Михаил Пришвин. Дневники. 1921. Сретенье

Михаил Пришвин. Дневники. 1921. Сретенье

––––––– 5 февраля.

Моё рождение: 23 янв. 1873 года – 48 лет. Сегодня мороз –19° на солнце, и небо всё светится и все тени на снегу голубые. В полдень в тени было уже 0°. Разгораются полдни.

Хорошо, что вспомнилось в этот день, вернее, не вспомнилось, а встало, потому что вспоминается это всегда и всегда будет, но вставать нет, придёт час, захочется, а не встанет, вспомнишь, а не встанет... Я читал Карамзина о Париже, и вот воробей в Люксембургском саду встал передо мной в ярком первовесеннем свете, какая-то дама бросала ему крошки хлеба, я загляделся <...>

Ночью. Звёзды горят, как лампады.

––––––– 6 февраля.

–15°, днем –6°. Ясно, ярко весь день. Всё голубеет.

Время голубых теней. Что радоваться о свете, когда всё свет, а вот теперь после тьмы вот радость! В час, когда бывало уже темно, теперь стоишь, и кажется, кто-то ушёл от окна, а небо как открылось. Вечером видел первый раз, как горела заря на деревьях рощи, и хотелось мне опять, как бывало, оставить, забыть человека и быть со всем миром и в мире.

––––––– 7 февраля.

–16°. Заря влажная с фиолетовыми облаками, небо светлое, снег всё голубеет, в поле наст блестит, как серебряная риза. В лесах за нашими лесами на голубом острове спящая дева ожидает Ивана-Царевича.

––––––– 8 февраля.

Утром –9°. Ясно. Воздух, как в весенние утренники: пахнет солнцем...
Температура изо дня в день медленно повышалась, вчера вечером заря была уже влажная и вокруг неё расположились фиолетовые облака, звёзды ночью светили тускло. Утром при восходе ещё было ясно, март был, как весенний утренник, и пахло солнцем. Но солнце взошло в серое облако, и с юго-запада ровное, серое надвинулось незаметно быстро и обволокло всё небо. Я предсказываю не сегодня-завтра снег, метель, оттепель.

––––––– 10 февраля.

–9°. Иней сел. Небо, как вчера, серое. Пырхает и не осмеливается идти снег.

За всем неверием и хитроумностью людей скрывается наивная вера, и о ней не подозревают обыкновенно хитрецы...  Веру людей надо искать не в учёных книгах и у сектантов разных, а в их самой обыкновеннейшей жизни. <...>

Три расходящиеся течения жизни: растительное оцепенение, животный инстинкт и человеческий интеллект. <...>

Сегодня мне рассказывали, что мужики, если узнают, что где есть книга Библия, собираются во множестве слушать чтение в надежде узнать пророчество о наших временах...

––––––– 12 февраля.

Буря. Снежная вьюга. Вечером снег перестал, но при месяце и звёздах всю ночь выл ветер.

––––––– 13 февраля.

Эстетическое творчество служит для выражения индивидуального, напр., творчество Л.Толстого: это Л.Толстой; но как только Л.Толстой окончательно себя выразил, является ассоциация «Толстовство», которая отметает от себя Толстого – эстета, индивидума, выбирая для себя из него мораль. Впрочем, сам Толстой отказался от Толстого-индивидума, художника и объявил себя моралистом, т.е. как члена христианской ассоциации. То же самое произошло и с Гоголем, т.е. они уничтожили свою самость раньше, чем неминуемо потом должно было сделать общество. Их индивидуальность переросла саму себя и погибла естественно. <…>

– Ты, служитель красоты – художник, не верь людям, которые в газетах и на улицах присягают искусству, не верь! придёт час, они поломают твоих Венер, изобьют леса, истопчут луга и небо закоптят, и когда ты будешь проходить в этой пустыне, нечем тебе будет борониться от их слов: «До красоты ли нам теперь, когда есть нечего».

––––––– 14 февраля.

–3°. Ветер. Ночью порошка. Погода крутится.


––––––– 15 февраля.

Сретенье. Снежная метель продолжается. «Мы свободны, когда наши действия исходят от всей нашей личности в целом». (Бергсон.)

Снился Париж, я приехал к Игнатову, Илья Николаевич имеет вид сильно старого, утомлённого человека, он мне показывает «Русск. Вед.» и место в них, где я могу писать, но он торопится, и я чувствую, что очень мешаю ему куда-то идти, а вокруг-то суета, характерная для Парижа: приходят люди, уходят и в доме кипит холодно-деловая уборка.

––––––– 18 февраля.

–17°. Солнце.

И до того противен человечишка и так он часто на глаза попадается – сказать невозможно, где есть такой зверь, такой гад на земле. Ехали через Бражнино, посмотрели господский дом, ну и дом! на каждой ступеньке вверх сидит куча-две, а наверху школа и ячейка, всё изодрано, избито, штукатурка осыпалась, пол шатается, вконец разбитый рояль, и танцуют здесь в шубах и валенках; ну как тут не сказать вместе с благочестивой Ипатьевной, что это бесовский пляс. Так говорила Ипатьевна: «Изба эта стояла на краю села, давно никто в ней не жил, ни окон, ни дверей, а тут слышим, музыка и пляшут и свищут, идём к избе – огни! народу лик ликом и все в масках звериных.

Перекрестились мы, петух прокричал, и вдруг изба зашаталась и стала в землю, как в воду, уходить, тихо, незаметно шла, вот по завалинку, вот по окна, а там все поют, все пляшут и музыка играет, как будто ништо им! Вот и окна скрылись и крыша, и не видно ничего стало, а всё гик и свист слышится. И трубы скрылись, и нет ничего – ровное место, а всё будто маленечко жундит и топочет под землёй. Настанет срок,– говорила Ипатьевна,– так и всё наше сквозь землю провалится, и срок, кто грамотный, в книгах указан».

В книгах ищут срока, у кого есть Библия, собираются в избу и читают, читают. Наш Вас. Ив. плотно засел за Библию, распределил в день по сколько-то глав и хочет всю Библию прочесть от начала и до конца.

Как хорошо уехать из города и не видеть, не слышать человечишка, везде кругом леса тёмные и между ними голубые полянки, расступятся леса, начнутся голубые поля, всё голубое, чистое, без-человечно прекрасное!

Мелькнула, как сон, моя голубая весна, какой сон!