом, арест на Марсовом поле, который пытался избежать. Ещё не сталкивающийся с предательством в среде революционеров, он отвергал упрямую и назойливую мысль о том, что всё расчётливо подстроено его товарищем. Если это всё же предательство, то департаменту полиции известно о готовящейся операции. Теперь, когда он в одиночке, как о своей догадке ему сообщить на волю и этим помочь своим не подставиться и уйти от опасности. Он с трудом освободился от невесёлых размышлений и стал раздеваться. 
   Опять лязгнул ключ в замке и в камеру вошли те же двое солдат, сопровождавших его по тюрьме. Один из них подошёл в кровати, вытряхнул из мешка тюремную одежду, впихнул в него снятые Рутенбергом рубашку, костюм и тюфли и вышел, сопровождаемый лязгом закрываемой вторым солдатом двери. В камере, несмотря на летнее время, было прохладно. Он почувствовал лёгкий озноб и стал одеваться. Кальсоны, нижняя рубашка, арестантский халат, парусиновые туфли. Он немного согрелся и прилёг на кровать. Напряжение текущего дня вызвало усталость, и он незаметно для самого себя провалился в сон.
   Его разбудил стук в дверь и скрип открывающегося окошка для подачи еды под щелью, через которую надзиратели наблюдали за заключённым. Он подошёл к двери и принял две металлические тарелки, одну с какой-то баландой, а другую с ячневой кашей и куском мяса и горбушкой хлеба. Окошко сразу же захлопнулось, и он понёс тарелки к столику. Голод сразу же заявил о себе. Он с аппетитом поел и принялся ходить по камере. Потом подошёл к двери и постучал. В прорези показались глаза надзирателя.
   - Что стучишь-то?
   - Я требую обеспечить меня сегодняшними газетами и книгами. Список я передам.
   - Я скажу командиру.
   - Скажи. И ещё. Почему со мной никто не говорит?
   - Спроси командира.
   На следующее утро после завтрака его вывели из камеры. Пройдя по коридору, Рутенберг оказался в комнате, примыкающей к помещению тюремных надзирателей. За деревянным столом у окна он увидел человека в форме жандармского офицера.
   - Вы хотели встретиться с нами. Мы тоже, - сказал тот и, усмехнувшись в бороду, указал на стул. – Присаживайтесь, господин Рутенберг.
   - Почему меня держат здесь без суда и следствия? – спросил он.
   - Вы здесь для следствия-то и находитесь. Хотя наше ведомство уже многое о Вас знает. Кстати в тюрьме почти все камеры заняты. А в них немало людей, которые с Вами знакомы.   
   Жандарм пытливым взглядом окинул одетого в арестантский халат Рутенберга.
   - По достоверным сведениям Вы находитесь в стране для подготовки антиправительственных акций. Вы занимаетесь приобретением оружия и обучением людей боевому делу. 
   - Эти обвинения беспочвенны, - произнёс Рутенберг.
   Он вдруг вспомнил разговор с Татаровым. Они говорили о складах оружия, но он не сказал ему, где они находятся. «Значит, у следователя нет никаких фактов против меня, и он просто пытается вытянуть информацию» - подумал Пинхас.   
   - Я предлагаю Вам сотрудничество. Оно облегчит Вашу участь и смягчит наказание. Вы же понимаете, что от приговора Вам не уйти и Вас ждёт тюрьма или каторга, - стараясь быть убедительным, сказал жандарм.
   - Мне нечего Вам сказать и не в чем признаваться, - ответил Рутенберг.
   - Жаль, очень жаль. Уведите заключённого, - крикнул следователь и раздражённо постучал по столу ручкой, которая сегодня ему не понадобилась.
   Рутенберг не мог знать, что зафрахтованный пароход с оружием до берегов Санкт-Петербурга так и не дошёл. Не ведал он и о том, что чиновник по особым поручениям Иван Фёдорович Манасевич-Мануйлов, собирая информацию, связанную с деятельностью Акаши и Циллиакуса, телеграфировал, из Парижа в Петербург о груженном оружием пароходе. «Джон Графтон» был нанят Циллиакусом  на имя норвежского купца. Он принял на борт закупленные эсерами винтовки, револьверы, патроны, материал для «адских машин» – взрывчатый желатин, детонаторы, бикфордовы шнуры и прочее  и с командою, набранной главным образом из шведов и латышей, вышел в море. А в конце августа пароход сел на мель в Ботническом заливе у острова Кемь. Корабельной команде не оставалось ничего другого, как выгрузить часть оружия на острове, а судно взорвать. Оружие впоследствии было найдено пограничной стражей. Рутенбергу об этой истории стало известно только после освобождения из тюрьмы.
   Рутенберга ещё несколько раз вызывали на допрос, но следствию не удалось продвинуться ни на йоту. Однажды следователь для устрашения рассказал ему, что  десятки узников, людей волевых и сильных, сходили с ума, когда их подвергали строгой изоляции, а народоволка Мария Ветрова совершила самосожжение в камере. Но он не падал духом и требовал от следователя завершения расследования и вынесения  обвинения. Ему в камеру приносили книги и газеты. Они помогали ему выживать психически. Из газет он узнавал, что происходит в стране. В начале октября в Москве началась забастовка, превратившаяся к середине месяца в политическую стачку, охватившую всю страну.
   17 октября в камеру занесли холщовый мешок с его одеждой.
   - Переодевайся, - бросил надзиратель.
   - А что происходит? - с недоумением спросил Рутенберг.
   - Император объявил амнистию. Всех освобождают.
   Когда за ним закрылись ворота Петропавловской крепости, он, наконец, ощутил всем своим истосковавшимся по воле телом, что свободен.

   4
   Он тосковал по семье и сразу же отправился домой, где его ждали сын и беременная жена. Четыре месяца заключения, допросов и одиночества позади. Ольге за это время ни разу не разрешили свидание с ним. На его стук дверь открыл Женя. Узнав отца, он стал с ребяческим пылом тянуться к нему и обнимать ноги.
   - Мама, папа пришёл! – воскликнул он. – Мама, мама!
   Ольга Николаевна вышла из комнаты в коридор и, подойдя к мужу, поцеловала его в заросшее бородой лицо. Она уже была на восьмом месяце беременности и с трудом носила большой живот.
   - Я тебя ждала с самого утра, как был опубликован манифест.
   - Оля, это победа. Недаром я шёл с Гапоном в то воскресенье.
   - Пётр, я несколько раз пыталась добиться свидания с тобой. Но им было не до меня, - произнесла она. - Ты так вовремя пришёл. Малыш уже стучится, скоро буду рожать.
   - Ты в больницу записалась?
   - Да, дорогой. С мамой ходила. Бабье дело не хитрое. Идём, я тебя покормлю.
   Она накрыла ему в гостиной, и он впервые после долгих четырёх месяцев с аппетитом поел борща с капустой и гуляш с картошкой и говяжьим мясом.
   - Тебе, Петя, письмо их Финляндии, - вспомнила Ольга.
   Она протянула ему залежавшийся в комоде конверт. Пинхас сразу узнал почерк Циллиакуса.
   Через несколько дней он на поезде отправился в Гельсингфорс. Конни встретил его на пороге своей большой квартиры в богатом районе города. Он привычно шутил и держался рачительным хозяином. Пока они обсуждали манифест, экономка поставила на стол роскошный сервиз, и запах свежеприготовленной еды привёл их в столовую.
   - Я не думаю, Конни, что ты вызвал меня сюда только для того, чтобы накормить вкуснейшим обедом.
   - Верно, Пётр Моисеевич, не только ради этого, - на ломаном русском произнёс Циллиакус. – У меня есть, что тебе, социалисту-революционеру, рассказать.
   - А мне хотелось бы послушать, что случилось с пароходом и нашим предприятием. Мы о нём в Лондоне так хорошо поговорили!
   - Начну с того, что после соглашения с тобой, были переговоры и с другими партиями, - сказал Конни. - В один прекрасный момент я понял, что без организации рабочих ничего не получится. Я связался с Гапоном, и мы встретились. Идея вооружённого восстания привела его в восторг.
   - Георгий Аполлонович очень честолюбивый человек. Он всегда хотел быть во главе революции, - заметил Рутенберг.
   - Именно. Он явился ко мне с парнем по фамилии Петров. Тот совершенно очюмел от любви к своему идолу и сказал мне, что питерцы готовы к восстанию и им не хватает только оружия, - продолжал  Циллиакус. - Гапон решил сам отправиться в Россию принимать оружие. Замысел его был таков: десять или двадцать тысяч рабочих захватывают одну из морских пристаней; в это время он подходит на корабле, оружие выгружают на берег и раздают  рабочим, и он во главе их идёт на Петербург.
   - Он, уважаемый, всегда был склонен к авантюризму, - усмехнулся Рутенберг.
   - А я ему объясняю, что оружие не только для него. Он понял и обещал поделиться со всеми.
   - Я, между прочим, прибыл в Санкт-Петербург по заданию ЦК эсеров, чтобы принять оружие, - произнёс Пётр. – Если бы меня не посадили, я должен был бы как-то состыковаться с Гапоном.   
   - Конечно, Пётр Моисеевич. Я бы тебя предупредил, - убедительно заявил Конни. - На это дело я дал ему пятьдесят тысяч франков и свою яхту. На ней он должен был переплыть Балтийское море.
   - Он его переплыл?
   - Тут-то и произошла первая странность. Яхта утонула возле наших берегов, а Гапон чудом спасся. Благодаря физической силе и характеру добрался до суши. Ну, мы его приняли и укрыли от полиции.
   - Я читал, корабль с оружием затонул, - сказал Рутенберг.
   - А это другая странность. Он сел на скалу. Какими же идиотами нужно быть, чтобы забраться на скалу! - воскликнул Циллиакус. – Команда была подобрана, вроде бы, опытная? И ничего другого не оставалось, как взорвать этот плавучий склад оружия. Какое-то количество снесли на берег, но большая часть затонула. В Петербург ничего не попало. А вот водолазы вскоре нашли корабль и подняли оружие.
   - Да, странная история. Уму непостижимо, как могли совпасть эти две случайности?
   - Почему две? Три. Твой арест. Уверен, Пётр, не случайности это. Всё умело подстроено. Знаешь, я подозреваю Азефа. Он был в курсе всего, знал все подробности. Он использовал все возможности, чтобы внести неразбериху и безответственность, а в крайнем случае, организовать масштабную полицейскую акцию и сорвать наш беспрецедентный проект.
   - Евно? Глава Боевой организации эсеров? Знаешь, сколько терактов он в последние годы подготовил и осуществил? - изумился Рутенберг.
   - Знаешь, почему я так думаю? Кто-то на меня стал доносить полиции два года назад. Потом я выяснил через друзей, что это мог быть только Азеф. Факты, Пётр, упрямая вещь.
   - Это ещё не факты, Конни. Просто предположения.
   - Сообщи твоему ЦК обо всём. Пусть решают.
   - Конечно, конечно, Конни, - задумавшись, произнёс Рутенберг.
   На другой день он попрощался с гостеприимным финном и вернулся в Санкт-Петербург. Он сидел в купе вагона и смотрел на несущиеся мимо него воды залива. Услышанное от
Циллиакуса будоражило его голову и не давало покоя.

   5
   Вскоре ему представился случай встретиться с Савинковым. В то время он являлся заместителем руководителя Боевой организации, а планирование и исполнение связанных со смертельным риском операций требовало от него постоянного присутствия в России. Савинков, как и прежде, жил на Лиговке недалеко от особняка князя Владимира Барятинского, считавшего себя социал-демократом, куда иногда наведывался. Рутенберг рассказал другу об аресте. Борис внимательно его выслушал, а потом подтвердил его догадку.
   - Меня это не удивляет, Пётр. Ты же помнишь, как в марте взяли всю Боевую организацию, шестнадцать человек. Тогда же арестовали и инженера Моисея Новомейского. Он обещал достать нам несколько пудов динамита. Его посадили в Петропавловскую крепость, а потом перевели в Кресты.
   - А его не освободили по амнистии? – спросил Рутенберг.
   - Конечно. Недавно я с ним встретился. Он предприниматель, и очень неглупый человек. Так он мне рассказал, что единственный, с кем он говорил перед арестом о динамите, был Татаров. А потом при опознании в тюрьме находился человек, который по фигуре оказался очень на него похож.
   - Нужно отдать должное политическому сыску. Они вербуют провокаторов из нашей среды, - произнёс Рутенберг. – Я по приглашению Циллиакуса ездил в Гельсингфорс. Конни поделился со мной своими соображениями, почему провалилась операция по доставке оружия. Он уверен, что без доноса тут не обошлось.
   - И кого он подозревает?
   - Евно. Лишь он был осведомлён обо всех деталях.
   - Это невозможно, Пётр, - возмутился Савинков. – Я в нём совершенно уверен.
   - Тогда как объяснить арест членов Боевой организации и неудачу с транспортировкой оружия? Не слишком ли много случайностей?
   - С Тартаровым партийный суд разберётся. А за Азефа я ручаюсь.
   Пошёл дождь, и они укрылись в кофейне. Савинков рассказал о неудаче с приручением Гапона.
   - Твой протеже, Пётр, нас разочаровал. Как только мы его приняли в партию, он пожелал войти в Центральный комитет, а потом вознамерился возглавить партию.
   - Он - человек с большими амбициями, Борис, - вздохнул Рутенберг.
   - Но работать по-нашему и учиться не захотел. Мы с ним расстались.
   - Ну и правильно сделали. Жаль, конечно, что не удалось воспользоваться его огромным влиянием на рабочих.
   - Между прочим, он сейчас в Петербурге, - произнёс Савинков, - живёт в конспиративной квартире. Он восстановил связи с рабочими и ведёт переговоры об амнистии. Его так и не реабилитировали за девятое января.
   - Я хорошо его знаю, Борис. Он органически нуждается в энергии, которую получает от массы. Иначе не выживет и погибнет. А рабочие тоже нуждаются в нём. Это какой-то симбиоз.
   - Поговори с ним, Пётр. Боюсь, он своим самовластием натворит таких дел, что нам не расхлебать.
   - Я обязательно с ним встречусь.   
   Они выпили кофе с баранками и, открыв зонты, вышли на улицу и попрощались.  Рутенберг остановил пролётку и поднялся на неё. Лошадь проворно покатила по мостовой, подстёгиваемая ударами ямщика.
   Рутенберг обратился к рабочему Петрову и тот привёл его к Гапону. Георгий Аполлонович даже обрадовался ему. Отлучённый от церкви Синодом, он потерял сан священника, но роль вождя и лидера от этого только стала в нём более выразимой и значительной. Пребывание в Европе сделало его более либеральным, он приобрёл вкус к элегантной гражданской одежде, стригся коротко и имел маленькую аккуратную бороду. А сейчас на нём был красивый халат и мягкие кожаные тапочки на босых холёных ногах.
   - Рад тебя видеть, Пётр Моисеевич. От кого узнал о моём приезде?
   - От Петрова.
   - Ты, наверное, знаешь, что я здесь нахожусь нелегально.
   - Напрасно, Георгий, ты приехал. Тебя могут арестовать и посадить.
   - Не могу я, Пётр, бездельничать. Такой я человек. Предпринял кое-какие меры для легализации. Подключил журналистов. Они  навещают чиновников и министров и просят за меня и за открытие отделов моего «Собрания». 
   - У тебя, я помню, всегда были неплохие отношения с господами, Зубатовым, Фуллоном, Лопухиным.
   - Увы, всё в прошлом. Другие люди у кормила власти. Теперь мы по разные стороны баррикад.
   Они ещё долго сидели, попивая чай с печеньем и вспоминая о праздной и беспечной жизни в Европе.

Предательство Гапона

   1
   Председатель совета министров граф Сергей Витте являлся фактическим автором манифеста 17 октября. Ему удалось убедить императора Николая II преобразовать Россию в конституционную монархию по типу многих европейских стран. Но прибытие Гапона могло помешать его планам. Он хотел было арестовать и судить его, но подумал о значительном влиянии его в народе и решил не усложнять положение вещей. Выслать же его за границу незамедлительно было совершенно необходимо. После заседания правительства он поговорил об этом с министром внутренних дел Петром Дурново. Министр обратился к главе Департамента полиции Герасимову. Тот вызвал в кабинет чиновника особых поручений Манасевича-Мануйлова.
   - Иван Фёдорович, граф Витте хочет дать вам одно пикантное поручение. Надеюсь, Вы меня не подведёте. Речь идёт о Гапоне.
   - Постараюсь Вас не подвести, Александр Васильевич.
   - Идите к нему, он Вас ждёт.
Секретарь в канцелярии приветствовал его и подтвердил, что председатель совета министров у себя. Мануйлов в большом кабинете оказался впервые, но его зоркий взгляд сразу нашёл граф Витте за большим дубовым столом в дальнем конце комнаты.
   - Здравствуйте, господин премьер-министр.
   - Проходите и садитесь, Иван Фёдорович, - сказал Витте и, подождав, пока тот займёт место по другую сторону стола, продолжил. – Я хочу обсудить с Вами весьма важный для страны вопрос. Видите ли, в столицу нелегально прибыл опасный политический авантюрист Георгий Гапон. Вокруг него объединяются десятки тысяч петербургских рабочих. Он в это напряжённое время может стать их сильным вожаком.    
   - Сергей Юльевич, наш департамент ведёт за ним постоянное наблюдение, как в России, так и за рубежом, и мы готовы в любой момент его задержать.
   - Это, Иван Фёдорович, вызовет серьёзные общественные протесты. Я прошу Вас встретиться с ним и убедить его на некоторое время покинуть страну. Когда мы сумеем понизить накал противостояния, он вернётся.
   - Господин премьер-министр, я приложу все свои силы и умения.
   - Я не сомневаюсь в Вашей преданности России. Мне Пётр Николаевич передал адрес Гапона. Возьмите.
   Граф Витте протянул лист бумаги. Мануйлов положил его во внутренний карман пиджака.
   - Желаю Вам успеха, Иван Фёдорович, - произнёс премьер-министр и поднялся из-за стола, показывая этим, что беседа окончена.
   Вечером Мануйлов отправился к Гапону на квартиру. В результате долгих часов переговоров ему удалось добиться его согласия. Он уедет на полтора месяца при условии, если граф Витте обязуется возобновить деятельность закрытых отделов «Собрания», возместить профсоюзу убытки, связанные с их закрытием, амнистирует его и позволит вернуться к участию в делах «Собрания». С этим Мануйлов вернулся на другой день в канцелярию председателя совета министров. Сергей Юльевич его сразу принял.
   - Гапон стремится восстановить деятельность своего профсоюза и вновь возглавить рабочих, - произнёс Витте, выслушав своего посланника. - Его желание столь велико, что он готов будет пойти на большие уступки.
   - Возможно, господин премьер-министр, предложить даже сотрудничество с Департаментом.
   - Это было бы замечательно. Я поговорю об этом с господином Дурново. Но сейчас мне важно другое. Вы же знаете, что в городе с октября месяца действует Совет рабочих депутатов.
   - Конечно. И там главную роль играют социал-демократы, Хрусталёв-Носарь и Лев Троцкий. Они выступили с призывом к вооружённому восстанию.
   - Я предлагаю, Иван Фёдорович, вернуть «Собрание» к жизни и настроить его против Совета рабочих депутатов.
   - Но как это сделать? – спросил Мануйлов. – Ведь сам Гапон хочет быть во главе восстания. По нашим сведениям, он активно участвовал в операции по доставке оружия на корабле.
   - Но, по-моему, он с тех пор изменился, - произнёс Витте.
   - Я это тоже почувствовал во время нашего разговора. Он не сблизился с социал-демократами, вышел их партии социалистов-революционеров.
   - Главное, Иван Фёдорович, чтобы он отказался от вооружённой борьбы. Постарайся его убедить в неспособности кровопролития решить проблемы рабочих. Манифест даёт им почти всё, что они желали получить.
   - Нужно прийти к соглашению с ним, - заметил Мануйлов. - В нём как бы две части: что даём ему мы, и что хочет от нас он.
   - Я думал об этом и утром сделал наброски программы, - сказал Витте и передал собеседнику исписанный им лист бумаги. – Познакомьтесь с ней и предложите ему. Если он напишет воззвание к рабочим в этом духе, значит, он принял наши условия и заинтересован в нашем сотрудничестве.
   Гапон согласился с программой графа Витте и в воззвании к рабочим написал об отказе от вооружённого восстания и противостоянии революционным партиям. Рутенберг его прочёл и не без сожаления понял, что Гапон изменил своим прежним воззрениям.
   Он решил как можно раньше с ним встретиться. Георгий Аполлонович согласился, хотя и без большого желания, и Рутенберг это почувствовал.
   - Георгий, что с тобой? Твоё воззвание отвергает многое из того, к чему ты призывал своих людей.
   - Это просто игра. Я в последнее время всё больше склоняюсь к мысли, кажется, Макиавелли, что для достижения цели все средства хороши.
   - Но ты отвергаешь вооружённую борьбу с самодержавием, не желаешь идти вместе с нами.
   - Пётр, меня вынуждают идти на это обстоятельства. Мне угрожают арестом и судом, закрыли «Собрание». Меня вынуждают уехать из страны. Я больше так не могу.
   - Жаль, Георгий. Неужели, ступая на этот путь, ты не понимал, что жизнь революционера – это тюрьмы и каторга, это изгнание и борьба с невзгодами.
   - В Европе, Пётр, я увидел и другую жизнь. Наши революционеры там неплохо проводят время. А многие идут на соглашение с властями и не желают никаких революций.
   - Там эти революции уже давно произошли! - вспылил Рутенберг. - А в России самодержавие и гнёт.
   - Кстати, манифест даёт нам многие свободы, - произнёс Гапон. - Почему мы должны от них отказываться?
   Рутенберг вздохнул и посмотрел на сникшего Гапона.
   - Ладно, пойду я, Георгий. У меня Ольга скоро рожает.
   - С божьей помощью, всё будет хорошо, - пожелал Гапон. – Буду за неё молиться.
  Он вскоре провёл объединительный съезд бывших отделов «Собрания» и сумел убедить рабочих отказаться от насильственных действий и поддержать выборы в Государственную Думу. Гапон уехал в конце ноября. Граф Витте дал ему на это тысячу рублей из своих личных сбережений.

   2 
   Прошло несколько дней в беспокойном ожидании родовых схваток у жены. Вечером Ольга застонала от болей внизу живота. Рутенберг помог ей спуститься на улицу и посадил в экипаж. В больнице, где Ольгу уже ждали, её сразу положили в палату для рожениц. Ночью она родила мальчика. Они назвали его Толей. Пинхас был счастлив, он хотел ещё мальчика, и судьба ему благоволила.   
   По поручению ЦК Рутенберг продолжал возглавлять Петербургский боевой комитет. По его предложению, город разделили на районы. В каждом из них организовалась своя боевая дружина. Рутенберг руководил Нарвской, в которую он собрал знакомых ему заводских рабочих. От Бориса Горинсона, одного из помощников, он уже знал, что летом Хаима Гершковича арестовали и казнили. Мало-помалу они добывали и прятали оружие, но его для вооружения всех рабочих всё равно не доставало.
   Однажды в декабре Савинков сообщил Рутенбергу, что желает встретиться с дружинниками.
   - В Москве началось вооружённое восстание, Пётр, - сказал он. – Я хочу лично убедиться в их боеспособности. Нам с тобой нужно проверить их готовность с оружием в руках защищать завоёванные свободы.
   - Хорошо. Я позову людей, - ответил Рутенберг.   
   В маленькой накуренной комнате собралось человек тридцать. Рутенберг выступил с  короткой речью. Он сказал, что в Москве восстание, что не сегодня-завтра оно начнётся и в Петербурге, и призвал товарищей приготовиться к боевым действиям. Рутенберга уважали и внимательно слушали. Когда все разошлись, друзья вышли на улицу. Недавно выпавший снег хрустел под ногами, на город опустились сумерки, и звёзды тускло светили в просветах рваных облаков.
   - Ничего у нас не получится, Пётр, - вздохнул Савинков. – У тебя несколько десятков человек, в других районах та же картина. Всего наберётся, может быть, тысяча на весь огромный город.
   - Потому что не хватает оружия, Борис. Я бы привёл ещё сотни людей.
   - А у генерал-губернатора в гарнизоне десятки тысяч солдат, и они вооружены и прекрасно обучены. Пётр, одного пыла мало, нужно ещё и умение.
   - Мы каждую неделю проводим стрельбы в нашем тире.
   - Знаешь, Пётр, что я сегодня понял? Рабочие уже не пойдут умирать за свободу. Они сникли и утратили боевой дух. Я их понимаю, у многих есть семьи, которые надо кормить. А большинство просто боится.
   - И Гапон перед отъездом успел охладить желание рабочих своими примирительными речами, - заметил Рутенберг. – Увы, нам осталось только одно - террор.
   - Согласен с тобой, - произнёс Савинков. - Но нужно смотреть правде в глаза - Боевая организация разгромлена.
   - Борис, это война. Придётся искать людей и создавать её заново. У тебя это получится.
   На проспекте они простились. Дома Рутенберга ждал ужин. Тёща приготовила и подала на стол ячневую кашу со свининой. Женя сидел рядом с ним и ел с аппетитом, ему нравилась бабушкина еда. Потом пили чай с вареньем и блинами. Ольга кормила Толю грудью. Поев, Пётр помог жене запеленать мальчика и уложить его в колыбель. По просьбе жены он подбросил поленьев в печку. Она разгорелась ещё сильней, и её мягкое тепло разлилось по квартире.
   Вооружённое восстание в Москве и других городах было жестоко подавлено властями. В Санкт-Петербурге арестовали главарей Совета рабочих депутатов, и он прекратил свою деятельность. Это укрепило позиции «силового блока» в правительстве, возглавляемого министром внутренних дел Петром Дурново. По его распоряжению градоначальник фон дер Лауниц запретил заседания в недавно открытых отделах «Собрания». Витте пытался исполнить свои обещания и позволить Гапону и его профсоюзу действовать. Но Дурново составил доклад на имя царя о нежелательности легального рабочего движения и «Собрание» было окончательно закрыто. В начале 1906 года в прессе началась кампания против Гапона и его соратников. Поводом к ней стало письмо бывшего сторонника Гапона Петрова, которое он опубликовал в газете «Русь». В своём письме он рассказал о получении Гапоном тридцати тысяч рублей от правительства Витте. Публикация вызвала скандал в обществе, который не удалось погасить даже опровержением руководства «Собрания», что деньги предназначались для компенсации убытков, связанных с закрытием его отделов. Возмущённый Гапон попросил рабочего Черёмухина убить предателя и даже дал ему для этого свой револьвер. Кампания против него и его организации приобрела характер подлинного преследования. Гапон, предчувствуя покушение на его жизнь, теперь всегда брал с собой револьвер и перемещался по столице с телохранителями. Одновременно он обратился в газеты с открытым письмом, в котором выразил готовность предстать перед общественным судом. Ему удалось получить поддержку от известных политических деятелей, согласившихся на участие в таком суде. В то же время неодолимое стремление Гапона вернуть себе своё детище – «Собрание» со всеми его отделами - подтолкнуло его к роковому решению пойти на сотрудничество с политической полицией.

   3
   Рутенберг в начале февраля нелегально проживал в Москве, спасаясь там от полицейского преследования, возобновившегося после укрепления позиций министра внутренних дел и его «силового блока». От Савинкова ему было известно о подготовке Боевой организацией покушения на Дурново.
   Появление у него на квартире Гапона удивления не вызвало: Ольга Николаевна, знавшая об особых отношениях между ними и доверявшая ему, рассказала, как его найти. Рутенберг следил в последнее время за его травлей в прессе и даже сочувствовал другу, попавшему в жесткий и умело управляемый сверху переплёт. Добротный костюм на нём находился в явном конфликте с его бросающимся в глаза состоянием - Гапон был подавлен и угрюм. 
   - Сегодня утром приехал из Петербурга повидаться с тобой, - начал он разговор. - Хочу сообщить тебе нечто очень важное.
   - Я тебя внимательно слушаю, Георгий.
   - Нет, вечером поедем в «Яр», там и поговорим, - заявил Гапон.
   - Но там нас выследят и арестуют. Любой сыщик тебя узнает и меня из-за тебя раскроет.
   - Верь мне, Пётр. Никто нас не арестует. Кроме того я уже пригласил в ресторан хозяйку твоей квартиры и моего ученика-семинариста с женой.
   - Я не желаю туда ехать, - произнёс Рутенберг.  - Да и при гостях поговорить мы не сможем.
   Гапон был взволнован и удручён, искоса поглядывал на него и избегал встретиться с ним взглядом. Договорились, что они встретятся сегодня вечером ещё раз.
   - Мы всё-таки поедем в «Яр», Пётр. Ты же видишь, настроение у меня хуже некуда. Хочется хоть немного развлечься. И перед людьми неудобно, я ведь их уже пригласил.
   - Ладно, там будет видно. 
   В девять часов вечера Гапон появился у него на квартире снова. Он уже успел немного успокоиться и настроиться на трудный для него разговор.
   - Из всех твоих товарищей я ценю только тебя одного, - сказал Гапон. – Они на всё смотрят слишком узким взглядом. Поклянись, что всё, что будет сказано, останется между нами.
   - Я обещаю, - произнёс Рутенберг.
   Он не ожидал подвоха. Он ещё не знал, что ему откроется ящик Пандоры и что новые обстоятельства вызовут драматические последствия, которые оставят глубокий след в его судьбе.
   Гапон начал свой рассказ с переговоров, которые вёл через Мануйлова  в ноябре, окончившихся его отъездом из страны. Вернулся он раньше оговоренного срока из-за усиленной слежки, которой подвергся в Париже, и недобрых известий из России. Оказалось, что отделы «Собрания» закрыты и выплачено только 7000 рублей, обещанных Витте. Выяснилось, что много хлопотавший по его делам журналист-либерал Матюшенский скрылся, увезя с собой оставшиеся 23000 рублей. Гапон продолжал встречаться с Мануйловым, пытаясь вновь добиться открытия отделов профсоюза.
   - Когда Витте потребовал от Дурново снять запрет, тот пригрозил отставкой. Его влияние в кабинете весьма велико, - сказал Гапон. – И вот на очередной встрече Мануйлов мне заявил, что со мной хочет поговорить Рачковский, доверенный человек министра.
   Эта фамилия показалась Рутенбергу знакомой. Он вспомнил, что однажды в разговоре его товарищ упомянул о нём, как об инициаторе и участнике создания знаменитых «Протоколов Сионских мудрецов».
   - На тебя, Георгий, крупная рыба клюёт. Был Зубатов, теперь эта акула, вице-директор Департамента полиции, - произнёс Рутенберг. – И что ты ему ответил?
   - Я согласился. Мне важно любой ценой достучаться до Дурново, хоть через сатану. Свидание было в отдельной комнате ресторана. Пётр Иванович выразил большую радость оттого, что увидел меня. Он считает меня талантливым человеком. Трепов и Дурново тоже, но опасаются, что я опять устрою им революцию. Я стал объяснять, что мои взгляды на рабочее движение изменились, и я сожалею о своих прежних призывах.
   - Полицейский чиновник так тебя расхвалил, наверное, неспроста. Что он хотел от тебя? – спросил Рутенберг.
   - Рачковский заявил, что верит мне, но нужно убедить в этом хозяина, правительство желает получить от меня гарантии. Он предложил мне написать Дурново письмо.
   - Ты согласился?
   - Я отказался, - произнёс Гапон. – Тогда он заявляет, что без такого письма нечего даже надеяться на открытие отделов. На государя мои прокламации навели такой ужас, что во всём происходящем в России он винит меня. Поэтому для доклада царю по моему делу Дурново необходимо такое письмо. Пётр, мне пришлось согласиться. Я написал ему.
   - Прижали тебя сильно, Георгий. Это очень умные и опасные люди. У тебя черновик остался?
   - Да, он в гостинице.
   - Покажи мне его завтра.
   - Конечно, - подтвердил Гапон. – И тут, к концу нашего разговора  Рачковский просит разрешения прийти на следующее свидание с весьма интересным человеком Герасимовым.
   - Ого, он начальник Петербургского охранного отделения, - заметил Рутенберг. – Ещё одна акула.
   - Пётр, что мне оставалось делать? Пришлось дать добро.
   Было поздно, и синий вечер уже опустился на Москву. Гости, которых Гапон пригласил в ресторан, были в сборе и время от времени стучали в дверь. Рутенберг вначале ехать отказался. Гапон обиженно настаивал, и он понимал, что Георгий что-то недоговаривает, а ему очень нужно было во всём разобраться. «Почему ему так нужно, чтобы я поехал?» – подумал Рутенберг.
   Сели на тройку и покатили в «Яр». Ехали через Пресню среди разрухи и пепелищ. По обеим сторонам дороги высились остовы домов без крыш и окон, от которых остались обломки продырявленных пушечными ядрами стен. Попутчики рассказывали, откуда стреляли пушки, где было больше всего убитых. Рутенберга пронзила нервная дрожь. Он слушал и смотрел на молчавшего, много курящего и унылого Гапона, которого постоянно пытались растормошить дамы.
   В ресторане он предложил пойти в зал, но Рутенберг запротестовал. В кабинете посидели несколько минут, и Гапон снова стал настаивать на своём, заявив, что в зале музыка, женщины и веселье. Такое заявление заинтересовало Рутенберга и, махнув рукой на конспирацию и филеров, он согласился. В общем зале они расположились справа от входной двери около оркестра. Гапон был удручён, часто клал голову на руки, разложенные на столе, потом одевал пенсне и вглядывался в зал. Рутенберг понял, что он видел там не только «женщин», но и кого-то ещё.
   - Ничего, Мартын, всё будет хорошо, - вдруг говорил он, а затем обращался к сидящей рядом даме, - Александра Михайловна, пожалейте меня.
   Рутенберг всеми силами пытался скрыть всё более овладевающие им отвращение и раздражение к человеку, который был ещё недавно его другом. Причины такой неожиданной метаморфозы были ему пока непонятны.

   4
   На следующий день встретились вновь. Гапон прочитал черновик письма, о котором говорили накануне. «На донос не похоже, - подумал Рутенберг. - Честно изложено. Немного напоминает исповедь кающегося грешника».
   Гапон продолжил прерванный накануне рассказ.
   - Свидание на этот раз произошло в отдельном кабинете ресторана. С Рачковским пришёл жандармский полковник Герасимов. Господин, одетый в штатский костюм. Он тоже начал с того, что польстил мне, и выразил своё восхищение и удивление. Выпили и закусили стоя. Полковник изловчился  и, как бы выражая приятельские чувства, обшарил мои карманы и даже похлопал по пояснице.
   - Это повадки бывалого сыщика, Георгий. Он проверил, нет ли у тебя револьвера.
   - Очевидно, Мартын Иванович. Потом я спросил о моём письме. Рачковский ответил, что Витте опасается, что я его обманываю. А Дурново рассвирепел, когда дошёл до места, где я написал, что особа государя для меня священна, как и интересы народа.
   - Они тебе не доверяют и боятся. Напугал ты их, Георгий. 
   - Тут они говорят: докажите нам, что у Вас нет намерения призывать людей к революции. Рачковский сказал, что он уже стар, а заменить его некем. Нет, мол, талантливых людей, России нужны такие люди, как я. И предложил мне занять его место. 
   - Не ожидал я от них такой прыти! – воскликнул Рутенберг, начиная сознавать глубину омута, в котором оказался Гапон.
   - Я, Мартын, конечно, возмутился. Тогда они стали говорить о высоких окладах и чинах, о моей полной легализации и открытии отделов. И тут же просят меня им помочь и осветить положение в лагере противников режима. Предлагают доказать правительству, что оно может мне доверять.
   - То есть, они подталкивали тебя донести на своих коллег.
   - Что-то в этом роде. Я ответил им, что давно с ними не общался и ничего не знаю. А они мне: это немыслимо, ведь Вы сталкиваетесь за границей и в России с множеством людей, докажите Вашу искренность. И просят меня рассказать,  что я делал в Европе и с кем встречался.
   Гапон ещё раз испытующе посмотрел на Рутенберга, и тот почувствовал, что наступает, наконец, тот переломный момент, к которому шёл его собеседник.   
   - Ты понимаешь, надо шире смотреть на вещи, - вдруг сказал Гапон. – Надо дело делать. Народовольцы тоже там служили. Лес рубят – щепки летят. Если кто и пострадает, это пустяки.
   Рутенбергу теперь всё стало ясно. «Он предатель, - осенило его. – Жаль, что не могу выразить ему сейчас, что я об этом думаю. Игру нужно продолжить».
   - Возможно, Георгий. Никогда об этом не думал.
   - А ты подумай. Это даёт огромные преимущества. Наше положение таково, что мы обязаны использовать их предложение. Я вот раньше был против террора. Теперь я за то, что Витте и Дурново надо отомстить.
   - Видишь, и до тебя дошло, Георгий Аполлонович. А о ком они тебя спрашивали?
   - О Бабушке и Чернове. Сказал, что знаю их, но мне нечего о них рассказать.
   - А ещё о ком?
   - О тебе.
   Гапон нервно ходил по комнате, поглядывая на сидящего за столом друга.
   - Что же спрашивали?
   - Понимаешь, за Нарвской заставой тебя все знают. Кто-нибудь из рабочих тебя и выдал. Между ними ведь много провокаторов.
   - Так что они сказали?
   - Сказали, что знают, ты занимался боевыми дружинами. Да изловить не могут, дважды арестовывали, но нет достаточно улик. О наших отношениях спросили.
   - И что ты ответил?
   - Что ты мой первый друг. Тебя уважают, говорят, ты серьёзный человек.
   - Про кого ещё спрашивали?
   - Про Павла Ивановича и Ивана Николаевича ничего не спрашивали, - будто спохватился Гапон.
   Павел Иванович была подпольная кличка Савинкова, а Иван Николаевич – кличка Азефа. Это хорошо знал Рутенберг. Теперь он был уверен, что и про них Гапон тоже рассказал всё, что мог. Он не сомневался, что тот сообщил Рачковскому немало секретных сведений о партиях и их руководстве.
   - Когда я им ответил, что мы с тобой в близких отношениях, они мне говорят: «Вы бы нам его соблазнили», - ухмыльнулся Гапон. - Про Боевую организацию расспрашивали. Сказал, что ничего не знаю. И тут им говорю, что для этого большие деньги нужны, не меньше ста тысяч.
   - Они купились на это? – продолжая игру, спросил Рутенберг.
   - Даже торговаться не стали, - заверил его Георгий. – Сразу согласились. Тогда я ставлю свои условия и заявляю, чтоб делали то, что я скажу. Обещали тебя не арестовывать. Поэтому ты, Мартын, можешь возвращаться в Петербург.
   Рутенбергу стало ясно, что его друг взял на себя поручение узнать о подготовке покушений на царя, Витте и Дурново. «Для этого ему нужно «соблазнить» меня к сотрудничеству с охранкой: батюшка уверен, что я – член Боевой организации». В дальнейшем Гапон признался в желании встретиться с Павлом Ивановичем и Иваном Николаевичем и войти в состав Боевой организации.
   - И ты должен повлиять на них, чтобы они мне поверили. Ведь это всё делается во имя революции. А чтобы получить обещанные деньги, нам с тобой нужно повидаться с Рачковским и Герасимовым.
   - Ты им сказал, что меня зовут Мартын? – спросил Рутенберг.
   - Боже сохрани, конечно, нет.
   Гапон рассказал, что, взяв на себя поручение завербовать Рутенберга, он отправился к Ольге Николаевне, узнал у неё, как его найти в Москве и позвонил Рачковскому. «Значит, в «Яре» находился агент полиции, - подумал Рутенберг. – Он засвидетельствовал, что свидание состоялось. То-то Георгий нервничал: ему нужно было отчитаться за работу». 
Использовав все средства «соблазнения», Гапон, наконец, прибег к самому болезненному.
   - Хочешь, я освобожу твоего брата?
   Авраам, брат Рутенберга, тогда сидел в Крестах. Оказалось, что Гапон знает и об этом. Все карты открыты.
   - Он молодой ещё. Ему полезно посидеть в тюрьме, - неожиданно для друга отказался Рутенберг.
   - Знаешь, хорошо бы потом взорвать Департамент полиции, - сказал Гапон.
   - Зачем?
   - Там ведь много документов на революционеров. А так у суда не будет ничего против них.
   - Я знаю, в жандармском управлении и в прокуратуре хранятся копии всех таких дел, - уверенно произнёс Рутенберг.
   Гапон опять попросил никому не рассказывать.
   - Я не могу скрыть это от товарищей, Георгий.   
   - Не говори им, умоляю тебя. Они станут думать, что я провокатор.
   Гапон осознал, наконец, что попался. Пот градом струился по лицу Гапона, он волновался и нервно ходил по комнате.
   - Так ты пойдёшь к Рачковскому? Скажи прямо сейчас. Ему нужно знать, - настаивал Гапон.
   - Я подумаю, Георгий. Вернусь в Петербург и дам ответ.
   Рутенберг был измучен трудным разговором, не в состоянии был ни слушать, ни говорить.
   - У меня дело. Я должен уйти, - сказал он.
   - Останься, Мартын, мне очень тоскливо, - взмолился Гапон.
   - Не могу сейчас. Если освобожусь раньше, приду, - попытался успокоить его Рутенберг.
   Он решил ночевать там же, чтобы не раскрыть другую квартиру. Он уже знал и видел, что за домом и за ним началась слежка. Вернувшись туда, он с температурой свалился на диван. Вечером позвонил Гапон.
   - Ты не едешь ко мне? – спросил он.
   - Не могу, я заболел.
   - Тогда я приеду сам.
   В его голосе прозвучало что-то угрожающее. Вскоре он был уже у Рутенберга. Александра Михайловна, хозяйка квартиры, ухаживала за ним.
   - Что произошло?
   - Накануне простудился, наверно.
   Гапон опять принялся уговаривать его ничего не говорить товарищам.
   - Георгий, я болен, ничего не соображаю.
   - А где сейчас Павел Иванович и Иван Николаевич? – вдруг спросил Гапон.
   - Не знаю.
   - Ты меня не е…, - произнёс он раздражённо.
   Очевидно, Гапон усвоил лексикон, который слышал в Департаменте полиции. Зашла хозяйка и напомнила, что он может опоздать к поезду. Они попрощались.
   - Лучше бы я тебе ничего не рассказывал, - обречённо произнёс Гапон и вышел из комнаты.
   «Жалеет, что открылся мне», - подумал Рутенберг и провалился в целительный сон.
   У Рутенберга были теперь все причины вернуться в столицу как можно быстрей. Он сознавал чрезвычайную важность предупредить об опасности, которую представлял теперь Гапон. Он принял меры, чтобы добраться из Москвы без хвоста. В Санкт-Петербурге никого не застал. Узнав, что Азеф в Гельсингфорсе, утренним поездом отправился туда.
   
 
Казнь

   1
   Азефа он увидел в квартире, в которой не раз бывал прежде. Евно встретил его радушно, но сразу же своим животным инстинктом почувствовал, что приезд товарища по партии не случаен. Он предложил ему чаю с брусничным вареньем и печеньем и внимательно посматривал на нежданного гостя.
   - Иван Николаевич, - начал свой рассказ Рутенберг, - уверен, тебя озадачил мой несогласованный с тобой приезд.
   - Не скрою, это так. Что случилось? Ты, я вижу, чем-то озабочен.
   - Меня привели к тебе чрезвычайные обстоятельства, - стараясь быть сдержанным, произнёс Рутенберг. -  Гапон предатель. Он в связи с Департаментом полиции, с Рачковским и Герасимовым. Пытался завербовать и меня. Предложил работать вместе с ним и сдать Боевую организацию. За это они обещали большие деньги – сто тысяч рублей.
Я решил, что должен незамедлительно сообщить об этом Центральному комитету.
   - Это возмутительно. Его нужно уничтожить, как гадину, - яростно заговорил Азеф и тут же принялся импровизировать. - Ты должен вызвать его на свидание, поехать с ним вечером на извозчике нашей Боевой организации в Крестовский сад.  Там остаться ужинать, дождаться, пока все разъедутся. Потом поехать на том же извозчике в лес, ткнуть Гапона в спину ножом и выбросить из саней.
   - Не получится, Иван Николаевич. За мной следят. Еле скрылся от них в Петербурге. Кроме того, Рачковский передал через Гапона, что хочет со мной встретиться. Он ждёт ответа.
   - Погорячился я, Мартын. Нужно посоветоваться с товарищами. Чернов здесь.
   В тот же день вторым утренним поездом из Санкт-Петербурга приехал Савинков и сразу появился в квартире Азефа.
   - Гапона нужно убить, - сказал Савинков, когда Рутенберг повторил ему свою историю.
   - Мы такого же мнения. Но мы не можем решить без Чернова, - заявил Азеф.
   Евно зашёл к нему после обеда, сообщил о приезде Рутенберга и рассказал о предательстве Гапона. Чернов стал в раздумье ходить по гостиной.
   - Значительное число рабочих слепо верит Гапону, - сказал, наконец, Чернов. – Они могут подумать, что революционеры убили его из зависти. Он им якобы мешал и они выдумали, что он предатель. Мы не можем предъявить доказательств его сотрудничества с полицией, кроме показаний Рутенберга о разговоре, проходившем с глазу на глаз.
   - И что ты предлагаешь?
   - Ликвидировать его на месте преступления. Во время встречи с Рачковским.
   Вечером они вчетвером собрались на той же квартире.
   - Мартын должен принять предложение Гапона стать тайным агентом охранки, пойти вместе с ним на свидание с Рачковским и в ресторане в отдельной кабинке убить их обоих.
   - Я за предложение Виктора, - произнёс Азеф. – Как руководитель Боевой организации я уже давно подумывал о покушении на Рачковского, но не мог найти способ подобраться к нему.
   - Такое двойное убийство желательно, но оно сложное и трудное в исполнении, - заявил Савинков. – Поэтому я за ликвидацию Гапона. Нам нечего бояться, у нашей партии достаточно авторитета, чтобы заставить поверить, что он предатель.
   - Мы имеем дело с очень опытным полицейским, - поддержал его Рутенберг, - Он считает меня террористом и не подпустит к себе только на основании рекомендации Гапона.
   Обсуждение затянулось на несколько дней. Савинков настаивал на своей точке зрения, но будучи лишь кандидатом в члены ЦК, он не имел права решающего голоса. Предлагавшийся план включал три свидания. Но в нём что-то не клеилось, и покушение казалось всё менее реальным.
   Рутенбергу было поручено принять предложение Гапона, согласиться на сотрудничество с полицией и идти на встречу с Рачковским. По плану Азефа он должен был вместе с извозчиками, членами Боевой организации, симулировать подготовку покушения на министра внутренних дел Дурново. По мнению Евно это убедило бы Рачковского, установившего на Рутенберга полицейское наблюдение, в том, что он один из руководителей Боевой организации и подтолкнуло бы его искать с ним встречи. Одновременно предполагалось прекратить всякие контакты Рутенберга с ЦК и партийными организациями, чтобы не навести на них полицейских ищеек. Он должен был нанять несколько извозчиков и ездить с ними в определенные часы на определенных улицах, там, где обычно проезжал Дурново. Азеф заявил, что готов предложить кому-либо из членов организации действительно стать извозчиком и находиться в контакте с Рутенбергом. Этот извозчик обрекался почти на верную гибель, но убийство Рачковского было столь важно, что организация пожертвовала бы для него и не одним, а многими своими членами. Ведь Рачковский фактически держал в своих руках все нити политического сыска. Бомбу для Рутенберга должен был приготовить Зильберберг.
   
   2
   Савинков и Чернов уехали, и Рутенберг, закончив обсуждение плана с Азефом, возвратился в Петербург. Он сразу же нашёл Гапона, который начал беспокоится из-за отсутствия друга. Его болезненная заинтересованность в согласии Рутенберга была понятна: от этого зависела связь Гапона с влиятельными людьми в правительственных кругах и их финансовая поддержка его общественного движения. Он не скрывал радости от предстоящей встречи на его квартире, где он проживал со своей гражданской женой, на даче в Териоках, курортном посёлке на северном берегу Финского залива. В этом посёлке, облюбованном петербургской знатью и интеллигенцией, купцами, промышленниками и чиновниками, находились конспиративные квартиры социал-демократической партии, социалистов-революционеров и других революционных партий и организаций. Здесь проводились их конференции и совещания.
   Гапон упрекнул Рутенберга за долгое отсутствие.
   - Не мог я, Георгий, раньше. Были важные дела.
   - Что может быть сейчас важней этого дела? – вспылил Гапон.
   - Скажи, с Рачковским виделся по приезде из Москвы? – спросил Рутенберг.
   - Да, один раз, дней шесть тому назад.
   - Как ты его позвал?
   - По телефону.
   - Он тебя хорошо принял?
   - Конечно.
   - Но он убеждён, что теперь от тебя никакой пользы, - поддел его Пинхас. - Зачем ему с тобой встречаться?
   - Он уговаривает меня стать у него чиновником особых поручений.
   - Если с Рачковским иметь дело, то лишь для того, чтобы деньги получить, - стараясь успокоить собеседника и перевести разговор на практическую основу, сказал Рутенберг.
   - Верно, Мартын. Я об этом тебе и раньше говорил.
   - Сколько он даст, если я приду к нему отобедать?
   - Ну, три тысячи даст.
   - За то, что я с ним пообедаю, он должен дать мне не меньше двадцати пяти тысяч, - уверенно произнёс Рутенберг.
   - Десять тысяч даст, пожалуй, - сказал Гапон, желая поставить точку на искусно навязанном ему торге. – Ты в воскресенье иди прямо к Кюба. Знаешь этот ресторан?
   - Да. Но он меня не примет, ведь он тебе больше не верит.
   - Если придёшь, поверит. Только принеси ему что-нибудь. Планы какие-нибудь, шифрованные письма.      
   - Пусть вперёд даст деньги. А то расскажу, а он меня арестует.
   - Что ты! Он этого не сделает.
   Рутенберг тянул время. Надо было закончить приготовления, а член Боевой организации Иванов ещё не успел получить справку извозчика и стать в условленное место. Да и подумать надо было. Поэтому сказал Гапону, что в воскресенье он не придёт и вызовет его в другой день. Через два дня он связался с Гапоном и подтвердил, что готов встретиться с Рачковским. В ответ получил от него записку: «Завтра ресторан Контан 9 часов вечера. Спросить г. Иванова».
   В ресторане Рутенберг Рачковского не нашёл. Вице-директора Департамента предупредил о готовящемся двойном покушении Герасимов. А Пётр Иванович был готов пойти на встречу уверенный в её успехе. Герасимов, искушённый в сыскных делах полицейский, послал туда сильный наряд, наблюдавший Гапона и Рутенберга, входящих в заказанный кабинет ресторана.   
   Чем больше Рутенберг занимался подготовкой к осуществлению задуманного плана, тем ясней становилась ему невозможность осуществления задания в многолюдном ресторане и его роль сакральной жертвы в этой убийственной игре. То, что Рачковский не явился на свидание, стало для Рутенберга последним доводом, высветившим очевидную нереальность плана Азефа. Симуляция подготовки к покушению на министра внутренних дел Дурново всё более казалась ему легковесной, и возможность провала становилась очевидной. Он нуждался в его поддержке и разговоре с ним и, с трудом оторвавшись от слежки, выехал в Гельсингфорс. Увы, Азеф обвинил его в нарушении инструкций, неумении организовать и исполнить в деталях разработанный план. Слова товарища по партии казались ему несправедливыми и обидными. Рутенберг оставил ему записку, в которой выразил нежелание видеться с ним ещё раз и сообщал, что возвращается в Петербург продолжить дело на основании полученных распоряжений. Осуществить двойное убийство он не мог, а на устранение одного Гапона без подходящего умонастроения близких им рабочих он не решался. Азеф и Савинков молчали, ответа на его записку не поступало. Почва уходила из-под ног Рутенберга, нервы были напряжены и он даже подумывал бросить всё и уехать в Бельгию. Он поручил телефонировать Азефу. Но никакого ответа не последовало. Рутенберг расценил это молчание, как упрёк в том, что струсил и потому не выполнил данное ему поручение.   
   Мало-помалу он сумел преодолеть депрессию и уныние и взялся за дело. Он не мог не исполнить приговор ЦК. Он также прекрасно сознавал, что ему не удастся использовать Рачковского как свидетеля против Гапона. Да и Азеф усомнился в успехе двойного убийства и на его вопрос дал понять ленивым кивком головы, что можно убрать и одного Гапона. Следовало отыскать другой путь. И он нашёл его. Рутенберг решил обратиться к боготворившим священника рабочим и предъявить им явные доказательства его преступления. На сей раз Азеф одобрил его план, способствовал его осуществлению и даже предоставил ему для этого своего боевика студента Дикгофа-Деренталя. В соответствии с этим планом, Рутенберг завербовал трёх рабочих - членов Боевой организации и рассказал им о связях Гапона с охранкой. Они хорошо знали близкого к их лидеру эсера, доверяли ему, но не могли поверить и примириться с тем, что Гапон, ведший их год назад к Зимнему дворцу, провокатор. После короткого обсуждения решили, что Рутенберг предъявит обвинения в их присутствии. Но для этого нужно было подготовить ещё одного свидетеля.

   3
   В двадцатых числах марта Рутенберг договорился встретиться с Гапоном в дачном посёлке Озерки, расположенном к северу от Петербурга. Появились первые признаки весны, но было ещё холодно. Гапон приехал в шубе, и он сразу нашёл его среди прибывших поездом людей.
   - Здравствуй, Георгий, - приветствовал Рутенберг, стараясь показать другу своё душевное расположение.
   - Мартын, неужели мы не могли увидеться в Петербурге? – выразил Гапон в ответ своё недовольство. 
   - Здесь нас труднее выследить, - объяснил Рутенберг.
   - Да брось! Я же сказал, что тебе нечего бояться.
   - Смотри, как здесь красиво, батюшка! Озёра, лес, воздух какой! Надоело мне в том каменном мешке.
   Рутенберг оглянулся и увидел стоящий неподалеку экипаж.
   - Давай-ка проедемся, устал я что-то, - предложил он.
   Они поднялись на сани, и лошадь резво побежала по мёрзлому грунту.
   Гапон опять настаивал на скорейшей встрече с Рачковским, утверждал, что тот заплатит двадцать пять тысяч за выдачу покушения на Дурново. Рутенберг спрашивал, куда потрачены деньги, которые Циллиакус летом дал Гапону на рабочих.
   Извозчиком был один из рабочих. Его выбрали, чтобы он тоже стал свидетелем против Гапона. Пока они ехали, он, сидя на козлах, слышал их разговор.
   Вдруг Гапон насторожился и долго и испытующе посмотрел на собеседника. Потом, обеспокоенный, спросил:
   - Мартын, не нравится мне, что ты, опытный конспиратор, вздумал говорить о секретных делах при незнакомом человеке?
   Он предложил Рутенбергу пройтись, и они спустились на дорогу. Гапон внимательно взглянул на извозчика, но ничего подозрительного в нём не нашёл.
   Рассказ «извозчика» поразил ожидавших его рабочих. Они решили арестовать и разоружить Гапона, носившего всегда с собой револьвер, и потребовать объяснений.
Наняли дачу госпожи Звержицкой в Озерках на имя Путилина и потребовали её убрать. Чтобы отвести подозрения, Рутенберг послал Гапону записку:
   «Получи завтра определенный ответ. Не меньше 50.000. 15.000 авансом через тебя. В крайнем случае, 10.000. Тогда и деловое свидание назначим».
   Гапон ответил запиской, и они договорились увидеться с Рачковским в ресторане Кюба, а перед этим ещё раз обсудить предстоящее свидание. Рутенберг встретил его в Озерках на главной улице. Он сразу увидел двоих, следивших за ними, и сказал о них Гапону. Тот вначале возразил, но потом вынужден был это признать.
   - Зайти бы куда посидеть, выпить чего-нибудь? – предложил он.
   - У меня тут одна из моих конспиративных квартир, - сказал Рутенберг.
   - Там никого нет? - спросил Гапон.
   Рутенберг успокоил его, и они направились на дачу. Заранее договорились, что рабочие должны ждать в боковой маленькой комнате на втором этаже за дверью с висячим замком. Гапон первым поднялся наверх и, убедившись, что в доме пусто, сбросил шубу и уселся на диван. Он неожиданно заговорил цинично и откровенно. Его уже не смущало, что участники готовящегося покушения на Дурново будут казнены, если Мартын раскроет Рачковскому это дело. Рутенберг узнал также, что его лицо известно полиции и он будет схвачен при первом удобном случае. 
   Рабочие слушали, затаив дыхание, и, когда Рутенберг открыл дверь, за которой они находились, бросились на него. Увидев лицо знакомого ему товарища из «Собрания», Гапон понял, что попался.
   - Дорогие товарищи! Всё, что вы слышали – неправда, - взмолился он.
   Но рабочие были неумолимы. Они связали его верёвками, вывернув руки за спину. Он отчаянно вырывался. Рутенберг вышел из комнаты и спустился вниз на крытую стеклянную террасу. Он поднялся наверх лишь тогда, когда ему сказали, что Гапон мёртв, и увидел его на крючке вешалки в петле. Диктоф-Диренталь, один из участников суда, попросил дать ему что-нибудь острое. Рутенберг вынул из кармана складные ножницы. «Этими самыми ножницами я ему обрезал волосы тогда, 9 января... а теперь ими же...», - с глубокой печалью сказал он. Этими ножницами и обрезали веревку. Его так и оставили висеть, только развязали и накрыли шубой.

Конфликт с руководством партии
   
   1
   На следующее утро Рутенберг приехал в Гельсингфорс, сообщил о своём прибытии и попытался составить заявление для газет. Вечером появился представитель от ЦК Зиновьев. Рутенберг рассказал ему о случившемся накануне и передал заявление. С нетерпением ждал отклика два дня. Наконец пришёл тот же Зиновьев с просьбой от члена ЦК Натансона предоставить товарищам самим отредактировать обращение в печать. Он также предложил ему немедленно выехать за границу. Рутенберг согласился с первым предложением, но уехать отказался.
   В деревне, где его спрятали финские товарищи, он постепенно пришёл в себя, успокоился, полагая, что всё образуется и партия оценит его решительные действия. Первые признаки весны заявляли о предстоящем обновлении природы, которое  ждали лес и поля вокруг. Он дышал напоённым влагой воздухом и пускался в недалёкие любимые им с детства прогулки.
   Приезд через неделю члена Боевой организации Борисенко заставил его трезво взглянуть на своё положение. Посланник вернул ему переданные ранее вещи Гапона.
   - Мартын Иванович, мне поручил Иван Николаевич сообщить Вам о решении руководства. Центральный Комитет отказывается заявлять о смерти Гапона. Он считает это Вашим частным делом. Поступайте, как хотите.
   - Это несправедливо, - едва сдерживая гнев, произнёс Рутенберг.
   - Увы, я лишь выполняю поручение. Ещё он удручён неудачами организации и арестом Савинкова в Москве. Он полагает, что произошло всё из-за того, что Вы нарушили правила конспирации.
   Рутенберг вернулся в Гельсингфорс удручённым и ошеломлённым. Он нуждался в немедленном свидании с Азефом и сразу же ему позвонил. Тот жёстко отверг требование о встрече и заявил, что все вопросы уполномочен решать Борисенко. Он не мог уснуть всю ночь. Утром его позвали к телефону. Он услышал голос Савинкова, доносившийся, словно из преисподней. Он уже сжился с мыслью, что его друг арестован.   
   - Привет, Мартын.
   - Павел Иванович! Мне сказали, что ты арестован.
   - Всё в порядке. Только сейчас примчался из Москвы.
   - Приходи, у меня столько всего накопилось. Надо бы поговорить, - обрадовался Рутенберг. - И очень скоро. И не один, с Иваном Николаевичем!
   В телефонной трубке послышался гудок, извещавший об окончании разговора.
   Их приход стал для Рутенберга невыразимой радостью. Товарищи по партии обнимали и целовали его, и он был уверен, что его мытарствам наступил конец.
   - Я полагаю, что мы должны признать смерть Гапона партийным делом, - сказал Савинков.
   - А я утверждаю, что ЦК это не сделает, - заявил Азеф. - Я категорически настаиваю на том, что в сообщении о нём не должно быть ни слова о причастности к его смерти партии или Боевой организации.
   - Но такого рода заявление не соответствует правде, - удивлённый неожиданной настойчивости Азефа, произнёс Рутенберг. – Даже при моём согласии составить его крайне трудно. Но если кто сумеет, я подпишу.
   - Павел Иванович, напиши-ка, - попросил Азеф. 
   Савинков нехотя согласился и отправился выполнять поручение, но то, что от него требовалось, ему написать не удалось.
   - Пойдём к Натансону, - вздохнул Азеф, пробежав глазами наброски заявления.
   Они вышли из дома и побрели по ещё заснеженному городу, жадно пьющему зыбкое тепло весеннего солнца. Марк Андреевич их уже ждал. Он прохаживался по квартире, опять и опять обдумывая щекотливую ситуацию, в какой оказалась партия, одним из основателей которой он был. Савинков, стремясь помочь другу,  сразу же обратился к нему.
   - Я не член ЦК, но хотел бы выразить своё мнение.
   - Говори, Павел Иванович, - поощрил его Натансон.
   - Марк Андреевич, ЦК рано или поздно придётся взять на себя дело Гапона. Поэтому лучше сейчас, а не тогда, когда он будет принужден к этому обстоятельствами.
   - Пока я жив, с этим не соглашусь! – сказал Натансон, ударив кулаком по столу. – Сейчас не следует ничего публиковать. Мало ли у революции тайн. А через год – два ЦК заявит о нём.
   - Ты думаешь, что Гапон погиб невинно? – спросил Рутенберг.
   - Нет, я так не считаю. Но моральное право на казнь имел только ты, - ответил Натансон.
   - А приговор ЦК? – не унимался Рутенберг.
   - Когда ты написал, что свёртываешь дело и уезжаешь за границу, мы выразили согласие участвовать в общественном суде над Гапоном, - объяснил Марк Андреевич. – Назначили нашего представителя, чтобы через него предъявить суду твои показания о его предательстве.
   Он посмотрел на огорчённого Мартына и продолжил:
   - Центральный Комитет не может одновременно судить и приговаривать к смерти. Поэтому, участвуя в публичном суде над изменником, он не может заявить, что убил его.
   - В таком случае я от своего имени опубликую подробное изложение дела, - предложил Рутенберг.
   - Но только без упоминания ЦК и Боевой организации, - согласился Азеф.
   Натансон и Савинков не возражали.
   Вернувшись к себе, Рутенберг принялся составлять заявление от имени суда и приговора рабочих. Закончив, поставил для освидетельствования свою подпись. Но отправить его почтой или нарочным посчитали невозможным. ЦК настаивал уехать за границу и послать заявление оттуда. Зарубежные и российские газеты вдруг вспомнили о Гапоне и начали писать о его пропаже. Рутенберг не соглашался на эмиграцию, так как это осложняло его двусмысленное положение, но, в конце концов, ему пришлось поторопиться.

   2
   Оказавшись в Берлине, Рутенберг захотел встретиться с Михаилом Гоцем. Внук знаменитого чаеторгового предпринимателя Вульфа Янкелевича Высоцкого, он был одним из основателей партии эсеров и член её ЦК. Рутенберг знал о его фатальном диагнозе – опухоли спинного мозга и, движимый подсознательным чувством и не отдавая себе в этом отчёта, шёл к нему, чтобы проститься.
  Тяжело больной, Гоц уже не вставал с постели. Увидев Пинхаса, он в знак приветствия махнул рукой.
   - Здравствуйте, Михаил Рафаилович.   
   - Рад тебя видеть Пётр Моисеевич. Теперь весь мир для меня эта комната и жена.
   - Не падай духом, Михаил, всё будет хорошо. Тебя вылечат. Здесь в Берлине сегодня лучшие в мире врачи.
   Он старался держаться весело и беззаботно, полагая, что это придаст приятелю сил. Но Гоц только грустно улыбался. Он лежал в подушках, блестя своими чёрными юношескими глазами, и расспрашивал Рутенберга о жизни в России.
   - Я прочитал в здешней газете о загадочном исчезновении Гапона, - не без иронии сказал он. – Я слышал, ты занимался им в последнее время.
   Гоц хорошо знал священника. Гапон был какое-то время и членом партии, и они не раз  встречались в Женеве и Париже. Возможно, приятель не слышал о последнем периоде его жизни.
   - Мне Гапон очень доверял, Михаил Рафаилович. Поэтому, когда он попался в сети охранки, ему поручили завербовать меня. Я рассказал всё товарищам. Они разработали
план его ликвидации вместе с Рачковским.
   Гоц с интересом выслушал Рутенберга. Потом взял протянутый ему конверт, вынул оттуда заявление и прочитал.
   - К сожалению, товарищи запутались, задание они дали тебе практически невыполнимое, лишь при счастливом стечении обстоятельств оно могло завершиться для тебя благополучно, - взвешивая каждое слово, проговорил Гоц. – Разоблачённый Гапон уже ни для кого не был опасен. Достаточно было лишь сообщить в газеты, что он предатель. Его можно было пощадить из-за его несомненных заслуг перед революцией. И не подвергать риску тебя и других людей.
   - Ни Азеф, ни Чернов не остановили меня, а могли.   
   - К сожалению, они оказались в плену своих принципов. Errare humanum est, Пётр, - задумчиво произнёс Гоц. – Написал ты всё правильно. Я бы только посоветовал тебе убрать свою фамилию. Анонимность делу не повредит.
   На прощанье они обнялись. В последний раз.
   Он передал пакеты с заявлением ехавшей в Россию Зильберберг. Она разослала их по газетам. 

   3
   В апреле в «Новом времени» были опубликованы статьи «Маски». В них говорилось об отношениях Рутенберга с Гапоном, его согласии предать Департаменту полиции Боевую организацию эсеров, о деньгах, которые он желал получить за выдачу подпольщиков. О том, что он вызвал Гапона в Озерки для переговоров и убил, как «демона-искусителя». Потом появился ответ ЦК партии эсеров. Он не отверг обвинения в связи Рутенберга с политической полицией и не заявил, что его отношения с Гапоном пред его смертью происходили по поручению и указанию ЦК. В течение долгого времени партия не желала заявить об этом, чтобы рассеять возникшее в рабочей среде подозрение, что народный защитник Гапон был убит Рутенбергом, правительственным агентом.
   Рутенберг решил требовать от ЦК следствия и суда. Через недели две ему передали телеграмму от Азефа, которой он назначал ему свидание в Гейдельберге. Из Берлина Рутенберг приехал утром.  Он хотел прогуляться по Старому городу, по старейшему в Германии университету, посмотреть на возвышающийся над Гейдельбергом замок, бывшую резиденцию курфюрстов. Он с аппетитом пообедал в ресторанчике на длинной пешеходной улице, рассматривая проходящих мимо изысканно одетых дам и чопорных сопровождающих их мужчин.
   За полчаса до назначенного времени Рутенберг отправился к месту встречи. Азеф был одет в дорогой модный костюм, его немного навыкате глаза отражали свет фонарей, возвестивший наступление тёплого июльского вечера. 
   - Здравствуйте, Иван Николаевич, - приветствовал его Рутенберг.
   - Здравствуйте, Мартын Иванович. Как добрались?
   - Прекрасно. И прекрасно провёл здесь полдня. Этот город создан для неги и покоя.
   - Я вижу, Вы настроены романтично. Предлагаю пройтись по набережной.
   - С удовольствием. Я читал, что речка Неккар очень живописна.
   Они прошли по застроенным средневековыми домами улицам и вышли к реке.
   - Здесь нас никто не услышит и нам можно поговорить, - произнёс Азеф.
   - Меня до сих пор удивляет и возмущает молчание ЦК. Почему он не заявил о деле Гапона в печати?
   - А что, по вашему, ЦК должен сказать? – парировал Азеф.
   - Прежде всего, что моя честь вне всяких подозрений.
   - Странный Вы человек, Мартын Иванович! Можно, конечно, заявить, что Гершуни вне всяких подозрений. Но разве можно сказать, что честь Павла Ивановича, Ваша или моя не вызывает никаких сомнений?
   С бывшим руководителем Боевой организации Григорием Гершуни Рутенберг знаком не был. Три года назад его арестовали в Киеве, и он отбывал пожизненное заключение в Шлиссельбургской крепости, а потом в Акатуйской каторжной тюрьме. Рутенберг слышал о недавно организованном эсерами побеге: его вынесли оттуда в бочке с капустой.
   - Вы мне скажите, поручал я Вам убийство Гапона? – вдруг спросил Азеф.
   - Конечно.
   - Вы лжёте, Мартын Иванович!
   Готовые к удару руки напряглись, но Рутенберг с трудом сдержался.
   - Нам не о чем больше говорить, Иван Николаевич. Только передайте ЦК, что я требую следствия и суда.
   - Я передам Ваше заявление. Но как член ЦК буду против, так как это означает суд между мной и Вами. Поэтому Вам надо возвращаться в Россию и работать.
   - В Россию не поеду, - твёрдо заверил его Рутенберг.
   Он воспринял предложение Азефа как очевидное намерение передать его в руки охранки  и таким образом избавиться от него.
   - Как знаете! Ну, будем прощаться.
   Азеф потянулся к нему и коснулся щеки своими влажными губами.
   Рутенберг не удовлетворился заверениями Азефа передать его требование. Вернувшись из Гейдельберга, он написал письмо в ЦК и заявление для печати, которые были отправлены в Петербург. К этому времени он уже составил и переслал все отчёты руководству партии, открывающие историю его взаимоотношений с Гапоном. Он просил также жену поговорить с кем-нибудь. Ольге Николаевне добиться встречи с членом ЦК удалось с большим трудом. Им опять оказался Азеф. Она видела его впервые и написала мужу, что он произвёл на неё отталкивающее впечатление, и убеждена, что говорила с провокатором. Ответа ЦК на письмо мужа она ждала долго. Получив его и письмо Чернова, сразу переслала ему. Постановление Центрального Комитета Рутенберга разочаровало. ЦК не считал возможным назначение партийного суда и подтверждал прежнюю позицию в отношении ликвидации Гапона: Рутенберг действовал «самостоятельно и независимо от решения ЦК».
   Желание поговорить с товарищами по партии и как-то продвинуть вопрос суда привели его на Иматру, живописному финскому посёлку на берегу реки Вуоксы. Отдалённость от Санкт-Петербурга, позволявшая не подвергаться назойливому полицейскому надзору,  придавала ему привлекательность, как месту встречи революционеров. Он не  знал, что в октябре 1906 года там должен был пройти Совет партии. Формально Рутенберг имел право обратиться к нему и потребовать решения досаждавшего ему вопроса. Чернов, с которым он виделся, о собрании Совета его не предупредил. Рутенберг почувствовал некоторую напряжённость, возникшую между ними.
   В тот же день в газете «Партийные Известия» было опубликовано такое заявление:
«Ввиду того, что, в связи со смертью Гапона, некоторые газеты пытались набросить тень на моральную и политическую репутацию члена партии социалистов-революционеров П. Рутенберга, Центральный Комитет П. С.-Р. заявляет, что личная и политическая честность П. Рутенберга стоит вне всяких сомнений».
   Он понял, что Чернов опасался осложнений, которые могут возникнуть на Совете, если бы кто-нибудь предложил Рутенбергу воспользоваться его правом. Его непредвиденным появлением на Иматре объяснялась и поспешность этого сообщения в печати.
   С тяжёлым чувством бессилия он вернулся в Германию. Он сознавал, что ему не удастся  победить в нравственном противостоянии с руководством партии. Моральные проблемы усугублялись большой материальной нуждой. Мысли о самоубийстве стали посещать его всё чаще. Не раз в это время он думал о том, что порой легче умереть, чем жить. Да и угроза ареста за убийство до выяснения обстоятельств дела тоже не миновала и вызывала постоянное напряжение. Но каждый раз его останавливало глубокое убеждение в неправоте ЦК и нежелание дать повод усомниться в виновности Гапона.
   Пребывание в Европе без дотации партийных денег заставляло его соглашаться на любую работу. Однажды ему повезло. Друзья известили его, что одна французская ремонтно-строительная компания ищет инженера. Он сразу же послал свои документы, и его пригласили на собеседование. Элегантно одетый господин изучающе смотрел на сидевшего напротив него высокого молодого человека плотного телосложения. Его французский оставлял желать лучшего, да и профессионального опыта ему явно не доставало. Но его диплом с отличием известного в Европе Санкт-Петербургского Технологического института и очевидная харизма убеждали управляющего в том, что его стоит взять на работу.
   - Надеюсь, у Вас хорошая еврейская голова. Я готов дать Вам шанс, - произнёс он.
   - Я Вас не подведу, - едва сдерживая радость, ответил Пётр.
   - Вам следует незамедлительно переехать в Париж.
   - Вернусь в Берлин и сразу же займусь этим вопросом.
   - В понедельник жду Вас в компании, - сказал господин, давая понять, что разговор окончен.

   Наконец, думал Рутенберг, он может отвлечься работой от мрачных мыслей о казни провокатора и нежелании вождей признать свою ответственность в ней. Упорное нежелание Азефа подтвердить его санкцию на ликвидацию Гапона и двусмысленные действия руководства партии, отвергавшего его требование провести расследование по этому вопросу, вызывали у него незаживающую душевную травму. Опальный революционер Рутенберг решил отойти от активной политической деятельности. Этому способствовало и его положение отступника, нарушителя партийной дисциплины, подменившего самостоятельными действиями точные указания высшего партийного органа. Каждый раз он наталкивался на несогласие опубликовать в зарубежных газетах и журналах его записки, которые откровенно и точно, но нелицеприятно для вождей партии, освещали всю эту историю, ссылаясь на несвоевременность такой публикации. Порой возникала мысль, что члены ЦК, спасая честь мундира, пытались освободиться от этого неприятного положения, и избрали его в качестве искупительной жертвы за свои ошибочные решения.

   4
   Работа в Париже и ближней провинции отвлекла его от мыслей о несправедливости Центрального Комитета, членов которого всегда считал искренними друзьями и верными товарищами. Она дала ему также возможность неплохо зарабатывать и вырваться из пут жестокой нужды. Он даже сумел переслать жене немного денег через отъезжавшего в Петербург товарища. Возвращение в Россию в атмосфере газетной травли, называвшей его провокатором и агентом Рачковского, было чревато арестом. Да и рабочие, не верящие в предательство их вождя Гапона, могли бы учинить расправу над организатором его убийства. Ему хотелось увидеть жену и детей, и в переданной нарочным записке Ольге Николаевне он просил её недели на две выбраться с ними в Париж. Через некоторое время она собралась к нему в Париж, и он встречал её на вокзале.
   - Хорошо, что ты приехала. Жаль, что без детей. Я так по ним соскучился, - сказал он, обнимая жену.
   - Не смогла я их взять с собой. Женечка и Толечка простудились перед отъездом. Я даже думала вернуть билеты. Мама мне очень помогла и в последний день они стали поправляться.
   - Я сегодня взял отпуск, чтобы тебя встретить. Завтра нужно выйти на работу. Управляющий волнуется, что мы не сдадим объект вовремя.
   - Петенька, ты же никогда не занимался строительством?!
   - Жизнь, Оленька, научит чему угодно. Этьен надеется на мои мозги. И, кажется, не прогадал. Ты себе не представляешь, в каком бедственном положении я был в Берлине.
   - Спасибо за деньги. Лучше бы ты оставил их себе. У меня же издательство. И оно неплохо функционирует.
   Рутенберг остановил экипаж и помог жене подняться в него. Они говорили о детях, друзьях, и Ольга Николаевна с радостным изумленьем смотрела на проплывающий по обе стороны Париж. Она ценила красоту Санкт-Петербурга, видела немало европейских городов, но этот поразил её своей необычной гармонией. Рутенберг снимал небольшую квартиру в квартале Монпарнас, в эти годы ставшим популярным местом проживания художников, скульпторов и писателей. Оставив вещи дома, они отправились пообедать в один из многочисленных кабачков. Ольга взяла с собой сделанные недавно фотографии.
   - Пётр, посмотри на детей. Какие они милые.
   - В тебя, Оля.
   - Это тебе фотографии, дорогой. Как заскучаешь, достань из тумбочки и смотри на нас.
   - Спасибо, милая. 
   - Ты, наверное, будешь меня упрекать, но ты же знаешь какая у нас промозглая погода  зимой. Да и здесь сейчас очень холодно. Не время, Петя, возить детей за границу.
   - Согласен, я проявил малодушие, Оленька. Ты не представляешь себе, какие у меня проблемы с ЦК партии. Меня просто растоптали, сделали изгоем. Да ещё тяжёлое материальное положение. С трудом нашёл эту работу.
   - Не представляла я, что в цивилизованной Европе ты окажешься в таком бедственном положении, - вздохнула она. - А ты поплачь, Петя. Говорят, помогает.
   - Мне уже лучше, Оленька. Когда собираешься обратно?
   - Наверное, дня три побуду. Маме ведь очень трудно с тремя.
   Они вкусно и дёшево поели и вышли пройтись по бульвару. Вернулись домой пораньше, чтобы он мог нагреть воду для купания. Ольга помылась и разложила вещи в шкафу. Скоро наступил вечер. Они попили кофе с купленными в кондитерской круассанами и легли в постель. Не получавший почти год женских ласк Рутенберг с неожиданным для него наслаждением отдался любви и неге. Утром он проснулся, полный сил и энергии и, поцеловав спящую жену, отправился на работу. Только через месяц после возвращения в Санкт-Петербург Ольга сообщила ему, что носит под сердцем их третьего ребёнка. 
   Строительство здания в пригороде Парижа, которое он вёл, завершилось вовремя. В начале января его вызвал к себе управляющий компанией. Высокий одетый в модный элегантный костюм Этьен поднялся навстречу ему.
   - Господин Рутенберг, я вызвал Вас, чтобы поблагодарить за хорошую работу. Рад, что не ошибся в Вас и желал бы продолжить наше сотрудничество.
   - Для меня Ваша компания, господин Дюбуа, стала хорошей школой. Я многому научился.
   - Я это знаю. К сожалению, для компании настали не самые лучшие времена. Я вынужден сообщить Вам об окончании контракта и распорядился выплатить Вам помимо зарплаты также и бонус за умелое руководство строительством объекта.
   - Я Вам очень благодарен, господин Дюбуа.    
   Он брёл по праздному Парижу, вдыхая спохладный воздух свободы. Трудный год сменился на 1907. Но он понимал, что для него, православного русского еврея, ни один год не будет лёгким. Время шло и ставило перед ним новые экзистенциальные вопросы.


Глава III. Прекрасная Италия

У Горького на Капри

   1
   Рутенберг вновь оказался на перепутье. Он любил прекрасный Париж, ему нравилась спокойная жизнь провинциальной Франции. Полученные в ремонтно-строительной компании деньги позволяли ему остановить, наконец, бесконечные поиски материального достатка. Он давал себе ясный отчёт, что возвращение в Россию, где его ждут виселица или каторга, невозможно, и Европа должна стать теперь его домом. Отстранённый от политической деятельности опальный революционер не желал сейчас и общества политических эмигрантов, и всерьёз задумался о стране, где он мог бы найти себе пристанище. Рутенберг, не раздумывая, откликнулся на приглашение Максима Горького и в погожий день конца января сошёл с маленького парохода, курсировавшего один раз в сутки между Неаполем и островом, на уютной пристани Капри.
   - Villa Blaesus! – громко произнёс он, приблизившись к группе возниц.
   На его возглас откликнулся мужчина, стоявший на набережной возле сожжённой южным солнцем повозки с нависающим над сиденьем верхом. Договорившись о цене, Рутенберг поднялся на экипаж. Лошадка долго тянула повозку своим привычным извилистым путём, и он с интересом рассматривал белые, покрытые колючим кустарником, скалы и обрывистые берега, лазурные дали Неаполитанского залива, скользящие недалеко от каменистого берега рыбацкие лодки. Экипаж въехал в поднимающийся в гору посёлок, застроенный одно-двух этажными домиками, и вскоре остановился. Он расплатился с возницей, взял свой увесистый чемодан и по лестнице поднялся к вилле. Во дворике он обратился к одному из слуг и тот деловито указал ему рукой в сторону вестибюля. И в этот момент на входе появился Алексей Максимович. Раскрыв руки для объятия и сияя улыбкой, он подошёл к Рутенбергу.
   - Дорогой мой! Мы с твоей «сестрой» Марией Фёдоровной тебя заждались, - воскликнул он, положив ладони на мощные плечи гостя.
   - Скоро только сказка сказывается, Алексей Максимович, - произнёс Рутенберг. – Пока билет на пароход купил, пока до Неаполя добрался. 
   Горький знал от своей гражданской жены Андреевой, что после убийства Гапона Рутенберг перешёл на нелегальное положение, чтобы избежать преследования зарубежной агентуры российской полиции. Её «братом» он стал ещё в Гельсингфорсе, когда, потеряв связь с руководством партии и однажды находясь у Горького в гостях, обратился к ней за помощью в получении новых документов. Он слышал о её нужных знакомствах, о способности войти во многие начальственные кабинеты. Тогда она, уже знавшая о Гапоне и о том, что приятель её мужа вынужден бежать заграницу, предложила Рутенбергу стать её «двоюродным братом» и через несколько дней протянула ему паспорт на имя Василия Фёдоровича Фёдорова. 
   Горький и Андреева познакомились в Севастополе в апреле 1900 года, куда МХАТ выезжал показать жившему в Ялте Чехову его «Чайку». Она играла в его пьесах, читала его книги и её очаровала и захватила мощь дарования Горького. А на него она произвела особое впечатление в роли Наташи в пьесе «На дне». Он пришёл весь в слезах, жал руки, благодарил. Андреева - одна из самых красивых и талантливых актрис русского театра, примадонна МХАТ, в создании которого принимала деятельное участие, светская дама, хозяйка и посетительница избранных салонов. Её портреты писали Крамской и великий Репин. Он это прекрасно понимал. Он также сознавал, что он женат, а она замужем за действительного статского советника Андрея Желябужского, богатого чиновника, инспектора железных дорог.  От него у неё двое детей: сын Юрий и дочь Екатерина, и сценический псевдоним Андреева. В ответ на измены мужа у неё бурный роман с женатым миллионеров Саввой Морозовым. И вот в конце 1903 года Мария уходит от Желябужского и становится гражданской женой Горького. Он же прекращение своего брака официально не оформлял, поэтому зарегистрировать свои новые отношения не мог. В мае 1905 года из Ниццы приходит известие о загадочном самоубийстве бывшего любовника Саввы Морозова, и она получает завещанные им по страховому полису 100000 рублей. 60000 рублей унаследованного капитала она отдаёт большевикам. Ведь она убеждённая революционерка, выполняющая особые поручения Ленина, член РСДРП, в которую вступила на год раньше Горького. Потом на сцене МХАТ она играла Лизу в его новой пьесе «Дети солнца», написанную в Трубецком бастионе Петропавловской крепости.
   Всемирно известный писатель, Алексей Максимович жил на широкую ногу и мог позволить себе зарубежные путешествия. Слава его была велика. На пристани Неаполя, куда пришвартовался корабль, на котором они плыли из России, его встречала многочисленная толпа. Через два дня возле гостиницы, где он остановился с Андреевой, состоялся митинг. Восторженные почитатели называли его «символом русской революции» и борцом за свободу. Горький ответил, зачитав им приветствие «товарищам итальянцам». Встревоженные власти попросили их перебраться на Капри, где в те годы уже появилась русская колония. Горький был состоятельным человеком и крупным издателем, чему весьма способствовала Мария Фёдоровна, бывшая его литературным секретарём и обладавшая незаурядными организаторскими и коммерческими способностями. Поэтому им не составляло труда сначала остановиться в роскошной гостинице «Квизисана» а потом арендовать дорогую виллу «Блезус», расположенную в одном из самых живописных мест острова.
   Мария Фёдоровна вышла во двор и, увидев Рутенберга, подбежала к нему.
   - Дорогой «брат», я так рада! – воскликнула она. – Мы с Алексеем Максимовичем так хотели, чтобы ты приехал. Мы тебя любим. 
   - У меня сейчас не самый радостный период жизни, «сестра». Центральный Комитет отвергает все мои доводы и не желает взять ответственность на себя за убийство Гапона. Просто не с кем разговаривать. Настроение хуже некуда.
   - Василий Фёдорович, уверяю тебя, «Всё проходит и это пройдёт» - так было написано на кольце царя Соломона, - попытался успокоить его Горький. - Пойдём, я покажу тебе твою комнату. Поживёшь пока у нас.
   Это была одна из комнат для гостей, которых приглашало семейство Сеттани, владелец виллы, когда оно прибывало сюда отдохнуть. Рутенберг даже про себя усмехнулся, увидев двуспальную кровать: это так расходилось с его душевным дискомфортом, не допускавшим сейчас никаких романтических переживаний. Но добротная мебель, стол и кресла, тишина и пейзаж за окном не могли не понравиться ему.
   - Спасибо, Алексей Максимович. Замечательная комната.
   - Ну, прекрасно. Располагайся. Ждём тебя к ужину.
   - Когда?
   - В семь - половине восьмого.
   - Хорошо, я буду.
   Горький вышел и дверь, едва скрипнув, закрылась за ним. Времени было вполне достаточно, чтобы разложить и развесить вещи в шкафу, принять душ, и даже немного поваляться в постели в халате и отдохнуть. К назначенному времени он вышел из комнаты в твидовом костюме и направился в столовую, ведомый звуками голосов. Там за большим столом собралось уже несколько незнакомых ему людей. Он приветствовал присутствующих и сел возле хозяйки. 
   - Познакомьтесь, друзья. Мой двоюродный брат Василий Фёдорович, - с приятной улыбкой сказала Мария Фёдоровна. - Он прибыл к нам сегодня из Парижа.
   - Этот человек – тайна, которую нам предстоит ещё раскрыть, - интригующе дополнил Горький.
   - Леонид Николаевич, - представился красивый мужчина с тонкими чертами лица. Рутенберг кивнул ему в ответ и с интересом стал его рассматривать, пока бойкая официантка накладывала ему в тарелку приятно пахнущую пасту с грибами и пармезаном. Длинные чёрные волосы, открывающие высокий чистый лоб, аккуратная бородка и усы, прямой нос, карие глаза говорили о благородном происхождении и воспитании.
   - Тебе, Василий, легко будет запомнить его фамилию, - заявила Мария Фёдоровна. - Андреев, талантливый писатель.
   - Я читал Ваш рассказ, если не ошибаюсь, он называется «Жили-были», - вспомнил Рутенберг. – И ещё один, «Губернатор».  Мне понравилась их экспрессия и красочность.
   - А Вы, Василий Фёдорович, очень наблюдательны, - произнёс Андреев. - Писатель живёт, как пчела. Она летает по полю или саду и собирает пыльцу и нектар, и из них делает мёд. Так и я, ищу интересных мне людей, нахожу в них то, что может стать предметом литературного анализа и творчества.
   - Я понял Вас, Леонид Николаевич. Вы ждёте от меня истории, которая может захватить читателя. Меня соблазняет сейчас лишь то, что мой сюжет даст мне возможность стать скромным участником истории русской литературы. 
   - Очень точно заметили, - сказал писатель. - Буду Вам очень признателен.
   - Я ценю талант моего друга, но смею предупредить – у него богатая фантазия, - попытался вразумить Рутенберга хозяин. – Леонид приехал сюда с замыслом книги, которую он обещал моему издательству.
   Максим Горький уже давно заметил молодого автора Андреева. Его необычный стиль привлекал своей новизной и яркостью красок и образов. А в декабре умирает от послеродовой горячки жена Леонида, и гостеприимный и добросердечный Горький приглашает друга погостить и поработать в тиши у него на Капри.   
   - Да, сегодня нередким явлением среди революционеров стало предательство, - пояснил Андреев. – Я пытаюсь осмыслить психологические мотивы, движущие этими людьми, строй их мысли и самооправдание, основанное на корысти и страхе.
   - Даже у Иисуса Христа, человека выдающегося и дружелюбного, нашёлся среди апостолов такой, Иегуда, - пришло в голову Рутенбергу.
   - А что? Пожалуй, этот герой весьма символический. Спасибо, Василий Фёдорович, за подсказку. «Иуда Искариот» - яркое привлекательное название, - поблагодарил Андреев.
   - Хорошо звучит, Леонид Николаевич, - поддержал Горький. – Только прошу Вас, не тяните с книгой. Я уже начинаю компоновать сборник.
   - А мы с Максимом сегодня хотели подготовить к печати ещё одну главу его повести, - напомнила о себе Мария Фёдоровна.
   - О чём она, если не секрет? – спросил Рутенберг.
   - Всё о том же, только тема немного другая, о политических сыщиках. Максим хочет назвать её «Жизнь ненужного человека».
   - И Вы, Василий Фёдорович, надеюсь, поможете мне. Я знаю, Гапон желал Вас с ними познакомить.
   - Мне такое знакомство не доставило много радости, Алексей Максимович, - горько усмехнулся он. – Один из них в газете «Новое время» удостоился написать, что я был готов по уговору с Гапоном за подобающую плату выдать охранке Боевую организацию эсеров. Подписавшийся под статьёй «Маски» Манасевич-Мануйлов - чиновник по особым поручениям главы правительства Сергея Витте.
   Слуги убрали со стола тарелки и расставили чашки и блюдца для чая и кофе. А в середине стола поставили большое блюдо с украшенным ленточками заварного крема тортом. Столовая сразу задышала изысканными запахами шоколада и ванили.
   - Это я заказала у моего кондитера, Василий. Хотела как-то отметить твой приезд, - сказала Мария Фёдоровна.
   - Спасибо, «сестра». Давно не пробовал такую вкусноту. Моя жизнь в Европе была весьма скудной, порой даже голодной, и не располагала к праздникам.
   Рутенберг вышел на террасу. На остров спустился вечер, и прохладный бриз с моря коснулся его разгорячённого кофе и разговорами лица. Январь даже в этом субтропическом районе всё равно оказался холодным зимним месяцем. А ему хотелось тепла и солнца, которые, думал он, согреют ему душу и сердце. Он услышал за спиной лёгкие шаги и обернулся. Андреев стал возле него и посмотрел в сторону моря.
   - Я Вам не помешаю, Василий Фёдорович?
   - Нет, Леонид Николаевич.
   - Вам повезло сюда сегодня добраться. В январе здесь часто бывают штормы. В такие дни пароходик из Неаполя в море не выходит и остров несколько дней остаётся в плену одиночества.
   - Сегодня ехал по острову сюда от пристани. Это какой-то кусочек рая.
   - Здесь очень хорошо работается, Василий Фёдорович. Поэтому я не разделяю мнения Алексея Максимовича, что мне помешает послушать необычные истории людей, понюхавших пороху.
   - А Вас самого не коснулось пламя революции?
   - Не только коснулось, но и обожгло, - усмехнулся, вспомнив что-то, Андреев. - У меня в квартире в прошлом году прошло заседание Центрального Комитета РСДРП. А на следующий день меня арестовали и посадили в Таганскую тюрьму. Мария Фёдоровна обратилась к Савве Морозову с просьбой об освобождении. Меня выпустили под внесённый им денежный залог.
   - Я тоже успел посидеть, в Петропавловской крепости.
   Рутенберг взглянул на стоящего рядом Андреева. Ему вспомнился один случай из жизни, который мог заинтересовать писателя.
   - Давайте встретимся после завтрака. Возможно, у меня будет для Вас кое-что.
   - Буду очень рад, Василий Фёдорович. 
   Они попрощались и Рутенберг, почувствовав лёгкий озноб, вернулся к себе в комнату.

   2
   На следующее утро перед завтраком он снова вышел на террасу и стоял заворожённый видом на море и бухту Марина Пиккола. Небо очистилось от облаков и лучи солнца, поднимавшегося с востока, преломляясь в толще воды, окрасили её чистейшими цветами аквамарина и лазури.  В столовой уже сидели за столом Горький и Андреев, обсуждая готовящийся сборник. Возле них суетилась прислуга, черноокая девушка из ближнего посёлка, накрывая на стол.
   - Доброе утро, Василий Фёдорович, как спалось? – спросил Алексей Максимович.
   - Просто замечательно. Наверное, немного устал от дальней поездки. Как прилёг, так и провалился в царство Морфея.
   - Я вижу, Вы не преминули полюбоваться нашим божественным пейзажем.
   - Не скрою, я даже подумал вызвать сюда жену и детей.
   - Знаете, дорогой Василий Фёдорович, своим здесь пребыванием я обязан жене. После поездки в Америку для сбора пожертвований для партии мы вернулись в Петербург. Едва закончил начатый в Америке роман «Мать», как у меня случилось обострение болезни лёгких. Мария тут же собрала меня, и мы приехали сюда. Здесь прекрасный климат.    
   - Чехов поселился в Ялте, но, бедняга, не сумел поправиться. Одолел его туберкулёз, - сказал Андреев.
   Появилась Мария Фёдоровна и, поприветствовав всех, села рядом с мужем. Прислуга поставила на стол большое блюдо с салатом, тарелки с пиццей и лазаньей, и столовая наполнилась приятным запахом специй и овощей.
   - Я думаю, у революционеров всегда есть в запасе экстраординарные истории, с которыми сталкивает их судьба, - красноречиво намекнул Леонид Николаевич и призывно взглянул на Рутенберга.
   - Ну, ты змей-искуситель! - догадался Горький. – От тебя, Леонид, невозможно спастись.
   - Алексей Максимович, наши беседы обогащают нас знанием жизни и новыми идеями. Разве это плохо? Мы же писатели.
   - Расскажи что-нибудь, Василий, - поддержала Андреева смущённого Леонида Николаевича.
   - Ладно. Если женщина просит, - произнёс Рутенберг. – Несколько лет назад поздним вечером я обнаружил за собой слежку. Филеры неотвязно следовали за мной уже около часа. Заметая следы, я оказался в районе, мало мне знакомом. В тёмном переулке, воспользовавшись случаем, когда преследователи на минуту упустили меня из виду, я открыл дверь и оказался в зале, вокруг которого в юбках и коротких платьях на стульях, креслах и диванах сидели женщины. Тапёр в углу что-то наигрывал на пианино. Я понял, что убежище своё я по воле судьбы нашёл в публичном доме.
   - Это очень интригует, - заметил Андреев.
   - Женщины оживились в предвкушении клиента, - продолжил Рутенберг. – А я оказался в затруднительном положении, так как нужно было сделать выбор и не разочаровать отверженных. Одна из них молодая девица смотрела на меня без вожделения, изучающе. Каким-то непостижимым образом она поняла, что сюда я зашёл не ради того, ради чего этот дом навещают мужчины. Она подошла и, взглянув мне в глаза, повела в свою комнату. Мне сразу же бросились в глаза большая кровать, простая мебель и выходящее в глухой двор окно. Я устало опустился на стул и посмотрел на неё. «Ладно уж, сиди и отдыхай. Революционер, небось? Загнали тебя, милый. Хочешь что-нибудь выпить?» «Спасибо, от чаю не откажусь». Она вышла в коридор и через несколько минут принесла стакан. «Знаешь что, ты разденься и ложись под одеяло. Тебя ведь видели одетым, а голым тебя не узнают, - резонно произнесла она. – А девочки не выдадут, не беспокойся». «Ты не беспокойся, я заплачу, - решил успокоить её я. – Ты же не хочешь упустить свой заработок? Скажи только сколько. Я думаю, мне придётся просидеть здесь всю ночь». Она подошла ко мне и вдруг резким движением ударила меня по щеке.
   - А девица молодец, - восхищённо произнёс Горький. – Правильно она тебя шлёпнула. 
   - Я сразу понял бестактность моего поведения, - не стал оправдываться рассказчик. - Я обидел в ней женщину, которая отнеслась ко мне по-матерински. А я беспардонно давал понять, что она проститутка. Мне стало настолько стыдно за то, что эта падшая женщина проявила душевную чуткость, которой не обладал я, человек с высшим образованием и борец за её свободу от рабства. Я взял руку, которой он влепила мне оплеуху, и поцеловал её. «Прости меня, дурака. Ты хороший человек. Я благодарен тебе за то, что ты, зная, что я скрываюсь от полиции, дала мне приют». Раздеваться я не стал, а просто она закрыла дверь на ключ, и я просидел у неё на стуле всю ночь. Она рассказывала о своей жизни, а потом легла и уснула. Родители умерли, оставив на неё сестёр и братьев. Она, как старшая сестра, должна была содержать семью. Потому и пошла в публичный дом. Я тоже провалился в сон. Когда утром проснулся, она ещё спала. Я оставил ей несколько банкнот на столе и тихо вышел из комнаты. Мне удалось пройти по коридору, потом через зал, никого не потревожив, и незамеченным выйти на улицу, - закончил он свой рассказ.
   - Вот ты возвращаешься утром домой. Что сказала на это твоя жена? – поинтересовалась Мария Фёдоровна.
   - Она понимает, чем мне приходится заниматься. И ничего не спрашивает, - ответил Рутенберг.
   - Виктор Фёдорович, это же такая история! Я в полном восторге! – воскликнул Андреев.
   - Леонид, не воспаряйте свою фантазию, пожалуйста. Я жду от Вас «Иегуду Искариота».
   - Безусловно, Алексей Максимович.
   - Сегодня Господь одарил нас хорошей погодой. Давайте спустимся к морю и погуляем по берегу, - предложила Мария Фёдоровна.
   Всем это понравилось. Собрались быстро и вскоре уже шли по сбегающей вниз дороге. Горький и Рутенберг шли рядом, обмениваясь впечатлениями о красоте острова.
   - Я, дорогой мой, когда впервые оказался на Капри в октябре, написал Андрееву, что здесь сразу, в один день, столько видишь красивого, что пьянеешь, балдеешь и ничего не можешь делать…, - вспомнил он слова из письма Леониду Николаевичу. – Но потом привык и приступил к работе. Тебе бы тоже стоило написать что-нибудь. 
   - Я, Алексей Максимович, чувствую себя девицей на сносях. Болит, рожать страх берёт, но деваться некуда.
   - Я тебя понимаю. Тебе обидно, что ты сделал грязную работу за партию, а она тебя отвергла и обвинила в несанкционированных действиях.
   - Ты верно всё сформулировал. Это так влияет на моё душевное состояние, вгоняет в такие переживания, что я с тех пор не могу от этого освободиться. Мои честь и достоинство просто втоптаны в грязь.
   - Хватит плакаться, Василий Фёдорович. Поразмысли обо всём и начни писать тоже. Работа лечит. А мы твои воспоминания ещё и опубликуем.
   Они вышли на берег. Веющая с бухты Марина Пиккола прохлада приятно освежала их лица, лёгкий бриз играл тёмно-каштановыми волосами Андреевой и Рутенберг невольно залюбовался ею. В свои тридцать восемь лет она ещё пленяла и очаровывала своей красотой и грацией. Она перехватила его взгляд и ответила «двоюродному брату» дружеской улыбкой.
   - Думаешь, только мы здесь такие умные? – поддел его Горький. – Здесь много нашей пишущей братии, Новиков-Прибой, Бунин, Вольнов. Хочу организовать здесь семинар молодых писателей.
   - Чем дольше знаю тебя, тем больше удивляюсь твоему радушию, Алексей Максимович.
   - Дорогой мой, отсюда всё лучше видится. Наша несчастная страна Россия, её прекрасные люди. Как можно не помочь ей, поддержать и наставить тех, кто может стать достойной частью её культурной элиты. 
   К разговору присоединился Андреев. Они долго говорили о великой русской литературе, о том, что благодаря Кровавому воскресенью в России, наконец, начались долгожданные перемены, в которых она очень нуждалась. Рутенберг в основном слушал, порой высказывая своё мнение. Потом, медленно одолевая подъём, они вернулись и разошлись по комнатам.
   У Рутенберга теперь не осталось сомнений, что нужно сесть и писать. Постоянно возвращаясь беспокойной памятью в недавнее прошлое, он каждый раз пополнял её новыми подробностями и ощущениями. Пришла пора освободиться от этого тяжкого груза. Слишком трудны для него вызываемые им тяжёлые душевные состояния. Он сел за стол, открыл тетрадь, купленную ещё в Париже, и на первом листе написал: «Предательство и смерть попа Гапона».               
             
   3
   Миновало два месяца. На вилле «Блезус» стало многолюдно и суетно. Весной сюда съехались молодые люди, слетевшиеся к их кумиру Максиму Горькому, словно мотыльки на свет лампы. За большим кухонным столом стало тесно. У хозяев появилось немало связанных с ними забот, и они отдавались этому со всей страстью предназначенья. Рутенберг нашёл для себя расположенную на соседней улочке недорогую квартирку и перебрался туда.  Мария Фёдоровна попрекнула за это, но он обещал приходить к ним на обед и показываться ежедневно. Она его тепло обняла, и он почувствовал приятный запах дорогих французских духов.
   Его воспоминания успешно продвигались, и во второй половине апреля он передал рукопись Горькому и попросил его взять на себя сношения с издателем, а вырученные деньги послать ЦК. Алексей Максимович прочитал, одобрил и готов был переслать её Ладыжникову, владельцу берлинского издательства, специализировавшегося на выпуске марксистской литературы, его произведений и книг писателей его круга. В письме к нему он на другой день написал: «На днях вышлю Вам рукопись Рутенберга ... Пока держите это в секрете – история большая и громкая». Её проталкиванием занимался помощник Ладыженского Аврамов. Уже в конце мая Роман Петрович сообщил Рутенбергу о результатах своих поездок в Лондон и Париж, где он вёл переговоры с редакторами солидных газет «Times», «Daily Mail» и «Matin». Аврамов писал, что они советуют дополнить брошюру кратким предисловием, объяснить, кто эти лица, о которых идёт речь, и сделать ещё правки и примечания, чтобы удовлетворить их требованиям. Гонорар, на который он рассчитывал, посчитали недоразумением, и максимум он может получить до 7000 марок.
   Увы, у Рутенберга не оказалось ни сил, ни терпения удовлетворить требования издателей. Он уже исторгнул из своей души и тела болезненные воспоминания и выплеснул их на бумагу. И теперь у него не было настроения к этому возвращаться, что не могло не испортить отношений с Горьким. Причиной этого являлся отказ следовать его плану публикации из-за неистребимого желания забыть эту кровавую историю и начать новую страницу своей жизни. Но время лучший лекарь душевных ран, и он тогда не мог себе представить, что настанет пора и он вновь захочет довести дело до конца.
   За месяцы, проведённые на Капри, он переосмыслил свою жизнь и осознал, что некоторые ценности и принципы, которым следовал прежде, потеряли теперь для него свою значимость. Вместе с ощущением предательства вождей партии, которым безгранично доверял, пришло  чувство разочарования в революционной деятельности и желание посвятить себя работе, дающей заработок и моральное удовлетворение. Прогулки по острову, которые он предпринимал один или с кем-либо из гостей Горького, постепенно укрепляли его тело и дух. Безграничная даль неба, просторы моря, то спокойного, то мятежного, примиряли его с жизнью и давали недолгое успокоенье и снимали напряженье, с которым жил весь прошедший год.   
   Между тем деньги, заработанные в Париже, кончались, да и жить нахлебником он себе не позволял, считая недостойным и неприличным. Несколько раз выбирался на судёнышке, курсировавшем между Капри и Неаполем, на большую землю в поисках работы. Со временем понял, что ему нужно перебраться на богатый промышленный север и что на аграрном патриархальном юге шансы устроиться по специальности невелики. Знакомства во влиятельных мафиозных кланах, на которые ему намекали сотрудники муниципалитетов Неаполя и ближайших к нему городов, Рутенберг решительно отвергал. Мария Фёдоровна всякий раз спрашивала его после поездки и по-дружески успокаивала, говоря, что у него всё будет хорошо. Неудачи поправить своё материальное положение неизменно накладывались на нескончаемый конфликт с руководством партии. Горький не мог не заметить, что по вечерам Рутенберг с Андреевым заводили собравшихся на вилле предложениями выпить за его здоровье. Однажды после обеда он пригласил Рутенберга на террасу подышать воздухом.
   - Василий Фёдорович, не замечал я раньше за тобой пагубную страсть к алкоголю, - лукаво заметил он.
   - Прости меня, Алексей Максимович. К этому я вообще не склонен.
   - Я, кажется, начинаю понимать, у тебя проблемы, - по-доброму произнёс Горький.
   - Да. А когда выпьешь, забываешь их на какое-то время, - усмехнулся Рутенберг.
   - Ты можешь жить у меня, пока они не решатся. Заодно поможешь в издательстве.
   - Я тебе искренно благодарен. Но мне пора выбираться отсюда. Иждивенцем никогда не был и не желаю быть. Я, дорогой Алексей Максимович, инженер. У меня диплом с отличием. Ради чего я учился? В России я ещё трудился на Путиловском заводе. А два года назад поменял профессию и стал революционером. А сейчас мне нужно зарабатывать и содержать двоих детей.
   - Василий Фёдорович, делай то, что считаешь нужным. Я тебе в этом не советчик. Но свои записки всё же напечатай. И тебе сразу станет легче.
   - Я это когда-нибудь обязательно сделаю. А сейчас хочу начать работать. Говорят, на севере Италии я быстрее решу этот вопрос. 
   - К сожалению, в этой сфере деятельности у меня нет полезных знакомств, - вздохнул Горький.
   - Вы и Мария Фёдоровна мне уже и так очень помогли. Но всегда приходит момент, когда нужно сделать шаг.
   - Мы тебе устроим весёлые проводы, Василий Фёдорович.
   Они обнялись и вернулись в гостиную.
   Рутенберг собрался быстро. Накануне отъезда он расплатился со священником местного прихода за комнату. Мария Фёдоровна распорядилась накрыть стол и купила в посёлке в магазинчике у винодела хорошего вина «Капри».
   - Василий Фёдорович, всегда помни, что выгравировано на кольце царя Соломона, - сказал Горький.
   - Я это никогда не забуду, Алексей Максимович. Конечно, всё проходит. Только нужно набраться терпения и что-то делать.
   - Это правильно. За тебя, дорогой друг.
   Все выпили, а Леонид Николаевич иронично произнёс:
   - Василий, в твоём лице я потерял надёжного собутыльника и свидетеля революционных бурь.
   - Я свою роль уже сыграл. Если я вернусь в Россию, меня ждёт виселица или каторга. Как говорится, «Мавр сделал своё дело, мавр может уйти».
   - А знаете, откуда эта фраза? – спросил Горький.
   - Это из драмы Фридриха Шиллера «Заговор Фиеско в Генуе». Её произносит мавр, оказавшийся ненужным после того, как помог графу Фиеско поднять восстание против диктатора Генуи.
   - Василий, ты же в Геную как раз и плывёшь, - засмеялась Мария Фёдоровна. – Прошу тебя, не поднимай там восстание.
   - Для этого нужны деньги. Много денег. Поэтому я пока что буду просто зарабатывать.
   - Верно, Василий Фёдорович, - поддержал его Горький. – Кроме того, революции в Европе давно уже прошли. Это Россия несколько задержалась.
   Потом они погрузились в две повозки и поехали на пристань. Ветер с Тирренского моря крепчал и гнал волны. Бухтя паровыми машинами, причалило судёнышко. Рутенберг тепло попрощался с «двоюродной сестрой», Горьким и Андреевым и поднялся на борт. С кормы он ещё долго смотрел на них, машущих ему вслед. И на островок, подаривший ему несколько месяцев покоя и красоты.   

Генуя

   1
   Вечером по пути из Неаполя в Геную корабль зашёл в Ольбию. На берег Сардинии
спустилось десятка полтора  курортников и поднялось на борт  несколько пассажиров. Рутенберг стоял на палубе и смотрел на суету причала и прислушивался к возгласам темпераментных и горячих итальянцев. Несколько часов до этого он читал купленную в Неаполе перед посадкой газету, чтобы улучшить свой итальянский. Теперь, когда стало жизненно неизбежным устроиться на работу, он сознавал необходимость владения языком. Тепло второй половины мая обещало жаркое лето, и он с удовольствием вдыхал напоенный морской влагой и прохладой воздух. Когда корабль отчалил, вышел из бухты и развернулся на север, он пошёл к своей скамье на носу корабля и убаюканный мерным плеском волн за бортом погрузился в блаженный умиротворяющий сон.
   Часов в восемь его разбудил приветственный гудок проходящего мимо судна. Рутенберг поднялся со скамьи и прошёлся по палубе, чтобы размяться после сна. Захотелось есть. Он направился в ресторан и заказал лазанью, печенье и кофе. С аппетитом поел, расплатился с официантом и вышел на палубу. Море распростёрлось вокруг на все четыре стороны, и лишь смутные очертания по правому борту  говорили о приближении земли. Через три часа поднимающаяся на зелёные холмы Генуя открылась всей своей широкой панорамой, и вскоре корабль, уверенно маневрируя, вошёл в порт и причалил к одному из многочисленных пристаней.         
На пирсе пассажиров уже ждали выстроившиеся вдоль борта экипажи. Он взял из камеры хранения чемодан и саквояж и спустился по трапу. Город был недалеко от причала, и он решил пройтись пешком. Рутенберг ещё не знал, куда двигаться и ему следовало ещё засветло сориентироваться и найти дешёвое жильё.
   Вскоре он увидел кафетерий со столиками на тротуаре и вспомнил, что с утра ничего не ел. Цены и меню его устроили, и он заказал овощной салат, пасту с пармезаном и капучино. Он готов был уже подняться и уйти, когда услышал русскую речь. За соседним столом присели двое, не прерывая беседу. Они говорили о какой-то статье в «Русской газете» и Рутенберг услышал имя её автора Льва Троцкого.
   - Извините, товарищи, я невольно стал свидетелем вашей беседы, - произнёс он во время короткой паузы в разговоре.
   - Смотри, Фёдор, наш соотечественник, - сказал один из них, с нескрываемым любопытством рассматривая Рутенберга. – Как ты здесь оказался? - спросил он, обратив внимание на вещи незнакомца.
   - Сегодня приплыл из Неаполя, - сообщил Рутенберг. – Я рад нашей встрече. Мне крайне необходим ваш совет.
   - Давайте вначале познакомимся, - резонно заметил молчавший до сих пор. – Меня зовут Фёдор Тихонович. А моего друга - Сергей Владимирович.
   - Очень приятно. Василий Фёдорович, - улыбнулся Рутенберг и пожал протянутые ему руки. – Я подумал, что вы члены РСДРП.
   - На филера ты не похож. Поэтому не буду играть в прятки. Да, мы социал-демократы, - подтвердил Сергей Владимирович. – А ты?
   - Эсер.
   - Между нашими идеологиями есть определённые различия. Но я надеюсь, между нами их не будет, - скаламбурил  Фёдор Тихонович. – Так чем мы можем тебе помочь?
   - Я хотел бы узнать, как в Генуе арендуют квартиры и комнаты? Мне сегодня же нужно где-то устроиться на ночь.
   Новые знакомые переглянулись, что-то прошептали друг другу и дружелюбно посмотрели на Рутенберга.
   - Вот что мы решили, Василий Фёдорович. Сегодня ты переночуешь у нас. Мы тебе всё расскажем, и завтра ты начнёшь свои поиски.
   Он подождал, когда они закончат свой обед, и не без интереса прочёл статью в газете. Троцкий призывал к сочетанию легально парламентской деятельности с подпольной революционной борьбой. Потом остановили экипаж и поехали к ним домой. Через минут двадцать они уже поднимались по лестнице доходного дома. Двухкомнатная квартира находилась на втором этаже. В маленькой прихожей с напольной вешалкой, к которой примыкали кухня и ванная, совмещённая с туалетом, были ещё две двери в отдельные комнаты.
   - Располагайся, Василий Фёдорович, - сказал Сергей Владимирович, открыв дверь в одну из комнат.
   - Мне как-то неудобно вас потеснять, - произнёс Рутенберг.
   - Оставь буржуазные предрассудки. Братья по оружию должны помогать друг другу.
   Эти слова сняли его сомнения, диктуемые разумной осторожностью. Он знал, что Европа кишит секретными сотрудниками царской охранки. Потому и сменил партийный псевдоним Мартын Иванович.      
   Новые знакомые рассказали ему, что являются членами боевой группы при Центральном комитете РСДРП, и вынуждены были эмигрировать после декабрьского восстания в Москве, когда их стала преследовать полиция и жандармерия. Несколько месяцев назад они приехали в Геную из Женевы и устроились грузчиками в порту.
   - А что тебя, Василий Фёдорович, заставило скрываться за границей? – спросил Фёдор Тихонович. – Небось, были серьёзные причины. 
   - В Санкт-Петербурге я участвовал в создании боевых дружин, их подготовке и снабжении их оружием, - обтекаемо сформулировал он. - Какое-то время после освобождения из Петропавловской крепости после Манифеста 17 октября по амнистии входил в состав Петербургского Совета рабочих депутатов от партии социалистов-революционеров. Там несколько раз встречался с Троцким, который после ареста Носаря-Хрусталёва его возглавил.
   - А ты, я вижу, парень не простой, - восхитился Сергей Владимирович. – Совет же полностью арестовали. Как тебе удалось выскользнуть?
   - Приходилось скрываться на конспиративных квартирах. А потом я эмигрировал.
   При почти полном доверии к своим новым знакомым, он остерёгся рассказывать об участии в демонстрации 9 января и его связи с Гапоном. Он не был уверен, что они правильно информированы и понимают истинное положение вещей. В России многие считали Гапона героем-революционером, ликвидированным царским правительством.
   - А ты знаешь, что потом случилось с Троцким? – спросил Фёдор Тихонович.
   - Помню, весь Исполнительный комитет Совета осудили на вечное поселение в Сибири, - ответил Рутенберг. – И тут его статья в газете. Он что, бежал из ссылки?
   Собеседники переглянулись, улыбаясь представленной возможности проявить свою компетентность.
   - В Берёзове его освободили наши боевики, обеспечили его новыми документами и он перешёл границу, -  сказал Сергей Владимирович. - Мы видели его в Женеве в кафе. Социал-демократы собираются там, как в клубе, и обсуждают актуальные политические проблемы. Ленин там тоже появляется. Теперь Троцкий редактор партийной газеты.
   - Да, он очень способный человек, - поддержал его Рутенберг.
   Они нравились ему всё больше. Сергей был высоким блондином, похожим на интеллигента, преподавателя университета или гимназии, и совсем не подходящим для тяжёлой физической работы. Фёдор же был брюнетом крепкого телосложения. «Так и сводит порой жизнь двух совершенно разных людей», - подумал Рутенберг.
   - Ты сильный человек, Василий. В порту нужны такие люди. Мы можем устроить тебя там грузчиком, - после нескольких минут молчания сказал Сергей Владимирович. -Мне-то, как филологу, другого не дано, как делать такую работу. А вот Фёдор учился в реальном училище на механика. Он бы мог пристроиться на каком-нибудь предприятии. Но из солидарности решил меня не бросать. 
    - Спасибо, я подумаю. Я инженер, закончил Технологический институт в Петербурге.
    - У тебя серьёзное образование. Попробуй поискать что-нибудь по специальности, - заметил  Фёдор Тихонович. – Может быть, тебе повезёт. А пока поживёшь у нас. И давайте договоримся называть друг друга просто по именам.
   Все согласились. Излишний этикет в такой компании, действительно, был не нужен.

   2
   Каждый день Рутенберг покупал городскую газету, где иногда публиковались сообщения о требующихся работниках. Но, увы, все они были далеки от его профессиональных интересов. Он понимал, что морской порт Генуи, самый большой в Италии, был крупнейшим предприятием в городе, вокруг него была сосредоточена почти вся его экономическая жизнь. Но в первое время он никак не связывал свою деятельность с портовыми сооружениями. Как-то Сергей Владимирович спросил его об этом. Доводы Рутенберга его не убедили. Он посоветовал поискать и там. Однажды, отчаявшись найти что-нибудь в городе, он направился в технический отдел порта. Его удивило множество людей, сновавших вокруг и находившихся в больших комнатах. На него с любопытством посматривали, желая понять причину его появления в отделе. Рутенберг спросил одного из них, где кабинет начальника. Тот многозначительно направил указательный палец и глаза в потолок, и Рутенберг понял, что нужно подняться на верхний этаж.
   Секретарь отдела, выслушав его, открыла дверь, на которой висела табличка «Capo del Dipartimento»,  и скрылась за ней на несколько минут. Потом она вернулась и сказала, что синьор Луиджи просит его зайти.
   Седой представительный мужчина в сером костюме, голубой рубашке и синем шёлковом галстуке внимательно посмотрел на него и указал ему на стул по другую сторону письменного стола.
   - Синьор Луиджи, меня зовут Василий. Я русский эмигрант. У меня высшее техническое образование,  диплом с отличием Санкт-Петербургского Технологического института.
   - У нас недавно освободилось место чертёжника. У Вас есть опыт черчения? - спросил Луиджи.
   - Да. У меня всегда это хорошо получалось.
   Луиджи поднялся, снял с полки и открыл светло-коричневую папку с технической документацией. Он развернул выполненный на ватмане тушью сложенный чертёж и подвинул его к Рутенбергу.
   - Объясните, Василий, что здесь изображено.
   - Это причал с оборудованием для разгрузки кораблей. Он представляет собой гидротехническое сооружение, которое с одной стороны должно выдерживать удары и давление волн, а с другой стороны нагрузку от корабля и груза.
   - Неплохо. И Ваш итальянский тоже. Вы можете выполнять такие чертежи?
   - Конечно.
   - Мы за такую работу платим сдельно. Чем больше чертежей за месяц, тем больше получишь. Деньги не большие. Но это пока всё, что я могу Вам предложить.
   - Мне сейчас очень необходима работа. Я согласен, синьор Луиджи.
   - Тогда идите оформляться.
Он написал что-то на листе бумаги, потом взял правой рукой колокольчик и позвонил. В двери появилась секретарь.
   - Анджела, отведи Василия в отдел кадров. Я беру его на должность чертёжника. Оплата сдельная.
   - Всё в порядке, синьор Луиджи.
   Анджела, черноволосая худощавая женщина средних лет в строгом длинном платье, взяла протянутую им записку и повела его по коридору. У двери остановилась, оправила платье и причёску и вошла вместе с Рутенбергом в большую комнату.
   Мужчина лет сорока пяти прочёл записку, окинул его взглядом и вынул из стола плотный лист бумаги.
   - Заполните здесь Ваши данные, синьор Василий, - сказал он. – Анджела Вам поможет.
   Они сели за небольшой стол у двери и через минут пятнадцать Анджела протянула служащему заполненный бланк. Тот пробежал его глазами и одобрительно кивнул.
   - Завтра можете выйти на работу, синьор.
   - Спасибо, Антонио, - поблагодарила Анджела и одарила его широкой улыбкой.
   Тот улыбнулся в ответ.
   Вечером Сергей и Фёдор купили бутылку красного сухого вина «Кьянти» и все трое сели за столик на тротуаре в находящемся недалеко от дома кафе «Виктория». Фёдор Тихонович откупорил бутылку и разлил по стаканам. Официант поставил на середину столика большое блюдо ризотто с кусочками телятины. 
   - С началом трудовой деятельности, Василий, - поздравил его Сергей Владимирович.
   Они выпили и наполнили тарелки приятно пахнущим ризотто.
   - Спасибо, друзья. Только эти синьоры мало платят.
   - Это верно. Вначале всегда так. Но ничего не поделаешь - мы ведь эмигранты, - заметил Фёдор. – Наши коллеги в бригаде за ту же работу получают больше нас.
   - Сегодня купили газету. Статьи в ней не предвещают ничего хорошего, - Сергей тряхнул газетой, которую держал в руке. - Николай II Думу распустил, а всю фракцию социал-демократов арестовал.
   - Не только её, но и Военную организацию. Аресты начались ещё в мае, - поддержал его Фёдор. - При этом никаких надежд на сопротивление. Население восприняло переворот с полным безразличием. Ни забастовок, ни манифестаций.
   - Честно говоря, никакого повода для радости у нас нет, - с неожиданной грустью сказал Сергей. – Не будем же мы пить за полное поражение революции.
   - Я с тобой не согласен, Сергей, - возразил Рутенберг. – Кровь пролилась не зря. Манифест 17 октября - великое достижение революции. Начала собираться  Государственная Дума, которая ограничила власть самодержавия. Демократические свободы, отмена цензуры, легализация профсоюзов и политических партий. Улучшилось положение рабочих и крестьян, сократился рабочий день, и увеличилась зарплата. Конечно, это только начало пути, который должна пройти Россия.
   - Всё верно, Василий, - произнёс Сергей. – Но реакция набирает обороты. На возвращение в Россию сейчас рассчитывать не приходится. Схватят, осудят и сошлют.
   - Это судьба всех профессиональных революционеров, друзья, - произнёс Рутенберг. – Всё имеет свою цену. Мы когда-то приняли решение свергнуть царя и совершить революцию. Но никто не мог дать нам гарантию, что это сойдёт нам с рук. Значит нужно обустраиваться здесь в Европе. А Италия не самое худшее место.
   - Так выпьем за прекрасную Италию! – воскликнул Фёдор.
   Он опять разлил «Кьянти» по стаканам и они выпили за благо принявшей их страны.
   Каждый день по пути на работу проходил он мимо прекрасных дворцов, великих памятников человеческого гения, мимо высокого маяка, который светил кораблям уже сотни лет назад. Не раз приходил он к дворцу Христофора Колумба, знаменитому уроженцу этого города. Красота страны завораживала, примиряла с действительностью и успокаивала его, ещё носившего в душе обиду предательства и несправедливости. Это укрепило данное ему природой хорошее телесное здоровье, а работа вернула уважение к себе и чувство собственного достоинства.
   Эскизы для чертежей давал ему инженер Умберто, с которым Рутенберг быстро нашёл общий язык. Он даже помогал ему делать расчёты нагрузок и тот восхищённо заметил, что российские вузы дают хорошее образование. Вскоре он уже закончил первый чертёж, и Луиджи одобрительно кивнул, проходя возле его кульмана. В технической библиотеке отдела он нашёл книги по основам гидротехники и не без интереса их проштудировал.
   Первая получка едва покрывала его расходы, материальная нужда продолжала держать его в своих тисках. Он нашёл недорогое жильё у пожилой одинокой женщины и перебрался туда. Друзья предлагали ему остаться у них, но природная порядочность и самолюбие не позволяли ему быть приживальщиком. По воскресеньям иногда встречался с Фёдором и Сергеем, но чаще в одиночку бродил по городу, размышляя о новых возможностях, которые открывала его пытливому уму наука.

Рукопись

   1
   Вначале он ещё надеялся, что ЦК возьмёт на себя ответственность и оправдает его действия, приведшие к казни Гапона в Озерках. Но партия словно забыла о нём, будто возложив на него самого задачу выбираться из этого положения. Рутенберг осознал, что душевную травму, связанную с делом Гапона, может излечить только публикация. Он стал вести переписку с издательствами. В декабре 1907 года одно из них, находящееся в Женеве, откликнулось и в ответном письме выразило заинтересованность и готовность её напечатать. Он ответил согласием. Но это стало известно ЦК, и Рутенберг получил от Савинкова письмо, в котором тот отговаривал его от публикации, напоминал об ответственности, какую он брал на себя, и предлагал, если он не отменит своего решения, послать материал ему, чтобы избежать неприятной для них полемики. Рутенберг ответил, что его ответственность ему ясна, но рукопись всё-таки напечатает. Он послал Савинкову экземпляр рукописи с просьбой, чтобы ЦК внёс изменения, которые считает нужным сделать, но не затрагивающие существа изложения. «Если до 20 февраля, - писал он, - не получу редакцию тех изменений, которые Центральный Комитет найдёт нужным сделать в переданной тебе рукописи, она будет окончательно проредактирована и сдана в печать». В феврале он вновь получил письмо от Савинкова, в котором тот, как не член ЦК, отказывался быть посредником и советовал обратиться непосредственно к руководству партии. Рутенберг в ответном письме напомнил ему всю историю этого дела, сослался на Чернова, который однозначно указывал, что ЦК в своём приговоре имел в виду именно Гапона, а не Рачковского. Он посетовал при этом, что Савинков пытается отойти в сторону и не вмешиваться, когда товарищи из ЦК подвергают его друга  глубокому оскорблению.
   В это время из Парижа пришло письмо от члена ЦК Марка Натансона, который тоже пытался убедить Рутенберга отказаться от публикации и не разглашать революционные тайны перед непосвящённым читателем. Натансон являлся решительным противником убийства Гапона, настаивал на необходимости открытого суда, но так и не был поддержан коллегами. Он убеждал Рутенберга в том, что рукопись произведёт на широкую публику невыгодное для автора впечатление в пользу Гапона, как жертвы, жестоко поплатившейся за свою вину. Он уверял, что тот напрасно выворачивает наизнанку свою психику, полагая, что будет понят обществом.
   Наконец, 19 марта он получает два письма, от Лазарева и Савинкова. Егор Егорович Лазарев был его хорошим знакомым. В годы революции он находился в России, был экспертом фракции эсеров во Второй Думе, а после её разгона, вернулся в Швейцарию. Лазарев, узнав о намерении Рутенберга напечатать рукопись, дружески посоветовал ему официально снестись с ЦК партии. И Савинков, и Лазарев писали также и о просьбе Ракитина, члена Боевой организации эсеров, не публиковать рукопись из-за опасения, что она откроет имена людей, которые участвовали в деле Гапона, и полиция их арестует. В тот же день Рутенберг ответил Ракитину, что никаких имён он называть не будет, что ЦК партии, очевидно, делает всё необходимое, чтобы он и его соратники находились в безопасности. Он объяснил ему, что если бы царское правительство знало роли и имена участников, оно бы их давно уже арестовало или потребовало выдачи, как требовало выдачи его самого.

   2         
   Рутенберг понял, что придётся самому ехать в Женеву и там договариваться с ЦК об изменениях, которые нужно внести в текст рукописи. Поездка для него была материально весьма обременительной, её приходилось оплачивать за счёт собственных незначительных сбережений. По договору с техническим отделом порта его заработок не обеспечивал доход в нерабочие дни. Поэтому он не мог позволить себе вести долгие переговоры.
   Тёплым мартовским вечером Рутенберг поднялся на поезд и уже утром вышел на перрон женевского вокзала. Егор Егорович встречал его на выходе.
   - Здравствуй, Василий Фёдорович, - поприветствовал Лазарев.
   - Здравствуй, - сказал Рутенберг. - Я взял отпуск только на две недели. Не будем терять время.
   - Уполномоченным ЦК по твоему вопросу является Шишко. Он просил сразу по прибытии явиться к нему.
   - Очень хорошо. Тогда прямо сейчас и поедем, - обрадовался Рутенберг.      
   На привокзальной площади они сели в экипаж и двинулись по дышащей весенним воздухом Женеве. Квартира, где жил Леонид Эммануилович, находилась на втором этаже дома на тихой улице города. Он сидел в кресле, с помощью жены одетый в серый костюм, полагая, что как член ЦК и её представитель в этом щепетильном деле не может предстать в обычной домашней одежде.
   Рутенберг читал его статьи о крестьянстве и земельном вопросе – основе аграрной политики партии, его рассказы из русской истории, очерки по экономике и истории страны. Сегодня он видел его впервые, болезненного, худого, но полного какой-то силы духа и энергии, льющейся через толстые стёкла очков. Рутенберг знал, что Шишко четыре года отсидел в одиночной камере, а потом на «процессе 193-х» был осуждён на девять лет каторги, после которой находился на поселении в Сибири. Откуда он бежал заграницу. Такая полная страданий и невзгод жизнь не могла не сказаться на его здоровье.
   - Заходите, друзья. Простите, что не могу подняться и обнять вас, - приветствовал он их.
   - Сидите, Леонид Эммануилович. Мы знаем о Вашей болезни, - ответил Лазарев. – Вот привёл к Вам нашего героя.
   - Господин Рутенберг, я с интересом прочёл ваши записки. Вы очень искренни и я не сомневаюсь в Вашей честности. Члены ЦК просили передать Вам, что отношение к Вам всегда было и оставалось хорошим. Вас очень ценят и считают Вашу роль в революции значительной.
   - Спасибо. Но я бы хотел закончить сам и снять с повестки дня ЦК это дело. Оно уже два года не даёт мне жить и работать, терзает мою душу.
   - Я Вас понимаю. Но Вы не имеете права выступать публично по этому вопросу без согласия ЦК. Он считает себя связанным с Вами в этом деле. Есть тут, правда, какая-то нестыковка, которую сейчас невозможно объяснить. Вас курировал тогда Азеф, в котором мы тоже не можем усомниться.
   - Леонид Эммануилович, я хотел бы согласовать с ЦК текст, чтобы не нанести ущерб его чести и авторитету.  Я считаю необходимым рассказать партии и обществу правдивую историю предательства Гапона.
   - Вы обязательно это сделаете. Но сейчас, после третьеиюньского переворота партия находится в трудном положении, многие арестованы, находятся в нелегальном положении, вынуждены были бежать из России. Поверьте, сейчас такая политическая ситуация, что Ваше, вообще-то справедливое, дело может нанести большой ущерб партии.
   - Что Вы мне посоветуете?
   - Я слышал, что создана комиссия, которая всем этим займётся. Наберитесь терпения.
   Он побледнел и закрыл глаза.
   - Надежда Владимировна! – позвал обеспокоенный Лазарев.
   В гостиную быстрым шагом вошла женщина, жена Шишко. Она подошла к мужу и наклонилась к нему.
   - Леонид, тебе нехорошо? – спросила она.
   Он едва заметно кивнул головой.
   - Извините, товарищи. Ему плохо. Вам следует уйти. Аневризма головного мозга. Это помимо всех других болячек.
   - Конечно, Надежда Владимировна. Извините нас. До свидания, - произнёс Лазарев.
   Они вышли на улицу, наполненную чудесным утренним светом. Какое-то время шли молча,  занятые своими мыслями. Остановились возле небольшого уютного ресторана и
Рутенберг, вспомнив, что с утра ещё ничего не ел, ощутил промчавшуюся по его телу голодную волну.
   - Зайдём, Егор Егорович? - спросил Рутенберг. – Отметим нашу встречу. Я со вчерашнего дня ничего не ел. 
   - Ладно, Василий. Я тоже проголодался. Юлия Александровна пригласила тебя посетить нашу ферму. Поедем сегодня? Моя вилла находится в местечке Божи, что рядом с Клараном. Там я обычно сажусь на поезд и еду в Женеву, Лозанну или Цюрих. Поедем, и ты увидишь нетленную красоту Женевского озера и Альпийских гор. 
   - Но мне нужно написать обращение к ЦК.
   - У меня ты это и сделаешь.
   - Ладно, я согласен.   
   Они заказали бутылку французского вина «Божоле» и эскалоп с жареным картофелем и салатом. Вино и хорошо приготовленное блюдо сняло с Рутенберга напряжение последних дней. И его охватило чувство симпатии к этому добродушному русскому человеку, который оказывал ему поддержку в такой сложной ситуации.

   3
   После прогулки по Женеве они вернулись на вокзал и купили билеты. Через полчаса поезд уже выехал из города и помчался по живописному берегу озера. В поездке Егор Егорович рассказал ему историю своей женитьбы.
   - Я, Василий Фёдорович, как совершил побег из Сибири, оказался в Америке. Прожил там четыре года в Сан-Франциско, Денвере, Милуоки. Вместе с политэмигрантом Гольденбергом основал там Общество американских друзей российской свободы. Я даже подумывал принять американское гражданство, как получил письмо от Плеханова. В нём он убеждал меня вернуться в Европу и заняться объединением разнородных социалистических групп в единую партию. А потом меня позвали в Лондон мои товарищи, создавшие Фонд вольной русской прессы. Я покинул Соединённые Штаты и представителем Фонда отправился в Париж.
   Рутенберг с интересом слушал Лазарева, то поглядывая на него, то смотря на проносящиеся мимо красоты природы. Он знал, что Егор Егорович – один из основателей и теоретиков партии социалистов-революционеров. Его поражало, что  выходец из крепостных крестьян, он во всём достигал профессионализма благодаря труду и неустанному самообразованию. Он был известный журналист, публицист и историк, обладал обширными знаниями также и в медицине, в чём Рутенберг вскоре получит возможность убедиться.
   - Во Франции меня арестовали и выслали из страны, - продолжал Лазарев свой рассказ. -  В Лондоне я пробыл недолго. Оттуда отправился в Швейцарию, где к тому времени находилось много политэмигрантов. Я обосновался на ферме в Божи, откуда совершал наезды в Женеву и Цюрих. Мне почти удалось добиться объединения социалистов. Но во время моей встречи с Плехановым и Аксельродом мы разругались. В Лондон я вернулся с намерением связать свою жизнь с владелицей фермы Юлией Лакиер, в то время уже вдовой русского эмигранта Петра Александровича Лакиера. Муж её был сыном знаменитого юриста Лакиера и дочери Плетнева – ректора Санкт-Петербургского университета и соратника Александра Николаевича, будущего императора Александра II. Он и стал его крёстным отцом. Я вернулся в Кларан и поселился там. После пасхи женился и помимо руководства революционными кружками стал доить своих коров и делать кефир.
   На станции они взяли экипаж, который довёз их до Божи. Юлия, увидев из окна приближающуюся повозку, вышла им навстречу.
   - Познакомься, Юлия, с нашим гостем Василием Фёдоровичем, - представил Лазарев жене Рутенберга.
   - Очень рада, Юлия Александровна, - поклонилась она по обычаю принятому среди светских дам и улыбка осветила её милое лицо.
   Ферма Лазаревых отличалась от обычных ферм. Она больше напоминала гостиницу или дом отдыха. Четырёх этажное здание со всех сторон было окружено высокими кустами и деревьями, за которыми чуть поодаль находилась большая зелёная лужайка и коровник. Рутенберг обратил внимание на множество людей, населявших ферму.
   - Много лет назад я несколько недель гостил в имении Льва Толстого в Самарской губернии вместе с приехавшей на кумыс столичной молодёжью. Хозяин ввёл тогда обычай сходиться к столу, чтобы повидаться и поболтать сообща. Отдых заключался в переваривании поглощённого кумыса и философских перекличках.
   - Я вижу, у тебя здесь нечто подобное происходит, - выразил Рутенберг своё первое впечатление.
   - Ты весьма наблюдателен, Василий, - произнёс Егор Егорович. – У нас коровы пасутся на роскошной лужайке и дают прекрасное молоко. Часть молока идёт на производство кефира, который не хуже кумыса. А это отличное средство для лечения туберкулёза и болезней пищеварительной системы. Поэтому революционеры со всей Европы приезжают сюда поправить своё здоровье и отдохнуть. Недавно приезжали Ленин и Троцкой и жили долго. Я принимаю всех, даже если не разделяю их политические взглдяды. А однажды наведалась к нам на две недели императрица Австрии Елизавета. Правда она останавливалась в гостинице в Монтрё, а сюда приезжала посмотреть ферму, пообщаться и попить кефира. Она поговорила со мной и назначила меня своим лейб-медиком.
   Лицо Лазарева расплылось в широкой улыбке, и Рутенберг подумал, что только такой сильный добродушный человек способен мириться со всеми, безропотно вести такое большое хозяйство и оставаться в хорошем расположении духа.
   Вечером все собрались в столовой и стали делиться мнениями о России и европейской политике. Толчея и отсутствие какого-то строгого порядка напомнили Рутенбергу дни, проведённые на вилле Горького на Капри.

   4
   Он пробыл у Лазаревых ещё два дня, сопровождал Егора Егоровича в коровник и с большим интересом наблюдал за движением его умелых пальцев во время дойки. Богатая природа Швейцарии, великолепные картины Альп, спокойное величие Женевского озера благотворно подействовали на Рутенберга. На него снизошло столь желанное успокоение,
в котором он нуждался два последних года. На третий день к нему подошёл обеспокоенный Егор Егорович.
   - В Цюрихе сегодня ночью умер Гершуни. Мне только что позвонили. Он в последнее время болел саркомой лёгких и лечился в Цюрихе. Похороны состоятся в Париже. Я собираюсь завтра поехать. А ты оставайся. Юлия Александровна к тебе очень хорошо относится.
   - Спасибо, Егор Егорович. Но мне ведь тоже нужно что-то делать. Я сюда не отдыхать приехал.
   - Как хочешь. Напиши заявление для ЦК. Я его передам товарищам. Ты знаешь, что писать?
   - Знаю, сейчас позавтракаю и сяду писать, - ответил Рутенберг.
   - Ладно, Василий. А я пойду собираться к отъезду.
   Рутенберг знал, что вместе с Черновым, Брешко-Брешковской, Михаилом Гоцем и Лазаревым Гершуни основал партию и являлся первым руководителем её Боевой организации. Лишь после его ареста её возглавил Евно Азеф.
   В записке, адресованной ЦК, Рутенберг просил назначить лицо, с которым он может отредактировать рукопись для печати, указать тех, с кем он будет решать спорные вопросы, и просил, чтобы совместное обсуждение текста началось не позднее середины будущей недели. Его просьба диктовалась тем, что он должен был вернуться в Геную к воскресенью. Лазарев пробежал глазами обращение к членам ЦК, вздохнул и радушно взглянул на Рутенберга.
   - Я передам его Чернову, Василий. Не уверен, что твои просьбы будут удовлетворены. Но ты ведёшь себя корректно и вполне убедительно. Поэтому я тебя поддержу.
   - Спасибо, Егор Егорович.
   Рутенберг попрощался с Лазаревым и его женой и после обеда отбыл в Женеву. Ему не оставалось ничего другого, как ждать ответа. Деньги кончались, и он вынужден был взять в долг 700 рублей.
   К сожалению, все члены ЦК были заняты похоронами Гершуни, и желание завершить все дела в течение следующей недели оказалось несбыточным. Ответ пришёл только через две недели. Его передал ему вернувшийся из Парижа Лазарев в присутствии члена ЦК Андрея Юльевича Фейта. Комиссия ЦК посчитала публикацию рукописи несвоевременной и предложила ему внести в текст некоторые изменения. Желание руководства партии воспрепятствовать выходу в свет его записок не вызывало сомнений.
В первый раз за два года Рутенберг говорил с членом ЦК, слушавшим его без предвзятости. Фейта смутили факты, которые он ему сообщил. Но речь ведь шла об Иване Николаевиче, которому они оба доверяли. Поэтому стали искать выхода, удовлетворительного для него и достойного для ЦК.
   К этому времени Рутенберг получил письмо от товарища из Петербурга. Тот писал, что в годовщину смерти Гапона рабочие на его могиле служили панихиду. Оставшиеся после неё человек сто поклялись отомстить ему за смерть «праведника». Даже сознательные рабочие убеждены, что тот его убил по приказу правительства. Рутенберг показал письмо Лазареву.
   - Да, неприятная ситуация. Знаешь, Василий, напиши ты об этом в ЦК. Это их должно тоже озадачить.
   - Не хочу, чтобы думали, что я спасаю этой публикацией свою шкуру.
   - Напиши так:
   «считаю нужным сообщить об этом ЦК не потому, что боюсь быть убитым, а потому, что мне кажется неудобным, чтобы ЦК партии оказался причиной того, что в сознании рабочих масс Гапон представлялся праведником и мучеником революции».
   - Неплохо, Егор Егорович.
   На предложенную редакцию Рутенберг не согласился. Он понял, что дух Азефа витает над членами комиссии, но идти против руководства партии не решался. Он сразу принялся писать ответ. Он пожелал вывести ЦК, как учреждение, из-под огня критики, но жертвовать собой не был готов, выгораживая его представителей, которые направляли его в этом несчастном деле. Единственной формой соглашения была отсрочка публикации. Поэтому в письме ЦК он просил послать ему записку такого содержания: «ЦКПСР запрещает Вам, как члену партии, опубликовывать дело Гапона до тех пор, когда по политическим условиям и по общему с Вами согласию такое  опубликование будет найдено своевременным». Он также просил ЦК уплатить ему часть долга, связанного с длительным пребыванием в Швейцарии по этому делу, а остальную сумму передать жене Ольге Николаевне через Леонида Шишко. Уже через три дня его ответ ЦК был готов, и он передал письмо Лазареву.
   Рутенберг понял, что делать в Женеве больше нечего. Даже сочувствующий ему Егор Егорович ничего уже не мог предложить. Он заехал в издательство и выразил сожаленье, что в настоящее время не готов передать рукопись для публикации, так как она находится в стадии редактирования руководством партии. Вечером он купил билет на поезд, чтобы уже утром прибыть в Геную.

В поисках себя

   1
   Рутенберг понимал, что столь долгое отсутствие его на работе будет иметь серьёзные для него последствия. С вокзала он сразу же поспешил в порт. В техническом отделе сотрудники с нескрываемым удивлением смотрели на внезапно появившегося коллегу и с затаённой надеждой пожимали ему руку или хлопали по плечу.
   Анджела, увидев его, поднялась из-за стола и всплеснула руками.
   - Василий, дорогой, что с Вами случилось? Я уже подумала, что Вас нет в живых.
   - Я, Анджела, слава б-гу, живой. Скажи, Луиджи обо мне спрашивал? 
   - Он недавно принял нового чертёжника, молодого парня итальянца, - сказала она. – Умберто очень недоволен, но синьор начальник ждать Вашего возвращения не пожелал.
   - Я делал всё, что мог, чтобы вернуться тогда, когда мы договорились, - вздохнул Рутенберг. – Но обстоятельства оказались сильнее меня.
   - А Вы не отчаивайтесь, синьор, - попыталась успокоить его она. – Вы молодой, красивый и образованный. Вы обязательно что-нибудь найдёте.
   - Спасибо, Анджела, ты хороший человек.
   - Поговорите с Умберто, - посоветовала она. – Может быть, он даст Вам рекомендацию или даже скажет, где искать работу.
   - Я так и думаю сделать. До свидания, милая.
   Инженер Умберто, увидев Рутенберга,  поднялся из-за стола и подошёл к нему.
   - Где ты был, Василий?
   - В Швейцарии. Там застрял не по своей вине.
   - Очень жаль. Две недели назад Луиджи нанял работника вместо тебя. Но это просто катастрофа, он ничего не умеет, - возбуждённо произнёс Умберто. – Я даже подумал, чтобы тебя опять предложить на эту должность. Но я знаю Луиджи. Он на тебя зол и снова тебя не возьмёт.
   - Мне тоже жаль, Умберто. Я хочу попросить у тебя рекомендацию. Ты мне напишешь?
   - Конечно. Я тебе сейчас её и сделаю.
   Они зашли в его небольшую комнату. Умберто взял чистый лист бумаги и стал писать, время от времени поглядывая на Рутенберга. Закончив, прочитал записку про себя, чуть шевеля губами, и, удовлетворённый, протянул её Рутенбергу.
   - Посмотри, Василий.
   Тот стал читать, одобрительно кивая инженеру.
   - Спасибо, отлично написано, Умберто. Если найду работу, отблагодарю от всего сердца.
   Рутенберг вышел из здания и направился к пирсу, где работали Фёдор и Сергей. Они обрадовались, увидев приятеля.
   - Сегодня вернулся из Женевы и сразу сюда. Как и ожидал, меня уволили. Я ведь брал отпуск на две недели, а отсутствовал полтора месяца.
   - Не переживай, Василий. Что ни делается, всё к лучшему, - сказал Сергей Владимирович. – Платили тебе здесь мало, но ты приобрёл замечательный опыт и знания. Кроме того, ты работал в итальянской компании, что для будущего очень важно.
   - Василий, Сергей дело говорит, - подключился к разговору добродушный Фёдор Тихонович. – Кстати, если нужно подработать, мы тебе поможем у нас. Бригадир – мужик суровый, но справедливый. Нам не откажет.
   - Спасибо, друзья. Мне Умберто написал отличную рекомендацию. Попробую поискать в городе что-нибудь.
   - Ну, как знаешь, Василий. Приходи, не забывай нас, - произнёс Сергей Владимирович. – Ты ведь знаешь, где мы живём.
   Рутенберг попрощался с ними и вернулся домой. Одинокая женщина, у которой он снимал комнату, заглянула к нему и спросила, всё ли в порядке. Он утвердительно кивнул ей и прилёг на кровать. Напряжение последних дней склонило его ко сну, и он покорился власти Морфея.
 
   2
   Рутенберг проснулся поздно вечером и сразу почувствовал голод. Он вышел из дома и   
пошёл на свет ближней торговой улицы. Пиццерия была открыта, и он заказал фокачча с помидорами, с аппетитом поел и выпил капучино с пирожным. Мимо него текла праздная публика, а он, одинокий и безработный, сидел и смотрел ей вслед.
   «Придётся начинать всё сначала, - подумал он, и досада о потерянных впустую месяцах вдруг захватила его сознание. – Конфликт с ЦК партии далёк от своего окончания. Денег нет, а долг 700 рублей нужно вернуть. Работы нет и когда ещё найдётся другая». Он поднялся и пошёл по улице. Мимо него проходили весёлые молодые люди, супружеские пары и женщины, с любопытством поглядывающие на загадочного высокого и сильного одинокого человека. Движение успокоило его и прибавило оптимизма его мыслям. Положение его перестало казаться ему безнадёжным. У него опыт работы в парижской компании и короткий, но интересный опыт чертёжника в генуэзском порту.  Каждый из них может прорасти в своём отдельном направлении. Одно из них – строительство и ремонт зданий и домов, а другое – проектирование гидротехнических систем. И в этот момент его осенило, что это - две стороны одной медали. Необходимо объединить их вместе в одно дело. Он ещё не осознал какое, но как говорил его отец, идеей нужно забеременеть.   
   Поиски работы затянулись на три месяца. Рутенбергу пришлось столкнуться с лицемерием и подлостью, которые не ожидал встретить в Италии. Все занятые в Женеве деньги он потратил и уже второй месяц не платил хозяйке за аренду. Он готов был обратиться к приятелям и пойти работать грузчиком в порт. Но желание найти работу, с которой связывал своё будущее, и опасение втянуться в дело, которое увело бы его от задуманного, каждое утро останавливало его у этой черты. Однажды утром Рутенберг прочёл в газете, что некая компания ищет техника по гидромелиорации земель. Вначале он хотел оставить газету на столе пиццерии и уйти, настолько далёким от его планов казалась ему эта деятельность. Вдруг его осенило, что она связана с проектированием и строительством систем орошения и осушения земель. А это не настолько далеко от проблем, которыми ему хотелось заниматься. Получить опыт в ещё одной области  гидротехники теперь не представлялось ему излишним. Он снова прочёл объявление. Там был указан адрес компании. Нужно немедленно ехать туда. Упустить такую возможность было бы непростительной глупостью. Он остановил пролётку и назвал адрес. Возница согласно кивнул и натянул поводья. Через минут двадцать пролётка остановилась возле трёхэтажного здания.
   - Приехали, синьор, - сказал возница. – С Вас сто десять лир.
   Рутенберг расплатился и спустился на тротуар. Он подошёл к входной двери. На ней было написано название компании, указанное в объявлении. Он открыл дверь и оказался в маленьком вестибюле, откуда вели в обе стороны два коридора. Человек в униформе, показавшийся ему охранником, сидел за стойкой напротив входа.
   - Чао, синьор, - приветствовал он служащего. – Я по объявлению в газете. Где находится кабинет управляющего?
   - Направо по коридору до конца, синьор, - объяснил тот. – Секретаря его зовут Альберто.
   - Грация, синьор, - поблагодарил Рутенберг и двинулся в указанном направлении.
   В небольшой комнате за письменным столом сидел молодой мужчина в сером костюме, белой рубашке и шёлковым синим галстуке. Он оценивающе посмотрел на Рутенберга, ожидая его обращения.
   - Я имею честь говорить с Альберто? – спросил Рутенберг.
   - Да, синьор, - ответил тот. – Что Вам угодно?
   - Сегодня я прочёл объявление в газете. Я хотел бы поговорить с управляющим, - произнёс Рутенберг.
   - Минуточку, я должен доложить, - сказал Альберто и скрылся за дверью кабинета.
   Через минуту он появился, оставив дверь открытой.
   - Синьор Леонардо ждёт Вас.
   Рутенберг зашёл в большую комнату, в дальнем конце которой за большим столом сидел пожилой мужчина, одетый в добротный чёрный костюм и белую рубашку. Он с интересом взглянул на вошедшего и правой рукой указал на стул.
   - Садитесь, синьор. Я Вас слушаю.
   - Я инженер-строитель. Закончил с отличием Технологический институт в Санкт-Петербурге.
   - Слышал о таком. Так у Вас, синьор, хорошее образование, - произнёс Леонардо.
   - У меня есть также серьёзный опыт работы в парижской строительной компании и в техническом отделе порта.
   - У Вас есть рекомендации?
   - Да. Инженер Умберто дал мне хорошую характеристику.
   Рутенберг достал из кармана пиджака рекомендательное письмо и протянул его Леонардо. Тот прочёл и одобрительно кивнул головой.
   - Значит, у Вас есть опыт работы с гидротехническими системами, - произнёс управляющий.
   - Я приобрёл серьёзный опыт, умею чертить и выполнять гидравлические расчёты сооружений и трубопроводов.
   - Мы проектируем и строим системы мелиорации. В основном на юге Италии, где много засушливых земель. Нам нужен техник-проектировщик насосных станций, каналов и водопроводов для систем орошения.
   - Уверен, что справлюсь. Готов начать уже сегодня, - уверенно сказал Рутенберг.
   Леонардо посмотрел на него ещё раз испытывающим взглядом и вернул ему рекомендацию Умберто.
   - Хорошо. Я приму Вас с испытательным сроком три месяца.
   - Буду очень Вам признателен, синьор Леонардо.
   - Подойдите к Альберто и попросите его проводить Вас в отдел кадров. Завтра утром жду Вас на работе.
   Его оформили техником в отдел проектирования с окладом существенно большим, чем в порту. Не склонный к внешним проявлениям чувств, он с трудом скрывал наполнявшую его радость. Он не стал искать пролётку, а широким уверенным шагом двинулся, улыбаясь прохожим, по петляющим улицам к тому кафетерию, где он в первый день в Генуе встретился с друзьями. Он знал, что Фёдор и Сергей каждый день после работы приходят сюда перекусить. Длительная прогулка по залитому солнцем городу не могла не вызвать ощущение голода, и он заказал пасту с грибами и зелёным салатом и с аппетитом поел. Потом в соседнем магазинчике купил бутылку вина и прождал друзей ещё часа два, сидя за столиком на тротуаре в тени большого зонта, и уже с хорошим настроением рассматривая идущих мимо него прохожих.
   Сергей Владимирович и Фёдор Тихонович были весьма удивлены, увидев его праздного и беспечного.
   - Василий, у меня впечатление, что ты выиграл миллион, - игриво произнёс Сергей.
   - Миллион, конечно, нет, но лёд тронулся, - усмехнулся Рутенберг. – Меня приняли на работу.
   Он рассказал им об утреннем объявлении и интервью с Леонардо.
   - Я уже потерял было веру, что найду работу по специальности и был близок к тому, чтобы устроиться грузчиком. Друзья, никогда не сдавайтесь.
   - Мы рады за тебя, - добродушно сказал Фёдор. – Это обязательно нужно отпраздновать.
   - Так я потому и ждал вас здесь целый день, - улыбнулся Рутенберг. – Есть предложение выпить. Он открыл портфель, вынул бутылку «Франчакорты» и поставил её на стол.
   Сергей с удовлетворением кивнул.
   - Хороший выбор. Это итальянское шампанское, друзья, - сказал он. – И повод подходящий.
   Фёдор позвал официанта, и они заказали пиццу с пармезаном, оливками и помидорами. Потом ели и пили вино и желали другу удачи.

   3
   Утром он выполнял все сложные расчёты, согласовывал их с инженером Маттео и приступал к черчению. Сотрудники-итальянцы ему симпатизировали, с любопытством бросали взгляды в открытую тетрадь расчётов и дружески хлопали по плечу, проходя мимо него. Однажды директор компании Леонардо попросил его зайти к нему. Как и в день их первого разговора, он сидел за большим столом в дальнем конце комнаты и внимательно смотрел на вошедшего Рутенберга. Его седая голова  сияла в лучах яркого осеннего дня, льющихся из широкого приоткрытого окна.
   - Садитесь, синьор Рутенберг. Я пригласил Вас, чтобы поговорить о перспективах Вашей работы. Я получил положительные рекомендации Маттео. Он весьма доволен сотрудничеством с Вами и советует администрации перевести Вас на должность младшего инженера, которая появилась недавно в нашем штатном расписании.
   - Благодарю Вас, синьор Леонардо, - сдержанно произнёс Рутенберг. – Мне тоже доставляет удовольствие работать с синьором Маттео.
   - Прекрасно. Но у Вас, конечно, добавится и немало новых обязанностей. Например, поездки в районы, где мы строим наши проекты.
   - Это только повысит мою квалификацию и даст необходимый опыт. Мне нравится разнообразие в работе.
   - Приказ о Вашем назначении я уже подписал. Желаю успеха, синьор Рутенберг.
   Через неделю он с Маттео уже сидел в вагоне поезда, мчащегося на юг. Из Генуи выехали вечером, и Рутенберг сожалел, что Флоренцию и Рим они проедут ночью. Утром поезд прибыл в Неаполь. На перроне их ждал молодой человек, державший над собой белую дощечку, на которой чёрной краской было написано «Маттео Амати». Они направились к нему. Увидев их, парень счастливо заулыбался.
   - Здравствуйте, синьоры. Я Марко. Синьор Габриэле Риччи попросил меня вас встретить.
   - Хорошо, Марко, - ответил Маттео. – Как мы будем добираться в Беневенто?
   - Не беспокойтесь, я на машине. Вам помочь с вещами?
   - Спасибо, мы сами справимся. У нас немного вещей, - сказал Маттео.
   Ведомые Марко, они прошли через зал ожидания на привокзальную площадь, наполненную прохладным утренним воздухом, и направились к припаркованному напротив входа автомобилю.
   - Располагайтесь, синьоры, - гордо произнёс Марко, занимая место за рулём «Форда».
   - Сколько поездка займёт времени? – спросил Рутенберг.
   - Часа полтора, - ответил молодой человек. – Думаю, вам скучать не придётся. У нас красивые места. Что стоит один лишь Везувий.
   Действительно, дорога пролегала среди живописных холмов и обширных лугов и полей. Справа на отдалении высился конус вулкана, похоронившего когда-то под лавой и пеплом процветающий город Помпеи. Рутенберг внимательно рассматривал проносящийся мимо пейзаж, подмечая возможности для строительства дамб и создания водоёмов. Он уже научился читать его, как разложенную на столе карту. Время от времени он делал замечания, обращаясь к Маттео, и тот охотно поддерживал разговор. По дороге «Форд» дважды проезжал по мосту, и Рутенберг принял к сведению, что источники воды для строительства проекта здесь имеются. Вскоре машина уже двигалась по улицам провинциального городка Беневенто. Марко остановился у входа в гостиницу.
   - Приехали, синьоры, - возвестил он. – Синьор Габриэле заказал для вас два номера. Прошу за мной.
   Администратор приветствовал Марко и улыбнулся подошедшим с ним мужчинам.
   - Синьоры Амати и Рутенберг?
   Они подтвердили, и он попросил их заполнить бланки, а потом вручил им ключи от номеров.
   - На третьем этаже, синьоры, - объяснил он. – Комнаты для уважаемых гостей.
   Они поблагодарили администратора и направились к лестнице. Марко сопровождал их до дверей номеров.
   - Возможно, вы хотели бы спросить о дальнейших планах, - произнёс он. – Не стоит беспокоиться. Вы отдохните и пообедайте. При гостинице хороший недорогой ресторан. Синьор Габриэле подъедет к вам в два часа дня.
   Марко откланялся и ушёл, а они разошлись по своим комнатам, договорившись спуститься в ресторан в половине первого.
   После обеда они расположились на креслах в фойе, ожидая прибытия заказчика. В начале третьего они увидели одетого в белый костюм господина, сопровождаемого Марко. Он шёл по направлению к ним, прислушиваясь к словам молодого помощника.
Маттео и Рутенберг поднялись.
   - Рад вам, синьоры. Я Габриэле Риччи, владелец плантаций к западу от Беневенто.
   - Моё почтение, синьор Габриэле, - произнёс Маттео, пожимая ему руку. – Познакомьтесь с моим другом и помощником синьором Рутенбергом.
   Габриэле, вежливо улыбаясь и не без любопытства рассматривая солидного молодого мужчину, протянул ему руку. Услышанная им фамилия, безусловно, говорила синьору о принадлежности его к народу, к которому он издавна испытывал уважение и великодушное сочувствие либерала.
   - Прошу вас, синьоры, в мой автомобиль, - пригласил Габриэле и уверенным шагом двинулся к выходу из гостиницы. Все последовали за ним. Машину вёл Марко, а синьор Риччи вводил их в курс дела.
   - Весной этого года я приобрёл обширные угодья, где намерен выращивать виноград и рис. Мой агроном, мы его скоро увидим, советует мне построить систему орошения.
   - Есть у Вас источники воды? – спросил Рутенберг.
   - Я потому и приобрёл эту плантацию, что её с трёх сторон охватывает речка.
   - А какой забор воды Вам будет разрешён? – поинтересовался Маттео. – Синьор Рутенберг сделает расчёты потребности в воде.
   - Надеюсь, синьоры, объём воды не будет слишком большим, - произнёс Габриэле.
   Вскоре им открылась равнина, покрытая сухой выгоревшей летом травой. Грунтовая дорога рассекла её посредине на две почти равные части. Впереди они увидели машину, возле которой стоял одетый в рабочую одежду пожилой мужчина. Подъехав к нему, все вышли из автомобиля.
   - Познакомьтесь, синьоры. Бруно, опытный агроном.
   Бруно развернул карту с планом участков. Он подробно рассказал о гидрологии плантации и потребности в воде. К концу беседы Рутенберг попросил его подъехать к реке. Он сразу же заметил её по деревцам и кустарнику, растущим вдоль берега. 
   - Синьор Габриэле, нам необходимы сведения о потоке воды в реке в течение года, план плантации с участками, их размерами и назначением, потребностью в воде, - объяснил Маттео. – Эти данные необходимы нам для расчётов.
   - Учитывая величину плантации, возможно, потребуется построить не одну, а две станции для забора воды, - пояснил Рутенберг.
   - Бруно обеспечит вас всеми необходимыми материалами, синьоры, - сказал Габриэле. – А теперь я прошу вас ко мне в усадьбу. Небольшой приём для дорогих гостей в духе нашего народа. Выезжая навстречу с вами, я сделал необходимые распоряжения.
   - Будем Вам очень признательны, синьор Риччи, - ответил Маттео.
   Вилла Габриэле находилась возле реки. Она была построена в середине прошлого века из ракушечника, добывавшегося в каменоломнях севернее Беневенто. Фасад её и лестница, поднимавшаяся к пристроенному к вилле бельведеру, поблёскивали шлифованными плитами каррарского мрамора. Да и внутри, словно осколок драгоценного камня, она хранила память о времени в убранстве и мебели, оставленные нетронутыми после приобретения её у прежнего владельца.
   Их встретила моложавая женщина в модном длинном платье и того же бежевого цвета шляпке. Она поцеловала мужа, улыбнулась Рутенбергу и пожала руку Маттео.
   - Познакомьтесь, синьоры. Моя жена Беатриче, - представил её Габриэле.
   Стол в зале был уже накрыт. Двое слуг подали на первое суп минестроне с луком, морковью, фасолью и помидорами, а на второе на большом блюде цыплёнка пармезан с ризотто. Запивая капучино вкуснейший джелато, мужчины вели разговор о плантации.
   - Спасибо, синьор Габриэле, за прекрасный ужин, - поблагодарил Маттео. – Завтра весь день мы посвятим проектированию и расчётам.
   - Послезавтра, мы встретимся, и, я надеюсь, вы покажете мне эскизы, - заявил Габриэле.
   - Нам бы очень этого хотелось, - произнёс Рутенберг.
   Вечерний свет опустился на равнину, хорошо просматривающуюся с бельведера. Они сидели в креслах, слушая Габриэле и Беатриче, которая играла им на рояле и пела арии. Потом появился Марко. Они попрощались с хозяином и его женой и сели в машину. Через полчаса Рутенберг уже сидел на диване в своей комнате, и вспоминал весь этот день, и прекрасную женщину, к которой почувствовал давно не испытываемую симпатию.
   Весь следующий день они с Маттео провели в обсуждении планов и расчётах. К вечеру эскизы с размерами каналом и труб были готовы. Рутенберг уснул с чувством хорошо выполненной работы. Он ещё не знал, что эта поездка станет началом большого будущего проекта.   
   Утром они встретились с Габриэлем в фойе. Он был доволен проектом, внимательно выслушал объяснения, а уезжая, искренне жал им руки. Марко подождал, пока они соберут свои вещи в гостинице, и отвёз их в Неаполь на железнодорожный вокзал. Рутенберг, оказавшись в Неаполе, ещё надеялся навестить Горького. Но поездка на юг была непредвиденной, и он не успел связаться с Алексеем Максимовичем до отъезда из Генуи. А сейчас он не был уверен, что его друг на Капри. Он знал о частых путешествиях писателя по Италии и Европе. Поэтому решил отказаться от поездки на остров и не рисковать доверием к нему Леонардо. Слишком дорогой ценой досталось ему место в компании.
   Маттео почувствовал волнение сотрудника.
   - Пьетро, у тебя всё в порядке? – спросил он.
   - Да, - ответил Рутенберг. - Два года назад я гостил здесь на Капри у моего друга известного писателя Горького.
   - Я слышал о нём. Он очень популярен в Италии, - заметил Маттео. – Он и сейчас здесь?    
   - Не уверен, - произнёс Рутенберг. - Он часто уезжает по своим делам.
   - Жаль, я бы с удовольствием с ним познакомился, - заявил Маттео.
   - Давай-ка в другой раз. Я извещу его о нашем приезде, - сказал Рутенберг. – А сейчас нам нужно вернуться и завершить наш проект. К тому же я не думаю, что это понравилось бы руководству компании.
   - Умный ты человек, Пьетро, - усмехнулся Маттео. – Но я друзей не предаю.
   Рутенберг посмотрел на него и дружески потрепал по плечу. Маттео улыбнулся и пожал ему руку.
   
Разоблачение Азефа

   1
   На своё письмо, переданное Егору Егоровичу Лазаревым Центральному Комитету, ответа он так и не получил. Как и записки, запрещающей ему публиковать дело Гапона до того времени, когда ЦК найдёт его своевременным. Из-за мытарств в Женеве по этому вопросу он тогда потерял работу. Но сейчас он устроился в компании, где его авторитет высок, где его ценят и уважают итальянские инженеры. У него, наконец, появилась материальная основа довести дело до конца. Неожиданно, обстоятельства стали ему благоприятствовать. Из местных газет Рутенберг узнал, что ЦК объявил Азефа провокатором. Он не без труда нашёл в киосках газету «Знамя труда», центральный орган партии, от 26 декабря 1908 года, с заявлением:
   «Центральный Комитет партии с.-р. доводит до сведения партийных товарищей, что инженер Евгений Филиппович Азеф,  38 лет (партийнные клички: «Толстый», «Иван Николаевич», «Валентин Кузьмич»), состоявший членом партии с.-р. с самого основания, неоднократно избиравшийся в центральные учреждения партии, состоявший членом БО и ЦК, уличен в сношениях с русской политической полицией и объявляется провокатором.  Скрывшись до окончания следствия над ним, Азеф, ввиду своих личных качеств, является человеком крайне опасным и вредным для партии. Подробные сведения о провокаторской деятельности Азефа и ее разоблачении будут напечатаны в ближайшем времени».
   Предательство Азефа не укладывалось в его сознании, и даже личная неприязнь не могла изменить его неприятия этого утверждения. Он продолжал непоколебимо верить в невиновность Азефа, руководившего всем революционным террором в России. Невозможно, думал Рутенберг, что провокатором является человек, который организовал десятки терактов, осуществил убийства видных представителей государственного аппарата, в том числе своего начальника министра внутренних дел и шефа корпуса жандармов Плеве. И генерал-губернатора Москвы великого князя Сергея Александровича. Он готовил убийство царя Николая II и его премьера Столыпина, который чудом выжил во время взрыва в его особняке на Аптекарском острове. Ведь он сам вместе с ним руководил подготовкой покушения на министра внутренних дел Дурново.
   Рутенберг знал, что в начале 1907 года Азеф находился в Генуе и в её предместье, городке Алассио. Он избегал встречи с ним, считал её нежелательной, не забывал разговора с ним в Гейдельберге, когда отверг указание Азефа отправиться в Россию, где он был бы, конечно, схвачен. Даже теперь, после его разоблачения и бегства Рутенберг опасался подосланных им агентов охранки.   
   Погруженный в размышления о происшедшем, Рутенберг вернулся домой и написал письмо Савинкову. Он не желает мириться с заявлением ЦК, считает кампанию против Азефа большой ошибкой и просит Бориса прислать ему дополнительные материалы по этому делу, находящиеся в распоряжении руководства.
   Закончив письмо, Рутенберг поднялся со стула и прошёлся по комнате. Разоблачение Азефа предоставило теперь доказательства и доводы, которых всё время не хватало прежде. Сейчас всё сошлось и стало ясным и очевидным. Он вдруг почувствовал себя свободным от связывавших его прежде обязательств. В его голове возникла  мысль исповедоваться перед эсерами, вынужденными эмигрировать и продолжавшими скрываться в России, многие из которых разделяли официальную точку зрения ЦК о нём и деле Гапона. Он осознал, что представилась возможность, которую нельзя упустить. Он сел писать статью, ещё не представляя, где он сможет её напечатать. Он недолго думал о названии. Оно пришло практически сразу, и на первом листе он написал: «Почему я убил Гапона». Он изложил всю историю в самой лаконичной форме. Писалось легко, потому что три года, прошедшие с того времени, как в дачном посёлке Озерки собранные им люди совершили казнь, она жила в его памяти, ожидая момента, когда выплеснется оттуда потоком горячей лавы и освободит его мысли, тело и душу. К ночи он закончил статью, переписал её начисто и устало откинулся на спинку стула.

   2
   На следующий день после работы он пошёл на центральную городскую почту и отослал письмо Савинкову и после некоторого раздумья, поместил статью в большой конверт и послал его в Париж в «Le Matin», популярную в Европе буржуазную газету, которая однажды предлагала ему напечатать какую-либо заметку. В сопроводительном письме он напомнил об этом и просил сделать перевод и выполнить необходимое редактирование.
   Рутенберг вспомнил просьбу Максима Горького оповещать его обо всём, что связано с делом Гапона. Теперь к этому добавилась потрясшая Россию новость о провокаторе Азефе. Он написал на Капри и стал ждать ответа из Парижа.
   Газета «Le Matin» отреагировала немедленно, и редактор прислал отзыв, подтверждающий его намерение опубликовать статью. Владельцы газеты поняли, что имеют на руках сенсационный материал, и сразу же приступили к его подготовке. 10 марта статья  «Pourquoi jai tue Gapone» вышла в свет.
   Рутенберг вознамерился обнародовать все имеющиеся у него материалы. Он направил Савинкову текст заявления ЦК для внесения им возможных корректив и попросил его вернуть с пометками заказным экспрессом. Савинков ознакомился с текстом и в ответном письме принялся вновь отговаривать его от публикации «в такой тяжкий для партии момент». Рутенберг понимал, что Борис, приближённый к ЦК партиец, фактически заменивший Азефа на посту главы Боевой организации, выражает мнение руководства и хочет свести на нет усилия приятеля открыть нежелательный для ЦК ящик Пандоры. Но новую возможность нужно использовать, решил он, и отправил текст жене Ольге Николаевне, проживавшей тогда в Париже, для передачи его Владимиру Львовичу Бурцеву, известному в это время своими разоблачениями секретных сотрудников Департамента полиции.
   В 1905 году Рутенберг встречался с Бурцевым на партийных совещаниях, но общего дела у них не было. Сейчас он как раз расследовал и раскрыл провокатора Азефа, получая информацию и помощь бывших сотрудников царского сыска Леонида Меньщикова и Михаила Бакая и даже бывшего директора Департамента полиции, действительного статского советника Алексея Александровича Лопухина. Он жил в Париже, где возобновил издание своего журнала «Былое». Ольга Николаевна дома Бурцева не застала и заявление не передала, о чём сразу же сообщила мужу телеграммой. Рутенберг узнал из газет, что Владимир Львович вернулся, взял на работе неделю отпуска и сам отправился в Париж. Он хотел повидаться с ним лично, передать ему весь материал и попросить взять на себя ведение всех дел и переговоров. Увы, Бурцева опять не застал: он уехал по каким-то делам. Тогда он решил обратиться к Герману Лопатину, революционеру и литератору, с которым познакомился в Италии, но и его тоже не застал в Париже.
   Но случай представился: на следующий день должно было состояться заседание ЦК. Появление Рутенберга вызвало некоторое удивление среди членов ЦК. Они подходили и здоровались с ним, но он чувствовал их неловкость и напряжение.
   - Марк Андреевич, я хотел бы выступить, - обратился он к Натансону.
   - До меня дошли слухи, что ты намерен всё-таки публиковать свои материалы.
   - Да, но только после согласования текста с ЦК, - ответил Рутенберг.
   - Конечно, я предоставлю тебе слово, - после некоторого раздумья сказал Натансон. -  Только учти, что партия находится сейчас после разоблачения Азефа в тяжёлом кризисе.
   - Я это знаю и хочу миром закрыть вопрос о Гапоне.
   Рутенберг сел возле Савинкова. После выступления Владимира Михайловича Зензинова ему предоставили слово.
   - В прошлом я несколько раз обращался к ЦК по делу о ликвидации Гапона, но не получал от него ожидаемого отношения. Я понимаю, что этому препятствовал Азеф. Теперь же, после его разоблачения, ситуация прояснилась. Поэтому из уважения к переживаемому партией несчастью и партийной дисциплине довожу до сведения ЦК, что   я намерен опубликовать заявление, и прошу дать свои замечания и дополнения сегодня.   
   - Хорошо, Василий Фёдорович, - произнёс Натансон. – Текст у нас. Мы ещё раз его рассмотрим. Я предлагаю уполномочить Чернова и Савинкова выполнить совместную проработку текста заявления.
   Его предложение приняли единогласно. После заседания, когда все разошлись, Виктор Михайлович и Борис Викторович сели за работу. Они внесли в текст ряд изменений, с которыми Рутенберг согласился.
   - Мы сделаем перевод и опубликуем заявление во французских газетах, - заверил его Чернов.
   - Спасибо, Виктор Михайлович. Спасибо, Борис, - с удовлетворением произнёс Рутенберг. – Сегодня я должен вернуться в Геную. Надеюсь, скоро мы забудем это дело.
   Прошла неделя, в течение которой он следил за прессой, но его заявление в газетах так и не появилось. Рутенберг снова послал письмо в ЦК. «Если во вторник в утренних газетах не появится моё заявление, - написал он, - я в тот же день сам сдам его в печать». Во вторник вечером пришла телеграмма из газеты "L'Humanit;"- его сообщение находится у них в редакции. А в письме представителя ЦК, последовавшем за телеграммой, его ошарашили, переслав ему текст дополнения ЦК. Он был совершенно другим. Написанное Черновым ЦК посчитал неприемлемым.

   3   
   Это письмо, в котором ЦК вновь не желал взять на себя ответственность за совершённую по его указанию ликвидацию Гапона и продолжал вести себя бесчеловечно и жестоко по отношению к нему, стало причиной окончательного разрыва отношений с ЦК партии эсеров. Рутенберг почувствовал себя, наконец, свободным и от этой продолжающейся годы зависимости. Он послал заявление в редакцию газеты «Знамя труда» с  указанием  опубликовать. В феврале оно было напечатано.   
   Получив ответ ЦК, Рутенберг вновь написал Савинкову, которого продолжал считать верным товарищем.  Он признался ему, что решил опубликовать рукопись у Бурцева. Савинков попытался его отговорить от этого, но Рутенберг был непреклонен. Он написал Бурцеву о своём намерении и разрыве с руководством партии. Передать Владимиру Львовичу рукопись он попросил  жену Ольгу Николаевну.
   Бурцев немедленно дал согласие. Его готовность основывалась на желании ответить за  обиды, недоверие и разочарование, накопившиеся к ЦК в период его тяжбы по делу Азефа. Даже после разоблачения провокатора и признания правоты Бурцева, некоторые члены  ЦК продолжали находиться в оппозиции к нему и не поддерживали его деятельность.
   В тот погожий осенний день Рутенберг попрощался с сотрудниками и вышел из офиса компании. Ему захотелось пройтись после напряжённой работы над большим проектом. По пути домой находились два газетных киоска, где он обычно покупал свежие газеты. Недели две назад товарищ, работавший в издательстве, сообщил ему, что его материал передан в набор, и он с нетерпением ожидал появления его в печати. Он остановился у раскладки второго киоска и увидел журнал. Обложка с помещённым на ей именем «Гапон» сразу бросилась ему в глаза. Наконец, подумал он, произошло то, к чему он стремился почти три года. Он заплатил за журнал и газету «Знамя труда», также сообщавшую о его публикации. В кафе возле киоска он сел за столик на тротуаре и подставил лицо тёплому заходящему солнцу. Потом открыл журнал и пролистал объёмистую статью «Дело Гапона», предваряемую именем автора «Пинхас Рутенберг». Он успокоился, позвал официанта и заказал ризотто с сыром и капучино с пирожным. Он имел все основания вкусно поесть и таким образом отпраздновать свою личную давшуюся с таким трудом победу. Сергей и Фёдор наверняка предложат выпить вина и широко по-русски отметить. Скрытному и не склонному к открытому проявлению эмоций, ему хотелось побыть наедине со своими мыслями и чувствами.
   Находясь в Генуе, Рутенберг все последние месяцы издалека наблюдал за событиями вокруг центрального органа партии. Он знал, что через некоторое время после признания Азефа провокатором, Центральный Комитет почти в полном составе подал в отставку, так и не признав несправедливость обвинения его в нарушении партийной дисциплины и пренебрежении решением руководства и не выразив покаяния. Во главе ЦК стал Феликс Вадимович Волховский, революционер, поэт и журналист, редактор и издатель газеты «Знамя труда». Ему он был благодарен за поддержку и содействие этой публикации.
   Дома после короткого отдыха Рутенберг сел за стол, чтобы поставить в этом деле последнюю точку. Человек властный и непокладистый, он обладал благородством и совестливостью и сейчас желал возвратить моральные и материальные долги. С Бурцевым он договорился, что печатный лист стоит шестьдесят рублей. Он поблагодарил Владимира Львовича за статью и попросил его заплатить 375 франков Волховскому, а остальные деньги переслать вдове Георгия Гапона Уздалевой, которая, он слышал, очень нуждалась. «Вы меня сильно обяжете, - написал он, - если сделаете последнее как можно скорее и сделаете это так, чтоб ни она, ни кто другой не могли заподозрить источника денег».
   Себе он не взял ни цента, хотя всё ещё нуждался в деньгах. Закончилась длившаяся много лет борьба за честное имя революционера и человека. Правда пробила себе дорогу и справедливость восторжествовала.


Глава IV. Жизнь по Галахе

Уроки Мандельберга

   1
   Горький оказался лёгок на помине. Вскоре Рутенберг получил от него письмо. Алексей Максимович писал о своих издательских планах и надежде сотрудничества в русско-итальянском литературном проекте, о работе партийной школы, которую организовал на своей вилле, о Марии Фёдоровне. «Здесь в Италии, - писал Горький, - много наших товарищей-беглецов. Столыпин оказался им не по зубам. Один из них Мандельберг Виктор Евсеевич осел в Нерви, это возле твоей Генуи. Он крупный деятель нашей партии, был депутатом от социал-демократов во Второй думе. Если пожелаешь, можешь познакомиться с ним. Кстати он доктор медицины. Ещё и полечишься у него».
   Вначале Рутенберг, человек замкнутый, скрытный и склонный к уединённой жизни, пускаться на поиски Мандельберга не торопился. На здоровье он не жаловался, а своё свободное время предпочитал посвящать раздумьям о своих будущих проектах, неясные очертания которых уже волновали его воображение. Но в один из погожих дней любопытство в своём собрате по революции вдруг заставило его собраться в путь. Он нанял экипаж и уже через минут сорок оказался в Нерви. Городок раскинулся на живописном зелёном склоне горы, встречающейся скалистым обрывом с нежно-голубым морем. Расплатившись с извозчиком, он зашёл в кафе в центре городка и расположился за столиком на тротуаре. Он рассудил, что обращаться в полицию не стоит. Может быть Мандельберг, находится в международном розыске, и он только раскроет его местонахождение. Рутенберг заказал капучино и пирожные с фисташками и стал спокойно наблюдать за улицей. Вдруг он услышал русскую речь. Мимо него прошли двое мужчин в канотье. Он поднялся, чтобы заговорить с ними, но в последний момент подумал, что царская охранка и сейчас ещё разыскивает политических эмигрантов. Ему пришла мысль обратиться к местным жителям. Появление в этом городке врача из России не могло не стать маленькой здешней сенсацией. Такой случай вскоре представился. Стильно одетая женщина лет сорок пять села за соседним столиком и заказала эспрессо.
   - Добрый день, синьора! – приветствовал её Рутенберг лёгким поклоном.
   - Добрый день, синьор! – ответила она, и милая улыбка расцветила её матовое от осеннего загара лицо.
   - Я разыскиваю доктора, который недавно приехал из России. Он открыл здесь свой кабинет. Буду Вам очень признателен, если поможете, - деликатно произнёс Рутенберг.
   Дама на минуту задумалась, потом взглянула на него.
   - Я слышала о нём, но моя подруга рассказывала, что была на приёме у какого-то русского врача, - сказала она. – Если Вам это важно, проводите меня к ней. Она живёт недалеко отсюда.
   Рутенберг с удовлетворением согласился и, подождав, пока синьора выпьет кофе, последовал за ней. Они остановились возле двухэтажной построенной из розоватого ракушечника виллы.
   - Не сочтите за труд, синьор, подождать здесь, - обратилась она к нему. – Я надеюсь, моя подруга дома.
   - Конечно, синьора, я подожду.
   Он видел, как она прошла по двору, как появилась его подруга и они обнялись. Женщины о чём-то переговорили и направились к нему. Подруга оказалась симпатичной дамой с красивыми каштановыми волосами и блестящими карими глазами.
   - Я была на приёме. Он прекрасный врач и очень милый человек, - сказала подруга. - Его
зовут Виктор Мандель…
   - Возможно, Мандельберг, синьора?
   - Да, да, - улыбнулась она.
   - А где он проживает?
   - Не очень далеко отсюда, возле костёла. У меня есть его визитка, на ней его адрес. Подождите, синьор, я сейчас вернусь.
   Она зашла в дом и через минут пять вышла из него.
   - Я вам тут всё написала, посмотрите.
   Она протянула ему листок бумаги. Рутенберг посмотрел и с благодарностью поклонился.
   - Грация, синьора!
   Он попрощался с дамами и побрёл по идущей вдоль берега улице в сторону застроенного района, над которым вознеслась звонница церкви.

   2
   Дом, адрес которого был написан на листочке, действительно находился недалеко от костёла. У входной двери Рутенберг увидел вывеску: «Д-р Мандельберг. Акушер-гениколог».
   Он поднялся на третий этаж и оказался напротив двери, на которой увидел подобную вывеску. Он нажал кнопку звонка. Дверь открыла молодая женщина в белом фартуке.
   - Вы к доктору Мандельбергу? – спросила она по-русски, словно уверенная, что пришедший мужчина из России.
   - Да, я хотел бы с ним поговорить. Меня зовут Пётр Рутенберг.
   Она окинула его быстрым взглядом и пригласила войти.
   - Виктор, к тебе господин Рутенберг.
   Высокий мужчина лет сорока в белом халате появился в коридоре. Высокий чистый лоб говорил о его благородном происхождении, а семитские черты на красивом овальном лице с окладистой коротко стриженной бородой и усами сводили на нет любое сомнение в его национальной принадлежности.
   - Заходите, господин Рутенберг. Чему обязан Вашему вниманию?
   - Я дружен с Горьким. Он написал мне, что Вы практикуете в Нерви. И посоветовал с Вами познакомиться.
   - Мы с женой всегда рады новым знакомым. Моя пациентка должна прийти через два часа. У нас есть время для беседы. Я оставлю Вас на несколько минут.
   Он вернулся в элегантном костюме серого цвета. За ним в гостиную вошла жена с подносом, на котором стоял чайник, две чашки на блюдцах и вазочка с печеньем, и переложила всё на журнальный столик. Мужчины сели в кресла и продолжили свой разговор. Рутенберг сразу заметил пустой левый рукав пиджака Виктора Евсеевича, а тот, перехватив взгляд собеседника, рассказал историю, случившуюся с ним на охоте.
   - Я отсидел за политическую агитацию среди рабочих Петербурга три года, а оттуда  меня отправили в ссылку в Восточную Сибирь на четыре года. Евреев, как правило, посылали в Якутию. Я с друзьями  иногда выбирался в тайгу поохотиться. Однажды проверял ружьё и случайно выстрелил и ранил руку. Спасти её мне не удалось, стала развиваться гангрена. Со временем пришлось удалить.
   - Работать без неё, наверное, трудно, - предположил Рутенберг.
   - В первое время было тяжеловато, потом привык. Для врача моей профессии важны глаза и умение манипулировать одной рукой. Когда освободился, успешно прошёл в Военно-медицинской академии диспут и получил степень доктора медицинских наук. Профессора ведь видели, что нет руки.
   - А я учился в Технологическом институте, меня выгнали за активное участие в студенческих выступлениях, затем приняли обратно, - рассказывал Рутенберг. -  Работал на Путиловском заводе заведующим инструментальной мастерской. А 9 января пошёл с рабочими и Гапоном и чудом остался в живых. Отсидел четыре месяца в Петропавловской крепости до амнистии. А затем создавал районные боевые отряды в Петербурге, готовили восстание.
   - Я смотрю, Пётр Моисеевич, у нас с Вами похожие судьбы. Мы родились и выросли в небедных купеческих семьях и вопреки процентной норме получили хорошее образование.
   - Если бы не жестокие погромы, не антисемитизм властей, может быть, занимались бы своим делом и радовались бы жизни, - произнёс Рутенберг.
   - Верно, уважаемый, но была ещё одна причина, побудившая нас к борьбе. Евреи по своему психологическому строю не могут мирить с несправедливостью и притеснением большого народа, среди которого они живут. Когда умер Александр III, мы ожидали, что его наследник Николай продолжит либерализацию и реформы Александра II. Очень скоро мы осознали, что этого не произойдёт. Тогда некоторые из нас и сделали свой выбор и стали противниками царского режима.
   - Мне Алексей Максимович написал, что Вы были депутатом Второй Государственной думы. Как это случилось?
   - Из-за моей настырности, что ли. Меня вначале выбрали членом иркутской городской думы. А в это время уже кипела избирательная кампания. Комитет РСДРП выдвинул мою кандидатуру. Чтобы выступить на собрании выборщиков, я должен был легализоваться, что сразу обрекло бы меня на арест. Меня тогда разыскивали, как государственного преступника. И я рискнул. Рассказал о нашей программе и удалился через чёрный ход. Когда охранка спохватилась, было уже поздно – выборщики проголосовали за меня, и я опередил кандидата от кадетов. Разразился страшный скандал. Черносотенцы кричали: «Мало того, что выбрали социал-демократа, так ещё и еврея!» У меня, как члена Государственной думы, сразу же появились иммунитет и неприкосновенность, и после беседы с губернатором я отправился в столицу. А в июне произошёл переворот, думу разогнали, и мы с Агнией Абрамовной бежали через Финляндию сюда, в благословенную Италию.
   Рутенберг спросил о жене, и Виктор Евсеевич сказал, что она сестра Моисея Абрамовича Новомейского.
   - А я его знаю! - воскликнул Рутенберг. - Я тогда занимался вооружением и боевыми учениями дружинников. На встрече в ресторане Палкина я и Савинков договорились с ним, что он передаст нам несколько пудов динамита. Это стало известным жандармскому управлению во всех подробностях. Выяснилось, что провокатором оказался присутствовавший при разговоре Татаров. Взрывчатку Новомейский доставить так и не успел, его арестовали и продержали в Петропавловской крепости.
   Рутенберг рассказывал о своих злоключениях и испытаниях, которые пришлось пройти.  Он сидел и с интересом внимал историям интеллигентного и дружелюбного Мандельберга и мысленно благодарил Горького, подтолкнувшего его на эту встречу. А Виктор Евсеевич вспоминал, как вместе с Троцким участвовал во II съезде РСДРП в Лондоне и тогда примкнул к меньшевикам, сторонникам Плеханова, Мартова и Аксельрода.
   Они расстались уже хорошими друзьями. На площади возле костёла Рутенберг сел в пролётку и проворная лошадка покатила его в Геную. Мысли его всё время возвращались к закончившемуся уже разговору. Он обратил внимание на полную и лишённую какого-либо лицемерия свободу, с которой Мандельберг рассуждал о еврействе и своём национальном самосознании. «Ему совершенно не стыдно, что родился и жил евреем, - пришло Рутенбергу в голову. - И никогда не скрывал этого и женился на Агнии - девушке из нашего народа. Конечно, наивная вера в утопию о бесклассовом наднациональном человеческом общежитии отдалила нас от наших корней. Почему я и некоторые мои соратники намеренно скрывали своё еврейское происхождение, стыдились и сторонились его? Ведь революционеры, разделяющие идею космополитического общества, никогда не пытались скрыть, что они русские. Но требовали от нас освободиться, отречься от нашей еврейской сути. Возможно, тут и наш вековой инстинкт самосохранения. Не у всех хватало мужества преодолеть в себе этот подсознательный страх за себя и своих близких. Но разве у меня нет причин гордиться тем, что я еврей? Мне не о чем стыдиться. Мой народ, столько сделавший во имя цивилизации, не хуже других». Так думал он, и мысли эти так захватили его тело и душу, что он перестал следить за дорогой и не заметил, как пролётка остановилась возле дома.

Рахель

   1
   Дела его в компании шли успешно. Отдельные проекты ирригации юга Италии потребовали и строительство дамб для создания искусственных водоёмов. Рутенберг уже подумывал о крупных гидротехнических проектах на севере и в центре страны. Он напряжённо без устали трудился, природное здоровье позволяло ему выдерживать ежедневную многочасовую нагрузку.
   Отношения с женой Ольгой Николаевной разладились. Почти девять лет длился их брачный союз. Он был счастливый в начале, и они вместе пережили много волнующих и прекрасных минут нежности и любви. Рождение сыновей, а в прошлом году дочери Валентины, наполняло Рутенберга радостью и энергией. Со временем душевная близость ослабла, и рутина жизни стала отдалять их друг от друга. Непрестанная революционная работа, затем вынужденная эмиграция и борьба за выживание в чужой стране охладили их чувства. Заботливый отец, он всякий раз старался посылать деньги, в которых и сам очень нуждался. Но он уже принял решение о разводе. В письмах Рутенберг объяснял жене, что их брак более невозможен. К этому убеждению присоединилось в последнее время сознание вины за предательство веры, на которое он пошёл ради того, чтобы заключить союз с христианкой.  Он даже намекал Ольге Николаевне о своей неверности и просил отпустить его, не отказываясь от родительской обязанности заботиться о детях.
   И всё же, возвращаясь вечером домой, он каждый раз ощущал потребность в родном человеке. В какой-то момент он понял, что искать его нужно в семье. Необходимость скрываться от множества агентов царской политической полиции не позволяла ему вести желаемую переписку с семьёй. Но от жены и младшего брата Абрама он знал, что отец и мать живы-здоровы, некоторые из его братьев и сестёр в Ромнах и помогают им. Однажды  ему представился счастливый случай. В Европу из России приехала его младшая сестра Рахель и написала ему письмо. Он очень обрадовался и сразу же ответил ей.
   «Дорогая Рахель! – писал он. – Не буду теребить тебя вопросами, как тебе удалось оторваться от наших любимых родителей. Конечно, ты понимаешь, что прекрасная Европа всё же не райские кущи. Жизнь в ней трудна, особенно поначалу. Нужно знать язык страны, её обычаи и законы. Нужно много терпенья и сил, чтобы найти в ней своё достойное место и заработок. Поэтому желательно, чтобы кто-то в такое время подсказал, поддержал и поделился своим опытом. Я не раз задумывался о том, что было бы хорошо быть тебе здесь рядом со мной. Ты сразу почувствуешь, как влечёт к себе эта страна Италия. А Генуя, где я обосновался, красивый старинный город на берегу тёплого моря, где хватает и нашего брата. Не хочу навязываться, но уверен, если бы ты жила со мной, тебе и мне было бы легче и веселей. Подумай, дорогая сестрица, о моём предложении. С нетерпением жду твоего ответа. Любящий тебя Пинхас».
   Через две недели от неё пришло письмо. Рахель писала, что её обрадовало его предложение, и чтобы он ждал её в начале декабря. С волненьем он встречал её на вокзале, чуть припорошенном первым снегом. Она вышла из вагона с двумя чемоданами, и, увидев брата, подбежала к нему. Они обнялись и с интересом стали смотреть друг на друга - после отъезда Пинхаса из Ромен в Петербург они не виделись лет двенадцать.
   - Ты красавица, Рахель, - сказал он. – И я счастлив, что ты приехала.
   - Не преувеличивай, Пинхас. Я обычная еврейская женщина.
   Он засмеялся, поднял с перрона оба её чемодана, и они направились к выходу. На привокзальной площади Пётр нашёл автомобиль-такси. Через минут двадцать машина остановилась возле его дома.
   - Пока я жил один, мне было достаточно этой комнаты, - сказал Рутенберг. – Но в начале года мы переедем в хорошую двухкомнатную квартиру. Когда ты согласилась на моё предложение, я предпринял поиски и уже договорился с хозяином.
   - Пинхас, меня устраивает всё, что ты делаешь, - улыбнулась Рахель. - Я не такая уж кисейная барышня.
   - А я и не сомневался, что ты тот человек, который мне нужен. Если ты будешь иногда прибираться и готовить обед, я буду счастлив.
   Они проговорили весь день, а потом легли спать. Он на диване, уступив Рахели свою постель. А утром он поднялся рано, оделся, выпил чай с круассаном с шоколадной начинкой и, посмотрев на безмятежно спящую сестру, ушёл на работу.

   2
   Теперь, когда Рахель была с ним и помогала ему в быту, он всё чаще думал о своём собственном деле. Новые идеи требовали расчётов и осмысления. Множество проектов оросительных систем не оставляли времени для этого. Но открытие бизнеса всегда требует много денег. Поэтому он работал по вечерам и в воскресенье. Он хотел бы получить долгосрочный кредит, но банку нужно было представить финансовый план и убедить его в том, что ссуда будет возвращена вовремя. В этом он пока не был уверен. Но однажды появилась подработка. В углепромышленном обществе Генуи требовался инженер, знающий технологию горения угля и умеющий делать технико-экономическое обоснование его применения. Эти вопросы были Рутенбергу знакомы, он изучал их в Технологическом институте. Встреча с директором общества прошла успешно, и его приняли на работу консультантом. Вскоре он стал известен в этом кругу. Его доклады и консультации хорошо оплачивались. И он принял решение уволиться и открыть дело.
   Он осведомил Маттео о своём уходе и отдал заявление в отдел кадров. В конце рабочего дня в отдел позвонил Альберто и сообщил, что синьор Леонардо его ждёт.
   Управляющий поднялся навстречу, держа в левой руке лист бумаги, и, подойдя к нему, коснулся рукой плеча.
   - Синьор Рутенберг, руководство компании очень довольно Вашей работой. Мы рассчитывали на Вас и в будущем. Поэтому я сам пожелал бы, чтобы Вы взяли обратно это заявление и продолжили плодотворно работать у нас.
   Рутенберг взглянул на своё заявление и посмотрел на Леонардо. Он испытывал искреннее уважение к этому пожилому человеку и очень не хотел его огорчать, но его железная воля диктовала жёсткий и правдивый ответ.
   - Синьор Леонардо. Я испытываю чувство истинной благодарности по отношению к Вам и компании. Я получил здесь драгоценный профессиональный опыт, сотрудники были всегда доброжелательны ко мне и я очень это ценю. Но сегодня у меня появились  технические идеи, осуществление которых невозможно в рамках компании. Я нуждаюсь в свободе, которую мне даст только самостоятельная деятельность. Я сознаю, что подставляю себя определённому риску, но мечты мои слишком привлекательны для меня, чтобы остановиться и отказаться от них.
   Рутенберг ещё никогда не говорил по-итальянски так хорошо и убедительно. Управляющий опустил руку, в которой держал лист бумаги. Потом он повернулся, подошёл к столу, взял ручку, обмакнул её в сиявшую медью чернильницу и подписал заявление.
   - Синьор Рутенберг. Я не имею права препятствовать Вашему выбору. Италия – свободная страна. Но если у Вас возникнут проблемы, и Вы будете нуждаться в работе, я Вас приму снова.
   Леонардо вздохнул и пожал Рутенбергу руку.
   Он вышел из кабинета взволнованный и полный чувством благодарности к седому благородному господину. Когда он оказался возле Альберто, тот поднялся и протянул ему руку.
   - Желаю успеха, синьор Рутенберг. Завтра зайдите в отдел кадров получить деньги.
   - Спасибо, Альберто.
   Он зашёл в отдел попрощаться с сотрудниками. Маттео сердечно его обнял.
   - Такого инженера у меня больше, наверно, не будет, - сказал он.
   - Не боги горшки обжигают, Маттео, - попытался убедить его Рутенберг. – Но мы с тобой остаёмся друзьями, не так ли.
   - Конечно, Пьетро.
   Он взял свой саквояж и вышел на улицу. Воздух свободы дул ему в лицо, мимо шли люди, занятые своими мыслями и чувствами. А ему предстояло совершить свой шаг к цели, которая уже обрела очертания плана в его голове.
   Офис для компании он нашёл в районе, где арендовал квартиру. Там уже были письменный стол, книжный шкаф, стулья, телефон и настольная лампа – минимальный джентльменский набор любой конторы. Он прошёл пешком от неё до дома по поросшим высокими деревьями и кустарником улицам. Пятнадцать минут. Утром перед работой полезно пройтись и подышать свежим морским воздухом, а на обратном пути отдохнуть после трудового дня.

   3
   Он увлечённо и с удовлетворением работал над гидротехническими проектами. Его имя вскоре стало широко известно в инженерных кругах, в его услугах нуждались крупные фирмы, и он выполнял для них расчёты. Разочарование в идеалах революции и его соратниках по борьбе с царским режимом оставило пустоту в его душе. Для него, человека интеллигентного, умного и деятельного, такое состояние было невыносимым и противным его чувствительной натуре. Духовное опустошение вызывало порой физическое страдание и бессонницу. Ломка, которая началась в нём в прекрасной Италии, требовала завершения. Теперь он уже представлялся людям, как Пинхас, и не скрывал своей национальной принадлежности. Но этого было ему не достаточно: полученное в далёком детстве знание Торы и Талмуда и постепенно возвращавшееся к нему еврейское самосознание не давали покоя. Он вспомнил, что в Средние века существовал обряд возвращения в иудаизм: вероотступник ложился на пороге синагоги и получал 39 ударов бичом. Желание пройти такой обряд превратилось в навязчивую идею. Он сказал об этом Рахели. Она понимала моральные метания брата, но пыталась его отговорить.
   - Пинхас, разве не достаточно, что ты уже не прячешься, не сторонишься своего еврейства?
   - Рахель, мне нестерпимо ощущение моего предательства. Я с преступной лёгкостью изменил вере отцов. Да, я был вынужден креститься, так делали многие евреи. Но от себя не убежишь, сейчас я ощущаю это в полной мере.
   - Тебе будет больно, очень больно.
   - Но эта боль вытеснит ту, которая сегодня мучает меня.
   Рутенберг решил действовать. Вечером он пошёл в синагогу. Служба недавно закончилась, но опустевшая синагога ещё хранила теплоту людей. Раввин уже собирался уйти, когда Рутенберг подошёл к нему. Тот с любопытством взглянул на него и кивком головы пригласил следовать за ним. Они сели на стулья между бимой со столом для свитка Торы и высоким шкафом – «синагогальным ковчегом».
   - Ребе, у меня на душе большой грех. Девять лет назад я принял крещение.
   - Да это грех. И что ты собираешься делать?
   - Пройти обряд возвращения.   
   - Я не уполномочен проводить такие обряды. Только главный раввин имеет право. Да и в нашем городе уже давно нет экзекутора, который обучен пользоваться бичом.
   - Так что мне делать?
   - Поезжай во Флоренцию. Найдёшь там Большую синагогу. Она находится в центре города и видна отовсюду. Главного раввин зовут Элиягу Хакоэн.
   - Благодарю Вас, ребе.
   - Ступай себе с миром.
   Он рассказал Рахели о разговоре с раввином и о своём решении поехать во Флоренцию.
Он закрыл контору и на станции купил билет на поезд на пятницу утром, чтобы успеть на вечернюю молитву сретения субботы.
 
Обряд возвращения

   1
   Синагогу он нашёл сразу. Да её и невозможно было не увидеть - своим огромным зелёным куполом она возвышалась над городом. Возведённая в мавританском стиле из белого и розового камня, своим видом она напоминала Софийский Собор в Константинополе. Когда он вошёл в неё, шла служба, знакомая мелодия молитвы доносилась из  полупустого зала. Рутенберга это не удивило, он знал, что небольшая итальянская еврейская община и испытывает те же проблемы, связанные с ассимиляцией и отходом от религии, что и в других странах Европы. Он подождал, пока окончится служба и подошёл к главному раввину.
   - Рабби Илиягу, я могу поговорить с Вами по очень важному делу?
   - Кто ты? Как тебя зовут?
   - Пинхас.
   - Говори, Пинхас.
   - Я приехал из Генуи, чтобы понести заслуженное наказание за свои грехи.
   - В чём они состоят?
   - Я изменил своему народу, отрёкся от веры отцов и убил человека.
   - Тяжки твои грехи. И зачем ты пришёл ко мне?
   - Хочу покаяться и получить наказание.
   - Но это лишь в руках Господа, - ответил раввин.
   - Могу ли я надеяться на прощение?
   - Если ты примешь на себя сорок ударов бичом, Господь простит.
   - Я прошу Вас об этом, я хочу вернуться в лоно нашей веры.
   - Хорошо, приходи завтра на утреннюю молитву. Возьми с собой чистую белую рубашку.
   - Спасибо, рабби Элияху.
   Рутенберг вышел из синагоги и пошёл по городу. Стало темнеть и на улицах зажглись фонари. Он увидел льющийся из ресторана свет, и ощутил вдруг пронзительный спазм голода. Погруженный с самого утра в свои мысли, он только сейчас вспомнил, что весь день ничего не ел. Он вошёл в ресторан и сел за столик возле окна. К нему сразу подошёл официант. Он ел с большим аппетитом, ему нравилась изобильная и простая итальянская кухня. Он вышел из ресторана и подумал о ночлеге. Прохожие показали ему путь до ближайшей гостиницы. Он поднялся к себе в комнату на втором этаже, разделся, помылся, обливая тело льющейся из крана водой, вытерся ворсистым полотенцем и лёг в постель. Утомлённый заботами и волнениями ушедшего дня, он вскоре провалился в бездну целительного сна.
   
   2
   Когда он проснулся, было уже девять часов. Он быстро оделся, взял в руку свёрток с белой нательной рубашкой, который привёз с собой, и побежал к синагоге. Утренняя молитва уже закончилась, и народ потянулся к выходу.
   - Послушайте, добрые люди, - произнёс Элиягу, - сегодня у одного из нашего народа трудный день. Он вероотступник и пожелал пройти обряд возвращения. Я прошу вас присутствовать и стать свидетелями его покаяния.
   Раввин подошёл к Рутенбергу и повёл его в маленькую комнату.
   - Вещи свои сними и оставь здесь. Рубашка с собой?
   Рутенберг  от волнения не смог произнести ни слова, лишь показал на свёрток.
   Элияху улыбнулся, махнул рукой и вышел из комнаты. Пинхас разделся, надел рубашку и последовал за ним. У выхода из синагоги уже собрались люди, расположившись полукругом. Он увидел человека, державшего в правой руке бич. Это был экзекутор, и при виде его он съёжился и страх пробрал его большое тело. Он взял себя в руки и подошёл к раввину.
   - Ложись на пороге, Пинхас. Да, здесь.
   Рутенберг опустился на колени и растянулся на каменной плите, обжегшей его своим холодом. Он постарался расслабиться, чтобы уменьшить ощущения боли. В этот момент раввин произнёс молитву, и бич узкой змейкой пронёсся по его спине. Он ощутил острую пронзительную боль. Он даже не успел усилием воли погасить её, как получил второй удар, потом третий. Он уже не считал их, лишь чувствовал нестерпимую боль и сочащуюся из ран кровь. Он на короткое время потерял сознание, но потом пришёл в себя. Удары прекратились. Евреи вокруг торжественно молчали, словно околдованные происходящим на их глазах действом. Элиягу наклонился над ним и коснулся его плеча.
   - Ты жив, - спросил он.
   В ответ Пинхас мотнул головой.
   - Подняться сумеешь?
   - Да, рабби.
   - Тогда встань, я обработаю тебе раны.
   - Сколько ударов, рабби?
   - Тридцать девять. Больше нельзя, чтобы не быть посрамлённым в глазах людей. Так сказано в Талмуде.
   Он поднялся и пошёл за раввином. Пропитанная кровью рубашка прилипла к горячей воспалённой спине, но это его не беспокоило. В его сознании росло и множилось ощущение светлой радости, оно затмевало боль и жжение кровоточащих шрамов. «Всё позади, я сделал это», - билась мысль в его ясной голове. В комнате, где он раздевался, в шкафу стояли склянки с лекарствами. Элиягу взял одну со спиртом и коснулся его спины. Пинхас вскрикнул от новой неожиданной боли.
   - Потерпи, ничего не поделаешь. Ты полежи здесь на полу возле стены до вечера. Я вернусь часов через пять. 
   Элиягу аккуратно помазал йодом рубленные раны и накрыл их марлей.
   - Если захочешь есть и пить, найдёшь всё в кухне, - сказал раввин, указав на дверь в соседнюю комнату.
   - Спасибо, рабби. Я чувствую себя уже другим человеком.
   - Это тебе так кажется. Тебе ещё многое предстоит преодолеть в себе и понять.
   Он вышел из помещения, и Пинхас слышал его удаляющиеся шаги, отдающиеся гулким эхом в огромном пустом зале синагоги.

   3
   Рутенберг вначале лежал, потом почувствовал жажду, пошёл на кухню и долго пил из льющейся из крана струи. Когда раввин вернулся, он лежал на полу, проснувшись незадолго до этого.
   - Не болит? – спросил Элиягу.
   - Терпимо. Я, наверное, уже пойду. Отлежусь в гостинице.
   - Тебе не помочь одеться?
   - Спасибо, рабби, я сам.
   - Приедешь в Геную, пойди в синагогу. Раввин знает, что нужно сделать. Обряд возвращения экзекуцией не кончается.
   - Я знаю, рабби. До одиннадцати лет учился в религиозной школе.
   - Вот и хорошо. А сейчас прочти это.
   Элиягу открыл молитвенник и указал на молитву. Пинхас безошибочно прочёл и вернул книгу раввину.
   - Ты настоящий еврей, знаешь святой наш язык. Будет тебе прощение от Господа. А теперь ступай.
   Элиягу вышел из комнаты. Рутенберг медленно оделся, чтобы не потревожить раны и не вызвать новое кровотечение, и осторожными шагами направился к выходу из наполнявшейся к вечерней молитве синагоги.   
   Он почувствовал сильный голод и зашёл в первое же встреченное им по дороге кафе. На почте он составил телеграмму, которую обещал послать Рахели: «Здоров и счастлив. Вернусь завтра. Целую». Он долго прохаживался по старинным улицам Флоренции, наслаждаясь рукотворной красотой города Данте, Леонардо и Микеланджело. Устав от прогулки, побрёл в гостиницу и, не раздеваясь, повалился на кровать.
Утром он нанял экипаж и поехал на железнодорожный вокзал. Вечером он уже был дома. Рахель помогла ему снять жакет и рубашку и взволнованно всплеснула руками, увидев окровавленную нижнюю рубашку и марлю.
   - Пинхас, тебе не больно? – спросила она.
   - Побаливает, но ничего страшного, заживёт, - успокоил её он.
   - Я сделаю тебе перевязку, - предложила Рахель. – Раны ещё кровоточат. Нужно содержать их в чистоте.
   - Ты меня уговорила, - сдался уговорам сестры Пинхас.
   Ещё два дня он пробыл дома, набираясь сил и раздумывая о новом для себя ощущении еврейства. Раны затянулись, и он вернулся в контору, скучая по делу. А через недели полторы опала с рубцов засохшая бурая корка, оставив за собой лишь розовые шрамы.
   
Эмилия

   1
   Раввин Элиягу оказался прав. Духовная и психологическая ломка потребовала от него много времени и сил. Рутенберг уже не чуждался собраний и встреч. О них ему сообщали его верные друзья Фёдор и Сергей. Это происходило в небольшом уютном кафе в промышленном районе города. Там собирались социалисты разных направлений и  спорили о справедливом обществе, пути достижения которого каждый представлял по разному. Рутенберг обычно в спорах не участвовал. Он лишь попивал капучино с круассаном, прислушивался к разговору Фёдора и Сергея и немногословно отвечал на их вопросы. Иногда разговоры за соседними столиками привлекали его внимание, и он тогда даже готов был подойти и высказать своё мнение. Но каждый раз он себя одёргивал и успокаивался. Желание новой жизни побуждало его отойти от проблем, которые  связывали его с событиями, происходящими в России. У него была интересная работа, быт благодаря сестре перестал его тяготить и раздражать. Появилось свободное время, которое он посвящал чтению, раздумьям и пешим прогулкам.
   Пинхас собрался уже откланяться и уйти, когда увидел вошедшую в кафе молодую женщину. Она не была красавицей, но несла в себе непостижимый европейский лоск и обаяние. Женщина осмотрелась и села за единственный свободный столик у противоположной стены. К ней сразу же подошёл официант и обратился к ней, чуть подавшись туловищем вперёд. Она что-то ему сказала и обвела взглядом мужчин, увлечённых разговорами на непонятном ей русском языке и не обращавших на неё внимания. Только один человек посматривал на неё сквозь линзы очков, словно стесняясь обнаружить свой интерес. Она улыбнулась ему, и он смущённо отвёл взгляд. Уже два года, как он не знал женской ласки. Тогда в Париж к нему приезжала из Петербурга Ольга Николаевна и через девять месяцев сообщила в письме о благополучных родах и появлении на свет Валечки. К письму она приложила свою фотографию с дочкой на руках. Но теперь всё изменилось, он принял решение развестись и ощущал себя внутренне свободным. Через некоторое время он снова взглянул на неё и перехватил её взгляд. Она уже пила свой кофе, закусывая его шоколадным пирожным. Рутенберг посмотрел на друзей. Они видели женщину, чувствовали волнение Пинхаса, но делали вид, что ничего не замечают и заняты своими разговорами. «Пора подняться и выйти, - подумал он. – Эта женщина сейчас уйдёт и больше не появится».
   - Друзья, было, как всегда очень интересно. Но сестра просила меня прийти пораньше. Она хочет пойти с подругой в кинематограф.
   - Пётр, ты не должен оправдываться, - сказал Сергей. – Мы тоже были рады встретиться.
   Пинхас поднялся и пошёл к выходу. Женщина смотрела ему вслед. Вечерний город был наполнен свежим морским бризом. Но волнение перехватывало его дыхание. Он уже склонялся к тому, чтобы удалиться, когда увидел её в просвете входной двери. Ноги стали ватными, он побледнел и покачнулся. Она каким-то необъяснимым образом почувствовала, что ему плохо.
   - Синьор, что с Вами? – спросила она, приблизившись и взглянув ему в глаза.
   - Всё в порядке, синьора, - ответил он.
   Она не поверила. Европейское образование и воспитание не позволяли ей оставить человека, когда ему плохо. Да и он сам, этот странный русский, вызвал у неё неожиданный интерес.
   - Я Вас провожу, - сказала она. – Не нравится мне Ваш вид.
   Пинхас уже пришёл в себя и успокоился. Прекрасная женщина обеспокоена состоянием его здоровья. Как ему не стыдно.
   - Простите, синьора, - смело произнёс он. – Это я Вас хочу проводить.
   - Очень мило с Вашей стороны, - удивилась она. – Только я не синьора, а синьорита. Я не замужем.
   - Так давайте познакомимся. Меня зовут Пинхас. Я русский еврей.
   - А меня Эмилией. Я чистокровная итальянка. Мне нравится Ваша откровенность.
   - А мне нравитесь Вы. Я давно не видел такую чудесную женщину. Где Вы живёте?
   - В Сан Ремо. Приехала в Геную ухаживать за тётей. Она очень больна, лежит в больнице.
   - Так Вы ещё и добрейший человек, Эмилия, - с искренним восхищением сказал Пинхас.
   - Что поделаешь, старость неизбежна. От неё нет спасения. Но я ещё и сестра милосердия. Я знаю, как помочь.
   - А я инженер. Закончил Технологический институт в Санкт-Петербурге.
   - О, я слышала об этом замечательном городе. Говорят, это северная Венеция. Вы были в Венеции?
   - Пока ещё нет. Но я люблю Италию. Рим, Милан, Флоренция, Неаполь. Не хватит жизни, чтобы увидеть все её прекрасные города, её великих художников и скульпторов. Кажется, здесь воздух и земля сами будто творят искусство.
   - Пинхас, я в восторге. Ещё ни разу не слышала такой вдохновенной лекции о моей любимой Италии. Но мы уже пришли. Я живу здесь. Я пойду. Утром рано нужно подняться и идти в больницу.
   Она вдруг потянулась и поцеловала его в щеку. Он не успел опомниться, как она уже оказалась на крыльце одноэтажной виллы.
   - Я хотел бы с Вами встретиться ещё раз, Эмилия.
   - Приходите сюда завтра часов в девять вечера, - произнесла она и скрылась за дверью.
   
   2
   Рахель сразу почувствовала какую-то перемену в настроении брата. Он был веселый и раскованный, его ежедневная усталая озабоченность куда-то исчезла, сменившись игривой уверенностью в себе.
   - Пинхас, что с тобой? – спросила она.
   - Я встретил женщину, - ответил он.
   - Больше ничего не говори. Уже понятно.
   - А мне ещё ничего не ясно, Рахель. 
   Весь следующий день он работал с давно неведомым наслаждением, открыв для себя незнакомую прежде истину, что вдохновенье и муза даются не только поэтам и художникам.
   Вечером в назначенное время он уже стоял возле виллы, стараясь подавить давно не испытываемое волнение. Она вышла на улицу и сразу окликнула его. На её милом лице отражался робкий свет уличного фонаря, и оно казалось ему нежным и прекрасным.
   - Эмилия, я рад тебя видеть, - произнёс он.
   - Я тоже Пинхас. Правда, сегодня у меня был трудный день. Тёте стало хуже, и я была прикована к ней.
   - Я предлагаю немного пройтись и поужинать в ресторане, - сказал Пинхас. - Он тут совсем недалеко.
   Она согласно кивнула. По дороге он рассказывал о России, о своей былой жажде изменить жизнь людей к лучшему.
   - Меня тогда арестовали, и я отсидел четыре месяца в крепостной тюрьме. Но знаешь, Эмилия, недаром мы боролись. Царь был вынужден согласиться на демократические свободы и реформы, и объявил амнистию все заключённым. Меня освободили. Мы продолжили борьбу. Увы, среди революционеров оказалось немало предателей. Десятки были брошены в тюрьмы, повешены или сосланы в Сибирь. Это сильно повлияло на исход дела. Многие из нас эмигрировали в Европу и Америку.
   - Благодаря этому я встретила тебя, - усмехнулась она. – Таких как ты и твои соратники, в Италии сейчас нет. Здесь все уже смирились с существующим положением.
   - Это не так уж плохо. Я многое переосмыслил с тех пор.
   Они зашли в небольшой уютный ресторан и сели у окна. На закуску взяли пармскую ветчину, а на второе - цыплёнка пармезан. Вкусная еда и бокалы красного сухого вина «Бароло»  способствовали хорошему настроению. Эмилия немного опьянела, смотрела на него своими прекрасными карими глазами и смеялась его шуткам. Потом он провожал её домой. Они остановились возле виллы, и он даже ждал её приглашения войти с ней. 
   - Я очень устала, Пинхас, и пьяна, - сказала она, смотря ему в глаза своими чудными глазами. – Давай-ка встретимся завтра в это же время.
   - Хорошо, Эмилия, я приду.
   - Не обижайся, дорогой.
   Она обняла его за плечи, неожиданно коснулась губами его сомкнутых в волнении губ, и, выскользнув из его рук, скрылась за дверью. В доме засветились два окна, и он пытался разглядеть в них её движение. Он постоял несколько минут и, переживая давно не испытуемые чувства нежности к этой необычной женщине, пошёл пешком домой через весь ночной, обуреваемый страстями город.

   3
   На другой день в девять часов вечера Пинхас стоял на крыльце, ожидая её. Уже минут десять, как её не было, и он уже собирался спуститься с крыльца, когда услышал лёгкий скрип открывающейся двери. Она показалась в её проёме и смотрела на него, нерешительно топчущегося на пороге. Наконец она поманила его рукой, и он, стряхнув с себя оторопь, последовал за ней.
   В маленьком вестибюле они обнялись. Она взяла его за руку и ввела в большой уставленный старинной мебелью салон.
   - Тётя – сестра моего отца, вышла замуж за известного адвоката. Он умер десять лет назад.
   - Я вижу, дом принадлежал состоятельному человеку, - осматриваясь, произнёс Пинхас.
   - Да, хороший дом. Иногда я приезжала её навестить, - продолжила свой  рассказ Эмилия. – Детей у них не было. Она завещала его мне.
   - Как она себя чувствует? – спросил он.
   - Неважно, очень слаба. Врачи говорят, недолго ей осталось. Я её, конечно, досмотрю.  Отец мой, владелец аптеки в Сан Ремо, хотел, чтобы я продолжила его дело. Но я сказала, что вряд ли смогу, и стала хорошей медсестрой. На фармацевта теперь учится мой младший брат.
   - Мой отец тоже хотел, чтобы я остался в нашем городке и занимался магазином вместе с ним, чтобы потом его наследовать. Но хотел учиться и уехал, а в магазине стал работать с отцом один из братьев.
   - Пинхас, хочешь, я сварю кофе? – спросила она.
   - Спасибо, с удовольствием выпью.
   - Я сегодня купила вкуснейшие пирожные с заварным кремом.
   Она пошла в кухню, а он стал рассматривать развешенные на стене салона картины. Появилась Эмилия с подносом с кофейником, двумя фарфоровыми чашками и блюдом с пирожными и поставила его на большой дубовый стол.
   - Садись, Пинхас. Сегодня ты мой гость, хотя я не такая хорошая хозяйка, как мама. Она дочь обедневшего аристократа. Поэтому согласилась выйти за муж за моего отца-аптекаря. Он её очень любил.
   - Я, Эмилия, тоже любил жену. У меня двое сыновей и дочь. Но мой брак подошёл к своему завершению и я уже написал жене, что буду разводиться.
   - Я ещё никогда не встречала такого человека, как ты, интересного, честного и откровенного.
   - Всё потому, что ты такая женщина, которой хочется открыться и в которую хочется влюбиться. 
   - А я уже переступила этот порог, Пинхас, - зарделась она.
   - И я, Эмилия. Я уже в первый день это понял.
   Он взял её руку в свою большую ладонь и, наклонившись, поцеловал. Она поднялась с кресла и подошла к нему.
   - В тот день я тоже это поняла, Пинхас. Я люблю тебя.
   Она стояла перед ним в шёлковом, обтягивающем её хрупкое тело, платье. Он встал,  нависая над ней, и заключил её в свои объятия. Она положила руки на его плечи и поцеловала в губы, уже не избегая, как вчера, ответа его губ. Ему было легко её поднять, и он понёс её к двери в комнату, ещё не зная, что за ней. Это была её спальня.
   - Ты не ошибся милый, - произнесла она, покрывая его лицо поцелуями.
   Потом, после безумной страсти, они лежали на тёплой от их горячих тел простыне, не в силах оторваться друг от друга.
   - Пинхас, мне было хорошо с тобой.
   - А я просто в восторге от тебя, Эмилия, - ответил он.
   - Отчего у тебя на спине шрамы? – спросила она. – Тебя так били в России?
   Он давно ожидал, что она спросит, и был к этому готов.
   - Нет, в Италии.
   - Такого не может быть, Пинхас.
   - Может, Эмилия. Я прошёл здесь древний обряд возвращения в еврейство. Я очень хотел его исполнить.   
   - Но ты же и так еврей. Я почувствовала, что ты обрезан.
   - Но девять лет назад я принял крещение. Для евреев это большой грех, - произнёс Пинхас. - Недавно я поехал во Флоренцию поговорить с главным раввином. И он всё организовал. Я лёг на пороге синагоги, и экзекутор нанёс бичом тридцать девять ударов.
   - Боже мой, тебе же было безумно больно.
   - Я даже потерял сознание.
   - Ты лечился в госпитале?
   - Нет. Вначале мои раны обработал раввин, а потом уже дома лечила Рахель, моя сестра.
   - Я обожаю тебя, Пинхас, - прошептала она и легла на него.
   Он перевернул её на спину и вошёл в её мягкую упругую плоть.
   Утром она осторожно освободилась от его тяжёлых сильных рук.  Ей удалось не разбудить его. Он безмятежно спал после ночи бурной продолжительной страсти. Она оделась и вышла из дома. Тяжелобольная тётя ожидала её в больнице.
   Пинхас проснулся и какое-то время лежал, смотря в лепной потолок. Эмилия ушла, и он мог теперь спокойно подумать о своём стремительно проистекшем романе. Опять, как девять лет назад, его душу захватила страстная любовь к христианке. «Конечно, как и всё в жизни, это происходит по воле случая, за которым порой прячется дьявол-искуситель, - рассуждал он. - Эмилия, как и Ольга, полюбила искренне. И любовь наша взаимная и бескорыстная. Но когда доходит до практического оформления отношений, начинают работать бескомпромиссные религиозные законы. Когда я решил венчаться с Ольгой, принятие христианства не казалось мне проблемой. Но теперь я изменился, я стал другими, и возврата к прежнему не произойдёт. Хорошо, что Эмилия не спросила, почему я  крестился. Это стало бы началом конца наших отношений. Ведь она, как любая женщина, желает выйти замуж. И она бы поняла, что второй раз я к этому не готов».
   Он поднялся с постели, оделся, увидел на столе оставленный ею ключ и вышел, заперев дверь. Поздняя осень нагнала на город облака. Ночью стало моросить и на пороге поблескивали лужицы, в которых купались сорванные ветром пожелтевшие листья. Пинхас спустился с крыльца и направился на улицу, где он мог поймать пролётку.
   В конторе он постарался сосредоточиться на работе, но воспоминания о ночи любви возвращались вновь и вновь. Он позвонил домой. Рахель обеспокоенно спросила, что с ним. Он ответил, что всё в порядке, и вечером он придёт. Наконец, ему удалось заставить себя думать о проекте. Заказчик, которого он нашёл с большим трудом,  ждал результата в конце года. Он впервые получил заказ на дамбу, предотвращающую затопление долины реки во время весенних паводков. Он позвонил заказчику и договорился о встрече послезавтра в гостинице, в городке к северу от Милана, где протекала река, и о поездке в долину на место строительства. Пообедав в ближайшем кафе, он отправился на вокзал купить билет. К вечеру дождь усилился, и он вернулся домой. Рахель накормила его супом с клёцками, который он любил с детства. Она ни о чём не спрашивала, и ей ничего не нужно было объяснять.
   На следующий день он уехал на север к предгорьям Альп. Вернулся через день и вечером поехал к Эмилии. Она была дома и, услышав звонок, открыла дверь и бросилась ему на шею.
   - Куда ты исчез, Пинхас? Я так соскучилась.
   - Я тоже, дорогая. Но мне нужно было уехать по работе на три дня. У меня сложный проект на севере, который начнёт строиться уже в январе.
   - Ты такой умный и сильный, - произнесла она. – Сегодня плохая погода и я приготовила лазанью. Ты любишь?
   - Я люблю итальянскую кухню. Особенно те блюда, которые готовит красивая женщина.
   - Ты мастер на комплименты, Пинхас, - засмеялась она.   
   - Но еврейская, русская и французская кухня мне тоже очень нравится.
   - Значит, для каждой кухни тебе нужна будет новая любовница?
   - Сейчас мне не нужен никто, кроме тебя, - ответил он.
   Счастливая и спокойная, она поставила блюда на стол, а Пинхас разлил по бокалам белое вино. После еды он, как и прошлый раз, поднял её на руки и отнёс уже в хорошо знакомую ему спальню. Они предались любви, и она не задавала ему никаких вопросов, словно зная, что они могут положить конец её теперешнему счастью.   
         
   
   4
   Со временем его с Эмилией отношения зашли в тупик. Тётя её умерла, и Рутенберг помог организовать достойные похороны. Она предложила жить с ней на вилле, где он раза два в неделю оставался бы с ней на ночь. Но он, поразмыслив, отказался, сославшись на большое расстояние до конторы. На самом деле он хорошо понимал, что этот роман рано или поздно приведёт его к неразрешимой проблеме. Эмилия искренне его любила, это было очевидно. Несомненно, она желала выйти замуж и была готова ждать его развода с женой. Но он уже сделал свой выбор, за который ему пришлось заплатить высокую цену.
   Он написал Ольге письмо, прося о разводе. Она была ему верным другом и хорошей матерью их детей, но их разобщили расстояния и они давно уже не делали одно общее дело. Как только он стал ощущать себя евреем, между ними обнаружились трения, которые прежде не проявлялись. Со временем их семейная несовместимость стала очевидной. Решение его развестись было твёрдым и непоколебимым.
   Но Эмилию он любил, и это предвещало неизбежную трагедию разрыва. И однажды после прогулки, на пороге виллы он сказал ей всё, что вынашивал и таил в себе долгое время.
   - Эмилия, ты молодая красивая женщина. И конечно, желаешь выйти замуж.
   - Твоя супруга отказала тебе в разводе? – вдруг спросила она.
   - Нет, любимая. Я порядочный человек и всегда старался быть честным с тобой. Я просто никогда не смогу жениться на тебе.
   - Почему, Пинхас?
   - Здесь, как и в России, нас не повенчают, так как мы исповедуем разные религии. Я уже прошёл обряд возвращения в еврейство и никогда больше не приму крещения.
   - Я всё понимала, но надеялась на чудо.
   - Оно не случится, Эмилия. Я люблю тебя и если бы ты приняла иудаизм, всё сложилось бы иначе. Но я не смею требовать от тебя гиюра. Это было бы некорректно с моей стороны. Да и твоя большая родня, я уверен, будет против замужества с евреем, у которого к тому же трое детей.
   - Я поговорю с родителями. Они хорошие люди. Они поймут меня.
   Пинхас едва скрыл горькую усмешку. Он всё более сознавал, какие непреодолимые препятствия стоят между ними. Он обнял её и посмотрел ей в глаза.
   - Эмилия, я понимаю, как тебе будет больно уйти, но чем раньше мы расстанемся, тем лучше. Со временем ты забудешь меня и встретишь человека, которого полюбишь.
   Глаза её наполнились слезами, и она не смогла их сдержать. Она заплакала навзрыд, положив голову ему на грудь. Потом легко оттолкнула его и сказала: «уходи». Преодолев непокорное желание поцеловать её, попросить прощения и остаться, он спустился с лестницы и, не оборачиваясь, стремительным шагом двинулся по улице. Через неделю он узнал от знакомых людей, что она выставила виллу на продажу и вернулась в Сан Ремо.    

Угольное дело

   1
   Он увлечённо работал над проектом и успел завершить его к началу декабря. Заказчик был очень доволен, и Пинхас получил достойный гонорар. Предвкушением новых проектов и идей он жил недолго. Однажды утром в его офисе раздался звонок телефона.
   - Инженер Рутенберг слушает, - проговорил он в трубку.
   - Здравствуйте, синьор. Это горный инженер Пальчинский Пётр Иоакимович, - произнёс тот на хорошем русском языке. – В углепромышленном обществе мне рекомендовали обратиться к Вам.
   - Буду рад увидеть Вас сегодня у меня в конторе. 
   Он продиктовал адрес и, предвкушая новое интересное дело, положил трубку. Через минут сорок в контору зашёл моложавый мужчина роста выше среднего в чёрном элегантном костюме. Тёмные волосы были коротко острижены, открывая большие торчащие уши. Он поздоровался и сел на стул возле стола.
   - Чем могу Вам помочь, господин Пальчинский? – спросил Рутенберг, откинувшись на спинку стула и с любопытством смотря на него. Русский инженер в Генуе – персона редкая и небезынтересная.
   - Я в Италии проживаю с 1907 года. Являюсь полномочным представителем Совета Съездов горнопромышленников юга России. Совет поручил мне изучить итальянский угольный рынок. На основании собранных сведений мною сведений полагаю, что донецкий уголь по своим качествам и ценам может конкурировать в Италии с английским углем.
   - Я тоже на это надеюсь, - произнёс Рутенберг. – Чем я могу быть Вам полезен? 
   - Вы знаете страну, знакомы со здешним углепромышленным обществом. У меня к Вам предложение заняться вместе со мной организацией этого дела.
   По телу Рутенберга пробежала тёплая нервная волна, и он почувствовал испарину в подмышках и на спине. Он сразу осознал огромный, неведомый им прежде вал проблем, которые предстояло решить. Готов ли он, потянет ли он такую ещё незнакомую им до этих дней работу? Перед ним сидел ожидающий ответа сильный, уверенный в нём господин.
   - Пётр Иоакимович, я понимаю сложность и непредсказуемость такой затеи, которая может оказаться и продолжительной, и безуспешной, и триумфальной. У Вас есть с собой какие-либо материалы для ознакомления?
   - Конечно, Пётр Моисеевич.
   Пальчинский открыл чемоданчик, вынул из него большую папку в коричневой картонной обложке и положил её перед ним. Рутенберг распахнул папку и пробежался взглядом по листам, скреплённым металлическим зажимом.
   - Я собрал сведения о количестве, качестве и ценах ввезённых в Италию за последнее десятилетие горнозаводских продуктов. По требованию Совета приобрёл и отправил в Харьков образцы английских углей, продаваемых на генуэзском и неаполитанском рынках, - рассказывал Пальчинский.
   - Я вижу здесь статью профессора Рубина в журнале, - произнёс Рутенберг, пролистывая папку.
   - Да, он исследовал эти образцы и опубликовал результаты, - подтвердил Пётр Иоакимович. - Они весьма обнадёживающие.
   - Пожалуй, я готов взяться за это дело. Без сомнения, оно большого государственного значения.
   На лице Пальчинского засияла улыбка. Он поднялся и протянул Рутенбергу обе руки. Так делают истинно русские люди в момент радости и простодушного доверия. Рутенберг пожал его руки и окинул его взглядом. «Сколько прекрасных людей оттолкнула от себя Россия, - подумал он. - Жаль, не сумели, не довели революцию до победного конца».
   Условились, что встретятся в понедельник и разработают план совместных действий. Пальчинский ушёл. Рутенберг вскипятил воду, выпил чаю с печеньем и углубился в чтение материалов. Часа через полтора он закончил, закрыл папку и вышел из конторы.

   2
   Утром в пятницу позвонил Пальчинский и пригласил к себе домой на обед в воскресенье. Рутенберг поблагодарил и сказал, что придёт с сестрой. Рахель вначале отказалась, сославшись на отсутствие хорошей одежды. Но ему удалось её уговорить, и она  согласилась.
   Квартира Пальчинского располагалась на втором этаже добротного трёхэтажного дома. На входной двери Рутенберг увидел табличку с фамилией компаньона на итальянском языке и нажал кнопку звонка. Дверь открыл Пётр Иоакимович.
   - Входите, дорогие гости, - радушно сказал он и поцеловал руку Рахели. – Познакомьтесь с моей женой.
   Из салона вышла молодая женщина лет тридцати в длинном синем платье и, приблизившись к Рутенбергу, улыбнулась и протянула ему руку.
   - Нина Александровна, - произнесла она.
   Потом подошла и поклонилась Рахели.
   - Очень рада, что у мужа теперь такие приятные знакомые. Как Вас зовут, милая?
   - Рахель Моисеевна, сестра Петра Моисеевича.
   - Я предлагаю перейти на имена. Я Нина, Вы Рахель. Согласны?
   - Конечно. Вы очень красивая женщина, Нина.
   - Вы тоже, милая. Поможете мне?
   - С удовольствием.
   Они последовали на кухню, продолжая свой незатейливый разговор. Мужчины прошли на небольшой балкон, выходящий на улицу. В её дальнем конце виднелись причалы порта, и синело море.    
   - Женщины, похоже, подружились. Знаете, моя жена из семьи декабристов Бобрищевых-Пушкиных.
   - Они были первыми, они разбудили Россию, - заметил Рутенберг. – Расскажи о себе. Нам вместе работать. Поэтому стоит хорошо знать друг друга.
   - Ты прав, Пётр Моисеевич. Я сын лесничего. Мать моя сестра народника Николая Васильевича Чайковского.
   - Так ты тоже бунтарь?
   - С такой родословной у меня не было выбора, - усмехнулся Пальчинский. – Потом учился в Горном институте в Петербурге. На рудниках во Франции познакомился с дядей Чайковским. Участвовал в студенческих волнениях в девяносто девятом году.
Организовал в альма-матер нелегальную кассу взаимопомощи для студентов, бюро трудоустройства, чтобы помочь найти им подработку, и  столовую. Занимался изданием курсов лекций профессоров.
   - Прекрасно, Пётр Иоакимович! Я вот думаю, сколько добрых дел может сделать человек, если ему хотя бы не мешать.
   - Мне полиция и администрация, конечно, мешала, - вздохнул Пальчинский. - Вызывали на допросы, устраивали провокации. Но ничего противозаконного найти не смогли.
   - А я за год до этого поступил в Технологический институт и меня за участие в студенческих демонстрациях исключили.
   - И ты не доучился?
   - Представь себе, Пётр Иоакимович, через год меня восстановили, как отличного студента. Но за это время я успел стать революционером. Меня вдохновляли идеи Михайловского, Желябова, Перовской, Кибальчича, Михайлова и Лопатина. Кстати, Герман Александрович сейчас проживает в Италии. Летом он был на Капри у Горького. Алексей Максимович меня звал туда, но мне не удалось вырваться.
   - А я с молодых лет анархист, сторонник Петра Кропоткина и Михаила Бакунина.
   - Я тоже этим увлекался, но пристал к партии социалистов-революционеров, - сказал Рутенберг.
   - В 1905 году я участвовал в революционных событиях в Павловске и Иркутске, продолжил Пальчинский свой рассказ. - Потом меня арестовали, и три месяца я просидел в тюрьме.
   - А меня посадили в Петропавловку и освободили по амнистии в октябре после манифеста - произнёс Рутенберг. - У нас, Пётр Иоакимович, много общего.
   - Но я всё ещё старался быть полезным стране и разработал программу комплексного развития Сибири на основе горнодобывающей промышленности. А вместо этого под угрозой суда вынужден был эмигрировать.
   - Я тоже бежал от преследования охранки. Вначале в Берлин, потом перебрался в Париж, и наконец, осел в Генуе.   
   - А мы с Ниной около двух лет прожили в Риме. Там я участвовал в подписании нового торгового договора России с Италией.
   - Так у тебя есть необходимый нам опыт, Пётр Иоакимович, - с удовлетворением заметил Рутенберг, и улыбка пробежала по его лицу. 
   На балкон вышла Нина Александровна и позвала мужчин к столу.

   3
   Рутенберг и Пальчинский принялись за дело. Они продолжили собирать информацию о донецком угле и возможностях его доставки в Италию. Но закончить дело не успели. Пальчинского вызвали сопровождать плавучую выставку, организованную для показа в портах левантийского побережья Средиземного моря. Вернулся он через несколько месяцев, и оказалось, что из-за тяжёлого кризиса в горной промышленности Совет съездов не располагает необходимыми средствами для продолжения начатой Пальчинским работы. Но к этому времени Рутенберг уже серьёзно продвинулся в ней и бросить дело не захотел. Пётр Иоакимович оставался официальным представителем и давал ему необходимые сведения и разъяснения. Накопилось достаточно материала, чтобы обратиться к правительству. Несколько дней Рутенберг работал с пишущей машинкой над докладной запиской, стремясь сделать её одновременно информативной и лаконичной. Потом вложил три листа в конверт, на котором напечатал: «Рим. Правительству итальянской республики. От Петра Рутенберга,  инженера-технолога, Генуя». Он указал свой домашний адрес на улице Руффини, куда перебрался в начале года.
   Не прошло и двух недель, как он получил ответное письмо. Секретарь правительства по поручению премьер-министра просил прибыть для беседы и дачи необходимых разъяснений. Рутенберг известил об этом Пальчинского и тем же вечером выехал в Рим.
   В приёмной председателя совета министров ждать пришлось недолго. Деревянная резная дверь открылась, и его пригласили войти. В обширном кабинете, пересечённом надвое длинным столом, находилось трое. В одном, импозантном господине с длинными седыми усами и бородой, сидящем в торце стола, Рутенберг сразу узнал Луиджи Луццатти. Портреты главы недавно сформировавшегося правительства он видел в апрельских газетах. Его не удивило, что пресса спокойно писала о главе государства еврейского происхождения. Антисемитизм большинству итальянцев свойствен не был. Все знали, что небольшая, но влиятельная, еврейская община Италии дала стране много знаменитых людей. Луццатти был вторым премьер-министром евреем. До него дважды правительство возглавлял еврей Сидней Соннино.
   - Садитесь, синьор Рутенберг, - произнёс он, показав правой рукой на стул возле себя.
   - Благодарю Вас, синьор Луццатти, - ответил Рутенберг, стараясь справиться с волнением.
   - Мы с Витторио, министром экономики, - он кивнул в сторону сидящего напротив Рутенберга господина, - с большим интересом прочли Вашу записку. Действительно, у нас большой грузовой флот, который нуждается в работе. Вы, безусловно, правы в том, что нельзя полагаться только на английский уголь, который к тому же дороже донецкого. Верно, что любой кризис в Англии может оставить наши железные дороги и суда без топлива. Вы предлагаете треть всех запасов заменить на донецкий уголь, который будет доставляться в Венецию и Геную из порта Мариуполь более короткими морскими путями.
   - Я убеждён в совершенной выгоде этого проекта, - уверенно заявил Рутенберг.
   - Для окончательного решения нам хотелось бы получить от Вас некоторые дополнительные данные, - сказал Витторио. – Я пригласил на совещание Антонио Витти, управляющего государственными железными дорогами.
   - Мы хотели бы попросить Вас изучить вопрос возможности ввоза российского угля для наших железных дорог, - подключился к разговору Антонио. – И предоставить доклад к концу года.
   - Я постараюсь, синьор Антонио, - ответил Рутенберг.
   - Желаю Вам успеха, синьор Рутенберг, -  произнёс Луццатти. – Я буду держать этот вопрос под своим контролем, синьоры. Благодарю Вас. Вы свободны. 
   Рутенберг вернулся в Геную окрылённый. Вскоре он подготовил письма экспортному отделу министерства торговли и промышленности России, которые передал миланскому консулу, и направил запросы Совету съезда южно-русских горнопромышленников. Материалы от Совета съезда прибыли в конце ноября, а ответ из российского министерства пришёл только в январе 1911 года. К этому времени он закончил доклад, воспользовавшись сведениями, которыми располагал к этому времени.               
   Получив поддержку от председателя Совета фон Дитмара, Рутенберг предложил управлению железных дорог приступить к опытам с донецким углём и для этого навести прямые контакты с российскими горнопромышленниками. Управление решило приобрести для испытаний два парохода угля и брикетов. Рутенберга уполномочили вести дело вместе с материальной службой управления. Он сразу же телеграфировал об этом фон Дитмару, который переслал её синдикату «Продуголь». Неожиданно синдикат ответил, что донецкий каменный уголь не отвечает техническим требованиям итальянских потребителей, что совершенно не соответствовало действительности. Делом заинтересовались председатель русско-итальянской торговой палаты A.C. Ермолов и председатель правления товарищества горнодобывающих предприятий Н.С. Авдаков. Увы, результатов их вмешательство не принесло.

   4
   Прошло два месяца после сделанного синдикату предложения. Рутенберг должен был сообщить управлению железных дорог о ходе дела. Он предупредил Пальчинского, определил срок выезда в Рим с докладом. Он решил, что если к этому времени не получит никаких конкретных предложений из России, то передаст управляющему железными дорогами все имеющиеся у него документы и заявит о ликвидации дела. Он также предупредил уполномоченного горнопромышленников, что дело неизбежно попадёт в итальянскую печать со скандалом для всей русской промышленности в Италии. Управление железных дорого вскоре получило из России сообщение «Продугля»  о прибытии в Рим его представителя для ведения детальных переговоров. Но уже через несколько дней синдикат сообщил, что состояние угольного рынка в России не позволяет отправить в Италию пароход с пробным углём и что может послать представителя с серьёзными предложениями только через два месяца.
   Вскоре Рутенберг пожалел о том, что не оставил это дело. Ему пришлось выслушивать справедливые упрёки в бестолковости русских промышленников, нелепости и бумагомарательстве российской бюрократии. Он ездил в Турин, где Совет съездов  горнопромышленников организовал выставку донецкого угля и убеждал её комиссара потребовать от Съезда послать, наконец, управлению железных дорог два парохода с углём. Одной из причин, по которой он всё же продолжил это дело, была несомненная заинтересованность итальянского правительства в получении более дешёвого русского угля. Так, в июле 1911 года оно сумело провести закон о строительстве торгового флота для транспортировки английского угля. Рутенбергу было ясно - Италия заинтересована в развитии торговых отношений с Россией. Ей потребуется черноморско-адриатический торговый флот, который она будет готова построить также и для перевозки донецкого угля. А к тому же это увеличение итальянского экспорта в направлении черноморских и балканских портов, развитие национального судостроения, судоходства по реке По, расширение венецианского и адриатических портов. Экономические и финансовые стимулы для Италии были очевидны. Раздумья об этом поддерживали надежду в благополучном завершении длившегося уже второй год и казавшегося ему нескончаемым угольного дела.
   В августе Рутенберг опять поехал в Турин просить комиссара выставки ещё раз подтолкнуть синдикат, а потом сам от имени управления железных дорог направил ему запрос.
   В конце сентября, наконец, H.A. Авдаков поручил какому-то парижанину отправиться в Рим заключить контракт. Рутенберг получил телеграмму, в которой сообщали о предстоящем подписании договора и приглашали прибыть в Рим. «Кажется, мои труды оказались не напрасны», - подумал он. Его наполнило радостное чувство, которое он не испытывал уже давно. Он быстро собрался и на следующее утро был уже в столице. В этот же день выяснилось, что у француза не оказалось документальных полномочий для заключения договора, и он уехал в Париж за доверенностью. А на следующий день, 29 сентября 2011 года, правительство объявило о начале войны с Турцией. Проливы Босфор и Дарданеллы оттоманы закрыли, положив конец практически уже подготовленному контракту. Рутенберг, разочарованный и огорченный таким неожиданным финалом предприятия, вернулся в Геную.
   Через несколько дней в его конторе раздался телефонный звонок.
   - Инженер Рутенберг слушает, - произнёс он по-итальянски.
   - Это Горький, - услышал он знакомый голос. – Я тут узнал от верных людей, что в последний момент всё развалилось, и труды твои оказались напрасны. Наши итальянские вояки хотят отхватить кусок Ливии и Туниса. Империалисты неисправимы. Они немного запоздали и теперь навёрстывают упущенное.
   - Османы тоже не ангелы, Алексей Максимович.
   - Точно, Пётр Моисеевич. Знаешь, чем сидеть и плакать в жилетку, напиши-ка статью. Я сейчас верстаю очередной номер журнала. Будет очень кстати.
   - Я подумаю, - ответил Рутенберг.
   - Только не тяни резину. Нужно напомнить этим русским идиотам, какую золотую жилу они упустили.
   - Говорят, что эта война на пару месяцев, - неуверенно заметил Рутенберг.
   - Это пропагандистский трюк, дорогой, - произнёс Горький. – Войны так быстро не заканчиваются.
   - Пожалуй, я напишу статью. Мне нужно высказаться. Ведь так обидно, всё для них подготовили.
   - Хорошо, Пётр. Я жду. Целуй свою прелестную сестрицу.
   - Привет Марии Фёдоровне.
   Рутенберг чувствовал щемящую потребность освободиться от принёсшего ему неприятности дела. Поэтому он без долгих раздумий взялся за статью. Память его, полная воспоминаний о поездках и переговорах, докладах и письмах, открыла ему свои необъятные закрома. Статья была вскоре готова, и он отослал её Алексею Максимовичу. В ноябре Рутенберг увидел её опубликованной в издаваемом Горьким журнале «Современник».

 Глава V. Инженер
 
Амфитеатров

   Работа давала ему заработок и моральное удовлетворение. Его известность инженера-гидротехника росла, и у него уже не было проблем с заказами. Пинхас стал чаще бывать в излюбленном беженцами из России кафе, в котором начался его трагический роман. Постепенно расширялся и круг знакомых. К нему на квартиру и в контору заходили итальянцы и русские эмигранты.
   Его откровенное, порой даже  демонстративное еврейство, не сталкивающееся с противодействием или неприятием ближайшего окружения, лишь убеждало его в том, что возвращение к нему было верным и необходимым шагом. Он ощущал неведомую ему прежде свободу, охотно беседовал с людьми о вещах, которые стали ему интересны. А с самыми близкими говорил о семье и роменской жизни и друзьях, которых оставил в России. Он сознавал, что сделал лишь первый шаг, но он не был провидцем, и ему не суждено было видеть, к каким неожиданным последствиям приведёт его этот путь.
   Однажды вечером в воскресенье в его квартире раздался звонок. Дверь открыла Рахель.
   - Пинхас, это к тебе, - позвала она.
   Он положил газету на журнальный столик и вышел в коридор. На пороге стоял рослый мужчина средних лет крупного телосложения. Его дорогой сюртучный костюм-тройка синего цвета говорил о высоком социальном статусе. Большая борода и усы, пронзительный взгляд сквозь стёкла очков - всё подчёркивало неординарность неожиданного гостя.
   - Простите, Вы инженер Пётр Моисеевич Рутенберг? – спросил он.
   - Да. А с кем имею честь говорить? – ответил Пинхас вопросом на вопрос.
   - Амфитеатров Александр Валентинович.
   - Заходите, пожалуйста, - спохватился Рутенберг. – Мне Алексей Максимович писал о Вас.
   - Я оказался в этом благословенном городе проездом из Кави ди Лаванья в Париж, - сказал Амфитеатров, усаживаясь в кресло. – Не скрою, задержался здесь ещё и потому, что Горький, мой сердечный друг, очень Вас рекомендовал и советовал познакомиться.
   - Алексей Максимович очень дружелюбный человек, - произнёс Пинхас.
   - Он даже уверен, что именно Вам довелось поджечь фитиль революции.
   - В те дни я подружился с Гапоном, помогал ему писать петицию и организовывать демонстрацию. Так сложилось. В то воскресение вместе с нами на Дворцовую площадь шли десятки тысяч людей.
   - Так он-таки прав, Пётр Моисеевич, с Вас всё и началось.
   Добрая усмешка пробежала по лицу гостя. Он всё более становился симпатичен Рутенбергу.
    - Уже темно, Александр Валентинович. Не желаете переночевать у меня?
   Лицо гостя расцвело сердечной улыбкой.
   - Дорогой мой, не беспокойтесь. Я остановился в гостинице, очень славной на мой взгляд. К сожалению, Ваш номер телефона остался дома, поэтому я не смог позвонить и предупредить о моём появлении.
   - Поверьте, Александр Валентинович, я рад Вашему приходу, - произнёс Пинхас. – Рахель, будь добра, приготовь-ка  нам что-нибудь.
   - Я уже сообразила, Пинхас, и кое-что успела сделать.
   Через некоторое время она вошла в комнату с большим подносом и поставила на стол пышущий жаром фарфоровый чайник, чашки с блюдцами, вазочку с вишнёвым вареньем, блюдо с бутербродами и пирожными.
   - Спасибо, милая, - поблагодарил гость и окинул её пронзительным взглядом.
   - Моя сестра мне очень помогает. Без неё мне было бы трудно преуспеть, и не только в профессии.
   - У неё особенная стать и красота еврейской женщины, - произнёс Амфитеатров.
   Рутенберг не ожидал от гостя такого неожиданного и откровенного признания. Александр Валентинович посмотрел на хозяина и заговорил о волновавшем его издавна еврейском вопросе.
   - Я с большим уважением отношусь к Вашему народу, дорогой Пинхас. Самодержавие притесняет и устраивает погромы против евреев. Это чудовищная несправедливость по отношению к вам. И я об этом не один раз писал. Три года назад я даже читал курс лекций «Еврейство и социализм» в русском колледже в Париже, написал брошюру «Происхождение антисемитизма». Для меня «гений иудаизма» связан с призывами пророков к равенству и свободе, с социалистическими идеями Второзакония.
   - Для всех порядочных людей в России было очевидно, что отношение власти к нашему народу бесчеловечно, - поддержал его Рутенберг. – Нам, чтобы получить образование, требовалось преодолевать низкую процентную норму. В больших городах получали разрешение селиться только те, кто был нужен царскому режиму. Погромы, насильственное изгнание из городов и внутренних губерний. Двадцать тысяч выселили только из Москвы. Поэтому некоторая часть евреев и присоединилась к радикалам. Кто готов мириться с угнетением и бесправием?   
   - Евреи, Пинхас, не могут иначе. Социальные революции во имя закона справедливости – их предназначение среди народов. Они пригвождены быть революционерами.  В громах Синая им было заповедано стать ферментом социализма в тесте нашего мира.
   - Думаю, Вы преувеличиваете, Александр Валентинович. Мой народ, как любой другой, мечтает о спокойной, мирной жизни. Но я искренне Вам благодарен за понимание и тёплое отношение к евреям.
   Гость с удовольствием выпил чаю, закусив бутербродом и пирожным, и откинулся на спинку кресла.   
   - Я родился в знаменитой семье священнослужителей, - начал он свой рассказ. -  Мой отец Амфитеатров Валентин Николаевич протоиерей, настоятель Архангельского собора Московского Кремля. А мать тоже дочь протоиерея и сестра профессора Чупрова. Я получил прекрасное юридическое образование в Московском университете, и меня ждала успешная карьера. Одно время работал оперным певцом в Мариинском театре, пению учился в Италии. Но страсть к писательству одолела любовь к музыке и театру, и я посвятил себя литературе и журналистике. Стал сотрудничать в газетах и журналах. Там познакомился и подружился с Чеховым. Лет десять назад со своим коллегой на деньги Мамонтова и Морозова создал газету «Россия».         
   - Что же побудило Вас стать оппозиционером и покинуть страну? – спросил Пинхас.
   - Законный вопрос, господин Рутенберг. Казалось бы, у меня не было никаких причин враждовать с царским режимом. Но честный человек не будет молчать, когда видит пороки и продажность властей, угнетение и бесправие народа. Я начал писать и публиковать в моей газете роман «Господа Обмановы» - сатиру на царскую семью. Напечатать всё не успел, но роман разошёлся по стране в списках.
   - Я вспомнил, мне мои друзья дали его почитать на несколько дней, - спохватился Пинхас. - Я был под сильным впечатлением, многое открылось моим глазам благодаря ему.
   - Набор уничтожили, а меня сослали на пять лет в Минусинск. Правда, к концу года, приняв во внимание заслуги отца, меня перевели в Вологду, а оттуда я вскоре вернулся в Петербург. Потом меня опять выслали в Вологду с запретом всякой литературной деятельности. В том же году по состоянию здоровья выехал за границу. Во Франции стал членом масонской ложи. Оттуда перебрался в милую сердцу Италию.
   - Я слышал, Александр Валентинович, что Вас и Горького называют Герценом и Огарёвым русской эмиграции, - сказал Рутенберг.
   - Очень лестно для меня. Не скрою, я здесь много работаю и пишу. Вышло уже больше двадцати романов. Веду переговоры об издании собрания сочинений в Санкт-Петербурге, около пятидесяти томов. Не скрою, меня очень занимает тема еврейской государственности. Вы наверняка знаете, что в противовес Палестине англичане предложили Герцлю «план Уганды». 
   - Я, честно говоря, не слишком просвещён в сионизме, - произнёс Пинхас.
   - Подумайте об этом. Палестина, конечно, тысячелетний исторический идеал, но она не в состоянии Ваш народ прокормить. Там камни и песок, одичалые горы, пустынные степи, мелководные реки, малярийное побережье, бедуины и саранча. А Уганда – райское место, где никто не будет мешать вам жить и развивать экономику.
   - Для меня этот вопрос нов, но я непременно подумаю. Ещё недавно все мои мысли были заняты Россией и её проблемами.
   Они ещё долго беседовали, рассказывая друг другу о своей жизни в благословенной Европе. Когда часы пробили двенадцать, Амфитеатров решительно поднялся и извинился за чрезмерную словоохотливость.
   - О чём Вы, уважаемый Александр Валентинович. Я очень признателен Вам за такой нежданный визит ко мне. Я обязательно напишу Алексею Максимовичу.
   - Поверьте, я напишу тоже. Будьте здоровы. Приезжайте ко мне в Кави ди Лаванья. Прелестное местечко, я Вас уверяю.
   Они крепко обнялись, и Рутенберг ещё долго смотрел в след высокому и солидному господину, так неожиданно вошедшему в его жизнь. Амфитеатров скрылся во тьме улицы, и Пинхас вернулся в тёплый салон квартиры. Он уже сознавал, что эта встреча может стать началом большой многолетней дружбы. 
      
В Генуе с Горьким

   В июне в конторе Рутенберга раздался телефонный звонок. Он сразу узнал грудной голос Горького с хрипотцой, вызванной многолетним туберкулёзом.
   - Здравствуй, Пётр.
   - Здравствуй Алексей Максимович.
   - Здесь со мной Ленин Владимир Ильич. Завтра мы с ним уезжаем с Капри. Я хочу сопровождать его до границы с Францией. На обратном пути, когда буду в Генуе, я тебе позвоню. Мы с тобой давненько не виделись.
   - Я буду счастлив, Алексей Максимович.
   - Будь здоров, Пётр.
   В трубке послышались сигналы отбоя. Пинхас положил трубку и несколько минут сидел, смотря в окно и словно высматривая там картины своей прекрасной жизни на Капри.
   Покинув тот райский остров и поселившись в Генуе, Рутенберг продолжал оставаться с Горьким в тесном контакте, питавшем их взаимную дружбу. Он уже около трёх лет принимал участие в задуманной писателем реорганизации издательства «Знание» и в совместном итало-русском проекте, инициатором которого, по сути, и являлся. Идея его заключалась в переводе на итальянский язык и публикации в Италии произведений русских писателей.
   Несколько дней он пребывал в предвкушении долгожданной встречи. Горький позвонил в полдень.
   - Я в Генуе, Пётр. На вокзале.
   - Так приезжай ко мне, Алексей Максимович. Адрес ты мой знаешь?
   - Конечно, на конвертах твоих писем он мне оскомину набил, - усмехнулся Горький.
   - Прекрасно, жду тебя. Сестра моя тоже будет тебе рада.
   Он позвонил домой и предупредил Рахель. Дав указания сотрудникам, он вышел из конторы и пошёл путём, который почти ежедневно преодолевал уже года два. Стоя на маленьком балконе, он видел, как Горький сошёл с такси возле дома, и махнул ему рукой. Горький радостно ответил. Друзья обнялись на пороге и долго трепали друг друга по плечу. Рахель стояла в гостиной, улыбаясь дорогому гостю. Горький подошёл к ней и, взглянув на неё, поцеловал руку.
   - Меня всегда волновала особая еврейская красота, - произнёс он, не отпуская руки зардевшейся от комплимента Рахели.
   - Она не только красавица, но и отличная хозяйка, Алексей Максимович, - заговорил Рутенберг. -  Обед она приготовила отменный. Располагайся, будь как дома. Мы живём скромно, но не жалуемся.
   - А кто знает, Пётр, в чём счастье-то? Оно точно не в вещах, которые нас окружают, а в душе.
   - Великий ты философ, - восхитился Пинхас. - Что ни фраза, то афоризм.
   - Так и требования ко мне какие! Чтобы соответствовать, нужно много работать над собой. Порой это приводит в такой лабиринт, что просто стыдно. Два года мы с Луначарским, Рудневым и Богдановым занимались богостроительством. Пытались соединить марксизм и религию, основываясь на сходстве социализма и христианства. А в прошлом году выпустили сборник «Очерки философии коллективизма». Её прочёл Владимир Ильич и был крайне недоволен нашим стремлением реанимировать или сочинить религию.
   - Ленин по этой причине к тебе наведался на Капри? – спросил Рутенберг.
   - Нет, это я его пригласил. Он не был у меня больше двух лет. Это я нуждался в философских беседах с гениальным человеком. Ты читал его трактат «Материализм и эмпириокритицизм»?
   - Слышал о нём. Мне сказал Герман Лопатин, что с трудом его одолел. А он идеолог марксизма.
   - Лопатин бывал у меня на острове и читал лекции. Большой умный человек, - продолжил Горький. – Так вот мы с Лениным две недели рыбачили, гуляли и ожесточённо спорили. Я, ты помнишь, написал недавно «Исповедь» и у нас с ним возникли большие философские расхождения. А расстались мы друзьями. Ты себе не представляешь, как много и сердечно мы говорили, пока ехали в одном купе от Неаполя до захолустной Бардонеккьи на границе с Францией.
   - Ленин тебя переубедил?
   - Видишь ли, Пётр. Я не сторонник какого бы то ни было насилия. Для меня марксизм – слишком жесткое мировоззрение, которому я всегда желал придать более гуманный и человечный вид.
   - Алексей Максимович, я бывал и социал-демократом, и был близок к Боевой организации эсеров, формировал боевые дружины, вооружал террористов и разделял их взгляды. Я был близок с Гапоном, а после его предательства организовал над ним суд. Несколько лет добивался правды в ЦК партии и претерпел жестокое разочарование в своих вождях. А разоблачение Азефа Бурцевым поставило жирную точку на моём революционном прошлом. Поэтому я тебя очень хорошо понимаю.
   - С волками жить по-волчьи выть, дорогой мой, - усмехнулся Горький.
   - Давай-ка, поедим, Алексей Максимович. Небось, ты проголодался. Рахель нам уже накрыла.
   На столе уже стояла супница, содержимое которой наполняло гостиную приятным запахом свежих овощей и говяжьего мяса, и фарфоровое блюдо с лазаньей, источающей аромат пармезана, моцареллы, ветчины и рикотты. Они с аппетитом поели и выпили по несколько рюмок граппы.
   - У меня, Пётр, когда я пью граппу, возникает ностальгия по русской водке. Я вот написал тут «Сказки об Италии», а думал-то о России, - разоткровенничался раскрасневшийся от алкоголя Горький.
   Он откинулся на спинку кресла, посмотрел на сидящего напротив друга и вздохнул в ответ своим мыслям.
   - Жизнь множество раз сталкивала меня с евреями. В юности я во время скитаний нанимался работником в еврейской колонии на Украине. В Самаре  брал уроки иврита у знакомого часовщика.  В Нижнем Новгороде я был свидетелем еврейского погрома, который описал в своём очерке. Дружил с гравёром Свердловым и даже стал крёстным отцом его сына Залмана.  При крещении он получил имя Зиновий. Ты же знаешь, он принял и мою фамилию Пешков.
   - Я слышал, он женился? – спросил Рутенберг.
   - И уже развёлся. Он ведь после эмиграции в Канаду и переезда в Америку, поселился в Италии и какое-то время жил у меня на Капри. Большой грех на мне, Пётр. Вроде бы хотел своему другу добра, а как его сын принял православие, отец отрёкся от него. Не божеское это дело, отрывать человека от его веры и народа.
   - Так ведь он не один такой, - возразил Рутенберг. - Многие евреи крестились, чтобы стать равноправными гражданами в своей стране.
   - Ты всё правильно сказал, Пётр. Евреи делали это потому, что были несправедливо и жестоко угнетены. Россия в неоплатном долгу перед евреями. Она не понимает, каким великим богатством обладает. Ведь сейчас на её территории большая часть мирового еврейства - движущей силы человечества, учителя его совести и духа. Несколько лет назад я был в поездке по Америке. Мне довелось убедиться, какой огромный вклад вносят евреи в её развитие. Юдофобия – неисправимый грех русского народа.
   - Так что же делать, Алексей Максимович? Покидать неблагодарную страну и строить свою?
   - С великой болью говорю тебе, Пётр. Если Россия не осознает своей вины перед вами, то ничего не останется, как уезжать. Русские сионисты призывают собраться вновь на Святой земле в Эрец-Исраэль. Возможно, они правы.
   - Это пустыня и малярийные болота, - вздохнул Пинхас. - Не верю я, что эту страну можно возродить.
   - Вот ты принял на себя побои и вернулся к своему народу. И остановился, полагая, что сделал всё, что должно. Я же вижу, что ты, человек действия и духа, находишься на распутье. Раньше в тебе жила большая революционная сила. А сейчас ты стал похожим на обычного европейского бюргера, добившегося успеха. Я говорю тебе это, как друг, который желает тебе добра. Я всегда жалел, что такой человек, как ты, вынужден бежать из России, вместо того, чтобы трудиться на её благо. У тебя, Пётр, такой потенциал, который ещё не познан тобой.
   - Ты говоришь мне это, как пророк, - задумался Рутенберг. – Наверное, я слишком отдалился от своего народа. Я действительно стал успешным предпринимателем, и мои мысли погружены в повседневную жизнь и мои проекты.
   Они ещё долго говорили о судьбах еврейского и русского народа, вспоминали прогулки по Капри, строили планы издания книг. На город опустился вечер и Горький напомнил Пинхасу, что в десять часов должен быть на вокзале.
   - Я тебя провожу. Рахель, будь добра, угости нас чаем.
   - Я читала Ваши книги, Алексей Максимович. Недавно купила и прочла «Сказки об Италии». Мне они очень понравились.
   - Спасибо, милая. Если б Вы знали, какой вы талантливый народ. Я дружу с Шолом- Алейхемом, Нахманом Бяликом, Жаботинским, Семёном Ан-ским. Это же брильянты! А сын адвоката и секретаря моего издательства Соломона Познера Владимир – замечательный поэт. Какие умы, какие благородные души!
   Они вышли из дома и остановили такси. Поездка по ночному городу освежила их тела и придала новый смысл их встрече. Они стояли на перроне, мимо них проходили и садились на поезд люди и провожающие искали их в окнах вагонов.
   - Алексей Максимович, озадачил ты меня своим разговором, - вдруг признался Рутенберг. - Есть о чём подумать.
   - А думать вообще очень полезно. Будь мне здоров, Пётр, - обнял его Горький. - Или лучше называть тебя Пинхас?
   - Я сознаю себя евреем. И мне это не важно.
   - Тебе большущий привет от «двоюродной сестры» Марии, - засмеялся Горький. – Она скучает по «кузену», так и сказала.  Приезжай к нам с Рахелью. Ты ещё не видел мою новую виллу «Спинола». Давай уж попрощаемся, Пинхас. Мне пора.
   Они обнялись. Горький предъявил билет проводнику и поднялся в вагон. Через несколько минут поезд тронулся и, набирая скорость, скрылся за поворотом железнодорожного полотна.

Милан. Электрическая компания

   1
   Его известность на севере Италии росла, его инженерный проекты множились, и Рутенберг стал вполне обеспеченным человеком. Однажды во время деловой поездки он оказался в Милане, где на две ночи остановился в гостинице. Этот город манил его своим имперским размахом, старинными зданиями и дворцами. Уже несколько лет живя в постоянном напряжении, он сегодня решил прогуляться и отдохнуть. Он прошёлся по беломраморному готическому собору Дуомо, великолепной торговой галерее Виктора Эммануила и оказался на площади знаменитого оперного театра Ла Скала. Пинхас вспомнил, что после Мариинского театра, который посетил с Ольгой Николаевной лет десять назад во время медового месяца, он ни разу  не слушал оперу.  Он пошёл в билетную кассу и купил билет на «Риголетто». На улице разгорался весенний день и улицы были полны праздной толпой. До спектакля было ещё много времени, и он направился туда, где вдалеке над мощными крепостными стенами замка Сфорца высилась колокольня. Он посмотрел издали на Арку Мира по дальнюю сторону парка Семпионе, о которой он слышал, что она задумана ещё Наполеоном Бонапартом, и, утомлённый длительной прогулкой,  остановил такси. Здоровое чувство голода привело его в гостиничный ресторан. Он с удовольствием пообедал и поднялся в номер. Перед выходом Пинхас принял ванну и побрился. До театра было недалеко, и он решил пройтись.
   Зал наполнялся элегантными дамами и хорошо одетыми мужчинами. Он занял своё место в партере, и его охватило нередко посещавшее его после разрыва с Эмилией чувство одиночества. Эмилия всё ещё не покидала его сердца, воспоминания о ней болезненно ранили его душу. Он смотрел на множество проходящих мимо привлекательных  женщин, и ему становилось всё более очевидно, что искать ту, с которой он может связать свою судьбу, нужно среди своих.
   Во время антракта он вышел в фойе, где бесконечной каруселью двигалась праздная миланская публика. Он уже хотел вернуться в партер, как вдруг его окликнул господин, с которым недавно встречался в Брешии.
   - Синьор Рутенберг, не ожидал увидеть Вас здесь в Ла Скала.
   - Рад Вас видеть, синьор Пирелли. Решил отдохнуть от дел и побыть несколько дней в Милане.
   - Генуя – прекрасный город, но Милан – это вторая столица.
   - Согласен с Вами.
   - Несколько дней назад ко мне обратился один мой давний знакомый. Его компания собирается строить в Ломбардии гидроэлектростанции. Она разыскивает специалиста, у которого есть опыт проектирования гидротехнических сооружений.
   - Мне это было бы интересно, синьор Пирелли.
   - Знаете что? Я свяжусь с синьором Манчини. Думаю, компания ещё в поиске. В какой гостинице Вы остановились?
   - «Христофор Колумб».
   - Хороший выбор. Позвоните мне завтра часа в два.
   Пирелли оперся на высокий круглый столик, достал записную книжку и авторучку, написал на чистом листе номер телефона и ловким движением вырвал его из книжки.
   - Вот мой телефон, синьор Рутенберг. Обязательно позвоните.
   - Спасибо, синьор Пирелли.
   Прозвенел звонок и публика потянулась в зал. Пинхас занял своё место, ещё находясь под впечатлением от неожиданной встречи.

   2
   На следующий день он в условленное время позвонил по телефону. Синьор Пирелли сообщил, что их ждут сегодня в электрической компании.
   - Ждите меня в четыре часа у входа в гостиницу. Я за Вами заеду, - прозвучал в трубке его басовитый голос.
   Пирелли подъехал на своём ФИАТе, и они тронулись в путь по многолюдным улицам города. Минут через сорок они остановились возле трёхэтажного здания в стиле модерн.
   - Нас ждёт синьор Манчини, - ответил Пирелли на вежливый вопрос охранника.
   Они прошли по коридору и, минуя секретариат, вошли в просторный кабинет. Хозяин его поднялся навстречу им. Это был высокий мужчина в сером добротном костюме, с небольшими усиками и аккуратно остриженной бородкой.
   - Располагайтесь, синьоры.
   Он приоткрыл дверь и обратился к секретарю.
   - Филипе, пригласи, пожалуйста, синьора Минелли.
   Потом он сел за стол и ещё раз взглянул на Пинхаса. Этот сидящий перед ним русский инженер был ему симпатичен. Интеллигентное еврейское лицо, высокий чистый лоб, блестящие глаза за овальными стёклами очков.
   - Синьор Пирелли сказал мне, что Вы любите оперу.
   - Вчера, послушав «Риголетто», я ещё раз утвердился в этом, синьор Манчини, - произнёс Рутенберг.
   - Очень хорошо. Я попросил зайти инженера Минелли, начальника отдела гидротехники. Мы приступаем к проектированию и строительству больших станций на реках, которые питаются ледниками Альпийских гор. У нас в связи с этим немало проблем. Синьор Пирелли рекомендует Вас, как серьёзного специалиста.
   В это время в кабинет вошёл Минелли, сел по другую сторону большого стола заседаний и посмотрел на Рутенберга.
   - Какими проектами Вы занимались? – спросил он.
   - В генуэзском порту проектировал и контролировал строительство нескольких причалов для морских судов. Потом выполнил несколько проектов ирригации на юге Италии, трёх крупных дамб и одной плотины здесь, на севере.
   - Серьёзной проблемой строительства гидравлической станции является мощный непредсказуемый поток воды. Это большой риск разрушения гидротехнических сооружений, которые находятся в процессе строительства и ещё не готовы принять нагрузку, на которую они рассчитаны.
   - Я это понимаю, синьор Минелли.
   - Я слышал, Вы проживаете в Генуе? – присоединился к разговору Манчини. – Мы хотим предложить Вам работу в компании с весьма солидным окладом. Но Вам придётся перебраться к нам в Милан и снять здесь квартиру.
   - Вы позволите мне поразмыслить несколько дней? – спросил Рутенберг.
   - Три дня Вам достаточно?
   - Думаю, да. Завтра я возвращаюсь в Геную и сообщу о своём решении.
   - Договорились, синьор Рутенберг. Держите связь со мной по этому телефону.
   Он протянул Пинхасу визитную карточку и поднялся со стула, давая понять, что встреча окончена.
   - Это очень солидная компания, - синьор Рутенберг, - сказал Пирелли, когда они вышли на улицу. – Они предлагают Вам серьёзную перспективную работу. Соглашайтесь.
   - Вы правы, синьор Пирелли. Спасибо Вам за всё. Но у меня есть проблема. Она связана с моими нынешними клиентами.
   - Понимаю, ведь я один из них. Значит, Вам потребуется некоторый переходный период, чтобы Вы закончили проекты с ними и одновременно смогли приступить к новой работе. Я поговорю об этом с синьором Манчини.
   - Буду Вам весьма признателен.

   3
   На следующий день Пинхас отправился на вокзал и вечером был уже в Генуе. Предложение электрической компании будоражило его воображение. «Сейчас в Европе и Америке, - думал он, - проходит промышленная революция. Уже не паровые, а электрические машины двигают станки и конвейеры. В городах появляется всё больше линий электрического освещения. В домах и квартирах свечи и керосиновые светильники заменяются на лампочки Эдисона. Все эти тенденции ведут к значительному  увеличению потребления электроэнергии. А это неизбежно вызовет необходимость роста её производства. Поэтому гидроэлектростанции на реках и озёрах станут серьёзной отраслью энергетики. Ведь вода никуда не исчезает, она находится в постоянном и вечном круговороте. А значит, всегда будет бесплатным и бесконечным источником энергии. Следовательно, нужно перегораживать реки и строить плотины. Как это лучше делать? Нужно хорошо изучить этот вопрос и приобрести опыт. А для этого необходимо работать в электрической компании. Мне, пожалуй, стоит согласиться и переехать в Милан. Он значительно ближе к местам возведения станций. А потом будет видно, что делать». В ночной тиши думалось хорошо и ясно. Потом он попытался уснуть, ворочался на постели до глубокой ночи и, уставший от метаний, провалился в сон.
   Он проснулся, когда солнце уже сияло высоко в небе. Он поднялся, нашёл во внутреннем кармане пиджака визитную карточку и набрал номер.
   - Управляющий электрической компании Манчини слушает, - прозвучал голос в телефонной трубке.
   - Синьор Манчини, это Рутенберг.
   - Слушаю Вас, синьор Рутенберг.
   - Я принимаю Ваше предложение. У меня лишь одна просьба. Для завершения заказанных в моей компании проектов мне потребуются три месяца.
   - Синьор Пирелли со мной об этом говорил. Могу дать Вам только два месяца.
   - Спасибо, синьор Манчини.
   Эти месяцы Рутенберг и нанятые им техник и чертёжник напряжённо работали. Он выезжал на объекты и на месте решал проблемы, которые появлялись, как грибы после дождя, словно какая-то неведомая сила пыталась препятствовать осуществлению его планов. Рахели, полюбившей Геную и нашедшую в ней немало подруг, пришлось согласиться на переезд в Милан, где Пинхас снял небольшую квартиру на  via Ciro Meriotti за 500 франков в год. В конце мая он уже приступил к работе в электрической компании в отделе, руководимом Минелли, и занялся проектированием плотины на реке Тичино, берущей своё начало в озере Маджоре. В то же время он интересовался вопросами производства электрической энергии и тем как она преобразуется и передаётся потребителям. Это было ново для него, и он всё более утверждался в мысли, что его решение работать в такой компании было верным и разумным. 

Анжелика Балабанова и Бенито Муссолини

   1
   Постепенно он освоился с работой и мог уже позволить себе выходы в город и более  широкие знакомства. Конечно, он искал дружбу с людьми, с которыми был идейно близок – с социалистами и социал-демократами. Иногда он приходил на собрания, где выступали лидеры Итальянской социалистической партии. Однажды на сцену поднялась моложавая женщина небольшого роста с выразительными еврейскими чертами лица. Она выступила с речью за единство с правым и реформистским крылом партии. Рутенберг так бы и ушёл, если бы рядом сидевший с ним мужчина не назвал своему коллеге её фамилию - Балабанова. Это его заинтриговало: русская женщина в руководстве, член Центрального комитета, редактор газеты «Avanti!» - центрального органа партии. После собрания он подошёл к ней.
   - Вы очень хорошо и убедительно говорили, синьора Балабанова, - произнёс он.
   - Спасибо. Я Анжелика Исааковна, - представилась она. - С кем имею честь говорить?
   - Рутенберг Пинхас Моисеевич, инженер-строитель.
   - Не тот ли «инженер», который вёл народ на свидание с царём Николаем?
   Её ирония и живой ум заставили его улыбнуться. Он подумал, что знакомство с ней будет ему приятно и интересно.
   - Это было так давно, Анжелика Исааковна, - вздохнул он.
   - Скромность украшает только женщину, мой милый. Знаете что, приходите ко мне в редакцию. Я думаю, нам стоит поговорить.
   Она назвала адрес газеты и удалилась в сопровождении молодого итальянца.
Рутенберг проводил их взглядом и тоже направился к выходу. Там он столкнулся с журналистом и политиком Филиппо Турати, с которым познакомился месяц назад.
   Однажды Турати появился на заседании социалистов с женой Анной Моисеевной Кулишовой. Она, девичья фамилия которой была Розенштейн, как и Пинхас, родилась в еврейской купеческой семье. В Цюрихском университете примкнула к революционерам-народовольцам. После неудачи крестьянского восстания в Киевской губернии, эмигрировала. В Париже она познакомилась с Тургеневым, который после её ареста ходатайствовал перед французским правительством о помиловании. Поселившись в Италии, она поступила на медицинский факультет Миланского университета, где и познакомилась с Турати. Вместе они стали одними из основателей социалистической партии. Рутенберг пригласил их в кафе, где за чашкой капучино рассказал о его и Максима Горького итало-русском издательском проекте и предложил им участвовать в нём. Они охотно согласились.

   2
   Через несколько дней Рутенберг после работы отправился на встречу с заинтриговавшей его Балабановой. В редакции стоял грохот машин, печатавших очередной выпуск газеты «Avanti!». Анжелика Моисеевна сидела за столом в своём небольшом кабинете, заваленная бесчисленными бумагами. Услышав лёгкий скрип открывшейся двери, через которую в комнату ворвался шум печатных станков, она оторвала взгляд от исписанного листа, который держала в руке, и жестом указала ему на стул.
   - Вот в таких условиях мы и трудимся во имя итальянского народа, - сказала она и грустная улыбка пробежала по её лицу.
   - Я, как и Вы, Анжелика Моисеевна, эмигрант и до сих пор нахожусь в Европе в полулегальном положении.
   - А что Вы хотите от охранки после того, что натворили в России?
   - Это верно. Но у меня было немало причин для разочарования в своих соратниках по революции. И мне почти удалось освободиться от горьких воспоминаний. А когда Вы эмигрировали?
   - Я разошлась с мужем, инженером Михаилом Соломоновичем Балабановым, порвала со своей богатой еврейской семьёй и поступила в Брюссельский свободный университет. Это было лет пятнадцать назад. Там получила степень доктора философии и литературы. Но на этом я не остановилась. Училась экономике в Лейпциге и Берлине у профессора Вагнера, а потом в Риме у Антонио Лабриолы.
   - Не могу похвастаться таким послужным списком, Анжелика Моисеевна. Но высшее образование получил в Петербурге. Мне повезло преодолеть унизительную процентную норму.
   - Потому я и уехала на Запад из этой антисемитской страны. Я благодарна Лабриоле, он открыл мне глаза на нашу экономику и научил марксизму. Тогда и вступила в Социалистическую партию.
   - Я вначале был близок к социал-демократии, - откровенно сказал Рутенберг. - Но я предпочитаю активную деятельность. И я стал членом партии эсеров - преемников народовольцев.
   - О, это крутые ребята. Я читала, они ликвидировали сотни царских чиновников. 
   - На Николая мы тоже готовили покушения, - рассказывал Рутенберг. - Хотели бомбить его с самолёта, даже думали использовать подводную лодку, копали тоннели под дорогами. Но то ли судьба его берегла, то ли провокаторам среди эсеров удавалось предупредить охранку.
   - Пинхас, я думаю, мне очень повезло. – Анжелика Балабанова вдруг заулыбалась, её словно осенила какая-то догадка. - Со мной работает молодой социалист Бенито Муссолини. Я познакомилась с ним лет десять назад, и всё это время была его духовником. По моему совету он стал читать Ницше, Штирнера, Маркса, Бабёфа и Сореля. Он талантливый журналист и прекрасный оратор. Бенито скоро станет главным редактором нашей газеты, а мне прочат другое дело. Сейчас он живо интересуется подробностями русской революции, и я не могу в ему этом помочь. Пинхас, будь добр, поговори с ним.
   - Хорошо, Анжелика Исааковна. Он здесь?
   - Нет. Ушёл перед твоим приходом. Я ему скажу, и сведу вас.

   3
   Она позвонила Рутенбергу через несколько дней и пригласила его к себе домой. Когда
он вошёл в салон, с дивана навстречу ему энергично поднялся мужчина среднего роста, с крупным хищным носом, волевым подбородком и сверлившими взглядом, глубоко посаженными глазами. Пинхас вспомнил, что видел его на собрании вместе с Анжеликой.
   - Бенито, - произнёс он, не дожидаясь, пока хозяйка квартиры представит его гостю, и протянул руку для рукопожатия.
   - Пинхас Рутенберг. Вы, молодой человек, меня заинтриговали.
   - Бенито пожелал познакомиться с Вами, - сказала подошедшая к ним Балабанова. – Но вначале я хотела бы угостить вас чаем с круассанами. Прошу к столу.
  Выпили чаю и постепенно стали обсуждать положение в стране и колониальную войну в Ливии. Муссолини напомнил, что благодаря ему удалось исключить из партии двух «ревизионистов», поддерживавших войну.
   - В награду за это он получил назначение главного редактора «Avanti!», - пояснила Анжелика. – Но мы собрались ведь по другому поводу.
   Бенито спохватился и стал излагать свои представления о первой русской революции. Рутенберг усмехнулся и понял, что сегодня ему придётся прочитать лекцию этому тщеславному и амбициозному человеку. Он откинулся на спинку стула и начал свой рассказ. Он говорил час, изредка попивая оставшийся в чашке остывший чай. Балабанова и Муссолини слушали с большим интересом, время от времени подавая реплики и задавая вопросы.
   - Да, Пинхас, Вы всё прекрасно объяснили и развеяли наши наивные иллюзии. Я очень благодарна. А ты, Бенито?
   - Пока я слушал, я утвердился в мысли, что социалистическая доктрина требует ревизии.
   - Что ты имеешь в виду, Бенито?
   - Мы слишком уповаем на демократию, реформы, парламент, политические дискуссии и топчемся на месте. Нацию возродит не социализм, а энергичный жестокий человек.
   - Это ты так понял Сореля? – удивлённо спросила Анжелика Исааковна.
   - Я, синьора, организовывал демонстрации, неоднократно выступал на площадях и в аудиториях. И пришёл к выводу, что даже если людей освободить, они останутся рабами. Такова их рабская психология.
   - Не узнаю тебя, Бенито. Диктатура всегда плохо кончалась. Вспомни даже великого Юлия Цезаря.
   - Это из-за отчаяния, Анжелика Исааковна. Видите, даже в России с её угнетением и бесправием ничего не удалось сделать, - мрачно произнёс Муссолини.
   - Ты не совсем прав, Бенито, - запротестовал Рутенберг. – Теперь Россия уже другая. Появились парламент и многие свободы. Поднялась заработная плата рабочих, сократился
рабочий день.
   - Тогда почему столько вас бежали в Европу? – не унимался Бенито.
   - Царская власть ещё очень сильна, - произнёс Пинхас. – Но рано или поздно она падёт. А сейчас позвольте мне откланяться. Меня уже заждались. Да и день у меня завтра трудный.
   Он поднялся со стула, поклонился Анжелике и направился к выходу. 

Патент

   1
   Со временем Рутенберг пришёл к выводу, что его статус инженера электрической компании не позволяет ему быть хозяином идей и планов, рождавшихся в его голове. Он подумал, что полтора года работы достаточный срок для того, чтобы уволиться и вновь, как в Генуе, основать свою небольшую, но успешную компанию. Он продолжит заниматься гидротехникой, где его авторитет несомненен, а имя широко известно. Проект на реке Тичино Рутенберг закончил и теперь контролировал строительство плотины, которое близилось к своему завершению. На столе управляющего компанией Манчини появились новые предложения от промышленников и муниципалитетов, о которых тот рассказывал на совещаниях. Рутенберг видел, как в Италии, богатой водными ресурсами, росла потребность в дешёвой электрической энергии, вырабатываемой гидроэлектростанциями. Он попросил Манчини его принять.
   Управляющий смотрел на инженера, сидящего перед ним, пытаясь понять причину его прихода. 
   - Синьор Манчини. Я хочу выразить Вам искреннюю благодарность за то, что предоставили мне прекрасную возможность работать в Вашей компании. Я получил бесценный опыт, мои знания расширились и стали ещё уверенней.
   - Спасибо и Вам, синьор Рутенберг, за замечательную работу. Надеюсь, Вы довольны нашим отношением и оценкой Вашего труда.
   - Конечно, синьор Манчини, я нашёл здесь хороших друзей, у меня достаточно высокая зарплата. Я хотел бы поговорить о другом.
   - Я Вас внимательно слушаю.
   - В Вашей компании я уже достиг максимально возможного статуса. Даже если я получу высокую должность, всё равно останусь только частью Вашей большой компании.
   - Я Вас хорошо понимаю, синьор Рутенберг. Есть множество людей, которые были бы счастливы работать в такой компании, как наша. Но я вижу, Вы не такой, у Вас большой потенциал, который Вы стремитесь реализовать. Вы этим походите на меня в молодости, когда я работал в Америке в компании Вестингауза. А потом вернулся в Италию и основал свою.
   - Я рад, что Вы меня понимаете, и предлагаю Вам новое соглашение. Я создаю в Милане гидротехническую компанию и беру на себя все Ваши проекты. Уверен, Ваши расходы на моё содержание даже станут меньше.
   - И что тогда Вы выигрываете?
   - Я буду одновременно выполнять и другие проекты. Сейчас на севере открылись ещё несколько электрических компаний. Я предложу и им сотрудничать со мной.
   - Вначале Ваша новая компания, возможно, будет терпеть убытки. Вам потребуются свободные деньги и немалые.
   - Вы правы, у меня нет никаких иллюзий. Но я беседовал с управляющим банком,  представил планы моей финансовой деятельности и получил согласие на кредит. Условия  их мне подходят.   
   - Вы меня убедили, синьор Рутенберг. Желаю успеха.
   В тот же день он подал заявление на увольнение и, проработав ещё месяц, получил расчёт.

   2
   Начало было таким, каким его предсказывал Манчини. Электрические компании предпочитали проектировать и строить гидротехнические сооружения самостоятельно, и Рутенбергу пришлось немало потрудиться, чтобы убедить их заключить договора с ним. В первое время он даже соглашался брать на себя проекты оросительных систем. Полученная банковская ссуда быстро таяла, и ему пришлось вложить в дело собственные сбережения. Он нанял несколько специалистов и чертёжников, которые в первое время нуждались в его помощи. Через полгода работа наладилась, и первые проекты были переданы заказчикам. Портфель заказов постепенно пополнялся, и к концу года компания стала приносить доходы.
   Ему уже давно было ясно, что существующая система строительства плотин требует пересмотра. Он понял это уже тогда, когда занимался проектом электростанции на Тичино. Для него, как владельца компании, это стало вопросом выживания: некоторые большие компании предпочитали обходиться без него. Каждый вечер после напряжённой работы, он после ужина закрывался в маленькой комнате, которую сделал своим кабинетом. Перед ним стояли две задачи. Первая заключалась в том, чтобы разработать такую систему плотин, которая создавала бы высокий напор воды и большую скорость потока на входе в турбины. Это позволяло существенно повысить мощность электростанций. Второй задачей было предложить новую и экономически целесообразную систему строительства плотин. Он рисовал схемы, выполнял расчёты, но ничего в голову не приходило. Он уже начал уверять себя в том, что все методы строительства гидротехнических сооружений разработаны и невозможно изобрести что-то новое. Но напряжённо работающий мозг не сдавался, и решение пришло однажды ночью во сне. Он вскочил с постели и набросал на бумаге план расположения плотин. «Да, кажется это то, что нужно, - обрадовался он. – Всё оказалось проще, чем я предполагал». Он лёг, но ещё долго не мог уснуть. Его не отпускала мысль о прорыве в строительстве гидроэлектростанций. Это сулило в будущем широкую известность и большие деньги. Нужно только проверить идею на патентную чистоту и подать на рассмотрение свой патент. Наконец, усталость взяла верх, и он провалился в сон.
   На следующий день, дав работникам задания на работу, Рутенберг отправился в библиотеку Миланского политехнического института. Несколько часов потребовалось, чтобы найти и получить на руки патенты на строительство гидроузлов. Потом он сидел в читальном зале, пытаясь разбираться  в них.  Все предлагаемые методы, изложенные там, оказались известны ему. «Значит нужно немедленно патентовать», - решил он.
   Рутенберг попросил служащего принести ему Парижскую конвенцию по охране промышленной собственности, прочёл его и сделал необходимые выписки. Его изобретение отвечало условиям патентоспособности.
   Вернувшись в контору, Рутенберг опять всё рассчитал и убедился, что новая схема работает и работает эффективно. Он сразу же взялся за оформление патента. Через несколько дней он пошёл на почту и отправил конверт в Европейское патентное бюро. Оно ответило письмом, подтвердившим получение заявки. Он успокоился: теперь первенство изобретения принадлежит ему. Оставалось только ждать. Но на этом он не остановился. Теперь можно было рассказать всё промышленникам и получить заказы на проектирование. Сотрудники его компании напряжённо трудились над чертежами, а он делал эскизы и выполнял расчёты.

   3
   Через полгода он получил письмо, в котором лежал долгожданный патент. Слух о системе плотин Рутенберга стремительно распространился по стране. Миланское общество инженеров попросило его выступить с лекцией, благосклонно встреченной публикой. После лекции к нему обратился импозантный мужчина в модном сером костюме.
   - Синьор Рутенберг, я Фернандес Алехандро, представитель компании, строящей в Южной Америке гидроэлектростанции.
   - О, я знаю, там реки просто созданы для этого, - произнёс Пинхас.
   - Вы совершенно правы. Они полноводны и обладают огромным энергетическим потенциалом.
   - Реки  северной Италии не могут сравниться с ними, - продолжил Рутенберг. - Поэтому мой метод строительства Вам очень подойдёт. Он значительно повысит эффективность станций и их мощность.
   - Я с большим интересом прослушал Вашу лекцию и совершенно согласен с Вами, -сказал Фернандес. – Я пробуду в Милане ещё несколько дней. Я уполномочен моей компанией изучить патенты, которые появились в Европе в последнее время. Сегодня я направлю в Буэнос-Айрес письмо с приложением Вашего патента с предложением незамедлительно рассмотреть Ваш метод и настоятельной рекомендацией его приобрести.
   - Буду рад, если мой метод понравится Вашему руководству. Вот моя визитная карточка, - произнёс Рутенберг и протянул Фернандесу листок плотного картона.
   - Благодарю Вас, синьор Рутенберг.
   Прошёл месяц, этот разговор забылся, стёртый из памяти множеством дел и ежедневной напряжённой работой. Но однажды в конторе зазвонил телефон, и знакомый голос произнёс его имя.
   - Синьор Рутенберг. Это Алехандро Фернандес.
   - Слушаю Вас.
   - Наша компания заинтересована купить Ваш патент. Когда Вы сможете нас принять?
   - Приезжайте сегодня в два часа, - произнёс Пинхас, с трудом справляясь с охватившей
его радостью.
   Он известил о встрече своего бухгалтера и с нетерпением ждал их прихода. В назначенное время в кабинет вошли трое. Рутенберг пригласил их сесть и предложил выпить кофе.
   - Спасибо, это не помешает. В Италии его очень хорошо умеют делать, но выращивают в Латинской Америке, - сказал Фернандес. – Хочу представить Вам финансового директора компании Натана Левита и инженера Родригеса.
   Левит с пониманием взглянул на Пинхаса. Евреи всегда найдут общий язык.
   - Совет директоров компании уполномочил меня оформить договор о приобретении Вашего патента, синьор Рутенберг, - заявил Левит. – Мы осуществили необходимые финансовые расчёты и готовы заплатить пятьдесят тысяч итальянских лир.
   - Я думаю, применение метода строительства плотин, описанного в моём патенте, принесёт Вашей компании прибыль, значительно большую предложенной Вами суммы, - возразил Рутенберг. – Сто тысяч. Это справедливая цена.
   - Хорошо, синьор Рутенберг, - не унимался Левит. – Не по-нашему и не по-вашему. Семьдесят пять тысяч. Уверен, мы не единственные, кто захочет приобрести Ваш патент.
   - Ладно, синьор Левит, согласен. Пусть будет семьдесят пять тысяч лир. Когда Вы готовы будете выплатить?
   - В течение месяца. Всё-таки между нами океан, - пошутил Левит.
   - Мой бухгалтер предоставит Вам данные нашего счёта в банке Милана, а я после внесения платы передам Вам техническую документацию и проконсультирую инженера Родригеса.
   Рутенберг поблагодарил Фернандеса и пожал руку Левиту. Все были довольны сделкой. Расставаясь, Левит отвёл Рутенберга в сторону.
   - Я бесконечно горд, что именно Вы, мой соплеменник, сделали это. Я вот только думаю, сколько нашего ума и таланта мы, евреи, посвятили странам, где мы по сути чужие, где нас терпят лишь потому, что мы способствуем их обогащению. Подумайте, Пинхас. Неужели нам никогда не суждено работать и творить ради своего народа?
   - Я иногда пытаюсь понять смысл моей жизни, но она каждый раз возвращает меня к реальной действительности, - попытался ответить ему Рутенберг. - Мы живём, чтобы выжить и реализовать свои способности. Мне пока неясно, что я могу сделать ради своего народа.
   - Боюсь, Пинхас, Вы остановились на полпути.
   Они обнялись, как давние друзья, и Рутенберг ещё долго смотрел вслед удаляющемуся автомобилю.

 
Часть II

Глава I. Великая война

Своё государство

   1
   У Рутенберга, наконец, появились деньги, обладание которыми подняло его на уровень преуспевающего буржуа. Его проект признал весь цивилизованный мир, и это сулило в будущем большие прибыли. Будь он итальянцем, немцем или французом, он продолжал бы двигаться в том же направлении, не испытывая никаких нравственных мук и сомнений. Но слова финансового директора южноамериканской компании Натана Левита затронули сомнения, не дававшие ему покоя. Он понимал, что Натан прав и сознавал необходимость включиться в какое-то национальное еврейское дело. Он вернулся в еврейство, что было для него серьёзным шагом, но преодолеть препятствие, которое было в нём самом, удалось не сразу. Революционное прошлое, сформировавшее его сознание, слишком долго и настойчиво препятствовало ему разрушить плотину, которую он возвёл в себе.
   Тогда, пятнадцать лет назад, став на путь революционной борьбы, он ощущал себя родившимся в России русским. Он учился в русской гимназии, друзья его были русские, язык русский, русским был его народ, его литература. И хоть его отец истинно верующий, уважаемый роменской общиной, а мать – дочь кременчугского раввина, он по духу своему русский. И пусть в паспорте написано «иудей», он был сыном своей родины – России. Теперь, находясь в прекрасной Италии и всматриваясь в свою прошлую жизнь, он видел, что тогда сознание социальной несправедливости и угнетение народа подтолкнули его к протесту и революционной борьбе и свели с людьми, оказавшими влияние на его мировоззрение. Он искренне и горячо верил в наивную утопию бесклассового и наднационального «человечьего общежитья» и это было духовной основой его космополитизма. Уже были написаны книги «Еврейское государство» Теодора Герцля и «Автоэмансипация» Льва Пинскера, ставшие фундаментом теории сионизма. Но он, как и его друзья-революционеры, относился к нему, как к утопии, «эскапизму», бегству от решения реальных социальных проблем. Он считал, что социализм сотрёт все национальные различия и человек почувствует себя свободным также от условностей происхождения.
   Оказавшись в эмиграции, он остро ощутил своё личное  поражение и разочарование в русской революции и в тех, чьими руками она готовилась и совершалась. Святость революционных идеалов оказалась цинично растоптанной и преданной Азефом, Гапоном и подобными им людьми. Но пустота, возникшая в душе, требовала заполнения. Он искал новую точку опоры, твёрдую почву, на которой можно строить будущее. Рутенберг впервые задумался над тем, почему еврейский народ страдает так глубоко и так незаслуженно. Ведь заслуги евреев перед человеческой цивилизацией так многочисленны и так значительны, что они, казалось бы, заслужили в семье народов иную участь. Теперь, освободившись от дурмана идеи безнационального общества, он приходит к осознанию простой мысли о том, что еврейская нация, как и всякая другая, имеет право на существование. «Значит, - думал он, - сионисты правы, и нужно строить своё государство. А мне предстоит изжить свою судьбу как судьбу именно еврейскую, и избежать этого невозможно».
   Пинхас вернулся к еврейству, получив положенные по Галахе тридцать девять ударов бичом на пороге флорентийской синагоги. На спине его остались рубцы, но этого было недостаточно. Приняв сейчас новый для него психологический статус, он должен освободиться от православности, которую ему пришлось принять для союза с любимой тогда женщиной. Ольга Николаевна никогда не могла оценить величину той жертвы отказа от своей еврейской сути, на которую он пошёл. Подпольная жизнь революционера лишала его детей отцовского тепла, безденежье первых лет эмиграции, когда заботы о хлебе насущном легли на плечи жены, отсутствие мужчины в доме – всё это не могло не повлиять на их отношения. Но теперь, когда он осознал себя евреем, семейная их несовместимость стала очевидной. Принятое прежде решение его о разводе было твёрдым и бесповоротным, и в Милане, в ответ на письмо Ольги, он снова написал ей, чтобы дать понять, что их брак более несостоятелен и невозможен:

   «Дорогой друг.
   Буду рад, если между нами хоть теперь установятся ясные, простые отношения, без ненужных подозрений, с доверием и уважением, которые каждый из нас заслуживает.
   Тяжелая жизненная школа не могла не научить тебя относиться спокойно и серьезно к серьезному в жизни. Отбрось «политику». Подумай над тем, что писал и пишу тебе. Стоит того.
   Не я к тебе, а ты ко мне относишься враждебно, хоть и бессознательно, может быть; это злоба за незаслуженную тяжелую долю, доставшуюся тебе благодаря мне, злоба органически существующая, понятная, проявившаяся в слишком ощутительной форме, к сожалению, затуманенная подсказанной тебе расовой неприязнью.
   Не мне конечно, допускающему возможность насилия в жизни, допустившему самое страшное из насилий, жаловаться на тебя. И не жалуюсь. Но ты не можешь не понимать, не чувствовать, что после проделанной тобою надо мной операции между нами легла пропасть. Что хорошими, какими бы то ни было, мужем и женой мы быть не можем. Ты очень хорошая женщина, но я тебя не люблю. Ты мать моих детей; у нас, поэтому, огромные личной важности и ответственности интересы; но человек ты мне стала чужой; душевно к тебе не подойду, не доверюсь; не могу. Никаких обязанностей к тебе как жене не имею. И если бы встретил женщину, которая могла бы стать мне близким человеком, товарищем, несомненно, женился бы. И прятаться этим мне нет оснований. Несчастие мое в том, что такой женщины у меня нет, а искать не умею. И на этом, может быть, погибну. Ибо жить один не могу – ни физиологически, ни душевно.
   Теперь ты понимаешь, что в том, что писал тебе, не было «политики». Писал, думая, и теперь думаю, что у тебя есть близкий душевно человек, который дает тебе жизнь много счастливее, чем я, жизнь, для которой ты и поехала в Петербург. Со мной в будущем у тебя никакой личной жизни быть не может; никаких обязательств ко мне как к мужу у тебя быть не может.
   С судом так называемого общества в данном случае считаться не приходится, да тебя-то никто и не осудит. А дети, если из них вырастут люди, а не выродки, осудить не смогут ни тебя, ни меня…»

   Супружескую измену он не скрывал,  и тем дал и ей свободу выбора, которую она заслужила. Другое дело дети - от материальной заботы о них он не отказывался. Более того, он даже хотел, чтобы Ольга Николаевна приехала к нему в Италию с детьми. Но поездка не состоялась: она заболела чахоткой и её экстренно отправили на Кавказ.

   2
   Желая как можно быстрей вернуть еврейское вероисповедование и оформить развод, он послал письмо Борису Савинкову в Париж, в котором просил рекомендовать ему адвоката. Савинков ответил и предложил знаменитого юриста Грузенберга, с которым Рутенберг был когда-то знаком. Много лет назад тот дважды помог Ольге Николаевне – «нарушительнице» общественного спокойствия. Блестящий адвокат, он был знаменит, как защитник писателей, общественных и политических деятелей: Максима Горького, Короленко, Корнея Чуковского, Милюкова и Троцкого и многих других. Оскар Осипович слыл и «Еврейским защитником». Он был одним из адвокатов Менделя Бейлиса, обвинявшегося в ритуальном убийстве мальчика Андрея Ющинского в Киеве. Среди других громких его дел было обвинение евреев Орши в нападении на христиан, судебные разбирательства после погромов в Кишинёве и Минске.
   Вскоре представился счастливый случай. Просматривая однажды курлист, в котором по давно заведённому обыкновению публиковался список прибывающих в Италию на отдых и лечение известных людей, он нашёл в нём фамилию Грузенберга. Тот уединённо пребывал на острове Лидо, перекрывающем выход из Венецианской лагуны в Адриатическое море. Рутенберг сразу ему позвонил, и они договорились о встрече. Пинхас в Венеции прежде был только один раз, и на Лидо не заезжал. Добравшись из Милана на поезде, он сел на катер, который шёл к острову по Большому каналу. Вновь, как и несколько лет назад,  город поразил его непревзойдённой сказочной красотой своих дворцов. Свежий ветер ласково касался его лица, трепал вьющиеся тёмные волосы, охлаждая широкий благородный лоб.
   Грузенберга он узнал издалека. Высокий мужчина с широким чистым лицом и хорошо уложенной шевелюрой, усами и довольно пышной бородкой сидел в кресле в фойе гостиницы, сверкая стёклами элегантных овальных очков. Увидев Рутенберга, он поднялся и пожал протянутую руку.
   - Здравствуйте, Пинхас Моисеевич. Честно говоря, я ожидал, что здесь, в стороне от дорог, по которым катятся волны эмиграции, мне удастся скрыться от наших людей и забот и отдохнуть.
   - Я слышал, Оскар Осипович, вы выиграли дело Бейлиса.
   - Не я один, ещё и Маклаков, Зарудный и Григорович-Барский. Тот процесс был настоящей судебной  Цусимой. Протестовали лучшие люди России и интеллектуальная элита Европы. Но этого было мало. Потребовалась серьёзная аргументация, что ритуальное убийство у евреев невозможно. Копнули глубоко и мощно в Тору и Талмуд. Академики-гебраисты Коковцев и Троицкий, профессор Тихомиров и московский раввин Яков Мазе доказали, что в еврейской религии содержится принципиальный запрет употребления крови в пищу.
   - Есть в России порядочные люди, Оскар Осипович.
   - Конечно, есть. Первая попытка кровавого навета случилась в Вильно на границе веков. Помните дело Блондеса?
   - Весьма смутно.
   - Давид Блондес вначале был обвинён в попытке ритуального убийства католички, но на кассационном суде я добился его оправдания. Так что у меня уже был опыт в таких делах.   Но Вы, Пинхас Моисеевич, я думаю, приехали не дело Бейлиса обсуждать.
   - Верно. Я, Оскар Осипович, очень нуждаюсь в Вашей помощи.
   - Я Вас внимательно слушаю.
   - Я здесь в Италии пересмотрел свой прошлый революционный опыт. По легкомыслию и следуя путём, которым пошло тогда немало моих товарищей по оружию, я отказался от еврейства и крестился, чтобы заключить брак с христианкой. Меня, конечно, зарегистрировали, как православного, и в российском паспорте я записан, как христианин. Но здесь моё отношение к жизни существенно изменилось. Я хотел бы исправить своё вероисповедание на еврейское. Я прошёл здесь весьма болезненный обряд возвращения к иудаизму.
   - Мне кто-то рассказывал, что Вы получили тридцать девять ударов бичом на пороге синагоги.
   - Да, во Флоренции. Но для российского правосудия это, наверное, ничего не значит.  Кроме того, мой союз с женой себя исчерпал, и я хочу оформить развод.
   - Дело весьма сложное. Ещё и потому, что Вы находитесь в розыске и не можете присутствовать при рассмотрении Вашего вопроса. Но я попытаюсь что-либо сделать для Вас.
   - Я буду Вам очень благодарен. Об оплате Ваших услуг не беспокойтесь. Я стал в последнее время неплохо зарабатывать. И ещё. Я хочу всецело отдаться служению своему народу и посвятить свою жизнь воссозданию еврейского государства. К большому сожалению, я не нахожу здесь в своём окружении авторитетных людей-сионистов.
   - Я, Пинхас Моисеевич, не разделяю Ваши взгляды, по своим убеждениям и партийной принадлежности я конституционный демократ, кадет. Но есть у меня несколько таких приятелей в Петербурге. Я постараюсь Вас с ними познакомить. А что касается Вашей основной просьбы, будем на связи. Мне, конечно, потребуются от Вас документы, так Вы их будьте готовы переслать. Вот мой петербургский адрес.
   Он достал из внутреннего кармана пиджака записную книжку, написал на листочке свой адрес, вырвал листок и протянул его Пинхасу. Рутенберг прочёл его, кивнул в знак благодарности и поднялся с кресла.
   - Огромное спасибо, Оскар Осипович. Я выполню все необходимые требования. Вы не представляете, какая гора сегодня упала с моих плеч.
   - Ну, для этого, Пинхас Моисеевич, нам с Вами нужно много и настойчиво потрудиться.
Всего Вам наилучшего.    
   Они пожали друг другу руки, и Рутенберг направился к выходу. Он решил воспользоваться пребыванием на Лидо, славящемся великолепными пляжами, и пошёл к берегу моря. Прохладные воды объяли его большое сильное тело. Он плавал, наслаждаясь чистотой и ширью Адриатики, и это купание представлялось Пинхасу очистительной еврейской миквой перед множеством испытаний и трудов, которые были ему суждены.

   3
   Духовная ломка не могла не коснуться отношений Рутенберга со старыми товарищами и друзьями. Особенно близок ему был Борис Савинков, общее революционное прошлое связало их крепкими дружескими узами. Но пришло время, когда между ними стал ощущаться эмоциональный разлад. Однажды в Париже он решил навестить друга, но так и не доехал. Потом в письме объяснил:
   «Не знал, куда девать вчерашний день. Поехал было к тебе. Но по дороге раздумал. Пришлось бы говорить о еврейском вопросе с тобой, и ты знаешь, до чего договорились бы. Так лучше. Поэтому и не доехал до тебя».
   В другом письме он сообщил ему, что читает романы и книги по искусству и в то же время изучает древнееврейский язык и сочинения антисемитов.
   Он видел, что Савинков, как и многие его революционные соратники, болен антисемитизмом. Они всё более расходились во мнениях по какому-то вопросу, и Рутенберг вскоре осознал, что причиной охлаждения являются не эмоциональные проблемы, а идеологические противоречия, обусловленные служению разным идеалам и интересам. Если раньше средоточием их мыслей была революция в России, то теперь его мировоззрение изменилось, и он стал думать о Палестине, которая казалась ему единственным местом, куда его народ мог вернуться после двухтысячелетнего изгнания. Для Рутенберга наступила новая пора – в нём зрело и росло еврейское самосознание.
   Святая земля, которую Рутенберг прежде представлял себе безжизненной пустыней, теперь вдруг преобразилась в его воображении в цветущий край, страну для его народа. И он осознал, что судьба вела его таким путём, на котором он постигал предметы, чудесным образом необходимые Эрец-Исраэль. Ведь для того, чтобы вдохнуть в неё жизнь, требуются электрическая энергия и ирригация. А этим он очень хорошо владеет. Значит, провиденье готовило его к великой миссии, которую он должен исполнить.

Pro causa ebraica

   1
   Формальным поводом к войне стало покушение в Сараево, где 28 июня 1914 года боснийский серб Гаврило Принцип убил эрцгерцога Австро-Венгрии Франца Фердинанда и его супругу чешку Софию Хотек. Германия обещала поддержку Австро-Венгрии при конфликте с Сербией, что было воспринято, как желание правящих кругов этих стран использовать убийство в Сараево как повод для развязывания войны. Австро-Венгрия выразила Сербии требования, которые были восприняты там, как ультиматум. Сербия объявила мобилизацию. Австро-Венгрия сосредоточила войска на границах с Россией и Сербией и объявила войну Сербии. В Российской империи всеобщая мобилизация. Германия предъявляет России ультиматум, требуя прекратить призыв в армию. 1 августа она объявила России войну.
   Рутенберг внимательно следил за ходом событий, читал газеты и анализировал. Он понял, что Сербия не покорится и станет отчаянно бороться за свою независимость. А Россия не предаст своих славянских братьев и ринется их защищать. Ещё до начала войны он был уверен, что она неизбежна. Он вёл дневник, где записывал свои мысли.
   «…Если бы не нужно было присягать царю, то пошёл бы добровольцем в русскую армию… Невозможно сидеть в такое время на богатой Ривьере и дискутировать с друзьями о «судьбе Европы». Италия, конечно, вступит в войну, и на стороне Антанты. Я с ее солдатами пойду волонтером. Фактически это так же абсурдно, как вступить в русскую армию. И здесь, и там я чужой человек».
   А через неделю записал:

   «Добровольно или принудительно евреи будут проливать кровь за Россию, Германию, за утонченную французскую культуру, за других…За великое наследие древних римлян, давших миру легенду о рождении Христа, о его распятии. Жестокую легенду, создавшую христианскую культуру, насквозь пропитанную еврейскими страданиями и кровью, на них построенной…»
   Рутенберг понял, что евреи станут одними из основных жертв войны. Каждый раз, возвращаясь домой после работы, он пытался найти выход из создавшегося положения. «Коль зло неизбежно, - размышлял он, - необходимо извлечь из сопротивления ему реальную пользу и добиться для евреев международного признания их права на Эрец-Исраэль. Тогда можно будет вернуть народ туда, откуда он был изгнан две тысячи лет назад. Следовательно, нужно использовать эту войну, как средство достижения этой цели».      
   «При теперешнем культурном состоянии и сознании еврейских масс, - написал он в дневнике, - вместо того чтобы быть убитыми на русском, немецком, французском и других фронтах, как второсортные, презираемые «подданные», еврейская молодежь должна найти возможность отправиться или быть отправленной в качестве солдат в Эрец-Исраэль. Ее пролитая в своей, еврейской, стране кровь не пропала бы зря. Появилась бы у евреев и не евреев психологическая и практическая возможность того, что каждый еврей мог бы жить и работать в своей стране. Чтобы быть равноправным гражданином со всеми остальными, а не «инородцем» в галуте».
   Рутенберг сознавал грандиозность проблемы и её историческую исключительность. Он подумал, что, наконец, у него появилась миссия, дающая ощущение народного вождя, миссия, во имя которой ему необходимо стать признанным национальным лидером. Претензия на лидерство была свойственна его характеру, и он, отбросив все сомнения, решился на осуществление своей великой миссии. Он без промедления проштудировал книгу Теодора Герцля «Еврейское государство». Он согласился с мнением автора, что заселение Палестины должно проводиться в соответствии с международным договором, признающим право евреев на Эрец-Исраэль. Рутенберг также знал, что «Базельская программа», принятая Всемирным сионистским конгрессом в Базеле, стала основой многочисленных переговоров Герцля с руководителями государств, в том числе с императором Вильгельмом II и турецким султаном Абдул-Хамидом II. Увы, его старания успехом не увенчались. Но теперь, во время Великой войны, когда Османская империя, верил Рутенберг, потерпит поражение от Антанты, откроется замечательная возможность отвоевать Палестину для еврейского народа. Для этого евреям следует стать на сторону Великобритании и создать под её покровительством и руководством Еврейский легион, который будет воевать против Турции за свою историческую родину. Талантливый инженер, он мыслил точно и рационально. 
   Но вступить в войну на стороне Антанты Италия не торопилась. Поэтому использовать её как базу для формирования легиона Рутенберг пока не мог. Ему пришла в голову идея, которую он реализовал уже через месяц после начала войны. Он решил организовать в Милане общественный комитет, с помощью которого надеялся мобилизовать ресурсы для военных формирований, готовых к боевым действиям, как только Италия вступит в войну.               
   
   2
   Он сразу начал действовать. Привлечь бывшего премьер-министра Луиджи Луццати было весьма желательно. Рутенберг позвонил ему и договорился о встрече. На следующий день он сел на поезд и утром сошёл на перрон римского вокзала.
   Луццати встретил его в своих апартаментах. Он хорошо знал Рутенберга по угольному делу, уважал его, сильного делового человека, и его поездка в Рим и просьба поговорить с ним Луиджи заинтриговали. Два года назад он ушёл с поста главы государства, но его влияние в стране оставалось весьма значительным. Они сидели в своём домашнем кабинете. Из окна, завешанного гардиной, лился в комнату приглушённый солнечный свет. Служанка по просьбе Луццати поставила на стол поднос со свежезаваренным кофе и печеньем, покрытым приятно пахнущим шоколадом.
   - Спасибо, синьор Луиджи. Я хочу посоветоваться с Вами по весьма важному вопросу. Эта война наверняка причинит большие страдания еврейскому народу. Но она, несомненно, создаст возможность отвоевать Палестину и создать там еврейское государство.
   - Пинхас, для меня большая неожиданность, что Вы стали сионистом. Я их идеи, как Вам известно, не разделяю.
   - Я это знаю, синьор Луиджи. Но я также знаю, что Вы, как демократ, из гуманистических соображений не будете против того, чтобы добиваться предоставления евреям, как и всем другим народам,  равных условий и возможностей национального существования и развития.
   - Я, несмотря на своё еврейское происхождение, чувствую себя больше итальянцем, чем евреем. Но Ваше желание отстаивать право еврейского народа на своё государство я поддерживаю. Стремление его жить в своей стране справедливо и легитимно.
   - Прекрасно, синьор Луццати. У меня есть предложение, которое поможет в осуществлении этого важного и исторически актуального дела. Я хотел бы организовать комитет итальянской общественности, который можно назвать «Pro causa ebraica».
   - Неплохо, я готов его поддержать, синьор Рутенберг. Вы, я вижу, взялись за великое дело.
   - Я Вам очень благодарен, синьор Луиджи. Я хотел бы предложить Вам стать членом исполкома «Pro causa ebraica». 
   - Я готов, это действительно серьёзное и справедливое дело. Да и название не вызывает сомнений, что мы будем биться за еврейское дело.
   - Тогда я пошлю Вам свои соображения о целях и задачах комитета.
   - Я с ними ознакомлюсь и, если Вы не возражаете, внесу свои коррективы.
   Рутенберг поднялся и энергично пожал хозяину руку. Он был рад, что Луццати дал согласие. Это убедит многих итальянских евреев присоединиться к новой организации. Он поговорил с некоторыми людьми, с которыми был знаком, и они поддержали её создание.
   То был знаменательный день триумфа Рутенберга. В помещении миланской сионистской организации собрались знаменитые люди Италии и России и единогласно избрали его председателем комитета. В исполком вошли, помимо Луццати, писатели Саббатино Лопец и Марко Болафио, редактор журнала «La settimana Israelica» Джузеппе Оттоленги, президент миланской сионистской организации адвокат Виардо Момильяни, профессора Аристидо Фиорентино и Луций Гегенейм и лидеры сионистской рабочей партии «Поалей Цион» Бер Борохов и Давид Гольдштейн. Политическая программа комитета исходила не из сионистских ценностей, а из гуманистических принципов международного права. Да и взгляды самого Рутенберга не шли дальше представления о восстановлении попранной справедливости, а о собственном переселении в Палестину он тогда и не думал. В уставе организации было сказано, что задачей «Pro causa ebraica»  является «установление благоприятного международного климата для разрешения еврейского вопроса, ведения переговоров со странами Антанты о праве евреев на Эрец-Исраэль после её освобождения от турецкого владычества». Большинство согласилось с идеей Рутенберга, которая заключалась в том, что кровь еврейских солдат, готовых принять участие в боевых действиях против турок на стороне сил союзников и внести свой вклад в дело освобождения Палестины, будет фактической платой  за право создания государства на их исторической родине.
   Он знал, что существующая традиционная сионистская политика состоит в экономической инфильтрации евреев в Эрец-Исраэль и создании ими хозяйственной и культурной инфраструктуры, которую со временем невозможно будет искоренить и отменить. Это, несомненно, правильная стратегия в мирное безмятежное время. Но под вековым турецким владычеством такое положение могло тянуться нестерпимо долго. Война стала новым фоном сионистской политики, и Рутенберг сразу осознал, что появилась принципиально новая стратегия – завоевание Святой земли военным путём. И громогласно заявил об этом.
   Со временем к «Pro causa ebraica» присоединились многие сторонники, которые не были евреями. Но они были гуманистами и прогрессивно мыслящими людьми. В нём участвовали даже известные представители католической церкви. Комитет не занимался работой среди еврейского населения. Это вполне успешно делали сионистские организации. Он озаботился другим делом – внедрением и упрочением в европейском и мировом общественном мнении идеи «еврейского национального дома», которое начал, но не успел закончить Теодор Герцль.

   3
   В комитете было немало влиятельных людей, занимающихся вопросом еврейского государства. Но Рутенберг понимал, что главной для него задачей – созданием еврейских вооружённых формирований, никто кроме него заниматься не будет. После очередного заседания комитета он попросил Борохова и Гольдштейна вечером заехать к нему. Рахель купила в ближнем кафетерии пиццу, приготовила лазанью и сварила кофе. Это оказалось весьма кстати, Бер и Давид после бегов по Милану были голодны.
   - Друзья, я думаю, нам придётся самим немало потрудиться в решении главного вопроса, ради которого я основал это движение, - начал Рутенберг. – Конечно, комитет поддержит наши усилия, но заниматься созданием легиона придётся нам самим.
   - И убедить в этом Эдуарда Грея, - заметил Борохов.
   - Не только его, конечно, - продолжил Рутенберг. – Скажу откровенно - задача очень сложная. Сейчас Европа полна согнанными войной с насиженных мест молодыми евреями, которые не знают, что делать. Сионисты призывают их добираться в Палестину. Но султан не горит желанием дать им разрешение на въезд. Поэтому нам следует призвать их собраться здесь, в Италии. Посмотрите на карту Европы. Лучшего места для волонтёров будущего Еврейского легиона трудно найти. Отсюда корабли Антанты легко доставят их в Эрец-Исраэль.
   - Ты всё правильно говоришь, Пинхас, - произнёс Гольдштейн, - но Италия ещё не готова стать таким «призывным пунктом». Формально она является членом Тройственного союза, куда входит также Германия и Австро-Венгрия. Более того, она и не спешит начинать военные действия.
   - Турция скоро вступит в войну, - сказал Пинхас. - Германия её вынудит, хотя в её правительстве далеко не все хотят войны. Но она ещё в августе подписала германо-турецкий союзный договор, а потом приобрела у немцев два новых крейсера «Гёбен» и «Бреслау». Поэтому Италия из Тройственного союза уйдёт. Турция – её давнишний враг. Только два года, как закончилась Итало-турецкая война.
   - Но это не значит, что Италия пойдёт сейчас воевать, - не согласился Борохов. – Австро-Венгрия, я читал, предлагает ей большие территориальные уступки. Скорее всего, правительство решит соблюдать нейтралитет. В этом случае, Пинхас, твои расчёты на собрание волонтёров в Италии не оправдаются.
   - Я говорил с людьми, близкими к премьер-министру Антонио Саландра, - произнёс Рутенберг. - Италия нуждается в большом займе, в котором заинтересована местная финансовая олигархия. Англия готова его предоставить взамен на обещание признать легитимность всех будущих территориальных захватов. Поэтому, я уверен, что Италия в ближайшее время объявит войну Австро-Венгрии.
   - Возможно, так и будет, Пинхас, - вздохнул Давид. – Что ты предлагаешь делать?
   - Действовать незамедлительно. Поехать в Бордо и Лондон и попытаться убедить правительства Франции и Великобритании в целесообразности создания Еврейского легиона. Я хочу в эти дни получить от Луццати рекомендательное письмо. Кроме того нам нужно добиться от правительства разрешения создать в Италии, в удобном для неё месте, сборный пункт еврейских волонтёров. Естественно, когда правительство примет решение присоединиться к Антанте. К сожалению, нас мало. Нужны дельные помощники. Надо подумать, как их мобилизовать на наше дело.
   - Предстоит призвать сторонников-легионеров в России и Америке, - заявил Борохов. – Именно там находятся основные резервы волонтёров.
   - Я тоже так думаю, - сказал Пинхас. - У нас действительно много работы. Не будем терять времени.
   Беседа продолжалась ещё какое-то время, но друзья уже сознавали огромность работы, которую им придётся осуществить. Давид и Бер поблагодарили Рахель и попрощались.  Пинхас поцеловал сестру и ушёл в свою комнату. Ему нужно было подумать, как найти подход к влиятельным людям во французском руководстве. 
 
В Бордо

   1
   Если в августе Рутенберг ещё планировал поездку в Париж, то уже в начале сентября всё переменилось. Три группировки англо-французских войск потерпели в сражениях на границе Франции и Бельгии сокрушительные поражения. Немецкие армии широким фронтом устремились вглубь на юг, желая захватить французскую армию в гигантские клещи. Командование, уже не надеясь удержать Париж, готовило город к сдаче. Поэтому 2 сентября правительство «национальной обороны» вынуждено было эвакуироваться в Бордо, повторив бегство, которое правительство и парламент совершили  во время франко-прусской войны 1870 года.
   Уже проезжая солнечную, прежде жизнерадостную Ривьеру он ощутил перемену в настроении людей. На лицах печаль и грусть, на станциях, платформах и в поезде женщины озабоченно прижимают детей к груди, словно пытаясь защитить их от опасности, которая словно растворена в воздухе. Он видел, как сбиваясь в группки, они говорили об уехавших воевать мужьях, о боях и сражениях, в которых они участвовали, с волнением и затаённым страхом о том, что от них давно нет вестей. Страна стала другой, повсюду солдаты. Выздоровевшие в госпиталях Прованса и ещё не нюхавшие пороху здоровые ехали на север, где вливались в армейские части, а раненые на юг, на Ривьеру. И все они несли в себе одну мысль и одно чувство – защищать своих женщин и детей, свою страну до последней капли крови. Рутенбергу всё это было ново и интересно и он глубоко взволнован. Воюющая страна, взбудораженная войной, как пчелиный улей вторжением незваного гостя. Днём и ночью на всех станциях женщины и дети в белых одеждах с красным крестиком на рукавах. У них еда и питьё, с которыми они проходили по вагонам, предлагая их солдатам и ободряя их словом и взглядами. На всех станциях солдаты. Если не хватало мест, люди выходили из вагонов, чтобы уступить им свои и дождаться следующего поезда.
   Вместо шести Рутенберг ехал из Генуи в Бордо шестнадцать часов. В дороге он видел и слышал то, что в будничной жизни не мог бы себе представить. Это очищало его душу
и укрепляло веру в людей.
   На вокзале Сен Жан он спустился на перрон  и пошёл к выходу. Широкая  привокзальная площадь была полна спешащими людьми. Приехав в Бордо первый раз, он решил не спешить, а вначале поговорить с жителем города. Осмотревшись, Пинхас увидел одетого в униформу полицейского и подошёл к нему. Тот объяснил, как добраться до центра города.
   - А Вы не подскажете, где я мог бы остановиться на неделю? – спросил Пинхас.
   - Сейчас в Бордо серьёзная проблема с гостиницами, - задумался полицейский. - Многие государственные учреждения перебрались сюда, и в них поселилось большинство парламентариев, членов правительства и чиновников. Я бы посоветовал Вам устраиваться в этом районе. Здесь тоже есть неплохие гостиницы, в которых можно найти свободные номера. Например, эта или вот ещё.
   Полицейский показал на них рукой, и улыбка засветилась на его молодом смуглом от загара лице. Рутенберг поблагодарил его и направился к одной из гостиниц.   Действительно, там ему сразу предоставили номер на втором этаже. Он выложил вещи из чемодана на полки в шкафу, повесил на плечики две чистые рубашки и пиджак и с наслаждением принял душ. Многочасовое пребывание в набитом пассажирами вагоне вызвало заметное утомление, и желание его освежиться под струями тёплой воды было вполне объяснимым. Он растёр тело махровым полотенцем, оделся и вышел из номера.   
   Вечер накрыл город мягкой южной тёмнотой, засветились окна домов и витрины магазинов, и зажглись редкие уличные фонари. Очень хотелось есть, и он направился в кафе, выставившее на тротуар свои столы и стулья. Симпатичный молодой официант предложил ему свежую рыбу с варёной посыпанной укропом картошкой и овощной салат.
Рутенберг знал искушённость французских поваров и доверился выбору парня. Он с удовольствием поел и даже выпил рюмку сухого терпкого вина. Он расплатился и прошёлся по улице, размышляя о предстоящих ему завтра делах. Усталость от долгой и полной сильных впечатлений напряжённой дороги клонила ко сну. Он вернулся в гостиницу, разделся, лёг в постель и в одно мгновенье провалился в пучину целительного сна.

   2
   На следующее утро он отправился на встречу с Хаимом Раппопортом, братом писателя, драматурга и этнографа Семёна Ан-ского. Тот сотрудничал в «Socialisme», и в эти дни бегства оказался в Бордо вместе с хозяином этого журнала Жюлем Гедом, основателем вместе с зятем Карла Маркса Лафаргом французской Рабочей партии. Найти Раппопорта Рутенбергу удалось с большим  трудом. Пришлось обзвонить множество гостиниц. К счастью его обнаружили  в отеле «Бурдигала» в центре города. Пинхас попросил администратора позвать его к телефону. Они договорились встретиться в вестибюле гостиницы в двенадцать часов дня. После завтрака в том же кафе Рутенберг решил пройтись по городу. Он любил пешие прогулки. Ему нравился этот старинный Бордо, обласканный прекрасной уже не жаркой погодой первых дней осени. Он читал, что в середине восемнадцатого века градоначальник маркиз де Турни, стремясь сделать Бордо одним из красивейших городов Франции, перестроил его центр в стиле классицизма. Рутенберг с интересом рассматривал дома и дворцы, наслаждаясь прекрасной классической архитектурой.
   Он спросил у прохожего о гостинице. Она оказалась уже совсем недалеко. Раппопорт сидел в кресле недалеко от входа. Друзья крепко обнялись.
   - Здравствуй, Хаим.
   - Бон Жур, Пётр.
   - Европа, я смотрю, нас очень изменила. Я слышал, ты теперь зовёшься Шарлем, - слегка уколол его Пинхас.
   - Дорогой мой, приходится заниматься мимикрией. Я редактор солидного журнала. Меня окружают серьёзные парни социалисты.
   - Я тебя не упрекаю, сам теперь другой, - вздохнул Рутенберг. – Мы были когда-то социалистами-революционерами, рисковали свободой и жизнью ради дела, в которое верили. А в эмиграции я осознал, что наши вожди способны на предательство и готовы отдать тебя на закланье во имя своих абсурдных принципов и амбиций. Пришло понимание и разочарование. Я вот вернулся к вере отцов, прошёл обряд возвращения в еврейство, вернул своё данное мне родителями имя.
   - Пинхас, если я не ошибаюсь? – спросил Раппопорт.
   - Да, Хаим.
   - Я читал статью Амфитеатрова об итальянском обществе, защищающем притязания евреев на Эрец-Исраэль. Он написал, что ты его организатор. Ты стал большим человеком, Пинхас.
   - Я приехал в Бордо не для того, чтобы наслаждаться его красотами. Хотя он действительно прекрасен. Мне нужно поговорить с министрами правительства о создании еврейского легиона.
   - Ого, куда тебя занесло! – восхитился Хаим. – Тебе бы встретиться с моим боссом. Он сейчас министр иностранных дел.
   - А как мне его найти? Здесь, извини за выражение, такой бардак. Хотя, конечно, у него веские причины. Но я вчера читал в газете, что французы на Марне разгромили германскую армию.
   - Немцы в порыве окружения нашей армии и стремления захватить Париж выдохлись, растянули свои коммуникации, и, не имея резервов, открыли фланги для нашего удара, - подхватил тему Раппопорт. -  Не дойдя до Парижа, они повернули на восток, уверенные в том, что французская армия не оправится от поражения и не помешает их отходу. Но генерал Жоффр оказался тёртым калачом. Он быстро провёл реорганизацию и перешёл в наступление.
   - Да, Хаим, наступил перелом. Но до окончания войны ещё далеко. Так поможешь мне увидеться с Гедом?
   - Пойдём, он сейчас должен быть у себя в министерстве.
   Они вышли на улицу и направились к зданию, где располагалась его канцелярия. Секретарь зашёл в его кабинет сообщить о приходе посетителей. Министр поднялся навстречу, пожал им руки и изучающе посмотрел на Рутенберга. Высокий лоб, длинные зачёсанные назад волосы, большая  ветвистая борода, овальные очки на пронзительно грустных глазах - он произвёл на Пинхаса впечатление похожего на него убеждённого в своей правоте человека, и сразу проникся к нему уважением.
   - Садитесь, господа, - пригласил Гед. – Признаюсь, я заинтригован вашим появлением в моей скромной конторе.
   - Хочу представить Вам моего друга Пинхаса Рутенберга, - опередив вопросы Геда, сказал Раппопорт. – В молодые годы мы с ним боролись с самодержавием.
   - А я помню Вас, - лицо Жюля Геда сразу просветлело. – Вы приезжали на конференцию моей партии со священником. Если я не ошибаюсь, его звали Гапон. Тогда о нём писала вся европейская пресса.
   - Я тоже Вас узнал, господин Гед, – произнёс Пинхас. – Я тогда ещё плохо знал французский. Но Вы выступали с таким пафосом и убеждённостью, что мне многое было понятно.
   - Да, это были замечательные дни, - заметил министр. – Все мы болели за вашу революцию, и вы для нас были героями. 
   - К сожалению, царский режим выстоял, - сказал Рутенберг. -  Хотя наши удары во многом изменили его. Демократические свободы всё же пробились через его толщу.
   - Я думаю, следующего удара самодержавие не выдержит, - задумчиво произнёс  Гед. - Но сейчас Россия наш союзник и мы не можем желать ей пораженья.
   Он ещё раз внимательно взглянул на двух сидевших напротив него друзей. Их еврейское происхождение было ему известно, но в его душе и мыслях не существовало и намёка на юдофобию и презрение к евреям, многие из которых среди европейских социалистов были его друзьями.
   - Так что же привело вас в мой кабинет? – спросил он. – Уверен - дело государственной важности.
   - Вы правы, господин министр, - заявил Пинхас. – Я представляю перед правительством Франции итальянский комитет «Pro causa ebraica». Его цель утвердить в мировом общественном мнении право еврейского народа на Эрец-Исраэль. Моя миссия, помимо этого, состоит в том, чтобы убедить руководство Вашей страны в том, чтобы дать возможность еврейским военным формированиям воевать в Палестине в составе французской армии и тем оказать помощь в освобождении её от турецкого владычества.
   - Мне симпатична эта идея, - заверил его Гед. - Я всей душой за национальную независимость вашего народа. Но решение по таким государственным вопросам принимает премьер-министр Рене Вивиани. На заседании совета министров я, безусловно, поддержу Вас. Но перед тем как этот вопрос будет поднят перед премьером, я советую Вам подойти к Аристиду Бриану. Он год назад возглавлял правительство и у него серьёзные связи и влияние, как в стране, так и за рубежом.
   - Я планирую поездку в Лондон, - произнёс Рутенберг. - Возможно, попрошу у него рекомендательное письмо к лорду Грею.
   - Конечно, попросите его. Ещё поговорите с Мильераном. Он военный министр и его мнение, несомненно, повлияет на решение кабинета. Также советую встретиться с министром иностранных дел Теофилем Делькассе. Давайте договоримся так: завтра в десять утра ты, Шарль, зайди ко мне забрать рекомендательные письма. Они это любят.
   Рутенберг поблагодарил Геда, проводившего их до двери кабинета. Друзья вышли на залитую солнечным светом улицу. Раппопорт предложил вместе пообедать. В ресторане, куда он привёл Пинхаса, было много посетителей, в основном приехавших из Парижа служащих министерств. Им удалось найти свободный стол в глубине гудевшего от речей помещения. Вначале Пинхас был недоволен, но потом смирился с выбором Хаима: кухня в этом ресторане оказалась вкусной и изысканной. Они с удовольствием поели и выпили Каберне-Совиньон 1908 года.
   - Это вино произведено на винодельне Эдмона Ротшильда, - пояснил Раппопрот.
   - Мне бы не мешало с ним тоже встретиться, Хаим, - вздохнул Рутенберг.
   - Так в чём проблема? Ведь он тоже здесь, в Аквитании.
   - Что ты имеешь в виду? – спросил Пинхас.
   - Он предусмотрительно перебрался из своего дворца в Булонь-Бийанкур под Парижем в своё поместье Лафит. Оно находится в сорока километрах к северу от Бордо.
   - А как мне туда доехать? Не думаю, что городское такси меня туда повезёт.
   - Я попрошу Жюля предоставить нам машину, которую он получил здесь, как член правительства. Скажу, что надеюсь взять у Ротшильда интервью.
   - Неплохая идея, Хаим. Буду тебе очень благодарен.
   Договорившись о завтрашней встрече в гостинице, они расстались. Рутенберг решил вновь пройтись по городу. Пешие прогулки он любил с роменского детства. Они давали силы его телу и освежали голову для новых мыслей. Дорога привела Пинхаса на привокзальную площадь. Его сразу заинтересовало оживление на выходе из вокзала. Люди возбуждённо переговаривались о чём-то, очевидно тронувшем их чувства и воображение. Пинхас подошёл к какому-то мужчине и спросил его.
   - На путях стоят два эшелона с ранеными немцами. Никогда, месье, не видел ничего подобного.
   - Спасибо, любезный, - поблагодарил Рутенберг и вошёл в здание вокзала.
   На отдалённых путях стояли два длинных составленных из товарных вагонов поезда. Он направился туда, ему важно было увидеть краски отдалённой разгорающейся на севере Франции кровавой европейской войны. Два поезда с пленными и ранеными немцами. Они прибыли утром после сражения на Марне. Там легендарное мужество французских солдат нанесло страшный удар по германской военной мощи. Пинхас прошёл на платформу, разделяющую составы. Двери вагонов приоткрыты, на полах свежескошенные пшеничные снопы, на которых лежали рядами забинтованные раненые. Повязки на них побурели от запёкшейся крови. Не слышно стонов, умирающие сжимали зубы и губы, чтобы враг не возрадовался их боли. Он видел, как раненые легче с неимоверными усилиями ползли к тем, кто страдал больше, чтобы дать им пить или смыть пот.
   В белоснежных халатах появились медсёстры. Они поднялись в вагоны, чтобы выполнить свою угодную богу обязанность – перевязать раненых и облегчить их боль. А пленных покормили и давали им хлеб и воду. Потом французские санитары стали выносить из вагонов тела скончавшихся от ран.
   Рутенберг стоял на платформе, переживая кровавый трагический абсурд войны, пока в вагоны не поднялись солдаты, и поезда один за другим не тронулись в путь на юг, к госпиталям Лазурного берега. С тяжёлым сердцем он прошёл по опустевшему перрону и вышел на площадь.

Эдмон де Ротшильд

   1
   Друзья встретились, как и вчера, в вестибюле гостиницы. Раппопорт принёс составленные министром рекомендательные письма. Пинхаса обрадовало и согласие Геда воспользоваться его машиной. Осталось только договориться с самим Ротшильдом. В администрации гостиницы, куда они обратились с просьбой связаться с Шато Лафит, нашёлся и номер телефона. Его помощник, выслушал их и попросил перезвонить через десять минут.
   - Это Рутенберг. Господин Ротшильд нас примет?
   - Барон пожелал пригласить вас сегодня на ужин в шесть часов вечера, - услышал Пинхас спокойный голос его помощника.
   - Благодарю Вас, - сказал Рутенберг. – Мы непременно будем.
   Друзья пообедали в ресторане, заняв на этот раз столик под навесом на тротуаре, залитом мягким солнечным светом. Всё благоприятствовало им, и они уже планировали аудиенции с Мильераном и Делькассе. После обеда Раппопорт повёл Рутенберга в военное министерство, где секретарь министра, ознакомившись с рекомендательным письмом Геда и рассмотрев посетителей опытным оценивающим глазом, записал Рутенберга на завтра на девять часов утра. То же они проделали в Министерстве иностранных дел, где Пинхасу назначили встречу с министром на послезавтра.
   «Рено», за рулём которого находился Раппопорт, урча мотором, двигалось по равнинной дороге. Это была знаменитая долина Медок, один из пяти винодельческих районов Бордо. С обеих сторон дороги во всю ширь долины простирались поля виноградников, даровавших славу и богатство Франции.
   - Никогда прежде не думал, что виноделие может быть таким доходным предприятием, - произнёс Пинхас.
   - Конечно, винодельня даёт Ротшильдам хороший доход, - сказал Хаим. - Некоторые вина стоят тысячи франков. Это за одну бутылку. Джеймс Якоб приобрёл виноградники полвека назад. Теперь это вотчина трёх французских братьев. Очевидно, этот бизнес у нашего благодетеля не единственный. Он ещё и владелец огромного состояния, земель и недвижимости,
   Рутенберг кое-что знал об этом человеке, члене богатейшего еврейского клана, изменившего за последние два века лицо Европы. Эдмон был младшим сыном Джеймса Якоба Ротшильда, одного из пяти сыновей Майера Аншела из Франкфурта, создавших и возглавивших банкирские дома в самых крупных и влиятельных европейских странах. Все Ротшильды его поколения, как и поколения их отцов, получили прекрасное образование, что позволило им войти в интеллектуальную и общественную элиту Европы. Рутенберг читал, что Эдмон, не склонный к ведению финансовых и коммерческих операций, отстранился от активного участия в делах фамильного банка, доверив его своим старшим братьям. Он с молодых лет увлекался искусством, коллекционированием и археологией. Перспектива личного знакомства с ним волновала Пинхаса. Дружба с могущественным филантропом, организовавшим и финансировавшим множество еврейских поселений в Эрец-Исраэль,  была ему очень важна.
   Ведомый Раппопортом «Рено» въехал в ворота усадьбы, миновал приземистые строения с широкими покатыми крышами и остановился на большой площадке, где уже находились два автомобиля. Шеренга приближенных друг к другу двухэтажных особняков заканчивалась круглой башней с высокой конической крышей. Они ступили на землю и направились к металлической ограде с прямоугольными каменными колонами. Навстречу им вышел мужчина средних лет и уверенно и равнодушно повёл их к особняку барона.

   2
   Эдмон де Ротшильд сидел в высоком кожаном кресле в середине большой обставленной старинной мебелью гостиной. Худощавое удлинённое лицо и покатый лоб обрамляли седые волосы, перетекающие без разрыва в окладистую седую бороду. Его тёмные глаза пристально рассматривали гостей. Его век приближался к семидесяти, но он был ещё крепким и энергичным человеком. Рутенберг подошёл к нему, и Эдмон протянул ему руку.
   - Для меня большая честь говорить с Вами, господин Ротшильд, - сказал Рутенберг, пожимая крепкую холёную руку.
   - Я понимаю, что Вы приехали в Бордо не для прогулок.
  Барон старался искусно подвести разговор к обсуждению серьёзных вопросов. Эдмон пригласил гостей сесть на стоящий перед ним кожаный диван.
   - Я нахожусь здесь с важной миссией получить одобрение французским правительством идеи создания еврейского легиона, который вместе с войсками Антанты будет сражаться за освобождение Палестины.
   Отвечая по ходу беседы на вопросы барона, Рутенберг коротко изложил свой план. Он взглянул на Ротшильда, желая услышать его мнение.
   - Скажу Вам честно, до недавнего времени я не был сторонником сионизма. Я считал его авантюрой, угрозой своей деятельности в Эрец-Исраэль, - произнёс барон.
   - Я тоже недавно пришёл к пониманию политического сионизма, - заметил Пинхас.
   - Мне довелось в молодости встречаться и беседовать с главным раввином Парижа Цадоком Каном и с основателем Альянса Шарлем Неттером, - продолжил Ротшильд. - Они оказали большое влияние на моё мировоззрение, вызвали интерес к  истории еврейского народа. А кровавые погромы восьмидесятых годов? Тогда я узнал о бедах и страданиях моих соплеменников. Я поговорил с Иосифом Файнбергом, посланцем из Эрец-Исраэль, потом с раввином Могилевером. Они настаивали на массовой эмиграции евреев в Палестину. Я был не согласен с этим, считал невозможным преодолеть сопротивление турецких властей. Но принял их идею создания еврейских поселений, решил вложить средства в её осуществление и взялся скупать у османских властей по всей Палестине обширные участки земли.
   - Я ещё ни разу там не был, не довелось, - вздохнул Рутенберг. - Когда я поселился в Италии, я думал, прежде всего, о том, чтобы выжить, прокормить себя и помочь моим детям. Лишь недавно стал на ноги и начал неплохо зарабатывать.
   - Этой осенью я собираюсь поехать туда в четвёртый раз. Я уже трижды посетил Эрец-Исраэль, - продолжил Ротшильд. – Тогда я хотел убедиться, что мои деньги не бросают на ветер. У меня, как и у многих из моего окружения, было невысокое мнение о соплеменниках из Восточной Европы, составлявших основной контингент поселенцев и твёрдое желание не позволить им погубить начатое мной дело. Я взял их под своё покровительство с условием беспрекословного подчинения моей администрации. Было немало трений с поселенцами, пока не пришла мысль передать управленческие функции Еврейскому колонизационному обществу. А чтобы осуществлять прямое руководство, я создал при нём Палестинский совет. Почему я об этом рассказываю? Потому что в последнее время стал другим человеком и иначе отношусь ко всему.
   - Что Вы имеете в виду, господин Ротшильд? – спросил заинтригованный Рутенберг.
   - Все Ротшильды были единодушно против сионизма. Они считали, что еврейские эмигранты должны и могут успешно интегрироваться в европейских странах и в Америке и даже ассимилироваться там. А Герцль страстно хотел приобщить к нему мою семью. У нас состоялась лишь одна встреча по его просьбе, но нам не удалось прийти с ним тогда к взаимопониманию. Между нами возник конфликт, который продолжался и после его смерти. Я отказывался от всякого сотрудничества с сионистами. Но недавно они познакомились с моей деятельностью в Эрец-Исраэль. И мы пришли к неожиданному выводу, что делаем одно общее дело и решаем одни и те же проблемы. Я стал сотрудничать с сионистской организацией и поддержал предложение Хаима Вейцмана основать в Иерусалиме Еврейский университет.
   - А как Вы относитесь к идее создания еврейского государства? – спросил Рутенберг.
   - Я не уверен, что это осуществимо в нынешнее время, - ответил Эдмон. – Но я не пророк. Может быть, я ошибаюсь.
   - Так за что тогда еврейские легионеры будут проливать кровь? – воскликнул Пинхас.
   - Что вы от меня хотите? – воспротивился барон. - Я пожилой человек, трудно менять своё мнение в таком возрасте. Возможно, во время поездки я и передумаю. Одно скажу: я люблю эту страну.
   - Мне неловко просить Вас, господин Ротшильд, но Ваша поддержка моей миссии весьма желательна. После Бордо я отправлюсь в Лондон. Я был бы очень благодарен Вам за рекомендательное письмо к Вашему двоюродному брату, лорду Натаниэлю Ротшильду.
   - У меня нет причины Вам отказать, - сказал барон. – Кстати, его сын лорд Лайонел Уолтер тоже весьма сочувствует сионистам. Я напишу и для него и завтра направлю к Вам в Бордо с письмами своего помощника. А сейчас приглашаю Вас на короткую экскурсию по моему хозяйству.
   Солнце уверенно клонилось к закату, и косые его лучи освещали фасады и крыши строений. Они миновали широкий двор и вошли в показавшееся бесконечным полутёмное помещение. 

   3
   В цеху с высокими потолками Рутенберг увидел огромные металлические цистерны, связанные друг с другом какими-то замысловатыми трубами.
   - Здесь происходит первичная обработка и очистка сока собранного на полях винограда, - пояснил Ротшильд. - Для каждого сорта предназначена своя установка. В этих баках происходит брожение сусла, разделение и слив полученного вина. Оно поступает в подвалы, где при постоянной температуре и влажности воздуха выдерживается годами и даже десятилетиями.
   Они проследовали через цех и оказались в слабоосвещённом помещении, уставленном огромными бочками, на которых краской были выведены название сорта винограда и год его сбора. Затем они вошли в тёмный подвал. Из его бесконечной пустоты сразу повеяло прохладой. Шедший перед ними работник умело и проворно зажигал свечи и вставлял их в свисающие с потолка светильники. Темнота постепенно расступалась и неясные прежде груды по центру преобразились в аккуратно уложенные с обеих сторон прохода деревянные бочки, стянутые поперёк стальными обручами. Сводчатый потолок подвала почернел от плесени, веками произраставшей в его сырой безмятежной атмосфере.
   - Здесь вина продолжают выдерживаться, - продолжил свою экскурсию Эдмон. - Отсюда бочки поступают в разливочный цех. Там вино разливают по бутылкам. Оттуда оно и вывозится на продажу.
   Ротшильд уверенно и равнодушно провёл гостей по цехам, и они вновь вышли на дорогу, петляющую вокруг зданий и построек. Вечерело. В высоких окнах особняка, отороченных распахнутыми в обе стороны белыми жалюзи, зажегся свет. Они вошли в высокие двухстворчатые двери и, пройдя по коридору, ступили в сияющую в огнях люстр столовую.
В центре её находился большой покрытый белой скатертью стол. Он уже был сервирован
роскошной фарфоровой посудой и наборами серебряных ложек, вилок и ножей. На стенах висели картины знаменитых художников, которые Ротшильд коллекционировал с юношеской страстью и отменным знанием и вкусом.
   - Садитесь, господа. Я вижу, все мы евреи. Поэтому я указал приготовить кошерный ужин.
   В столовой показалась симпатичная хозяйка. Она посмотрела на барона, ожидая его распоряжений.
   - Аннет, подавай, - сказал Эдмон.
   Она кивнула и удалилась, а через несколько минут появилась с большой фарфоровой супницей. Она совершила несколько таких заходов, и вскоре на столе уже стояли вкусно пахнущие изысканной едой блюда.
   Барон поднял бутылку, и умело разлил по рюмкам сухое красное вино.
   - В эти дни мы празднуем Рош-Ашана, еврейский новый год, - произнёс он. - Так выпьем за то, чтобы он был удачным для всех нас, и чтобы война закончилась нашей победой.
   Рутенберг с уважением взглянул на него и выпил. Вино мягко заструилось по языку и наполнило тело чуть пьянящей терпкой влагой.
   - Господин Ротшильд, я корреспондент популярного в стране журнала «Socialisme», -сказал Хаим. - Мой шеф и редактор этого органа Жюль Гед. Он очень заинтересовался нашей сегодняшней встречей с Вами и поручил мне написать о Вас и нашей беседе.
   - Я не сторонник социализма, господин Раппопорт, но уважаю министра Геда, -поразмыслив несколько секунд, ответил барон. – Я бы хотел воздержаться от интервью. По-моему уже много всего сказано. Пишите, только прошу дать мне прочитать Ваш материал перед публикацией.
   - У нас ответственное, серьёзное издание. Мой текст перед выходом в печать будет, безусловно, передан Вам для внесения необходимых поправок и корректур.
   - Превосходно, господа. Приятного аппетита, - сказал Ротшильд.
   Все принялись за еду, восхищаясь искусством Аннет.
   Возвращались по той же дороге, освещая её фонарями, то и дело вырывающими из мрака полосы виноградников, кустарники и деревья, изредка встречающиеся на невысоких волнистых холмах долины.

Аристид Бриан

   На приём к Мильерану и Делькассе Рутенберг пошёл уже один. Рекомендательные письма, несомненно, помогли открыть двери их высоких кабинетов и привлечь внимание министров. Они выслушали его и задали несколько вопросов. Для них его идея была нова и не вписывалась в реальные цели и потребности Франции. Её армия вела тяжёлые бои на северных границах, и направление экспедиционного корпуса на Ближний Восток правительством ещё не рассматривалось.  В конце концов они дали согласие поддержать на заседании правительства предложение о мобилизации евреев в французскую армию.
   Рутенбергу после этих встреч стала очевидней проблема, стоящая перед министрами. Они не возражали против основания еврейского государства, понимали готовность евреев самоотверженно сражаться за свою историческую родину. Но вопрос этот касался стратегических интересов страны, которые были ещё далеки до окончательного их понимания. Поэтому встреча с Аристидом Брианом была для него особенно важна. К тому времени Бриан уже четыре раза возглавлял правительство, что говорило о его силе и авторитете. Пинхас также знал, что несколько лет назад он с Мильераном и нынешним премьер-министром Вивиани основал Республиканскую социалистическую партию, которая сейчас и находилась у власти. Знакомство с ним, если бы Рутенбергу удалось убедить его в правомерности идеи Еврейского легиона, обещало ему серьёзную поддержку министра.
   Бриан что-то писал, сидя за большим столом, когда секретарь, молодой человек, одетый в добротный серый костюм, открыл дверь в его кабинет.
   - Садитесь, господин Рутенберг, - произнёс он. - Премьер-министр попросил меня кое-что сделать. Это не терпит отлагательств. Не обращайте на меня внимания.
   Он ещё несколько минут работал, а Пинхас между тем осматривал кабинет, в который через гардины на двух высоких окнах лился с улицы мягкий солнечный свет. Закончив писать, министр позвал секретаря.
   - Передай срочно в печать, Фернан. Потом верни мне на подпись, - сказал он, протягивая ему несколько листов бумаги.
   Дождавшись, пока тот выйдет из кабинета, Бриан обратился к сидящему перед ним солидному человеку.
   - Я, господин Рутенберг, в общих чертах знаю о созданной Вами в Италии организации. Об этом мне написал недавно мой друг Луиджи Луццати. Кстати, он о Вас очень высокого мнения. Я также что-то слышал и о Вашей миссии.
   - Господин Бриан, Вы хорошо знаете, в каком отчаянном положении находятся сейчас мой соплеменники.
   - Безусловно, я им очень сочувствую.
   - Тогда Вы не можете отказать моему народу в самоопределении и не поддержать его стремление создать в пустыне своё национальное государство.
   - Я не сионист, но эту идею я поддержу. Она справедлива и не противоречит  нормам международного права.
   Министр был личностью разносторонней. Ещё в конце минувшего века он стал масоном, пройдя посвящение в ложе Великого Востока Франции. Идеалы масонского братства были близки ему. Бриану был отвратителен антисемитизм, и в деле Дрейфуса он был на его стороне. Он хорошо разбирался в людях. Сейчас напротив него сидел человек, силу психологического воздействия которого он не мог не почувствовать. Ему была очевидна высокая авторитетность его миссии и его личная человеческая значимость. Он симпатизировал ему, его убеждённости и преданности народу, ради которого он пытался достичь вершины европейской политической пирамиды.  Они беседовали ещё некоторое время, ища дополнительные доводы для принятия правительством идеи Еврейского легиона.
   - Я надеюсь, совет министров поддержит Вашу идею. Я знаю Вивиани, он разумный и опытный политик. Не вижу причин, чтобы он Вас не поддержал.
   - Буду Вам очень признателен, господин Бриан, - поблагодарил Пинхас.
   Он готов был уже подняться, как министр задержал его.
   - Есть ещё одно соображение. Вы собираетесь отправиться в Лондон. Это очень разумный шаг. Можете мне поверить, у Великобритании к Палестине большой имперский интерес. Если и создавать Легион, то в составе именно британской армии. Она наверняка будет там воевать. У Франции есть свои интересы в Сирии, но я не думаю, что Ваше будущее государство распространится столь далеко на север.
   - Я это очень хорошо сознаю, - заверил Пинхас. - Поэтому и направляюсь в Лондон.
   - Я ещё не закончил свою мысль, господин Рутенберг. Вам нужно будет говорить с Эдуардом Греем, министром иностранных дел. Он сторонник колониальной экспансии и один из инициаторов этой войны. Я дам Вам рекомендательное письмо. Это сильный  дипломатический козырь.
   - Спасибо, я это уже почувствовал.
   - Вот и прекрасно. Зайдите ко мне завтра утром. Фернан Вам его передаст.
   Министр поднялся и подошёл к Рутенбергу.
   - Желаю Вам успеха в Лондоне. И напишите мне, чего Вам удалось добиться. А мне пора идти. Сейчас заседание, возможно будет обсуждаться и Ваш вопрос.
   Он быстрым шагом подошёл к двери кабинета и скрылся за ней.
   
Парижские встречи

   1
   Пребывание правительства Франции в Бордо шло к своему завершению. Уже через две недели французская армия нанесла сокрушительный удар на реке Марна по тылу и флангам немецкой армии. Непрерывное отступление англо-французских войск прекратилось, фронт стабилизировался, и силы противников сравнялись. Авторитет генерала Жоффра поднялся необычайно: победа его армии стала поистине преодолением позорного поражения во франко-прусской войне, и надежды Франции вернуть потерянные тогда Эльзас и Лотарингию вновь оказались реальными.
   Рутенберг не мог не заметить, что уныние, возникшее от поражений на северной границе, сошло на нет, и настроение людей изменилось к лучшему. Правительство готовилось вернуться в столицу, и чиновники в министерствах стали веселей и уважительней.
   Он быстро осознал, что убеждающие беседы с членами правительства для достижения желаемого результата  недостаточны. После встреч с министрами, он возвращался в гостиницу и в уединении и покое занимался составлением документа, который назвал петицией. Он готовил её для вручения Эдварду Грею. Пинхас торопился. Он понимал, что в условиях ужесточения войны поездки в Англию могут стать проблематичными из-за нападений немецких кораблей и подводных лодок. Получив рекомендательные письма Ротшильда и Бриана, Рутенберг попрощался с Хаимом Раппопортом и на следующий день на поезде выехал из Бордо.
   Париж встретил его тёплым осенним солнцем, пробивавшимся к улицам и площадям через медленно плывущие по голубому небу белые облака. Листья на деревьях начали желтеть и опадать, шурша под ногами, и город покрылся золотым осенним ковром. С вокзала Рутенберг поехал на квартиру Раппопорта. Пока оставаясь в Бордо вместе с Гедом, Хаим предложил ему несколько дней до выезда в Лондон пожить у него. В Париже в это время был и Савинков, но сложные отношения с ним и трудные разговоры, которые могли произойти между ними, склонили Пинхаса принять предложение. У него была ещё возможность поселиться у Ольги Николаевны. Желание увидеть Ваву, так он называл свою малолетнюю дочь, было сильно, но он решил не просить у неё приюта, чтобы не вызвать надежду на возвращение.
   Он сел на такси, назвав водителю адрес друга. Жанна, жена Хаима, встретила его радушно: ещё вчера муж позвонил и попросил её принять Пинхаса. Пинхас уходил рано утром после приготовляемого Жанной завтрака, и возвращался поздно вечером. Прежде всего, он навестил английского посла, сообщив ему о цели своего визита в Лондон и показав текст петиции. Тот неожиданно для Рутенберга проявил интерес к идее создания Легиона и посоветовал встретиться с Хаимом Вейцманом, сионистом и учёным-химиком, обладающим большими связями в правительстве благодаря разработанной им технологии получения ацетона, необходимого для производства бездымного пороха – кордита.
Знакомство это ему представилось необходимым. Начав свою борьбу и став активным деятелем национального движения, он понимал, что следует сблизиться с руководством Сионистской организации.  А Вейцман был, несомненно, одним из её главных руководителей.

   2
   Перед отъездом Пинхас всё же позвонил Ольге. Вечно занятый и бегущий к далёкой желанной цели, он порой останавливался и думал о детях. И сейчас в Париже, завершив все дела, он вдруг ощутил своё одиночество, и ему захотелось тепла маленького человечка, которого он видел только на фотографии. Несколько лет назад её прислала ему жена.
   - Ольга, это Пинхас.
   - Да, я тебя узнала. Ты где? – спросила она.
   - В Париже. Я хотел бы увидеться с детьми. Сегодня или завтра утром, потому что днём я уезжаю.
   - Женя и Толя у мамы и сестры в Петербурге. А Валя со мной. Приезжай сейчас, пока я дома.
   - Хорошо, Ольга. До свидания.
   Он знал, где она живёт. Ведь много лет назад, когда началась его оказавшаяся бесконечной эмиграция, он был в её квартире, в которой тогда и зачал свою единственную дочь Ваву. Ему захотелось купить ей подарок,  и по дороге Пинхас заскочил в магазин. Милая девушка продавец предложила разноцветную тряпичную куклу.
   Пинхас дёрнул за цепочку и колокольчик коротко и глухо прозвенел за дверью. Дверь открыла Ольга Николаевна. Со времени их последней встречи она очень изменилась, поправилась, поседела, и её уже немолодое лицо покрылось большими глубокими морщинами. Ольга была на семь лет старше и сегодня эта разница в возрасте проявилась со всей очевидностью.
   - Привет, Пинхас.
   - Здравствуй, Ольга.
   Она обернулась и позвала дочку.
   - Валюша, иди сюда. Это твой папа.
   Девочка сидела на потёртом кожаном диване, держа в руках книгу. Она застенчиво взглянула на вошедшего в гостиную огромного мужчину. Она знала об отце, который жил далеко в Италии, и её теперь вдруг сковал страх. Пинхас подошёл и протянул ей большую картонную коробку. Она с некоторым опасением открыла её и, увидев куклу, заулыбалась и взяла ей на руки.
   - Вале семь лет, Пинхас. Она уже взрослая. В наше время дети быстро растут. Она уже лучше меня говорит по-французски и читает.
   - А русский она знает?
   - Понимает и немного говорит. Многие эмигранты навещают меня здесь. Женя и Толя тоже говорили с ней по-русски. Но я чувствую, что она предпочтёт быть француженкой и остаться в Европе.
   - Можно я буду звать тебя Вава? – обратился Пинхас к девочке.
   - Ладно, мне даже нравится, - ответила она. – А как тебя зовут?
   - Пинхас.
   - Очень шипящее у тебя имя.
   - Это еврейское. Я ведь еврей.
   Девочка с интересом посмотрела на Пинхаса, потом перевела взгляд на маму. Но рождавшийся в её голове вопрос она так и не смогла сформулировать.
   - Спасибо за куклу. Я уже давно не игралась в них, - произнесла она .
   - Ты уже большая девочка, - вздохнул он и с нежностью посмотрел на дочь. - Но взрослой ты ещё успеешь быть.
   - Пинхас и Валюша, идите сюда, - позвала их Ольга.
   Они сели за стол в небольшой кухне. Круассаны и булочки на большом блюде пахли ванилью и свежим шоколадом. Ольга купила их в ближней пекарне, куда зашла после разговора с Пинхасом по телефону. Она вскипятила чайник, заварила чёрный чай и разлила его по чашкам. Чай пили с вишнёвым вареньем, которое Ольга варила по привычке каждый год.
   - А почему ты не живёшь с нами? – вдруг спросила Валя.
   - Я живу далеко, в Италии, - затрудняясь с ответом, произнёс Пинхас. – У меня там работа. Сейчас война, а когда она кончится, я буду к тебе часто приезжать.
   Девочка замолчала, задумавшись над словами откуда-то появившегося отца. Не мог он ещё объяснить дочери, что жизнь иногда разводит людей, когда кончается любовь, и они утрачивают духовную связь друг с другом.
   Рутенберг поблагодарил Ольгу за угощение, поднялся и подошёл к девочке.
   - Ну, давай попрощаемся? – спросил он её.
   Она доверчиво взглянула на него ещё не потускневшими синими глазами. И неожиданно для самого себя он поднял дочь и прижал к груди. Девочка откликнулась на порыв отца и молча обняла его за шею. 
   
В Лондоне

   1
   Кале, откуда отошёл паром, скрылся в утренней дымке. Ла-Манш, разбуженный свежим северным ветром, бил по судну невысокими частыми волнами. Рутенберг стоял на его носу, всматриваясь в далёкие ещё неясные очертания английского берега. Лет семь назад, после бегства из России, он уже совершал этот путь, думая найти пристанище на туманном Альбионе. Но работу тогда найти не смог и вернулся на континент, где было больше русских знакомых и друзей. Теперь он плыл на этот загадочный остров, чтобы завоевать его рождённой им идеей Легиона. Вскоре стал виден белый обрывистый берег и через полчаса он уже сошёл с парома на пристань небольшого портового городка Дувр. Война преобразила Дувр. Отсюда во Францию уходили по ночам боевые корабли, перебрасывающие на континент в горячую топку войны английские войска. Судна  эти во множестве стояли вдоль причалов, дожидаясь своей очереди выйти в Ла-Манш.
   Отсюда в Лондон Рутенберг  добирался поездом. Он сидел у окна и смотрел на чуть потускневшие зелёные холмы и поля, на пастбища со снующими по ним коровами и овцами, на уже подёрнутые желтизной рощи и перелески. Ничего не говорило об охватившей Европу войне. Такое же впечатление производил и Лондон, когда он сошёл с поезда на станции Виктория и ступил на оживлённые улицы огромного города. Он решил остановиться в Grosvenor Hotel, расположенном возле вокзала на Букингем-палас-роуд. Отсюда в центре города было недалеко до правительственных учреждений, что во многом и утвердило его в мысли там поселиться.
   На следующее утро он уже сидел в приёмной министерства иностранных дел с рекомендательным письмом Бриана. Средних лет секретарь доложил Эдварду Грею о посетителе.
   - Элиот, попросите его войти, - услышал Рутенберг голос министра.
   Пинхас был уже осведомлён в его активной политике, во многом содействовавшей перерастанию австро-сербского конфликта в общеевропейскую войну. А заключённое им соглашение с Россией привело к возникновению военно-политического союза Антанта. Он вошёл в просторный оформленный в имперском стиле кабинет. Сидевший за огромным столом высокий моложавый безусый джентльмен пристально посмотрел на него, открыл протянутый Пинхасом конверт и прочитал рекомендательное письмо.
   - Не могу отказать Вам во внимании, господин  Рутенберг, - произнёс Грей. - Аристид мой друг. Мы с ним создавали наш тройственный союз.
   - Господин министр, я представляю здесь широкое общественное движение, целью которого является утверждение права еврейского народа на Эрец-Исраэль. Но для создания государства моему народу следует помочь Великобритании завоевать свою историческую родину. Я составил петицию, в которой излагается наш план организации Еврейского легиона.
   Он протянул Грею переплетённую в тонкий серый картон брошюру. Министр взял её, полистал, согласно кивнул и посмотрел на Пинхаса.
   - Я и моё правительство непременно изучит этот материал. Я вижу, что ваше предложение хорошо аргументировано. Не могу ничего Вам обещать, но буду в меру сил содействовать принятию и пропаганде Вашей идеи. Премьер министр Герберт Асквит с пониманием относится к потребностям Вашего народа.
   - Буду Вам очень благодарен, господин Грей. Если потребуются мои разъяснения и ещё какие-нибудь документы, я к Вашим услугам.
   Рутенберг вышел из кабинета с чувством выполненного долга. Его предложение о Легионе теперь, несомненно, дойдёт до совета министров и главы правительства Его Величества короля. Он не мог знать, что петиция была скопирована ещё в гостиничном номере в Бордо секретным русским агентом и легла на стол директора  Департамента полиции, возможно, даже раньше, чем на стол сэра Эдварда Грея.

   2
   Натаниэл Ротшильд справедливо считался самым могущественным человеком в Великобритании. Тридцать лет назад он получил от королевы Виктории наследственный титул лорда и первым среди евреев стал членом палаты лордов. Рутенберг понимал, что его слово может стать решающим. Он подошёл к Вестминстеру в день заседания парламента. Пожилой барон приехал сюда на своём узнаваемом всеми конном экипаже. Рутенберг подошёл к нему, представился и протянул конверты с рекомендательными письмами, вложенными в конверты с отпечатанным на них гербом династии.
   - Господин Ротшильд, я хотел бы переговорить с Вами об одном важном деле, - обратился он.
   - Я вижу письмо Эдмона. Я его прочту. Жду Вас завтра у себя дома в одиннадцать часов утра. Я распоряжусь, чтобы Вас ко мне пропустили.
   - Благодарю Вас, лорд, - сказал Рутенберг.
   На следующий день таксист живо довёз его к роскошному дворцу в центре города. Узнав, что господин едет к самим Ротшильдам,  он испытывал к пассажиру явное уважение, по дороге рассказал ему о несметном богатстве Ротшильдов, принадлежащих им банках и огромной по размерам и стоимости собственности в Мейфэр, центральном районе Лондона. Пинхас расплатился со словоохотливым шофёром и подошёл к ограде дворца. Там его уже ждали и сопроводили в приёмную. Пинхаса поразила роскошь, с которой были обставлены и украшены вестибюль и комнаты. Пинхас увлекался искусством, был знаком с коллекцией Эрмитажа в Санкт-Петербурге, бывал в Лувре, музеях Рима и Флоренции. Поэтому, рассматривая здесь картины с золочёными рамами, сразу осознал их высокую ценность.
   В салоне вскоре появился престарелый благородного вида барон и круглолицый господин средних лет, манеры которого говорили о его принадлежности к знаменитой семье.
   - Господин Рутенберг, я ознакомился с письмами. Поэтому со мной и мой сын Лайонел Уолтер. Он сегодня глава еврейской общины и лидер сионистов.
   Лайонел протянул руку Рутенбергу. Как член либеральной партии, он был депутатом парламента и являлся весьма активным политиком.
   - Я слышал об обществе, которое Вы организовали в Италии, - произнёс Лайонел. - Сам я тоже сторонник создания в стране Израиля еврейского национального дома.
   - Но этого недостаточно, сэр, - заявил Пинхас. – За свою родину нужно ещё и сражаться и если придётся, то и пролить кровь. Позавчера я подал на рассмотрение сэра Грея петицию, где обосновал свой план создания еврейского военного формирования в составе британской армии.
   - Это очень интересно, господин Рутенберг, - сказал лорд Натаниэл. – Я поговорю со своими коллегами, возможно, удастся увидеться и с премьер-министром. Вы можете передать мне экземпляр петиции?
   - Конечно, - обрадовался Пинхас и протянул ему брошюру, которую утром положил в кожаную папку. - Я очень надеюсь на Вашу помощь.
   - Нам небезразлична судьба еврейского народа, - сказал Лайонел. - Пора, наконец, покончить с его двусмысленным положением. У всех наций есть своя страна и наша тоже её достойна. Война, которую ведёт наше правительство, я надеюсь, создаст необходимые условия для завоевания Палестины.
   После изысканного обеда Рутенберг попрощался с гостеприимными хозяевами и покинул дворец.

   3
   Солнце посылало на Лондон свои тёплые лучи, освещая богатые красивые фасады домов. И словно подсознательно отвечая на этот нежданный призыв Светила, на улицы высыпало множество спешащих куда-то людей. Окрылённый удавшейся и обещавшей большие надежды встречей с Ротшильдами, Рутенберг с удовольствием шёл по прекрасному имперскому городу. Оказавшись недалеко от гостиницы, он подумал, что заслужил короткий, но столь необходимый отдых. Он зашёл в фойе и хотел было подняться в свой номер, как неожиданно перед ним оказались двое мужчин, одежда и манеры которых красноречиво говорили об их принадлежности к лондонской полиции. 
   - Господин Рутенберг, Вы арестованы, - сказал усатый сержант. – Нам поручено сопроводить Вас в Скотленд-Ярд  для дознания.
   Богатый революционный опыт подсказал ему не поднимать шума, а подчиниться и следовать за ними. Они подошли к автомобилю и его попросили сесть на заднее сиденье вместе с констеблем. Минут через двадцать машина заехала во двор особняка и остановилась возле входа. Рутенберга провели по коридору и слегка подтолкнули в сторону большой деревянной двери. Он оказался в кабинете, похожем на все другие кабинеты госучреждений, которые ему довелось видеть. За столом сидел комиссар полиции, высокий статус которого подчёркивал элегантный костюм и знаки отличия на пиджаке и плечах.
   - Садитесь, господин Рутенберг, - вежливо улыбаясь, сказал он. – Я бы хотел задать Вам несколько вопросов.
   - Нет, это я хочу спросить Вас о причине моего ареста, - произнёс Пинхас. – Я нахожусь здесь с важной миссией. Вчера был принят министром иностранных дел Эдуардом Греем, а сегодня встречался с лордом Ротшильдом.
   - У нас появились сведения о Вашей принадлежности к российской оппозиционной партии эсеров и Вашей деятельности как члена террористической организации. Мы не можем позволить Вам находиться в Англии, являющейся союзницей России в нынешней войне.
   - Сэр, я уже много лет не являюсь членом партии, с которой порвал по личным и идеологическим соображениям. Я уже давно проживаю в Италии, где весьма успешно занимаюсь предпринимательством в области проектирования и строительства гидротехнических сооружений. А сейчас я прибыл сюда, как представитель итальянского комитета, членами которого являются весьма известные итальянские общественные деятели, в числе которых и бывший премьер-министр Луццати.
   - А перед поездкой в Англию Вы обращались к английскому консулу? – спросил полицейский, спокойно взирая на Рутенберга.
   - Конечно, - подтвердил он. – Я встречался в Париже с вашим послом. Он проявил большой интерес к моей поездке.
   - Ну что ж, не смею Вас больше задерживать, - миролюбиво произнёс комиссар. – Вы понимаете, у нас были серьёзные основания с Вами переговорить. Теперь я не вижу причины препятствовать Вашему пребыванию на территории Англии. Желаю Вам успеха.
   Он вызвал в кабинет служащего.
   - Инспектор, позаботьтесь отвести господина Рутенберга в гостиницу.
   - Слушаюсь, комиссар, - по-военному ответил полицейский.
   Рутенберг от услуги комиссара не отказался. Усталость, вызванная событиями сегодняшнего дня и связанным с арестом нервным напряжением, навалилась на него своей невыносимой тяжестью. И войдя в номер, он сразу прилёг на диван и мгновенно провалился в сон. Когда он проснулся, в комнату проникал тусклый свет уличных фонарей. Ранний вечер опустился на Лондон, оглашая его отдалёнными гудками поездов с железнодорожного вокзала, шумом проезжавших по Букингем-палас-роуд автомобилями и неясными звуками огромного города. Рутенберг поднялся и, оправив слежавшийся костюм, вышел из номера. В вестибюле он почувствовал вкусный запах кухни, и ощутил настойчивый здоровый призыв голода. В большом зале ресторана он увидел свободный стол возле высокого окна и направился к нему. Подошёл энергичный молодой официант и положил перед ним меню. Пинхас попросил парня не уходить и заказал ростбиф с рисом и стакан чая с заварным пирожным.
   После сытного ужина он решил пройтись. Выйдя из гостиницы, Рутенберг повернул направо и, миновав сквер, двинулся по улице, наслаждаясь прохладой и неожиданной лёгкостью. Вскоре он оказался на площади с недавно возведённым в её центре мемориалом королевы Виктории. Над ней, сидящей на троне, простирала золотые крылья богиня Победа. «Мне бы тоже не помешала моя победа», - подумал он и, обойдя мемориал, подошёл к высокой ограде, украшенной позолоченными гербами. За оградой в сумерках высилась тёмная громада Букингемского дворца, смотревшего на столицу  империи и весь завоёванный ею мир через окна освещённых люстрами залов и внутренних покоев. И Рутенбергу стал сразу очевиден смысл начавшейся войны. Великобритания, Франция и Россия стремились сохранить и расширить свои владения, которые хотела отобрать и присвоить окрепшая и заявившая о своих правах Германия. Его вдруг охватило чувство одиночества. Огромный город жил своей чужой ему жизнью, равнодушно простираясь во все стороны мимо него. Ему с трудом удалось освободиться от этого незваного чувства. «Я сделал свой выбор, - подумал Рутенберг. - Я сознаю своё предназначение и страстное желание повернуть к лучшему судьбу моего народа. А это не может не обречь на одиночество. Оно свойственно людям, стремящимся разорвать круг привычного существования. Я не имею права быть слабым». Так рассуждал Пинхас, медленно ступая по вечернему городу. Он хотел вначале пойти по Мэлл, протянувшейся вдоль пожелтевшего Сент-Джеймсского парка, на Трафальгарскую площадь, но посчитал достаточной прогулку, которую совершил. Ему ещё предстояло организовать встречи с людьми, которые в будущем могли ему пригодиться.

   4
   На другой день он отправился в Лондонское отделение Сионистской организации. Оттуда он вышел с номером телефона знаменитого писателя и активного общественного деятеля Израэля Зангвилла. Рутенберг созвонился с ним и уже в полдень поехал к нему домой.
   Дверь ему открыл высокий человек с выразительным еврейским лицом и короткими курчавыми волосами над белым широким лбом. Он окинул Пинхаса изучающим взглядом и жестом пригласил войти. Маленькие овальные очки блеснули отражённым, проникшим через окно светом дня.
   - Сразу заявляю, я уже давно не сионист, а территориалист, - решительно определил он с самого начала свою позицию.
   - Мне это известно, - миролюбиво произнёс Пинхас, - и у меня нет какого-либо  намерения спорить с Вами.
   - Вы, господин Рутенберг, наверно, слышали о новой концепции еврейского государства, появившейся на Шестом сионистском конгрессе в связи с вопросом переселения евреев в Уганду. Несколько лет назад я принял её и даже сформулировал лозунг: «земля без народа для народа без земли».
   - Конечно, мне это известно. Вы предполагаете, что государство можно создать в любом месте, не только в Эрец-Исраэль.
   - Я в этом убеждён, - страстно произнёс Зангвилл. – Арабы, проживающие в Палестине, никогда не позволят евреям основать его там. Недавно встречался с Эдвардом Греем. Он обещал поговорить с представителем России о демократических правах и свободах евреев.
   - Дорогой Израэл, не тешьте себя иллюзиями. Я прекрасно знаком с российским обществом. Оно отравлено антисемитизмом. Спасение евреев только на их исторической родине. А сейчас у них появилась возможность помочь британской армии отвоевать её у оттоманов.
   - Да, я слышал о Вашем плане. Но идеалистом я уже был.
   - Я, господин Зангвилл, тоже в молодости был революционером-идеалистом. Сейчас я трезвый реалист, - сказал Рутенберг. – Вы знаменитый писатель, у Вас огромный авторитет. Я прошу Вас призвать молодёжь вступать в Еврейский легион. 
   - Ваше предложение слишком не вяжется с моим пониманием действительности, - вздохнул Израэл. - Не могу Вам ничего обещать, но я подумаю.
   Потом они пили чай и продолжали разговор. Пинхас попытался ещё раз убедить Зангвилла поддержать его план. Он попрощался и ушёл, сознавая непреодолимую разницу в их взглядах.   
   На следующий день Рутенберг попросил у администратора гостиницы почтовую бумагу и, увидев в дальнем конце вестибюля свободный стол, направился к нему. Уезжая из Италии, он обещал Давиду Гольдштейну сообщать о продвижении миссии, ради которой пустился в дорогу. Здесь в далёкой стране ему очень не хватало его умного всё понимающего друга. Он сел за стол и начал писать:
 
   «Дорогой Давид Рафаилович.
   О моих приключениях при приезде в Англию, включая арест, Вы, вероятно, знаете. Просил сестру Вам написать.
   Видел вчера Зангвилла. Он «территориалист», но не «сионист»; «моралист», а поэтому не видит возможности изгнать из Палестины арабов, которые там в большинстве. Его интересует равноправие евреев в России, и сэр Грей ему «обещал» сделать, что сможет… В территорию еврейскую не верит. Через 2–3 поколения русским евреям будет так же хорошо, как и английским. Спорить с ним не время, конечно. И переубедить его, конечно, не удалось бы все равно ни в чём.
   Сегодня у меня свидание с Mr Cowen – душеприказчиком Герцля, видным сионистом. Вид его магазина готового белья не говорит за большую воинственность его. Самого мистера еще не видел. Вообще настроение у меня здесь скверное. А сидеть приходится и, может быть, не на что будет уехать, не только ни с чем.
Не унывайте. Желаю добра.
Крепко жму руку,
П. Рутенберг». 

   Закончив, он откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза. «Пожалуй, всё, что можно сделать в Лондоне, я сделал, - подумал он. - Пора двигаться дальше». Он сложил лист бумаги, сунул его в конверт и написал на нём адрес. Он мог бы отдать письмо администратору, но ему вдруг захотелось пройтись. Почта находилась недалеко от гостиницы. Пинхас поднялся и вышел на улицу.

Хаим Вейцман и Ахад-ха-Ам

   1
   Оставалось лишь познакомиться с проживавшим в Манчестере доктором Хаимом Вейцманом, о котором сказал ему в Париже английский посол. Номер его телефона в Лондоне ему узнать не удалось, и Рутенберг решил отправиться в путь на свой страх и риск. У него было, однако, рекомендательное письмо Марселя Кашена, одного из руководителей французской социалистической партии. Однако он не относился к этому письму всерьёз. Вейцман не был участником социалистического движения и его отношения с лидером социалистов вызывали у Пинхаса большие сомнения. Но в Лондоне получить другие рекомендации ему не удалось.
   Через два дня он выехал в Манчестер. Поезд прибыл на вокзал под вечер. Сумерки стремительно сгущались над городом, покрытым пеленой серых облаков. Всё предвещало осенние дожди и холодные промозглые ночи. Но летнее тепло ещё держалось в воздухе, и Рутенберг подумал, что может быть успеет вернуться в благословенную Италию до наступления здешних холодов. На привокзальной площади он сел в такси и назвал шофёру адрес.
    Дверь открыл человек лет сорока с высоким лбом, продолженным большой чистой залысиной. Длинный цветастый халат облегал  его широкие плечи и стройную худощавую фигуру. Он пристально и с большой долей недоумения посмотрел на огромного и странного незнакомца.
   - Кто Вы? – с опаской спросил Вейцман.   
   - Пинхас Рутенберг, - представился ночной гость. – Извините за поздний визит. Все поезда из Лондона приходят сюда вечером. Если желаете, вот рекомендательное письмо Марселя Кашена.
   Он извлёк из кармана плаща плотный конверт и протянул его хозяину. Вейцман прочитал, и натужная улыбка изменила его лицо. 
   - Заходите, господин Рутенберг, - произнёс Вейцман. – У меня с Кашеном шапочное знакомство, но отношусь к нему с большим уважением. Он очень хорошо Вас характеризует.
   Они вошли в слабо освещённую гостиную и сели в кресла.
   - Вы обратились ко мне на русском, но я не часто на нём говорю.
   - Вы очень хорошо говорите, господин Вейцман.
   - Спасибо за комплимент. Я родился в Российской империи, после хедера закончил реальное училище в Пинске. Только после этого отправился в Германию получать образование. Видите, у меня было достаточно времени овладеть русским языком.
   - У нас с Вами похожая биография. Но в отличие от Вас, высшее образование я получил в Петербурге. А российская действительность, ещё когда я был студентом Технологического института, окунула меня в революцию.
   - Я не большой знаток русской истории, Пинхас.
   - Во всяком случае, Хаим, у Вас не было причин испытать разочарование.
   Рутенберг поведал ему о своём эсеровском прошлом, дружеской близости с Гапоном, его предательстве и казни.
   - Так Вы выдающийся революционер, Пинхас, - уважительно произнёс Вейцман. – И что же привело Вас ко мне?
   - Я нахожусь в Великобритании, как представитель влиятельного итальянского общества, целью которого является утверждение на европейском и американском континентах права еврейского народа на Эрец-Исраэль. А это стимулирует моё желание знакомиться с людьми, которые  могут стать нашими союзниками.
   - Я уже несколько лет знаком с лордом Бальфуром. Мне удалось убедить его в справедливости нашей идеи национального дома в Палестине. Мы, действительно, работаем на одном с Вами поле.
   - Хаим, я очень это ценю. Но в условиях разгорающейся войны наш народ не может смотреть со стороны на битву империй, а должен сражаться за свою страну. Я встретился в Лондоне с Эдвардом Греем и подал петицию о создании Еврейского легиона в составе британской армии.
   - Я Вас понимаю. К сожалению, сионистская организация сегодня предпочитает соблюдать нейтралитет. У неё есть весьма серьёзные доводы против Вашей точки зрения. Поверьте, я был бы склонен Вас поддержать, но мои коллеги… 
   - Я Вам благодарен за понимание. Война всегда представляла собой локомотив истории. Не воспользоваться ею для создания после победы Антанты еврейского государства мне представляется непоправимой ошибкой.
   - Господин Рутенберг, Вы говорите с большой убеждённостью и искренностью, но очевидно не знакомы с истинным положением, - усмехнулся Вейцман. – А я не сторонний наблюдатель. После Восьмого Сионистского конгресса я посетил Палестину. Вернулся с предложением усилить эмиграцию туда евреев и поселенческую деятельность.
   - Спасибо, господин Вейцман. Перед тем, как я покину Великобританию, я хотел бы встретиться с Ашером Гинцбергом. Он больше известен под псевдонимом Ахад-ха-Ам. Вы знакомы с ним?
   - Конечно, - подтвердил Хаим, - мы с ним приятели. Но я хочу Вас предупредить, он не палестинофил. Не думаю, что он Вас поддержит.
   - Вы не дадить мне его адрес или телефон?
   - Я Вам их сейчас запишу.
   Он поднялся и прошёл в свой кабинет. Вернувшись, он протянул Пинхасу вырванный из записной книжки листик бумаги.
   - Очень Вам благодарен. Я заинтересован в добрых отношениях с Вами.
   - Я тоже, Пинхас. Желаю Вам успеха.
   - Если Вы не против, я Вам напишу. Ещё раз извините за поздний визит, - сказал Рутенберг.
   Он пожал руку хозяину и, поклонившись появившейся в гостиной Вере, жене Вейцмана, вышел из дома.
   Рутенберг, испытывавший серьёзные денежные затруднения, решил не останавливаться в гостинице Манчестера, а вернуться на вокзал и первым же поездом выехать в Лондон. Всю ночь он просидел в зале ожидания, боясь проспать утренний поезд.
   В полдень он уже ступил на перрон столичного вокзала. Шёл мелкий дождь, и лёгкий озноб заставил его затянуть ремень его серого плаща, поднять воротник и открыть зонтик. На привокзальной площади он спросил полицейского, откуда можно позвонить. Ближайший телефон находился на станции. Мужчина на другом конце линии спросил, по какому он делу и, поразмыслив несколько секунд, попросил приехать к нему в семь часов вечера.
   Захотелось есть, и Пинхас зашёл в один из ресторанов, зазывавших людей укрыться от дождя в своих тёплых помещениях. Пообедав, он не торопился уйти, а посидел ещё какое-то время, смотря через окно на полупустынную улицу и спешащих по своим делам прохожих под чёрными складными зонтиками. Потом поднялся, вышел из ресторана  и поднял руку, подавая таксистам знак. Один вскоре остановился и Рутенберг попросил подвезти его к Grosvenor Hotel. На вокзале Виктория он узнал, когда утром отходит поезд на Дувр, и купил билет на завтра. До назначенной встречи оставалось ещё четыре часа. Он вошёл в вестибюль гостиницы и поднялся к себе в номер.
   
   2
   В доме Гинцберга его ожидал сюрприз: в гостиной, куда Пинхас вошёл вслед за Ашером, оказался и Вейцман. Удивление сменилось улыбкой, пасмурное настроение хмурого дня развеялось и просветлело. Ощущение одиночества, возникшее и нараставшее с прошлой ночи, исчезло, и он опять поверил в существующее и неистребимое братство единомышленников.
   - Шалом, Пинхас, - посмеиваясь, произнёс Вейцман. – Рано утром я поспешил отправить Ашеру телеграмму. Хотел предупредить, что Вы к нему придёте и попросить сообщить мне о вашей беседе и её результатах. Но, поразмыслив, решил присоединиться к вашему разговору, сел на поезд и сразу сюда. Мы с Ашером дружим много лет, со Второго Сионистского конгресса, хотя в некоторых вопросах расходимся во мнениях.
   - Я уже не раз сталкивался с разными точками зрения, - улыбнулся Рутенберг. – Сионизм настолько многолик, что я боюсь за его здоровье.
   - Да, это проблема, уважаемый гость, - присоединился к разговору Гинцберг.
   Худощавый пожилой человек, известный во всём еврейском мире по имени Ахад-ха-Ам, сверкнув стёклами очков, посмотрел на Пинхаса добрым внимательным взглядом. 
   - Я уже на Первом конгрессе понял, что политический сионизм Герцля и Нордау далёк от еврейских ценностей и традиций и предложил концепцию «духовного сионизма».
   - Я читал Ваши статьи, дорогой Ашер, и понял, что заселению Эрец-Исраэль Вы предпочитаете рассеяние, -  заметил Пинхас.
   - Не совсем так, Пинхас. Я считаю, что нашему народу, чтобы он сохранился и не растворился среди других народов, необходим мощный духовный центр. В него должна превратиться Страна Израиля благодаря возрождению и накоплению еврейских ценностей. В этом заключается историческая миссия поселенцев. Именно это будет питать национальное самосознание и сохранять единство народа в странах рассеяния.
   - А я думаю, Эрец-Исраэль для того, чтобы там жить, а не восхищаться ею со стороны, - возразил Рутенберг.
   - Ашер, наш гость приехал в Лондон не для того, чтобы любоваться его красотами, - уже серьёзно сказал Вейцман. – Он передал министру Грею петицию. 
   - О чём она? – спросил Ашер.
   Рутенберг открыл папку и протянул Гинцбергу переплетённый документ. Он быстро его пролистал, и, закончив чтение, посмотрел на гостя. 
   - Идея легиона серьёзная и Вы хорошо её обосновали. Но, по-моему, преждевременная. Я боюсь, Османская империя, узнав о решении английского правительства создать военные еврейские формирования, выгонит нас из Палестины.
   - Она не успеет применить репрессии, Ашер, - возразил Рутенберг. – Всё идёт к тому, что Германия очень скоро втянет её в свою кампанию. Тогда ничто не будет препятствовать Британии и Франции ввести туда войска.
   - Возможно. Но мне кажется, здешние сионисты пока не готовы к таким демаршам, - сказал Гинцберг. – Есть хорошая русская поговорка: «Соловья баснями не кормят». Предлагаю перекусить и выпить за встречу. 
   Стол был уже накрыт для лёгкого ужина. Рутенберг заметил, как во время разговора в гостиную несколько раз заходила женщина средних лет в длинном платье с покрытыми платком чёрными волосами и приносила посуду и блюда с едой. Он слышал, что Ашер, получивший в доме отца, богатого торговца и правоверного хасида, традиционное еврейское воспитание, по воле родителей женился на религиозной девушке в юношеском возрасте. 
   - Спасибо, Ребекка, - поблагодарил Гинцберг.
   Сели за стол. Хозяин разлил по рюмочкам красное вино, посмотрел на гостей, кивнул им и молча выпил. Всё самое важное, что объединяло их, троих российских евреев-эмигрантов, было уже сказано.

Глава II. Еврейский легион

В Женеве

   Проехав с севера на юг всю Францию, Рутенберг оказался в Женеве. Сегодня в первый день ноября в живописном тёплом городе на берегу озера ему бы хотелось отдохнуть от дел, множившихся и плодившихся день ото дня. Да, он уже не мог и не желал от них отказаться. Он вершил миссию, которую возгласил и принял на себя. Так еврейские пророки пытались вернуть свой народ на предназначенный ему путь. Они были избраны волей Всевышнего, который тогда был в постоянной связи с ними и говорил их устами. Рутенберг был далёк от мысли о своей избранности. Горевшая в нём страсть положить конец страданиям народа и вернуть его в обещанную ему страну давала силы и побуждала к действию. Но он устал. Ведь он всего лишь человек и возможности его не безграничны. Ему многое удалось в эту поездку. Возможно, никто бы не смог за такое короткое время столько сделать. В Бордо он достучался до руководителей Франции и завязал знакомство с бароном Ротшильдом. В Лондоне он передал петицию министру иностранных дел Эдуарду Грею и познакомился со многими людьми, участие и поддержка которых его идеи и цели ему очень важна. Он понимал, что дело сдвинулось с мёртвой точки и следует ожидать какого-то решения правительства Великобритании. Да и премьер-министр Франции тоже проявлял заинтересованность.
   Ему следовало выехать в Италию, но обстоятельства задерживали его в Женеве.   Некоторое время назад, уже на обратном пути, он понял, что в Италии для национального воодушевления очень нужен знаменитый человек. Выбор пал на поэта-сиониста Хаима-Нахмана Бялика, который сейчас находился в Швейцарии. Самым подходящим для его поиска человеком был, конечно, Давид Гольдштейн. Пинхас направился на почту, сел за столик, взял лист бумаги и принялся за письмо.
   «Дорогой Давид Рафаилович.
   Я не смогу двигаться отсюда до среды. Времени тратить ни в коем случае невозможно. Необходимо поехать Вам немедленно, с ближайшим поездом в Швейцарию, разыскать Бялика и привезти его ...  Во что бы то ни стало и как можно скорее. Считаясь с тем, что каждый день очень дорог.
   Придется огромную работу сделать у нас, в Италии. Придется поехать опять в Лондон. Надо кому-нибудь поехать в Россию и в Америку. Нам вдвоем этого, конечно, не сделать. Поэтому привезите Бялика, если найдете еще кого-нибудь из главарей сионизма, и его. Объясните, в чем дело. Скажите о поездке моей в Лондон, о положении здесь, в Италии. Я в среду или четверг буду в Милане, а оттуда с Бороховым поеду в Рим получить от правительства разрешение объявить в Италии, в месте, которое разрешат, сборный пункт еврейских волонтеров…
Рядовых людей с собой не везите. А условьтесь телеграфным адресом вызвать их. Подписывайтесь русской или лучше итальянской фамилией. Я буду подписываться Metsola, а Вы подписывайтесь Давидов (Davidoff), а то с немецкими фамилиями наши телеграммы, несомненно, будут задерживаться…»

   Закончив письмо, он надписал конверт, положил в него исписанный своим летучим росчерком лист бумаги и бросил в почтовый ящик. Сознавая важность совершённого дела, он удовлетворённый вышел на улицу. Город жил своей мирной жизнью, не ощущая дыхание Великой войны, разворачивающейся на далёких от него полях Европы.

В Риме

   1
   В четверг Рутенберг сошёл на перрон Миланского вокзала. Оттуда он поехал к Марко Болафио, президенту «Pro causa ebraica», чтобы сообщить ему о результатах поездки в Лондон. После обеда, усталый и голодный, он, наконец, пришёл домой, о своём возвращении предупредив сестру по телефону.
   Рахель ждала его в небольшой квартире на via Ciro Meriotti 10, которую он снимал за пятьсот франков в год. Она не виделась с братом уже почти месяц. Услышав его голос в телефонной трубке, она обрадовалась и сразу принялась за дело. За короткое время Рахель успела приготовить любимую им картошку с грибами и говяжьими котлетами. Она обняла Пинхаса на пороге квартиры. Рахель заметила, что он выглядит уставшим и немного осунувшимся.
   - Садись, Пинхас, поешь. Уверена, ты голодный.   
   Он с аппетитом ел, а Рахель сидела по другую сторону стола и расспрашивала его о делах.
   - Пинхас, тебе бы отдохнуть несколько дней, - предложила она. – Ты тратишь слишком много сил и энергии. Это может сказаться на твоём здоровье. А оно, я знаю, у тебя и так не ахти.
   - Не могу я иначе, Рахель. Мы работаем ради великой цели. А для неё приходится жертвовать иногда и своим здоровьем.
   - Но я всё же прошу тебя, - сказала она, чуть нахмурив лоб.
   - Я постараюсь, Рахель, - кивнул он. – Не хочу тебя огорчать.
   - Так мы договорились?
   Она улыбнулась, ранние морщинки на её молодом лице разгладились, она поднялась и стала убирать посуду со стола.
   - Я так и быть, один день отдохну, - произнёс Пинхас.
   - Почему только один? – спросила Рахель.
   - Послезавтра нам с Бером нужно быть в Риме. Это чрезвычайно важно.
   - Что с тобой поделаешь, Пинхас, - вздохнула она. – И всё-таки береги себя. И ничего не принимай близко к сердцу.
   - Хорошо, сестра. Спасибо за роскошный обед.
   Он взял телефонную трубку и набрал номер Борохова.
   - Бер, привет. Я приехал, как и обещал. Будь готов, завтра вечером выезжаем в Рим. Ты знаешь, когда отправляется поезд? ... Верно… Я куплю билеты и буду ждать возле вагона. Ты меня найдёшь. Будь здоров.
   Он положил трубку на аппарат и пошёл в свою комнату. Усталость вскоре уложила его в постель. Он провалился в глубокий целительный сон. 
   В купе спального вагона они обсудили предстоящие им в столице дела и легли спать. Они понимали, насколько важна поездка и сколько усилий и воли она потребует от них. 
   Особые надежды Рутенберг возлагал на еврейскую часть политической элиты Италии. Но уже первые встречи принесли разочарование: евреи, члены кабинета министров, искали всякую возможность отстраниться от принятия решения. Формально у них для этого были все основания: Италия сохраняла нейтралитет, и, опасаясь обвинения бывших союзников, кабинет министров не спешил давать разрешение на открытие пунктов мобилизации, оказывать поддержку еврейским военным формированиям и официально объявлять место сбора волонтёров в Италии. Тем более не был заинтересован в военной подготовке их на территории страны.

   2
   Рутенберг не без труда добился приёма влиятельного члена правительства. В большой комнате с высокими потолками и старинной мебелью он увидел за большим письменным столом моложавого седого человека с пышными седыми усами в черном костюме, белой рубашке со стоящим воротником и белом галстуке, торопящего что-то записать в блокноте. Увидев приглашённого в кабинет посетителя, он поднялся и пошёл навстречу ему.
   - Синьор Рутенберг, пожалуйста, садитесь, - сказал он и показал на кресло возле стола. – Я слышал о Вашем значительном участии в создании «Pro causa ebraica». Я всецело поддерживаю его цели и задачи.
   - Синьор Соннино, я бы не хотел, чтобы наш комитет занимался только пропагандой. Создание благоприятной атмосферы и влияние на общественное мнение очень важно, но это лишь скромная часть наших задач. Евреи многих стран хотят сражаться за свою родину. Поэтому я прошу выделить им какое-либо место в Италии, где бы они могли собраться.
   - Я сегодня утром ещё раз поднимал этот вопрос на заседании совета министров. Премьер-министр Саландра не готов сегодня выделять особое место для сбора волонтёров. Это не означает, что евреи не могут приехать в Италию и селиться в наших городах и посёлках. У нас демократическая страна, где гарантирована свобода, как её гражданам, так и гостям. Но мы пока не можем себе позволить создавать военные лагеря и разрешать там проведение военной подготовки. Это сразу же вызовет жёсткую реакцию наших потенциальных противников. Вы понимаете, кого я имею в виду.
   - Я Вас понимаю, синьор Соннино. Вы советуете мне не добиваться сейчас решения этого вопроса, а выждать и лавировать в соответствии с развивающейся ситуацией?
   - Вы меня прекрасно поняли, синьор Рутенберг. Искренне желаю успеха Вашему движению. Если бы я не был министром иностранных дел, членом кабинета, непременно бы принял в нём участие.
   - Спасибо, синьор Соннино, за предоставленную честь говорить с Вами.
   Они возвращались в Милан не в радужном настроении, цель не была достигнута, хотя  возникла и полная ясность в точке зрения правительства по этому вопросу. Борохов особенно переживал неудачу.
   - Я, Пинхас, понял одно. Итало-еврейский истеблишмент - это ассимилированные евреи, равнодушные к бедам еврейского народа и не разделяющие идеи сионизма. Многие из них сидят в министерских и парламентских креслах, являются лидерами партий, известными журналистами и деятелями искусства. Евреев в Италии мало, здесь нет никакого антисемитизма, они пользуются всеми правами, поэтому и достигли такого высокого положения. К еврейскому вопросу они относятся весьма прохладно. Они члены еврейской общины и синагогу посещают только по большим праздникам. Иврит никто, кроме раввинов, не знает.
   - Несколько лет назад, когда я проходил во Флоренции свой обряд возвращения в еврейство, я видел там учеников иешивы. Они говорили на иврите.
   - И это всё, Пинхас. Остальное делается на итальянском языке.
   - Но согласись, Бер. Полное отсутствие антисемитизма создаёт благоприятные условия для нашей деятельности.
   - Верно, значит, будем собирать народ здесь, в Италии, - согласился Борохов.
   - Я уже написал Давиду и просил поехать в Швейцарию. Нужно разыскать там Бялика и привезти его сюда.
   Рахели он позвонил из Рима перед возвращением. Сойдя в Милане с поезда, Рутенберг попрощался с Бороховым и поехал домой.
   - Ты сделал всё, что мог, - сказала Рахель. - Я сварила твой любимый борщ с говядиной.
   - Спасибо, сестра, я действительно устал и проголодался. Но как говорится, «назвался груздем, полезай в кузов». Поем, а потом немного отдохну.
   Рахель сидела и смотрела на брата. Только перед ней Рутенберг мог выглядеть усталым и измождённым. Теперь он двигатель великого дела, ему ни перед кем нельзя показаться слабым и беспомощным. Поблагодарив Рахель, он прилёг на два часа. Потом поднялся, освежил лицо водой из-под крана, вытерся, оделся и вышел из дома.

В Берлине

  В редкие свободные часы Рутенберг открывал карту, чтобы представить себе картину
военных действий. Его внутренний взор проникал через ткань пространства и видел вереницы людей, выгнанных войной из своих домов и дворов и растекающихся по дорогам  Европы. Беженцы заполняли города, ища поддержки и помощи людей, и встречали почти везде безразличие и враждебность. Это были его соплеменники, которых отвергали и преследовали только за то, что они были евреями. Он знал, что лишь в одном Берлине их скопилось уже несколько десятков тысяч. Ему всё очевидней становилось желание бросить самым молодым из них призыв отправиться на юг в Италию, чтобы там присоединиться к легиону. Но Германия была противником Антанты, и власти могли арестовать Рутенберга за антигосударственную агитацию. Кроме этого возникла ещё одна проблема. С начала войны деятельность всемирной Сионистской организации усложнилась. Она распалась на отдельные островки, утратившие связь между собой. Лишь соблюдавшая нейтралитет Швейцария могла теперь послужить каким-то мостом между ними. К счастью именно в Берлине находился в этот время её Исполнительный комитет, генеральным секретарём которого был Курт Блюменфельд. С ним Рутенберг как раз хотел поговорить.
   Оказавшись вновь в Швейцарии, он отправился в Цюрих, где сел на поезд и уже к концу следующего дня ступил на перрон Берлинского вокзала. Поздняя осень окрасила небо тёмно-серыми красками, моросил дождь, холодные капли которого падали на лицо, освежая его горячий от множества мыслей широкий лоб. На привокзальной площади он остановил такси и назвал водителю адрес гостиницы, где он решил остановиться. Великая война нанесла на облик города свой тяжёлый отпечаток. Люди торопливо двигались по улицам, словно стремясь поскорей укрыться в больших домах, уныло смотрящих на улицы чёрными глазницами окон.
   В гостинице он постарался быстрей зарегистрироваться и записаться в книге администратора и получить ключ от номера. В нём было чисто и уютно. Поставив чемодан в угол, он снял пальто и шляпу и опустился в кресло. Так он посидел несколько минут, давая себе возможность отдохнуть и собраться с мыслями. Он неплохо знал Берлин, где осел в первое время после бегства из России. От гостиницы до квартиры, где находился Исполком Сионистской организации, было рукой подать. Поэтому он выбрал именно эту гостиницу. Можно сэкономить, и немало, на поездках по городу. Да и сам центр города, который он исходил пешком ещё много лет назад, был недалеко.
   Голод напомнил ему, что пора подняться и выйти на улицу. Небольшой ресторан рядом
с гостиницей горел тусклыми огнями своих витрин. Он сел за столик возле дальней стены и позвал официанта. Тот сразу распознал в нём еврея и хмуро улыбнувшись, положил перед ним меню. Его немецкий был несовершенен, но достаточен, чтобы читать и писать. Он быстро сделал выбор и вновь подозвал официанта. Тот принял заказ и отошёл, а Рутенберг принялся осматривать помещение. Всё было вполне обыденно, и он понял, никто за ним не следит. Большой опыт подпольной работы в России позволял ему быстро и безошибочно ориентироваться и оценивать ситуацию. На столе вскоре оказались эскалоп с жареным картофелем, зелёный салат с огурцами, помидорами и грибами и бокал светлого пива. С аппетитом поев и расплатившись, Рутенберг вышел на улицу. Стемнело, моросил дождь, но следовало размяться после неподвижности дальней дороги, которую пришлось преодолеть за последние сутки. Он прошёлся по городу, купил в киоске газету, потом вернулся в гостиницу и поднялся в номер. Никаких следов обыска не обнаружил и решил, что его пребывание здесь либо ещё не достигло высоких кабинетов полиции, либо никого из представителей властей не заинтересовало. Он разделся, помылся, лёг в постель и попытался почитать берлинскую газету. Но сказалась усталость прошедшего дня, и необоримый сон смежил тяжёлые веки его глаз.
   Утром он поел в буфете и воспользовался телефоном администратора гостиницы. Мужской голос в трубке сообщил на немецком название организации.
   - Господин Блюменфельд сегодня принимает? – спросил Рутенберг.
   - Да. А кто Вы и когда желаете прийти?
   - Рутенберг из Милана. Буду через час, - ответил он.
   Дождь прекратился, и сквозь облака изредка даже проглядывало солнце. Прогулка освежила его после ночного глубокого сна, голова очистилась от посторонних мыслей и наполнилась вопросами, которые он хотел задать Генеральному секретарю.
   Человек лет тридцати в добротном костюме с высоким покатым лбом, чёрными волнистыми волосами, крупным носом и короткими усиками, поднял на него глаза, сверкнув очками, и указал на стул возле стола.
   - Я слышал о Вас, господин Рутенберг. Вы развернули такую деятельность, что Сионистской организации остаётся только закрыться, - попытался пошутить он.
   - Сейчас всем работы хватит, - спокойно отреагировал Пинхас. - Война всколыхнула весь мир, и евреи оказались на гребне волны. Надо с этим что-то делать. Я в Манчестере встречался с Хаимом Вейцманом. Он не собирается отступать.
   - Так получилось, что война разделила нашу организацию, - грустно произнёс Блюменфельд. - Исполнительный комитет, Генеральным секретарём которого я сейчас являюсь, должен руководить Сионистской организацией между её конгрессами. Отто Варбург, президент, в Берлине, а все прочие разбросаны по враждующим странам.
   - Можно добираться через Швейцарию, - сказал Рутенберг. – Я приехал через неё. Пока никто не установил кордоны на границе её с Германией.
   - Но могут это сделать в любой момент. Пока у Германии большие проблемы на восточном и западном фронте. Так что Вас, господин Рутенберг, привело в мой кабинет?
   - Я являюсь представителем итальянского комитета «Pro causa ebraica», цель которого добиться права еврейского народа на Эрец-Исраэль.
   - Но того же добивается и Сионистская организация, - заметил Блюменфельд.
   - Верно и мы с ней, конечно, в одной упряжке. Но есть ещё один аспект этого вопроса. Мы хотим создать военные формирования евреев, которые будут сражаться в Палестине за свою страну.
   - Я слышал об этом, господин Рутенберг. И что Вы предлагаете?
   - В Берлине и в других городах Германии сейчас находятся десятки тысяч евреев-беженцев. Это серьёзный резерв будущей армии освобождения Палестины. Как бы к ним обратиться?
   - Это вопрос большой политики, - произнёс Блюменфельд. – Я спрошу Отто. Но думаю, у него тоже не будет ответа. Нас дезавуируют как агентов Антанты. Представьте себе наш призыв воевать против Турции, союзника Германии. Хотя я, безусловно, поддерживаю Ваши планы. 
   - Что же делать, господин Блюменфельд?
   - Думаю, Вам стоит встретиться с моим другом Альбертом Эйнштейном. Я ему сейчас позвоню.
   Курт поднял телефонную трубку и набрал номер. Послышался голос человека, который Рутенберг не ожидал услышать.
   - Альберт, привет. Это Курт. У меня в кабинете сейчас находится господин Рутенберг. Он может к тебе наведаться?
   В телефоне прозвучали слова одобрения.
   - Спасибо, Альберт. Я передам ему твой адрес. До свидания.
   Блюменфельд положил трубку, написал что-то на листе бумаги и взглянул на Пинхаса.
   - Он не только великий учёный, у него большое еврейское сердце.
   - Спасибо, господин Блюменфельд. Для меня это совершенно неожиданно.
   - Побеседуйте, а вдруг найдёте выход.
   Он вышел на улицу и решил пройтись пешком, чтобы освежить голову свежим берлинским воздухом. Предстоящая встреча с великим учёным волновала его и требовала ясности мыслей.
 
 Альберт Эйнштейн
 
   В апреле 1914 года Альберт Эйнштейн покинул Цюрихский политехникум, где он учился, а потом, через много лет, стал профессором физики, и перебрался в Берлин. По рекомендации Макса Планка и Вальтера Нернста он возглавил физический исследовательский институт и стал профессором Берлинского университета. В этой должности ему не требовалось заниматься преподаванием, отвлекавшим его от размышлений о новой теории тяготения, над которой работал последние несколько лет. Как член Прусской академии наук он аккуратно посещал все заседания физического отделения и печатался в её «Трудах».
   Он переехал в Берлин с женой Милевой и двумя сыновьями. Но семья рассыпалась и Милева с его любимыми мальчиками вернулась в Цюрих. Эйнштейн провожал их на вокзале, и не мог сдержать слёз. Он поселился в доме, где жила его двоюродная сестра. Эльза. Квартира, которая стала его кабинетом, находилась в том же доме этажом выше.
   Туда и пришёл Рутенберг на следующий день. Дверь ему открыл сам учёный. Эйнштейн встретил его улыбкой и блеском глаз, словно излучавших добрый свет любви и человечности. Роста выше среднего и крепкого сложения, он внушал надёжность и спокойствие. Его крупная красивая голова была покрыта ещё не поседевшими тёмными волосами. Он сразу извинился, что одет в халат, а не в костюм, как обязывает его одежда дорогого гостя. Они сели в гостиной, обставленной дорогой старинной мебелью и мягкими диванами.
   - Я знаю, что Вы уроженец России, - обратился он к Рутенбергу. – Полгода назад я получил приглашение Петербургской академии наук, подписанное физиком Лазаревым. Мне симпатичен сам этот учёный, я читал его статьи, но я отказался. Погромы и дело Бейлиса ещё будоражат моё чувство справедливости. Я тогда ему ответил, что нахожу отвратительным ехать в страну, где так жестоко преследуют моих соплеменников.
   -  В Берлине десятки тысяч беженцев-евреев, они совершенно бесправны и брошены на произвол судьбы, - произнёс Рутенберг. -  Я как раз хотел обсудить с Вами этот вопрос.
   - Я возмущён травлей, которую поддерживает наше правительство против несчастных еврейских беженцев из Польши и Российской империи. Политическая демагогия выводит меня из себя. Это явный антисемитизм, который я ненавижу.
   - Господин Эйнштейн, у беженцев отчаянное положение.
   - Я, господин Рутенберг, знаю их в лицо. Они приходят ко мне домой почти каждый день, и я стараюсь всем помочь.
   - У меня возникла идея подсказать им, чтобы они двигались на юг, через Швейцарию в Италию, где я сейчас проживаю. Там отношение к ним другое. Пока что моя страна является частью тройственного союза с Германией и Австро-Венгрией. Но, уверен, она переметнётся и присоединится к Антанте.
   - У меня резко отрицательное отношение к этой бойне, и я его не скрываю.
   В это время в гостиную вошла миловидная женщина лет тридцати пяти.
   - Это моя двоюродная сестра Эльза. Она мой ангел-хранитель. А наш гость Пинхас Рутенберг из Милана. Там много лет назад жила моя семья, а я пытался получить место в университете. Там и могила моего дорогого отца Германа. 
   - Альберт, я хочу вас угостить чем-нибудь, - сказала Эльза.
   - Я полностью полагаюсь на твой вкус, - произнёс Эйнштейн.
   Она вышла из комнаты и через минут пять вернулась с подносом, на котором находился чайный сервиз на двух персон, печенье и шоколад.
   - Закусите, господа. Я вижу, у вас серьёзный разговор.
   - Спасибо, дорогая.  Ты всё правильно поняла.
   Улыбнувшись на комплимент кузена, она вышла из гостиной, а они продолжили разговор.    
   - Я знаю, Вы один из авторов «Воззвания к европейцам», противник войны.
   - Наше обращение стало ответом на шовинистический «Манифест девяноста трёх». Они, немецкие интеллектуалы, защищают военное наступление Германии! Это возмутительно! А в октябре я опубликовал статью, где обосновал свой пацифизм инстинктивным чувством, что убийство человека отвратительно, и глубочайшей антипатией к любому виду жестокости и ненависти. Очевидно, отношение ко мне враждебное. Начальник штаба Берлинского военного округа обратился с письмом к шефу полиции, в котором я упомянут, как неблагонадёжный.
   - Но если это битва за своё государство? – подтолкнул Пинхас своего собеседника к вопросу, который желал обсудить. 
   - Что Вы имеете в виду? – спросил Эйнштейн.
   - Турция уже ввязалась в войну на стороне Германии, - продолжил Рутенберг. - Она многие годы не давала нашему народу автономию и право обосноваться в Эрец-Исраэль. Султан отказал даже Герцлю, который обещал ему финансовую помощь еврейского капитала Европы и Америки. Поэтому у меня нет никакой жалости к Османской империи. Я предложил странам Антанты создать еврейские военные формирования, которые будут сражаться в Палестине. Вы не против такой войны?   
   - Я не против, - задумчиво ответил Эйнштейн. - Это справедливая война. И знаете почему? Мне очень не нравится стремление многих моих еврейских друзей в Германии к ассимиляции. Это укрепило во мне чувство принадлежности к еврейскому народу. Я не сионист, всеми вопросами, связанными с сионизмом, я прошу заниматься моего друга Курта Блюменфельда. Но я понимаю, что моему народу необходимо какое-то убежище.
   Рутенберга эта фраза Эйнштейна взволновала до глубины души. Ведь то же самое в своих еврейских приятелях и знакомых он видел и сознавал в то время, когда он решил стать частью своего народа. И отношение к Палестине, как стране, где народ может сохранить свою веру и национальную сущность, тоже очень напоминало взгляды его собеседника.
   - Вы знаете, у нас одинаковое ощущение еврейства, - заверил Рутенберг. - Я тоже прошёл несколько лет назад такое возвращение. А был совершенно ассимилированным евреем и даже принял крещение, чтобы жениться на православной.
   - Это так интересно, господин Рутенберг. Я был уверен, что я такой один. Вы знаете, я напишу статью и помещу в центральные газеты. У меня в Германии есть иммунитет, меня не тронут. Но я скажу, что если Германия отвергает и преследует еврейских эмигрантов и беженцев, то есть страна, которая их примет и защитит.
   - Я думаю, многие поймут, господин Эйнштейн. Народ наш не глуп. Мы будем ждать его в Италии.
   Рутенберг  попрощался с гостеприимным хозяином дома и вышел на улицу. 
    
Persona non grata

   1
   Османская империя, как и предвидел Рутенберг, вступила в войну на стороне Германии и Австро-Венгрии. В конце октября турецкий флот обстрелял Севастополь, Одессу, Феодосию и Новороссийск, и Россия, а вслед за ней Англия и Франция объявили Турции войну. Правительство Великобритании могло бы теперь принять решение, которое Пинхас ждал от него. Увы, оно не торопилось и медленно и основательно взвешивало целесообразность использования еврейских военных подразделений.
   Рутенберг к тому времени уже вернулся в Геную, где продолжил руководить своей небольшой компанией. Работа давала ему моральное удовлетворение и заработок, значительную часть которого он жертвовал на деятельность, связанную с созданием Еврейского легиона. Но Лондон молчал, и это вызывало его беспокойство. Теперь положение на Ближнем Востоке коренным образом изменилось, и в начале декабря он снова собрался в путь. Была ещё одна причина, побуждавшая его к новой поездке. Из России приходили нерадостные известия. Верховное главнокомандование русской армии стало проводить в восточных областях империи, где пролегал Восточный фронт европейской войны, безжалостные меры против еврейского населения. Его объявили поголовно нелояльным и насильственно выселяли во внутренние районы страны. На сборы отводилось двадцать четыре часа. Имущество разграблялось христианскими соседями. Евреев обвиняли в измене и шпионаже, многие были убиты солдатами или казнены по приговорам военно-полевых судов. И это при том, что в русской армии служило в самом начале войны уже четыреста тысяч евреев. О событиях в России писали газеты. Рутенберг покупал их в киоске на соседней улице. Его еврейская душа не желала мириться с этой отвратительной бойней. Но что он мог сделать? Ему пришло в голову поговорить с влиятельным министром иностранных дел Эдвардом Греем. Он мог бы потребовать от России, союзницы по Антанте, прекратить преследование евреев. 
   Он проехал всю Францию до Кале, пересёк на пароме Ла-Манш и сошёл на берег в Дувре. В Лондоне Рутенберг устроился в гостиницу и позвонил Ротшильдам. Ответил Лайонел и пригласил подъехать к нему завтра в особняк. Несметное богатство семьи не испортило молодого Ротшильда. В нём не было ожидаемого высокомерия и тщеславия, он был внимателен и интеллигентен.
   - Лайонел, меня удручает молчание кабинета министров, - стараясь быть сдержанным, произнёс Рутенберг. – Турция вступила в войну. Её армия и флот втянуты в боевые действия против России в Чёрном море, за Босфор и Дарданеллы.    
   - Пинхас, я Вас отлично понимаю, - попытался успокоить его барон. – Но проблема, которую Вы подняли, на самом деле совсем не проста. Правительство уже не один раз обсуждало вопрос Еврейского легиона.
   - И к какому решению оно склоняется?
   - Сейчас всем стало очевидно, что война скоро не закончится. На западном фронте силы уравнялись, и действия противников приобрели затяжной позиционный характер. Ни одна сторона не желает уступать.
   - Но формирование и обучение боевых частей тоже занимает время, - возразил Рутенберг. – Премьер-министр должен это понимать.
   - Уверен, он получает обширную и достоверную информацию, - заверил Ротшильд. - Я его спрашивал. Он сказал, что занимается этим вопросом.
   - Мне стоит опять встретиться с Греем?
   - Если у Вас нет ничего нового для него, я бы не советовал оказывать на него давление. Поверьте, у правительства достаточно серьёзных дел. Война обострила все проблемы страны. А Ваше предложение связано со стратегией Британской империи на Ближнем Востоке. То есть заставляет предвидеть будущее.
   - Есть один вопрос, который очень беспокоит меня. Русская армия крайне жестоко действует в Польше, Литве, Галиции и Белоруссии по отношению к еврейскому населению. Ничем не обоснованная ненависть военных и христиан, столетиями живших с ними по соседству, погромы и геноцид.
   - Я весьма сочувствую им, - задумчиво произнёс барон. – Но обращение нашего правительства может быть расценено, как вмешательство во внутренние дела другого государства.
   - Россия – союзница Англии в этой войне, - попытался аргументировать Рутенберг. – Можно ведь настоятельно заверить её, что такое незаконное с точки зрения норм международного права вызовет негативное общественное мнение.
   - Возможно, Вы правы. Я поговорю с моими коллегами в парламенте и попрошу отца поднять вопрос в палате лордов. А что касается Эдварда Грея, я не могу Вас отговаривать.
Ведь это наш еврейский народ.               
   Ротшильд пригласил его отобедать с ним, он посоветовал ему прокатиться по городам и встретиться с лидерами отделений сионистской организации. За неделю Рутенберг посетил несколько крупных городов. Увы, сионисты там в своём большинстве, традиционно следующем политике осторожного нейтралитета, желанием пропагандировать его идеи не горели. Но он понимал, что многие евреи, которых они представляли, отнеслись бы к его призывам иначе. Он убедился в этом, когда вернулся в Лондон и выступил на собрании, организованном не без помощи барона Ротшильда в Уайтчепел, районе, населённом евреями.

   2
   Его план получить аудиенцию Грея вскоре был неожиданно сорван. В Фолкстоне, городе на берегу Ла-Манша, где он остановился в недорогом отеле, к нему подошли двое. Рутенберг сразу узнал в них полицейских: в сентябре он уже встречался с такими в Лондоне.
   - Господин Рутенберг? – спросил сержант.
   - Да, - ответил он.
   Разговор не предвещал ничего хорошего. 
   - Инспектор желает встретиться с Вами. Прошу следовать за нами.               
   Пинхас благоразумно решил с представителями власти не задираться и, стараясь сохранять спокойствие, подчинился их воле. Сержант шёл рядом, озабоченно поглядывая на него, а констебль беспечно брёл за ними. Полицейское управление оказалось недалеко  и через минут десять его ввели в просторный кабинет. Инспектор сидел за письменным столом, с интересом взирая на него. Потом взял лист бумаги, молча прочёл что-то напечатанное на нём и снова посмотрел на Рутенберга.
   - Сэр, будьте добры, покажите Ваши документы, - наконец сказал он.
   - Пожалуйста, - произнёс Пинхас, вынул из внутреннего кармана плаща кожаный портмоне, вытащил из него паспорт с заложенными в него бумагами и протянул инспектору.
   С ними всё было в порядке.  Готовясь к этой поездке на Альбион, он получил свидетельство президента генуэзского порта, удостоверяющее его русское подданство и респектабельность личности. К этому была приложена виза английского консула. Инспектор не спеша ознакомился с ними.
   - Сегодня я получил телеграмму из Скотленд-ярда. По неизвестной мне причине вы внесены в список «persona non grata». Мне указано Вас задержать и выслать из страны.
   - Я, к Вашему сведению, беседовал недавно с Вашим шефом в Лондоне, - попытался возразить Рутенберг. - Он заверил меня, что я могу находиться в Англии и столице без каких-либо ограничений и извинился за беспокойство.
   - Я Вам верю, но я обязан выполнить приказ.
   - Прошу Вас, инспектор, не сообщать о моём аресте французской полиции. Иначе меня могут выслать и из Франции. Это, несомненно, ошибка и скоро всё прояснится.
   - Я постараюсь выполнить Вашу просьбу.
   - Я хотел бы поговорить со Скотленд-ярдом. Будьте добры, позвоните туда, - настаивал Рутенберг.
   Инспектор задумался на минуту, потом взял трубку и набрал номер.
   - Инспектор Ватсон из Фолкстона. Соедините меня с шеф-инспектором Скотом. Благодарю Вас.
Из телефонной трубки через некоторое время послышался мужской голос.
   - Скот слушает.
   - Ричард, с Вами хочет поговорить задержанный по Вашему приказу Пинхас Рутенберг.
   Ватсон протянул ему трубку.
   - Сэр, по необъяснимому стечению обстоятельств моё имя оказалось в списке нежелательных персон. Уверен, это явное недоразумение, которое вскоре прояснится. В сентябре в Лондоне я тоже был арестован и беседовал с представителем полиции высокого ранга. Он поговорил со мной, извинился и заявил, что я могу беспрепятственно находиться в Англии. Я был принят, и мне оказали своё доверие весьма влиятельные люди. Меня хорошо знает английский посол во Франции Барти, а итальянский консул в Генуе мой добрый приятель.
   - Господин Рутенберг, что Вы от меня хотите? – спросил Скот.
   - Сэр, я прошу Вас не ставить в известность французскую полицию о моей высылке из Англии. Поверьте, я не совершил против Вашей страны ничего незаконного и злонамеренного.
   - Я сообщу руководству о Вас и Вашей просьбе. Надеюсь, всё уладится. Счастливого пути.
   - Благодарю Вас, инспектор, за понимание, - произнёс Пинхас, протягивая ему телефонную трубку.
   - Не стоит благодарности, господин Рутенберг, - вздохнул Ватсон. – Все Ваши вещи из номера гостиницы мы заберём. Сержант, отведите арестованного.
   Его завели в сырое холодное помещение с маленьким высоким окном, откуда с трудом проникал в камеру тусклый свет уходящего дня. Рутенберг принялся ходить, чтобы согреться. Потом, уставши, присел на жёсткую постель. Он пытался понять, что произошло, какой проступок его или кого-нибудь из товарищей повлиял на столь неожиданное решение властей. Он вспомнил, что по возвращению из первой поездки получил письмо от Савинкова, не заставшее его в Англии. Его переслал ему бывший член боевой организации эсеров Пётр Карпович, отошедший от революционной деятельности и поселившийся в этой стране. Савинков ошибочно предполагал, что он, Рутенберг, отправляется в Лондон как представитель партии эсеров для политических переговоров, цель которых оказать давление правительства на российские власти. Это недоразумение и подтолкнуло его написать письмо. Но он не мог не знать, что все письма из-за рубежа перлюстрируются и читаются полицией. Такое предположение он посчитал единственно верным. Это вызвало у него вполне объяснимое раздражение: фактически Борис, по неразумению и легкомыслию, подал на него донос. Вмешательство русской полиции он сразу же отверг.
   Ранним утром замок в двери заскрежетал, и в камеру вошли двое арестовавших его накануне полицейских. Он с трудом освободился от дрёмы и поднялся с постели.
   - Приказано доставить Вас в Дувр и посадить на первый паром, - объявил сержант.
   Рутенберг молча следовал за ним, сопровождаемый сонным и безразличным констеблем. Они сели в автомобиль, в котором ожидал их одетый в полицейскую форму водитель. Сырая, окропленная ночными осадками дорога, несмотря на связанные с ней неприятности, даже доставила ему удовольствие. Машина остановилась возле входа на причал парома, который уже стоял в порту, забирая с берега своих пассажиров.
   Возле трапа они остановились.
   - Поднимайтесь на паром, - распорядился сержант. – Он отправляется минут через пять.
   Рутенберг кивнул и прошёл по трапу на борт судна. С меланхолией и грустью он стоял на палубе и смотрел на белые обрывы высокого берега. Когда матросы отдали швартовы и паром медленно отошёл от причала, он посмотрел в сторону сопровождавших его полицейских. Только теперь, убедившись в исполнении приказа, они покинули место возле трапа и направились к автомобилю.

   3
   В Париже моросил мелкий холодный дождь, когда он спустился на перрон вокзала и вышел в город. На улице он остановил такси и поехал в гостиницу. В городе шла спокойная мирная жизнь. Война была где-то далеко за Верденом, и её дыхание не достигало его прекрасных дворцов и привыкших к трудностям военного времени людей. Он вошёл в вестибюль отеля «Metropole» и, получив ключи, поднялся в номер. Раздевшись и приняв тёплый душ, он лёг на постель. Усталость навалилась на него невесомым грузом, и он мгновенно провалился в чёрную бездну сна.
   Пинхас проснулся, когда было совсем темно, и в окне брезжил неяркий свет уличного фонаря. Сильные спазмы голода сразу подняли его с постели. Он оделся и вышел на улицу. Ресторан находился совсем рядом от гостиницы. Он заказал излюбленные им блюда французской кухни и с аппетитом поел. Потом вернулся в номер, сел на стул за маленьким круглым столом и начал писать.
   «Дорогой Борис.         
Ездил в Лондон. В Folkstone меня арестовали по распоряжению центральной лондонской полиции, посадили в клоповник и на следующее утро ближайшим пароходом отправили обратно во Францию. С трудом добился, чтоб не извещали об этом французскую полицию. Иначе меня выслали бы и из Франции…».
   Он не сдерживал эмоций и выразил всё, что думал о происшедшем. Он потребовал ответить ему на свои вопросы, не переходя ту невидимую грань, за которой уже видится вражда. Дописав письмо, он почувствовал облегчение. Великобритания, державшая его в напряжении все эти дни, наконец, отпустила. Он в Париже, городе, где живут его любимые дети и Савинков, которого уже простил.      
      
Зеэв Жаботинский

   1
   Минуло уже полгода, как Рутенберг из Милана перебрался в Геную. С началом Великой войны заказов стало меньше. Основанный по его инициативе в Милане комитет «Pro causa ebraica» с большим энтузиазмом занимался решением еврейского вопроса, и Пинхасу не нужно было подталкивать и контролировать его работу. Отделения комитета открылись и в других городах Италии и с их лидерами у него были хорошие деловые связи.
   Рахель любила Геную, у неё там были подруги и её любимый мужчина. Она просила Пинхаса вернуться туда, и он уступил её мягкому женскому давлению. Была ещё одна весомая причина: в генуэзском порту открывалась выставка морских принадлежностей. Рутенбергу было что предложить. Ещё в Милане ему пришла в голову идея водомёта. Он разработал чертежи гидроустановки и договорился с мастерской, которая изготавливала узлы проектируемых его компанией систем орошения. Она взялась за его изготовление, а он принялся за патентование. Прибыв домой из Парижа, Пинхас поспешил туда, чтобы разобраться с возникшими проблемами.  Успешно испытав устройство в порту, он поставил его на выставке. У представителей судоходных компаний его изобретение вызвало большой интерес. Он получил высшую награду, а одна компания подписала с ним договор о продаже водомёта за двести тысяч франков, которые обязалась платить по частям, и согласилась также выплачивать тридцать процентов от прибыли. Полученные первые десять тысяч франков оказались бы ему как нельзя кстати. Но деньги нужны были и для общественной деятельности, и он внёс их в основанный комитетом фонд.
   Его недавняя поездка в Рим с целью получить разрешение правительства на зону, где могут собираться еврейские волонтёры, свои плоды пока не принесла. Два года назад Италия одержала победу в нелёгкой для неё Итало-турецкой войне и разрушений и жертв на своей территории не желала. В начале августа 1914 года парламент проголосовал за нейтралитет. Поэтому ожидать поддержки со стороны властей его идеи еврейского военного формирования, которое должно было влиться в британскую армию, не приходилось. У нетерпеливого Рутенберга, привыкшего действовать быстро и  безотлагательно, это вызывало неудовольствие. Но он понимал, что, несмотря на благожелательное отношение к евреям, итальянское руководство не могло действовать иначе.
   В конце декабря ему позвонил Марко Болафио, знаменитый писатель, президент комитета «Pro causa ebraica».
   - Пинхас, привет. Поздравляю Вас. Я слышал, Вы преуспеваете не только на общественном поприще. В газете пишут, что Ваше изобретение произвело фурор.
   - Спасибо, Марко. Я же должен как-то зарабатывать и содержать детей? У меня их трое.
   - Но полученные деньги всё же перевели в наш фонд.
   - Верно, Марко.
   - Пинхас, Вы давно предлагали провести конференцию. Сейчас, когда все дома, мы хотим её организовать. Вы не примете участие в подготовке?
   - Конечно. Но всё же основная нагрузка придётся на миланцев.
   - Договорились, Пинхас. Будьте здоровы.
   Конференция прошла в Милане с большим успехом. В голове Пинхаса появилась идея организовать большой конгресс в Риме представителей всех отделений. О ней Рутенберг и написал на следующий день из отеля «Диана» адвокату Виардо Момильяни.

   2
   Он уже знал, что мысль о создании легиона появилась и у известного писателя Жаботинского, разъездного корреспондента газеты «Русские ведомости». Рутенберг понимал, что опередил его месяца на два, ведь эта идея пришла к нему в сентябре, ещё до вступления Турции в войну. Он следил за его статьями и выступлениями и видел в нём соратника и единомышленника.
   В Эрец-Исраэль в начале войны некоторые лидеры, и среди них Бен-Гурион и Бен-Цви возражали против еврейского военного формирования, полагая, что это приведёт к усилению репрессий турецких властей по отношению к еврейским колонистам и их выселению в Египет. Но сторонники легиона оказались правы: преследование евреев началось значительно раньше решения Британского правительства создать легион. Евреи Палестины в своём большинстве не захотели проявить лояльность к Османской империи, принять её подданство и записаться в турецкую армию. Более одиннадцати тысяч были изгнаны в Египет, находившийся под протекторатом англичан. Среди них оказался и Иосиф Трумпельдор, поддержавший план Жаботинского.
   Когда в конце марта из Лондона пришло сообщение от Ротшильда, что английское правительство готово одобрить его план, он отправил Жаботинскому телеграмму с предложением о встрече. Зеэв ответил согласием и попросил приехать в Бриндизи. В тот же день Рутенберг собрался и через несколько часов поднялся на поезд. На юг он ехал не первый раз, но сейчас в начале апреля леса и холмы покрылись зеленым убором, свежий весенний ветер приносил в вагон терпкий запах проснувшихся от зимней спячки лесов и солёный воздух близкого моря. Он был доволен, его петиция правительству Великобритании сыграла, наконец, свою долгожданную роль. В Риме он пересел на поезд, идущий через Фоджа и Бари.
   Жаботинского в лицо он не знал и в гостинице, какую тот назвал в своём ответе,  обратился к итальянцу в униформе.
   - Я разыскиваю корреспондента русской газеты. Вы не подскажете, в каком он номере?
   - Вы имеете в виду, наверное, Жаботинского? – ответил служащий вопросом на вопрос. – Он проживает в номере 23, на втором этаже.
   - Спасибо.
   Дверь открыл молодой крепко сложенный человек невысокого роста.
   - Пинхас Рутенберг, - представился он, входя в довольно обширную комнату с открытым окном, выходящим в сторону моря.
   - Вольф Евнович, - произнёс Жаботинский. – Вольф в переводе «волк», а на иврите означает «зеэв».
   - Я знаю, - сказал Пинхас. - Учу язык в редко выпадающие у меня свободные часы.
   - Так чем вызвано Ваше желание встретиться со мной?
   - Мы с Вами, Зеэв, занимаемся одним и тем же делом – созданием Еврейского легиона. Хочу предложить Вам объединиться и работать вместе.
   - Я слышал, у Вас сильные связи в европейских правящих кругах. Кроме того, Вы подали петицию Эдварду Грею.
   - Верно. А в Италии я основал общественный комитет «Pro causa ebraica».
   - Я читал о нём. Недавно в Риме состоялся конгресс. Это впечатляюще, - с искренним восхищением произнёс Жаботинский. – Вы знаете, вчера произошло событие, значение которого будет со временем только расти и крепнуть. Я получил от моего друга Трумпельдора телеграмму.
   Он протянул Рутенбергу лист бумаги с наклеенными на нём полосками. «Предложение Максвелла принято», - прочитал он про себя.
   - Значит, английское правительство утвердило создание легиона, - обрадовался Пинхас. – Несколько дней назад я получил телеграмму подобного содержания от Ротшильда. Поэтому я и попросил Вас о встрече.
   - В Египте полным ходом идёт формирование отряда из шестисот пятидесяти человек, - сообщил Зеэв. – Английский закон запрещает принимать в британскую армию иностранных добровольцев. Поэтому её представители предложили сформировать из еврейских волонтёров транспортное подразделение. Его назвали «Сионский корпус погонщиков». Возглавляет его полковник Паттерсон, а его заместителем назначен Иосиф Трумпельдор.
   - Первая ласточка, - удовлетворённо заявил Рутенберг. - Но это очень мало. Хорошо бы создать корпус количеством тысяч сорок. Поэтому я здесь. Одному потянуть такую махину очень трудно.
   - Согласен. Это необходимо обсудить. Создать контингент, - начал развивать свою мысль Жаботинский, - по-моему, дело возможное. Молодёжь в Англии и Франции пойдёт за нами. В нейтральных странах сейчас скопились тысячи, по большей части выходцы из России. В Америке их тоже много, в основном русских евреев.
   - Лучший партнёр для нас, конечно, Англия, - рассудил Рутенберг. – Но это не значит, что единственный. Италия рвётся в бой и скоро сорвётся. Она заинтересована отвоевать у Австро-Венгрии побережья Средиземного моря. Но ещё важнее Франция. Она уже пять столетий мечтает овладеть Сирией и Палестиной.
   - Поэтому, Пинхас, нужно действовать повсюду, и в Лондоне и в Париже и в Риме.
   - В Риме, я думаю, мы будем работать вдвоём, - предложил Рутенберг. – А потом придётся разделиться.
   - Я всё равно являюсь корреспондентом газеты в Европе. Так я займусь Лондоном и Парижем. Я не вижу другой возможности.
   - Ну что ж, тогда я отправляюсь в Америку, - произнёс Рутенберг. – Во Франции и Англии я достаточно поработал.
   - Рад, что мы договорились, Пинхас. У меня тут припасена бутылка хорошего вина. Предлагаю выпить за наш союз.
   На столе появились два стакана, горсть фиников и печенье. Зеэв умело раскупорил бутылку и разлил красное вино по стаканам. Потом посмотрел на Рутенберга, блеснув стёклами очков. Его дружелюбие и интеллект импонировали и вызывали у Пинхаса симпатию и доверие. Он сознавал, что сделал правильный шаг, договорившись о встрече и придя к согласию с этим человеком, горевшим той же страстью спасения их преследуемого народа.  Они выпили вина и закусили необильной снедью.
   - Когда отправимся в Рим? – спросил повеселевший Рутенберг.
   - Завтра утром. Поезд отходит в девять, - ответил Жаботинский. – А пока мне нужно закончить и отправить в Москву корреспонденцию о еврейском отряде. Сегодня ведь добавилось много сенсационного материала. Я начал писать её ещё в Александрии.
   - Интересно будет почитать, - произнёс Рутенберг.
   Он пожал Зеэву руку и пошёл устраиваться в гостиницу на одну ночь. Вечером они снова встретились в ресторане на террасе, овеваемой свежим морским бризом. 
   
   3
   Уже месяца два, как Рутенберг приступил к важному для него труду. Он страстно желал высказаться по вопросам, ставшим здесь, в охваченной войной Европе, смыслом его существования. Он писал о своём духовном переломе на русском, потому что хотел обратиться именно к русским евреям, к которым принадлежал сам. Это была и исповедь вернувшегося к своим корням еврея, и призыв к его многочисленным соплеменникам. Он вспомнил, как ему, юноше из украинского местечка, пришлось преодолевать «процентную норму», чтобы получить высшее образование и право на жительство вне черты оседлости. «И вот, окунувшись в жизнь большого города, оторванный от отчего дома, - писал он, - я обнаружил внутреннюю потребность, которая росла и ширилась во мне с детства, там, в еврейском гетто, – потребность протеста и борьбы против угнетения. И тогда я пополнил лагерь русских революционеров и служил ему верой и правдой». С детства чувствовал он несправедливость по отношению к евреям, но, оказавшись в революционной среде,    отдалился от зова страданий своего народа, и стал космополитом, русским интеллигентом, идеологом русского пролетариата, боровшимся за его свободу. На чужбине, задолго до войны, он старался понять, почему еврейский народ страдает так несправедливо и безысходно. Его стал преследовать неотвязный вопрос: отчего он, цивилизованный человек, имеющий определенное представление о жизненных ценностях, стыдится своего еврейского происхождения и всячески старается скрыть его от не евреев? И почему так поступает множество евреев, людей, обладающих высоким чувством собственного достоинства и самоуважения? Каким образом поселяются в душах гоев юдофобские чувства? И почему это юдофобство в той или иной форме существует не только в России, где многих евреев преследуют, угнетают, лишают элементарных человеческих прав, но и в других странах, в которых евреи составляют ничтожно малую горстку населения и где они узаконены в правах с остальными гражданами? И всё это при том, что заслуги их перед человеческой цивилизацией так многочисленны и так разительны, что они, казалось бы, заслужили в семье народов иную судьбу. А что произойдёт, думал Рутенберг, когда Россия станет свободной, и евреи получат равноправие? И пришёл к выводу, что нелюбовь и расовая антипатия к ним останется и органический антисемитизм либералов только усилится, поскольку вырастет их патриотизм и гордость за свою культуру и историю. Поэтому, пришёл он к выводу, евреям придётся выбирать – или пасть жертвой ненависти других народов, или создать для себя самостоятельное национальное государство в Эрец-Исраэль.
   «Я люблю Россию, землю, где я родился, – писал Рутенберг.  – Люблю как за те малые радости, так и за те многочисленные страдания, что испытал в ней. За все то, что она дала мне, за все, что вдохнула в меня. Я связан с ней всеми фибрами своей души. Она моя, и никто не способен вырвать из моего сердца это чувство. Я знаю, что огромное большинство евреев мыслит и чувствует, как я. Как я, они любят свою родину, несмотря на то, что она им не родная мать, а суровая мачеха».
   И с началом войны первой его мыслью было ехать в Россию и защищать ее с оружием в руках. Но позднее узнал о массовом выселении евреев из прифронтовой полосы, облавах и погромах, об отношении к ним, как к внутреннему врагу и предателям. Значит, сделал он вывод, правительственная политика национального угнетения осталась неизменной. Вопреки реальным фактам, едва ли не весь еврейский народ был объявлен «пятой колонной». И это тогда, когда полмиллиона солдат русской армии иудейского вероисповедования гибли на полях войны. На самом деле, писал Рутенберг, немецкими шпионами были люди из русской аристократической среды, занимавшие высокие должности в армии и правительстве. Происходящее в России подтверждало его мысль, что евреи должны покинуть эту враждебную им страну и эмигрировать в Палестину.
   Вывод, к которому пришёл Рутенберг, заключался в том, что если еврейский народ хочет действительного решения своей участи, он должен объединиться и потребовать у мирового сообщества равных прав и свобод со всеми остальными народами в странах рассеяния и добиться возвращения «национального дома» в Эрец-Исраэль.
   Он написал на первом листе название «Национальное возрождение еврейского народа», поставил дату «12 июня 1915 года, Генуя», и с облегчением вздохнул. «Теперь многим будет понятно, что я хочу сказать в статье, - с удовлетворением подумал он. – Именно возрождение и путь, по которому нужно идти». 
   23 мая 1915 года Италия, присоединившись к Антанте, объявила войну Австро-Венгрии. Но Рутенберг уже сознавал, что все возможности создать здесь военный лагерь Еврейского легиона исчерпаны. Пришло время собрать пожитки и покинуть город у прекрасного голубого моря, который он полюбил. Его ждала Америка, с ней теперь были связаны все его надежды и помыслы.

Глава III. Америка

Ист-Сайд

   Пароход, рассекая докатывавшие сюда из океана волны, уверенно входил в нью-йоркскую гавань. Большинство пассажиров высыпали на палубы, чтобы увидеть уже появившуюся впереди статую Свободы. Для многих из них она была символом надежды на лучшую жизнь в Новом Свете – так называли европейцы открытую Христофором Колумбом в конце пятнадцатого века Америку. Пинхас и Рахель тоже вышли из двухместной каюты и приблизились к ограждению. Конец июня даже в холодном Атлантическом океане был вполне сносен, а здесь, вблизи материка, берег дышал теплом, и жаркое утреннее солнце заставляло прятаться под навес верхней палубы. Пароход стал понемногу сбавлять ход и, наконец, затормозил. Пинхас услышал шорох якорных цепей, движимых тяжёлыми якорями. Иммигрантов, приплывших в третьем классе, потом высаживали на острове Эллис. Пинхас и Рахель, пассажиры второго класса, вскоре прошли оформление документов, собеседование с инспектором иммиграционной службы и осмотр врача. Рутенберг почувствовал удар о борт подошедшего парома. С чемоданами и саквояжами они спустились по шатким помосткам на него, постепенно заполнявшегося людьми. Уже стоя на палубе движущегося в гавани судна, он мог рассмотреть получше громаду обитой медными листами статуи «Свободы», отчего она, атакуемая солёными ветрами и дождями, покрылась окисью и приобрела зелёно-голубой цвет. Он вспомнил, что видел в Париже на маленьком островке недалеко от Эйфелевой башни такую же небольшую статую знаменитого французского скульптора Бартольди. Он взглянул на сестру, восхищённо смотревшую на неё.
   - Знаешь, Пинхас, о чём я подумала? – произнесла она.
   - О чём? Этот колосс может внушить всякие мысли, - философски завершил он.
   - Чтобы эта великая дама никогда не обманула прибывающих сюда с надеждой на лучшую жизнь и свободу.
   - Не всё, Рахель, от неё зависит.      
   Его внимание переключилось на островок Эллис, на котором возвышалось недавно построенное из красного кирпича добротное здание, принимающее и фильтрующее иммигрантов из Европы и России. Паром уверенно приближался к южной оконечности Манхеттена и Рутенберг уже мог рассмотреть громады зданий, столпившихся на нём, словно желающих увидеть странных маленьких существ, охваченных непонятной им страстью преодолеть океан и ступить на эту землю. Паром пришвартовался к пирсу, и пассажиры медленно потянулись к сходням. В Бэттери-парке возле пристаней было оживлённо и многолюдно. Прибывших встречали друзья и родственники и люди, оглашающие толпу предложениями о сдаче жилья в наём. Рутенберг перед отплытием решил не извещать своих знакомых и устраиваться в Нью-Йорке самостоятельно.
Поэтому он сразу же направился к группе людей, держащих в руках дощечки с прикреплёнными к ним объявлениями. Ему приглянулся аккуратно одетый усатый мужчина средних лет.
   - Я вижу, ты сдаёшь квартиру? – обратился к нему Пинхас на своём несовершенном английском.
   - Да, на Нижнем Ист-сайде. Две комнаты и гостиная. Мой хозяин разбогател и переезжает с женой в другой район. Я вижу, вы серьёзные люди. Очень советую.
   - Ну, Рахель, что подсказывает тебе твоя женская интуиция? – спросил Пинхас сестру.
   - Мне он внушает доверие, на афериста не похож, - ответила она.
   - Как тебя зовут?
   - Уильям.
   - О Кей, Уильям. Мы хотели бы увидеть квартиру.   
   Мужчина, раздумывая, окинул их взглядом. Потом кивнул.
   - У меня тут автомобиль. Ехать недолго.
   Он повернулся и направился к выходу из парка. Его «Форд» стоял у тротуара среди других похожих друг на друга машин. Уильям помог поставить чемоданы и сел на место водителя. Рутенберг расположился с Рахелью на заднем сиденьи. Машина вначале двигалась по Бродвею, потом по Парк Роу и после нескольких поворотов выехала на прямую, как линейка на кульмане, Ист-Бродвей. Пинхасу было легко прослеживать путь: названия улиц были чётко и разнообразно  выписаны на вывесках и рекламах.
   Проехав большой перекрёсток, машина остановилась напротив двухэтажного дома из красного кирпича. Немногословный Уильям заглушил мотор «Форда», молча  вышел на тротуар и показал рукой на дом. Рутенберг увидел написанный над входом номер дома: 279.
   - Квартира на первом этаже, - наконец произнёс он. – Следуйте за мной.
   Они поднялись по лестнице и оказались в небольшом помещении. Уильям открыл дверь и вошёл в коридор квартиры. Они прошлись по просторным обставленным недорогой мебелью комнатам, заглянули в небольшую хорошо оборудованную кухню и ванную. Телефон в прихожей убедил Пинхаса, что эту квартиру им и нужно арендовать.
   - Квартира неплохая, Уильям. Пожалуй, мы её возьмём. Если я правильно понял, адрес её Ист-Бродвей 279.
   - Да, Пинхас. Ну что ж, составим договор. Впрочем, документ я уже подготовил. Осталось вписать ваши данные и поставить подписи. Стоимость здесь тоже указана. Она назначена хозяином, мистером Брэдли. Вы согласны с ней?
   Пинхас взял в руки лист и неспешно прочитал договор. Стоимость аренды показалась ему вначале высокой, но, подумав, он решил не торговаться. Ему понравился район и квартира. Да и пока ещё незнакомый ему мистер Брэдли внушал доверие своей деловой хваткой.
   - Всё нормально, Уильям, - сказал он.
   Уильям попросил показать документы и сделал соответствующие записи.
   - Если ты не возражаешь, мы поживём здесь полгода, - произнёс Пинхас. – Если наше имущественное положение позволит нам оплачивать квартиру, мы продлим договор.
   - Это от меня не зависит. Мне нужно переговорить с хозяином.
   Он поднялся и подошёл к телефону. Рутенберг пока что с трудом понимал разговорную речь, но смысл разговора был ему ясен. Уильям вернулся, вздохнул и окинул их взглядом.
   - Мистер Брэдли предлагает вам договор на год, но цену он готов понизить на десять процентов.
   - Пожалуй, мы согласимся. Правда, Рахель.
   - Думаю, ты прав. Квартира неплохая в хорошем районе. Поживём, увидим.
   Пинхас взял бумагу и расписался. Уильям удовлетворённо кивнул.
   - Вы убедитесь, что сделали правильный выбор, - сказал он. – Думаю, вам понадобится мой телефон.
   Пинхас записал его и протянул руку. Уильям пожал её и, поклонившись Рахель, удалился.

Хаим Житловский

   Освоились они быстро. Уже через несколько дней знали все ближние магазины и автобусные остановки, пополнился список телефонов. Для Пинхаса было важно как можно быстрее установить связь с еврейскими организациями, чтобы продвигать дело, ради которого он приехал в Америку. Первым, с кем ему удалось созвониться, стал Хаим Житловский. О нём, докторе философии, одном из создателей партии социалистов-революционеров, он знал уже давно и только здесь, в Нью-Йорке, произойдёт их знакомство. Наслышанный о Рутенберге, он решил не затруднять его поездкой и подъехать к нему сам.
   Житловский оказался плотным мужчиной лет под пятьдесят, роста ниже среднего с посеребрённой бородкой и короткими зачёсанными назад полуседыми тёмными волосами.
   - Вот ты, какой могучий, - сказал он, улыбаясь и энергично пожимая Пинхасу руку. – Нам нужны такие богатыри.
   - Да разве в этом дело? – усмехнулся Рутенберг.
   Ему импонировал дружеский тон этого человека.
   - И в этом тоже, - настаивал Житловский.
   - Рахель, моя родная сестра, - представил её Пинхас.
   Гость окинул взором вошедшую в гостиную молодую симпатичную женщину.
   - Очень приятно. Хаим, - сказал он в ответ и поцеловал ей руку.
   Они сели на диван, и Пинхас попросил Рахель напоить их чаем. Завязался разговор, прерывавшийся на время, когда появилась Рахель с подносом в руках и пригласила их к столу. Так и сидели они, потягивая чай с вишнёвым вареньем, которое клали на свежую, купленную утром в пекарне булочку. Пинхас посвятил Хаима в цели его приезда в Америку.
   - Я не сионист, хотя и понимаю желание его идеологов освободить еврейский народ от ненависти и бесправия, которые сопровождают его всю жизнь. В прошлом году я ездил в Палестину и видел энтузиазм, с которым поселенцы обрабатывают сухую неплодородную землю. Их упорство и вера в лучшую жизнь меня очень тронули. Но это всего лишь горстка нашего многомиллионного народа. Вот о чём нужно думать, дорогой друг.
   - Но я со своими друзьями Жаботинским, Трумпельдором и Вейцманом думаю иначе. Идёт большая война, Британия, Франция и Россия, несомненно, нанесут поражение Османской империи, которая и так уже трещит по швам. И если еврейские добровольцы в составе британской армии будут сражаться в Палестине, они заслужат право на неё своей кровью и мужеством.
   - Мне нравится ваш боевой активизм. Это в сионизме что-то новое. Я склонен согласиться с ним и поддержать. Ты ещё столкнёшься здесь, в Америке, со многими, которые предпочитают отстраниться от страданий европейских евреев, а в лучшем случае  выжидать, пока там, за океаном, не определится победитель и потом уже решать, что делать дальше.
   - Ты хочешь сказать, что американские евреи идею Еврейского легиона отвергнут?
   - Безусловно. Они предпочитают бороться в этой благословенной стране за свои права и не высовываться. В их позиции есть доля и моей вины.
   - Ты имеешь в виду теорию автономизма?
   - Да. Считается, что её автор историк Семён Дубнов. Но я эту идею сформулировал за пять лет до него. В начале девяностых годов прошлого века я написал статью «Еврей к евреям». В ней я осуждал космополитизм еврейской интеллигенции и призывал вернуться к её народу. И вот там я утверждал, что нам нужно добиваться не гражданского, а национального равноправия. Ведь мы самостоятельный народ. Мы нация, несмотря на рассеяние среди многих стран и народов. Суть автономизма в утверждении нашего национального существования в диаспоре. Эту идею потом развивал в своих работах Дубнов.
   - Я, Хаим, много думал об этом и пришёл к выводу: антисемитизм неистребим. Он заставляет многих евреев скрывать своё иудейство, подталкивает многих к ассимиляции, смешанным бракам, измене вере отцов. Поэтому то, что ты проповедуешь, может быть временным решением еврейского вопроса. И только создание государства позволит решить все вопросы.
   - После кишиневского погрома, Пинхас, я осознал необходимость разделения народов и существования евреев на своей территории.
   - Ну, это уже какой-то шаг в верном направлении, - поддержал его Рутенберг.
   - С тех пор я стараюсь связать обе теории вместе, - продолжил Житловский. - Территориализм не ставит своей целью политическое самоопределение, как этого хотят сионисты. Он утверждает необходимость создания автономного еврейского поселения на значительной территории в малонаселённом районе земного шара, на которой евреи будут составлять большинство и развиваться в соответствии с их воззрениями, традициями, культурой и религией.
   - Значит, опять Уганда, Аргентина, Ангола, Месопотамия, Киренаика, - возразил Рутенберг. - Но они никак не связаны с нашей историей. Разве что Месопотамия. Не лучше ли принять участие в военных действиях, способствовать освобождению Эрец-Исраэль и создать там нашу территорию, еврейское государство?
   - При всей утопичности этой идеи, я не против. Хотя это и сионизм, который, как социалист-революционер, полностью принять не могу.
   - Знаешь, Хаим, в чём наша проблема? Нет ни одного еврея, мировоззрение которого совпало бы с мировоззрением другого. Поэтому нам трудно объединиться.
   - Но это же неплохо. Значит, Пинхас, мы не стадо баранов.
   - Давай-ка, Хаим, подумаем, как мобилизовать здешних евреев на борьбу за общее дело.
   - Американский еврейский комитет в том виде, в котором он существует, нам не годится, - рассуждал Житловский. – Но он объединяет многих влиятельных людей, в основном выходцев из Германии. Что стоит один Джейкоб Шифф, миллионер и банкир.  И мы не можем их отвергать.
   - По-моему, нужна организация, - заметил Пинхас. - Можем назвать её Бюро национальной пропаганды.
   - Национально-социалистической пропаганды, - поправил Хаим. – Большинство евреев придерживается социалистических убеждений. Это их и привлечёт.
   - Пусть будет по-твоему, - вздохнул Рутенберг. - Для меня важно дело, а не красивое название. Её целью должно быть создание Американского еврейского конгресса. Думаю, необходимо привлечь русских евреев, которых судьба занесла в Америку. Они, по крайней мере, ещё не заражены американским изоляционизмом.
   - Да, их здесь немало. Борохов, Чериковер, Левин, Цукерман, Гурвич, Сыркин.
   - С Бороховым я сотрудничал ещё в Италии.
   - Недавно приехали Бен-Гурион и Бен-Цви. Сионисты на этих днях готовят им приём. Ты хочешь участвовать?
   - Конечно.
   - Я тебе сообщу, когда и где они собираются.
   - Спасибо, буду очень признателен. А как здесь оказались Бен-Гурион и Бен-Цви?
   - Их турки обвинили в конспиративной деятельности по созданию еврейского государства в Палестине и выслали в Египет. Оттуда они и приехали.
   - Надо бы нам всем собраться и поговорить, - предложил Пинхас.
   - Хорошо, соберёмся у меня дома, - сказал Хаим. - Я со всеми свяжусь и назначу встречу.
   Они ещё какое-то время обсуждали вопрос о конгрессе. Потом  Житловский заговорил об огромной роли языка идиш в культуре еврейского народа. 
   - Я думаю основать газету. Не все наши ещё хорошо знают английский, а идиш знают все.
   - Я давно уже не разговаривал на идиш, - вздохнул Пинхас. - Дома и в хедере мы говорили на нём, но уже в ремесленном училище, конечно, по-русски. А дальше, в Петербургском Технологическом институте, с коллегами эсерами, на работе на Путиловском заводе, а потом в эмиграции в Европе  - на русском.
   Житловский вдруг спросил Пинхаса на идиш и тот ответил. Завязался разговор, их лица зарделись от удовольствия и улыбок. Рутенберг вспоминал еврейские шутки и поговорки, которые слышал от отца и матери, и они смеялись, наслаждаясь грустным и искромётным народным юмором.
   - Ну вот, а ты волновался. Маме-лошн никуда не делся. Он в нашей крови, в каждой клетке нашего тела, в наших душах. Поэтому я уверен, что он основа нашей культуры. Предлагаю тебе написать что-нибудь в мою газету.
   - У меня есть материал для статьи. Правда, он на русском.
   - Покажи.
   Пинхас поднялся, пошёл в свою комнату, вернулся с папкой и протянул её гостю. Тот открыл и, листая, пробежал взглядом по страницам, стараясь уловить смысл напечатанного.
   - «Национальное возрождение еврейского народа», - произнёс Хаим. – Неплохо. Бьёт не в бровь, а в глаз. А вот это интересно: « …солдат разгромленной «русской революционной армии»». Разочарование и обида… Знаешь, я помогу тебе её напечатать. Но нужно перевести на идиш. Чтобы не занимать твоё драгоценное время, я попрошу заняться этим Ривкина. Он мой коллега и сотрудник.  Ты в Америке среди наших очень популярен.
   - Я хотел бы опубликоваться под псевдонимом Бен-Ами.
   - Значит, «сын моего народа»? Неплохо. Я уверен, многие захотят купить брошюрку. Может быть, тебе удастся и заработать.
   - Буду благодарен. Деньги мне, конечно, не помешают. Расходы большие, а доходов пока никаких.
   - Договорились. Я могу эти листы взять? – спросил Житловский.
   - Конечно, Хаим.
   - Ну, тогда пойду. Спасибо твоей очаровательной сестре за угощение.
   Двое, ещё вчера незнакомых друг другу людей, по-братски обнялись и вышли из дома. Было ещё светло. Летнее солнце скрылось за растущими в палисаднике деревьями, несущими прохладу и уют. Пинхас проводил Хаима на другую сторону большого перекрёстка, где тот поймал такси. Там и попрощались.               
 
Бен-Гурион и Бен-Цви.

   Житловский позвонил через день и сказал, что встреча с палестинскими товарищами назначена назавтра на десять утра в сионистской организации. Рутенберг уже побывал там и с некоторыми активистами познакомился.
   В зале заседания набилось много народа. Пинхас с трудом нашёл одно свободное место в последнем ряду в углу. Он не ожидал, что эти двое молодых людей настолько популярны. Они жили и работали в Эрец-Исраэль, были членами руководства ишува и их озарял ореол борцов за воплощение идей сионизма. Когда Бен-Гурион и Бен-Цви вошли в зал, все встали и долго им аплодировали. Их попросили занять места за столом президиума вместе с Бороховым и ещё одним незнакомым Рутенбергу человеком. Неожиданно для него, выступали на иврите, который он не понимал. Когда заседание закончилось, Пинхас направился к почётным гостям, ещё окружённым людьми. Бен-Гурион, энергичный невысокий мужчина лет тридцати, не без любопытства взглянул на него и пожал протянутую руку. То же сделал и Бен-Цви.
   - Я – Рутенберг, - сказал Пинхас.
   - Давид, - ответил Бен-Гурион.
   - Ицхак, - сказал Бен-Цви, пожимая руку. – Вот ты какой, крепкий и высокий. Не то, что мы. Слышали о твоих подвигах.
   - Здесь нам не удастся нормально поговорить. Приходите завтра ко мне к часу дня. Это вас устроит?
   - Думаю, да, - произнёс Бен-Гурион.
   Рутенберг передал Давиду лист бумаги с его заранее записанным адресом и объяснил, как добираться.
   Пинхас вернулся домой и попросил Рахель приготовить обед на четверых. Потом направился в магазин и купил продукты по списку, который составила сестра.
   В час дня возле дома заурчал двигатель такси. Пинхас посмотрел в окно и, увидев на тротуаре Давида и Ицхака, вышел на улицу.
   - Приветствую вас, товарищи, - сказал он, пожимая им руки. – Вот здесь я и проживаю.
   - Неплохая квартира у тебя, Рутенберг, - оценивающим взглядом обозрев гостиную, сказал Давид.
   - Познакомьтесь с моей сестрой.
   Рахель поздоровалась с вошедшими. Улыбающиеся гости пожали ей руку.
   - Твоя сестра, Пинхас, очень милая женщина, - сказал Ицхак.
   - Она мне помогает с тех пор, как лет восемь назад она приехала ко мне в Геную.
   - У Рахели есть образование? – спросил Бен-Гурион.
   - Мы с ней недавно об этом говорили. Она хочет поступать в Колумбийский университет.
   - Это правильно. Мы с Ицхаком три года назад поехали изучать право в Стамбульском университете. Нашей целью было не только получение юридического образования, но и установление связей с турецкой интеллигенцией. К власти тогда после свержения султана пришли младотурки. Для руководства ишува было важно понять, на что в отношении к нему готова пойти новая власть. Через два года нам всё стало ясно, и мы вернулись домой. А в этом году нас арестовали и выслали из страны. 
   - Мне об этом рассказал Житловский несколько дней назад, - заметил Пинхас. – Он был моим гостем. Мы с ним тогда хорошо посидели и поговорили.
   - Но он не сионист, - сказал Ицхак. – В прошлом году мы с ним встречались в Тель-Авиве. В своей оценке он был весьма сдержан.
   - Я знаю. Но он сочувствует нашему движению. Он не отвергает моей идеи завоевания Палестины, в котором должен принять непосредственное участие Еврейский легион.
   - Это плохая идея, Пинхас, - уверенно произнёс Давид. – По крайней мере преждевременная. Ещё неизвестно, кто победит в этой войне. А пока нас из-за нелояльности турецкому правительству высылают из ишува. И выгнали уже десятки тысяч поселенцев, с таким трудом укоренившихся в Палестине. В этом противостоянии, я уверен, необходимо выжидать и соблюдать нейтралитет.
   - И мы с Давидом хотим убедить в этом американских членов Поалей-Цион, - подтвердил Ицхак.
   - Так думают все в ишуве?
   - Не знаю, но многие, - сказал Ицхак.
   Рутенберг разочаровано вздохнул. «С надеждой на поддержку моей идеи со стороны палестинцев придётся подождать, - подумал он. – Им сейчас не до этого».
   - А что вы собираетесь делать в Америке? – спросил Пинхас.
   - Мы вчера во время выступления говорили об этом.
   - Я почти ничего не понял. Начал в Италии учить иврит, но, по-видимому, для этого нужна среда, общение.
   - Верно, Пинхас, - подбодрил его Давид. – У меня есть даже такая гипотеза: евреи не учат, а вспоминают этот язык, так как он у них в мозжечке. Так вот, мы приехали с планом организации молодёжного движения «Гехалуц». В переводе означает «первопроходец, пионер». Участники этого движения должны будут перебраться после войны в Эрец-Исраэль.
   - Желаю вам успеха. Но сейчас самым актуальным вопросом является создание еврейского государства. В Соединённых Штатах живёт множество евреев. У меня и Хаима возникла идея создания Американского еврейского конгресса, обладающего значительным влиянием в мире. Но для этого необходимо провести большую работу по всей стране.
   - Мне эта идея нравится, - поддержал Давид.
   - Мне тоже, - сказал Ицхак. - Легион – вопрос весьма проблематичный. А соединение еврейства Америки в один мощный кулак мне представляется правильным шагом.
   - Замечательно, - воодушевился Рутенберг. - Житловский хочет всех нас собрать и поговорить. 
   В это время в гостиную вошла Рахель.
   - Пинхас, обед подавать?
   - Конечно, милая. Друзья, давайте немного разомнёмся и подышим воздухом, пока Рахель накроет на стол.
   Они вышли из дома и направились в примыкавший к нему палисадник, продолжая разговор. Когда вернулись, на столе уже были поставлены тарелки и рюмки, разложены приборы и стояло большое блюдо с жареным гусем и рисом с изюмом.
   - Я предлагаю начать со щей, - произнесла Рахель. - Его научила меня готовить мама.
   - Наша мать – дочь кременчугского раввина, - поддержал сестру Пинхас. – Поэтому щи точно еврейские.
   - Я с удовольствием, - сказал Ицхак. – Моя мать тоже кормила меня еврейской кухней. Уверен, будет очень вкусно.
   Давид его поддержал. Рахель поставила на стол кастрюлю, из которой вместе с паром исходил знакомый с детства запах щей с говядиной, картошкой, капустой и томатами. Ели и расхваливали хозяйку. Распрощались друзьями, договорившись о встрече у Житловского.

Американский Еврейский конгресс

   1
   Через несколько дней Хаим собрал всех у себя дома. Рутенберг, увидев Борохова, с которым не виделся полгода, заключил его в крепкие объятия. Пришли и те, о которых он
только слышал. Приглашённые, обмениваясь мнениями о последних событиях в Америке и Европе, сели вокруг большого дубового стола. Житловский поднялся, ожидая молчания.
   - Товарищи, мы придерживаемся разных убеждений. У каждого из нас своя копилка
взглядов и идей, свой бесценный жизненный опыт. Но в одном мы едины. Нас объединяет желание решить раз и навсегда проблему судьбы нашего народа. Сегодня там, за океаном полыхает кровавая битва. Но она рано или поздно закончится, и вожди народов соберутся, чтобы провозгласить новый мировой порядок. И если лидеры еврейского народа не выскажут своё справедливое требование политического самоопределения на земле Израиля, наш народ останется страдать в чуждом и равнодушном мире.
   - Хаим, нас не нужно агитировать, мы готовы, - выкрикнул кто-то.
   - Я предлагаю организовать Бюро пропаганды, целью которого будет создание Американского еврейского конгресса, - закончил он.
   - Хаим всё правильно сказал, - произнёс Борохов. – Честно говоря, я не ожидал от него такой метаморфозы. Диаспора не сохранит наш народ. Это социальная ненормальность. В ней еврейство разрывается между ассимиляцией и изоляцией от общества, которое лишь терпит и использует нас. Я не верю, что наделение нас гражданскими правами и свободами может решить само по себе еврейский вопрос. У нас, товарищи, нет другого пути. Пока мы дождёмся мессии, наш народ растворится в пучине других народов. Нужно действовать сейчас. Я за конгресс. 
   Поднялся Рутенберг.
   - Товарищи, Хаим и Бер абсолютно правы. Еврейский конгресс должен стать конституционным собранием демократически избранных представителей, которые провозгласили бы перед всем миром наше национальное равноправие со всеми другими народами. Предстоит много работы. Американские евреи заняты лишь решением собственных проблем. Нужно обратить их внимание на судьбы миллионов европейских соплеменников. Это тяжёлая задача. Придётся ездить по стране, многих убеждать и доказывать нашу правоту. Но если не мы, то кто?    
   Когда стали расходиться, многие подходили к нему, выражали свою признательность и жали руку. И Рутенберг верил в этот момент, что у него всё получится.
   Члены Бюро разъехались по стране. В поездку отправился и Рутенберг . Он встречался с руководителями еврейских организаций и созывал митинги и собрания. По возвращении в Нью-Йорк решили провести встречу сторонников Конгресса. Помещение предоставил расположенный на Манхеттене колледж Купер-Юнион.   
   Большой зал прекрасного здания с высокими окнами уже задолго до начала был переполнен трёхтысячной толпой. Сотни пришедших позже вынуждены были уйти – им не хватило мест. Житловский, выбранный председателем, был взволнован. Он обратился с речью, за ним выступили Гурвич, Цукерман и Сыркин. Резолюция была восторженно принята собравшимися.
   - Товарищи, сегодня мы чествуем нашего друга и соратника Пинхаса Рутенберга, - сказал Житловский. - Член социал-демократической партии, а в дальнейшем социалист-революционер и один из наиболее активных деятелей русской революции, он вернулся в еврейские ряды, чтобы бороться за независимое еврейское государство в Эрец-Исраэль. Он поднял во имя него знаменитых и обладающих властью и влиянием людей Италии, Англии и Франции. Это по его инициативе организовано наше Бюро, целью которого является создание Американского еврейского конгресса.
   Рутенберг вышел на трибуну и увидел, как, приветствуя его бурными овациями, поднялся весь зал. Он говорил хорошо и убедительно. Перед ним были люди, которым нужно было сказать правду. Он не был гражданином Соединённых Штатов и поэтому не мог быть избран в какой-либо официальный орган или стать членом комиссии или главой конгресса. Но у него было право выступать и агитировать. И он им воспользовался.   

   2 
   Однажды в сентябре он почувствовал боли в сердце. Рахель сразу заметила, что брат побледнел и сидел в кресле, откинувшись назад и положив руку на грудь.
   - Пинхас, что с тобой? У тебя что-то болит? – взволнованно спросила она.
   - Да, сердце болит, - тяжело дыша, ответил он.
   - Нужно срочно вызвать врача. Я позвоню Борохову.
   Она взяла трубку телефона и набрала номер. Пинхас услышал знакомый отдалённый голос.
   - Здравствуй, Бер. Это Рахель. У брата серьёзная проблема… Да, да. Сердечный приступ. Ты можешь привести врача?... Спасибо, Бер.
   Она положила трубку и посмотрела на Пинхаса.
   - Он перезвонит, когда найдёт врача. Давай-ка я здесь тебя уложу.
   Рахель помогла ему лечь на диване и положила под голову высокую подушку.
   - Всё пройдёт, Пинхас. Ты ещё молодой, тебе только тридцать шесть. Но курить придётся бросить. Я тебе об этом уже давно говорила. И, пожалуйста, перестань так волноваться и раздражаться. Это делу не поможет.
   - Ты хорошая  сестра, Рахель, - с трудом произнёс он. – И ты права, курить я, конечно, брошу.
   Минут через пятнадцать раздался телефонный звонок.
   - Рахель, я нашёл доктора, - сказал Борохов. – Держитесь, мы скоро приедем.
   Доктор Клейман, с которым приехал Бер, сразу подошёл к больному. Пожилой уже человек с седой окладистой бородой и седыми зачёсанными назад волосами, он расспросил Пинхаса, без лишней суеты расстегнул ему рубашку на груди и с помощью стетоскопа принялся обстоятельно его прослушивать. Закончив, он вздохнул и посмотрел на стоящих рядом Борохова и Рахель.
   - По симптоматике это ишемическая болезнь сердца. Она возникает вследствие недостаточного кровоснабжения сердечной мышцы. Возможно, есть атеросклеротическое сужение артерии, питающей сердце. На инфаркт не похоже. Скорей всего стенокардия, потому что приступ длился минут двадцать. Боль радировала в левую руку и лопатку. Но лечить следует, как инфаркт миокарда, чтобы избежать сюрпризов.
Скажите, Пинхас, вы курите?
   - Да, доктор и очень много, - сказал тот. - Но я уже решил бросить.
   - Это правильно.
   - Господин Клейман, простите меня за вмешательство. Он занимается активной общественной деятельностью, часто раздражается и нервничает.
   - Пинхас, вашу деятельность нужно на месяца два прекратить. Бер, прошу тебя не посвящать его в ваши проблемы. Ему нельзя волноваться.
   - А что делать, если опять заболит? – спросила Рахель.
   - Чтобы снять боль, нужно успокоиться, расслабиться и принять нитроглицерин, - сказал доктор. - Я выпишу рецепт и дам несколько таблеток. И прогуливайтесь, но только медленно и спокойно.
   - Огромное спасибо, доктор, - тихо произнёс Рутенберг. – Сколько я Вам должен?
   - Оставь, Пинхас эту заботу нам, - сказал Борохов. – Доктор – наш друг. У нас с ним свои расчёты.
   - Я приду к вам недели через две, - сказал Клейман. - Но если будет обострение, звоните.
   Он протянул Рахель листок картона, на котором был написан номер телефона и его имя.
   Борохов и Клейман попрощались и ушли, оставив Рутенберга в невесёлом раздумье о его новом неожиданном положении, в котором оказался. Он вспомнил прочитанный в Генуе перед отъездом в Америку роман Оноре де Бальзака «Шагреневая кожа». Он вдруг осознал, что его история напоминает жизнь Рафаэля де Валентена, заключившего договор со стариком-антикваром, у которого приобрёл удивительный талисман. «Значит, Бальзак прав и исполнение моего страстного желания вернуть еврейскому народу Эрец-Исраэль, как и у героя романа, сокращает дни моей жизни? Так что же, отречься и жить в своё удовольствие? Нет, просто необходимо умерить активность, найти баланс между мечтами и реальностью и относиться ко всему спокойно, без надрыва. Сумею ли я, большой вопрос». Сердечные боли постепенно прекратились, прогулки на свежем воздухе вернули силы и уверенность в себе. Через два месяца Клейман после просушивания сказал Рутенбергу, что в принципе сейчас он здоров, но эта болезнь будет возвращаться к нему всю жизнь.

   3
   Увы, всё не так просто. Нетерпеливый характер не мог мириться с тем, что успешно начатая им и его коллегами работа, разваливается на глазах. Это вызывало досаду и раздражение, и ему оставалось только одно: писать и так убеждать людей в том, что казалось ему необходимым. В начале августа начал выходить еженедельник «Der yidisher kongres». Там печатались его товарищи по Бюро пропаганды: Житловский, Борохов, Бен-Гурион, Бен-Цви, Левин и Цукерман. В нём регулярно публиковались и его статьи. Принимая близко к сердцу принципиальные разногласия с американским еврейским истеблишментом, он написал:
   «Еврейского народа как такового, еврейской нации, с ее собственными специфическими национальными страданиями и нуждами, они не признают. Евреи разных стран принадлежат к тем народам, среди которых они проживают, и общее между ними только еврейская религия, так же, как католическая религия является общей для католиков разных стран и народов. Евреи должны иметь «равные» со всеми права. Но при этом быть «хорошими» гражданами, ничем не отличаться от всех других сограждан, «не бросаться в глаза». Еврейский национализм, сионизм противоречат «патриотизму» и при этом «опасны» для народа...»
   Он видел неоднородность и огромную разницу в социальном и экономическом положении евреев и пытался примирить всех одной национальной идеей:
   «Атеисты, ортодоксы, реформисты, социалисты, капиталисты – все в рамках Конгресса нашли свое еврейское место. Независимо от их противоположных социальных интересов. Так же, как и у других народов в их национальной жизни и стремлениях. Так же, как когда-то в нашей истории саддукеи и фарисеи, смертные враги между собой, тем не менее, были преданы еврейскому народу до последней капли крови. Пока национальная независимость и свобода евреев была в опасности».
   Он с сожалением осознал, что его программа достижения политической независимости в Палестине у многих еврейских организаций не вызвала одобрения и поддержки. Они ограничивались борьбой за улучшение условий существования евреев в странах рассеяния и отвергали его идею участия в войне, настаивая на сохранении нейтралитета. Из людей, принадлежащих влиятельному американо-еврейскому истеблишменту, лишь один Луи Дембиц Брандайз, известный адвокат и общественный деятель, всецело разделял идею созыва Конгресса и находился в оппозиции к Американскому еврейскому комитету. Они
познакомились и подружились. Рутенберга покорили его обаяние и интеллект.
   Только в Чикаго и Филадельфии, где Рутенбергу приходилось бывать чаще и оказывать влияние, сторонники Конгресса ещё не сдали свои позиции и продолжали свою деятельность. Увы, его недовольство достигнутыми результатами было велико и вызывало сожаление. 
   Рутенберг не мог смириться с психологией «непротивления» злу и идеологией пассивного ожидания. Он понимал, что они порождают у неевреев отталкивающие чувства нетерпимости и неприятия. Поэтому в одной из статей он написал: 
   «Как можно уважать народ, который позволяет безнаказанно, без какого-либо сопротивления себя преследовать, гнать, грабить, затравливать. Чьих женщин можно позорить на глазах у их собственных мужей. Народ, которому можно устраивать погромы, топтать его, как насекомых. А сейчас, когда мир залит реками героической крови, когда мир разделился на два лагеря, идущих стенка на стенку и сражающихся не на жизнь, а на смерть – кто хочет и может психологически считаться с народом, который так беспомощен, так дезорганизован, как мы, даже в такое страшное время?».
   Но враждебное отношение к идее легиона было характерным и для большинства членов лейбористской сионистской организации «Поалей-Цион», к которой он присоединился. В ней состояли в основном российские иммигранты и его близкие друзья Бен-Гурион и Бен-Цви. Для Рутенберга такая оппозиция была совершенно неожидана и неприемлема. В Кливленде во время съезда «Поалей-Цион» он выступил на митинге, в котором участвовало полторы тысячи человек. Он откровенно говорил о том, что его волнует, и почувствовал, что большинство людей сочувствует ему. Было очевидно, что проблема в нежелании лидеров принять его точку зрения.
   При этом те же его коллеги, Житловский, Борохов, Сыркин, Бен-Гурион и Бен-Цви, прилагали все усилия для объединения еврейских организаций. Рутенберг понимал, что, несмотря на их отказ согласиться с идеей легиона, его программа  консолидации разбросанного по миру еврейского народа не отвергнута, и с трибуны конгресса прозвучит голос мирового еврейства с требованием возвращения Палестины евреям. 
   О своих делах нужно было ставить в известность Жаботинского. Первое письмо, написанное в начале его пребывания в Америке, было полно умеренного оптимизма и надежд на успех. Но уже в другом, находясь в состоянии нервного возбуждения, Рутенберг заверяет своего друга, что хотя его взгляды на исход Великой войны и на Еврейский легион не изменились, ему пришлось столкнулся с непредвиденными трудностями.
   «Вопрос о конгрессе огромной важности, - писал он, - Мне удалось поднять большое и красивое движение. Но, к несчастью, заболел в сентябре на два месяца, и «хевре»
загубили всё. С огромным трудом удается воскресение теперь конгресса из мертвых. Это особенно трудно, потому что сильных и богатых много. А у меня денег нет. Ничего. Но уверен все-таки, что конгресс будет. Горы работы. Это доставляет мне много. Бьюсь как рыба о лед».
   Ещё в июле написал он и супругам Савинковым, с которыми оставался в дружеских отношениях. Евгения Ивановна и Борис Викторович ответили ему тёплыми письмами.

Осип Дымов

   Рахель начала учёбу в университете. Рутенбергу приходилось теперь нередко самому 
ходить в магазин и готовить или разогревать себе еду. Навещали его друзья, и они часами обсуждали волновавшие их проблемы.    
   К нему нередко заезжал Осип Дымов, настоящее имя которого было Иосиф Перельман. Он был весьма популярным писателем и драматургом, рассказы которого Рутенберг читал ещё в России. Познакомились они на одном из собраний русских эмигрантов. Дымов подошёл к нему, представился и попросил о встрече. Пинхас пригласил его к себе домой.
   - Что Вы делаете в Америке? - спросил гостя Рутенберг, когда они расположились в гостиной.
   - Меня два года назад позвал сюда Барух Томашевский.
   - Я слышал о нём, - сказал Пинхас. – Он театральный режиссёр и антрепренер.
   - Совершенно верно. Ему понравилась моя пьеса «Вечный странник» и у него возникла идея вместе со мной поставить её в Нью-Йорке.
   - Говорят, она имела большой успех, - заметил Рутенберг. – Вы решили здесь обосноваться?
   - Нет, я бы хотел вернуться. Там, в России, мои читатели, журналы, которые я издавал.
   - Это серьёзная причина, - произнёс Пинхас. – Так что же Вас подвигло обратиться ко мне?   
   - Я давно искал эту возможность и в Нью-Йорке, наконец, мне удалось удовлетворить моё давнишнее желание познакомиться с Вами.
   - Чем же я так заинтересовал Вас, Осип?
   - Я не был членом какой-то партии, не участвовал в революционном движении. Но меня издавна привлекает тема террора и провокаторства. Вы были близки с Гапоном и Азефом, многими членами Боевой организации.
   - Да. Но это в прошлом. Сегодня мои мысли и чувства связаны с важнейшей, на мой взгляд, проблемой суверенитета еврейского народа в Эрец-Исраэль. Пришло время просто спасать наш народ.
   - Я полностью с Вами согласен, Пинхас. Судьба беспощадна и жестока к нему. И всё же я прошу Вас выслушать меня. В годы русской революции я оказался свидетелем  трагических событий, связанных с Евгенией Ивановной Зильберберг.
   - Я её прекрасно знаю. Даже переписываюсь с ней. Она гражданская жена Савинкова, моего соратника и друга.
   - Как интересно, - воскликнул Осип. - Я тоже был с ней знаком. Лет десять назад я впервые увидел её в Дубельне на Рижском взморье. Она была неописуемо красива. К этому времени я окончил Лесной институт и должен был работать в Терветских лесах, но вместо этого я влюбился в эту девушку и забыл обо всех лесах мира. Это было чудеснейшее лето в моей жизни.
   - Да, она была красивейшей женщиной, - подтвердил Пинхас. -  Евгения, сестра известного эсера-террориста Льва Зильберберга, была, как брат и его жена Ксения Панфилова, членом Боевой организации эсеров.
   - Так я как раз хотел рассказать Вам о встрече с Ксенией! - обрадованно произнёс Дымов. - С Евгенией я встретился два года спустя в Бельгии. Она стала ещё прекрасней. Прошла неделя и ко мне приходит женщина, которую я постоянно встречал в её доме, и говорит, что она от имени Евгении и что они считают, что мне можно доверять. «Вы можете позволить провести у вас в доме маленькое собрание? – спрашивает она». «Кто эти люди, которые должны собраться? - в ответ спросил я». «К вам придут семь человек, возможно, восемь, объясняет она. - Позвонят в дверь, произнесут условленный пароль. Это собрание состоится в четверг в восемь вечера». Я, незнакомый с правилами конспирации, задаю ей вопрос: а что я должен делать? «Ничего, Вы должны находиться в другой комнате и ждать, пока собрание окончится, - отвечает она». Я дал согласие, передал привет Евгении и только спросил, как её зовут. «Ксения, - говорит она».  Мы попрощались и в тот момент, как она вышла, ко мне через кухню зашёл дворник и сказал, что даму, с которой я только что разговаривал, нужно арестовать.
   - Необычайно интересно, - произнёс Рутенберг. - Я помню, что потом случилось.  Об этом мне рассказал Савинков.
   - Так вот, - продолжил Осип, - я вышел из дома, чтобы предупредить Евгению и её друзей об опасности. Я понял, что привёзший Ксению извозчик – филёр. Несколько раз менял извозчиков, пока добрался до художественной студии, где она работала художницей, и всё ей рассказал. «Передайте всем, и Ксении тоже, что собрание в моём доме не состоится, - сказал я». К этому времени я получил приглашение от издательства «Шиповник», там должно было пройти чтение новой драмы Леонида Андреева «Жизнь человека». Я поймал извозчика, чтобы ехать на читку, как вдруг увидел дюжину городовых, направлявшихся к моему дому. Приехав в издательство, сразу позвонил домой. Горничная Глаша отвечала невпопад, и я понял, что полиция производит у меня обыск. Чтение драмы, продолжавшееся до двух часов ночи, я от волнения почти не воспринимал. Обратился к присутствовавшему там Бурцеву. Он посоветовал подождать ещё немного, так как полиция, возможно, меня ещё ждёт, и возвращаться домой. Дома уже никого не было, однако мои письма и рукописи забрала полиция. На следующий день я узнал, что Евгения и Лев арестованы и находятся в Петропавловской крепости. Друзья настойчиво советовали мне бежать за границу. Вскоре я оказался в Вене, где однажды получил длинное письмо от Евгении Зильберберг. Она написала, что находится в тюрьме и объявила голодовку.  Ей удалось передать письмо на волю.
   - Её брата Льва по приговору военно-полевого суда повесили в Петропавловке, а её освободили: прокурору дали взятку, - произнёс Пинхас. – А Ксения, жена Льва, не стала испытывать судьбу и перешла границу.   
   - Через несколько месяцев я был в Швейцарии и неожиданно встретил Ксению на балу, - завершил свой рассказ Дымов. - Она сказала мне, что, узнав о предстоящем аресте, она на другой день уехала в Финляндию.
   - Да, интересная история, Осип. Но не полная. Одного героя этой трагедии ты не назвал.
   - Поэтому я и напросился в гости, Пинхас. Так о чём же всё-таки шла речь?
   - Эти семь или восемь человек должны были собраться и постановить взорвать Охранное отделение Департамента полиции. А план разработал Азеф. Когда его разоблачил Бурцев, это был гром среди ясного неба. Мало кто поверил ему. Он и меня мог подставить после казни Гапона, но я вовремя унёс ноги.
   Они подружились и с тех пор встречались не раз. Рассказы Пинхаса об  Азефе, Гапоне, Савинкове и Боевой организации эсеров и его жизни Дымов впитывал и поглощал, как губка. Он был профессиональным писателем и понимал, что они могут стать бесценным материалом для его книг.

Лев Троцкий

   В январе 1917 года в Нью-Йорке появился давнишний петербургский знакомый Рутенберга Лев Троцкий. О прибытии его вместе с семьёй писали многие социалистические газеты. Популярности ему добавляли его конфликты с правительствами Австро-Венгрии, Франции и Испании, которые фактически изгоняли его за антивоенную пропаганду. Всё это время Троцкий работал военным корреспондентом газеты «Киевская мысль». В 1905-ом году Рутенберг виделся с ним несколько раз в исполкоме Петербургского Совета рабочих депутатов, фактически возглавляемом им после ареста председателя Совета Хрусталёва-Носаря. Молодой человек произвёл тогда на Пинхаса сильное впечатление. Желание встретиться с ним было велико. У них были разные политические взгляды, но Рутенберг уже привык в Америке к многочисленным по своим направлениям социалистам. Однажды он увидел объявление о митинге в Купер-юнион с его участием и не упустил представившейся возможности. Троцкий, блестящий оратор, выступил с большим вдохновением. По окончании митинга Пинхас поджидал его на выходе из зала.
   - Здравствуйте, Лев Давидович, - сказал он. – Я Рутенберг. Рад видеть Вас в Нью-Йорке.
   - Позвольте, это ведь Вы организовывали демонстрацию в Петербурге в январе 1905 года, а потом устроили казнь Гапона?
   - Это сделал Гапон со своими людьми, но я ему помогал, - подтвердил Пинхас. - Потом ещё формировал рабочие дружины и обеспечивал их оружием. По поводу вооружённого восстания в Петербурге я несколько раз присутствовал в Совете на совещаниях.
   - Теперь я Вас вспомнил, - обрадовался Троцкий. – А ведь прошло больше десяти лет. Столько событий, такое множество людей и лиц. Память, Пётр Моисеевич, удивительная штука. Каким ветром Вас сюда занесло?
   - Полтора года назад приплыл сюда поднимать евреев на борьбу за освобождение Палестины и создание еврейского государства.
   - Значит, ты перестал быть революционером и стал сионистом. Однажды я в качестве корреспондента «Искры» присутствовал на Шестом Сионистском конгрессе в Базеле, и мне даже удалось поговорить с Герцлем. У меня тогда сложилось впечатление, что сионизм находится в состоянии полного разложения. Множество фракций, никакого единства и согласия.
   - В социалистическом движении тоже нет единства, Лев Давидович. А главное, я уже много лет, как осознал своё еврейство и понял, что пора, наконец, решать еврейский вопрос. Нас, евреев, может объединить только наша общая судьба.
   - Я уже давно не ощущаю себя евреем, Пётр Моисеевич. С того времени, как стал революционером. Когда мои товарищи устроили мне побег из Сибири и достали подлинный паспортный бланк, я в нём написал не Бронштейн, а Троцкий. Он был старшим надзирателем в одесской тюрьме.
   - Таким космополитом раньше был и я. Но в эмиграции у меня было достаточно времени, чтобы увидеть мир и осознать, что многие мои товарищи по партии – антисемиты и в юдофобии причина того, что многие достойные евреи скрывают своё происхождение. Я прошёл средневековый обряд возвращения к иудаизму, получил тридцать девять ударов хлыстом и горжусь тем, что еврей. Даже написал брошюру о своём перерождении.
   - А как же тогда с переустройством всего мира? – спросил Троцкий. - В этом ведь и заключается цель социал-демократии.
   - Пока революционеры бьются за своё, наш народ терпит гонения и страдания, - упрекнул его Пинхас. - Вы известный журналист и прекрасный оратор. Вы хотели бы выступить на конференции, которую мы организуем?
   - Речь идёт об Американском еврейском конгрессе?
   - Да. Почему бы и нет? Ведь Вы еврей.
   - Я категорически против национализма, Пётр Моисеевич. Для меня не существует никаких национальностей и рас. Это инструмент империалистов, с помощью которого они разделяют и властвуют. Социал-демократы Западной Европы попались на эту удочку и поддержали правительства своих стран, вступивших в войну.
   - Вот я слышал Вашу пламенную речь, в которой призываете Америку не вступать в войну. Вы с самого начала были против неё. Чего Вы хотите?
   - Прекратить войну, повернуть народы против своих правителей и совершить социалистическую революцию.
   - Я слышал, Вы разделяете идею Парвуса о перманентной революции? – спросил Рутенберг.
   - Это единственно правильный подход, Пётр Моисеевич. Революция не одноразовое предприятие, она представляет собой непрерывный процесс, охватывающий, как пожар, одну страну за другой. А чтобы она произошла, необходимо остановить войну и объединить социалистическое движение всех стран. Я всегда стремился добиться этого.
   - Я читал о Вашем Августовском блоке, Лев Давидович.
   - Совершенно верно. Я попытался объединить все враждующие фракции и направления, прежде всего большевиков и меньшевиков, Российской социал-демократической партии.
И всё развалилось. А недавно я написал брошюру «Война и интернационал», где призвал к созданию «Соединённых Штатов Европы», как в восемнадцатом веке это сделали в Америке.
   - В Соединённых Штатах, как и в Европе, между еврейскими организациями нет единства, - с сожалением произнёс Рутенберг. - Как в басне Крылова «Лебедь, рак и щука». Очень жаль, что мне не удалось убедить Вас стать моим соратником. Я надеялся, что такой знаменитый человек, как Вы, поможет сдвинуть телегу с места. 
   Они шли по четвёртой авеню, освещённой редкими фонарями и тусклым светом из окон.
Два революционера, один из которых, не желая смириться с поражением русской революции, продолжал свою борьбу, а другой, преданный руководством партии и    
оболганный царской прессой, вернулся к своему народу. Им было о чём поговорить.

Февральская революция

   1
   Мартовский день 1917 года, когда известие о революции достигло  берегов Америки, полностью изменил его жизнь. Статьи в газетах сообщили о революции в России. Рутенберг восторженно сказал об этом Рахели.  Случилось событие, ради которого он жертвовал собой много лет назад. Свержение самодержавия и установление демократической республики были для него во время Первой русской революции смыслом и целью его борьбы за освобождение русского народа. Теперь, после его нравственного и духовного возрождения, они виделись ему в другом свете. Февральская революция освободила русское еврейство, к которому принадлежали он, его семья, его друзья, миллионы живущих в черте оседлости соплеменников. Поэтому, думал он, необходимо пересмотреть и расширить взгляд на сионизм и рассматривать его в глобальном масштабе. Решение еврейского вопроса может быть достигнуто не только и не столько созданием государства на исторической родине в Палестине, сколько преобразованием всего мира на основах справедливости.  Это для него и было высшим проявлением сионизма, отличавшегося от общепринятой нормы. Теперь уже и создание Еврейского конгресса, как прежде и идея Еврейского легиона, в его сознании сменилось другим гораздо более значительным действом, в результате  которого евреи России получали равенство и свободу.   
   Друзья сразу заметили, как к нему вернулись прежняя энергия и настроение. Он стал меньше раздражаться и переживать за то, что раньше его волновало. Они вскоре поняли, что в нём пробудился спавший до поры революционер, вдохновлённый новыми неожиданно появившимися возможностями.      
   В начале марта ему позвонил Житловский.
   - Пинхас, приезжай к нам в исполком часам к двум. Хотим послать телеграмму в Петербург.
   - Я всё понял. Обязательно приеду.
   В помещении Исполнительного комитета Американского еврейского конгресса уже находилось множество людей. Рутенберг знал всех. Собрать вместе людей, политические взгляды которых столь разительно отличались, могло только такое великое событие, как революция в России. Хаим, увидев Пинхаса, позвал его, и он вошёл в комнату председателя исполкома.
   - Мы тут составили текст телеграммы, - объявил Житловский. – Я его сейчас зачитаю. Вы послушайте.
   - Я бы добавил, какое впечатление революция произвела на американцев, и как изменилось отношение их к России, - предложил Рутенберг после чтения телеграммы.
   Поправка вызвала одобрение, и текст был скорректирован. 
   - Итак, окончательный вариант таков:    
   «Группой социалистов, представляющих различные оттенки русского революционного движения, было решено поздравить Совет рабочих и солдатских депутатов с величайшей победой свободы над старым режимом. Мы присоединяемся к дальновидной позиции Совета, поддерживающего Временное правительство, остающееся бескомпромиссно преданным социалистическим принципам. Русская революция произвела неописуемое впечатление на американцев. В радикально настроенных массах она пробудила еще дремлющие силы. Значительная часть населения, в прошлом враждебно настроенная к русским, вдруг стала горячими друзьями и восторженными доброжелателями народившейся российской демократии».
   Ставьте свои подписи, товарищи, - закончил Житловский.
   Рутенберг подписался вместе с ним, как эсер.
   Теперь уже под текстом стояли подписи представителей всех еврейских социалистических организаций:
   «Социал-демократы – д-р С. Ингерман, Д. Рубинов; социал-революционеры – д-р X. Житловский, П. Рутенберг, д-р Павел С. Каплан; бундовцы – Тимоти Копельсон, д-р Матвей Гуревич; Еврейская социалистическая федерация – Макс Гольдфарб, Б.С. Владек; еврейская ежедневная газета «Форвертс» – Аб. Каган; социалисты-территориалисты – Давидович; Поалей-Цион –  д-р Н. Сыркин».

   2
   Он продолжал выражать своё мнение о положении в руководстве конгресса. И, как и прежде, писал об этом в своих статьях.
   «Несколько дней назад мы, русские евреи, стали свободными гражданами свободной России, - написал он в первые дни после известия о Февральской революции. - Нам незачем в дальнейшем чувствовать себя униженными перед теми из наших «братьев», которые смотрели на нас высокомерно, кичились своим «гражданством», как кичатся новоявленные богачи своими тугими кошельками.
   Благодаря русской революции мы освободились от страшного кошмара нашей жизни, от невыносимого положения евреев России. Сейчас нам надо идти дальше. Мы должны соответствовать великому времени, в которое мы живем. Я верю в русскую революцию, в прокламированную свободу для всех народов России, и в том числе для нас, евреев. Но я не верю, что исторически укоренившееся отношение к нам, евреям, как к народу может измениться посредством революционного декрета.
   Наша история знает периоды и страны, где евреи жили очень хорошо, а затем плохо. Вот такой мы специфический анормальный народ, потому что мы живем в специфических анормальных условиях, и до сих пор с нами может произойти все что угодно.
   Самые маленькие народы получают в России национальную политическую и территориальную свободу, признание и самостоятельность. Мы тоже должны получить национальное признание в странах галута и нашу национальную, политическую самостоятельность в нашей собственной стране, в Эрец-Исраэль. Только так могут быть организованы наша внутренняя еврейская жизнь и отношение к нам других народов».
   В конце июня Временное правительство направило в Америку делегацию. Её целью было укрепление дружественных связей между странами. Она была принята на государственном уровне в Карнеги-холле. С приветственной речью выступил бывший президент Теодор Рузвельт, а с ответным словом – глава российской делегации Бахметьев, вскоре назначенный послом. На следующий день состоялся организованный лейбористами массовый митинг в Мэдисон-сквер-гарден, на который пригласили и Рутенберга. Когда он взволнованный вышел на трибуну, по рядам прошла незримая волна одобрения. Все хорошо знали, что он всегда говорит откровенно и правдиво. Рутенберг выступил как представитель партии эсеров. Сионистские взгляды он разделял лишь в той степени, в которой они отвечали его мечте о всемирной революции и всеобщем освобождении еврейского народа. Он и не стеснялся этого, с первых дней марта открыто заявляя о поддержке русской революции, и не скрывал желания быть в России, где рушился прежний режим и строился новый мировой порядок.
   Ему не удалось поднять американских эмигрантов-евреев сражаться за освобождение Палестины. Разочарование вызывали и неудачные попытки создать Американский еврейский конгресс – слишком большим соблазном для евреев была Америка. Но Рутенберг всё же не считал эти два года бесполезными. Он видел, что множество простых евреев поддерживает его. Да и немало влиятельных соплеменников сознавали его правоту.    
   К этому времени был готов и его всеобъемлющий план ирригации Эрец-Исраэль. Его ещё не занимал вопрос, где он будет жить после войны, но он уже думал о благоустройстве страны, ради которой потрачены несколько лет и почти все заработанные им деньги. Ему было ясно, что без орошения пустынных степей и осушения болот у поселенцев нет будущего. Работа над этим большим проектом отвлекала его от разочарований и неудач, связанных с Еврейским конгрессом.
   Теперь он хотел отправиться на родину, чтобы воспользоваться благоприятной ситуацией, рождением демократической республики, для распространения и углубления свободы и равенства, как в самой России, так и за её пределами. В этом и состояла на самом деле его мечта социалиста и революционера.
   Рутенберг не мог сразу вернуться в Россию. Разыскиваемый российской полицией, как участник незаконной казни Гапона, он подлежал аресту и суду. Закон об амнистии политических эмигрантов был принят Временным правительством в конце марта. Он узнал об отъезде Троцкого с семьёй и несколькими его товарищами по партии. Но у него оставались ещё важные дела, которые нужно было закончить. Он также ждал, пока Рахель закончит учебный год в Колумбийском университете. Он не настаивал на том, чтобы сестра отправилась с ним: он хорошо знал Россию и понимал трудности, с которыми им предстояло столкнуться. Это было её решение. Только в июне он обратился в посольство России за разрешением на въезд и сразу получил его. Американские власти также не препятствовали их возвращению и предоставили им визу на выезд из Соединённых Штатов Америки.
   
   3
   За несколько дней до отплытия Пинхас пригласил друзей, Бен-Гуриона, Бен-Цви и Хитловского, к себе домой. Его друг Бер Борохов вернулся в Россию несколько месяцев назад. Давид Бен-Гурион пришёл не один – с ним была миловидная девушка Полина Мунвейс. Рутенберг уже знал, что они собираются скоро пожениться. Рахель накрыла на стол и присела с краю. Пинхас догадывался, что ей нравился Ицхак. Но тот оставался верен своей возлюбленной Рахель Янаит, которая ждала его в Иерусалиме.
   - Мы тебя, Пинхас, очень уважаем, - произнёс Давид. – Когда у нас были разногласия, они исходили только из нашего разного понимания ситуации. Как говорится, ничего личного.
   - Я понимаю, Давид, - ответил Рутенберг. – Наши мнения во многом и совпадали. Но дружба, конечно, основывается на общности духа и чистоте помыслов.
   - Ты там, Пинхас, не очень старайся, а то нам в Палестине нечего будет делать, - стараясь придать разговору немного иронии, сказал Ицхак.
   - Есть в этой шутке доля истины, - заметил Житловский. – Если в России действительно осуществятся наши надежды на свободы и гражданские права, репатриация оттуда станет значительно меньше. Давиду и Ицхаку не останется шансов создать в Эрец-Исраэль еврейское государство.
   - Антисемитизм, друзья, никуда не исчезнет, - усмехнулся Пинхас. - Для него всегда найдётся множество причин. Поэтому, я уверен, в Палестину будут уезжать, и она не обезлюдит. Для неё и огромный проект ирригации всей страны. Я думаю, что и электрификация тоже очень нужна. 
   - Многое для нашего народа и Эрец-Исраэль зависит от результатов этой войны, - произнёс Житловский. – Сейчас на Западном фронте немецкая армия закрепилась на линии Гинденбурга. Восточный фронт после революции в России начал рассыпаться, что даст возможность Германии и Австро-Венгрии нанести ей поражение и перебросить войска на Западный фронт. Турция пока еще оказывает серьёзное сопротивление британской армии в Месопотамии и в Газе. Положение напряжённое и неопределённое.
   - Временное правительство в Петербурге скорей всего не сумеет удержать фронт от развала, - сказал Ицхак Бен-Цви. – В армии слишком сильна революционная пропаганда большевиков, которые призывают солдат возвращаться домой.
   - Поражение Германии, Австро-Венгрии и Турции, друзья, дело времени, - заявил Рутенберг. - Америка после телеграммы Циммермана германскому послу в Вашингтоне отказалась от нейтралитета и в начале апреля объявила войну. Спасибо британской разведке, она сумела раскодировать текст. Представьте себе экономическую мощь Соединённых Штатов и антигерманские настроения американцев. Уверен, через год, и даже раньше, всё закончится победой Антанты. Поэтому сейчас очень кстати создать, наконец, Еврейский легион. Жаботинский занимается им сейчас всё время и, пожалуй, весьма успешно.
   - Мы с Давидом недавно обсуждали этот вопрос, - заметил Ицхак. – Тогда, два года назад, мы были против. Турки осуществляли массовую высылку неблагонадёжных поселенцев, нас арестовали и выгнали. Ещё неясно было, кто одержит верх. Но с появлением соглашения Сайкса-Пико о разделе Османской империи между победителями стало ясно, что стратегические интересы Британии и Франции настолько сильны, что они не упустят возможность разгромить Турцию.
   - Поэтому сейчас мы решили развернуть агитацию за вступление в добровольческие еврейские батальоны, - поддержал его Давид. - Это необходимо сейчас перед началом британского наступления в Эрец-Исраэль. Мы с Давидом запишемся первыми.
   - Возможно, я тогда поторопился, - произнёс Рутенберг, - хотя, по сути, идея воспользоваться мировой бойней и принять участие в освобождении страны Израиля была верной. Но сейчас я больше полагаюсь на новую Россию.
   - Ты стал другим, Пинхас, - вздохнул Бен-Гурион. – Не хочу даже думать, что ты изменил сионизму. Захотелось опять поиграть в революцию?
   - Вы забываете, что Пинхас – профессиональный революционер, - произнёс Хаим. – В России сейчас происходит то, ради чего он в январе 1905 года поднимал пролетариат.
   - Верно, Хаим, но это не всё, - сказал Рутенберг. – Все мои американские годы я был убеждённым социалистом-сионистом. Но произошла революция, которая освободила миллионы евреев. Ведь подавляющее большинство евреев мира проживает в Российской империи. Это всё меняет. Сейчас сионизм, который раньше был едва ли не единственным решением еврейского вопроса, отходит на второй план. Я не отрекаюсь от национального самоопределения, как необходимого и важного дела. Но сейчас нам следует сохранить и преумножить свободы, достигнутые в России. Ради этого я и возвращаюсь туда.
   - Пинхас прав, друзья, - поддержал его Житловский. – Представьте себе, большинство евреев мира получит гражданские права и равенство со всеми другими национальностями. Это великое событие. Пинхас, мне жаль, что ты уезжаешь. Но я знаю, что делаешь это ради нашего народа. У тебя чистые помыслы, и, я убеждён, мы о тебе ещё услышим.
   - Спасибо, Хаим, - произнёс Пинхас. – Кстати, я передал в газету «Русское слово» мою статью «Революция в России». Американская пресса вылила на неё ушаты помоев и вызвала неверие в свободную и демократическую Россию. Хочу разъяснить здешней русскоязычной публике, что там произошло на самом деле.
   - Да и я вижу, что он прав, - вздохнул Давид. – Не обижайся на нас, Пинхас.
   - Так давайте выпьем на посошок, - улыбнулся Рутенберг. – Я знал, что вы меня поймёте.          
   11 июля Рутенберг и Рахель поднялись на борт корабля. Теперь Свобода провожала их в обратный путь, словно освещая его факелом, горящим в её руке.
   - Два года, два трудных, но прекрасных года, - сказала Рахель, с грустью смотря в сторону Манхеттена.
   - Они не были потрачены зря. Были неудачи и разочарования, но были и успехи, - произнёс Рутенберг. - Идущий вперёд всегда сталкивается с препятствиями.
   Он не мог представить, что через несколько лет он опять приплывёт в Америку, но уже не ради русской революции, а для сбора средств на строительство гидроэлектростанции на реке Иордан в Эрец-Исраэль.
   Корабль вышел из залива в океан и через час берега Америки растаяли в дымке горизонта.

Глава IV. Опять в России

Савинков и Пальчинский

   Петроград встретил их ласковым солнцем и прохладными ветрами с Финского залива. С вокзала они сразу отправились искать квартиру на съём, что оказалось не столь уж простым делом в многолюдном городе. Договорились с хозяином доходного дома в прилегающем к центру районе. Уже на пути в Россию они понимали, что надо будет платить за квартиру и питание. В Петрограде этот вопрос встал со всей очевидностью с первого дня.
   - Мне нужно найти работу, Пинхас, - заявила Рахель.
   - Подожди несколько дней, - в раздумье произнёс он. – Хочу понять, что происходит в городе, встретиться с друзьями. Я слышал, здесь Савинков. Хорошо бы с ним поговорить и посоветоваться.
   - Ты думаешь, ему будет до тебя?
   - Надеюсь, я с ним всё время поддерживал отношения. В период революции всегда требуются рядом верные люди.
   Он слышал от знакомого в Финляндии, что Савинков назначен комиссаром Временного правительства на фронтах. Следовательно, искать его нужно в военном министерстве. Он отправился в город. На центральных улицах было много людей в военной форме, присутствие которых он связывал с близостью фронта и прошедшими недавно кровавыми июльскими событиями, о которых рассказывали все газеты Европы. Рутенберг обратился к вооружённому револьвером милиционеру и тот, вначале подозрительно посмотрев на него, назвал адрес министерства. Как он и полагал, оно находилось на Дворцовой площади в здании Генерального штаба. Пинхас решил пройтись и энергичной походкой двинулся в путь. На входе его сразу огорошили новостью: Савинков – управляющий министерства и товарищ военного министра. Рутенберг прошёл по широкому коридору и открыл дверь канцелярии. Сидящий за столом у окна офицер взглянул на него, выслушал и поднял трубку телефона.
   - К Вам пришёл некто Рутенберг. Он желает говорить с Вами.
   Пинхас услышал громкий голос в трубке. Лицо офицера засветилось ответной улыбкой.
   - Борис Викторович просит Вас войти.
   Савинков поднялся навстречу и, подойдя вплотную к нему, обнял за плечи. Рутенберг сразу заметил, что его друг полысел, но в френче военного образца выглядел молодцевато.
   - Не ожидал увидеть тебя здесь, - произнёс тот. – Многие наши вернулись после революции. И я их понимаю.
   - Я тоже, - заверил Рутенберг. – Они хотят довести до конца дело, которому посвятили свои жизни, завершить революцию. Я иногда думаю, что если бы не предательство Азефа, нам удалось бы многое.
   - Ты помнишь, как я защищал его, как не мог поверить тому, что он провокатор? – спросил Савинков. – Ведь сколько удачных акций разработано и организовано им. Но если бы охранка не сотрудничала с ним, она бы нашла кого-нибудь другого. И я пришёл к выводу, что наш террор всё равно не достиг бы своей цели. Ну, убей мы царя, на его место стал бы другой из семьи Романовых. Общество всё равно ещё не было беременно революцией. Приблизить её время мы всё равно бы не смогли.
   - Царский режим расшатала и разрушила война, - сказал Пинхас. – И здесь оказались умные и решительные люди, которые использовали создавшуюся ситуацию.
   - Верно. Керенский, Родзянко, Гучков, Милюков, - стал называть фамилии Савинков. – Они связаны с Россией и никогда не изменяли ей. Но что делаешь тут ты? Ты так увлечён сионизмом, что был готов из-за него рассориться со мной. Обвинил меня в аресте, когда ты второй раз оказался в Англии. 
   - Не будем ворошить прошлое. Тогда были другие причины, Борис. Я проходил серьёзную психологическую ломку. Стал сознавать себя евреем, исторгал из своей души космополита. А ты меня не понимал. В Англии же произошло недоразумение. Скотленд-ярд решил, что я приехал делать у них революцию. Ты в твоём письме подал им такую идею. Слава богу, мне удалось вырваться.
   - А что сейчас? Ты вернулся делать революцию дальше? Тебе уже не нужен твой народ?
   - Я здесь не изменяю своему народу. Временное правительство провозгласило свободу и равенство всем гражданам и национальностям России. Значит и евреям. Я приехал, чтобы «чёрная сотня» не отняла их у моего народа.
   - И как ты собираешься это делать? – спросил Савинков, возвращаясь к большому письменному столу. 
   - Я приехал, чтобы служить новой России. Вчера мы с Рахель сняли небольшую квартиру. Денег едва ли хватит до конца месяца. Хотелось бы устроиться на работу. Что ты мне посоветуешь?
   - На ловца и зверь бежит, Пинхас. Пальчинский как раз ищет ответственного сотрудника в свой аппарат. Он мой помощник по гражданским делам.
   - С Петром Иоакимовичем я, Борис, очень хорошо знаком. Лет десять назад он в Генуе явился ко мне в контору с предложением перевести Италию на донецкий уголь. Он горный инженер и очень талантливый человек.
   - Прекрасно. Будешь его заместителем. Ты согласен? – спросил Савинков.
   - Конечно, Борис. Спасибо.
   Савинков улыбнулся, снял трубку телефона и набрал номер.
   - Пётр, будьте добры, зайдите ко мне.
   Через несколько минут в проёме двери показался Пальчинский. Когда он разглядел сидящего напротив управляющего Рутенберга, лицо его осветилось нежданной улыбкой.
   - Пинхас, вот уж не думал увидеть тебя в Петрограде?
   Высокий и энергичный Пальчинский подошёл к улыбающемуся Пинхасу и крепко пожал ему руку.   
   - Пётр Иоакимович, ты не против взять его к себе в аппарат? – чуть игриво спросил Савинков.
   - Борис Викторович, я видел Пинхаса в деле. Он и гору свернёт. Если бы не тупоумие наших горнорудных чиновников, Россия получила бы такого мощного потребителя угля, как Италия.
   - Вы, Пётр, возможно, не знаете, что Пинхас поднял на борьбу за еврейское государство в Эрец-Исраэль всю Европу, - возбуждённо произнёс Савинков. – Убедил Англию и Францию в необходимости Еврейского легиона в составе британской армии. А потом создавал в Америке Еврейский конгресс.
   - Вы не должны его мне рекламировать. Я отлично знаю его способности, Борис Викторович. Конечно, я нуждаюсь в таком заместителе.
   - Ну, вот и прекрасно. Тогда оформляйте его на работу с завтрашнего дня.
   - Спасибо Вам, Пётр Иоакимович, - поблагодарил Рутенберг.
   - Это я Вам должен сказать спасибо. Проблем непочатый край, нужен сильный и умный человек. А такое сочетание качеств большая редкость.
   - Надеюсь, я Вас не подведу, - сказал Пинхас. – У меня огромное желание работать во имя России и моего народа.
   - Тогда за дело, друзья! – произнёс Савинков. – Извините, я должен уйти. У меня аудиенция с премьер-министром.
   Он взял портфель и направился к выходу. Рутенберг и Пальчинский, обсуждая предстоящую работу, вышли из кабинета вслед за ним.
      
Предательство большевиков
   
   1   
   Рутенберг вернулся в Россию после драматических событий июньского поражения наступления на германском фронте и попытки большевистского переворота в начале июля под лозунгами прекращения войны и передачи власти Советам. Матросы Кронштадта атаковали Таврический дворец, в котором проходили заседания Временного правительства, а потом правительственные войска штурмом брали дворец Кшесинской – цитадель большевиков. К тому времени расследование раскрыло систему взаимоотношений Ленина и его ближайшего окружения с германском генеральным штабом. Людендорф через своих представителей финансировал и контролировал их деятельность по дезорганизации и разложению фронта и тыла. Министр юстиции Переверзев сообщил журналистам об измене большевиков, и эта информация была опубликована в печати. На солдат эти разоблачения произвело сильное впечатление, что подтолкнуло их перейти на сторону правительства. Тогда и кончилось двоевластие, и Временное правительство стало на некоторое время единственной реальной силой в стране. Керенский возглавил правительство, сохранив пост военного министра. В те дни он утвердил список большевиков, подлежащих немедленному аресту, в котором были Ленин, Зиновьев, Гельфанд, Луначарский, Троцкий, Коллонтай, Раскольников, Ганецкий и многие другие.
   Рутенберг читал об этом в газетах и не мог понять, почему не выполнены правильные  решения, и зачинщики восстания не арестованы. Об этом друзья  не раз говорили между собой, когда Пинхас наведывался в кабинет Савинкова.
   - Почему Ленину удалось бежать в Финляндию? – спросил он однажды.
   - Ленин и Зиновьев, так мне сказал Александр Фёдорович, скрывались у Сталина. Кто-то из министерства юстиции их предупредил. Конечно, заявление Переверзева об их связях с Германией и получении от Генерального штаба Германии значительных сумм денег способствовало подавлению выступления большевиков. Но это спугнуло Ганецкого. Он как раз находился на пути в Петроград с деньгами и компрометирующими документами. А оценив ситуацию, вернулся в Стокгольм, и мы потеряли возможность юридически подтвердить измену Ленина. Потому министру и пришлось уйти в отставку. 
   - Троцкого так запросто освободили из «Крестов», – не успокаивался Рутенберг.
   - Он отвёл от себя все обвинения и его отпустили под залог, - объяснил Борис Викторович. - Сестра его, супруга Каменева, внесла три тысячи рублей.
   - Я слышал, главнокомандующий войсками Петроградского военного округа принял из рук Керенского новый список, где Ленин и Троцкий числятся первыми, - сказал Пинхас. – С большевистской угрозой пора покончить.
   - К сожалению, Керенский на следующий день заявил, что Троцкого, как члена Совета, арестовывать нельзя. Узнав, что офицер с ордером на арест уже уехал, он помчался в своём автомобиле к Троцкому, дождался прибытия офицера и отменил ордер.   
   - Керенский – профессиональный юрист, - произнёс Рутенберг. – Он желает, чтобы всё было в рамках правосудия. Но, по-моему, либеральная власть, основанная на соблюдении законности, в такой драматический период истории не выполняет своей роли. Большевики продолжают свою подрывную деятельность, усиливается их влияние в Советах.
   - Я ему об этом не раз говорил, - вздохнул Савинков. – Он отвечает, что желает делать революцию чистыми руками. Я, Пинхас, его сотрудник, хоть и управляющий министерства, и должен ему подчиняться.

   2
   Рутенберг почти ежедневно работал по двенадцать часов. То сидел у себя в кабинете или на совещании у Пальчинского, то выезжал в город, чтобы поговорить с представителями Петроградского Совета. Домой возвращался поздно вечером усталым от бесконечных дел, чтобы поужинать, поделиться с Рахель последними новостями, лечь в постель и сразу провалиться в сон. С надеждой и тревогой наблюдал он за происходящими в стране переменами, не имея возможности повлиять на ход событий.
   Ещё в июле Керенский снял с должности Верховного главнокомандующего Алексея Брусилова, по его мнению «утратившего волю к управлению», и назначил на смену ему генерала Корнилова. Его приметил и предложил премьер-министру, как заслуживающего доверия офицерства, Савинков во время его пребывания на фронте в качестве комиссара Временного правительства. В армии укреплялся авторитет правительственных комиссаров и начался переход от власти солдатских комитетов к единоначалию. Из-за кризиса созыв Учредительного собрания, которое должно было определить государственное устройство России, был перенесён на конец ноября. Рутенберг понимал, что для России в такой трудный период слишком большой срок ожидания представляет серьёзную опасность. Пальчинский и Савинков были того же мнения. Правительство решило организовать к середине августа Всероссийское Государственное совещание. Ранним утром он поднялся в вагон поезда, в котором отправлялись из Петрограда Керенский и его министры.
Рутенберг не был в Москве больше десяти лет. Он с удовольствием бродил по городу, в котором теперь ему не нужно было заметать следы, скрываясь от агентов охранки. Несколько раз вместе с Пальчинским он заходил пообедать в находившийся на Никольской улице ресторан «Славянский базар» и наслаждался солянкой или стерляжьей ухой, расстегаями с мясом, кулебякой с яйцом, рисом и грибами. 
   Совещание проходило в Большом театре при большом стечении народа. С левой стороны зала, разделённого центральным проходом, сидели крестьяне и рабочие, делегаты Советов. С правой стороны – либеральная интеллигенция, предприниматели и дворянство. Как всегда прекрасно говорил Керенский. Большое впечатление на Рутенберга произвело выступление генерала Корнилова. Он видел, как злобно и недружелюбно принимала его левая половина зала и как приветствовала правая. Правые видели в нём «национального героя», сильную личность и возлагали на него свои надежды. Керенский, сознавая неустойчивость положения, пригласил генерала на беседу и попытался убедить Верховного главнокомандующего, что диктатура губительна для страны. Корнилов согласился и заверил премьер-министра, что он этого не допустит.       
   
Корниловский мятеж

   Идея свержения Временного правительства впервые появилась в Петрограде ещё весной в узком кругу банкиров, финансистов и предпринимателей. Условия для военного заговора появились после подавления июльского восстания. Было решено подготовить захват стратегических пунктов города: правительственных зданий, вокзалов, почты, телефонных станций, телеграфа и зданий Советов, насытить столицу верными вооружёнными отрядами, осуществить с помощью своих печатных органов подготовку общественного мнения и в удобный момент совершить быструю операцию по смене власти. В дни московского совещания из Англии приехал депутат Первой Государственной Думы Аладьин. Он привёз Корнилову письмо от военного министра Великобритании лорда  Милнера. В нём он благословлял генерала на свержение Временного правительства. А через несколько дней германская армия прорвала фронт и захватила Ригу. Линия обороны приближалась к Петрограду. В городе росла паника от опасения захвата его немецкими войсками.
   Керенский находился в своём кабинете в Зимнем дворце. Ранний вечер за окном зажёг окна находящегося напротив здания Генерального штаба. Худощавый, постриженный коротко, в своём неизменном френче, он думал о дневном заседании правительства. Он был удовлетворён Государственным совещанием, с которого недавно вернулся. Раскол русского общества был очевиден, но он понимал, что правительству следует руководствоваться волей подавляющего большинства народа. В сотнях городов уже работали новые городские думы. Советы по всей стране набирали силу, но он сознавал, что, несмотря на июльское поражение, большевики не сдаются и укрепляют в них свои позиции. Он набрал номер телефона военного министерства и вызвал Савинкова.
   - Борис Викторович, вчера правительство решило ввести в город надёжные войска, - сказал он, когда управляющий министерства вошёл в кабинет. - Мы не можем полагаться на находящийся в Петрограде гарнизон. Он расшатан большевистской пропагандой и не в состоянии обеспечить порядок при нашем переезде в Москву. Помимо этого Временное правительство хотело бы иметь в своём расположении военную силу для защиты от заговора правых.
   - Мне кажется, Александр Фёдорович, подвоха вернее ожидать от большевиков, - возразил Савинков.
   - Их мы ещё можем контролировать, - заверил его Керенский. – А вот заговор свержения правительства справа возможен и нам известны многие его сторонники. Среди них и бывшие министры Милюков и Гучков.
   - Так что полагаете делать? – спросил Савинков.
   - Нужно без промедления ехать в Ставку к Корнилову и передать ему моё указание направить в столицу верные правительству части. Но необходимо выполнить условия: во главе корпуса не должен стоять Крымов и в составе войск не должно быть Дикой дивизии.
   - Завтра утром отправлюсь, Александр Фёдорович.
   - Вот и хорошо. Иди уж, а я ещё поработаю.
   Ставка российской армии находилась в Могилеве. Савинков знал здесь многих достойных офицеров, служивших в штабе главнокомандующего. Корнилов обещал ему выполнить оба требования правительства, и Савинков вернулся в Петроград и доложил Керенскому о его обещании. Он не знал, что в тот же день особым приказом Корнилов назначил Крымова командиром Дикой дивизии. Он также не знал, что ещё в июле, находясь в Ставке, Крымов разработал план захвата Петрограда частями конного казачьего корпуса.
   Двадцать шестого августа корпус подошёл к Луге, а на следующий день Корнилов послал телеграмму в адрес Временного правительства, в которой сообщалось о  сосредоточении воинских частей под Петроградом. В тот же день к Керенскому явился бывший министр Временного правительства Львов и предъявил от имени Корнилова ультиматум. Главнокомандующий требовал объявить осадное положение в городе, передать ему власть и отставки всех министров. Он настаивал на передаче ему всей полноты военной и гражданской власти, чтобы по личному усмотрению составить для управления страной новое правительство. Сам премьер-министр и Савинков должны были выехать в Ставку и принять там новые назначения: министра юстиции и военного министра. Керенский попросил Львова подготовить документ и объясниться с ним ещё раз. На сей раз в комнате скрывался свидетель – директор Департамента милиции. Львов был арестован прямо в его кабинете. 
   На заседании Временного правительства было решено предоставить Керенскому все полномочия для пресечения переворота и предложить Корнилову передать командование генералу Клембовскому и прибыть в Петроград. Корнилов в ответ разослал командующим фронтов и флотов сообщение, что он не желает подчиниться требованию правительства и предлагает поддержать его.
   На следующий день Керенский передал в печать манифест о предательстве Верховного главнокомандующего. В Петрограде было объявлено военное положение. Военным губернатором города и командующим войсками Петроградского округа был назначен Савинков. Предпринимались меры по остановке движения корпуса Крымова. Ему было приказано повернуть конный корпус на Ригу. В то же время были разобраны железные пути между Лугой и Петроградом. Однако генерал Крымов объявил, что подчиняется только приказам Корнилова и будет пробиваться к столице «в походном строю». Казаков убеждали, что они идут на помощь правительству против большевиков по его требованию. Но утром в Лугу пришли петроградские газеты, в которых сообщалось, что задача корпуса, наоборот, свергнуть Временное правительство. Выбранные представители полков явились в местный Совет Луги и заявили, что против правительства не пойдут. Крымов без боя лишился армии. Керенский подписал приказ о его аресте и направил в Лугу полковника Генерального штаба Самарина. Крымов оставил возбуждённый против него корпус и на автомобиле выехал в Петроград. На следующий день после беседы с премьер-министром он застрелился. Савинков, не согласный с политикой правительства, но предложивший Корнилову подчиниться ему, подал в отставку. Военным губернатором был назначен Пальчинский, а Рутенберг стал его помощником.

Помощник губернатора

   1
   Рутенберг с тревогой наблюдал за происходящими событиями. Увы, он не обладал ещё тем должностным статусом, чтобы вмешаться и повлиять на них. В начале сентября, когда смятение и паника от приближающейся к городу Дикой дивизии сменились покоем и умиротворением, он созвонился с Савинковым и тот пригласил его зайти к нему. Евгения Ивановна, вторая жена Бориса Викторовича, встретила его с радостью. Она была всё также прекрасна, и рождение сына Льва пять лет назад лишь прибавило ей женственности и очарования.
   - Когда Борис был комиссаром и губернатором, он редко бывал дома, - пожаловалась она. -  Теперь, после его отставки, я, наконец, стала видеть мужа.   
   - Сейчас такое время, Евгения. Решается судьба России, - сказал Рутенберг, пожимая ей руку. – У Бориса душа болеет за страну, он не мог поступать иначе.
   В это время в гостиную вошёл Савинков. Друзья обнялись. Борис попросил жену приготовить чай с пирожками и вишнёвым вареньем.   
   - Мне, Борис, приходится обращаться по разным делам в городской Совет, и я вижу, что там с каждым разом большевиков становится всё больше, - выразил своё беспокойство Пинхас. - Военная диктатура это, конечно, плохо. Но на короткий период, когда нет другой силы, чтобы подавить противника, она, возможно, бывает необходима.
   - Я говорил об этом с Александром Фёдоровичем. Но он считал, что если допустить захват города войсками, прольётся много крови. А он этого не хотел. Он считает самым важным вести страну до Учредительного собрания, которое и решит судьбу страны.
   - Он по-своему прав, - произнёс Пинхас, - но до собрания страна может развалиться. Нельзя было так отодвигать его срок. Корнилов действовал жёстко, но, по-моему, только суровые меры, предлагавшиеся правыми, могли спасти экономику от развала, армию от анархии и предотвратить угрозу захвата власти Советами и большевиками.
   - Как военный губернатор, я не мог сказать Керенскому, чтобы он не противился вводу войск в Петроград, - вздохнул Савинков. – А теперь правительство утратило силу и контроль за событиями. Советы диктуют ему, что делать и он вынужден с ними мириться.
   - Чем ты сейчас занимаешься? – спросил Рутенберг.
   - Я пишу книгу «Воспоминания террориста». В неё я включу очерки времён первой революции. Ты же помнишь мои очерки о товарищах по Боевой организации и знаменитых терактах?
   - Конечно, помню. Я их читал. Но в твоём последнем романе «То, чего не было» герой уже осознаёт греховность террора, кается в участии в нём. Он разве не отражает твоё
новое отношение к террору?
   - Несомненно. Но изданием этой книги я хочу завершить тему борьбы с царским режимом, который уже повержен. Да и гонорар от издателя мне сейчас не помешает - я      
ведь уже не член правительства.
   Рутенберг попрощался и покинул квартиру Савинкова, когда на город опустился тёплый тихий вечер. Дома его ждала работа, свалившаяся на него тяжёлым грузом.
   Вскоре Пальчинский занял пост председателя Особого совещания по обороне. Командующим Петроградским военным округом был назначен Георгий Петрович Полковников, и Рутенберг стал его помощником.

   2
   В конце сентября он выступил с обширным докладом на заседании  Директории, особом совете Временного правительства, занимавшимся вопросами снабжения продовольствием. Он говорил о мерах, которые необходимо принять, чтобы облегчить продовольственное положение столицы и упростить дело передачи продовольствия в ведение городского самоуправления.
   - На пути к Петрограду находятся поезда с продовольственными продуктами, - сообщил Рутенберг. – Их количество значительно и при умелом их распределении столица может быть более или менее обеспечена продовольствием. Для этого необходимо расширение и
развитие городского транспорта, вовлечение в работу домовых комитетов, организация особых школ инструкторов по их обучению этому делу.
   - Руководители городского самоуправления вполне солидарны с Рутенбергом, - заявил выступивший вслед за ним глава Петроградской Думы Шрейдер.
   Доклад был поддержан Директорией, особом совете при Временном правительстве. Рутенберг видел всю сложность положения и старался спасти столицу от голода. Он решительно взялся за дело и нередко нарушал демократические права организаций, которые, по его мнению, тормозили выполнение его планов. Однажды он написал главе Петроградской Думы требование незамедлительно принять меры к возобновлению работы  городской скотобойни. Его поддержала кадетская газета «Речь» и кадетская фракция Думы. Это вызвало возмущение думских эсеров, постановивших призвать к отставке Рутенберга. Чтобы решить вопрос в Думу явился главнокомандующий военным округом полковник Полковников. Он взял своего помощника под защиту.
   Возвратившись поздно вечером домой, он пожаловался сестре:
   - Устал сегодня, Рахель. Заседания, мотания по городу. Как будто только мне и нужно.
   - Ты думал, революция – это марш с песней под красным флагом? – съязвила она.
   - Конфуций, пожалуй, был прав. Не дай Вам Бог жить в эпоху перемен.
   - Ты не идеализируй наше общество, Пинхас. Оно ещё не осознало новые обстоятельства, с которыми столкнулось.
   - Верно, сестра, революция не может так быстро сформировать новую систему взаимоотношений между людьми. Требуется время. Если власть не удерживает их силой и суровыми общепринятыми законами, они проявляют свои низменные качества. Это  свойственно человеческой природе. Люди корыстолюбивы и равнодушны, эгоистичны и жестоки. И с такими приходится работать. 
   - Ты, Пинхас, всё бросил в Америке и приехал сюда, полагая, что революция, словно по мановению волшебной палочки, изменит общество, сделает его лучше и благородней, - вздохнула Рахель.
   - Я так думаю и сейчас. Просто недооценил упорство человеческих пороков. Но со временем люди научатся их контролировать, выработают свод моральных ценностей, которых будут придерживаться.
   - Дорогой мой, они ведь существуют, - с удивлением произнесла Рахель. – Это наши еврейские заповеди. 
   - Нашему правительству сейчас не до них, - сказал Пинхас. - Оно само в трясине проблем, в которые погрязло до сих пор.
   Он поднял правую руку и провёл ладонью поперёк шеи. 
   - Так зачем ты жалуешься?
   - С кем ещё мне поделиться, кому поплакаться? – усмехнулся Пинхас. - Не принимай мои слова близко к сердцу.
   - Я хорошо тебя знаю. Ты нетерпелив и настойчив, а люди никуда не торопятся и не хотят работать. Ими движет только страх и желание что-нибудь получить или украсть.
   - Ты у меня умница, Рахель. 
   Он поднялся и обнял сестру. Она улыбнулась, потрепала его по щеке и пошла на кухню. Через некоторое время она позвала его на ужин.

   3
   Среди людей, бывавших в штабе Петроградского округа, ему приглянулся интеллигентный человек в очках с пышной седой бородой. Рутенберг знал, что Константин Михайлович Оберучев, так звали его, получил от Временного правительства звание генерал-майора и назначение командующего войсками Киевского военного округа. При этом он был ещё и давним членом партии социалистов-революционеров. Они познакомились на совещании у Полковникова и вместе вышли из кабинета, продолжая обсуждать вопросы, о которых говорил командующий округом.
   - Правительство посылает меня в Копенгаген на конференцию по обмену военнопленными, - сказал Константин Михайлович. – Послезавтра я уезжаю.
   - Успеха Вам, - сказал Рутенберг. – Наших военнопленных нужно вернуть домой.
   - Вам тоже желаю удачи, Пинхас Моисеевич, - произнёс в ответ Оберучев. – Но завидовать не приходится. Разложение армии и анархия Вам не в помощь.
   - Предстоит огромная организационная работа. Представляете, уважаемый Константин Михайлович, люди думают, товары в магазины прилетают на ковре-самолёте. На самом деле продукты гибнут на вокзалах железных дорог. Нет рабочих рук, а солдаты отказываются от работы. Вагоны с продовольствием, с овощами, мукой, крупой, картофелем, стоят неразгруженные. Всё портится и гниёт, а население голодает.
   - Правильно Вы потребовали направить на вокзалы военнослужащих, - поддержал его генерал. – Надо их чем-то занять, иначе большевики сагитируют. 
   - Не нравится мне, что Керенский арестовывает Корнилова, Деникина и их соратников, но его совершенно не волнует усиление наших главных противников, - признался Рутенберг. - Он слишком убеждённый демократ, считает, что раз большевики являются избранниками народа, то трогать их нельзя. А они наглеют, настаивают на моём увольнении.
   - Боюсь, от них можно ожидать сюрпризов. Троцкий, Ленин и Зиновьев талантливые организаторы. 
   - Возвращайтесь из Копенгагена, Константин Михайлович, и включайтесь в работу. Я давно уже понял, что революция происходит по самым простым причинам. Голодный народ, как пучок соломы. Поднеси спичку, и он вспыхнет.
   Рутенберг попрощался с Оберучевым и направился в свой кабинет, окна которого выходили на Дворцовую площадь. Ему нужно было ещё поработать - завтра утром ему предстояло выступить с докладом в Директории.

Октябрский переворот

   1
   Он бывал в воинских частях, в городском Совете, на предприятиях. Он видел, как растёт количество большевиков в Петроградском Совете, как умело они ведут агитацию, а их лозунги просты и доступны пониманию рабочих и солдат. В сентябре председателем Совета был избран Лев Троцкий. В отсутствие в Петрограде Ленина, скрывавшегося в Финляндии, роль лидера большевиков перешла к нему. Рутенберг хорошо знал силу его влияния на массы. Именно Троцкий был тем человеком, который склонил большинство войск Петроградского гарнизона на свою сторону. Однажды Рутенберг присутствовал на его выступлении в казармах. Он видел, как солдаты в исступлении, в состоянии, близком к религиозному экстазу, тянулись к нему. Речь Троцкого и на него произвела сильное впечатление. На следующий день он решил поговорить об этом с Полковниковым. Утром перед выездом в город он зашёл к нему в кабинет.
   - Георгии Петрович, воинские части города переходят на сторону большевиков. Я вчера присутствовал на митинге в одной из воинских частей. Выступал Троцкий. Его я знаю давно, ещё с первой революции. А весной этого года встречался с ним в Нью-Йорке. Он очень опасен. Его нужно арестовать.
   - Это практически невозможно, Пинхас Моисеевич, - вздохнул Полковников. – Он председатель Петроградского Совета, делегат Учредительного собрания. Главное, на него нет компромата – он не замешан в шпионаже в пользу Германии. В вагоне с Лениным он в Россию не возвращался.
   - Я всё это понимаю, - настаивал Рутенберг. – Но его нужно как-то остановить.
   - Я говорил об этом с Керенским, - вздохнул Георгий Петрович. - Он знает, что влияние Троцкого на обстановку в столице велико, но не видит законных оснований его арестовать.
   Лицо полковника побледнело, высокий лоб покрылся испариной от сознания бессилия что-либо изменить. Рутенберг понял, что продолжение разговора бессмысленно.

   2 
   Чем ясней была ему угроза со стороны большевиков, тем больше становилось его желание встретиться с Троцким. Однажды он попросил об этом своего знакомого по Нью-Йорку Григория Чудновского, помощника Льва Давидовича. Троцкий что-то писал, когда он вошёл в кабинет. Увидев Рутенберга, тот улыбнулся, блеснув очками, и молча указал на стул возле стола.
   - Не прошло и года, как увиделись, Пинхас Моисеевич, - негромко произнёс он, посматривая на Рутенберга. - Я осведомлён о твоей работе у Керенского. Такие люди нам в Совете очень нужны. Ты согласен работать со мной?
   - Спасибо за предложение, Лев Давидович. Но мы с тобой сегодня, в отличие от пятого года, по разные стороны баррикад. Я чиновник Временного правительства, ты возглавляешь Совет. Было время, когда мы сотрудничали. Но вы пожелали взять власть в свои руки и подняли мятеж. Тогда у Временного правительства хватило сил и ума  восстание подавить. 
   - Мы профессиональные революционеры, Пинхас Моисеевич. Действуем, пока не добиваемся своей цели.
   - То есть вы снова попытаетесь взять власть? – спросил Рутенберг.
   - Вполне возможно, если это для счастья и благополучия России, - ответил Троцкий.
   - Мы по-разному понимаем счастье России, Лев Давидович. Февральская революция свергла самодержавие, дала свободы всем народам, значит и нашему, еврейскому. Страна объявлена демократической республикой, разрешены все партии, в том числе эсеров и большевиков. Пора бы и остановиться. А что делаете вы? Разрушили армию и оголили фронт пропагандой в то время, когда Германия и её союзники готовы были признать поражение. Не находишь ли ты, что ваша партия действует, как агент противника?
   - Я никогда не предавал своей страны, но всегда был против войны и призывал к социалистической революции, - ответил Троцкий. – Знаешь, в конце марта я со своими товарищами поднялся в Нью-Йорке на борт «Христиания-Фиорд», а в канадском Галифаксе британские власти арестовали и обвинили меня в получении немецких денег. С трудом доказал, что никаких денег я не получал. Меня, Пинхас, невозможно купить. 
   - Ещё одна революция только довершит разрушение страны, вызовет внутренний раздор и войну, - произнёс Рутенберг. - Ведь вы хотите отнять у богатых имущество и поделить его между всеми нуждающимися. Так вы понимаете равенство. Вы хотите уничтожить буржуазию. Но она важная часть народа. Кто тогда будет обеспечивать людей работой, кто будет руководить экономикой и финансами? Неграмотный пролетарий?
   - Ты, Пинхас Моисеевич, не понял теорию марксизма. На смену капитализму должна прийти другая общественно-экономическая формация, в которой руководящей силой будет пролетариат.
   - Каждый трактует марксизм по-своему. Ты идеалист, Лев Давидович. Жаль страну. Жаль народ. Сколько ему предстоит ещё претерпеть!?
   - Ты хотел со мной поговорить, и я дал тебе эту возможность. Но я чувствую, ты что-то не договариваешь.
   - Спасибо, Лев Давидович, за беседу. Просто я думал, что тебя можно убедить оставить эту затею, которую ты со своей партией намерен осуществить. Вижу, что это невозможно. Вы все заражены бредовой верой в высшую справедливость социализма.
   - История нас рассудит, Пинхас Моисеевич.
   Рутенберг поднялся, тяжело вздохнул и пошёл к выходу из кабинета. Теперь он был ещё более уверен в том, что большевики готовят переворот. Вскоре его догадка подтвердилась. В первой половине октября Троцкий создал Военно-революционный комитет, состоявший в основном из большевиков и левых эсеров. Его формально возглавил Лазимир, второстепенный член Петросовета. Но было ясно, что его настоящий руководитель Троцкий - его ораторский и организаторский талант был бесспорен и признан всеми. Военно-революционный комитет сразу же приступил к агитации частей Петроградского гарнизона перейти на сторону Совета. У большевиков были сомнения по поводу гарнизона Петропавловской крепости. Антонов-Овсеенко даже разработал план штурма крепости, если он останется верен Временному правительству. Но Троцкий за день до вооружённого восстания выступил перед ним с яркой речью, и солдаты присоединились к Петросовету. Тогда же Троцкий распорядился выдать красногвардейцам пять тысяч винтовок.

   3
   Тем временем Керенский распустил Государственную Думу, которая в феврале как раз и привела его к власти, и провозгласил Россию демократической республикой. В начале октября по его инициативе был создан Предпарламент – Временный совет Российской республики. Фракцию большевиков в составе избранного Предпарламента возглавил Троцкий. Но эти реформы политической системы не могли уже остановить набиравшую силу подготовку к перевороту. Защиту Временного правительства Керенский организовывать не стал, хотя многие, в том числе и послы иностранных государств, ему это советовали.  Он отвечал, что у правительства всё под контролем и для подавления восстания в Петрограде достаточно войск. Он даже желал и с нетерпением ждал этого, чтобы покончить с большевиками.
   Рутенберг сознавал наивность и самоуверенность Керенского, совмещавшего полномочия главы правительства и верховного главнокомандующего. Он просил Пальчинского поговорить с ним и открыть ему глаза на происходящее, но тот только вздыхал и смотрел на приятеля растерянным взглядом.
   24 октября Керенский оценил положение, как «состояние восстания». И только когда ночью на 25 октября ему стало ясно, что противостояние с Военно-революционным комитетом проиграно и для подавления неминуемого восстания в Петрограде у правительства не хватает сил, он отправил в Ставку телеграмму начальнику Генерального штаба армии генералу Духонину с приказом отправить в столицу казачьи части. Он уже не мог выбраться из города по железной дороге – вокзалы были заняты красногвардейцами и матросами. Его адъютантам удалось захватить автомобиль американского посольства, и на нём Керенский выехал из Петрограда навстречу вызванным с фронта войскам Краснова.

В Зимнем дворце

   1
   Совещание Временного правительства, назначенное на двенадцать часов дня для обсуждения мер по защите правительства и столицы, было решено провести в Зимнем дворце. Приглашение получил и Рутенберг. Он вошёл в Малахитовый зал вместе с Пальчинским. Парадная гостиная, бывшая частью личных покоев супруги Николая I Александры Фёдоровны, поразила его своей роскошью. Потолок с причудливым позолоченным орнаментом, словно персидский ковёр, отражался в прекрасном покрытом керамическими плитками мозаичном полу. С потолка на длинных медных стержнях свисали несколько люстр. Малахитовые колонны вдоль стен, оканчивающиеся золочёнными коринфскими ордерами, круглый малахитовый стол с великолепной, тоже малахитовой, вазой на нём всё убранство комнаты напоминало о былом богатстве семьи Романовых. В центре зала по обеим сторонам огромного стола сидели озабоченные министры. Он впервые видел всех их вместе. Сегодня он был одним из них. Как и они, он понимал нависшую над страной опасность и угрозу всему тому, что принесла России Февральская революция.
   - Господа, столица наводнена враждебными нам вооружёнными людьми, - начал совещание Александр Иванович Коновалов, министр торговли и промышленности, а в отсутствие Керенского исполняющий обязанности премьер-министра. - По сведениям, полученным военной разведкой, вокзалы, почта, телеграфное агентство, главная электростанция, продовольственные склады, государственный банк и телефонная станция, важнейшие объекты города, захвачены и контролируются Военно-революционным комитетом, которым руководят Лев Троцкий и его заместители Антонов-Овсеенко и Подвойский. Возможен штурм Зимнего дворца. Поэтому сегодня утром мной были даны распоряжения разместить на подступах к нему верные нам части. Вы понимаете, что положение угрожающее. На мой взгляд, необходимо избрать особо уполномоченного по наведению порядка в Петрограде. Какие будут предложения?
   Рутенберг в этот момент подумал, что его присутствие сегодня на заседании правительства не случайно и, возможно, он сейчас получит назначение, которого ждал. Оно позволит ему реально влиять на происходящее, остановить непрестанное падение в пропасть. Ведь лучше его город никто не знает, и он сумеет навести в столице порядок. Если бы только недели две назад. Он бы произвёл аресты и обезглавил гидру большевизма.
   Но министр юстиции Малянтович назвал Кишкина. Его поддержали некоторые члены правительства. Коновалов обвёл глазами присутствующих и произнёс:
   - Кто за кандидатуру Николая Михайловича?
   Министры проголосовали за него, неуверенно подняв руки.
   - Господин Кишкин, назначаю Вас руководителем Особого совещания по обороне Петрограда и уполномоченным правительства с правами генерал-губернатора.
   Николай Михайлович молча окинул взглядом своих коллег. Товарищ председателя  кадетской партии, министр государственного призрения, он сознавал невыполнимость задачи, которую на него возложили. Но отказаться не мог. Активный участник Февральской революции, он должен сделать всё возможное, чтобы попытаться отстоять её завоевания.
   - Очевидно, большевики будут штурмовать Зимний дворец, - произнёс Кишкин. –Необходимо организовать его защиту. Начальник обороны, я слышал, полковник Ананьин. Но он занят своими военными делами. Мне потребуются помощники. Пальчинский – авторитетный и знающий человек. Предлагаю, чтобы он тоже занялся обороной.
   Министры одобрительно кивнули.
   - Прошу также мне в помощь Рутенберга, - продолжил Николай Михайлович. – У него огромный опыт работы в Петрограде и в губернии.
   - Мы хорошо знаем Пинхаса Моисеевича, - сказал кто-то из министров.
   - Тогда проголосуем, - произнёс Коновалов.
   Кандидатуры Пальчинского и Рутенберга были утверждены единогласно.

   2
   Энергичный, обладающий хорошими организаторскими способностями Кишкин сразу же начал действовать. Он позвонил в штаб округа и сместил Полковникова с должности командующего военным округом и начальника обороны города, назначив вместо него генерала Якова Багратуни. Пётр Иоакимович и Пинхас спустились во двор. Офицеры подошли к ним и доложили о прибытии на охрану дворца трёх рот юнкеров Петергофской и Ораниенбаумской школ. Взволнованные опасностью нападения молодые ребята в военном обмундировании стояли или сидели на полу в залах, выходивших окнами на внутренний двор дворца. Их винтовки в беспорядке лежали рядом с ними или опирались о стены примкнутыми штыками.
   - А где генерал Багратуни? – спросил офицера Пальчинский.
   - Видели его здесь недавно. Возможно, он у себя в кабинете.
   Один из офицеров указал рукой на окно.
   Когда они вошли в комнату, Багратуни сидел за письменным столом, склонившись над картой дворца.   
   - Здравствуйте, генерал, - сказал Пальчинский. - Я и мой коллега являемся представителями правительства и заместителями генерал-губернатора.
   - Слушаю вас, господа, - по-военному произнёс Багратуни.
   - Мы бы хотели осуществить с Вами прогулку и уяснить наше положение, - сказал Рутенберг.
   - Нет возражений, господа. Думаю, что и карта, где обозначены позиции, пригодится.
   Генерал положил карту в папку, поднялся и вместе с ними вышел из кабинета. Поодаль Пинхас увидел одетых в шинели и папахи женщин. «Боже мой, что происходит с Россией, - мысль о несовместимости женщины и войны тронула его сердце. – Некому, кроме них, защитить своё правительство?»
   - Это ударницы Петроградского женского батальона смерти, - пояснил Багратуни. – Александр Фёдорович перед отъездом вызвал их сюда.
   - Наши женщины смелее и мужественнее наших мужиков? – с горечью спросил Пинхас.
   - Эти женщины такие. Из лучших семей города, - ответил генерал. – Здесь ещё и две сотни казаков с пулемётами. Но с ними проблема, они выставили условия. Требуют броневики и участия пехоты.
   Они направились к месту сосредоточения казаков. Есаул подошёл к ним.
   - Господа хорошие, нас не устраивают эти бабы с ружьями. Мы просили нормальных пехотинцев с опытом.
   - Вы не правы, есаул, - парировал Багратуни. – Они обучены и обстреляны не хуже вас.
   - Я слышал, у нас есть и артиллерия? – спросил генерала Пётр Иоакимович.
   - Да. Начальник Михайловского артиллерийского училища прислал сюда батарею.
   Подошёл полковник и доложил, что он командир отряда школы инженерных прапорщиков.
   - Есть ещё человек сорок инвалидов. Все они Георгиевские кавалеры.
   Генерал повёл их к ним. Навстречу вышел капитан и отрапортовал о прибытии его отряда на защиту Зимнего. Рутенберг заметил, что капитан хромает. Потом понял, что он на протезах. Сердце его сжалось от нежданно возникшей теплоты к ним. «Эти люди сделали свой выбор, - подумал он. – Они уже потеряли свои ноги и руки. Теперь готовы отдать и свои жизни».   
   - Благодарю Вас, генерал, - заявил после обхода всех позиций Пальчинский. - Я думаю, защитников вполне достаточно. Продержимся до прибытия войск с фронта.
   - Следовало бы накормить людей, Пётр Иоакимович, - сказал Пинхас. – Как воевать на голодный желудок.
   - К сожалению, продовольствие для защитников дворца не запасено, Пинхас Моисеевич, - с недовольством произнёс Пальчинский, когда они попрощались с Багратуни.
   - Это нельзя было допустить. Почему не сказали мне? Я бы добыл еду для этих людей, - проговорил Рутенберг, едва сдерживая гнев.
   - Не думали, что до такого дойдёт, не предвидели, - печально вздохнул Пётр Иоакимович. – Боеприпасами тоже не запаслись.
   Как и ожидал Рутенберг, к вечеру из дворца защитники стали уходить, голодные и павшие духом. Оставшихся юнкеров кормить было нечем. Ушли казаки, оставив пулемёты, не довольные тем, что вместо обещанной пехоты им предложили воевать с «бабами» из женского батальона. Покинула свои позиции артиллерийская батарея, а броневики были выведены с площади Зимнего дворца – для них не осталось бензина.

   3
   В половине седьмого в Генеральном штабе появились солдаты на велосипедах.
Адъютант генерала принял от них письмо от Антонова-Овсеенко и передал его Багратуни.
Тот вскрыл конверт, пробежал глазами текст. Лицо его побледнело.
   - Это ультиматум Военно-революционного комитета, - прохрипел он. – Голубчик, передайте письмо Пальчинскому или Рутенбергу. А эти велосипедисты пусть катятся отсюда к чёртовой матери.
   Адъютант нашёл их в приёмной, смежной с Малахитовым залом. Рутенберг взял письмо и передал его Кишкину.
   - Господа, получено письмо от Петроградского Совета.  Читаю:
«Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов объявляет Временное правительство низложенным и требует передачи ему всей власти в стране. Петроградский Совет требует от Временного правительства сдаться и разоружить всех своих защитников. На размышление даётся двадцать пять минут. В случае отказа Зимний дворец будет подвержен обстрелу всеми орудиями стоящего на Неве крейсера «Аврора» и Петропавловской крепости.
   Секретарь Петроградского военно-революционного комитета
Антонов-Овсеенко.»
   - Это ультиматум, господа, - воскликнул Коновалов. – Правительство может передать власть только Учредительному собранию.
   - Предлагаю отвергнуть ультиматум, не сдаваться и отдать себя под защиту народа и армии, - заявил военный министр Верховский.
   - Необходимо обратиться к стране и сказать всю правду. Нам нужно составить текст обращения, - поддержал его министр юстиции Малянтович.
   Чтобы продержаться до ожидавшегося к утру подхода войск с фронта, было решено покинуть здание Генерального штаба и собрать все силы во дворце. Тогда же произошло ещё одно непредвиденное событие. Генерал Багратуни позвонил в приёмную правительства и сказал Кишкину, что отказывается от обязанностей командующего.
   Николай Михайлович попросил Пальчинского и Рутенберга поговорить с ним. Они поспешили в его кабинет. У них не было полномочий арестовать его или заставить выполнять приказ Кишкина, но необходимо было немедленно найти ему замену.
   - Ваш поступок, генерал, я расцениваю, как предательство. Здесь сегодня решается судьба России, - сказал Рутенберг, смотря ему в глаза.
   - Я не вижу возможности защитить дворец, - потупил взгляд Багратуни. - У нас мало сил. Мне сообщили сейчас, что в город прибыли несколько тысяч матросов Балтийского флота из Гельсингфорса и из Кронштадта.
   - Значит, пусть погибает кто-то другой? – спросил его Рутенберг. – Вы же заслуженный генерал. Как Вы можете?
   - У меня четверо детей, я не имею право оставить их сиротами, - вздохнул генерал. 
   - Кого вы предлагаете вместо себя? – пришёл ему на помощь добросердечный Пальчинский. 
   - Полковника Ананьина, командира школы инженерных прапорщиков.
   - Я помню, мы говорили с ним днём, - произнёс Пётр Иоакимович. – Он произвёл на нас хорошее впечатление. Позовите его.
   Генерал поручил своему адъютанту привести Ананьина.
   - Полковник, Вы назначаетесь начальником обороны дворца, - заявил Пальчинский. – Генерал Багратуни освобождается от этой должности. Он получит другое назначение.
   - Слушаюсь! - ответил Ананьин. – Разрешите приступить к выполнению обязанностей?
   - Разрешаю, полковник, - улыбнулся Пальчинский.
   Ананьин подошёл к столу и взглянул на карту.
   - Я бы изменил расположение наших сил, - сказал он и взглянул на присутствующих.
   - Хорошо, полковник, - подбодрил его Рутенберг. – Доложите потом о Вашем решении.
   Они вышли из кабинета вместе с генералом. На прощанье тот молча махнул им рукой. 

   4
   К девяти часам вечера радиотелеграмма правительства была отправлена. Вскоре после этого прозвучал холостой сигнальный выстрел из Петропавловской крепости, и началась пулемётная и ружейная пальба. Защитники вели ответный огонь. Стрельба продолжалась около часа. Толпы матросов, солдат и красногвардейцев то приближались к воротам дворца, то беспорядочно разбегались.
   Через час начался обстрел Зимнего из Петропавловской крепости. Теперь стреляли боевыми снарядами. Но артиллеристы не решились вести огонь по дворцу и преднамеренно наводили стволы орудий поверх его карниза.
   Пока всё было не столь трагично для обитателей дворца, и Рутенберг ещё надеялся, что войска с фронта успеют прийти утром. Ведь Керенский отправился в полдень встречать их на подступах к Петрограду. Когда он после разговора с Ананьиным вернулся в приёмную правительства, к нему подошёл Кишкин.
   - Некоторые министры выразили сомнение, что их смогут защитить. Обратились ко мне с просьбой разведать возможность потайного выхода из дворца. Пинхас Моисеевич, будьте любезны, займитесь этим.
   - Сочту за честь, Николай Михайлович, - ответил Рутенберг.
   Это была необычная миссия. «Дворец наверняка нашпигован скрытыми от посторонних глаз ходами, подумал он. -  Очевидно, о них знают работники дворца». Он уже не раз видел людей, служивших ещё Александру III и Николаю II. Они продолжали служить Временному правительству. Ему не сразу удалось найти двух человек и попросить помощи. Одетые в костюмы старого покроя и сохранившие манеры и выучку имперских  времён, они подозрительно переглянулись и согласились сопровождать его по дворцу. Довольно скоро он понял, что эти люди водят его занос. В одном из помещений, куда они зашли, плутая по залам и коридорам, он увидел группу матросов с винтовками. Пинхас сообразил, что если он станет задавать вопросы у служителей, его могут убить. Для него было совершенно очевидно – работники дворца в заговоре с большевиками. Он расстался с ними и с трудом нашёл обратную дорогу. Он вызвал Кишкина из зала заседаний.
   - В здании находятся вооружённые матросы, - доложил Рутенберг. – Служащие оказались предателями. Они преднамеренно водили меня по дворцу и не пожелали показать потайной выход. Они же впустили матросов. Значит, есть входы, которые не закрыты. Необходимо найти их и закрыть, а также отобрать ключи у служащих.
   - Пётр Иоакимович, я совершенно согласен с мнением Пинхаса Моисеевича. Пойдите вдвоём и от моего имени обратитесь к Ананьину, чтобы он дал вам людей, - сказал Кишкин.
   В кабинете полковника были ещё два офицера, получавших от него указания. Он внимательно выслушал Пальчинского и приказал одному из офицеров выделить группу кадетов.
   - Много дать не могу, - извинился Ананьин. – У нас острая нехватка людей. Ударницы женского батальона решили, что генерал Алексеев взят в плен и бросились его  освобождать. Мне не удалось их остановить. К сожалению, всех их захватили патрули большевиков.
   - Благодарю Вас, полковник, - произнёс Рутенберг. – Вы уже отбили три атаки. Но нам надо поторопиться. Боюсь, большевики ударят с другой стороны.
   Сопровождаемые юнкерами, они пошли по коридору, ведущему в западную часть дворца.
   Как раз в это время со стороны набережной Невы дворец атаковал отряд гренадеров прибывшей из Финляндии пехотной дивизии полковника Свечникова. Зимний с этой стороны не оборонялся, и бойцы беспрепятственно проникли во дворец через оставленные открытыми двери. Пинхас сразу понял это, увидев в конце коридора бегущих навстречу им вооружённых людей.
   - Поздно мы спохватились, нужно возвращаться, - сказал он Пальчинскому. - Нас здесь перестреляют.
   Тот кивнул и дал команду повернуть назад. До них всё явственней доносился топот и крики солдат и матросов.

Арест Временного правительства

   Со стороны Дворцовой площади в это время во двор вошли с новым ультиматумом парламентёры во главе с Чудновским. За ними, разрушившими огневой барьер, хлынула толпа и стала растекаться по коридорам и лестницам дворца. Вернувшись в приёмную, Пальчинский и Рутенберг вызвали Кишкина. 
   - Николай Михайлович, дворец захвачен, - с трудом сдерживая волнение, сказал Пётр Иоакимович.- Скоро они придут сюда.
   - Я сообщу министрам, - произнёс Кишкин и скрылся за дверью.
   В приёмной появляется офицер и обращается к Рутенбергу.
   - Поручик Синегуб, - представился он. - Я от полковника Ананьина с сообщением о сдаче Зимнего. Парламентёры обещали юнкерам сохранить им жизнь.
   - Спасибо, поручик, - произнёс Рутенберг. – Мы сами только что были свидетелями захвата дворца.
   Во время заседания, на котором правительство обсуждало вопрос о капитуляции, в приёмную позвонил Ананьев.
   - Здесь находится представитель Военно-революционного комитета Антонов-Овсеенко.
   - Я сейчас спущусь к Вам, - ответил Пальчинский.
   Через некоторое время он возвратился с худощавым молодым человеком в очках с зачёсанными назад длинными светло-каштановыми волосами и сразу провёл его в зал заседаний. Рутенберг увидел за дверью несколько вооружённых красногвардейцев и понял, что дело проиграно.
   Все министры повернули головы в сторону двери. На их лицах не было ни страха, ни растерянности. Министр-председатель Коновалов поднялся и обратился к вошедшему:
   - Кто Вы?
   - Я Антонов-Овсеенко. Именем Петроградского военно-революционного комитета объявляю всех вас арестованными.
   - Правительство провело совещание и решило подчиниться силе, - заявил Коновалов.
   - Разумное решение. Я должен составить список. Назовите ваши имена и фамилии.
   Один из министров подошёл к революционеру и сказал:
   - Мы не сдались, а подчинились только силе. Но имейте в виду – ваше преступное дело успехом ещё не увенчалось.
   Первым записался Коновалов. За ним сдали подходить к Антонову и другие. Записался и находившийся здесь Рутенберг. Он с сожалением смотрел на выходящих из зала членов правительства, оказавшихся неспособными организовать оборону и отпор врагу. Но он также видел, как мужественно и достойно вели себя министры, оставаясь на посту в последние трагические часы и минуты Российской Республики.
   Потом всех вывели из зала заседаний в помещение, заполненное людьми. Они вышли за солдатом, красногвардейцем и вооружёнными винтовками рабочими, раздвигавшими толпу и освобождавшими перед ними дорогу. Победители шли вплотную к ним, с любопытством и недружелюбно рассматривая их. На выходе из дворца толпа набросилась на них с криками, призывая расстрелять и поднять на штыки. Она прорвала окружавшую арестованных охрану и готова была расправиться с ними. От самосуда спасло вмешательство Антонова-Овсеенко. Они шли по Миллионной, окружённые разъярёнными людьми. На Троицком мосту их встретила новая толпа солдат и матросов.
   - Чего с ними церемониться, - кричали вокруг. – Бросайте их в Неву.
   Кто-то из министров предложил взять под руки караульных. Так и сделали и пошли в одну шеренгу. В это время с другого конца моста началась стрельба. Сопровождающая их толпа разбежалась, а арестованные легли на дорогу вместе с охранниками. Лежащий Рутенберг повернул голову и увидел упавшего рядом Пальчинского и демонстративно стоящих недалеко от него Ливеровского, Терещенко и Третьякова. Он хотел предупредить их о смертельной опасности, и в этот момент что-то болезненно ударило ему в голову, и он потерял сознание. Он не знал, что только когда вперёд выслали караульных, объяснивших, что те стреляют по своим, пальба прекратилась. Шеренга поднялась, и он пришёл в себя. Голова трещала от боли, кровь ручейком стекала по лбу и виску. Но он был рад, что остался жив, а это пройдёт. Ворота Петропавловской крепости распахнулись перед ними и закрылись вслед за сопровождавшими их красногвардейцами.
Их провели по крепости к Трубецкому бастиону и по одному закрыли в одиночные камеры.   

 В Петропавловской крепости

   1
   Рутенберга поместили в камеру 42 . Она была как будто близнецом той камеры, в которой он просидел четыре месяца в 1905 году. Большая и холодная с давящим сводчатым потолком. Привинченные к каменному полу и стене железная кровать и железный столик, под которым замурована в стену электрическая лампочка. В углу параша и небольшая раковина для умывания. Полукруглое оконце с решёткой. Обитая железом дверь с глазком.
   Утром лязгнул дверной замок и к нему в камеру в сопровождении охранника вошёл высокий одетый в добротный костюм господин. Рутенберг только проснулся и сидел на кровати, стараясь одолеть ещё не отпустившую его сонливость. 
   - Иван Манухин, врач, - представился мужчина. – Хочу Вас осмотреть. Покажите мне Вашу голову.
   Его руки обхватили шею и легонько наклонили её сначала вправо, потом влево. Одна рука провела по волосам и остановилась: он рассматривал рану.
   - Ничего особенного не вижу, небольшая вмятина в черепной коробке, кровоподтёк, вначале было кровотечение. Похоже, осколок камня, выбитый пулей. Я сейчас прижгу рану йодом и наложу повязку. 
   - Вы знаете Горького? – спросил Пинхас, вспомнив, что Алексей Максимович несколько лет назад писал о своём враче Манухине.
   - Да. Мне удалось ещё до войны подлечить его туберкулёз. Сейчас у него ремиссия. С тех пор мы дружны.
   - Передайте ему привет от Рутенберга. Я познакомился с ним в день кровавого воскресенья в январе пятого года. С тех пор мы с ним в дружеских отношениях. В Италии я даже участвовал в реорганизации его издательства «Знание» и в совместном итало-русском проекте.
   - Очень интересно. Обязательно расскажу ему о Вас. Я здесь не случайно. Я врач Чрезвычайной следственной комиссии Трубецкого бастиона, назначенной ещё Временным правительством. Кстати, у Михаила Ивановича Терещенко острый бронхит с высокой температурой. Я только что от него. Зайду посмотреть Вашу рану завтра или послезавтра. 
   Они попрощались, и охранник закрыл за Манухиным дверь камеры.
   Сидеть в одиночке было нелегко даже при самых приемлемых условиях. Особенно трудно переносилось заключение в сырую осеннюю погоду, когда становилось холодно от одного только метания ветра за окном и тревожного движения по видимому клочку неба серых дождевых облаков. Порядки в тюрьме, к его удивлению, оказались весьма либеральными. Двери камер часто оставляли открытыми, и заключённые могли свободно общаться между собой. Их даже нередко водили в собор на богослужение. Разрешили получать продовольственные передачи, приносили газеты. Со временем Рутенберг узнал, что в Трубецком бастионе находятся и бывшие министры царского правительства.

   2
   Вскоре разрешили свиданья с родственниками, и на встречу с ним пришла Рахель. Её поразило увиденное, и она выглядела обеспокоенной и взволнованной в большой комнате, в которую одновременно допустили много людей. Все чувствовали себя подавленными, разбитыми и измученными. Всего двадцать минут, а сколько хочется сказать брату.
   - Ты, Пинхас, здесь самый бодрый. Я понимаю, какое удовольствие сидеть в тюрьме.
   - Да, сестра, удовольствия мало. Но мы тут разговариваем друг с другом. Охранники не свирепствуют.
   - Ты себе не представляешь, сколько препонов приходится преодолевать, чтобы достать сюда пропуск, - вздохнула Рахель. – Город наводнён пьяными неграмотными солдатами и бандами дезертиров. Вокруг большевиков одни подонки и негодяи. Да и сами они не ангелы. Среди них очень мало порядочных людей. Они обуреваемы какой-то немыслимой страстью всё разрушить и добиться некой невозможной справедливости.
   - Я не раз предлагал арестовать Ленина и Троцкого, чтобы предотвратить захват власти. К сожалению, у февральских революционеров интеллигентность и жажда свободы сочетались с инфантильной наивностью. Они не хотели кровопролития и получили диктатуру. Сейчас большевики бросили в застенки тех, кому были обязаны своим освобождением весной этого года.
   - Алексей Максимович передаёт тебе привет. Я заходила к нему. У него сейчас с вами много работы. Он сказал мне, что просит своего друга Ленина выпустить вас.
   - Он добрый человек, - произнёс Пинхас. - Жаль только, что выбрал себе в друзья негодяев. Я знаю его, он любит свой народ и всегда хотел для него добра. Ну, что поделаешь. Передай ему и от меня привет.
   - Как вас тут кормят?
   - Хлебом и кашей, иногда дают мяса.
   - Я хочу передать тебе посылку, что-нибудь вкусненькое и полезное.
   - Спасибо, Рахель. Ты представляешь, здесь, кто получает посылку с продуктами, делится со всеми, кого раньше считал врагом. Какое-то неожиданное единение людей. Наверное, общая ненависть к новой власти.
   - Думала устроить школу-гимназию для детей, но время тревожное и я это дело отложила. Какое несчастное поколение детей растёт. Сердце разрывается от жалости к ним.
   - Да, трудное время, Рахель. Но оно пройдёт. Не может вдохнувший воздух свободы народ долго обманываться. Жаль, что у Керенского и Краснова ничего не получилось. Опоздали на несколько часов. Большевики сумели организоваться и дать отпор. Ошибку совершили и министры, не сумевшие организовать оборону дворца. Я пытался что-то предпринять, но изменить положение было практически невозможно. Я уже не говорю о Керенском. Великий демократ, он своими руками погубил Февральскую революцию. Он остановил выступление Корнилова. Казаки, любившие своего генерала, не простили ему этого и не захотели защищать Зимний. Это главная причина нынешней трагедии.
   - Ну, что поделаешь. У истории, к сожалению, нет сослагательного наклонения.
Пинхас, кто тот господин?
   Рахель показала взглядом на интеллигентного мужчину права от них.
   - Министр финансов профессор Бернацкий, благороднейший человек. Он один из руководителей радикально-демократической партии. Каких только партий нет в России. Но в этом и заключается политическая свобода. А почему ты спросила?
   - Смотри, его жена целуется с ним, будто видит его последний раз. Это душераздирающая драма. 
   - Такие драмы, сестра, я вижу здесь каждый день.
   - Свидание окончено, - загромыхал стоящий в дверях охранник.
   Посетители, поспешно прощаясь с заключёнными родственниками, нехотя потянулись к выходу. Рахель обняла Пинхаса и вышла из помещения. Рутенберг поднялся, медленно прошёлся по тюрьме до своей камеры и прилёг на постель. Усталость от нервного напряжения смежила его веки.

   3
   Каждый день был похож на другие. Вместе с Пальчинским и ярым черносотенцем и антисемитом Пуришкевичем он топил печи в коридоре и большую часть времени проводил вне камеры. Его взаимоотношения с последним были, тем не менее, корректными и даже джентльменскими, и они вежливо говорили друг другу правду в глаза.
   - Будь моя власть, Владимир Митрофанович, я бы расстрелял Вас в течение 24 –х часов, - заявил однажды Рутенберг, заканчивая разговор.
   - А будь у меня власть, я бы сделал то же самое, - вежливо парировал Пуришкевич.
   Там же в коридоре он познакомился однажды с министром юстиции царского правительства Иваном Григорьевичем Щегловитовым. В последнее время до Февральской революции, занимая пост Председателя Государственного совета, он был, пожалуй, самым известным человеком в России. Выйдя в этот день из камеры, он увидел его и бывшего военного министра Сухомлинова.  Они сидели на подоконнике и о чём-то говорили. В поношенном пальто с потертым бобром Щегловитов держался вполне достойно. В нём видна была породистость и непостижимая в неволе уверенность в себе. Увидев Пинхаса, он поднялся и подошёл к нему.
   - Вы господин Рутенберг?
   - Да.
   - Разрешите представиться, Щегловитов.
   Рутенберг поклонился.
   - А это мой друг генерал Сухомлинов.
   - Я узнал вас, господа, по портретам в газетах.
   - Желал бы узнать Ваше мнение о происходящем сейчас в России. Не думаете ли Вы, что во всём этом есть большая доля мести и злорадства?
   - Вы хотите сказать, что евреи, участвующие в нынешнем советском правительстве, сознательно мстят за преследования и унижения, которым они подвергались?
   Щегловитов не ответил. Государственный деятель самого высокого уровня, он умел вести разговор, до поры скрывая свои мысли. Он был известен своими антисемитскими взглядами и Рутенберг читал ещё в Италии, что стоящий сейчас перед ним господин – организатор и вдохновитель дела Бейлиса и обвинения его в ритуальном убийстве.    
   - Вы ошибаетесь, - твёрдо произнёс Рутенберг. -  Конечно, некоторые из них, свидетели погромов и жестокости по отношению к своим родным, к своему несчастному народу, стали на путь борьбы с самодержавием. Но сейчас большинство их в оппозиции к большевикам.
   - Но всё же, уважаемый, в нынешнем руководстве их много, - усомнился Щегловитов.
   - Да, они по своему талантливые люди. Но я ведь тоже еврей, а сижу здесь вместе с Вами. Ленин и Луначарский, между прочим, дворяне, а несут не меньшую, чем Троцкий и Зиновьев, ответственность за всё, что происходит сейчас в России. Но причины разрушения и бедствий заложены властью, во главе которой стояли Вы и Ваше правительство.   
   Иван Григорьевич хотел возразить, но появился солдат и распорядился разойтись по камерам. Не один раз потом Щегловитов заходил к Рутенбергу в камеру. Собеседники садились рядом на кровать и заводили разговор на волновавшую их тему России, революции и еврейства. И каждый раз он заканчивался уважительным несогласием.
   Узникам иногда позволяли  собираться в небольшой комнате охранников поиграть в винт. Рутенбергу однажды достался визави Сухомлинов, а их партнёрами оказались бывший директор Департамента полиции Белецкий и хороший знакомый по партии социалистов-революционеров Авксентьев. Вокруг стола наблюдающие за игрой Бурцев, Кишкин и Пальчинский. Стареющий министр сделал нелепый ход.
   - Владимир Александрович, Вы хорошо подумали? – произнёс недовольный Рутенберг, негодуя из-за ошибки партнёра.
  - Если бы я знал, что Вы такой сердитый, то не сел бы играть с Вами, – шамкнул обиженный Сухомлинов.
   - С Рутенбергом? – восклицает Белецкий. – Да еще ни один человек не создавал столько хлопот в Париже нашим филерам, как он.
   - Теперь я знаю, Степан Петрович, кто не давал мне спокойно жить в Европе, - пошутил Пинхас. – Благодаря Вам я получил отличную тренировку.
   Все заулыбались и едва возникшее напряжение исчезло. Вчерашние, а возможно и будущие враги здесь, в застенках крепости, примирились и мирно уживались между собой. У них не оставалось другого выхода.
   Газеты, которые приносили почти каждый день, сообщали о заключении перемирия на Восточном фронте и начале мирной конференции в Брест-Литовске. Рутенбергу стало  очевидно – большевики во главе с Лениным выполнили задание Генштаба германской армии. Он также понимал, что ликвидация Восточного фронта предоставляла Германии, благодаря  значительному численному перевесу, шанс дать решающее сражение Антанте на Западном фронте. Она могла воспользоваться им только в течение короткого времени, пока Соединённые Штаты не создадут в Европе значительный контингент американской  армии.
   Но среди новостей было одно, которое его очень обрадовало. Вскоре после ареста газеты опубликовали текст Декларации Бальфура о создании в Палестине национального очага еврейского народа. Она была помещена в официальном письме, которое направил министр иностранных дел Артур Бальфур лорду Лайонелу Ротшильду для передачи Сионистской федерации. С ним Рутенберг в Лондоне не встречался, но о нём говорил Хаим Вейцман. Значит, Хаиму удалось склонить правительство Великобритании к решению, которого добивался и он, Рутенберг, убеждая тогдашнего министра иностранных дел Эдварда Грея и других членов правительства.   
   О Декларации спрашивал Андрей Аргунов, его приятель и один из лидеров партии эсеров, который тоже был арестован и сидел в одной из соседних камер. Интересовался ею умный и весьма информированный Щегловитов, и вездесущий Бурцев. О своих поездках в Англию, чтобы не вызвать болезненных для него вопросов и упрёков, Рутенберг никому не рассказывал. Теперь, после этого события, которое представлялось ему весьма значительным, он всё больше сознавал, что, скорее всего, после большевистского переворота его надеждам на счастливое будущее еврейского народа в России сбыться не суждено.

Освобождение

   1
   За месяц до созыва Всероссийского учредительного собрания Совнарком объявил
партию кадетов вне закона. Тогда же начались аресты её лидеров, депутатов Собрания, и в Петропавловской крепости появились новые заключённые, знакомые Николая Кишкина. Тот познакомил с ними Рутенберга. А потом произошла трагедия. Члены ЦК партии и депутаты Учредительного собрания Шингарёв и Кокошкин заболели и их перевели в Мариинскую тюремную больницу. Учредительное собрание, созванное 5 января 1918 года, было принудительно распущено, проработав лишь один день. А ночью с 6-го на 7-ое они были убиты ворвавшимися в их палаты матросами. Советская власть приступила к осуществлению «Красного террора».
   Рутенбергу стала сразу понятна причина разгона Собрания: оно отказалось рассматривать составленную Лениным «Декларацию прав трудящегося и эксплуатируемого народа», которая наделила бы Советы рабочих и крестьянских депутатов государственной властью. Он надеялся, что Советы потеряют добытую насильственным путём власть и период хаоса и диктатуры плебса закончится. Жестокое убийство людей, которых он лично знал, развеяло все иллюзии.
   Потрясённый случившимся Горький в сопровождении Шаляпина поспешил в наркомат юстиции хлопотать о скорейшем освобождении членов Временного правительства. Их принял нарком юстиции Исаак Зерахович Штейнберг, интеллигентный молодой человек в очках и пышной чёрной шевелюре. «Я настаиваю, чтобы они были немедленно выпущены на свободу, - сказал взволнованный Алексей Максимович. – С ними может случиться то, что произошло с их товарищами Шингарёвым и Кокошкиным». Штейнберг отнёсся к его просьбе весьма сочувственно и обещал сделать всё возможное. И действительно, в феврале большевики стали выпускать из заключения бывших министров Временного правительства. Была ещё одна причина их избавления. К февралю зашли в тупик переговоры с Германией, и она перешла в наступление по всему фронту. Немецкие войска подошли к Петрограду. В конце февраля Совнарком принял решение о переносе столицы в Москву. Что-то необходимо сделать с заключёнными тюрем, и стали поспешно освобождать тех, на кого ещё не успели составить обвинительное заключение. К тому времени часть из них, в том числе и Рутенберга, перевели в большую тюрьму на Выборгской стороне, называемую в народе «Кресты» из-за двух её крестообразных по форме корпусов. Все камеры тюрьмы были одиночными, как и в Трубецком бастионе, но условия в них оказались лучше – она служила до декабря 1917 года следственным изолятором.
   За именитых заключённых просили многие влиятельные ходатаи. Но в пылу срочной эвакуации освобождение по принятым юридическим правилам трансформировалось в простую и циничную схему денежного выкупа. Торговался за своих подопечных в наркомате юстиции с Исааком Штейнбергом добрейший Иван Иванович Манухин. Наркому, мягкому и отзывчивому человеку, приходилось выполнять постановление большевистского правительства, которое требовало за каждого заключённого уплаты значительной суммы. Ему, левому эсеру, вопреки желанию, нужно было «оценивать» каждого, исходя из его значимости и денежной обеспеченности. Родственники находились в это время в приёмной и тут же выплачивали сумму, которую Манухину удавалось выторговать. Самую большую плату в 100000 рублей Штейнберг наложил на директора Петроградского коммерческого банка Александра Ивановича Вышнеградского. Суммы, возможно, были бы и больше, но к тому времени банки уже были национализированы и счета заключённых просто экспроприировали.  Рутенберг и Пальчинский были последними в казематах крепости, за которых просил Манухин. За Рутенберга деньги дал Горький.
   В начале марта в воротах «Крестов» его встречала сестра. Зимние холода ещё не уступили место дождливой весне и промозглый ветер с залива бил ему в лицо. Но радость встречи и освобождения согревала его своей горячей волной. Город с октября, наполненного событиями и трудной ответственной работой, сильно изменился. На улицах стало тревожно и пустынно. На них время от времени появлялись одетые в кожаные куртки и плащи группы вооружённых винтовками и пистолетами красногвардейцев, от которых шарахались в подворотни случайные прохожие. Дома он затопил печь, и они согрелись. Рахели удалось кое-что достать в лавках и накормить брата.
   - Спасибо, сестра, впервые за полгода я поел с удовольствием, - сказал Пинхас.
   - Ты не выглядишь измождённым, - произнесла она, смотря на брата. – Ты даже, по-моему, поправился.
   - Не от здоровой жизни это, Рахель. Я не голодал, твои посылки тоже выручали. Но тюрьма - не дом отдыха. Ожидание решения следственной комиссии нас тоже очень волновало. Если бы не наступление немцев и лихорадочная эвакуация из Петрограда, меня могли бы поставить к стенке.
   Он задумался, поднялся со стула и обнял сестру.
   - Меня, наверное, в покое не оставят, - вздохнул Пинхас. - Эту квартиру, я уверен, большевики очень хорошо знают. Мне следует подыскать новое пристанище. А тебя они не тронут.

   2
   В эти дни Герман Александрович Лопатин, знаменитый революционер, с которым Рутенберг познакомился ещё у Алексея Максимовича на Капри, искал убежище для бывшего министра иностранных дел Терещенко. И нашёл для него комнату в квартире Моносзонов на Петроградской стороне. Но Терещенко ею не воспользовался, и Лопатин предложил её Рутенбергу. Там, в доме состоятельного и интеллигентного ювелира, он и справлял пасхальный седер.
   На праздничный ужин Моносзоны пригласили своих друзей - писателей Семёна Ан-ского и Марка Алданова. С Раппопортом, которому Глеб Успенский когда-то придумал литературный псевдоним Ан-ский, он познакомился на одной из партийных конференций, проходивших в Европе, и с тех пор не раз с ним встречался. Впервые после освобождения Рутенберг был весел и оживлён. Он охотно рассказывал о встречах в Нью-Йорке с близким другом Ан-ского Хаимом Житловским.
   - Мы, дорогой Пинхас, были с ним основателями Аграрно-социалистической лиги, - воскликнул Ан-ский. – Потом Лига влилась в партию социалистов-революционеров.
   - А помнишь, Семён, как мы с тобой столкнулись в коридоре Таврического дворца? – сказал Рутенберг.
   - Конечно, ты куда-то так торопился, что чуть не сбил меня с ног, - пошутил Ан-ский. – Ты тогда фактически был мэром города, а я всего лишь гласным Петроградской городской думы. Правда, меня потом избрали депутатом Учредительного собрания.
   - Которое большевики на второй день разогнали, - заметил Марк.
   Молодой интеллигентный Алданов, сын киевского сахарозаводчика Ландау, был тогда подающим большие надежды философом и прозаиком.
   - Они не желают делить власть ни с кем, - поддержал его Рутенберг.
   - А после разгона Собрания я прятал у себя его председателя Виктора Чернова. Его тогда разыскивала ВЧК.
   - Я его хорошо знаю, - сказал Пинхас. -  И отдаю ему должное, как идеологу и теоретику партии эсеров. Но желание не уронить престиж руководства вызвало нежелание его много лет назад признать ответственность ЦК партии эсеров в деле Гапона. Это заставило меня, получившего от Азефа и Чернова задание ликвидировать предателя, много лет безуспешно оправдываться перед своими товарищами.
   - Мы с Марком читали твою историю в журнале «Былое», - одобрительно кивнул Ан-ский. – Но я Чернова, когда он скрывался у меня, об этом предпочёл не спрашивать. 
   - И правильно, - усмехнулся Рутенберг. - Со временем обиды забылись. Я сидел в крепости и радовался  успеху правых эсеров.
   - Да, мы получили на выборах подавляющее большинство, - поддержал его Семён Акимович. – А что толку. Нас обставили, как мальчишек. Жаль страну - её ожидает жестокая диктатура и гражданская война.
   - Ну что мы всё о политике, - произнёс Моносзон. – Такой замечательный праздник. Все, слава Всевышнему, живы и здоровы.
   - Я читал недавно ваш «Диббук», - сменил тему разговора Пинхас. - Мне о нём рассказывал в Италии Хаим-Нахман Бялик. Он хотел тогда перевести пьесу на иврит. Потом я отправился в Америку и не знаю, успел ли он сделать перевод.
   - Конечно, и сделал это прекрасно! - заулыбался Ан-ский. – Талантливый человек.          
   - Меня поразило Ваше глубокое понимание еврейской мистики, - сказал Рутенберг.
   - Так я, дорогой, родился в ортодоксальной еврейской семье, - убеждённо заявил  Семён Акимович. – Учился в хедере, потом в ешиве. Правда, там увлёкся идеями Хаскалы, но серьёзное религиозное образование всё же получил.
   В гостеприимном доме Моносзонов Рутенберг  прожил две недели. Комната имела прямой выход на лестничную клетку, что было весьма удобно для визитов знакомых и друзей. Чаще других его навещала Рахель. Обедал и ужинал он с хозяевами квартиры и их дочерью Розой Нотовной, выпускницей знаменитых Высших женских курсов по специальности «романские языки и литература, психология и история». Два года назад она даже защитила диссертацию по психологии.  Рутенбергу было интересно вести с ней беседы о русской и европейской истории, которую она знала прекрасно. Он привлекал её своим революционным прошлым, о котором он предпочитал не говорить. Но, прощаясь с ней и её родителями перед отъездом в Москву, оставил у неё на столе журнал «Былое» с его рассказом о разоблачении и казни Гапона.
   
Глава V. И вечный бой 

В Москве

   1
   В новую столицу России его звали друзья и новые надежды. В конце марта он прибыл в Москву и уже к вечеру первого дня оказался в жарких объятиях давнего друга Андрея Соболя.  Настоящее своё имя Израиль Моисеевич сменил на сладкозвучное русское, чтобы латентный и разрушительный по своей сути антисемитизм не стал для него, писателя и драматурга, трудно преодолимым  препятствием в карьере. Рутенберг понимал это: ведь и сам он, крестившись, чтобы жениться на православной Ольге Хоменко, получил «пристойное» русское имя Пётр. 
   Друзья вспоминали дни первой революции, эмиграцию и встречи в Италии, Соболь говорил о своих литературных планах.
   - Я сейчас пишу рассказ «Встань и иди». Прототипом главного героя являешься ты.
   - Читал я, Андрей, твой роман «Пыль». Ты там очень откровенно описал жизнь революционеров-террористов. В одном из них я узнал себя. Не чересчур?
   - Не сердись, Пинхас. Тут ничего не поделаешь: у писателя окружающие люди материал для его книг, как для художника краски. Ты мой близкий друг. У тебя необычная и яркая биография. Образы, которые приходят мне в голову, рождаются из впечатлений и знаний о людях. Не мог ты не повлиять на моё воображение.
   - Я всё понимаю, и у меня нет к тебе никаких претензий, - засмеялся Рутенберг. - Люблю тебя за искренность и талант, и прощаю.
  Соболь предложил поехать на дачу к Льву Яффе, который готовил к печати сборник его повестей и рассказов.
   - Он просил меня с ним поговорить. Лев Борисович сейчас главный редактор издательства «Сафрут». Кроме того он добрейший и умнейший человек.
   - Я, Андрей, тоже занимался издательской деятельностью, вместе с Горьким. Конечно, я слышал о нём. Он ещё и весьма известный сионист и много лет был членом Исполкома сионистской организации.
   - Год назад его избрали секретарём Сионистской организации, - заметил Соболь. – Так мы едем?
   Рутенберг в знак согласия положил руку на его плечо.
   Подмосковные леса и поля ещё не очистились от снега, но воздух весны уже чувствовался в каждом вздохе и витал над землёй, уставшей от морозов и холодных ветров. Деревья напитались влагой и готовы уже брызнуть на голые ветви своими клейкими зелёными листочками.  Колёса поезда мерно стучали на стыках, и Пинхас вспомнил, как первый раз ехал из Ромен в Петербург. Сколько с тех пор он наездил по дорогам Европы и Америки! А нынче Россия захвачена большевиками, с лидерами которых он лично знаком. Он не желает мириться с ними и не перестанет бороться с их жестокой необузданной властью. Но сегодня у него есть право передохнуть от этой борьбы и насладиться этим скудным на краски пейзажем.

   2
   Хозяин дачи встретил их горячими рукопожатиями и с интересом посматривал на Рутенберга. Когда Пинхас представился, лицо Льва Борисовича засветилось добродушной улыбкой.
   - Немало слышал о Вас, Пинхас Моисеевич. Читал вашу историю Гапона. Признаюсь, был в шоке от предательства Азефа. Особенно жаль, что такие чудовищные подлости делал еврей.
   - Многие в моей партии вначале не поверили, - сказал Рутенберг. - Такой человек. Земля горела под ногами царя и его сановников. Но тогда я осознал, что и среди нас есть моральные уроды. Мы такой же народ, как все другие.
   - Но я убеждён, что это из-за чудовищного бесправия и нравственного и физического гнёта еврейского народа в России, - рассуждал Яффе. – Они уродуют наше тело и дух. И некоторые из нас становятся Азефами и Бронштейнами.
   - Полгода назад я виделся с Троцким и пытался убедить его оставить затею с революцией, - вздохнул Пинхас. – Увы, мне не удалось. Да никому бы это не удалось. Таких людей нужно просто убивать.
   - А зачем Вы вообще сюда вернулись? – спросил Лев Борисович.      
   - Виновна Февральская революция. Она уничтожила царское самодержавие и дала освобождение еврейскому народу, - объяснил Рутенберг. – Случилось как раз то, о чём я мечтал и во имя чего дрался в годы первой революции. Теперь я вижу, как иллюзорна и хрупка свобода в нашей антисемитской стране.
   - Вы же стали сионистом?! Я слышал об удивительной организации, которую Вы создали в Италии. И о Вашем плане Еврейского легиона в составе британской армии. 
   - По сути своей я, Лев Борисович, революционер. Сионизм для меня очень важен. Ведь он радикально решает проблему еврейского народа через осуществление его суверенитета на исторической родине, в Палестине. Но, честно говоря, я живу мечтой о преобразовании всего мира на основах справедливости и всеобщего счастья.
   - А я, дорогой Пинхас, уже давно оставил несбыточную идею мировой революции. Освобождать нужно наш народ. И это возможно только в Эрец-Исраэль.
   - Я ещё год назад так думал тоже. Нужно было произойти большевистскому перевороту, чтобы опомниться и стряхнуть с себя наважденье этого прекрасного сна. Теперь я снова трезво смотрю на вещи.
   - Замечательно, Пинхас, - удовлетворённо произнёс Яффе.
   В комнату вошла жена Льва Борисовича и пригласила всех к столу. После обеда вышли во двор и сели на деревянной лестнице, продолжая вести нескончаемый разговор.
   Через несколько дней Рутенберг, тяготившийся бездельем и не желавший тратить время попусту, отправился в контору Всероссийского Союза кооператоров. Эта организация, ещё не оказавшаяся, по-видимому, в поле зрения новой власти, продолжала работать по-прежнему. Рутенберга принял один из руководителей и после беседы предложил стать его помощником. Пинхас сразу же согласился. Он сразу проявил свойственные ему деловую хватку и изобретательность, которые были замечены руководством, и его назначили руководителем промышленного отдела. Он с энтузиазмом взялся за работу, но вскоре почувствовал давление со стороны Совета. Им не понравился свободный стиль его деятельности. С ним не раз говорили комиссары, его решения оспаривались и тормозились Совнаркомом. Разгоралась гражданская война, и молох продразвёрстки и военного коммунизма уничтожал всякую нормальную хозяйственную деятельность. Осознав бессмысленность и иллюзорность своей работы, он уволился. А 30 августа Фанни Каплан совершила покушение на Ленина. В тот же день Леонид Каннегисер, поэт и член партии народных социалистов, застрелил председателя Петроградской ЧК Моисея Урицкого. На следующий день советская власть объявила «красный террор». Пребывание в Москве стало ещё более опасным. Его работа на Временное правительство и антибольшевистский настрой были, несомненно, известны вождям большевиков. Недели две он бродил по Москве, томясь сознанием бессилия что-либо изменить. Он читал газеты, и картина происходящего в России была ему понятна. Наконец, пришло решение – уехать на Украину, бывшую во время правления гетмана Скоропадского центром тяготения и убежищем для всех спасающихся от диктатуры большевиков. Пробыв в Москве полгода, Рутенберг в середине сентября сел на Киевском вокзале на поезд, направлявшийся к границе независимой страны, называемой теперь Украинской державой.
   
Из Киева в Одессу

   1
   Киев он полюбил с первого взгляда. В нём не было имперского величия Санкт-Петербурга и помпезности купеческой Москвы. Но он видел и ощущал его особую живописную красоту и теплоту южного города. В первое время Рутенберг ходил по улицам и бульварам, наслаждаясь видом высоких  тополей, блестящих на свету множеством листьев с белым войлочным опушением, и роскошных каштанов, роняющих на землю свои, словно покрытые лаком, коричневые плоды. 
   После месяцев напряжённого труда и бессмысленной борьбы им овладело неодолимое желание отдохнуть и забыться. В первый же день он снял квартирку в доходном доме недалеко от Софийской площади. По утрам после обильного завтрака в ресторане на углу соседней улицы он нередко шёл мимо Михайловского монастыря прогуляться на Владимирскую горку. Отсюда с подножья огромного памятника князю Владимиру открывался потрясающий вид на Подол с возвышающейся над ним Андреевской церковью и спокойно и величественно несущий свои воды Днепр. За рекой, сколько хватало глаз, до самого горизонта простирался казавшийся ему бесконечным жёлто-зелёный массив леса. По Михайловской улице он спускался на Думскую площадь и выходил на Крещатик. Оттуда иногда поднимался в богатый аристократический район Липки, проходя возле здания банка в стиле модерн и дома с химерами. Или прохаживался по Владимирской к Театру оперы и балета, в котором в одиннадцатом году был смертельно ранен Дмитрием Богровым председатель Совета министров Пётр Аркадьевич Столыпин.
   От внимательного взгляда Рутенберга не скрылось большое число проживавших в Киеве евреев. Он легко узнавал их по одежде, лицам и особым манерам и жестам, которые видел ещё в городе своего детства. В последние годы еврейское население города значительно выросло – власти разрешили селиться в нём беженцам и выселенным из районов военных действий. Оно стало увеличиваться ещё больше после отмены в дни февральской революции «особых законов о евреях». Почти половину киевских купцов составляли евреи. Глава созданного Центральной радой Еврейского министерства был членом украинского правительства, которое приняло в начале 1918 года закон о национально-персональной автономии. Рутенберг, конечно, знал о погромах, они возникали при всяких переменах власти. Его, однако, не удивило, что командование австрийско-германских войск отнеслось к евреям с пониманием, и их волнение сошло на нет. 

   2       
   Период праздности вскоре закончился. Деятельный и харизматичный по природе, Рутенберг не мог долго терпеть безделия и через неделю решил  подойти в субботу к хоральной синагоге Бродского, в которой, он узнал, находился и еврейский общинный центр. Утренняя служба уже закончилась, и евреи медленно потянулись к выходу. Пинхас смотрел на них, стараясь увидеть среди прихожан кого-либо из знакомых.
Один из них показался ему знакомым.
   - Я Вас знаю по Петрограду, - уверенно произнёс Пинхас. – Мы встречались на каком-то совещании. Наверное, на конференции сионистской организации. Извините, не помню Ваше имя.
   - Соломон Давидович Зальцман, очень рад Вас видеть. Я Вас хорошо помню, Пинхас Моисеевич, - подтвердил он. – Я в Петрограде издавал ежедневную газету «Петроградер тоген-блат».
   - Что Вы делаете в Киеве, Соломон Давидович?
   - Я здесь проездом в Палестину. А Вы, господин Рутенберг?
   - Спасаюсь от большевиков. Находиться в России стало опасно для жизни. Террор и разруха. Хотелось бы вначале вывезти друзей из Москвы. А потом, возможно, поеду в Одессу.
   - Обожаю Одессу, - с большим чувством произнёс Зальцман. - Когда я вернулся из Америки, обосновался там. Собрал и возглавил Палестинское общество. Подружился с талантливым журналистом и писателем Владимиром Жаботинским и организовал с ним издательство «Кадима».
   - О, я прекрасно знаком с Жаботинским! – воскликнул Рутенберг. – Мы с ним в начале этой войны занимались созданием Еврейского легиона. Он вместе с Трумпельдором взял на себя Европу, а я отправился в Соединённые Штаты.
   - Война кончается, лорд Бальфур составил Декларацию, - заметил Зальцман. – Пора возвращаться домой в Эрец-Исраэль. Жаботинский мне написал уже из Палестины. Он занимается там отрядами самообороны.
   - Передайте ему горячий привет.
   - Обязательно, Пинхас Моисеевич. А Вы всё же не задерживайтесь. Нечего нам, евреям, работать в России на гоев, они это не оценят, и мы же будем виновны во всех проблемах.
   - Не думал пока о переезде в Палестину. Есть ещё надежда, что большевиков свергнут.
   Он попрощался с Зальцманом и двинулся по улице. В голове ещё звучали слова Соломона Давидовича. Он признавал его правоту и справедливость, но сердце Пинхаса было ещё в любимой с детства Украине.
   Он писал друзьям-эсерам в Москву, призывая их последовать за ним, но из ответов следовало, что добраться до Одессы, куда стремилось большинство из них, им не удаётся.
Да и сам Рутенберг прекрасно понимал положение, в котором оказались его друзья в большевистской России. Ситуация на Украине тоже была смутной и неустойчивой.
   После подписания мирного договора с Германией Центральная рада попросила ввести на украинскую территорию австрийско-немецкие войска, которые должны были помочь вытеснить оттуда всякие советские вооружённые отряды. Окупационные войска установили полный контроль над политической и хозяйственной жизнью страны. Вскоре их командование поняло, что украинское правительство не торопится выполнять заключённое в Брест-Литовске соглашение по поставкам продовольствия немецкой армии. Тогда оно разогнало Центральную раду и объявило о созыве съезда «хлеборобов», помещиков и дворян, избравшего Павла Скоропадского, бывшего генерал-лейтенанта императорской армии, гетманом Украины.

   3
   Рутенбергу было ясно, что враждебное отношение между властями России и Украины сделало выезд его друзей практически невозможным. Его соображения подтвердили и знакомые украинские эсеры, бывшие прежде членами Центральной рады и правительства. Они советовали ему ждать: власти гетмана с близким поражением Германии и её союзников на Западном фронте рано или поздно придёт конец. В середине ноября в кабинете Министерства железных дорог заговорщики объявили о начале восстания и сформировали новую революционную власть – Директорию, а через месяц её войска завершили освобождение Киева. Рутенберг понял, что появилось окно, которым необходимо сразу же воспользоваться. На следующий день он выехал в Москву. По прибытии в столицу он сообщил своим друзьям и сослуживцам, что задействует личные связи и попытается добиться разрешения для них и получить в своё распоряжение вагон. Его приятель, левый эсер, служащий в наркомате железных дорог, вначале категорически отказывался помочь. Он боялся ареста ВЧК, яростно и беспощадно боровшейся с контрреволюцией. Но, в конце концов, согласился: Рутенберг напомнил ему, что однажды в Петрограде в начале Первой революции фактически спас ему жизнь. В тот же день Пинхас собрал всех у Фондаминских.
   - Необходимо немедленно выбираться из этого ада, - сказал он. – Я получил разрешение и вагон для всех нас в одесском поезде. Но комиссары могут и опомниться.
   - Я согласен с Рутенбергом, - поддержал его Абрам Гоц. – Меня, например, Троцкий и Дзержинский никогда не простят за то, что после октябрьского переворота я возглавлял комитет спасения Родины и Революции и организовывал вооружённые отряды эсеров.
   - Поезд отправляется с Курского вокзала через неделю, - сообщил Пинхас. – Нужно ускорить подготовку к отъезду и запастись продуктами на дорогу. Закупкой припасов займусь я. У меня в Союзе кооператоров хорошие связи.
   Сразу собрали деньги и передали Рутенбергу. 
   - Я составлю список пассажиров, - предложил Фондаминский. – Нужно воспользоваться возможностью вывезти наших товарищей и их семьи. Это напоминает мне Ноев ковчег. Только потопом у нас становится большевистская власть и оболваненный ею народ.
   - Хорошо, Илья Исидорович, - одобрил Рутенберг. - Узнайте, кто ещё хочет уехать с нами. Только будьте осторожны. Я не исключаю, что за нами следят.
   Вечером после совещания разошлись по домам. На другой день приступили к сборам и продаже на толкучке лишних вещей. Накануне отъезда вечером собрались у Рутенберга поделить заготовленные им продукты. На следующий день на Курском вокзале в вагон поднялись Фондаминские, Гоц, Юренев, доктор философии и истории Макеев, находящийся на нелегальном положении Марк Вениаминович Вишняк и другие эсеры с жёнами и членами семей. Когда поезд тронулся, Рутенберг стоял в коридоре и как завороженный смотрел из окна на проносящиеся мимо палисадники, дома, постройки и промышленные здания Москвы. Тогда он ещё не мог знать, что покидает Россию навсегда.

В Одессе

   1
   В первых числах января вагон Рутенберга остановился на одесском вокзале и на
платформу спустились утомлённые длительным перегоном пассажиры. Прощаясь друг с другом, все подходили к Пинхасу и благодарили, благодарили за спасение. Они прекрасно сознавали, чем могло кончиться их продолжительное пребывание в Москве. «Вольный город» на берегу Чёрного моря беспокойства не вызывал. Ещё осенью с приближением победы Антанты гетман Скоропадский, желая сохранить свою власть, начал вести переговоры с Францией и Великобританией. В сентябре премьер-министр Франции Жорж Клемансо подписал с Великобританией план военного контроля над черноморскими портами. А месяц назад сюда прибыл французский линкор «Мирабо» и высадился пятнадцатитысячный корпус Антанты, и в Одессе теперь находился штаб французской десантной дивизии генерала Филиппа д'Ансельма, командующего войсками Антанты на юге России. Однако вскоре иллюзии о благополучной и безопасной одесской жизни рассеялись: прибывшие из большевистской столицы столкнулись с ещё большим беспределом хаоса и беззакония. Но у Рутенберга не было никаких иллюзий. Бандитская Одесса была в России притчей во языцех.   
   Распорядительным органом городского самоуправления являлась Одесская Дума. Гласные, депутаты Думы, избирали исполнительную власть – городскую управу, в которую входили городской голова и несколько членов, а также председателя и членов различных исполнительных комиссий. Непосредственное заведование делами городского хозяйства и общественного управления возлагалось на городскую управу. Туда напрямую и обратился Рутенберг, сказав городскому голове, что в Петрограде работал помощником губернатора по гражданским делам. Тот предложил ему войти в комитет, управляющий в городе многочисленными службами, и договорился об этом с Думой – по правилам мирного времени члены управы могли избираться только из её гласных.
   Генерал д'Ансельм заявлял, что отношения к гражданской власти не имеет, но это не совсем соответствовало действительности, потому что город был наводнён французами и его подчинённый, начальник штаба союзных войск полковник Фрейденберг, не мог ими не заниматься. Военную власть в Одессе и губернии представлял генерал-губернатор Гришин-Алмазов. На эту должность его утвердил командующий Добровольческой армией Деникин. Невысоким ростом, энергией, хорошим сложением, правильными чертами лица и властными жестами он напоминал Наполеона, и, возможно, даже хотел на него походить, однако был речист и хвастлив, демонстрировал авантюризм и необузданные страсти. Он активно и жестоко боролся с бандами, наиболее сильной из которых была Еврейская молодёжная дружина под предводительством Мишки Япончика, но численность и влияние бандитов были велики и, как в сказке, вместо одной отрубленной головы вырастали сразу три.
   Рутенберг с энтузиазмом и умением опытного и знающего чиновника взялся за дело. Вечером уставший он навещал друзей и рассказывал им о положении в городе, которое наблюдал каждый день. В эти дни он сблизился с Шрейдером, с которым познакомился в Петрограде, где Григорий Ильич был городским головой. Жил он в центральном районе Одессы на втором этаже четырёхэтажного дома. Им было о чём поговорить. Они вспоминали любимый город и его труднейшие проблемы. Но теперь в Одессе они представлялись им простыми и ясными по сравнению со здешними поистине неразрешимыми. У Шрейдера по образованию экономиста можно было получить дельный совет и поучиться верной оценке ситуации.
   Они сидели в креслах в гостиной, и пили чай с галетами, которые Рутенберг принёс с собой. Электричества не было, и хозяин зажёг свечи.
   - Такого беспредела и хаоса в Петрограде всё-таки не было, Григорий Ильич.
   - Действительно, в Петрограде не было организованной преступности и такого взяточничества чиновников, - произнёс Шрейдер.
   - В городе практически полное отсутствие продуктов, - заметил Пинхас. – Весь одесский район блокирован украинской армией. Нет подвоза продовольстия. Поэтому голод и беспорядки, инфляция и дороговизна. Ещё и массовая безработица.
   - В Петрограде вагоны на станциях были полны продуктами. Но они гнили и портились -  никто не хотел их разгружать, - вспоминал Григорий Ильич. - А что делает Гришин-Алмазов?
   - Он-то как раз действует. Он добивается расширения зоны под контролем французских войск. Это позволит создать хорошую военно-хозяйственную базу. В то же время открылась бы железная дорога на Румынию.
   - В порту множество судов, которые никак не используются. Почему бы не договориться с их владельцами и не отправить их за хлебом, сахаром  и всем прочим? – предложил  Шрейдер. – В Крыму и на Кубани большие запасы продовольствия.
   - Я думал об этом. Но у меня такое впечатление, что Дмитрий Фёдорович Андро не заинтересован в наведении порядка и снабжении города. Это такой авантюрист, Григорий Ильич! Он ловко выдаёт себя за внука француза-эмигранта графа Александра Федоровича де Ланжерона, строителя и градоначальника Одессы. И французы и некоторые наши облечённые властью соотечественники ему верят. А он борется с вымогательством и спекуляцией только на словах. Он же на этом только наживается.
   - Конечно, ведь это создаёт дороговизну, - подтвердил Григорий Ильич. - Но разве французы не хотят обеспечить порядок и накормить город?
   - Да они тоже занимаются спекуляцией. Ею заняты решительно все, кто может. Перекупают в порту друг у друга ящики и платят вдвое. Они знают, что всё равно останутся в огромных барышах. Спекулируют иностранной валютой, спекулируют товарами, в том числе и продовольственными.
   - Где же власть, почему не борется с беспределом? – возмутился Шрейдер.
   - Пытается бороться, хотя и понимает, что проблемы в городе можно решишь, если обеспечить население продовольствием и работой. 
   - А как к тебе относится городской голова?
   - Неплохо.  Но ему приходится вертеться, как уж на сковородке. Нужно угодить и городу и союзникам.
   - Оставайся у меня ночевать, Пинхас, - предложил Григорий Ильич. - Здесь даже днём могут ограбить или убить. На улицах, кроме бандитов, никто не осмеливается появиться.
   - Спасибо, я всё же пойду. Револьвер всегда при мне. Кроме того, в этом районе более-менее спокойно, есть полиция. Да и идти мне недалеко.
   Рутенберг попрощался и вышел на улицу. Было сыро, холодно, ветер с моря раскачивал голые ветви деревьев. Он знал, что электростанция в последнее время останавливалась на несколько дней из-за полного отсутствия топлива. Потому и фонари не горели, и город накрыла тьма позднего вечера.

   2
   В начале марта в Одессу прибыл новый Верховный комиссар Франции на Юге России и главнокомандующий силами Антанты на Восточном фронте генерал Франше д’Эспере.      
Он поддержал идею генерала д’Ансельма и его начальника штаба полковника Анри Фрейденберга о создании в Одесском районе независимого правительства «Юго-Западного края». Клемансо после прорыва болгарского фронта и капитуляции Турции приказал ему, командующему тогда армией в Македонии, перебросить часть войск в помощь добровольческой армии, но встретил с его стороны упорное сопротивление.    
Франше д’Эспере не желал перебираться в Россию, а предлагал другой план: пройти со своими войсками через Болгарию и ударить по австрийскому тылу. В донесении французскому правительству он предлагал войти в Австрию, а оттуда нанести смертельный удар во фланг ослабевшей Германии.
   В середине марта Фрейденберг приступил к формированию Совета обороны и снабжения. На беседу с ним пригласили и Рутенберга. За время работы в управе он не один раз встречался с полковником и разделял мнение коллег, что не генерал д’Ансельм, а именно он управляет Одесским районом.
    Фрейденберг сидел в своём кабинете, с деланой улыбкой смотря на вошедшего. Лёгким взмахом руки он указал на кресло возле стола. Рутенберг вежливо поклонился.
   - Господин Рутенберг, командование приняло решение создать в Одессе Совет обороны. Я уполномочен генералом д’Ансельмом предложить Вам войти в него. Скажу больше:  фактически это учреждение будет представлять собой областное правительство, действующее под протекторатом Франции.
   - Благодарю Вас, полковник. И на какую должность желает назначить меня генерал?
   - На чрезвычайно ответственную. Он хотел бы, чтобы Вы были заведующим отделом торговли, промышленности, труда и продовольствия. Он весьма удовлетворён вашей деятельностью в городской управе и настоятельно советует Вам принять эту должность.    
   - Господин полковник, я дам своё согласие при соблюдении некоторых условий.
   - Я слушаю Вас, господин Рутенберг.
   - Прежде всего, во избежание нежелательных конфликтов с Добровольческой армией, я прошу Вас получить её одобрение на моё членство в Совете обороны.
   - Я Вас понимаю, Пётр Моисеевич. Что ещё?
   - Незамедлительно доставить из-за границы несколько тысяч тонн хлеба. Это сразу же успокоит голодное население города.
   - Согласен. Сегодня же дам соответствующие указания.
   - Считаю необходимым осуществить решительное наступление и продвижение за Буг в ближайший к Одессе район. Там находятся значительные запасы хлеба.
   - Поговорю об этом с генералом и с Франше д’Эспере. Думаю, они заинтересованы в существенном улучшении положения в городе.
   - И ещё одно существенное требование многих людей – удалить из руководства Андро. Он не чист на руку. Его кутежи и разгулы раздражают и вызывают негодование полуголодного населения города. 
   - Я записал Ваши условия, и сегодня же буду обсуждать их с генералом. Давайте встретимся завтра в это же время.
   Рутенберг удовлетворённо кивнул и вышел из кабинета. Он высказал начальнику штаба всё, что вынашивал в последнее время. Теперь французское командование, возможно, примет более решительные меры, чтобы улучшить бедственное положение города.
   На следующий день он вновь сидел напротив Фрейденберга, и смотрел на его холёное породистое лицо.
   - Я обсуждал с генералом д’Ансельмом Ваши условия. Он принял все, кроме устранения Андро-де-Ланжерона.
   - Александр Фёдорович, господин полковник, вызывает у многих открытое недоверие. Как можно допустить его к работе в правительстве?
   - Видите ли, генерал уже отказался от первоначального плана возложить на него обязанности председателя правительственного кабинета. Увы, отменить обнародованное назначение его членом Совета он посчитал неприличным. А вчера Андро дал согласие на должность управляющего внутренними делами. Кроме того, французы чтят его деда графа де Ланжерона. Но я был свидетелем их разговора. Генерал настоятельно посоветовал ему заняться городом, а не личными делами.
   - Очень жаль. Ну ладно, я, пожалуй, приму Ваше предложение.
   - Это правильное решение, господин Рутенберг. У нас нет другой достойной кандидатуры. Кроме Вас в Совет обороны войдут городской голова Брайкевич и Гурко, сподвижник вашего премьера Петра Столыпина. Бывший член вашего Временного правительства  Бернацкий станет министром финансов. Ильяшенко будет государственным контролёром.  Работать предстоит под началом генерала Шварца.
   - Все они представляются мне достойными людьми, - заметил Рутенберг. – Со всеми мне уже довелось сотрудничать.
   - Вы не пожалеете, - одобрительно кивнул Фрейденберг. - Естественно, в Вашем распоряжении будет автомобиль.
   - Благодарю Вас, - сказал Рутенберг.
   Он поднялся с кресла и покинул кабинет. Он сознавал, какой тяжёлый груз взвалил на свои плечи. Но он не мог поступить иначе. Для него сегодня это была единственная возможность в меру своих сил защищать от большевиков прекрасный кусочек любимой России. 
   Облачённый властью и ответственностью, Рутенберг приступил к работе. Он разработал план действий по восстановлению торговли с европейскими странами и товарообмена с Крымом, Кубанью и Закавказьем. Он верил, что проводимый в жизнь твёрдой рукой план может быть успешным. Он отправил в Мариуполь, где были огромные запасы угля, четырнадцать пароходов, а в Батум за нефтью три наливных судна. Ему удалось вывести из состояния простоя два крупных завода, которые могли обеспечить работой и накормить до пятидесяти тысяч рабочих и членов их семей. В промышленных кварталах открылось несколько столовых для неимущих. К Пасхе по его распоряжению приготовили пайки для населения: керосин, обувь, кофе, чай. Он и его  сотрудники ждали хлеба, который должны были доставить   союзники. В телеграмме из Парижа, полученной за подписью Клемансо, говорилось, что Одесса будет обеспечена продовольствием из расчета миллиона мирного населения.
   Напряжённая работа приносила свои плоды. Но его огорчало бездействие военных властей. Получение обещанного генералом хлеба по непонятным ему причинам задерживалось. В румынской Констанце и в занятом войсками Антанты Константинополе были огромные запасы американского хлеба, а у крестьян на Кубани около пятидесяти миллионов пудов излишков зерна. Рутенберг, надеясь добиться поставок продовольствия, отправлял телеграммы то генералам Франше д’Эспере и Бертелло, то американскому уполномоченному в Турции Герберту Гуверу. Неожиданно в начале апреля деятельность краевого правительства был остановлена слухами о готовящейся эвакуации Одессы.

Бегство союзников

   1
   Обеспокоенный этим известием Рутенберг в тот же день поехал в штаб французских войск. Фрейденберг как обычно сидел за столом и что-то писал.
   - Господин полковник, я слышал, готовится эвакуация?
   - Генерал д’Ансельм её пока ещё не утвердил. Впрочем, какого хера вы суёте свой нос в наши дела?
   Пинхас слышал от сотрудников о его заносчивости и грубости, но голос на него Фрейденберг повысил впервые.
   - Я не вижу серьёзных причин для этого, господин полковник.
   - Да будет Вам известно, на Парижской конференции принято решение эвакуировать отсюда союзные войска.
   - Но наши войска по численности значительно превосходят силы противника, - попытался объяснить Пинхас свою точку зрения. -  Жизнь в Одессе налаживается. Электростанция получила уголь. Транспорты с хлебом на пути к городу.
   - Ваше дело, господин Рутенберг, обеспечить жизнь города. А вопросом эвакуации  занимается военная администрация. Прошу Вас вернуться к порученным Вам обязанностям.
   Рутенберг понял, что происходит какая-то нечестная игра, и он ничего не добьётся. Он вспомнил, как один из его доверенных лиц сказал ему, что Фрейденберг негласно встречался с представителем ВЧК Жоржем де Лафаром и, возможно, получил от него большую взятку за то, чтобы тот спровоцировал отправку союзных войск. Рутенберг также слышал о ходящей по городу дезинформации, организованной большевистским подпольем, которая убеждала французов в падении кабинета Клемансо и необходимости немедленного возвращения на родину. Он вернулся в Совет обороны и задумался. У него уже не вызывало сомнения, что приказ французского правительства Фрейденберг сфалтифицировал, и эвакуация состоится. Следовательно, нужно вывозить из Одессы друзей и товарищей по партии социалистов-революционеров. Их кроме него никто не спасёт. Он поднял телефонную трубку и набрал номер Фондаминского.
   - Илья Исидорович, это Рутенберг.
   - Здравствуй, Пинхас. Чувствую, ты позвонил не просто так.
   - Ты прав. Сегодня говорил с Фрейденбергом и понял, что готовится эвакуация французских и прочих войск.
   - Мне один мой знакомый тоже об этом намекнул, - взволнованно произнёс Фондаминский.
   - Ты хорошо знаешь всех наших одесситов. Составь-ка подробный список. И принеси завтра утром ко мне в Совет. Я должен его утвердить. И сообщи всем, чтоб собрались к отъезду. Только прошу предупредить, чтобы не делали шума. Ведь приказ об оставлении города ещё не объявлен.
   - Спасибо, Пинхас. Сейчас же этим займусь.
   Утром, когда Рутенберг и Фондаминский встретились, генерал д’Ансельм объявил об эвакуации из Одессы сил Антанты. Пинхас стал просматривать список, по ходу внося изменения и дополняя его фамилиями своих друзей и однопартийцев.
   - А почему не записаны Иван Алексеевич Бунин и его жена? – спохватился Рутенберг.
   - Я просил Цетлину с ними поговорить. Она перезвонила и сказала, что уезжать они пока душевно не готовы.
   - Жаль, что они упускают такую возможность. Они, я знаю, не сторонники большевиков.
   - Я записал и Грузенберга с женой, - произнёс Фондаминский. – Но с ним тоже не всё ясно.
   - Что именно?
   - Ты же его знаешь. Он очень своенравный человек.
   - Я ему сейчас позвоню.
   Пинхас набрал номер, и в трубке послышался знакомый голос.
   - Оскар Осипович, здравствуйте. Это Рутенберг. Я исходатайствовал пароход для русских беженцев. Мы включили Вас в список эмигрантов и заказали каюту. Вы собираетесь?
   - Спасибо за заботу, но никуда не уеду: мне опротивело постоянное бегство из Мекки в Медину и обратно.
   - Большевики Вас расстреляют!
   - Расстреливать меня, адвоката, не за что. Я даже выиграл много лет назад дело, в котором моим подзащитным был Троцкий.
   - Сейчас никаких гарантий у Вас нет. К стенке могут поставить без разбора. 
   - Ну что ж, если моя смерть доставит им удовольствие, утешусь мыслью, что не только моя жизнь, но и смерть оказались полезной.
   - А Вы всё-таки подумайте.
   - Я уже подумал, Пинхас Моисеевич.
   Рутенберг услышал частые гудки и положил трубку.
   - Ну ладно, - вздохнул он. - Давай-ка пройдёмся по списку.
   Пинхас принялся негромко его читать:
   - Алексей Николаевич Толстой - писатель, Наталья Васильевна Крандиевская-Толстая - поэтесса, Никита Алексеевич Толстой – их сын. Марк Александрович Ландау (Алданов) – писатель. Фондаминский Илья Исидорович – журналист и издатель, Амалия Осиповна Фондаминская, Людмила Сергеевна Гавронская. Михаил Осипович Цетлин – поэт, редактор, Мария Самойловна Цетлин – издатель, Илья Николаевич Коварский - д-р медицины, Лидия Антоновна Коварская - педагог, писатель, Вера Ильинична Коварская –литератор, Григорий Ильич Шрейдер - публицист …
   В списке были многие политические и общественные деятели правого толка, с которыми Рутенберг был дружен. Среди них были и знаменитые учёные, не принявшие новую власть.
   - Никого не упустили? – спросил Пинхас, закончив чтение.
   - Надеюсь, все здесь, - подтвердил Фондаминский.
   - Тогда утверждаю, - сказал Рутенберг.
   Он расписался и поставил печать.

   2
   Пока шло выяснение обстоятельств, и звонили в Париж министру обороны и Клемансо, бегство приняло такие масштабы, что его уже было невозможно остановить. Эвакуация войск Антанты, которая по приказу командующего должна была завершиться за сорок восемь часов, прошла молниеносно и продолжалась всего лишь сутки. Французский линейный корабль «Мирабо» и множество других военных кораблей в течение дня покинули порт. Всем было очевидно, интервенты, несмотря на значительное их преимущество, не желали проливать кровь за непостижимую для них страну. Известие об отступлении иностранных войск подняло восстание на рабочих окраинах Одессы. Власть там перешла в руки большевиков, анархистов и левых эсеров. Город охватила безмерная паника.
   С Французского бульвара Рутенбергу хорошо был виден стоящий у причала предназначенный для эвакуации гражданского люда огромный транспортный корабль «Кавказ». Во время войны он перевозил во Францию туземные войска с острова Мадагаскар. На нём, недавно переданном в частное владение, ещё сохранились устроенные приспособления для массовой перевозки людей. Его обширные трюмы были оборудованы нарами в несколько этажей.
   Погрузкой на транспорт руководил Рутенберг. На этом судне должен был отплыть со своим штабом генерал Шварц. За два дня на его борт  поднялись более тысячи офицеров и сотни беженцев. Туда взошли все из составленного им и Фондаминским списка. На следующее утро генерал д’Ансельм предложил генералу Шварцу отправиться с ним и в городе он остался один. Ещё накануне вечером Рутенберг занялся снабжением парохода продовольствием и водой, а утром погрузил всё на борт. Ему больше нечего было делать в покинутом городе, полном звенящей пустотой.
   Выдачей виз ведал полковник Фрейденберг. Вызвавший своей грубостью всеобщую ненависть, он оказался и отъявленным взяточником, взимая за разрешения и визы весьма крупную мзду.
   Эвакуация Одессы была поручена Андро. В последний день эвакуации Рутенберг стал свидетелем такой сцены. Он обсуждал с генералом д’Ансельмом текущие вопросы, когда в кабинете появился адмирал Декселеманс.
   - Генерал, я требую немедленно арестовать Андро-де-Ланжерона, - возмущённо произнёс адмирал.
   - Успокойтесь и объясните, что произошло, - попросил д’Ансельм.
   - Я только что встретил своего знакомого русского и спросил, почему он не уезжает. Тот ответил, что отказывается уезжать.
   - Почему? – спросил генерал.
   - Потому что за паспортами приходится обращаться к Андро. Тот заявил, что французы требуют за визу огромные суммы. А откуда у честного человека такие деньги!?
   - Это возмутительно! – воскликнул генерал.
   - Этот русский мне сказал, что один его знакомых уплатил Андро за паспорт миллион рублей. Андро преступник. Он компрометирует французское командование, которое оказывает русским всяческое содействие в бесплатном отъезде.
   - Я давно понял, что Андро вор, - произнёс Рутенберг. – И Вам об этом говорил. Он обобрал и своих подчинённых. Утром ко мне пришла делегация от вартовых. Просила уплатить им жалование. За шесть месяцев они не получили ни гроша, хотя деньги на полицию из государственного банка были выданы.
   - Я прикажу его арестовать, - заверил всех генерал. – Где он?
   - Он утром со своими приближёнными первым поднялся на «Кавказ» и больше на берег не сходил. И взял с собой много багажа.
   - Но нужно что-то предпринять? - задумался генерал.
   - Я телеграфирую на борт, чтобы его задержали по прибытии в Константинополь, - предложил полковник Жермен, его начальник штаба.
   - Так и сделаем, - согласился Филипп д’Ансельм.
   Рутенберг попрощался и вышел из кабинета. Ему в Одессе больше нечего было делать.
   На следующий день, узнав, что «Кавказ» стоит на рейде, он с разрешения генерала поехал в порт. Там автомобиль Паккард, полученный от Совета обороны, у него конфисковал французский офицер. На судно он поднялся последним. Оно дало прощальный гудок, медленно и шумно развернулось своим огромным телом и медленно двинулось на юг.

На острове Халки

   1
   Транспорт благополучно пересёк редко спокойное в это время Чёрное море и уверенно вошёл в Босфор.  Все пассажиры корабля высыпали на палубы лицезреть словно разбегающиеся по обе стороны берега пролива. Константинополь постепенно рос на глазах и уже через час редкие постройки сменились нисходящими к воде большими  городскими кварталами. На правом берегу Рутенберг увидел старую крепость с тремя мощными башнями и зубчатыми сверху стенами, наискось спускающимися с холма,  и спросил стоящего рядом Алданова.
   - Марк Александрович, вот эта крепость, она построена так, чтобы защищать берег от нападения со стороны воды. Почему?
   - Я читал, что она расположена здесь, в самом узком месте пролива, напротив другой крепости, которая находится на азиатском берегу. Они обе контролировали заходящие в Босфор корабли.
   - Значит, как бы отрезали Константинополь от Чёрного моря, - догадался Рутенберг.
   - Верно, Пинхас. С пятнадцатого века они служили одним из форпостов Османской империи.
   - Которая пала ниц в этой Великой войне, - произнёс Рутенберг. – Султан не желал ввязываться в неё. И был, несомненно, прав. Немцы втянули его в войну, посулив быструю победу и подарив его адмиралам два новейших военных корабля. Теперь, Марк Александрович, здесь всем заправляет американская администрация.
   Пролив становился всё шире. Пароход прошёл ещё километров семь, потом стал замедлять ход и, наконец, замер. Рутенберг услышал шорох цепи и всплеск упавшего в воду якоря. Через некоторое время со стороны пристани отделился катер и двинулся по направлению к пароходу. Пинхас подошёл к стоящему недалеко от сходен генералу Шварцу. Находившийся рядом с ним комендант «Кавказа» генерал Прохорович что-то ему объяснял и Рутенберг услышал обрывок разговора. Причина остановки судна стала ему понятна: военной администрацией Константинополя было решено до окончательного выяснения вопроса интернировать русских офицеров, прибывших на его борту. Вскоре катер приблизился к пароходу и оттуда на нижнюю палубу проворно поднялся одетый в морскую форму офицер. Шварц пригласил его и коменданта в свою каюту для переговоров. Через некоторое время они опять вышли на палубу. Офицер спустился на катер, который, грохоча  мотором, развернулся и двинулся к берегу.
   - Плывём на остров Халки, - сказал генерал в ответ на вопросительный взгляд Рутенберга. – Это недалеко отсюда.
   - Я слышал, что офицеры интернированы, - произнёс Пинхас. – А что делать беженцам? У всех визы, между прочим.
   - Безусловно, они могут поселиться, где пожелают. Но, по-моему, вначале лучше всем держаться вместе. Константинополь – огромный город. В нём можно затеряться.
   - Согласен с Вами, Алексей Владимирович.
   - Завтра утром соберу Совет обороны. У нас немало проблем.
   Шуршание цепей и всплеск якоря оповестили о конце ожидания. Пароход, набирая скорость, миновал залив Золотой рог и пошёл вдоль берега. Взоры стоящих на правом борту пассажиров приковал вызвавший оживление циклопических размеров Софийский собор с величественным куполом. Огромная Голубая мечеть с шестью устремлёнными ввысь минаретами показалась на гребне большого пологого холма.
   Пролив стал значительно шире. «Кавказ» вошёл в Мраморное море и двинулся вдоль его восточного берега. Миновав южные районы Константинополя, он повернул направо и, замедляя ход, приблизился к небольшому живописному острову.
   - Хейбелиада, - услышал Рутенберг крик с капитанского мостика.
   - Почему мы пристаём здесь? - спросил генерала Шварца Рутенберг. – Нам ведь нужно на Халки.
   - Это он и есть, - усмехнулся  Алексей Владимирович. - Греки дали этому острову имя Халки, которое означает «медный». Здесь были когда-то богатые залежи меди.   
   Корабль краешком своего огромного корпуса подошёл к явно маленькой для него пристани. Матросы бросили швартовы крепким парням на причале и опустили на причал мостки с ограждениями. Пассажиры, охваченные радостным волнением, что путешествие их окончилось на таком чудесном, покрытом зелёными холмами острове, стали сходить на причал, держа в руках свои сумки и чемоданы. Спустился в сопровождении своих приближённых и Андро со своим многочисленным багажом. Потом появился генерал Шварц и штабные офицеры, а вслед за ними на берег сошли солдаты и офицеры и построились на небольшой площади порта.
   На следующий день к причалу островного порта подошёл корабль «Николай», на который ещё в Одессе пересели участники «славянской экспедиции». Её сагитировал, в противовес Шварцу, уже находясь на «Кавказе», Дмитрий Андро, слывший  ярым антисоветчиком и авантюристом. В славянский список тогда записалось шестьсот четырнадцать человек, офицеров и штатских. В конце концов, Андро, получив от генерал-лейтенанта Шварца на экспедицию полмиллиона крон, на «Николай» так и не перебрался. Теперь все «славяне» сошли на остров. Рутенберг и Шварц встречали их в порту.  На остров продолжали прибывать суда с беженцами из контролировавшегося английскими войсками Крыма.

   2
   Семья Толстых и Цетлины поселились в хорошей гостинице, другие в старинном греческом монастыре Святой Троицы в опустевшем в военное время общежитии принадлежащей ему семинарии. Рутенберг поселился со Шрейдером в небольшом домике на холме. Изумительный вид на Мраморное море успокаивал и напоминал ему о Капри.
   - Григорий Ильич, я Вам рассказывал, как по приглашению Горького жил на острове Капри. Там с террасы его виллы открывался великолепный вид на бухту Марина Пиккола и Средиземное море.
   - К сожалению, Алексей Максимович любит почёт, славу и красивых женщин, - напомнил Шрейдер. – В итоге он продался большевикам. А им нужна такая витрина.
   - Вы ошибаетесь, любезный, - парировал Рутенберг. – Он стоит выше, он либерал с мировым именем, для которого счастье людей важней всякой политики. Октябрьский переворот он, кстати, осудил и рассорился с Лениным. Потом, я знаю, его в Петрограде стали преследовать, приходили к нему с обысками. Он помирился с Лениным и его оставили в покое.
   - Коготок увяз – птичке пропасть, Пинхас, - заметил Шрейдер, попивая чай и смотря на покидающий остров кораблик.
   Совет обороны собирался на вилле генерала Шварца. Сюда приходили проживавшие неподалеку Гурко, Ильяшенко, Брайкевич и Андро. Было ещё прохладно и заседание проходило в гостиной, большими окнами выходящей на море. Адъютант генерала накрыл на стол, и члены Совета не без удовольствия потягивали из чашек крепкий чай и заедали его бутербродами с местным козьим сыром.
   - Господа, - обратился к ним генерал. – Не по своей воле мы находимся здесь, вдали от нашей любимой родины. Но обязанности свои следует выполнять всегда. Это наш долг перед людьми, которые поддерживали нас, и перед союзниками.
   - Которые нас кинули, - заметил Ильяшенко.
   - Главный виновник - это Франше д'Эспере, - заявил Гурко. - Он не оказал необходимой помощи нашим силам. Поэтому Малороссия и стала добычей большевиков.
   - А Фрейденберг спровоцировал наше позорное бегство, - сказал Рутенберг. – И хорошо на этом заработал. 
   - Это вне нашей компетенции, - отреагировал Шварц. – Сейчас идёт расследование, которым лично занимается Клемансо. А нам предстоит отчитаться перед командованием о проделанной работе. Для этого нужно назначить Ликвидационную комиссию. О своей работе она будет докладывать мне. Я предлагаю такой состав: Рутенберг, Ильяшенко и Гурко. Есть возражения?
   Все согласно молчали, понимая, что Алексей Владимирович не потерпит отказа.
   - Прекрасно. Завтра же приступайте к работе, - продолжил генерал. -  Есть неотложные денежные вопросы. Вся документация у господина Ильяшенко. Константин Яковлевич, прошу Вас подготовить все необходимые материалы.
   Он поднялся с кресла, давая понять, что совещание окончено.
   Комиссия собралась и в первый же день констатировала, что Андро требуется возвратить Совету обороны огромные денежные суммы. Андро на заседаниях отвечал на это с присущей ему безапелляционностью и наглостью. Двенадцать миллионов рублей он так и не возвратил, находя всякие причины и доводы. Эту суммы присвоил себе Андро в бытность свою старостой Волынской губернии и членом одесского Совета обороны. Генералу удалось заставить его вернуть только часть оставшейся от несостоявшейся славянской экспедиции валюты. Рутенберг весьма нуждался в деньгах, но от законного шестимесячного жалования отказался: вывезенные из Одессы деньги он считал неприличными. 
   Через несколько дней генерал попросил Рутенберга представить ему доклад о деятельности Совета обороны. Рутенберг не знал, зачем он нужен, но спросить не  осмелился. Несколько дней он сидел в своей комнате, вспоминая о происшедших в Одессе событиях. По обыкновению он не скрывал своего мнения, называя вещи своими именами.
В конце апреля Рутенберг предъявил его генералу. На следующий день Алексей Владимирович пригласил его к себе на виллу.
   - С большим интересом прочитал вашу записку, - сказал генерал. – Это не просто констатация фактов, а серьёзная аналитическая работа.
   - Я стремился дать здравую оценку событиям, происшедшим за короткое время, чрезвычайно насыщенное надеждами и тяжёлым трудом. Я попытался дать интерпретацию и объяснение основных причин провала военной кампании на юге страны.
   - Это у Вас получилось весьма убедительно. Я искренне благодарю Вас, Пётр Моисеевич. Доклад я передам моему помощнику для перевода на французский. Союзникам следует знать причины бесславного бегства из России.      
   - Спасибо, Алексей Владимирович. Так я пойду?
   - Хочу сказать ещё, господин Рутенберг, одну важную для меня вещь. Я много думал о
судьбе России и постигших её бедствиях. И пришёл к такому выводу. Если бы евреев в России не унижали и не преследовали, не произошло бы этого безбожного октябрьского переворота. Вы, евреи, очень способный и упорный народ. Только такой мог так развернуть Российскую историю.
   - Не совсем согласен с Вами, генерал. Подавляющее большинство евреев было в оппозиции большевикам и левым эсерам. Да и других причин тоже хватало. Россию разрушила война и её бездарные вожди.
   Алексей Владимирович промолчал, потом вздохнул и махнул рукой. Рутенберг поднялся и вышел. Его тронуло редкое для генерала императорской армии отношение к его народу. Он знал о погромах, которые кровавым шлейфом сопровождали походы Добровольческой армии. Он помнил творившиеся русской армией расправы над мирным еврейским населением на Восточном фронте. Русское офицерство, как и огромная часть народа, было отравлено невежественным и злобным антисемитизмом.

   3
   Завершилась работа Совета обороны и Ликвидационной комиссии. У него появилось больше свободного времени, и он стал чаще заходить к Фондаминским и обсуждать с Алдановым интересовавшие их филосовские темы. Один раз даже уезжал в Константинополь, чтобы послать в Лондон просьбу о получении английской визы. Ему уже в давно стала очевидной иллюзорность надежд, которые привязывали его к России. Он прохаживался по пляжам, поднимался на зелёные холмы острова, размышляя о будущем, и мысль всякий раз возвращала его в страну, во имя которой он жил ещё два года назад.
   Получившие визы Франции и других стран с острова стали переезжать в город, откуда пароходы развозили их по Европе. Перебрался со Шрейдером в Константинополь и Рутенберг и поселился в небольшой квартирке в доме номер 14 на улице Факир.   
   Однажды вечером, когда он возвращался домой, Пинхас почувствовал, что за ним по пятам следует несколько человек. Опыт подпольщика обмануть его не мог. За ним следили в России и в Европе, куда он бежал от угрозы ареста от российской тайной полиции. Охота за ним здесь, в Константинополе, была бы необоснованной какими-либо причинами, если бы не доносы на него и не неприязнь и, возможно, вражда Андро и связанных с ним людей. Вражда из-за того, что всячески мешал им грабить злосчастную русскую казну. Он вполне допускал, что эти люди подкупили кого-то, чтобы его ликвидировать. Рутенберг был уверен, что так и есть, и эти люди, которые пытаются его убить, посланы ими. Здесь в этом огромном городе с невероятной запутанностью и непредсказуемостью улиц и дворов ему всё же легко удавалось уйти от преследования.
   Он купил билет на идущий в Марсель пароход и в начале августа вместе с друзьями взошёл на борт. Так завершалась его отчаянная борьба за свободную Россию.

Версальский мир

   1
   Рутенберг любил Париж, в котором много лет назад сопровождал Гапона после бегства из расстрелянного царём Петербурга. Здесь он работал в строительной компании после второго бегства из России, встречался с женой Ольгой Хоменко и зачал свою любимую дочь Ваву. А несколько лет назад, в начале Великой войны, он проезжал этот великий город по пути в Англию, где весьма успешно пытался убедить правительство империи в необходимости создания в составе британской армии «Еврейского легиона». А сегодня в прекрасном Версале проходила мирная конференция. Её организовали державы-победительницы в мировой войне для выработки и заключения мирных договоров с побеждёнными странами и империями.
   Рутенберг приехал в Париж 25 мая и поселился в отеле d’Iena. Там его вскоре нашёл Беркенгейм, бывший в России вице-председателем кооперативного объединения Центросоюз, в котором после освобождения из Крестов и переезда в Москву работал и он. Друзьям было о чём поговорить.
   - Привет, Пинхас. Узнал от своих, что ты здесь, и вчера  приехал их Лондона, - радуясь встрече, сказал немного погрузневший с тех пор приятель.
   - Рад тебя видеть, Александр Моисеевич.
   - Нас кооператоров тут много. Но я не мог найти подходящего на должность начальника индустриального отдела.
   - Так что, Центросоюз жив и здоров? – удивился Пинхас.
   - Ещё бы! Ты же знаешь, советская власть нас с трудом терпела, и это чувство было взаимно. Но кооперация была ей нужна, и мы продолжали функционировать. Помнишь, меня арестовали в сентябре после покушения на Ленина?
   - Ещё бы! Тогда я и понял, что пора оттуда выбираться, - поддержал друга Рутенберг.
   - Потом выпустили и даже позволили выехать из страны для организации филиалов в Европе. Они надеялись добиться по линии Центросоюза снятия блокады, от которой жестоко страдало население России.
   - Я в то время вывозил своих людей из Москвы в Одессу, - заметил Пинхас.
   - Совершенно верно, в России тогда стало очень трудно работать, - продолжал Беркенгейм. - Мне удалось открыть представительства в Лондоне, Париже, Берлине, Стокгольме и Нью-Йорке. Так вот, ты мне очень нужен в Париже.
   - Я, пожалуй, соглашусь, Александр Моисеевич.
   - Вот и прекрасно, с сегодняшнего дня ты зачислен. Наши сотрудники тебе всё расскажут и покажут. А сейчас, извини, я побегу. У меня назначена встреча. 
   Беркенгейм поднялся со стула и шумно дыша, обнял Пинхаса и вышел из номера. 

   2 
   На следующий день его оторвал от размышлений стук в дверь. Молодой человек, одетый в униформу служащих отеля, сказал Рутенбергу, что его ожидает важный военный чин. Пинхас быстро переоделся и спустился в вестибюль. Визитёром оказался солидный французский генерал.
   - Господин Рутенберг? – спросил он, подойдя к нему.
   - Я Вас слушаю, - ответил Пинхас.
   - Разрешите представиться, Жан Мордак, военный советник премьер-министра Клемансо. Чтобы попусту не тратить время скажу, что моё посещение не случайно. Клемансо весьма озадачен произошедшим в Одессе, и просил меня провести какое-то расследование. Я беседовал с генералом Шварцем, который показал мне Ваш доклад о деятельности одесского правительства. Он меня весьма заинтересовал. Я рассказал о Вас Клемансо. Представьте себе, он помнит о Вас. Он сказал, что встречал Вас однажды в министерстве несколько лет назад. Клемансо попросил меня обратиться к Вам с предложением составить доклад и для него. 
   - Я, пожалуй, это сделаю, господин генерал. Поверьте, у меня эвакуация французской армии вызвала гнев и сожаление. Просьба Клемансо большая честь и возможность разобраться с мучительным для меня вопросом, что не так все мы сделали на юге России. 
   - Буду Вам признателен, господин Рутенберг. Вот мой телефон в министерстве главы нашего правительства. С нетерпением жду Ваш доклад. 
   Генерал учтиво поклонился и шагом военного человека вышел на улицу. Пинхас в задумчивости постоял у выхода из отеля, наблюдая за удаляющимся генералом, потом вздохнул и медленно поднялся к себе в номер. Он сразу же решил не затягивать с составлением отчёта, понимая, что Клемансо требуется информация для расследования и осуждения командующих французскими войсками, организовавших позорное бегство с юга России. Для него их возможное наказание стало бы слабым утешением в сравнении с трагедией любимой страны, невольным участником которой он оказался.
   Он положил перед собой пачку листов бумаги и на первом листе вывел красивым чертёжным шрифтом: «О положении занятой союзными войсками Одессы и условиях ее эвакуации».
   Ему не нужно было просматривать текст недавно написанного для Шварца доклада – его словно ожившие страницы ещё явственно стояли перед его глазами. Но этот новый доклад обязан быть другим. Он должен представить предельно ясную и полную картину беспредела и хаоса, свидетелем которой в Одессе он явился, и преступного бездействия командования союзников и властей.
 
   «Безумно растущая дороговизна, голод, холод, мрак, мор, взяточничество, грабежи, налеты, убийства, бессудные казни, смертельная жуть по ночам, отсутствие элементарной безопасности жизни даже днем, - писал он. - Рядом вакханалия спекулянтов, открыто и беспрепятственно творящих злое дело свое. Всех марок бандиты, переполняющие первоклассные рестораны и притоны, сорящие деньгами, назойливо-шумливо празднующие, веселящиеся, распутничающие и насильничающие на глазах у бессильной, скомпрометированной власти, подозреваемой в соучастии даже с простыми налетчиками. Взяточничество русских властей – нормальное явление давно. Но город был переполнен слухами о взяточничестве французов. Назывались имена и суммы…
   В Мариуполе были огромные запасы угля, в Батуме огромные запасы нефти, в Одессе большое число бездействовавших пароходов, а электрическая станция Одессы за неимением топлива регулярно останавливалась по нескольку дней подряд (однажды больше недели), и город погружался в полный мрак. Только богачи могли позволить себе покупать свечи (10–12 руб. штука). А на улицах, кроме бандитов, никто не мог появляться. Ружейная пальба и взрывы бомб усиливались в эти ночи…
   На одной Кубани имеется у крестьян 50 миллионов пудов излишков хлеба, т. е. считая по фунту хлеба в день на человека для десятимиллионного населения на 7 месяцев…
   Все это, - продолжал Рутенберг, - на фоне победоносной союзнической эскадры на одесском рейде и среди занявших город французских офицеров и солдат, сытых, хорошо одетых, ничем не занятых и ничего, по не понятным никому причинам, не делающих, чтобы обезопасить и облегчить элементарное существование агонизирующего русского дружественного города. А на занятой союзниками (и Добровольческой армией) территории Юга России имелось все: и хлеб, и топливо, и сырье, фабрики, заводы, лучшие железные дороги, водный транспорт и возможность сношения и получения недостающего из-за границы. Все попытки местной власти, направленные к прекращению происходивших в городе бесчинств, грабежей, налетов, беспричинной стрельбы и тому подобное, не приводили ни к каким результатам, отчасти благодаря коррупции, существовавшей среди низших агентов власти, а главным образом благодаря недоверию и отсутствию моральной поддержки со стороны местного населения. Резко отрицательное отношение со стороны населения к созванным в городе войсковым частям и к отдельным отрядам гражданской власти, несшим службу по поддержанию порядка, усугублялось полным несоответствием всего личного состава Добровольческой Армии стремлениям широких демократических слоев населения в области создания новой вооруженной силы в стране...
   Во время этой напряженной и, безусловно, успешной работы, – писал Рутенберг, – выяснилось, однако, что получение обещанного генералом Франше дЕспере заграничного хлеба, по непонятным для меня причинам, затягивалось. Мне известно было, что в Констанце и в Константинополе или вблизи его имелись большие количества американского хлеба. Были посланы телеграммы генералу Бертелло, генералу Франше дЕспере, американскому уполномоченному в Турции, г. Гуверу в Париж о критическом положении Одессы и неотложности присылки хлеба. Я требовал немедленно хоть 5000 тонн, за которые согласился платить сахаром (из бывших в моем распоряжении сравнительно небольших запасов). Удовлетворить население одними сапогами и мануфактурой невозможно было. Сдача Очакова и систематическое отступление союзников перед ничтожными большевистскими силами на Одесском фронте ободрили большевиков в городе и усилили их агитацию. Вполне успешную при голоде…
   Рассчитывать в этой борьбе на одних русских, находящихся в патологическом состоянии государственного развала, гражданской войны и слепого взаимного озлобления, невозможно. Инициатива и первоначальное руководство неизбежно должны были принадлежать союзному командованию…
   Но французы … не хотели сражаться против большевиков, ибо в обстановке Одессы это означало защищать преступников-спекулянтов и бандитов против исстрадавшегося народа, состояние которого французские солдаты видели собственными глазами...      
   Франция, - делал он вывод, - послала в Россию людей государственно некомпетентных, и результаты получились фатально катастрофическими...»

   Рутенберг садился за стол и писал несколько дней. Он ощущал потребность высказаться и показать премьер-министру военную и политическую недальновидность и беспомощность его генералов, принимавших ответственные решения, которые привели к краху и позорной эвакуации союзных войск. И объяснить Клемансо, что их бездарность и безответственность дали большевикам огромное преимущество: население юга России видело в них своих подлинных освободителей.
   Рутенберг переписал черновик и взял в конторе Центросоюза пишущую машинку «Ундервуд». Когда машинописные копии были готовы, Пинхас позвонил в канцелярию премьер-министра и попросил к телефону генерала Мордака.
   Через несколько минут он услышал знакомый хриплый голос.
   - Я Вас слушаю, господин Рутенберг.
   - Я хотел бы вручить Вам мой доклад. Он на русском языке. Я мог бы сделать перевод на французский.
   - Не беспокойтесь, у нас есть профессиональный переводчик. Он офицер русской армии.
   - Прекрасно. Как передать его Вам?
   - Приезжайте ко мне завтра в час дня.
   Мордак назвал адрес и попрощался.
   Они встретились в кабинете генерала. Он вызвал молодого русского офицера и попросил его подготовить перевод. Офицер полистал страницы доклада и, отдав честь, вышел из кабинета. Мордак предложил пообедать с ним. Они спустились на улицу и вскоре вошли в уютный ресторан.
   - Я Вам очень благодарен, господин Рутенберг. Считайте этот обед моим подарком за ваш труд.
   Подошёл одетый в униформу ресторана мужчина средних лет и положил на стол две в кожаных переплётах брошюры.  Они просмотрели меню и назвали терпеливо ожидавшему официанту выбранные ими блюда. Генерал заказал также бутылку «Божоле». Официант сделал записи в блокноте и учтиво удалился.
   - Я навёл некоторые справки и хочу Вас предупредить. Приятель из контрразведки показал мне донос, пришедший из русской контрразведки. А атташе из английского посольства сказал, что у них на вас тоже есть донос.
   - Спасибо, генерал. Я знаю об этом. Пишут всякие белогвардейские чины. Они испытывают непомерную ненависть к людям моего племени. И это несмотря на то, что многие евреи вместе с ними служили общему делу. Я думаю, начальник деникинской контрразведки Орлов тоже этим занимался. Им нужно как-то оправдать свою беспомощность перед большевиками. Найти виновников собственных неудач и поражений. А в их глазах это евреи. 
   - Скажу Вам честно, Рутенберг, я не юдофоб. Когда судили Альфреда Дрейфуса, я был капитаном, как и он. Тогда все газеты обвиняли его в измене, и я верил в его предательство. Вы же понимаете, если человека много раз назвать «дураком», он в это поверит. Но я прочёл статью Эмиля Золя в защиту этого бедняги, и мне всё стало ясно. 
   - В России тоже немало честных и порядочных людей, - произнёс Рутенберг. Генерал Шварц, с которым мы  в Одессе прекрасно сработались, мне ещё в Турции  признался, что и на него пишут доносы. Возможно, Вы знаете, когда большевики штурмовали Зимний дворец, я находился там с министрами Временного правительства. Прекрасными русскими людьми. Все они относились ко мне с уважением.
   - Я не политик, Пётр Моисеевич, я солдат и у меня нет ничего против евреев. Воевал под Верденом, участвовал в боях на Сомме. Дважды был ранен.
   - Я обратил внимание, генерал. Вы немного прихрамываете.
   Вернулся официант, неся на подносе круассаны, луковый суп, галантин и омлет. Он поставил всё на стол и разлил по рюмкам вино. 
   - Принеси-ка нам, братец, эклеры и кофе, - попросил Мордак официанта.
   Тот кивнул и ушёл, а они принялись за еду. 
   - Я очень рад нашему знакомству, господин Рутенберг. Если возникнут проблемы, обращайтесь ко мне.
   - Благодарю Вас, генерал. Мне предложили работу в местном отделении Центросоюза. Это торговое предприятие России.
   - Будьте осторожны с большевиками. Они коварны и мстительны.
   - Я их жаркие объятия знаю очень хорошо. Полгода просидел в тюремных казематах.
   Они покинули ресторан и пошли по теневой стороне залитой июньским солнцем улицы. Напротив министерства они попрощались, и Рутенберг решил пройтись по тёплому обещающему спокойствие и благополучие прекрасному городу. Вернувшись в отель, он взял со стола папку с машинописной копией доклада и сверху на титульном листе написал: «Представлен 4/6/1919 генералу Мордаку для представления Председателю Совета Министров Клемансо».

   3
   Его доклад, переведённый на французский язык, был передан Клемансо и получил его горячее одобрение. Об этом генерал написал Рутенбергу в коротком благодарственном письме.
   Он энергично вошёл в курс дела и уже планировал закупку необходимых для России промышленных товаров. Для работы ему нужна была английская виза. Он встретился с британским консулом и заполнил бланк о предоставлении ему визы. В его паспорте стояла отметка, запрещающая въезд в Англию. Поэтому для Рутенберга не стал неожиданным отказ министерства иностранных дел выдать ему визу. Консул явно испытывал к нему, большому и деятельному человеку, симпатию и поделился с ним деликатной информацией.
   - Господин Рутенберг. От меня в этом деле зависит очень мало. Но я связался по дипломатическим каналам с моим весьма компетентным давним другом.  Он сказал мне, что, по его сведениям, на Вас из Константинополя получены два нелицеприятных доноса.
   - Мне, господин посол, о них несколько месяцев назад рассказывал генерал Мордак. Один составлен начальником контрразведки добровольческой армии Орловым, который написал обо мне, я думаю, несусветную чушь и ложь. А другой инспирирован человеком, с которым работал в Одессе и чью грабительскую сущность и авантюризм  я раскрыл и доказал неоспоримыми аргументами.
   - Я верю, что это клевета. Мой друг также сообщил, что британская разведка запросила донесения своих агентов с целью подтвердить или развеять поступившие из Константинополя доносы.
   - И что Вы посоветуете мне сделать?
   - Для опровержения этой негативной информации от Вас нужны сильные контраргументы. Желательно найти человека, являющегося сотрудником британской разведки, и обратиться к нему за помощью и поддержкой. У Вас есть такой знакомый?
   - Думаю, что да, господин посол. Я Вам искренне признателен.
   Рутенберг попрощался с консулом и вышел на улицу праздной столицы. Он понял, кого ему необходимо срочно отыскать.
   Конечно, этим человеком был Сидней Рейли, с которым в феврале познакомился в Одессе. Офицер связи в ставке Деникина и агент английской разведки, в начале девятнадцатого года он появился здесь в качестве эмиссара. Рутенберг не один раз встречался с этим высоким подвижным человеком с необычайно интересной биографией. Уроженец Одессы он был незаконным сыном доктора Михаила Абрамовича Розенблюма. Через много лет, уже женившись, он взял себе фамилию своей жены-ирландки Маргарет и стал Сиднеем Рейли. На деньги её и британской разведки он превратился в бизнесмена с обширными международными связями. После захвата власти большевиками он сумел провезти через всю страну и посадить на английский эсминец Александра Фёдоровича Керенского. Помощник военно-морского атташе в Петрограде, а затем главы английской миссии дипломата и разведчика Роберта Брюса Локхарта, он составил план подкупа латышских стрелков, охранников Кремля, для осуществления переворота в России. Заговор был раскрыт, но ему удалось организовать покушения на немецкого посла Мирбаха и Владимира Ленина.
   Рутенберг написал ему, и Рейли ответил телефонным звонком.
   - Здравствуй, Пётр Моисеевич.
   - Привет, Сидней. Я нуждаюсь в твоей помощи. Против меня после эвакуации из Одессы подали несколько антисемитских доносов. Авторство двух из них мне известно.
   - Неужели Орлов? – догадался Рейли. – Этот хищник своего не упустит.
   - Именно он. А второй от приятелей Дмитрия Андро.
   - Я сейчас в Лондоне консультант Уинстона Черчилля по русским вопросам. Попрошу его посодействовать. Но главное, я поговорю со своими. Напомню, что ты мне очень помог в Одессе с деликатной информацией для британской спецслужбы.
   - У меня ещё есть серьёзный материал. Это мой доклад премьер-министру Клемансо, который он просил написать.
   - Очень хорошо! Пошли его мне.
   - Договорились. Кстати, я подумал, что он пригодится и вчера перевёл его на английский. Сегодня же отправлю его тебе бандеролью.
   Прошли недели три, и от Рейли пришло письмо. Он благодарил за доклад, который разослал всем заинтересованным лицам, сообщил о ликвидации отметки в паспорте, запрещающей въезд в Великобританию, о выдаче ему английской визы. Сидней написал также, что поставил об этом в известность своего босса Черчилля через его секретаря Арчибальда Синклера.

   4
   Беркенгейм был доволен и звал его к себе в Лондон. Но неожиданно для Александра Моисеевича Рутенберг подал заявление на увольнение. Решение он принял быстро и бесповоротно под впечатлением известий о кровавых еврейских погромах на Украине и охватившей мир антиеврейской истерии. Он отправил другу письмо, где всё объяснил. 
 
   «Кругом непроглядное жидоедство. Не безосновательное. Если бы я не был евреем, я был бы черносотенцем. В последние месяцы на Украине вырезано по меньшей мере 120.000 евреев. Самым диким, варварским образом. Знаю, что в России будет вырезано еще больше. При каком бы то ни было правительстве. Большевистском, деникинском, савинковском или другом. Это неизбежно. Не могу при этих условиях быть и русским и евреем. Не могу совместить этого. Не могу принимать участия в каких бы то ни было русских делах. Мне очень трудно. Но ничего не поделаешь. Не могу. Не позже второй половины августа уезжаю в Палестину…»

   Решение о возвращении в иудейство и поселении в Эрец-Исраэль было твёрдым и окончательным. Этому также способствовал приезд в Париж на мирную конференцию большой делегации сионистов во главе с Хаимом Вейцманом. Появление Рутенберга вызвало радостное волнение. Многие шутили, называя его пришествие «возвращением блудного сына». Его обнимали и целовали, ему жали руки и говорили тёплые слова приветствия.
   Пинхасу сказали, что из Нью-Йорка прибыла также американская делегация. В её  составе был его старый знакомый Сыркин. Узнав у товарищей, где поселились американцы, он поехал к нему в отель. На его стук Нахман открыл дверь и в потрясении стоял несколько секунд, не веря своим глазам.
   - Пинхас, дорогой, слава богу, неужели ты жив!? – воскликнул он.
   - Я живучий, Нахман, - улыбнулся в ответ Рутенберг.
   Они обнялись и сели в кресла друг напротив друга.
   - Ты словно воскрес из мёртвых. Знаешь, сколько раз тебя оплакивали и хоронили? В конце прошлого года я встретился в Вашингтоне с эсером полковником Лебедевым. Он рассказал, что тебя несколько месяцев назад расстреляли большевики.   
   - Предлагаю выпить за моё воскресенье, - рассмеялся Рутенберг.
   Проходя по коридору отеля, Сыркин стучал пальцем в двери своих коллег по делегации. При виде живого Рутенберга они с изумлением взирали на него, жали руки и выражали горячее согласие собраться в чудном ресторане на улице напротив отеля. Там заказали две бутылки вина и бутылку шампанского и в тесной компании просидели весь вечер, вспоминая о славном времени, проведённом вместе в Америке. Они рассказывали Рутенбергу о своих делах после возвращения его в Петроград. А он говорил о пережитом в России, о своей борьбе с большевиками. Сожалел, что поехал туда, а не остался в Америке, где после его отъезда начал, наконец, создаваться Еврейский легион. А ему так хотелось отправиться с ним в Эрец-Исраэль и поднять флаг над Иерусалимом! Но теперь он собирается туда и у него там большие планы.
   Вейцман и его коллеги вели переговоры с главами государств о формировании нового мирового порядка. Они убеждали Великобританию принять от Лиги Наций мандат на Палестину и продвигать идею создания там еврейского национального дома. Обещание, данное в декларации лорда Бальфура, позволяло, по их мнению, осуществить  решительные перемены в судьбе страны Израиля и еврейского народа. Им удалось добиться благожелательного отношения собравшихся в Париже государственных мужей. Но Вайцман не останавливался на этом. Он предлагал осуществить преобразование Эрец-Исраэль на основе современной науки и технологии.

   5
   В эти напряжённые дни Вейцман пожелал встретиться с Рутенбергом. Он пригласил Пинхаса к себе в гостиницу. Их отношения в последние годы стали несколько натянутыми. Вейцман воспринимал его, как серьёзного конкурента и, очевидно, видя в нём харизматичную и сильную личность, ревновал к его несомненному влиянию на лидеров сионистского движения.С первой встречи в Манчестере он опасался, что его самостоятельные действия могут нанести ущерб сионистскому делу. Об этом уже тогда его предупреждали члены сионистского руководства в Копенгагене и Берлине.  Возможно, поэтому он хотел привлечь Рутенберга к той практической работе, которая уже велась в комиссиях сионистской организации и  становилась всё более актуальной. Пинхас признавал в нём, учёном с мировым именем, волевого и умного лидера и яркую всестороннюю личность, но его мощная натура всегда противилась всякой довлеющей власти. Когда Рутенберг вошёл в его просторный номер-свиту, он поднялся навстречу ему, дружелюбно улыбаясь и широко разведя руки для объятия. Стройный  моложавый брюнет с высоким чистым лбом, он был немного старше своего гостя. Они обнялись, и хозяин жестом указал Пинхасу на красивое мягкое кресло возле окна.
   - Я рад тебя видеть здоровым и полным сил и энергии, дорогой Пинхас.
   - Спасибо, Хаим, за приглашение. Я тоже очень рад. Мы давно не виделись, и нам есть о чём поговорить.
   - Четыре года назад ты стремительно исчез из поля моего зрения, - сказал Вейцман. - Зеэв тогда жил у меня. Я всячески поддерживал вашу с ним идею легиона, встретившую решительное неприятие большинства сионистов. Он объяснил мне ваш совместный план организации еврейских военных частей.
   - Верно. Мы договорились с ним о том, что он продолжит агитацию в Европе, а я в Америке. Вы с Жаботинским в этом, несомненно, преуспели больше меня. Американские евреи предпочли дожидаться освобождения Палестины британской армией. Они вообще, склонны считать Соединённые Штаты землёй обетованной, в которой им и нужно обустраивать свою жизнь. Но я занимался там созданием еврейского конгресса и мне это во многом удалось.
   - Я, Пинхас, читал некоторые твои статьи, которые ты писал на идиш. Нелегко тебе пришлось. Но потом стали говорить, что ты помчался в Россию, где произошла твоя любимая революция.
   - Это были два труднейших года. Я испытал большое разочарование от наивности и беспомощности людей, которые не смогли предотвратить октябрьский переворот и захват большевиками власти в России.
   - Революция в России ударила и по нам. Советское правительство заключило сепаратный мир с Германией в угоду желаниям немецкого Генерального штаба и своим политическим целям. Это внесло огромные изменения в политическую структуру мира и вычеркнуло русское еврейство как значительную силу нашего движения. Теперь мы вынуждены возлагать свои главные надежды на Запад.
   - К сожалению, Хаим, это произошло не без помощи незначительной прослойки еврейских революционеров. А противостоящей ей единой и могучей силы в России так и не нашлось.
   - Чем ты занимаешься сейчас? – спросил Вейцман.
   - Мои старые друзья, перебравшиеся в Европу, предложили заниматься международной торговлей. Мы по согласованию с Советским правительством старались прорвать экономическую блокаду и накормить население России и, конечно, еврейские общины, и обеспечить их необходимыми товарами. Но не смог я мириться с жестокими погромами, которые учиняют и белые и красные, и уволился.
   - И правильно сделал. Работать нужно на свою страну и свой народ. Мне удалось убедить лорда Бальфура в том, чтобы основать в Палестине наш национальный дом. Сейчас в Париже его Декларация очень нам помогла. Державы-победительницы готовы нас поддержать. Это было ожидаемо. Но сейчас самое главное не в принятии ими нашей политической независимости. Надо идти дальше и в Великобритании я нашёл влиятельных соратников.
   - Я слышал от друзей о Ваших проектах развития, - подтвердил Рутенберг.
   - Мы организовали в Лондоне «Консультативную комиссию по Эрец-Исраэль».  На заседаниях председательствует лорд Герберт Сэмюэл, наш решительный и влиятельный сторонник. Так вот, мы детально говорили о необходимости построить гидроэлектростанции на Иордане и Ярконе. Потом написали и направили в министерство иностранных дел лорду Керзону письмо с требованием разрешить посещение Израиля сионистской делегацией специалистов.
   - Наконец, Хаим, я стал понимать, что тебе от меня нужно. У меня в этом деле большой международный опыт. Я тебе рассказывал о своих проектах в Италии. Но и в Америке я тоже даром время не терял и разрабатывал план электрификации Палестины. Но у меня не было достоверных данных о гидроресурсах страны и её географии.
   - Я не ошибся в тебе, Пинхас. Уверен, ты присоединишься к нашей работе и согласишься участвовать в экспедиции.
   - В последнее время, Хаим, я принял решение там поселиться. Я вижу, это будет для меня хорошим началом.
   - Значит, договорились. Лорд Керзон не хотел даже думать о посылке туда специалистов от сионистской организации. Он заявил, что пока Лига Наций не передаст Британии мандат на Палестину, он не желает об этом слышать. Но нам с Гербертом Сэмюэлем удалось его убедить, что речь идёт не об официальной делегации. Он согласился, и мы начали готовить людей.
   - Мне тоже нужно будет подготовиться к поездке, - произнёс Рутенберг.
   - Ещё один важный вопрос, Пинхас. Я представил в министерство список предприятий, которые необходимо построить в Эрец-Исраэль в первую очередь. И однажды услышал от сотрудника министерства, что уже появились иностранные инвесторы, которые просят о предоставлении им в Палестине хозяйственных и экономических концессий.
   - Хаим, эти концессии должны получить мы. Евреи сами должны строить свою страну. Помоги мне получить концессию на электрификацию и орошение.
   - Это невероятно трудно, Пинхас. Но ты можешь быть уверен в моей поддержке.
   Вейцман с откровенным уважением посмотрел на Рутенберга и улыбнулся. Перед ним сейчас сидел красивый и сильный человек, который полностью разделял его идеи и взгляды. Не сионист в том понимании, которое уже лет двадцать он вкладывал в это слово. Больше революционер, но на этом крутом повороте еврейской истории он оказался тем человеком, на которого можно положиться. Вейцман предложил шотландский виски с шоколадом. Напряжение серьёзного разговора разрумянило их лица, и они, пытаясь отвлечься и расслабиться, с удовольствием пили и обменивались впечатлениями о прекрасном Париже.
   На следующий день Рутенберг приступил к работе в комиссии по трубопроводам в должности специалиста. Постепенно вырисовывалась главная задача, с которой он отправится в Палестину. Он всё больше возвращался к своей давней идее электрификации Эрец-Исраэль. В эти дни он вновь стал своим среди своих и вместе с Вейцманом и его друзьями обсуждал и готовил предложения для Вильсона, Лойд Джоржа и Клемансо. 
   В ноябре Рутенберг оставил Париж и, не дождавшись виз, выехал в Палестину своим известным ему путём. Заканчивалась его первая жизнь. Не однажды переходя границы в своей прошлой революционной жизни, он сделал это в последний раз, не желая мириться с бюрократическими преградами, которых будет ещё немало в его судьбе.