Побирушка, или Эпистолярный пасьянс

Не стыдись, страна Россия! Ангелы всегда босые… Сапоги сам чёрт унёс. Нынче страшен, кто не бос.
Цветаева

В 1922 году Цветаева уехала из России. Надеялась, что навсегда. Остались в прошлом счастливое детство, цветущая юность – "когда промчится этот юный прелестный век"…
     Это ж надо такое написать о нашем двадцатом столетии! Предчувствие обмануло её. Будущее рисовалось в радужном свете – люди и встречи проступали, как водяные знаки, – одно перечисление имён завораживало воображение…
     Но вот началась война. Исподволь, ненароком, как нарыв, назрела революция…
     Когда-то пятнадцатилетняя Марина писала товарищу юношеских лет Юркевичу: "Единственное ради чего стоит жить – революция. Именно возможность близкой революции удерживает меня от самоубийства".
     Дождалась…
     Очередная российская Смута по количеству жертв сопоставима с потерями в Великой Отечественной войне. Там, правда, был враг, вражина, каких поискать – Европа чай! единая и неделимая, как всегда, когда дело касается русских. В гражданскую мы - самоуничтожались. Показательный бессмертный полк получился бы, если б люди вышли на шествие с портретами жертв смутного времени – красными и белыми.
     Интересно, хоть кто-нибудь когда-нибудь (кроме Вадима Кожинова) подсчитывал недостачу?..
     Но остались в прошлом лесбийские страсти-мордасти с поднаторевшей в любовных перверсиях Софьей Парнок, расставание с мужем, не выдержавшим конкуренции с поэтической наперсницей, голодные годы, гибель младшей дочери ("существа без будущего") в детском приюте - в смерти она винила кого угодно, только не себя…
     Наконец, муж подал весточку с чужбины, и она, воссоединившись с ним, осела в Чехии. Дальнейшая цветаевская одиссея в полной мере освещена в её переписке.
     Читать чужие письма, конечно же, не комильфо. Даже через плечо. Но если эти письма известного человека, да ещё через полвека после смерти, то вроде как можно, и потому погрузимся в эпистолярное болото без осуждения - кто мы такие чтобы осуждать? Не имеем мы такого права, а вот выудить и разложить эпистолы, как карты на столе, нам под силу.
     Раскладываем…

Цветаева написала книгу. Выехав заграницу, надеялась её издать. Обратилась за помощью к писателю и издателю Роману Гулю - тому самому, что унёс Россию с собой и нам ничего не оставил.
     Пояснения адресату:
     "В книге у меня… офицеры-евреи, русские красноармейцы, крестьяне, грабежи, вагон, разговоры. Евреи встают гнусные. Такими и были".
     Не издала.
     Ему же в письме от 30.03.1924 года:
     "Как вы думаете, купит ли Госиздат мою последнюю книгу стихов? Именно: купит, а не: возьмёт. Меня там, два года назад, очень любили, больше, чем здесь".
     Возвращаться не собирается, а издаваться хочет – всё, как сегодня, ничего не меняется.
     "В Госиздате у меня большой друг П.С. Коган, по крайней мере – был". Это тот самый Коган, который травил Александра Блока.

Жалобы, жалобы, жалобы…
     Цветаева – Юлии Струве, жене Струве Глеба Петровича, литературоведа и издателя:
     "…я не плачу, меня после Советской России ничем не возьмёшь, даже безысходной скукой Чехии" – 30.06.1923
     А вот письмо жене другого издателя Михаила Цетлина:
     "Прага такой треклятый город, что в ней уже Достоевский не мог найти комнаты. Цены непомерные, хозяйки лютые" – 11.08.1923
      Богенгардтам (однополчанину Сергея Эфрона Всеволоду Александровичу и его жене Ольге):
     "…ах, как жесток и дик моим ушам и устам чешский язык! Никогда не научусь. И, главное, когда я говорю, они не понимают" – 21.11.1923
     Вшеноры, Чехия. Условия для жизни аховые, и Цветаева пишет Колбасиной-Черновой, писательнице, близкой своей  подруге:
     "Жизнь, что я видела от неё, кроме помоев и помоек, и как я, будучи в здравом уме, могу её любить?" – 25.11.1924
     Ей же:
     "…ещё одной зимы во Вшенорах не хочу, не могу, при одной мысли – холодная ярость в хребте. Не могу этого ущелья, этой сдавленности, закупоренности, собачьего одиночества (в будке!)… Летом ничего… А на зиму – решительно – вон: слишком трудна, нудна и черна здесь жизнь" – 28.02.1925
     И далее продолжает жаловаться тому же адресату:
     "Проклятый климат! Мы потонули в грязи… унылые прогулки. Небо неподвижное, ручьи явно-холодные. Сырость, промозглость. Ни просвета… Эту зиму я провела в тюрьме, - пусть по отношению к Чека – привилегированной, всё равно – тюрьма" - 07.03.1925
     Ей же:
     "В Праге копоть, дороговизна, хозяйки, здесь – сырость, неустройство, тоже хозяйки. И не хочу на его устах <у сына > чешского, пусть будет русским – вполне. Чтобы доказать всем этим хныкальщикам, что дело не где родился, а кем" - 27.04.1925
     И ничего она, разумеется, и никому не доказала…
     Заключительный аккорд:
     "Бедный Мур… Растить ребёнка в подвале – растить большевика, В ЛУЧШЕМ СЛУЧАЕ <выделено мною> – бомбиста" – 14.08.1925.

Всё, однако, забывается. Или было неправдой. Одним из адресатов Цветаевой являлась чешская писательница Тескова Анна Антоновна. Познакомились они в 1922 году, когда Марина Ивановна жила в Чехии. Эпистолярная дружба началась после переезда Цветаевой в Париж и продолжалась вплоть до отъезда в СССР. Написал бы на родину, но родиной она советскую Россию не считала. В переписке с Тесковой прослеживается совершенно иное отношение к Чехии. Вот, что пишет Цветаева в своём прощальном письме (19.06.1939):
     "Кончается жизнь 17 лет <в эмиграции>. Какая я тогда была счастливая! А самый счастливый период моей жизни – это – запомните! – Мокропсы и Вшеноры"…
     И далее в том же прощальном письме:
     "Мечтаю о встрече на Муриной родине, которая мне роднее собственной". 
     Вот и пойми где правда, а где ужимки хорошего тона.
     Но это будет потом, а пока - Цветаева – Тесковой, из Парижа:
     "Почти с радостью вспоминаю свою службу в советской Москве, - на ней написаны три мои пьесы: "Приключения", "Фортуна" и "Феникс" – две тысячи стихотворных строк" – 30.12.1925

Ещё один адресат Цветаевой - Булгаков, издававший в Праге литературный альманах "Ковчег", одним из редакторов которого являлась Марина Ивановна. Пишет из Парижа (в котором "мне не жить – слишком много зависти"):
    "Страстно хочу на океан. Отсюда близко. Боюсь, потом никогда не увижу. М. б. в Россию придётся вернуться (именно придётся – совсем не хочу)" – 02.01.1926
     В тот же день (может быть даже в одном письме) Сергей Эфрон описывает Булгакову свои впечатления от пребывании во французской столице:
     "Русский Париж, за маленьким исключением, мне не по душе. Был на встрече Нового Года, устроенной политическим Красным Крестом. Собралось больше тысячи "недорезанных буржуев", пресыщенных и вяло-весёлых (всё больше евреи), они не ели, а жрали икру и купались в шампанском. На эту же встречу попала группа русских рабочих…
     Они сконфуженно жались к стене, не зная, что делать меж смокингами и фраками. Я был в своём обычном синем костюме, но сгорел со стыда. Потом рабочие перепились, начали ругаться и ЧУТЬ БЫЛО <выделено мною> не устроили погром. Их с трудом вывели" - 02.01.1926
     И ещё одно письмо Булгакову:
     "Познакомилась с Шестовым, Буниным и Тэффи. Первый – само благородство, второй – само чванство, третья – сама пошлость" - 18.01.1926
      Но - прижилась Марина Ивановна в Париже и ой как не хочется возвращаться в Чехию, хотя и в Париже жизнь – не сахар ("Квартал бедный, дымный, шумный"). Чешское денежное пособие ("иждивение"), такое привычное, имеет решающее значение.
     И потому пишет Булгакову: "На 500 крон ехать не имеет смысла, одна дорога чего стоит…
     За 500 крон в месяц я чехов буду ненавидеть, за тысячу любить" – 20.07.1926

Эпистолярное знакомство с Рильке состоялось у Цветаевой в 1926 году. Переписка длилась полгода и завершилась со смертью поэта. Цветаева долго напрашивалась на встречу с ним, выискивая населённый пункт достойный этого грандиозного события. "Не лучше ли, пишет она, если это будет большой город. Подумай. Маленькие города всегда обманчивы. Да и ещё одно: ДЕНЕГ У МЕНЯ НЕТ СОВСЕМ <выделено мной>".
     Честное признание.
     "Хватит ли у тебя денег для нас обоих?"
     Встреча не состоялась.
     Одно из замечательных произведений Марины Ивановны называется "Мой Пушкин". Так вот, "своего" Пушкина Цветаева похоронила в 1836 году. Это следует из письма Рильке от 12.05.1926 года. Характерная для неё ошибка.
     Кстати, Святополк-Мирский так отзывался о её прозаических опытах: "самая претенциозная, неряшливая, истеричная и во всех отношениях самая худшая проза, какой когда-либо писали по-русски".
     Горький вторит ему: "Она слабо знает русский язык и обращается с ним БЕСЧЕЛОВЕЧНО <выделено мной>".
     Общепризнанная истина: литераторы так любят собратьев по перу, что готовы удушить в объятьях.

Питерская красавица Андроникова-Гальперина. В эмиграции с 1919 года. Жила сначала в Париже, потом в Лондоне. Цветаева познакомилась с ней в Париже.
     Из воспоминаний Андронниковой-Гальпериной (07.10.1926):
     "Никогда не видела такой бедности, в какую попала Цветаева. Я же поступила работать к Вожелю в модный журнал, прилично зарабатывала, получала тысячу франков в месяц и могла давать Марине двести франков". К ним, пишут комментаторы, Саломея Николаевна прибавляла деньги, которые ей давали знакомые. Выплата "иждивения" продолжалась семь лет и прекратились в 1934 году. 

Пастернак в письме от 05.04.1928 попросил литератора и мецената Ломоносову Раису Николаевну об услуге:
    "Сообщите мне, пожалуйста, кому из Ваших здешних родных или друзей я мог бы передать 100 рублей, и только в таком случае переведите такую же сумму Марине Ивановне Цветаевой по адресу… Она самый большой и передовой из живущих наших поэтов, состояние её в эмиграции – фатальная и пока непоправимая случайность, она очень нуждается и из гордости это скрывает…"
     Ломоносова сразу же откликнулась на просьбу и уже 20 апреля Цветаева поблагодарила её за присланные деньги.

Цветаева – Вундерли-Фолькарт, близкой знакомой Рильке, душеприказчице его литературного наследия (05.07.1930):
     "Дорогая госпожа Нанни, мне хотелось бы прочесть книгу Лу Саломе, но приобрести её не могу – ибо ничего не имею и живу подаянием – не можете ли прислать мне эту книгу?.."
     И тут же поясняет:
     "Я умею только писать, только ХОРОШО <выделено ею> писать, иначе давно бы уже разбогатела". 
     Как Донцова, Акунин и прочие удачливые литераторы.
     И ей же (17.10.1930):
     "Изнурительная, удушающая нищета, распродаю вещи, что были мне подарены, вырученные 20 – 30 франков тут же улетучиваются".
     А вот ещё одно признание – Ломоносовой (10.02.1931), из Парижа:
     "Не по мне город, не по мне среда. Город смены и мены: всего на всё, среда – остатки и останки – хотя бы Российской Державы".
     Цветаева – Тесковой:
    "Всё меня выталкивает в Россию, в которую я ехать не могу. Здесь я не нужна. Там я невозможна" – 25.02.1931
     И сожаление, равносильное отчаянью:
     "Стихи всё-таки писала: ряд стихов Пушкину, теперь – Ода пешему ходу. Но - такая редкая роскошь (в России даже Советской я из стихов не выходила) тропинка зарастает от раза к разу" – 31.08.1931

Цветаева – Вундерли-Фолькарт (06.03.1931):
     "…люди, помогавшие мне все 5 лет парижской жизни – ПОДАВАВШИЕ МНЕ <выделено ею>,  - устали и ничего не дают…
     Что мне нужно, о чём я прошу Вас, милостивая государыня, пожалуйста: месячное вспомоществование, сколь бы малым оно ни было".
    И в тот же день - Ломоносовой:
     "Люди, которые нам помогали пять лет подряд, неожиданно перестали: м.б – устали, м.б. действительно не могут. С чешской стипендией (350 франков в месяц) то же: с января (нынче март) ничего. Мы должны кругом: и в лавку, и угольщику, и всем знакомым… эти деньги на марку – последние".
     И далее:
     "Вы бы рассказали о моём положении нескольким человекам, чтобы каждый что-нибудь ежемесячно давал (так мне помогали те, которые отпали). Именно ежемесячно, чтобы знать. Вроде стипендии. Нам четверым для жизни нужно тысячу франков, - если б четыре человека по 250 франков!"
     Там же:
     "Встретилась ещё раз с Пильняком. Был очень добр ко мне: попросила 10 франков, дал сто".
     Хороший человек, очень хороший.
     Двумя годами позже Ломоносова объяснила Борису Пастернаку причины прекращения переписки с Цветаевой:
     "…приходили отчаянные письма от М.И. с просьбами о денежной помощи, а мы сами были в долгу у всех друзей… и наша переписка с М.И. прервалась. Она приняла невозможное за нежелание" - 20.11.1933
     Цветаева – Вундерли-Фолькарт (22.11.1932):
     "…с весны и до поздней осени мы голодали, как в Москве…" - во время гражданской войны следует понимать. В Париже в 1932 году царили мир и всяческая благодать.
     Цветаева – Федотову Георгию Петровичу, публицисту, автору книг по православному богословию (20.12.1932):
     "Из-за полной нищеты нигде не бываю и никого не вижу".
     Показательно ещё одно письмо Федотову и его жене Елене Николаевне о том, почему сорвалась их встреча:
     "Милые Георгий Петрович и Елена Николаевна. Не забыла, но в последнюю минуту, вчера, отказалась служить – приказала долго жить – резиновая подмётка, т.е. просто отвалилась, а так как сапоги были единственные…
     Очень, очень огорчена. Знайте, что никогда не обманываю и не подвожу, - за мной этого не водится – но есть вещи сильней наших решений…" - 24 мая 1933 года

 Цветаева – Тесковой:
     "Ехать в Россию?.. там мне не только заткнут рот непечатанием моих вещей - там мне их и писать не дадут" – 01.01.1932
     "Эмиграция делает меня прозаиком" – 24.11.1933
     "Во Франции мне плохо: одиноко, чуждо, настоящих друзей – нет. Во Франции мне не повезло" – 11.12.1933
     На ту же тему поэту Юрию Иваску (04.04.1933):
     "Итак, здесь я - без читателя, в России - без книг".
     И опять Тесковой:
     "Мне все эти дни хочется написать завещание. Мне вообще хотелось бы не-быть" – 21.11.1934

Сергей Эфрон переформатировал свои взгляды, став сотрудником ИНО ОГПУ СССР. Знала ли Цветаева, чем занимается её муж? Конечно знала – тайн между ними не было: не такие это были люди, чтобы, как говорят на Востоке "держать деньги под кошмой".
      А тут ещё некогда обожаемая дочь (каждое слово за ней записывала – почитайте записные книжки Марины Ивановны) ступила на тропу войны, став неуправляемой. О неблагополучии в семье Марина Ивановна поведала Вере Муромцевой (Бунина не любила, с женой его нашла общий язык). "Она одних со мной кровей", - утверждала Цветаева.
     Письмо от 22.11.1934 года:
     Аля совсем отбилась от рук, пишет она, "ей просто хочется весело проводить время", ибо возлюбила она "чтиво и зрелища с прославлением всего СОВЕТСКОГО, т.е. СВОБОДНОГО <выделено мною>".
     Марине Ивановне, по её собственному признанию, тоже когда-то "хотелось другой жизни, свободы… - блаженного утра без всяких обязательств".
     Но -
     она пожертвовала всем – ради семьи: "я иначе просто не могла".
     "Как эта Аля мне дорого далась, - жаловалась Марина Цветаева. – Аля и Серёжа. Я всю жизнь рвалась от них – и даже не к другим, а к себе, в себя, в своё трёхпрудное одиночество". И незаметно, исподволь, как российская смута, подступило осознание – может быть "без меня они были бы СЧАСТЛИВЫ <выделено ею>: куда счастливее чем со мной".
     И более того (10.01.1935):
     "Наш дом слишком похож на сумасшедший. Всё – деньги: были бы – разъехались бы, во всяком случае поселила бы отдельно Алю, ибо яд и ад – от неё".

Умер Замятин, и Цветаева с гордостью сообщает Вере Буниной (11.03.1937):
     "Мы с ним редко встречались, но всегда хорошо, он тоже, как и я, был: ни нашим, ни вашим"
     Проще говоря, ничьим. Так ведь не получится – не дадут. Даже если игнорировать выборы. Или выбор. Ау, умники!

Аля рвалась на свободу. На свободу с чистой совестью – от матери, ибо чувствовала себя пристяжной, взгляд которой устремлён в сторону. Словесные экзерсисы приняли форму оскорблений. На фразу дочери "вашу лживость знают все" Марина Ивановна ответила пощёчиной.
     Аля уехала в советскую Россию. Сергей Эфрон последовал за дочерью.
     Два года Марина Ивановна мучилась сомнениями: уйти в себя или воссоединиться с семьёй?
     Наконец. решилась…

"Я вся курсивом" – написала она Иваску 08.05.1935 года.
    И это единственное её признание, которому я верю безоговорочно.