Губки-бантики

Смысл жизни вдовой Татьяны в том и состоял, чтобы всеми правдами и неправдами дотянуть до Ванькиного отпуска. Раз в год, по осени, сын приезжал в родное село из далекой Сибири. Босоногая детвора, пораженная блеском золотых нашивок на летном кителе, уважительно провожала Ивана до фамильного порога. Промокая слезы концом праздничного полушалка, Татьяна, радостно вслушивалась в учащенное сердцебиение наследника. Благодарила мать Всевышнего за счастье свидеться с Ваняткой, названного в честь деда-конюха.

Рослый и хваткий в погибшего отца, Ванька не чурался крестьянской работы. Латал крышу, чистил печной дымоход, колол дрова на зиму, копал картошку, приносил грибы на засол из дальнего леса.

В трудах и заботах пролетал отпуск, неумолимо приближая день отъезда. В окружении детворы и соседей, мать провожала сына до автобуса. Обнимая Ивана напоследок, Татьяна молила Богородицу уберечь единственное чадо от бед и напастей. Она долго стояла у обочины, до рези в глазах всматриваясь вдаль. Когда контур автобуса бесследно таял в утренней дымке, Татьяна устало плелась в опустевший дом.

Туда, где, сопротивляясь сердечной боли, ей предстояло дожидаться следующей осени;
где  гулкое эхо любопытно шарит по тесовым стенам;
где зимняя вьюга воет в печной трубе голодным зверем;
где одиночество выжигает душу бесконечным ожиданием весточек из таежной Сибири.

- « -
Письмо пришло перед Рождеством. При виде казенных штампов на конверте, обмякла Татьяна. От падения на ледяной пол сеней ее уберегла соседка Женька. Уложив Татьяну на постель, она разорвала конверт, молча прочла вложенное извещение и, просветлев ликом, произнесла:

«Жив, жив, наш соколик. Приболел малость. Лечится в лазарете. Надо ехать к сыну. Смотри, теть Тань, тут и билеты без даты, и приказы всякие, и пропуска».

-« -
Больничный коридор показался Татьяне бесконечным.
Кафель стен слепил белизной и высекал слезу.
Непривычный кислый привкус сводил скулы.
Тупая боль сковывала затылок.
От сердечного набата набухли жилки на висках.
Размытое сознание улавливало лишь обрывки фраз сопровождающего:
«…пожар на борту… приземлился… пассажиры спасены… сильные ожоги…».

Мать не сразу признала сына в коконе бинтов. От шока и тяжкого духа карболки, зашлось сердце. Бесчувственным мешком сползла мать на пол. Выпала из рук сумка с гостинцами. Раскатилась по полу душистая антоновка, бисером рассыпались семечки подсолнуха, звякнули стеклянные банки с вареньем. Очнувшись от нашатырного духа, мать подползла на коленях к койке страдальца. Уловив дыхание сына, она сбивчиво зашептала:

«Пречистая Дева! Не гнушайся нас, грешных... Исцели раны сына, не оставь его на погибель…»

Не слышал Иван материнских слов. Его заплутавшее сознание беспорядочно бороздило память, выхватывая одинокие кадры. Вот и сейчас, задорный перезвон балалаечных струн увлек Ивана в знакомый с детства сельский клуб. По его сцене плыли сказочные красавицы в алых сарафанах. Особой грацией выделялась повзрослевшая соседка Женька. Изящным станом, лебединой шеей, глазами-озерами, дугой соболиных бровей, она походила на героинь трофейных послевоенных фильмов. Напросившись в провожатые, Иван получил в дар робкий поцелуй. Он оставил на губах новоиспеченного пилота аромат липового цвета и свежесть лесной земляники. Уловив вибрацию юных сердец, в ветвях колючего боярышника заворожила ночная птаха.   

Оборвав лирическое соло пернатого, шальная память перетащила Ивана на росистый луг. Звенела его коса-литовка, игриво срезая утяжеленное росой разнотравье. За ним шла Женька, разбивая граблями скошенные валки. На ее голове белел венок из луговых ромашек, оттеняющих румянец конопатых щек. Полдничали влюбленные в тени плакучей ивы, сдабривая сладостью нетерпеливых поцелуев ядреную кислоту домашнего кваса.

Внезапно, безоблачное небо потемнело. Едкая гарь и черный дым укрыли солнце. Навалившаяся боль и сердечное томление сплавились в единый клубок страданий. В его рыхлую намотку вплелись пожарные сирены и людские вопли. Прикипевшие к штурвалу руки Ивана, приземлили пылающее судно. Крики спасенных пассажиров утонули в шипении липкой пены на обожженном теле пилота.

Затем мрак… Непроглядный… Бесконечно-топкий…

Душа дважды пыталась покинуть обреченное тело, но протяжные слова молитвы, пробившиеся через завесу беспамятства, бережно согревали ее трепетной опекой и целительным ароматом антоновки. Это был дух родного дома, томная терпкость любимых губ, привкус желанного счастья.   

На последнем слове материнской молитвы вздрогнули веки сына, распахнулись родные глаза. Вырвавшись из обморочного плена, Иван прохрипел:
«Я жив, мама…»

- « -
Иван вернулся домой по весне. На его свадьбе с Женькой-плясуньей гуляло все село. Веселым частушкам гостей вторили скворцы-пересмешники из отцовского сада, где в розово-белой пене антоновки подрастало пернатое племя.

Через год, в молодой семье народилась дочь. Когда малышка засыпала в кружевной тени узловатых яблонь, крылатое потомство исполняло колыбельную, мохнатые шмели оттеняли птичий напев басовыми оттенками, а прыгучие кузнечики мастерски удерживали хоровой ритм.

Под аккомпанемент стихийной рапсодии, сонно причмокивали пухлые губки-бантики,   расцвечивая природный квартет ангельской тональностью. Любуясь новорожденной, Татьяна благодарила небеса за избавление от постылого одиночества. Отныне, смысл ее жизни в том и будет состоять, чтобы всеми правдами и неправдами дотянуть до внучкиной свадьбы.