Дороги, которые нас выбирают - 3

 Маленькое пояснение. Пока не пишется, решил всё-таки выложить три части "Дороги, которые нас выбирают", опубликованные на стихире в середине 2009 года, то есть, в самом начале первых моих публикаций. Может, кому-то покажется что-то интересным. Что это - мемуары, проза, основанная на мемуарах? Вам судить. Это не главное.








   ПРОБЕЖАТЬСЯ  ПО  БУГРАМ. НАРВАТЬ ЛЕБЕДЫ.  Рвал на юннатских буграх крепкую тягучую лебеду для кур в сетку, которую потом так и подвешивали на какой-нибудь сучок у кур в загоне: им было удобно оттуда клевать. Каждодневная летняя обязанность, не считая других. Полную сетку набить надо! Всё равно числился в лодырях! Мой сын в Баку и десятой доли не делает, а в лодырях не ходит!

   Бугры мы называли "Юннатские горы", потому что вплотную к осыпающимся и подмываемым талой и подземной водой спускам к реке подходил кирпичный забор "Станции юных натуралистов". Разумеется, особенно в удалённых от служебных и жилых помещений местах, забор не был для нас особой преградой: мы, как и кошки, просачивались на запретную территорию, ходили по своим тропкам-дорожкам, а иногда и делали набеги ночью в конце лета в юннатский сад за яблоками и грушами. Набеги больше делались от регулярного желания ощутить опасность: можно было нарваться на сторожа или его собаку. Как один раз я перелетел, услышав сзади шуршащий, без лая, бег большой собаки! Сразу Брумеля вспомнил! Перескочил на ту сторону, подивился на высоту забора, как Шурик в «Кавказской пленнице» на забор психолечебницы, и побежал дальше. Голода на фрукты не было, так как все жили в собственных домах с небольшими садами-огородами. 

   СПУСТИТЬСЯ  НА  ОСТРОВОК. Как я уже говорил в «Первой рыбке», Островок – это часть суши, полуостров, волею судеб в течение нескольких наших мальчишеских лет… (Только напечатал «мальчишеских лет», и стало в горле, нахлынуло. Помните: «Орлёнок, орлёнок, взлети выше солнца и степи с высот огляди! - Навеки умолкли весёлые хлопцы – в живых я остался один», «Орлёнок, орлёнок, взмахни опереньем, собою затми белый свет! - Не хочется думать о смерти, поверь мне, в пятнадцать мальчишеских лет», - выводили ломающиеся высокие голоса мальчишек? Я чуть не плакал, сидя у тумбочки с маленьким радио. Другие песенки сейчас: «Тру-ля-ля, да тру-ля-ля». Как говорил Владимир Владимирович - Лам-ца-дри-ца-ца. Может, это кому-нибудь надо? Наверное. Если на всю страну показывают, как люди по мелодии угадывают за несколько секунд иностранную группу. И только иностранную! А не угадаешь, ой, как стыдно! Как домой придёшь? Как посмотришь в глаза родителям и товарищам?! Как будто они не угадали Мордасову, Утёсова, Лемешева, Бунчикова, Отса, Магомаева, Трошина, Шульженко. Много их, кого действительно надо бы помнить! А угадывающие, зачастую простые девчонки и мальчишки, которым очень скоро быть мамами и папами. Что же они будут петь своим детишкам, баюкая? Что же их детишки будут петь, подрастая? Пока же они, сидя в машине, с первыми тактами западной музыки начинают извиваться, раскачиваться, зная-не зная название группы и вспоминая свою полупьяную дискотеку. Всё. Дальше мозги не идут. Значит, это кому-нибудь надо. Отсечь от истоков. С обаятельной улыбкой. Обаяние, ой, как нужно! Посмотрите, ну, сплошь же все обаятельные, медовыми голосами вспоминающие о джазе, иностранных песнях и танцах в 50-60-е годы. И ни слова о том, что люди, подавляющее большинство твоей страны, жили по маленьким городкам и сёлам, не только в столице на улице Горького, и пели, всё-таки за столом или у костра, или в дороге совсем другие песни! Ничего я особо против западной культуры не имею. Только надо свою помнить, и она должна быть на первом месте для большинства, если государство хочет построить державу с уважающими себя, свою культуру, своих предков достойными людьми. Я тоже ходил на танцы. Танцевал и шейк, и твист. Очень любил и люблю западные песни, мелодии и джазовые вещи. Не все подряд, конечно. Но я знал и сейчас могу спеть: «Когда я на почте служил ямщиком…», «На Волге широкой, на стрелке далёкой гудками кого-то зовёт пароход», «Три года ты мне снилась, а встретилась вчера…». И это не автоматически пришло ко мне, а через бабку, мать, отца, родных за столом и в очень не малой мере через государство СССР –  всесоюзное радио, разговаривающее с 6 утра до 12 ночи, и школу. Да, не каждый из птенцов становится орлёнком. Да это и не надо. Ни в звериной, ни в птичьей жизни, ни в человечьей. Но без них нельзя совсем. А нам говорят, что можно. Покрутись несколько часов на танцах, съешь гамбургер, выпей пивка и хорош! Что ещё надо-то?..

   Плохо без героев. Плохо и когда их воспитывают только для того, чтобы затыкать дырки тупости, безалаберщины других. Совсем худо, когда героям и появиться-то неоткуда.)

   Островок был у нас на правах полузаповедника (были и заповедники, куда я тайком от других, пригнувшись, тихо пробирался с удочкой между зарослей осоки и череды, не подходя к самому берегу, бесшумно разматывал снасть в надежде отхватить что-то небывалое). Каждый день на Островок мы не ходили, только когда душа того пожелает, как в соседнюю деревню сходить. Порыбачить, оценить обстановку, сравнить и уйти всё же к себе, на основное местечко на Маленькой речке, пока жажда странствий опять не позовёт в дорогу. Чтобы спуститься на Островок, надо было дойти до Станции натуралистов, обойти овраг с помойкой на склоне, выйти налево на лысые бугры, ну, а там уже несколько дорожек вниз. Внизу, недалеко от Островка мы по весне разводили костры. Зимой делали небольшой трамплин, чтобы слегка сигануть на нём, снёсшись с горы и выехав на укрытый снегом лёд нашей старицы.

   НАТАСКАТЬ  ВОДЫ. На Героев революции мне много воды пришлось потаскать. Подрос уже. Колонка не близко была, за поворотом, надо было ещё идти по другой улице вдоль бесконечной стены Станции юных натуралистов. Стена дальше шла почти до самой железнодорожной насыпи, а через неё – уже парк, переходящий в полудикую природу, отбивающуюся от подступающей со всех сторон «цивилизации», почти брошенный стадион «Динамо», автобус, трамвай – уже почти город. У железнодорожной насыпи Станция натуралистов начиналась братской могилой, за которой более-менее ухаживали, белили, подкрашивали и приходили к ней с цветами.   

    Я уже говорил про старую фотографию (смотри «Река на лугу»). На ней сижу я на скамейке перед обрывом к лугу и реке ранней весной. Скоро река разольётся.

   Рядом стоят двое мужчин, плотные, коренастые: один уже взрослый, после сорока, другой учится в институте. Они жили, не доходя нашего закутка, и как бы поинтеллигентней были, выдержанные, моя семья попроще – лото, карты по вечерам с криками, спорами в дыму папирос соседей - бабы Насти и дяди Толика, песни за столом по праздникам с гостями.
 
  В общем-то, я даже не знал, что делает их семья. Люди, построившие здесь дома, были разные. У одних дом был как крепость, и посторонний туда ни на какой кобыле не подъедет. У других – нараспашку.

  (Исчезают итальянские дворики, исчезают коммуналки. Вроде бы, хорошо, а общения у людей всё меньше и меньше. И в Баку, и везде. Чужая беда, чужая радость всё более становятся чужими.)

  У кого нараспашку, таких было два с половиной дома: наш, тёти Риты с дядей Толиком, бабы Насти со взрослой дочкой и внучкой без мужиков. Собирались, не знаю почему, почти только у нас, то ли из-за болезни бабушки, то ли потому, что никто из нашей семьи не был против. Иногда у тёти Риты.

   Рита и Толик интересная парочка была. Жаль, детей у них не было. Тётя Рита – большая, с необъятной грудью, пуговицы на кофте вот-вот затрещат, край кофты такими волнами идёт – от пуговицы к пуговице, за словом в карман не полезет. Дядя Толик – тихий, щуплый, с близорукими постоянно щурившимися глазами за толстыми стёклами очков. Но иногда он напивался, и тогда всё становилось с ног на голову: не тётя Рита его гоняла, а он её. А потом опять виноватый и тихий.

  Куркули типа кулаков-тружеников держали коров, свиней, уток – им не до развлечений было что ли. Вкалывали с утра до ночи. У нас таких было три дома. Но первые телевизоры появились у них! Ещё с маленькими экранчиками и потом прилаженными линзами. И мы тёмными вечерами табуном ходили от дома к дому и, кто понахальней (душок надо было иметь, почти каждый вечер в чужой дом рваться!), стучал в дверь или окно и, если отзывались, мы жалобно просились посмотреть телевизор. Любую программу! Иногда собирался целый кинотеатр: дети на полу, задрав головы, взрослым предлагали на что-нибудь сесть. Кулаки, а пускали всё ж! И дома, и родные их были без секрета. Просто им часто некогда было, озабоченные они всё время были: как бы ещё чего сделать, чтобы себе ещё выгоду принести. Если помните кота Матроскина (только сейчас вдруг сравнил), почти точная копия будет с этих кулаков! Как вы думаете, пустил бы Матроскин телевизор смотреть? Думаю, пустил бы! Не без того, конечно, чтоб грязные ноги гостей обсудить и побухтеть.

  Люди как заведённые были: чуть поодаль жила одна женщина, она держала 4, не то 5, коров и всё время с этими коровами от милиции по лугу да по буграм бегала, потому что больше одной нельзя было иметь. Так она, говорили, спала, не раздеваясь, прямо за столом на табуретке. Вставала на рассвете и до темноты бегала с этими коровами, как одержимая. Я никогда не видел, чтобы она в какой-нибудь приличной одежде вышла – только старая юбка, резиновые сапоги, кофта, выцветший платок. Чего власть боялась? Что эти люди за счёт своего труда чуть побогаче станут? Воровать, если культурно, грамотно, угождая себе подобным, можно было. А умирать в стуже, холоде, искать, где можно украдкой накосить травы (это уже потом, не помню, в какой год, немножко дали волю косить на лугу), доставать другие корма – всё для того, чтобы держать ещё одну корову, которая будет давать ещё одно ведро молока - это был большой грех, сильно развращавший все наши устремления на пути к коммунизму. Зато стоять по нескольку часов в очереди, ожидая открытия магазина, чтобы купить в давке лимитированные 2 литра того же молока, только порошкового,  это была жизнь советского человека, для которой он и был предназначен, вплоть до входа под ворота светлого будущего, где сразу обрушатся на него потоки бесплатных благ. Я сейчас пишу о том, что в конце концов и разрушило всё. Если бы этих и подобных фокусов от Советской власти было поменьше! Как крестьян надурили с землёй в 17 году!

   Ещё были дома, в которых жили  люди с хорошим образованием и без оного, не держащие скотину, но которые жили тихо, не высовываясь, ни к какой группе не приставая, замкнуто. Ни с кем не ругались, песен не пели и не пили. А заборы у них были самые высокие, глухие, без щелок (ну, почти без них, иногда кое-куда жуть было интересно заглянуть хоть на секунду – что за леший там живёт?)

  Эти мужчины, стоящие рядом со мной, были из домов третьей категории. Люди из этих домов не держали скотины, имели чистенькие садовые участки и дома, ходили культурно по улице, с достоинством, всегда трезвые – всё, вроде, здорово, но никто из нас не знал, есть ли у них телевизоры, как и зачем они ругаются, чем дышат, потому как мы даже к калитке их не подходили.

               
                «СОЛОВЬИНЫЙ САД».

   Один раз, правда, я побывал в таком отчуждённом доме. Он стоял уже по улице Натуралистов, почти у самой водяной колонки, не на самой улице, а в глубине двора. Я в ту сторону часто таскался сначала с бидончиками, а потом с двумя большими вёдрами за водой по нескольку раз в день. План был. Не только для мытья-готовки-стирки, но и для большого корыта из толстого железа, стоящего в саду, с тыльной стороны дома, для поливки.
   Не всегда с первого раза удавалось открыть эту колонку! Двумя руками надо было налегать, налегать, да ещё пузом. А вы знаете, как с неё напиться? Ну, если летом припрёт? Одному почти невозможно. Почти со всех колонок била бешеная струя воды, которая сразу выскакивала из культурно подставленной ладони. Еле-еле одной рукой держишь ручку, потом отгибаешься, что есть сил, к далёкому соску, а вода в секунду выскочила из руки. Можно было только напрямую припадать ртом к краю струи и изображать что-то наподобие Папанова в «Бриллиантовой руке», когда ему в рот направляли шланг со сжатым воздухом. Очумелый, постоишь так, не напившись,  после очередного ледяного глотка, зубы ломит, и думаешь: «Ну, что ещё рискнуть?». Вдвоём справиться с ней было полегче. Когда товарищ ручку готовился давить, тут уже две ладони лодочкой сложил и ждёшь, когда птичка выскочит. Тоже не зевай! Да и товарищ должен вовремя и быстренько нажать и отпустить ручку, тогда бешенность у воды будет поменьше, и в ладошках что-то останется. Не считая, что стал с головы до ног весь мокрый. Да лето ведь! Не боись, высохнет!

Чувствуете, как накипело? Хоть спустя 50 лет выговорился. Ну, так вот. Теперь о любви.

   Снаружи забор из проволочной сетки был засажен акацией и сиренью, перед домом цветы – розы, высокие георгины – дома почти не видно. Там, типа Мальвины, жила девочка с голубыми глазами, с мамой и бабушкой. Только волосы у неё были просто светлые, не голубые. Почему-то мы всегда заглядываемся на то, что за оградой, что недоступно. Это, что, от прародительницы Евы?

   И тут, кроме Алексея Толстого, можно вспомнить и Александра Блока «Соловьиный сад»:

                «Я ломаю слоистые скалы
                В час отлива на илистом дне,
                И таскает осёл мой усталый
                Их куски на мохнатой спине…

                А у самой дороги – прохладный
                И тенистый раскинулся сад…

                По ограде высокой и длинной
                Лишних роз к нам свисают цветы,
                Не смолкает напев соловьиный,
                Что-то шепчут ручьи и листы…»

Видите, он вместе с Блоком тоже попался. Может, и ничего особенного там нет, так, розы одни.

«Смутить дозорных грохотом подков, к глухой стене – и в сад, с росистой мглой сливаясь, и в тишине упасть, твоих колен касаясь уснувших роз губами лепестков». - Видите, и нам не чуждо. Чего мы там не видели?

                «Крик осла моего раздаётся
                Каждый раз у садовых ворот,
                А в саду кто-то тихо смеётся,
                А потом отойдёт и поёт.»

Вот-вот, прямо про меня. Только я и рабочего, и осла совмещал в одном лице. Иду,
согнувшись вбок то в одну, то в другую сторону. Прямо ходить тяжеловато было. Вёдра полные. Как бы не расплескать, а ещё тоненькай! Лет десять… Раза два-три приходилось останавливаться, чтобы передохнуть. Когда в начале лета только-только появлялись зелёные стручки на отцвётшей акации у забора, за которым жила Мальвина, я делал свой привал таким образом, чтобы сорвать несколько стручков, вышелушить от маленьких бобочков и сделать потом из них свистульки, чтобы подудеть.

  Однажды меня позвали в этот полусказочный для меня дом. Всё было как во сне. Наверное, Мальвина выделила меня среди других водоносов и подключила бабушку и маму. Те пришли к моим. Сидеть-то одной скучно, хоть и во дворце! Но долго там пировать мне не пришлось. Вскоре моё около-рабоче-крестьянское происхождение дало о себе знать. В первый или второй приход. Не помню, уже чем. Скорее всего, некоторыми словесными оборотами, стоящими около ненормативной лексики. И меня вывели с позором из этого сиренево-георгинного сада. Как Буратино. Навсегда. Что же мне осталось?

  Написать вам о пришедших на ум аналогиях и восторгаться Блоком:

                «Или разум от зноя мутится,               
                Замечтался ли в сумраке я?
                Только всё неотступнее снится
                Жизнь другая – моя, не моя…

                А уж прошлое кажется странным,
                И руке не вернуться к труду:
                Сердце знает, что гостем  желанным
                Буду я в соловьином саду…

                Правду сердце моё говорило,
                И ограда была не страшна,
                Не стучал я – сама отворила
                Неприступные двери она…»
               
  Но потом он заскучал и по морю, и по ослу, и по кирке.
               
                «Пусть укрыла от дольнего горя
                Утонувшая в розах стена, -
                Заглушить рокотание моря
                Соловьиная песнь не вольна!..

                Путь знакомый и прежде недлинный
                В это утро кремнист и тяжёл.
                Я вступаю на берег пустынный,
                Где остался мой дом и осёл.

                Или я заблудился в тумане?
                Или кто-нибудь шутит со мной?
                Нет, я помню камней очертанье,
                Тощий куст и скалу над водой…»

 Не нашёл он ни дома, ни осла.

                «А с тропинки, протоптанной мною,
                Там, где хижина прежде была,
                Стал спускаться рабочий с киркою,
                Погоняя чужого осла.»


Так и иду я по жизни. Ни с теми, ни с другими. Засматриваясь на чужой соловьиный сад, но, не желая засесть в нём навсегда. Немного завидуя тем, у кого есть свой осёл, но не желая иметь его для себя.

   А, может, он был? Только волки  съели?