Дороги, которые нас выбирают - 1

 Маленькое пояснение. Пока не пишется, решил всё-таки выложить три части "Дороги, которые нас выбирают", опубликованные на стихире в середине 2009 года, то есть, в самом начале первых моих публикаций. Может, кому-то покажется что-то интересным. Что это - мемуары, проза, основанная на мемуарах? Вам судить. Это не главное.

 

   У богатыря Ильи Муромца было три дорожки в чистом поле на его выбор. По сказке. У меня, выходя из сенцев, было тоже три с многочисленными веточками. Две на окраинные  воронежские улицы: Героев революции и Юных натуралистов – направо и налево. Третья – пойти за дом, в сад. И я их часто не выбирал. Они меня выбирали вместе с дедом и бабкой.

    Говоря точнее, была ещё дорожка СОВСЕМ НАЛЕВО, В НАШ ТУПИК.

   Там жил Алик, наш гитарист, двоечник и прогульщик. Себе на уме был парень, молчунистый. Только гитара иногда открывала его душу по весне на юннатских буграх. Откуда я говорю, что он прогульщик? Так я его видел, стоящим на чердаке строящегося над самым обрывом соседского дома, когда шёл на учёбу во вторую смену, а он, как старшеклассник, ещё должен был в это время в первую смену досиживать за партой, а не прикладывать руку к губам, чтоб не кричал я ему и молча шёл мимо. Подивился я, подивился и пошёл дальше в школу пятёрки свои зарабатывать. Среди тех, с кем я водился, были почти все двоечники. Мне с ними как-то теплее было. Только вам сейчас и докладываю об этом.

   Жил Алик в интеллигентной семье, с дедом, матерью и большой собакой, которую его дед, высокий и худой выводил погулять, проскакивая мимо нашего дома. Только непонятно было, кто кого вывел: собака волокла упирающегося деда вдоль штакетника.

   Там жила морщинистая, курящая папиросы и кашляющая баба Настя, с дочкой и внучкой младше меня. Они постоянно подрабатывали на стирке, и иногда были с ними скандалы по поводу слива мыльной воды в наш сад. Баба Настя - наша постоянная гостья для игры в девятку или лото. Она ещё и на картах гадала тому, кто попросит (безмужняя моя мама тоже просила). К бабе Насте, то ли в шутку, то ли всерьёз, ревновала бабушка деда Васю. Бабушка-то была парализованная, а бабка Настя сама бегала, да была востра на язык, да от ста грамм не отказывалась. Мужики от таких не отворачиваются. Так это по молодости! Всё равно ревновала, если дед куда-то пропадал.

   Жил ещё рядом с Аликом сосед Мишин Дмитрий Сидорыч. Резковатый такой мужик был. Непохожий. У нас, в околотке, несмотря на советскую уравниловку, почти все были непохожи друг на друга. Дмитрия Сидорыча я запомнил с детства, когда к нам в закоулок приехала милиция и взрослые шептались, что у Мишиных в доме нашли пистолет. После этого одного из сыновей Сидорыча посадили на много лет. Но присказка была не в том, что посадили, а в том, что Дмитрия Сидорыча где-то в городе сначала допрашивали в милиции и сказали, что у них будет обыск в доме, так он, спасая сына, пешком побежал домой на нашу окраину, на «Динамо», и почти успел, весь красный, потный и задыхающийся, но тут и милиция подъехала на газике. Их начальник только и сказал ловящему ртом воздух соседу: «Здоров же ты бегать, Дмитрий Сидорович!», - и нашёл пистолет где-то под застрехой на крыше.

   С Дмитрием Сидорычем да ещё нашим бывшим квартирантом, отставником – тогда много Хрущёв из армии поувольнял, целых двести тысяч, в основном, кажется, фронтовиков, - Фёдором Андреевичем (он дом свой построил далековато, за юннатскими буграми, а снимал, пока строился, комнату у нас с женой и семнадцатилетней дочкой, которую я, шестилетний, надумал полюбить, и все это узнали; дочка обещала мне на семейном нашем совещании, где я вынужден был признать сей факт полюбления, притормозить в своём развитии и подождать меня, пока догоню), дед мой устраивал в начале 60-х «Политические обозреватели за круглым столом». Обсуждали дела международные. Куда ж без них. Тогда это модно было. До мировой революции не дотянули, но Китай («малый Цзе-Дун»), Индия (Джавахарлал Неру), да Индонезия (Сукарно), да Кастро когда-то родней матери были. А до них - Манолис Глезос из Греции, а после, уже при моей юности, – лохматая Анджела Девис из Америки, а ещё после - Луис Корвалан из Чили. Это я по памяти вам говорю. Так они в моё трепетное сердце въелись. К концу семидесятых тихо-тихо всё это пошло на убыль.

  В дальних домах тупика волею случая я бывал по два-три раза за мою жизнь на Героев революции, можно сказать, случайно.

  Наконец, совсем рядом с нами, за забором, жил  милиционер - опять как на улице Дурова (везёт же нам на милицию!), но эти жили в своём доме, позажиточней, милиционер не пил, у него была невысокая шустрая жена, которую дед почему-то звал казачкой, она ходила-бегала в цветных тёплых носках и галошах по двору (так, кстати, ходят и в районах Азербайджана, может, поэтому «казачка» - казаки ведь многое переняли от тюрков и других кавказских народов), и дочка Аня, которая училась в шестом классе, когда я вернулся опять в Воронеж из Баку и начал ходить в третий. Аня стала моей первой любовью после возвращения на землю предков. Как вы поняли, она была старше на три или четыре года и командовала.  По вечерам, не дотерпевшись, я, как тать в ночи, открывал, смущаясь и переборов себя, милиционерскую калитку, шёл по выложенной кирпичом дорожке, поднимался на крыльцо, стучался в чёрное окно прихожей: «Не слышат, телевизор смотрят», - наконец, мне открывали: «Жених пришёл! А Аня уроки делает», - проходил к ним в чистенький дом, снимал обувку у дверей и на цыпочках, по чистым крашеным полам, по полосатым самодельным половикам-дорожкам, шёл в её комнатку, садился напротив, где Аня в полутьме за столом, под настольной лампой, готовила уроки, писала какие-то непонятные упражнения (я о них ещё не знал), влюблённо смотрел в её учебник русского языка и тетрадь с перевёрнутыми буквами (а она так важно: «Мне ещё два упражнения сделать надо» - «Какие упражнения!? Тут любовь стынет!», - мысленно изнывал я) и никак не мог дождаться, когда же мы выйдем на улицу гулять по хрустящему снегу, или кататься на лыжах от одного столба с фонарём у нашего дома до следующего, у поворота.  Доходило даже и до слёз, когда я стал чуть постарше и нарочно поднимал голову, чтобы Аня при свете фонаря и падающих мелких снежинках случайно заметила блеснувшую слезинку и подумала: «Ах, как он меня любит! Зачем я так жестока с ним?!»

    Иногда вместе с другой ребятнёй катались с небольшой вечерней, сверкающей искрами горки у самого обрыва в речную долину. Только бы не улететь кверху тормашками дальше под гору в темноту, в колючки да репьи! Можно и на санках.

    Когда я приехал из Баку, меня сильно удивили пацаны, которые катались не на санках, а стоя на «дугах» (из прута в палец толщиной делали два полоза, концы их слегка загибались сзади, а впереди полозы поднимались вверх петлёй градусов под сорок пять. Человек стоял на полозьях, а руками держался за эту петлю. Конструкция была лёгкая, гонливая и, наверное, опасная (при падении можно было напороться на конец прута), но тогда мы об этом не думали, и дед мне сделал дугу. А сани у меня были трёхсестные, тяжёлые, по началу зимы, пока полозья ржавые, не раскатанные. Очень тяжело было таскать их в гору. Но зато как раскатаешь их, как сядешь с другом или подругой, да со взрослой горы!.. Мимо всего этого сухого былья да репейника к реке!.. Это вам не алюминий лёгонький, уж как разгонятся, так разгонятся.

                СЛАЗИТЬ В ПОГРЕБ. СХОДИТЬ В САД.
 
    Погреб дед вырыл почти посреди сада. Вход был спрятан в продуваемом ветрами деревянном сарае, сооружённом на скорую руку при строительстве дома. Зато в нём было светло, легко и подальше от глаза старших. Можно было иногда присесть на какой-нибудь чурбанчик и подумать о жизни. Вернее, бездумно созерцать пространство сарая с умным видом. В сарае я держал свою первую удочку, полученную от деда Семёна из рук в руки. «Старик Державин нас заметил и, в гроб сходя, благословил». До гроба деду Семёну было ещё далеко, он ещё долго притопывал к нам с улицы Дурова в гости. В девятку поиграть, или так просто, или на праздник какой. По пути заходил ещё к старинному знакомому, дальнему нашему родственнику, Егору Фёдоровичу, который работал казначеем в главной воронежской церкви. Тогда церквей было: раз, два…  А остальные порушенные. Дом Егора Фёдоровича стоял по другую сторону Грачиного Лога, первого оврага от нас, если вниз по течению. Этого разбойничьего оврага и «боялся» дед Семён, уходя от нас в тёмный туманный вечер после девятки с выигранными медяками да серебром, почти в ночь, вниз по лугу.

   Дед потом ещё другой сарай поставил рядом с домом, со стенами из шлака, чердаком. На чердаке в жаркой тесноте лежало сено. В какой-то год  дед решил подзаработать на косьбе сена и, кажется, ничего не заработал, кроме солнечного удара. Но сена накосил. Я хоть посмотрел, как косят. А то всё: Кольцов, Кольцов…

   Дед меня учил, когда сено надо переворачивать в валках, когда надо переживать от зачастивших не ко времени дождей, когда надо радоваться, что всё так удачно получилось, и собирать высохшее сено в маленькие весёлые стога, разбежавшиеся у нас и других людей по всему лугу. У кого и шалаши были, чтобы сторожить.

  (Так мне и не удалось переночевать в таком пахучем шалаше у реки с певуньей одной, когда постарше стал. Мама не разрешила уйти с ночёвкой. А уже семнадцать или восемнадцать было. Не посмел ослушаться. Кто их, женщин поймёт? В другой раз, когда я пришёл из ресторана, куда меня знакомые постарше в первый раз пригласили, примерно в то же время, меня встретили словами: « А мы думали, что ты не придёшь, у знакомых ночевать останешься». Я и опешил. Да, кабы раньше знал, не думал, что будут волноваться, я бы и остался. Пропал мой роман!

   Потом получилось…. Только не в сене, а в соломе, рядом с полями и просёлочными дорогами, где комбайны работали, далеко от родимых мест.

                «Проходит жизнь, проходит жизнь
                Как ветерок по полю ржи.
                Проходит явь, проходит сон,
                Любовь проходит, проходит всё!

                И жизнь прошла, и жизнь мелькнёт
                Как белый парус вдалеке.
                Лишь пустота, лишь пустота
                В твоём зажатом кулаке.

                Но я люблю, я люблю, я люблю, я люблю
                Его волосы, брови вразлёт.
                Я люблю, я люблю, я люблю, я люблю…
                Пусть он молод, это пройдёт»…

- пела мне она на русском заблудившуюся в нашей глухой деревне закордонную песню. Песня была хороша, как и она тогда в то давнее лето, в облегающем геологическом костюме, в сапогах на двух застёжках, со скуластым, смеющимся и лукавым лицом, похожая на Марину Влади (но как же соскочило это всё очарование потом, одним взглядом в Москве, после полевого сезона, где я увидел её в стоптанных, поцарапанных «гражданских» туфлях на каблуках без чулок). На базе партии, в камеральной комнате, стояла радиола, и были три пластинки. На одной из них лихой Том Джонс пел «Поднимающийся в небо». Мне этой песни было достаточно, как когда-то «With You» Фрэнка Синатры. Я никак не изменяю русским и советским песням, но вот тогда…в Пензенской губернии…. Деревня Кобелёк. Изба с древней старухой, куда меня определили на постой. Спал на раскладушке, еле умещающейся между столом и сундуком. Я приходил ночью счастливый, иногда несчастный, но всегда голодный. Петухи первые начинали где-то в половине первого….Когда как…. С первыми, со вторыми, с третьими….Свет не зажигал, в темноте наливал в алюминиевую кружку болгарского малинового сиропу из стеклянной бутылки, добавлял из ведра колодезной воды, размешивал, пил и жевал белые сухари с маком, сидя на табуретке и вспоминая Збигнева Цыбульского из  «Всё на продажу» (у него тоже была алюминиевая кружка, оставшаяся от войны). Потом залезал в ватный спальный мешок на недовольную раскладушку. Старуха подплывала часто позже меня, тоже в потёмках, пьяная, что-то бормотала, в два зуба шепелявила, укладываясь за печкой. У полдеревни была на посылках за самогоном. Разносчицей. Его она носила на животе, в грелке…. И самой  перепадало.

  Утром, после завтрака в палаточной столовой партии, залезал в боковую дверь будки смоточной машины ГАЗ-66 и падал, засыпая, на стол, с которого слетал на пол на каком-нибудь неприветливом ухабе, опять вскарабкивался, и так до профиля, где мы, ещё студенты, раскидывали в полях пшеницы, кукурузы специальный кабель для регистрации электро-магнитных опять полей, разбегающихся по земле.

   Впрочем, какие места родимые, а какие нет? Это ещё вопрос…. Будьте начеку однако! Потому как поутру комбайны или трактора с вилами не спрашивают, кто, где, с кем и  в каком стогу спит.)


   Бабушка послала меня на луг позвать деда, наверное, его что-то долго не было, а он только, видно, на мой приход и молился, потому что от солнца память потерял. Хорошо, хоть меня признал по голосу. Он совсем не помнил дороги и всё время спрашивал меня, где мы идём, держа меня как слепой за руку, а мы всего-навсего шли от Большой речки по тропинке в сторону Маленькой, и потом на бугор подняться.

   Уже не помню, как деда лечили. Кажется, в парную перестал ходить. Он каждую неделю в парную с дубовым веником ходил, я только иногда прихватывал. Про сено на чердаке нового сарая помню. Мы туда залезали с Вовкой-Цыганом. Особенно здорово было в начинающийся с шумом сильный дождь проскочить через затапливаемый на глазах двор к сараю, почувствовать, открыв торопясь дверь, удар настоявшейся внутри него жаркой сухости с запахом дедовских железок, верстака, стружек, куриного помёта (зимой в сарае жили куры), древней пыльной паутины с древними пауками, которые подолгу ждали в своих пещерах этих блестящих распутниц мух, стряхнуть, наконец, налепившуюся на волосы и плечи воду, подняться там по какому-то приступочку, толкнуть крышку вовнутрь, подтянуться, укрепиться коленями уже на чердаке, пролезть осторожно мимо всякой всячины к окошку, отворить его!.. Вдох! Вдохнуть свежесть, смешивающуюся с запахом сена, и смотреть, смотреть на пелену дождя, следить за грозой и слушать шуршание бессильных капель по крыше... Стоп, меня же послали в погреб!

   Погреб был тих и чёрен в потёмках, когда посланник осторожно спускался по сырой и холодной железной лестнице. И каждый раз он меня как будто спрашивал: "Ну, кто кого на этот раз?" Вечно я забывал про последнюю перекладинку и шагал назад в пустоту, чуть не падая! Надо было оставить крышку погреба открытой (да так, чтоб не захлопнулась!), и тогда через минуту что-то начинало проступать из мрака. Прямо, к стене, стояли бочки под каменным гнётом с солёными огурцами, помидорами и квашеной капустой. Снял крышку. Запах сырого дуба, укропа, плесени  –  сами знаете. Сдвинуть подальше рукава, да в холодный рассол! На полу, возле бочек, закопанные в песке, чтоб не росли,  картошка, морковка, свёкла. Надо было всё по заказу сложить в миски, кастрюльки и поднимать наверх. Туда-сюда лишний раз не хочется, тогда лезешь караваном, как гусеница, на свет божий, по очереди переставляя кастрюльки  и миски по лестнице вверх и сам поднимаясь на одну ступеньку. Лишь бы не загреметь вниз со всеми этими помидорами-огурцами! Костей не соберёшь, и дома похвалят.

   А сад-то, сад! Вот он весь, вокруг тебя! Прямо у продувного сарая начинались весёленькие вишнёвые деревца, потом, дальше к краю, посадки овощей и заросли колючей малины. Между деревьями – кусты крыжовника. Ох, поколешься-поцарапаешься, что об него, что об малину! Пара грушёвых деревьев, пара сливовых, 4 -5 яблонь – сад кончился. Упёрся в соседей.

  Моими обязанностями было - собрать и съесть малину, крыжовник, вишню в саду, а иногда донести до дома. Груши, яблоки – те больше времени требовали, сосредоточенности, обмозговывания и съедались обычно с другом, Вовкой-Цыганом, сидя на уличной лавочке под стеной нашего дома и глядя на соблазнительные соседские груши через дорогу за забором, отливающие на солнце. «Ну, очень большие! Но чужие. У нас в саду таких нет. Проклятые груши со всех сторон  простреливаются из соседских окон! Никак не подобраться, чтобы как-то невзначай. Хоть бы одно на дорогу упало, так нет, хозяева обрывают раньше времени…»

  Яблоки начинали поедаться, когда они становились размером с грецкий орех. Первые, жмуря один глаз от кислоты. У Вовки никогда терпения не было. Только недавно деревья цвели, земля вся лепестками усыпана, а тут, глядь, уже шишики вылезли! - Белый Налив. Была одна добрая яблонька, сразу за домом, перед окнами в сад! Белый Налив, его быстро поедать надо – потому как яблоки очень нежные.

   В деревне Старая Тойда, в доме, где никто не живёт, только иногда приезжают из города, мы не могли наступить, подходя к воротам, на свободное место, везде лежали в траве эти самые беловатые яблоки. Где попрели уже, а где свеженькие - только грохнулись. Помните эти шикарные звуки? Когда в ночной тишине яблоки с согнувшихся ветвей падают. Какое на землю, на траву – глухо. Какое на крышу…Ба-бах! Покатилось, катится по ней, гремя, потом ещё удар – пух! Контрольный… «Гнездящийся в нём червь пришёл в мгновенный ужас, но тут же забыл об этом…»

   Где густо, где пусто. В городе иди на базар, плати деньги, а тут под ногами лежит богатство и просит взять его! Некому…

   Как вы знаете, сад бывает разным в разное время года. В одну осень он меня совсем удивил. Ещё все листья были на деревьях, вдруг пошёл такой холодный и сильный дождь, что сад превратился в какую-то стеклянную сказку! Небесная вода замёрзла на листьях и стволах слоем толщиной почти в полсантиметра, и ветер заставил листья звенеть, ударяя их друг о друга!