Воспоминания детства. 1941, 1942 года

     Кружится голова, если долго следить за бегущими облаками, а потом вдруг посмотреть на ковёр из осенних листьев... Просто жёлтые, жёлто-красные и зловещие чёрные. Русские называют их опавшими, а французы - мёртвыми. Это вернее. Ведь их никогда не будет снова. Листья осенью очень грустные и мягкие, как музыка под сурдинку.
Воздух сейчас совсем особенный - острый, дурманящий и таинственно прозрачный, с лёгкой сиреневой дымкой к вечеру и с молочным туманом с утра. В саду - иначе, там просто грустно от хризантем и астр, а здесь таинственно и по-сказочному страшно. Если лежать долго-долго, не двигаясь, то почему-то всплывают тени далёкого...
     Это, как бесконечный фильм, знакомый и незнакомый, который смотришь, знаешь, что будет дальше и всё равно волнуешься.
     Я хочу пригласить тебя в этот мир и подарить тебе несколько туманно-далёких кадров этого фильма...

     Жёлтый песок и много цветов, большая площадка перед домом, а на песке совсем маленький домик с настоящей крышей, окошками и я.
     Домик нельзя топить. Там живут мои ПушкИ. Это два жёлтеньких комочка с чёрными бусинками. Они тоненько пищат и рассматривают меня. Чтобы на них смотреть, надо снять крышку дома, тогда они тебя не увидят. Или ещё можно лежать на животе и смотреть в щёлочки-окна. Лежать на песке нельзя. Дрянное это слово - "нельзя". Всегда всё нельзя. А цыплят трогать можно, они - мои, эти золотые шарики на тонких ножках. Я их назвала ПушкАми. Мама смеётся, когда я их так зову. Совсем не смешно. У мамы цветы такие есть в саду - золотые шары, с ними нельзя разговаривать, а с ПушкАми - можно. Они всё понимают: "Только что вы всё лезете в узенькое окно, я ведь открыла вам дверь! Как мне нравится вас трогать!"

      Скрипит калитка, это дядя Гриша - "Гигичка". Я люблю его так называть.
- У меня - цыплята, Гигичка!
- Хорошо, где мама? - он торопится, он сердитый, наверное, сегодня.
- Анна! Шура! Война! Война! Война!
      Все говорят: "Война, война!" Это совсем не страшно! Почему же плачет бабушка? Я высоко лечу на качелях. Война! Война! Война! Такое короткое и звонкое слово! Папа и Гигичка роют большую яму. Это новый дом для всех. Не хочу в такой дом. Даже просто спать, даже с мамой, даже с папиной сказочной жар-птицей и на моей прежней постельке. Не хочу! Домик для бомб... Слышу: "Не для бомб, глупышка, а от бомб!"
    
     Я всегда узнаю, когда они меня усыпляют и уходят. Я сразу просыпаюсь и не хочу быть в такой тесноте. Дверь открыта. Как красиво в саду ночью! Я никогда не видела такого неба. Оно всё в голубых длинных крестах и вспышках. Если сесть на качели и кататься, кресты тоже пролетят со мной? О! Они летают и без качелей. Где так свистит и воет?
     Мне уже холодно в рубашке, но зато светло и не страшно, как там в "ямке для бомб".
     Почему у них такие испуганные лица? Мама! Я ведь никуда не ушла! Я - в саду! Папа собирает железки от бомб в малине и тушит их. И они - не страшные, эти железки, я их потом трогала.
     Туман какой-то после... Мы уезжаем. На станции стоят дедушка, бабушка, Гигичка и Шура. Я не увижу их больше никогда...

     Война! Война! Папа уходит на фронт защищать меня и Альку. Это мой брат. Маму защищать не надо, она храбрая, красивая и не плачет. А Алька плачет. Я прилипла носом к стеклу и уже ничего не вижу. Одни сосны...

     Чужой город, чужой дом и вкусно пахнет керосином на кухне. Это мы приехали в Саратов. Мы эвакуируемся. Дядя Яша живёт в этом доме. Он тоже, оказывается мой дядя.
     Ночь, тихо-тихо шепчутся взрослые. Что они так долго шепчутся? А маленьким шептаться нельзя.

     Мы опять едем. Но уже в плохом вагоне. Нет окошка, нет скамеек. Я сплю на чём-то мягком. Мама! Держи меня! Я падаю! Я лечу вниз! Мне страшно! Мама говорит:"Это я расту потому что." Мне не хочется так страшно расти.
     Долго-долго по-одинаковому поют колёса. Мы едем.

     Какие смешные санки! Большие и низкие. Мама и Алька уже сидят в них! Дядя Яша несёт меня к маме. Сугробы прыгают вокруг нас. Это потому что дядя Яша прыгает через них. Мне нельзя по ним ходить. Я - в туфельках.

     Много домов. Они толстые и низкие. Это хаты. Мы на Волге. никогда не видела так близко лошадей. Я не знала раньше, что от них так хорошо пахнет. Я иду с Серафимовной по саду. Мамы и Альки нет. Мы идём в детскую колонию для беженцев. Нас не любят -  москвичей и неженок. А теперь, мы - беженцы. Мамы нет. Она в поле собирает подсолнухи. Зачем ей так много семечек? У Альки - тиф. Я не знаю, что такое тиф, но лицо у Серафимовны испуганное. Значит, тиф - страшный.
     Я уже забыла, какая бывает манная каша. Я её не любила в Москве. А сейчас не люблю лепешки из семечек. Мне не нужно таких лепёшек. От них болит горло.
      Серафимовна рвёт по дороге крапиву. Мы едим из неё суп. Если не трогать руками, то даже вкусно.

     Немцы! Немцы! В село пришли немцы. У нас в колонии всё по-прежнему. Мы гуляем за большим забором весь день, едим с земли маленькие грушки - дули. Их нельзя и можно есть. Можно, потому что никто не запрещает. Нельзя, потому что они очень твёрдые.
     Я видела вчера через забор немца. Он - не страшный. Он только длинный, серый и с котелком в руке. Он прошёл и не посмотрел на меня. У него всё серое. Серафимовна говорит, что зелёное. Она просто не понимает, это -серое.

     Мы - не дети больше. Мы - доноры для немцев. А немцы - Серафимвна длинно и долго ругает их. Каждый день приезжает маленькая машина с крестом. Две длинные тётки в белых платках и тоже с крестом. Тётки, наверное, русские, но они тоже серые, как тот первый немец.
- "Ты, ты, ты и ты, идите за нами."
Боря(он тоже из Москвы) уезжает.

     Что-то тихое и гадкое приползает к нам, его не видно, его не знают, но чувствуют - оно уже здесь, с нами. Дети больше не приедут,. И Боря тоже. А меня не зовут. Я очень плоха. Так говорит Серафимовна. Это значит худая. Я не хочу играть. У меня очень сильно болит живот и я очень хочу к маме...

     Я лежу весь день на траве. Мне совсем плохо. Где же так долго ходит мама?
     Хочу сахара, я его тоже не помню. Это у меня Алькин тиф. Вот он какой, оказывается.

     Кто-то тихо говорит смешное слово "крышка". Дальше - не помню. Тёплая щекотная вода на лбу и на щеках. Это плачет моя храбрая мама Анечка. Мама! Бори нет больше! А я?

     Немцев нет. Они ушли. Сами ушли. Скоро приедет папа. Он всё может. Он увезёт меня в Москву. Я её не помню.
     У меня есть маленький стеклянный мишка на кофточке, он из Москвы. Рукавов на кофте уже нет. Их отрезали. Остались только пуговицы, спинка и мишка.
     Я лежу ещё, в Алькином пальто, как дед Мороз.  Скоро приедет папа! Скоро приедет папа!

     Утро. В хате пахнет чем-то новым. Это мыло такое. Папино мыло. У него много баночек с едой. Папа! Почему у тебя такие белые волосы?

     Мы опять мчимся по дороге, уже в маленькой машине, а не в санях. Папа молчит. У него - новая морщинка посреди лба, Альки нет с нами. Его не будет больше.

     Опять - поезд. Мы едем в Москву. В поезде папы нет. Он уехал опять на фронт. Защищать меня и маму. Она плачет теперь... Хочу, чтобы ты был с нами! Не надо нас так далеко защищать! Темно. Ничего не видно. Стучат колёса. Очень долго стучат.

     Уже Москва. Я не знала тебя совсем, Москва. Тихо-тихо, пустынно и опять темно. Ночь. Я вспоминаю в Москве только пианино и большой диван. Это - мой корабль.
    
     Мне, оказывается, уже не четыре года. Мне шесть лет. В Москве немцев нет. Нет Серафимовны, нет Бори и нет Альки. Ты дразнил меня всегда, Алька, а я люблю тебя.
     Я забуду всё скоро, так говорит мама. Альку я не хочу зыбывать.

     Весь день сижу с Таней дома. Это большая девочка, моя соседка. Ей восемь лет. Она мне рисует буквы. Я уже знаю две: "М" - это метро, "А" - Шурин трамвай. Мамы опять нет, она на фабрике из-за карточек, чтобы мне есть.

     Лето. Мы только один день на даче. У нас нет забора. Его сожгли в печке. Нет цветов и малины. И очень много козлят. Только они - не наши. Они едят наш сад. А нам не жалко. Мы не живём здесь больше.
     Поймала большущего кузнеца, он даже больше воробья. У него огромные зелёные глаза и сам такой же огромный. Он не сердится, что я его держу. Прыгай, кузнец! Ты всё равно не поместился в спичечную коробку. Лети, кузнец! Мы уезжаем. Мы просто навестили то, что было раньше садом.

     Зима. У нас на кухне - ледяной столб. Настоящий, прозрачный. Это замерзала вода из дырки на крыше. Воду лили, чтобы потушить огонь. Я этого не видела. Это видела Таня. Она всегда всё видит первая.

     Мамы опять нет. Я совсем одна. Таня учится! Она едет в школу на портфеле  по лестнице. Это - уже не лестница, это - горка, раньше на лестницу тоже лили воду и она стала горкой. Горка - как столб на кухне, прозрачная и ледяная. Но её нельзя лизать, по ней ходят, она грязная. А по столбу - нет, его можно. Он не тает. Он настоящий, ледяной и кухня тоже ледяная. И нет окошек и двери. Её сожгли. Я - в Алькиных валенках и в смешной ушанке. Ушанку снимать нельзя - очень холодно. А ещё я - совсем лысая.

     Я лижу столб. Он - не сладкий, но всё равно вкусный. Пахнет водой из самовара и шишками. В столбе уже есть маленькая ямка. Помещается мой нос и подбородок. Танькина ямка - глубже и выше. Ну и пусть!
     Да, мы не едим больше жмыхов. Мы не будем их больше есть. Так сказал папа. Он знает. Он всегда правильно говорит. А крапиву едим.

     Я скоро пойду в школу. Таня говорит, что там интересно, только Кузьма - злая.
Кузьма - это совсем не собака. Это Клавдия Кузьминична, танькина учительница. Ей так смешнее и короче называть - "Кузьма".
     Мама просит не говорить глупости и что она просто очень строгая, эта Кузьма, а не злая.

     У меня ангина. Я лежу уже много дней. Танька сказала маме про столб. Она завидует. У меня помещалось в ямке уже всё лицо. Ну и пусть ябедничает.. Я её пока не люблю.

     Я не больна больше! Я не больна больше! И я, оказывается, ещё не буду учиться. Я только буду ходить в школу.

     Я - подготовишка. Сижу и клею цветы и конверты. Зачем так много конвертов и бумажных цветов? Мне хочется петь.
- "Ну, пой, громче, громче! Ничего не слышно!"
- "Сами вы все щуки, сами гадкие утята!"
Я не могу петь, когда все слышат. Я хочу петь себе, лесу и настоящим цветам. Мама говорит, что я хочу петь, потому что начинаю забывать колонию.

                Нина Пешковская