Дороги, которые нас выбирают - 2

   
 Маленькое пояснение. Пока не пишется, решил всё-таки выложить три части "Дороги, которые нас выбирают", опубликованные на стихире в середине 2009 года, то есть, в самом начале первых моих публикаций. Может, кому-то покажется что-то интересным. Что это - мемуары, проза, основанная на мемуарах? Вам судить. Это не главное.






                НАПРАВО  ПОЙДЁШЬ.

   ПОЗВАТЬ  ВОВКУ-ЦЫГАНА. У него дом, старый и немаленький, стоял прямо у сбегательной кубарем с горы дорожки к реке. Дорожка такая была, как будто песочком посыпанная, а сама твёрденькая, как поедешь по ней, побежишь, так почти до самой Маленькой речки не остановишься, если тапок не растерял. Тогда уже хоть попой, хоть чем тормозить надо и ковылять за тапком. Куда ж без Вовки?! Посвистел. Покричал. Может и бабка его выйти, похожая на бабу-ягу. Вдруг и вправду они из цыган были, а не только за загар и смуглость звали? Вовка ещё с матерью жил и сестрой, а отец, как я уже говорил в другом рассказе («Река на лугу»), скоро ушёл к молоденькой. Уехали счастья искать куда-то в Сибирь, чтобы легче было на алименты зарабатывать. Ребёночка ещё народили. Но отец там долго не пожил – умер. Вот так, на молоденьких жениться.

   Все дела предстоящие надо как следует обдумать. Часто, сидя на ивах в полузаброшенном, не поймёшь чейном, саду у реки. В саду, совсем внизу, росли какие-то диковатые, кисловатые мелкие вишни и всё. А выше – вязы в середине склона да две наши старые думательные ивы у юннатского оврага.

   Как-то в одной ложбинке в этом полузаброшенном саду я даже набрёл, шастая один по весне, на настоящие вербы! Это было чудом для меня! Потому как до этого они как вроде с неба сваливались в Вербный праздник. Приносят их из церкви и ставят пучочком в стакан гранёный с водой куда-нибудь на тумбочку или на подоконник. Бери, любуйся на жизнь нарождающуюся! Долго-долго стоят. Жаль, что не навсегда. Подарили тихую радость и ушли. Тоненькие, гибкие, красновато-коричневенькие, они были очень хороши тогда, на песчаном склоне, со своими мохнатыми почками, похожими на ползущих пчёлок. Никогда растущими их не видел. Ни до, ни после. Я погладил некусающихся пчёлок и вздохнул от счастья.

   Ещё меня, наравне с вербочками, когда-то сразили снегири на снегу. Я их только в книжках видел, а тут вдруг, я поднимаюсь по крутой тропинке от замёрзшей речки мимо этого дикого заснеженного сада, у самого склона с бугорком, где я прятался от учительницы Ольги Николаевны, поднимаю голову и ошалел. Сразу понял, кто такие! Неправдоподобный яркий цвет их толстых пузиков! Как раскрашенные! Целая шайка сидела и не боялась, что-то подбирала с осыпающихся под снегом репейников. Только репейники и торчали из-под снега да голые деревья. Я перестал пыхтеть и начал красться как кот, по дороге снимая шапку. Думал, что смогу хотя бы один цвет накрыть. Дурачок. Они вспорхнули и перелетели чуть. Я опять крадусь. Долго дурь во мне играла. Не мог спокойно домой уйти. У нас на юннатских буграх не мы, а знакомые мужики и ребята короткими осенними днями птичек ловили. Щеглов и синиц. Иногда и я лежал рядом с ними на траве, обелённой инеем. Жалко мне было эту вольную радость. А зачем снегирей ловил? Просто подержать удивительное. Я их потом никогда больше не видел.

   В  МАГАЗИН  РЕДЬКИНА. Мне говорили: «Сходи в Редькин». «Какой Редькин? Что за Редькин?» - я этот вопрос себе не задавал. Как не задавали, наверное, мои земляки, живущие в Старой Тойде: «Откуда в русской деревне есть такая сторона-улица Аул?». 
   
  Оказывается, жил до революции бедный-небедный купец по фамилии Редькин и имел магазин в наших окрестностях в Воронеже. Магазин до сих пор стоит. Всё такой же, как и 50 лет назад. Жаль, что не лучше. Как был в нашу разруху, безденежье – так и стоит. Кругом дворцы-дачи строятся, народные депутаты на мерседесы давно пересели, миллионы мимо ушей свистят, а он всё стоит. Маленький, приземистый, квадратненький и красненький. Может, он когда-то и сверкал как рожа у мужика, идущего из бани, но не в наше время. Не доходили и не доходят руки до него у властей. А народ всё в него идёт и идёт. Как и я, когда-то, в 50-60-е годы прошлого века за хлебом, крупой, солью, сахаром, маслом. О том, когда и какие были хлеб и крупа, и масло в разные наши времена, напишу.

                И  НАЛЕВО.  И НАПРАВО.   

   СТОЯТЬ  В  ОЧЕРЕДИ. Последние годы правления Хрущёва были голодными. Сейчас не верится, что было такое время, когда каждый день нам говорили, что вот-вот и наступит не сегодня-завтра светлое будущее с его полным изобилием, а пока надо поэкономить для коммунизма, поднатужиться, поднапрячься, создать закрома, а вот тогда всё потечёт потоком в рот - “каждому по потребностям”. И, самое горькое, я в это верил.

  А пока почти всё исчезло. Всё старшее поколение постоянно поддерживалось государством в хорошей физической форме. Жизнь с 17-го года приучила. Что на этот раз исчезнет? Может, спички? Или соль? Или мыло? Как в войну.

  Хлеб в магазине купца Редькина в начале 60-х был наполовину из любимой нашим правителем кукурузы, чёрный, одного сорта, вернее, он был коричневатого цвета, его нельзя было аккуратно резать ножом, он разваливался на куски. Из круп была только “полтавка”, про перловку не помню, а “полтавка” запала. Тогда особо сильно стали рекламировать полезный для здоровья маргарин вместо сливочного масла. Молоко только порошковое, разливное. Дед будил меня в потёмках, и мы ехали на трамвае с бидончиками через полгорода, от «Динамо» на Плехановскую. Наверное, не везде продавали. Это уже было ближе когда-то к выезду из города в сторону Москвы, рядом с кладбищем, ипподромом. Ипподрома уже нет, не нужен, болеть за бега лошадей некому, всю территорию застроили домами - сейчас город ушёл к Москве на несколько километров. А кладбище осталось. Нужно.

   Помню, что было темно, холодно, наверное, осень. Тёмный голый асфальт. У магазина уже есть народ, очередь, а к открытию будет ужас, поэтому так рано поднимались. Или молока не хватит. Совсем обидно. Ещё несколько часов стояли до открытия. Потом народ всё больше начинал шуметь, возмущаться, почему не открывают, и вот, наконец, по-царски кто-нибудь выходит изнутри к двери, какая-нибудь взрослая пава в не очень чистом фартуке, отодвигает засов, и масса устремляется на штурм Зимнего. Примерно так. Счастье, что всё-таки люди большей частью потом устанавливались, кто за кем был. Редко-редко какой-нибудь нахал или нахалка с честным лицом умудрялись обмануть бдительность толпы, и особенно тех, кому вот-вот должны достаться его 2 литра. С дедом вдвоём ходили, потому что двоим в два раза больше наливали. А ещё в те годы была популярна творожная масса. Вдруг весь народ переключился на сладкую эту массу. И слово само «масса» очень научно и современно было, не то, что простой творог. А творог я любил. Творог бывает белым и чуть желтоватеньким. Бывает с мелкими слипшимися частичками как мокрый песок, а бывает как мокроватая галька на морском берегу и желтоватенький. Вот, такую гальку я и любил. С сахаром. На сахар налегали. Сахар был. Пирожные, если попадались, то раз в год. Какой-нибудь хахаль матери расщедривался на царский подарок. Целых четыре пирожных! «Юрка! Посмотри что!» По остальным дням серый хлеб мазал маслом (когда было) или чем ещё и сверху посыпал сахарным песком. Вкуснотища! Намазал и побежал дальше на улицу.

 ( На юге, в Баку, где подошли больше двух человек  в те и последующие советские годы, уже нормальная очередь редко когда была. В продовольственный магазин ли, на маршрутное такси ли. Есть, конечно, какая-то субординация, старших могут пропустить, посадить – этого в России меньше встретишь или совсем не встретишь. Сейчас уже не все встают и в Баку, чтобы уступить старшему, но, слава богу, всё-таки встают, уступают, в том числе и мужчинам, чего в России уже точно не встретишь. Но в России хоть с хамством, со зверским выражением лица, всё-таки на маршрутках и в очередях было какое-то подобие порядка, очереди. На юге, кто смел, тот и съел. На маршрутку стояли общей толпой, и не у кого было спросить, кто последний. Поэтому стояние затягивалось. В магазине, если перед тобой стояло 25 человек в очереди за сливочным маслом, то, будь уверен, что прежде, чем ты получишь, пройдёт 100. А сколько нервов и оплёванного самолюбия! Поэтому, когда разговариваю со вздыхающими по старым временам, а таких большинство, говорю: «При советском строе много чего хорошего было, но этот вечный поиск дефицита, среди которого было всё, назовите, чего не было, и очереди я не хочу возвращать назад!»   
 
   Кто детей специально грудных брал с собой: «Ну, вот, совсем не с кем оставить ребёнка». Специально женщины приходили, а мужики дома сидели. Кто ещё чего-нибудь придумывал, вплоть до совсем абсурдных причин, типа: «Тороплюсь, я на машине», - и люди сжаливались, пропускали.

   В Баку лет 20 назад или больше был цикл юмористических документальных программ-подколок на телевидении. Там, в одной из них, где-нибудь в центре города садился в БМВ или мерседес молодой человек, писал на картонке объявление о том, как он сильно нуждается, на бензин денег нету, помогите, кто сколько сможет. Люди шли мимо, читали объявление, цокали языком, жалели, и многие кидали деньги в коробку!

   Лично для меня было счастьем, когда в конце 70-х или начале 80-х ввели карточки, и я смог (когда хотел!) приходить и отовариваться, зная, что мой кусок масла никто не перехватит.)

   А в 73-м году, в ферганском селе в Узбекистане, где мы были в полевой экспедиции, очереди для мужчин и женщин, например, за горячим тандыр-чуреком, прямо при тебе испекающимся на внутренней стенке печи и легко отваливающимся от неё, когда готов, были отдельные. Это мне нравилось, потому что мужская всегда была гораздо короче, а отпускали по одному из каждой очереди.

   Как бы то ни было, вся каша из полтавки, весь крошащийся хлеб, намазанный полезным маргарином, порошковое молоко - всё съедалось и выпивалось со зверским аппетитом. Может, в чём-то они и действительно полезнее были? Более грубый помол, меньше холестерина – это и сейчас советуют. И так это всё длилось не год и не два, а несколько лет, пока мы уверенной поступью шли к коммунизму.

   На следующий день после снятия Хрущёва и прихода Брежнева меня послали в голый и скучающий Редькин, и я чуть не упал от неожиданности - в лотках лежали белые батоны с изюмом! Гречка! Масло!

   Что делать?! Бежать за деньгами, пока это всё не исчезло? Давай, хоть куплю батоны! Народ говорил, что выбросили из неприкосновенных стратегических запасов, держащихся к войне.


  У этого магазина, у Редькина, я расстался с одной из самых сильных своих школьных любовей. Был конец пыльного августа... Но об этом как-нибудь в другой раз. Нельзя мимоходом.




   ПОЙТИ  В  ШКОЛУ. ПРИЙТИ  НАЗАД. Тут уже целая эпопея. В любую погоду. Дождь, ветер в лицо со снегом, растаявшая вода струится по красным щекам, носу твоим и твоей спутницы или спутника. Весной, под тёплыми стенами домов, на подсохшей земле с осыпанными кусочками извёстки и выбитыми узенькими дорожками от падавших капель, увидеть первых жучков-солдатиков в красных мундирах, с точками на спине, но худеньких по-солдатски, не в пример пузатым божьим коровкам. «Божья коровка, улети на небо, там твои детки кушают котлетки:  всем - по ложке, а тебе - ни крошки». Пешком, почти к самому Девичку-рынку (хорошо, хоть галоши раньше были: в школу пришёл – снял и ходишь как приличный человек в сухих ботинках). Мимо Редькина, потом под гору, потом на гору – и вот, она школа наша, вперёд немного высунутая, несколькоэтажная. А позади прячутся разрушенная церковь и старое, уже не действующее, кладбище, с кучей тропинок по нему, с полустёршимися холмиками, без оград, почти без крестов или звёзд. Кустами сирени всё заросло. По этому кладбищу зимой мы бегали на лыжах на уроках физкультуры. А на краю кладбища, сбоку от старых дубов, уже у улицы, стояли два железных окрашенных столба с волейбольной сеткой. Хоть и довелось учиться отличником, но не стандартным, уроки физкультуры были самыми любимыми.

   СПУСТИТЬСЯ  КУВЫРКОМ  С  ГОРЫ  К  РЕЧКАМ  И  НА  ЛУГ. Об этом я уже немного сказал. Когда с удочкой спускаешься, не дай бог, забудешь и повернёшь её тонким концом вперёд! Как добежал до песка у воды Маленькой речки, проверил содержимое карманов дедовского какого-нибудь липсердака, нежалкого и выданного для рыбалки, вздохнул, глянул на луг, так уже, считай, попал в свои апартаменты. Тут уже время по-другому течёт. Колдует. Лишнего не прихватывает, но и своего не отдаёт. Ровно так, как ему надо.

                НАЛЕВО  ПОЙДЁШЬ.

   ПОЕХАТЬ  В  ГОРОД. Я настолько привык к этому течению времени, что потом, когда подрос, для меня выезжать в город раз в неделю, в суету – постоять в очереди и сходить в кино (а иногда и сумасшедшие бывали очереди на новый фильм, просто ужасные по воскресеньям - с отрывом пуговиц, давкой, иногда милицией), съесть, отдышавшись, и вольготной походкой в числе счастливцев в буфет - бутерброд или коржик и запить его стаканом лимонада, потом, после сеанса, пройти перед посадкой в автобус или трамвай немного по городу: машины-машины, люди-люди – было целым психоиспытанием. Я приезжал опустошённый и разбитый от нескольких часов пребывания в не своей среде. Как Ихтиандр из «Человека-амфибии» без воды. Господи, какое это было всё же удовольствие с ужасом: ты кое-как, в числе последних счастливчиков (ажиотаж нарастает, пошли первые ряды, сзади наперли ещё сильнее, вот-вот окошко кассы навеки закроется, правда, некоторые Фомы всё равно потом ждали чего-то – а вдруг бронь выкинут?) достал билет на второй ряд в кинотеатр «Спартак», сидишь под огромным цветным экраном, задрав голову, ничего не подозреваешь, наслаждаешься, и вдруг во весь экран появляется подводное чудище в чешуе! Я вздрогнул от неожиданности и совсем растворился в действии. 
               
  Тогда я ещё не заметил, что многие сценки этого фильма были сняты в родном Баку. А когда в очередной раз приехал летом на побывку, мне бакинцы стали показывать местечки из кино.  Было и такое летнее кафе «Наргиз», в центре, его уже, к несчастью, снесли, не вписывалось в новую красоту – всю жизнь мы наш, мы новый мир строим да переименовываем  –  нет, чтобы на старую красоту полюбоваться или вспомнить. А в Баку много таких мест, которые были дороги старым бакинцам. Взяли бы и оставили:  магазин Героя Советского Союза Шахновича и аптеку на Торговой, огромный магазин Продмаг, уже несколько лет заколоченный – наверное, кто-то по дешёвке купил, а дальше что-то не получается, одни позорные киоски-магазинчики по наружной стороне стоят с разными хозяевами. А могли бы всё оставить, как было в советское время. Не потому, что советское, а потому, что время памяти. Даже можно было бы входящим покупателям деньги менять на старые, социалистические, и отпускать по старым, практически стабильным по всему СССР, ценам.

   Кафе «Наргиз» было знаменито тем, что впервые у него на стеклянной стенке появилась надпись на иностранном языке – «CAFE», сделанная для съёмок. Она потом много лет так и оставалась нестёртой.

   С одной стороны кафе, под навесом, стояли простые столики. За столиками неторопящиеся бакинцы, у кого на то время были деньги и желание оставить их прямо здесь, полувозлегая на стульях, под дымок, идущий от мангала с жарящимся на углях мясом, смаковали глазами, носом, потом, наконец, усами и языком (усы были не у всех) кебаб и люля, посыпанный кисленьким сумахом. Отправляли в рот целые пучки разноцветной травы и отламывали маленькие кусочки брынзы, не говоря уже о помидорах-огурцах.

  Вы, вообще, в курсе, как делают заказ на Востоке? В России первым делом начинают с напитков. Услышав такие желанные слова: «водка», «вино» - российский официант начинает глядеть на вас, как на человека, достойного уважения. А нет – так, как «на разных прочих шведов». Делая одолжение. Оказавшись в Баку, когда уже сам мог заказывать, я сразу, чтобы показать себя достойным человеком, начал со стакана вина. Официант остановил меня и спросил, что я буду кушать. На Востоке начинают с еды! И, действительно, многие перед первой рюмкой немножко кушают. Может, поэтому пьяных, не помнящих себя, здесь почти не бывает? Надо молиться еде и хлебу, но не водке! О напитках официанту говорят в последнюю очередь, после всего остального заказа. Не потому, что не уважают и не любят выпить, а потому, что хлебом клянутся.


   С другой стороны кафе торопящиеся бакинцы и те, которые делали вид, что им нет никакого дела до этого дымка, до этого люля, дурманом лезущего в помутнённый рассудок, терпеливо стояли в небольшой очереди за белым или розовым молочным коктейлем, приготавливаемым тут же на миксерах «Воронеж». Красота! За четырнадцать копеек (вода с сиропом стоила от трёх до пяти, чистая – копейку) посмаковать языком ускользающую воздушную прелесть сладкого сиропного коктейля и выйти из-под навеса не напившимся, с поджарым животом опять под ласковое июльское сорокаградусное солнце между деревьями садика Парапет. Мы с отцом гораздо чаще были «с другой стороны». Торопились. Очень редко тогда доводилось оказаться со стороны мангала, рядом со священнодействующим кебабчи. Но иногда оказывались. Не здесь, так в другом месте. И эти случаи я оставил в памяти. «Я их имею. Вот они».

  В ОТКРЫТОМ РЕСТОРАНЧИКЕ, У МОРЯ В МАРДАКЯНАХ, который держал какое-то время наш родственник дядя Ахмед. Хорошо летом сидеть у моря, под ветерок, за столиком, на котором что-то есть и как пахнет! А шашлык из рыбы! Натуральной осетриночки или белуги?

   Дядю Ахмеда, худого, чёрного, с золотыми зубами и татуировками по всему телу, мы часто вспоминали по одной его присказке. Его как-то позвали в гости с женой, тётей Ниной, а она была, не в пример мужу, суперупитанной ханым, такой, каких раньше на Востоке считали за образец женского телосложения («Э-э, дарагая! Ничего делать не нада! Просто ходи. Туда-а-а. Сюда-а.») и любила покушать. И вот, она потянулась за столом и к маринованным грибкам. Дядя Ахмед остановил её руку: «Паслушай, Нина! Ты его сажал? Нет. Паливал? Нет. Ешь, пражки, пажалуста!» - и подал ей блюдо с пирожками.

   Конечно, песни были: «Гибкий стан твой тонок – тоньше тростника, звонкий голос звонок – звонче родника…» о Гюльнаре, но настоящим киши, не каким-нибудь мальчишкам, надо было такое, на что глаз можно положить и оно не поломается, как тростник. Вообще, если, уж, заговорили о мужчинах (киши), то, когда они шли покушать без женщин, а так они шли и идут гораздо чаще, то зачастую они шли не в шикарные рестораны, а в какие-нибудь харчевни (кебабхана), известные хорошим качеством блюд, может, даже одного (например, хаш - горячий холодец, хингал – южные пельмени), где можно посидеть-поговорить за простым столом, расслабиться без галстука и не так много заплатить. Ещё были «забегаловки», тоже все наперечёт, ну, это для тех, кто как будто торопится, но там блюда бывали поскромнее: сосиски-масиски, пиво-миво, горох-морох, а к ним сто или побольше грамм в гранёном стакане. Выпили-закусили и побежали дальше. К любимой жене? – Нет, в следующую забегаловку. Аппетит разыгрался, или беседа очень интересная стала, или кого-то встретили по дороге, так что надо горячий джыз-быз срочно покушать (жаренная на сковородке картошка, смешанная с кусочками внутренностей животного – печенью, почками, сердцем).

  ПРЯМО НА ПЕСКЕ, МЕТРАХ В ДВУХСТАХ ОТ МОРЯ, МЕЖДУ МАЛЕНЬКИМИ И РЕДКИМИ ДЕРЕВЬЯМИ КАКОГО-ТО СОВХОЗА НЕДАЛЕКО ОТ НОВХАНОВ. Мы приехали туда впятером (водитель Игорь со своей женщиной, отец с тётей Надей и я - на летних каникулах из Воронежа) в кабине грузовика «Колхида» без кузова. Огромная кабина, набитая людьми, мясом барашка, вином, хлебом, зеленью, огромные колёса, рама и всё. И всё это несётся со смехом и прыгает по плавящемуся асфальту сначала по городу, потом между нефтяных чумазых вышек, потом по барханам, под гору, ближе к морю, от которого уже пришёл ветер с солёным и сладким запахом водорослей, выброшенных на песок или мотающихся в прибрежной воде, шумом прибоя и немножко прохладой. Кое-как набрали веток, нашли несколько подходящих камней, подожгли сначала самые тонкие веточки сушняка, быстро заполыхало – накалено всё. Мясо резали прямо здесь, посыпали луком, солью, перцем и немного, сдавливая для сока, мешали. Пусть полежит. Женщины принялись за синие баклажаны (бадымджаны, или демьянки – на усмотрение), их надо испечь на огне, потом распотрошить и приготовить заморскую с дымом икру, добавляя лук, болгарский перец и др. К тому времени ветки прогорели, остались угли. Их чуть рассыпать, сдвинуть на нужное расстояние камни, нанизать мясо на шампур (а по-азербайджански, шиш) и, произнеся первый тост и выпив, начать готовить шашлык. В то время, по странному стечению обстоятельств, в виноградный Азербайджан из виноградной Молдавии завезли дешёвое красное вино «Рошу де масе» и «Вин де масе» в больших бутылках 0.75 л, «огнетушителях», как их тогда называли. На сладкий дымок, откуда ни возьмись, образовался из облачка старичок, который охранял совхозный сад и который уже заготовил грозную прогонятельную речь, но первым делом в его руках оказался стакан с Вин де масе и кусочек мяса, а потом он выпил и сказал: «Саг ол!» - и попросил, чтобы не забывали про огонь и деревья, и испарился. Мы возлежали на песке, отрывали зубами от рёбрышка дымную мякоть, запивали вином (мне было 13 лет, я уже был полуготов) и ели, положив на раскрытое нутро чурека, икру из демьянок, которая очень хороша под выпивку. (У кого есть знакомые азербайджанцы, советую попросить приготовить. Мужики готовят многие блюда обычно не хуже женщин. В банках икра совсем другая, по другому рецепту и способу). А потом, пьяные, собрались, подъехали вплотную к набегавшему на нас морю и побежали ему навстречу. У спутницы дяди Игоря волны сорвали лифчик, но это её не сильно огорчило. Смотреть было почти некому!! Разве что мне, восхищённому и бегущему рядом?.. Она стала как Свобода на баррикадах Франции: в одной руке лифчик, другая опирается на товарища по борьбе, и все вместе, мы смело, с улыбкой на лице, как у юного барабанщика, спешим и падаем навстречу грозным валам!.. Как вы думаете, бывает какая-нибудь свобода при виде обнажённой женской груди?

  Только к университету я потихоньку привык к суматошной городской жизни. А в Москве и после никак не мог привыкнуть к центру, старался всё время быстрее сбежать куда-нибудь: то в Серебряный Бор, то к Чистым прудам, то на ВДНХ.