Узелки на память 2

Выражаю сердечную    благодарность компании
ПАО «РУССКИЙ ПРОДУКТ»
за финансовую поддержку данного издания






Милена Антия-Захарова


УЗЕЛКИ НА ПАМЯТЬ



Сборник биографических рассказов


КНИГА ВТОРАЯ




Калуга – 2020










В книге использованы воспоминания, реально существующих людей – жителей посёлка Детчино Калужской области: Хавыло Виктора Дмитриевича, Емельянова Василия Григорьевича, Макарова Анатолия Васильевича, Макаровой Татьяны Вячеславовны, Панковой Зои Романовны. 
      


Консультант по вопросам краеведения
Заслуженный работник культуры Калужской области
КУСКОВ А.П.

Редактор ЕФИМОВА М.М.

Обложка КУДРОВ С.А.









ПРЕДИСЛОВИЕ


Я писал уже в предисловии к первой книге, что получились удивительные краеведческие рассказы.  И о том, что книги Милены останутся нам, детям, внукам, правнукам и праправнукам. Во второй книге общий план и её объем остались неизменными. Будем надеяться, автором замыслена большая работа и мы увидим и третью, и последующие книги из серии «Узелки на память».
В основу книги положен материал, собранный Миленой Антией-Захаровой о детских судьбах односельчан, переживших Великую Отечественную войну. 
 Мне посчастливилось вместе с Миленой вести беседы с героями второй книги, прикоснутся струнами души к свидетелям уходящей эпохи. Были получены бесценные сведения истории нашего села Детчино. Советы, замечания и пожелания, которые, существенно помогли работе автора над второй книгой. 
Некоторые воспоминания героев первой книги из серии «Узелки на память» вошли в книгу исследователей ВОВ Г.Я. Грин и В.А. Чернова «Октябрь 1941. Детчинский сектор Малоярославецкого укрепрайона. Хроника» изданную московским издательством «Юстицинформ».
За время, прошедшее с момента выхода в свет первой книги, произошло много приятных событий. Милена Антия-Захарова как один из авторов сборника Антологии русской поэзии и Антологии русской прозы награждена медалью «Александр Пушкин 220 лет». Награда вручается за вклад в развитие русской культуры и литературы.  За значительный вклад в укрепление национального самосознания и патриотизма, возрождение интереса к героической истории России, Милена награждена медалью «Георгиевская лента 250 лет».
Большая краеведческая работа продолжается. Приятного Вам чтения уважаемый читатель!

Александр Кусков
Заслуженный работник культуры
Калужской области
























АНЯ

Анне Петровне
Хавыло (Зайцевой) 1920–2009 гг.,
уроженке д. Корнеевка
Калужской области.      
По воспоминаниям сына
Виктора Дмитриевича Хавыло


Дом Зайцевых стоял на самом краю Корнеевки . Сразу за огородами начинался лес. Пётр Кириллович был отличным скорняком. Каждый год вместе со своим тестем уходил на всю зиму в Полотняный завод  на заработки, оставляя на хозяйстве жену.
Дарье Алексеевне скучать без мужа было некогда. После окончания полевых работ дел у деревенских женщин меньше не становилось. Мяли лён, ткали холсты. Жали масло из конопли, вили из неё верёвки. Пряли овечью шерсть. Это помимо обычных повседневных дел, которых в своём хозяйстве всегда не мало.
Вечером, управившись со скотиной, поставив на ночь опару и уложив детей спать, Дарья Алексеевна вставала перед иконами. Прочитав знакомые с детства молитвы, не забывала поблагодарить Бога за ниспосланное всем домочадцам здоровье, а потом просила и дальше не оставлять семью Своей заботой. Поправив фитилёк в лампадке, сверялась с календарём:
– Завтра уже Сретенье Господне. Ещё на денёк ближе к Воскресению Христову.
К Пасхе всегда возвращался муж. В Полотняный уходил пешком, а в один из дней Страстной Седмицы подъезжал к дому на крепенькой лошадке, запряжённой в гружёную телегу. Перетаскивая в сени закупленные продукты и гостинцы для детей, рассказывал:
– В эту зиму хорошо поработали. И на сапоги, и на тулупы спрос был. И постоянные заказчики нас не забывали, и на ярмарке отбоя от покупателей не знали. Мы с отцом твоим закупили муки и сахару – до следующей весны хватит. А то так лошадь пораньше продадим и прикупим.
Каждую осень Пётр Кириллович продавал и лошадь, и телегу, и всю упряжь. На вырученные деньги покупал на ярмарке в Полотняном невыделанные кожи. И начинал зарабатывать на новую лошадь и на продукты для семьи. Часть денег всегда оставлял жене – мало ли какие нужды появятся во время его отсутствия.
Так было заведено в их семье изначально и соблюдалось из года в год. Первое-то время держали в мыслях перебраться в Полотняный – там ярмарки часто, и Пётр Кириллович круглый год был бы при заработках. Но с насиженного места да от своей земли уйти нелегко. Так и остались Зайцевы в Корнеевке.
Пётр Кириллович протянул жене свёрток:
– На вот прибери куда-нито. Кожи привёз всем на обувку. Без мерок там шить не стал.
Дарья Алексеевна, укладывая свёрток в сундук, знала точно, что времени муж, если и найдёт, то не на все сапоги – летом в деревне не до них. Не зря люди говорят, что сапожник завсегда без сапог. Но упрекать, и в мыслях не было. Вместо этого, сдерживая радость (всё-таки Страстная неделя), спросила:
– А соль-то не забыли, Петя?
– Привезли, – обнимал он детей, стараясь, как и жена, не выказывать счастья от встречи.
Усаживаясь на лавку, уже не мог сдержать улыбку:
– Выросли-то как! – спохватившись, серьёзнел. – По платку вам всем привёз. В церкву в новых пойдёте.
И, окончательно взяв себя в руки, на уговоры дочек хотя бы показать обновки, уже не поддавался:
– Знаю я вас: сейчас покажи, а там и примерить захотите, – и ещё суровее заканчивал разговор, – сказал нет, значит, нет! На Пасхальную службу наденете.   
После революции прошло уже 11 лет. В Сетуни  в храме ещё совершались службы, но атеистические настроения начали проявляться и в Корнеевке. Да только Зайцевы, внимательно выслушав, заглянувшего как-то в деревню агитатора, остались при своём мнении. Дарья Алексеевна, поняв о чём тот толкует, испуганно крестилась:
– Господи помилуй! Что говорит! Что говорит! Прости его, Господи, ибо не ведает, что творит.
Пётр Кириллович махнул рукой:
– Мели, Емеля, твоя неделя, – потянул жену за рукав, – пошли, Дарья, не для нас эти сказки.
Он неустанно молил Бога, чтоб послал ему сына – тяжело одному управляться с хозяйством. Но пока в семье росли только дочки. Старшая, двенадцатилетняя Дуся, была маминой помощницей. Прибежит из школы, скорее за дела берётся. Чистит мама картошку – дочка тоже берёт нож, садится рядом, стирает – пристроится с другой стороны корыта с бельишком помельче, а уж мыть полы или посуду считала своей обязанностью. Пятилетняя Лида и малышка Ниночка пока в помощницы не годились. На них Пётр Кириллович и не надеялся. А вот вторая дочка, Аня, была его любимицей. Не отходила от отца ни на шаг, во всём старалась помочь, не задумываясь о том, что пилить дрова, пахать или косить – это совсем не женские дела. 
Когда в прошлом году Аня пошла в первый класс, отец то и дело поглядывал на дорогу: ждал возвращения помощницы. А в этом году сказал:
– Писать, читать выучилась. Больше знать ни к чему. Будешь дома помогать.
Аня не спорила – с папой интереснее. А через два года, когда вместе с Дусей отправилась в школу и Лида, приняла это без обиды и ревности: «Пусть учатся, ежели им это надо. Мне и так хорошо. Вон, папа сколько интересного рассказывает».
Пётр Кириллович в деревне был самым башковитым. Если у кого-то из соседей возникали трудности, отправляли к нему за советом:
– Поди к Зайчику, он растолкует, как лучше сделать.
Однако, когда до Корнеевки докатилась волна коллективизации, никто его не поддержал. Пётр Кириллович долгое время был единственным, кто записался в колхоз . Убеждал соседей:
– Как вы не понимаете, что сообща легче будет! Оно, конечно, нынче нет ни продразвёрстки , ни продналога . Да вот только урожай, всё одно, весь себе не оставишь. Названье сменили, а суть-то та же – изымают. И не малую ведь часть!
Мужики, сомневаясь, недоверчиво качали головами:
– Ну, а колхозы энти, чем лучше? Всё одно: вырастил – отдай.
– Так и речь об этом веду: колхозникам льготы по налогу. И немалые!
Не убедил. Ещё и подсмеивались над ним:
– Ну, чего, Зайчик, разбогател в колхозе-то? 
Но больше всего доставалось Дарье Алексеевне. Встретив её у колодца, бабы ехидничали:
– Здорово, колхозница! Небось теперь гречневую кашу с маслом едите?
У Зайцевых же кроме картошки да капусты по-прежнему почти ничего на столе не было. Дарья Алексеевна постоянно выговаривала мужу:
– Сколько терпеть насмешки-то будем? Ладно, мы с тобой – девчонок наших затюкали уже.
 Допекла – Пётр Кириллович вышел из колхоза, который пока так и не начал своего существования.
С каждым годом сводить концы с концами становилось тяжелее. Вскоре Дусю, едва той исполнилось пятнадцать, пришлось отправить в Москву и отдать в работницы. Теперь ей предстояло жить в чужом доме на правах прислуги.
Вернувшись из Москвы, Пётр Кириллович успокаивал жену:
– Работа для неё привычная – справится. Зато сыта будет. Ещё и платить станут. Не велики деньги, но одёжу справить себе сумеет.
Дарья Алексеевна, пряча слёзы, сетовала:
– Помощницы-то мне теперь не будет.
– Лиду приучай – не маленькая поди. Нянчиться теперь ей не с кем, а в школе не больно-то устанет.
Перекрестившись на икону, Дарья Алексеевна прошептала:
– Господи, прими во Царствие Свое новопреставленного младенца Нину, – и молча заплакала.
Пётр Кириллович, тоже перекрестился и, не умея успокаивать жену, буркнул:
– Чего уж теперь… Бог дал – Бог взял. Смирись, Дарья.
Та, вытирая глаза кончиком платка, робко проговорила:
– Чай Аня-то постарше – от неё мне толку больше. Лиде-то лишь бы…
Пётр Кириллович не дал договорить:
– Аннушку не тронь – со мной будет.
– Вырастет, замуж выйдет – спасибо нам не скажет, что бабьим делам не научили.
– Да она уже сейчас их не хуже Дуси делает. А надо будет – научится и лучше. Мне без её подмоги тоже нелегко.
На том и порешили. Лида без особой радости, но выполняла свои обязанности по дому. Аня с удовольствием делила с отцом мужскую работу, а вечерами тоже не сидела сложа руки – старалась помочь матери.
Прошёл год. Всё чаще Петра Кирилловича останавливали на улице односельчане:
– Вступай в колхоз-то, Зайчик. Почитай уж вся деревня в нём трудится. 
Он лишь отмахивался. 
Однажды в их дом заглянул председатель:
– Что-то ты проявляешь несознательность, дорогой сосед. Жду тебя завтра в правлении с заявлением о вступлении в колхоз.
– Я уж раз вступал. Боле не буду.
Как ни убеждали Зайцева, так и остался он единоличником. За это упрямство при разделе земель в личное пользование надел ему выделили самый дальний, весь поросший деревьями. Но вдвоём с Аней, они справились и с корчеванием, и с распашкой этого участка.
К концу 30-х годов Пётр Кириллович устроился на железную дорогу. С зарплатой машиниста вроде стало немного полегче. А может, это лишь казалось. Но Зайцевы не роптали – просто жили. От урожая до урожая. Складывая годы в жизнь, веря в то, что Бог непосильной ноши не даст, и если случится какая беда, так это будет не наказание за грехи, а лишь испытание в твёрдости духа.
Наступил 1939-й год. Возвращаясь из рейса, Пётр Кириллович попал в сильную пургу. Дорогу замело. Идти было тяжело – в двух метрах ничего не видно. Заблудившись, несколько часов кружил вокруг деревни. Когда выбрался к дому, промёрз до костей. Не помогли ни чай с мёдом, ни горячая печка, ни жаркая баня. Свалился с воспалением лёгких, да так больше и не поднялся. Через несколько дней семья оплакивала его. Отпели раба Божия Петра в полуразрушенном храме и похоронили на Сетуньском погосте.
Вдова и осиротевшие дочери, поразмыслив над своим житьём, решили, что будет лучше, если Аня пойдёт работать. О колхозе девушка и думать не хотела – поехала в Калугу. Сняла угол в доме одинокой многодетной женщины и начала искать работу. Не выбирала, где полегче, согласилась на первое, что предложили. Теперь она трудилась на ликёроводочном заводе. Сколачивать ящики для неё было делом нехитрым. Зато заработанных денег хватало не только на оплату жилья и на питание – почти каждый выходной Аня везла домой хлеб. Доезжала поездом до Торбеева , а потом, с огромным мешком на плечах шла пешком в Корнеевку.
Вскоре сбежала из дома Лида. Уехала в Малоярославец. Объявилась лишь через месяц:
– Мам, да не плачь ты, – обнимала Дарью Алексеевну, – у меня всё хорошо. Работаю в 17-м ремвоенпоезде при депо, ремонтирую пути.
Мать сокрушалась:
– Чего тебе дома-то не жилось? Лучше что ли с железками? Училась бы покуда.
– Аня вон всего 1 класс закончила, и то ничего – работает. А я уже 6 лет в школу отходила. Куда мне больше? Да и чего тут делать? Всю жизнь с коровами да в поле?
И Дарья Алексеевна смирилась:
– Ну, коли не по нраву в деревне, живи, как знаешь.
– Мам, я туда не навсегда устроилась. Деньжат скоплю немного, и к Дусе в Москву уеду.
– В работницы к чужим людям пойдёшь? – Всплеснула руками Дарья Алексеевна.
– Ещё чего! Сниму жильё, найду работу.
– Помогай тебе Господь, – окончательно согласилась Дарья Алексеевна с решением младшей дочери.   
Чем ближе приближался 1941-й год, тем чаще в газетах писали о возможности войны с Германией. Весной казалось, что воздух пах не черёмухой, а тревогой. Но люди отгоняли плохие мысли, надеялись, что всё обойдётся. Верили, что товарищ Сталин не допустит такой беды. До самого 22 июня верили.
В деревне радио не было. Поэтому, о начавшейся войне, Аня узнала, вернувшись в Калугу. Уже в первую неделю многие мужчины из её цеха ушли на фронт. Другие ждали повестку со дня на день. Работы прибавилось. Но уже в начале июля, Аню вместе с другими работницами отправили в Тулу.
Теперь она трудилась на Тульском оружейном заводе, заменив тех, что ушли воевать. Работа была прежняя – те же ящики. Только теперь в них укладывали снаряды. А когда началась эвакуация, пришлось их делать и для оборудования. Аня надеялась, что её тоже увезут в Сибирь. Но, отправив последнюю партию квалифицированных рабочих, оставшихся женщин откомандировали на окраину Тулы. 
Для сооружения оборонительных рубежей в прифронтовых районах было недостаточно одних армейских сапёрных и инженерных частей. Пришлось привлекать гражданское население. Несмотря на то, что основное производство Тульского оружейного завода вывезли за Урал, оставались цеха с комплектующими. Поэтому сдать город врагу было недопустимо.
Стирая руки в кровь, женщины рыли окопы. Не хватало лопат и перчаток. Рабочий день начинался с раннего утра, а заканчивался с наступлением сумерек. Уставали так, что вечером думали: утром не смогут подняться. Но начинался новый день, и все, как одна, снова брали лопаты, и шли в поле.
Никто не предполагал, что работы затянутся до осени – тёплой одежды с собой не взяли. Незаметно пролетел август, за ним стремительно побежали сентябрьские дни. Они принесли с собой не только холод, но и плохие вести: немцы подошли к Калуге.
К октябрю в древне, где работала Аня, стало совсем неспокойно. Всё чаще летали над ними самолёты, с каждым днём ближе слышался грохот артиллерийских орудий. По слухам, приближалась танковая армия врага. Несмотря на это, люди ни на один день не прекращали рыть окопы, устанавливать ДОТы, противотанковые заграждения. На душе было тревожно – того и гляди немцы войдут в эту деревушку, но приказа остановить работы, пока не было.
Тем утром, как обычно, Аня вместе с другими поднялась, чтобы снова, взяв лопату, выйти в поле. Не успело дружное девичье звено шагнуть за калитку дома, в котором с наступлением холодов их приютила местная старушка, как увидели, что все калужские собрались у колодца, окружив своего начальника. Решив, что сегодня будет новая разнарядка, девушки поспешили туда. Оглядев собравшихся, начальник заговорил:
– Так, девчата, не сегодня-завтра, здесь будут немецкие войска. Собирайтесь-ка и уходите.
– Куда ж нам теперь? – спросил кто-то из женщин.
– К семьям идите, – оглядел всех ещё раз. – Или, куда ноги поведут. 
Вещей у Ани никаких не было, поэтому она вернулась в дом лишь для того, чтобы попрощаться с хозяйкой. Наскоро обняв растерянную старушку, выбежала на улицу, и вместе с другими женщинами зашагала к лесу. Едва тропинка нырнула в заросли ельника, послышался странный гул. Оглянувшись, увидели, что по деревне едут танки.
Сначала женщины собирались вернуться в Тулу. А там, как судьба распорядится: либо на завод пойдут, либо сядут на поезд. Выйдя на большак, чуть не попали под бомбёжку – немецкие самолёты скидывали свои бомбы чуть дальше:
– Небось на завод стараются попасть, – решили женщины, прислушиваясь к грохоту.
Переждав в лесу налёт авиации, к заводу уже идти не решились. О том, чтобы сесть на поезд, больше не мечтали, двинулись пешком. Большая группа могла вызвать подозрение, а в одиночку идти страшно. Разбились на небольшие группы. Аня отправилась домой с подругой – девушкой из соседней деревни.
В Калугу они вошли почти сразу, после захвата её немцами. Та часть города, где оказались подруги, видимо, подверглась артобстрелу или бомбёжке – вокруг было много разрушенных домов, а те, что уцелели, зачастую были с разбитыми окнами.
Неласковое октябрьское солнышко спрятали невесть откуда набежавшие тучи. В октябре ливней не бывает. Лишь затяжные нудные дожди. Но сегодня тучу прорвало, и дождь хлынул, как из ведра. Спрятавшись под каким-то навесом, девушки заметили на стене приклеенный лист. Читать начали, чтобы скоротать время: 
Дочитав, Аня возмутилась:
– Не успели прийти, а уже командуют.
– Пойдём быстрее отсюда, – беспокойно оглядываясь по сторонам, позвала подруга.
Туча, выплеснув на город разом всю воду, посветлела. Ливень закончился. Девушки с удивлением смотрели на потоки, устремившиеся по склону к Оке. Не сразу сообразили, из-за чего вода мутно-красная. А, поняв, заспешили вверх по улице, стараясь поскорей выбраться из людской крови.
Дрожа то ли от холода, то ли от страха, насквозь промокшие, пошли к бывшей квартирной хозяйке. Рассчитывать на то, что остановятся у неё надолго, не приходилось – денег нет, покупать еду не на что, а у той своих голодных ртов хватает. Прийти совсем с пустыми руками Ане не позволила совесть. Пересчитав имеющиеся деньги, свернула на рынок:
– Хотя бы хлеба для них возьмём.
За деньги никто ничего не продавал. Не только хлеб. Вообще ничего. Какая-то дородная тётка, нагло осмотрев Аню с ног до головы, вздохнула:
– Ну, если сильно надо, так уж и быть, обменяю на кофту.
Аня растерялась. Эту кофту ей дала та старушка, что приютила их под Тулой. Просто так дала, жалея, что мёрзнет девушка, а тёплых вещей нет с собой. Сейчас и в ней-то по утрам было холодно, а до дома ещё идти и идти. Но уже через мгновение Аня решительно сняла кофту и протянула торговке:
– Давай хлеб.
Не успели выйти с рынка, подруга высказала:
– Вот где твоя голова? Скоро заморозки начнутся, а ты в одном платьишке осталась.
– Несколько дней назад у меня этой кофты не было. Может, Богу было угодно, чтоб она появилась именно для того, чтобы детишки с голода не умерли?
– Ага, и чтоб ты замёрзла, – продолжала ворчать подруга.
– Всё в руках Божиих, – ответила Аня, и больше не проронила ни слова до самого дома.
Хозяйка девушкам совсем не обрадовалась:
– Время-то какое… Куда мне ещё и вас…
Впустила в дом лишь, когда Аня протянула буханку:
– Нам бы только переночевать в тепле – ночи-то уже холодные.
– Ну, коли так, садитесь к столу.
Девушки настолько оголодали, что были благодарны за картошку в мундире, которую женщина поставила вдобавок к принесённому хлебу.
Утром попрощались с хозяйкой и пошли в сторону своих деревень. Через несколько улиц заметили, что толпы людей идут в одном направлении. Не сговариваясь, пошли за ними.
Вскоре стали попадаться навстречу женщины с мешками на плечах или с большими сумками. Девчата разглядели на некоторых тёмно-бурые пятна. От страшной догадки зашевелились волосы на голове. Аня уж готова была закричать и броситься бежать, лишь бы выбраться поскорее из этого кошмара.
Вдруг перед ними оказалась раскачивающаяся вывеска. Её, видимо, оторвало взрывом от стены. Сама надпись сохранилась. Прочитав, подруги успокоились – люди спешили к разрушенному во время бомбёжки мясокомбинату. Никто теперь не знал, что будет завтра, поэтому старались, хоть какой-то запас продовольствия сделать. Девчата, может, и взяли бы для себя этого дармового мяса, но впереди ждали долгие сорок километров пути. И они пошли дальше, так же налегке. Вдруг Аня резко развернулась:
– Идём!
Когда добрались до помещения, из которого выходили люди с наполненными мешками, там уже было пусто.
– Растащили всё, – вздохнула подруга.
Аня с надеждой осматривалась: вдруг ещё какая-то дверь, а за ней, пусть небольшой, но кусочек мяса. Увидела моток проволоки. Присела, перевязала ботинки – подошвы-то почти отвалились. Остаток проволоки повесила на плечо ¬– пригодится. Направилась к выходу. Вдруг какой-то мужчина протянул багор:
– Надо?
Аня непонимающе смотрела на него.
– Туда лезь, – кивнул мужчина в сторону огромного чана.
С большим трудом, но подругам удалось зацепить приличный кусок мяса. Завернув его в какой-то бумажный обрывок, вернулись в дом бывшей хозяйки:
– На вот, свари, – протянула Аня свёрток, – дети поедят, и нам останется.
Впервые за долгое время все ели мясо. Небольшой кусочек хозяйка завернула в тряпицу:
– Дорогой подкрепитесь.
Аня хотела отказаться – детям совсем нечего есть. Но подруга опередила:
– Спасибо, хозяюшка. Дай Бог тебе и детям здоровья.
Когда девушки были уже у дверей, женщина окликнула Аню:
– Погоди, – протянула старенькую, видавшую виды кофту, – сильно-то не согреет, но больше дать нечего.
– Спаси Бог! – улыбнулась Аня.
Как только вышли из Калуги, начался дождь. Нудный, моросящий, холодный. Насквозь промокшие подруги, упрямо двигались в сторону Детчина. Аня начала кашлять. Распухшие, сбитые в кровь ноги не доставляли столько мучений, сколько ломота во всём теле – начинался жар. Подошли к Тимохину . Можно было остаться у подруги – её дом уже виднелся вдалеке. Но Аня пошла дальше – в родную Корнеевку. Где брала силы – непонятно. Каждый шаг давался всё труднее.
Дождь давно прекратился. Холодное солнце не согревало совсем. На траве появился лёгкий иней, небольшие лужицы покрылись тонким ледком. Подойдя к речушке Сетунь, Аня остановилась. Вроде и не широкая, но перепрыгнуть нельзя. Придётся переходить. В каком месте она мельче, забылось. Осторожно ступив на хрупкую ледяную корку, сразу проломила её. Нога погрузилась в ледяную воду. Аня на мгновение замерла, словно свыкаясь с новым неприятным ощущением. Собралась с силами, и зашагала дальше, не обращая внимания на боль от порезов, оставляемых осколками льда.   
Вода уже затекала в ботинки не только через рваную подошву, но и через край. Ноги онемели от холода и, казалось, уже не чувствовали ничего. Выбравшись на противоположный берег, не снимая ботинок, вылила из них воду. «Надо бы растереть ноги», – подумала как-то отстранённо, и снова зашагала. Последние пять километров были, пожалуй, самыми трудными. Не хватало поддержки подруги. Просто ощущения, что ты не одна. Не осталось сил даже молиться. Аня, в каком-то туманном забытьи, повторяла одно и то же:
– Господи, не дай сгинуть… Спаси и сохрани…
Делала несколько шагов и снова:
– Спаси и сохрани… Не дай сгинуть, Господи… Как мама без меня будет?..
К дому Аня подошла, когда редкие снежинки, упав на землю, уже не таяли. Отворила дверь в сени, прошла по полутёмному коридору, толкнула дверь в тёплую кухню. За столом сидели несколько немцев. У ослабевшей Ани не нашлось сил даже на испуг. А вот немцы переполошились. Вскочили:
– Партизан?!
Измождённая многодневной ходьбой, голодная, больная Аня, увидев в родном доме немцев, вдруг отчётливо поняла, что именно они и есть причина всех бед. Перед глазами всплыли самолёты, летящие бомбить Тулу, танки, идущие по деревне, где она только что обнимала добрую старушку, потоки крови, стекающие по улице Калуги в Оку. В ушах, заглушая все остальные звуки, снова зазвучал рассказ квартирной хозяйки о расстреле калужан – причине кровавой реки. Теряя самообладание и остатки благоразумия, Аня шагнула вперёд и зло выкрикнула:
– Да! Партизан! В Москву намылились? – и, теряя последние силы, почти прошептала. – Не мыльтесь – мыться не придётся.
На этот ответ она потратила все силы, которые ещё оставались в сжигаемом горячкой теле. Качнулась… Дарья Алексеевна подбежала к дочери, подхватила, не давая упасть, повела к печке. С другой стороны Аню поддерживал какой-то мужчина. Помогая забраться на печку, в самое ухо пробубнил:
– Ты бы за словами-то следила. Для них наши жизни ничего не значат. В другой раз и на улицу не поведут, расстреляют на месте.
Взглянув на него, Аня, скорее выдохнула, чем спросила:
– Ты кто?
– Переводчиком у них.
Пытаясь ещё что-то спросить, Аня зашлась в кашле.
– Да наш я, наш, – дождавшись, когда она начала дышать ровнее, поспешил успокоить мужик, – только ты всё одно поаккуратнее со словами-то. И среди наших встречаются продажные.
Дарья Алексеевна, придвинувшись ближе к переводчику, спросила:
– Чего ты им про Аню-то наговорил?
– Сказал, что из Савинова  от родни вернулась.
Больше Аня ничего не слышала и не видела. Сколько длилось её забытьё, сменяемое горячкой – не знала. В каком-то вязком тумане иногда различала лишь голос матери:
– Господи, помилуй! Господи, помилуй…
Прежде, чем снова провалиться в пустоту, Аня пыталась улыбнуться, понимая в эти моменты, что всё-таки дошла до дома. Не успевала. Снова возвращалась в бредовый кошмар последних недель.
Выздоравливала она медленно. Сознание долго было замутнённым. Даже не всегда могла различить: мать даёт тёплое питьё, или сёстры. Всё для неё смешалось: дни, ночи, лица, голоса. Когда после пережитого снова вышла на улицу, зажмурилась от яркого солнца. Оно миллионами ярких искорок рассыпалось по снегу. Мать обняла Аню:
– Слава Богу, всё закончилось!
– Война закончилась? – обрадовалась Аня.
– Ты выздоровела, – поправила шаль на плечах дочери Дарья Алексеевна, – глядишь, скоро и германцев прогонят. Всё полегче будет.
– А, где Дуся с Лидой?
– Да, где ж им быть? Евдокия в Москве, Лида при поезде. Каждая на своём месте.
– Так ты совсем одна здесь?
– Как одна? С тобой. Хоть за тебя душа перестанет теперь болеть.
Аня была ещё слаба, но начала помогать матери. Немцы подолгу в Корнеевке не задерживались – отдохнут недельку, и уезжают на фронт к Москве. В дом заселяется новая партия. Но все заставляли чистить для них картошку. Некоторые, забирая чугун, откладывали несколько штук, показывая знаками, что это для женщин. Каждый день на одном из дворов деревни резали то корову, то овцу. Разделывали на части и делили между собой. Часто кто-то из немцев отдавал Дарье Алексеевне не нужные им ноги и внутренности забитой скотины. Женщина заворачивала всё в тряпицу, и, улучив удобный момент, несла в тот дом, где эта животинка стояла, пока немцы не решили съесть её.
Дарья Алексеевна, глядя на немцев, не переставала удивляться, как можно в одной и той же посудине ноги мыть и еду себе варить. Плевалась и говорила дочери:
– Вот, посмотри: у каждого имеется шайка  своя собственная. С ней приезжают, с ней и уезжают. Кому-то попользоваться – ни-ни! А вот ежели самому пополоскаться в ней, а потом из неё же поесть, так это завсегда пожалуйста.
– Так не смотри на них.
Дарья Алексеевна не унималась:
– А уж, как они едят, так прямо с души воротит. Тьфу! Куски мяса через какую-то машинку  провернут, на хлеб, как масло намажут, и едят, причмокивают, кофием запивают. Сырое мясо за милую душу наворачивают! И ведь животами потом не маются, паразиты.
Аня лишь посмеивалась. Но вспомнив, что постоянно, прямо во время обеда немцев, слышит неприличные звуки, которые русские позволяют себе лишь в отхожих местах, тоже плюнула:
– Зато они культурные, а мы свиньи.
Теперь Дарья Алексеевна с дочкой жили в тесном закутке за печкой. Весь остальной дом занимали немецкие солдаты. Как-то Аня заметила, что мать пошла на улицу, сунув за пазуху чистую холстину и несколько картофелин. Когда та вернулась, стала расспрашивать, куда и зачем ходила. Немного поколебавшись, Дарья Алексеевна рассказала, что едва немцы пришли в деревню, обнаружила в своём сарае раненого офицера:
– Совсем был плох – сидеть не мог, не то что идти куда-то. Разве могла прогнать?
– А теперь?
– Получше уже. Но больно слаб.
Аня решила взглянуть сама на этого раненого. Может, зря мать жалеет его, ставя себя под угрозу – в доме-то немцев полно. Не дай Бог, кто догадается.
Офицер действительно был очень слаб. Разговаривая с ним, Аня думала: «А хоть бы и окреп, куда идти-то ему? Вокруг одни немцы». Теперь они с матерью ходили кормить и делать перевязки по очереди. А через некоторое время между Аней и Иваном вспыхнула искорка нежного чувства. Дарья Алексеевна, глядя на светящуюся счастьем дочь, молила Бога:
– Господи, помилуй! Огради неразумную дочь мою от греховного поступка. Вразуми рабу Свою, не дай оступиться, – и тут же вздыхала, – в самых летах девка-то, от Успенья двадцать второй годок пошёл.
Кругом грохотала и стонала война, а любовь продолжала дарить людям волшебные мгновения счастья. Не обошла она стороной и маленький сарайчик на самом краю Корнеевки. Только заглянула сюда ненадолго. В декабре, после кровопролитных боёв под Москвой, Красная Армия перешла в наступление. Едва линия фронта приблизилась к деревне, Иван засобирался:
– Надо к своим выходить. Собери мне, Анюточка, чего-нибудь в дорогу – завтра в ночь уйду.
Понимая, что по-другому и быть не могло, Аня безропотно достала из сундука отцовскую одежду, которую не успели забрать немцы, сложила в узелок несколько картофелин да краюху хлеба, и проводила своего Ивана. Провожала, как мужа, только не выла по-бабьи, чтобы не привлечь внимание немцев:
– Возвращайся скорее, Ванюша. Я молиться о тебе стану каждый день.
Аня своё слово сдержала – долгие годы молила Господа отвести от Ивана смерть. Но он не вернулся. Даже ни одного письма не прислал.
А пока продолжалась война. С каждым днём отзвуки боёв раздавались всё ближе к Корнеевке. Через деревню потянулись отступающие немецкие части с огромными обозами, в которых везли награбленное добро. Зима в тот год выдалась морозная и снежная. Лошадям тяжело было тащить сани по заметённым дорогам. Немцы согнали со всей округи девушек и молодых женщин, заставили расчищать путь перед обозами. До самой Сетуни уже дошли. Аня думала, что здесь их отпустят, заменив на других женщин. Но утром подняли ещё до света, и снова погнали с лопатами впереди обоза.
Одна из женщин побежала к лесу. Но до него было слишком далеко – автоматная очередь, догнав беглянку, уложила её в сугроб. Больше она не поднялась. Остальные, потрясённые увиденным, сбежать уже не пытались. Молча, откидывая снег с дороги, продвигались вперёд, всё дальше уходя от родных домов и семей. 
Около Полотняного завода дорога почти примыкала к лесу. Случилась какая-то заминка, которая отвлекла внимание конвойных. Аня шепнула подруге:
– Что здесь погибать, что в ихней Германии… Бежим.
Они рванули к ближайшим кустам, даже не выпустив из рук лопат. Один из конвойных, запоздало отреагировав на движение, выпустил очередь из автомата в сторону девушек. Они продолжали бежать, наконец-то бросив лопаты, пригибаясь к земле и петляя между деревьев. Раздалась вторая очередь. Видимо, и второй конвойный спохватился. Но ни одна пуля не достала подруг. Опасаясь преследования, не останавливаясь ни на минуту, по пояс в снегу, они уходили в глубь леса. Лишь когда от усталости уже не могли двигаться, упали в сугроб, тяжело дыша, прислушиваясь к звукам. Где-то рядом глухо стучал дятел, тоненько посвистывала пищуха… Больше ничего не слышно.
– Ань, в какой стороне дом-то?
Осмотревшись, словно заснеженные деревья могли подсказать направление, Аня не очень уверенно махнула рукой:
– Кажись там…
– Ну, тогда пошли туда, – легко согласилась подруга, окончательно потерявшая ориентиры, пока бежали по лесу.
Пугаясь любого шороха и движения за деревьями, стараясь не выходить на дороги и к жилью, девушки двигались к Корнеевке.
В деревню вошли, когда та уже догорала. Подойдя к тому, что осталось от родного дома, Аня устало опустилась на почерневший снег, обняла уставшую от рыданий мать:
– Ничо, мам, как-нибудь проживём.
Дарья Алексеевна, даже не взглянув на дочь, сказала:
– Надо бы под печью чем-нито пошевелить. Может, не совсем сгорела картошка-то, хоть поедим. Авось не зря в подпечье  прятали.
Подняться у обеих не было сил. Не нашлось их даже на то, чтобы окликнуть красноармейца, который зашёл на их пепелище, пошевелил палкой в углях, выкатил из них картошку и, сложив в ведро, унёс.
– Словно знал, где искать надо, – глядя ему вслед всхлипнула Дарья Алексеевна.
– Небось тоже деревенский, – наконец, смогла заплакать Аня.
– Может, в Барановку   к своим пойдём? Родня всё же, – отвернулась от пепелища Дарья Алексеевна.
Аня согласно кивнула:
– Если их не сожгли, как и нас.
Барановка была цела. Но пришли мать и дочь сюда зря. Хоть в этой деревушке и жили родственники, но погорельцев они приютить отказались. Идти было больше не к кому. Возвращаясь к пожарищу, Дарья Алексеевна размышляла:
– В Савинове у нас ещё свои живут. Там в доме моей бабушки сейчас материна тётка живёт… можно, конечно, к ним попроситься, только, если уж здесь отказали…
– Пошли, – решительно свернула в сторону от Корнеевки Аня, – в сугробе устроить берлогу всегда успеем.
В Савинове их приютили. До самой весны жили у дальней родни. Лишь земля оттаяла, вернулись в Корнеевку, и Аня начала копать землянку. Когда яма была готова, стены обмазала глиной, а потом, натаскав из леса жердей, сделала накат. На пожарище набрала железа и кирпичей – сделала крышу, сложила печку.
Следующим летом Аня землянку расширила – теперь у них была отдельно от «комнаты» ещё и «кухня». Можно было, конечно, обустроить всё и первым летом, да на работу Аня устроилась в Детчино. Приходилось каждый день проходить пешком по тринадцать километров. Сначала утром до пекарни, а потом вечером, возвращаясь домой. 
Работа у неё была беспокойная. Несмотря на всего один класс образования, назначили Аню заведующей. Отвечать приходилось и за выпечку хлеба, и за сохранность оборудования, и за соответствие полученной муки количеству сданного хлеба. Аня вела дела, по-хозяйски. Всё у неё было учтено, посчитано и соответствовало документам.
 Отчёты она делала каждый день. Поэтому, когда нагрянула проверка, знала точно: не хватает ровно мешка муки. Выяснить, куда он делся, не успела – пропал только вчера. Сразу после окончания ревизии, Аню арестовали. Следователь особо не разбирался: она украла муку или кто другой. Виновата уже в том, что не уследила. А, значит, должна отвечать по всей строгости закона. Суд приговорил к пяти годам лишения свободы. В те времена за кражу колосков с колхозного поля больше давали. Так что Аня ещё легко отделалась.
Окончание войны встретила на строительстве Беломорканала. Никакого торжества по этому поводу в тюрьме, конечно, не устраивали. Но дополнительную пайку в ознаменование Победы выдали.
Режим у них был не очень строгий – на работах они встречались с другими заключёнными и с вольными рабочими. Именно в те нерадостные годы Аня встретила свою судьбу. Домой приехала с мужем, который легко согласился на переезд.
Всё время, что провела в тюрьме, Аня не переставала думать о том, из-за кого она сюда попала. Возвращаясь домой, была уверена: кроме Витьки это сделать было некому. Только у него в тот день была возможность скинуть с подводы мешок муки. А уж унести его домой из укромного места ночи вполне достаточно. Однажды, встретив его на улице, спросила:
– Как ты мог? Разве ты не знал, что за это бывает?
Нисколько не смутившись, мужик ответил?
– Да ладно, Ань, что теперь вспоминать – дело прошлое… Кто старое помянет, тому глаз вон.
Задохнувшись от такой наглости, Аня не нашлась, что ответить. Молча, смотрела ему в след, удивлённо качая головой.
Дома рассказала об этом разговоре матери.
– Прости его, дочка. Грех обиду в душе хранить.
– Мама! – воскликнула Аня возмущённо.
Но Дарья Алексеевна перебила:
– Сегодня ты здесь простишь, а потом и тебя Там простят. Или, думаешь, не за что будет?
Аня осеклась, а потом тихо сказала:
– Бог с ним. Не пойман – не вор.
Больше эту тему в семье никогда не затрагивали.   
Было ещё одно обстоятельство, которое не давало Ане покоя. До сих пор они с Дмитрием жили невенчаные. Негде было совершить этот обряд.   В Сетуни и раньше-то постоянного священника не было, лишь по праздникам приходил батюшка из Карамышева . После того, как его в 1937-м арестовали за то, что крестил новорожденного, служб не было совсем. А в 1942-м, и сам храм взорвали отступающие немецкие части. В Детчине церкви тоже не было – ещё в 1939-м разобрали на кирпичи. И Аня смирилась:
– Господь всё видит. И рада бы сделать, как положено, да сама себя вокруг аналоя не поведёшь, – вздохнула и добавила, – аналоя тоже нет.
Корнеевка после войны постепенно пустела. Молодые тоже уехали из родной Аниной деревни – построили дом в Детчине. Не успели оглянуться, как проводили в первый класс дочку, а потом и сына.
 Несмотря на то, что страна продолжала жить под революционным лозунгом «Религия – опиум для народа», во время войны кое-какие послабления в отношении церкви были сделаны. Сохранились они и в послевоенное время. Маленькое количество церквей, открытых в лихолетье, продолжали действовать. Правда кроме воскресных и праздничных служб в них ничего сделать было нельзя. Если удавалось кому-то уговорить батюшку окрестить новорожденного, тайный сотрудник КГБ  тут же сообщал об этом куда надо, а заодно на работу родителей младенца. Но своих детей молодые супруги всё же крестили.
Аня хранила в душе веру в Бога. В церковь ходила редко – до самой ближней больше двадцати километров – молилась дома. Ненавязчиво рассказывала о Боге детям. В её семье, пусть не широко и открыто, но отмечались все главные православные праздники.
Из светских неукоснительно праздновали лишь День Победы. Каждый год 9 мая накрывался стол. Не стала исключением и двадцатая годовщина великого праздника. Дети налегали на картошку, стараясь быстрее получить пироги. Дмитрий наполнил уже не первую рюмку. Всё было, как обычно. Вдруг в дверь постучали. Не вставая из-за стола, хозяин крикнул:
– Заходи, открыто!
В дом вошёл офицер с множеством медалей на груди:
– Здравствуй, Анюточка!
Аня хотела подняться навстречу Ивану, да силы оставили её. Так и осталась сидеть.
Посмотрев на жену, Дмитрий сразу догадался, что за гость пожаловал – Аня-то, прежде чем согласилась выйти за него замуж, покаялась, рассказала о своей давней любви. Первое время муж с ума сходил от ревности. Потом как-то улеглось всё в душе. Благо, жена никаких поводов не давала. И вот на тебе, здрасьте пожалуйста! Скрипнув зубами, Дмитрий всё же подвинул гостю табуретку:
– Милости просим!
Аня сидела не шелохнувшись. Дети удивлённо смотрели на взрослых, даже про пироги забыли.
Дмитрий поставил ещё одну стопку, налил:
– Ну, давай, за Победу, что ли?
Выпили. Хозяин тут же наполнил стопки снова:
– За встречу.
Снова выпили.
– А расскажи-ка, дорогой товарищ, как же ты нас нашёл-то?
– Язык до Киева доведёт. Было бы желание…
– А оно у тебя, стало быть, было?
– Хотел спасибо сказать Анюточке и её матери. Они меня не просто раненого выходили, они меня от плена спасли. Я им жизнью своей обязан.
– Долго же ты собирался со своим спасибом. Пораньше бы чуток… А теперь уж опоздал, дорогой товарищ бывший раненый. Семья у нас. Детишек вон уж двое.
Аня так и не смогла вымолвить ни слова. Была благодарна мужу за то, что он хоть как-то занимает гостя. Не поднялась даже, когда тот, попрощавшись, пошёл к двери. Боялась, что, если заговорит, или подойдёт к нему, может не справиться с воскресшим чувством. А оно рвалось из груди, мешало дышать. Аня крепко сжимала спрятанные под столом руки, словно это могло помочь не сорваться с места и броситься в объятия любимого. Она-то, глупая, думала, что всё давно отболело. А вот, поди ж ты – живёт в ней то давнее нежное чувство.
Вздрогнула, очнулась, от стука закрывшейся за Иваном двери. Всё. Больше она никогда его не увидит. «Господи! Зачем ты снова привёл его в мой дом?» – Больше Аня ни о чём не успела подумать. Дмитрий дал-таки выход душившей его ревности, заорал:
– Что молчишь? Может, догонять побежишь?
Аня поднялась, вывела из-за стола детей:
– Идите, погуляйте пока, – подтолкнула их к двери.
Конечно же, никуда они не ушли – стояли на крыльце, ожидая, что во-вот случиться что-то страшное. 
Таких скандалов между родителями никогда раньше не случалось. Слушая, как за дверью мать с отцом кричат друг на друга, боялись одного, что пришёл конец их счастливой, спокойной жизни. Но вскоре ссора затихла. Детей позвали домой. И жизнь пошла своим чередом. Больше об этой истории никто не вспоминал.
Даже в День Победы говорили лишь о войне и мечтали о том, чтобы ни детям, ни внукам, ни правнукам не довелось испытать того, через что прошли сами в своей горькой молодости.    




ВАСЯ

По воспоминаниям Емельянова
Василия Григорьевича 1931–2020гг.
Уроженца деревни Таурово
Калужской области

Семья Емельяновых была на виду у всех: Григорий Иванович председатель райисполкома, Мария Васильевна заведующая детским садом. Специального помещения для него не было. Снимали для садика частный дом. Но организовали там всё, как в настоящем.
Казалось, при таких должностях, семья должна быть образцовой. Только не зря говорят: в каждом дому по кому. Развод Емельяновых для всех соседей стал неожиданностью. Не успели смолкнуть сплетни, а Григорий уже вернулся в семью. И Мария простила – всё-таки четверо детей у них. Старший, пятнадцатилетний Шурка, вроде и не таил зла, только и на контакт шёл неохотно. Тамара с Лидой хоть и девчонки совсем, одной 13, а другой 11, рассуждали по-женски: «Тяжело маме с нами одной, а от братьев помощи пождёшь», – и старались вести себя, словно отец и не уходил из семьи. А вот Вася не простил: на замечания отца реагировал дерзко, порученную работу выполнял, если только вмешивалась мама. Григорию бы потерпеть, дать сыну время остыть. Да где там! Не мог смириться, что Вася – какой-то пацан – осмеливается его игнорировать, а то и перечить. Их отношения не изменились даже, когда в 1941-м родилась Валя.
В воскресенье 22-го июня 1941 года был самый обычный день. Григорий у окна читал газету, Мария кормила маленькую Валю. Дети прибежали с улицы:
– Мам, скоро обедать?
– Мы на речку хотели пойти. Можно?
Мария шикнула:
– Ш-ш-ш, засыпает, – прикрыв дочку пелёнкой, добавила, – Вася, выдерни радио из розетки, не испугалась бы во сне.
Вася вскарабкался на табуретку под большой чёрной тарелкой радио, потянулся к вилке.
Григорий поднялся, протянул руку:
– Погоди! – Обернулся к жене. – Щас важное сообщение будут передавать.
– Когда щас? Мне дитё укладывать надо.
– Не слыхала разве? Сказали, что в двенадцать.
Мария оглянулась на ходики: стрелки почти соединились в самом верху циферблата. В это время из радио донёсся мелодичный позывной и наступила тишина. Она была какая-то тревожная и значительная. Старшие дети, устроившие, было, возню, замерли, насторожились.
После, как всем показалось, долгого молчания, радио снова ожило:
– Внимание, говорит Москва! Передаём важное правительственное сообщение. Граждане и гражданки Советского Союза! Сегодня в 4 часа утра без всякого объявления войны германские вооружённые силы атаковали границы Советского Союза. Началась Великая Отечественная война советского народа против немецко-фашистских захватчиков. Наше дело правое. Враг будет разбит! Победа будет за нами! 
Вася вопросительно смотрел на отца. Плохо понимая значение слов, что доносились из радио, видел тревогу на его лице. Не осознавая всей значимости происходящего, смутно догадывался, что случилось что-то страшное. Хотелось развеять свою догадку. Посмотрел на мать. Она плакала.
С этого дня вся жизнь разделилась на две неравные части: короткую, но спокойную, до войны, и бесконечную, страшную под безжалостным названием «война».
Лето прошло в обычных деревенских заботах. От предыдущих оно отличалось лишь нерадостными сводками Совинформбюро. Да ещё тем, что колхозный скот разобрали по своим дворам.
В середине лета в Таурово  привезли много чужих людей. В основном женщин. Вася слышал, что взрослые их называли москвичами. Присматривался, сомневался: «Неужели из самой Москвы?»
Расселили всех по домам. Кому не хватило места, ночевали в сараях. Каждое утро, приезжие уходили на работу – рыть окопы. Вася сначала даже не понял, что это за глубокие канавы такие. Это потом уж ему объяснили для чего они нужны. Но Васе больше нравилось другое название: линия обороны. Конечно, она была не совсем ровная, но всё-таки линия.
Осень принесла перемены. Отдалённые канонады с каждым днём слышались ближе и ближе. Чаще над лесом кружили самолёты.
В деревню вернулись два соседских мужика. Одеты братья были странно. Один в капитанской форме, другой в галифе и гимнастёрке, но без петлиц. Ходили по домам и требовали отдать колхозных коров. Бабы голосили:
– Курва продажная! Немцев кормить собрался?
– Щас! Мы тебе коровушек отдадим, а ты их в лесок отгонишь, да немцев ждать станешь!
– Да вы чо, бабы! Мы же посланы нашей армией провиант для бойцов добывать. Или вы думаете, что наши солдаты есть не хотят?
– Истинный Бог, – поддерживал второй брат, – для своих стараемся. Не сомневайтесь.
Коров собрали только тех, что не успели на мясо пустить. Но бабы ещё долго плевали им в спину. То ли жалко было расставаться со скотиной, то ли не поверили.
В школу в сентябре никто не пошёл. Сначала детвора обрадовалась затянувшимся каникулам. Но потом заскучали. В красавицу двухэтажную кирпичную школу ходили дети со всей округи: из Абилей, Пнёва, Дубровки, Букрина  и Детчина. Если бы не война, уже встретились бы с друзьями, которых всё лето не видели. Особенно Вася скучал по урокам географии. Учительница Островская Галина Ивановна так интересно рассказывала, что Вася, как вживую видел горы и моря, тундру и тайгу. Она бы и сейчас что-то новое рассказала, да вот школу из-за войны закрыли.
В октябре около ближнего леса появились солдаты. Матери, тревожно поглядывая на них старались удержать детей дома. Но непоседам мальчишкам всё было нипочём. Игры, пока не омрачённые бедствиями, были прежними.
Дни ещё стояли тёплые, солнышко согревало их последними яркими лучами. Пацаны вовсю резвились на горке, когда к ним подошёл военный в синей форме. Друзья притихли, насупились в ожидании, что им скажут. Военный заговорил дружелюбно:
– Мальцы, местные или как?
– Тутошние, – охотно закивали мальчишки, поняв, что ругать не будут.
– Бегите, мамкам скажите, что уходить надо. Завтра бои здесь начнутся.
– А из пушек будут стрелять?
– Будут, малец. Поэтому уходите из деревни.
Рассказав новость матери, Вася спросил:
– Куда пойдём?
Расстилая на столе шаль, чтобы сложить в неё какие-никакие вещи, Мария велела:
– Иди созови Шурку да сестёр. В Смахтино  пойдём, к дяде Мише Белову, что лесником там. –  И тихо добавила, словно себе одной сказала. – Куда ж ещё, если не к друзьям. Авось приютят, не прогонят.
– А поедем на чём?
– На своих ногах пойдём, сынок.
– Так ведь далеко.
– Иди, делай, что велено, – ушла от ответа Мария.
Заворачивая Валю в одеяло, вздыхала:
– Как же я тебя четырнадцать вёрст понесу, доченька. Да узлы ещё… Справиться ли с ними Шурка-то?
На мужа она не рассчитывала. Тот домой только ночевать приходил. Где пропадал, не докладывал. Вася, как-то видел его с мужиками. Те о чём-то разговаривали, сидя на завалинке у соседнего дома. Ему бы мимо пройти, да не стерпел:
– Лучше бы в партизаны шёл, чем с цигаркой тут рассиживаться.
– Поговори у меня, еще!
Григорий вскочил, хотел догнать и надрать сыну уши, но один из мужиков удержал:
– Сядь, Гриша, пущай идёт. Не его ума тут дело.
– Да ты глянь каков стервец – отцу команды раздаёт! – продолжал кипятиться Григорий.
Но всё же сел. Он, конечно, не собирался объяснять сыну, что родился в 1894 году, и таких старых на фронт не берут. Тем более не хотел с десятилетним мальчишкой обсуждать свои планы. Но уж больно дерзким рос пацан. И укоротить его нрав никак не получалось. А это злило Григория ещё сильней. Стараясь, хоть как-то себя успокоить, подумал: «Вот погоди, приду домой, я тебе покажу!..» Только с того дня ни жена, ни дети его больше не видели.
Не зная, надолго ли уходит из дома, Мария одела на детей всё, что можно. Даже пальто заставила надеть. Вася возмущался:
– Тепло ж ещё.
Но Мария прикрикнула:
– Делай, что говорят. Хоть в руках неси, а здесь не оставляй.
 Вася больше не спорил, молча вышел вслед за матерью на улицу. К вечеру добрались до Смахтина. Беловы приняли их радушно, как родных. И за стол усадили, и место для ночлега выделили.
На утро все деревенские вышли из домов. Прислушивались к грохоту со стороны Детчина. Несмотря на приличное расстояние, взрывы и стрельба в Смахтине были хорошо слышны. Мария успокаивала себя: «Не может быть, чтобы у нас стреляли, должно, ближе. Разве долетит до сюда грохот от Таурова?» Но за оставленное жилище переживала сильно.
Через несколько дней отправила младшего сына проверить цел ли дом, закончились ли бои или только временное затишье. В гостях-то хорошо, а дома всё же лучше.
Но возвращаться Емельяновым было некуда. Рядом с домом зияла глубокая воронка. Стены вроде стояли, но окна были разбиты. Вася собрался зайти внутрь, но остановился: ну, как рассыплются брёвна. Крышу с дома снесло целиком – откинуло на соседний огород, и она стояла там шалашом прямо на грядках. Рядом с тем, что осталось от терраски, лежали два бойца в синей форме, раскинув руки, и приникнув голова к голове. Вася хотел спросить у них, прогнали ли немцев, но, подбежав, понял, что бойцы никогда больше ничего не скажут. Стало страшно. Он помчался назад.
Не успел добежать до края деревни, как из-за леса появился самолёт-рама. «Щас бомбить начнёт, – мелькнула нехорошая догадка и Вася заметался, – где укрыться? Хоть бы наши пальнули в него». Но вокруг ни орудий, ни красноармейцев. Самолёт Васю опередил. Только сыпать на деревню стал не бомбами, а бумажками. Вася поднял листок, но читать не стал – некогда. Надо бежать из деревни – в лесу проще укрыться. А самолёт, сделав круг, улетел.
Листовки на деревню немцы скидывали и раньше. Тогда Вася не собирал их – всё равно мать в печку разом кинет, не будет держать для растопки. Но сейчас сгрёб несколько штук, сунул в карман, рассуждая по-хозяйски: «Пригодятся. Не возьмёт мама для печки, так мужикам на самокрутки отдам».
Когда Вася бежал в Таурово, так спешил, что даже не обратил внимания, что около молокозавода вырыты окопы. Только на обратном пути разглядел их. Подошёл ближе – интересно. Заглянул, и снова испытал липкий страх. Несколько бойцов лежали в неестественных позах. Теперь Вася сразу понял, что убитые. Задержал взгляд на худеньком солдате. Тот сидел, поджав под себя ноги, словно на колени опустился, и упирался лбом в угол окопа. Вася хотел взять ружьё, что лежало на краю, но побоялся подойти.
Вместо того чтобы бежать в Смахтино, свернул к пионерлагерю: «Тут «Чайка»  рядом, надо сказать, чтоб похоронили». В лагере никого не было. Обежав пустые корпуса, опасливо оглядываясь, – почему-то не покидало чувство страха – Вася вернулся на дорогу и пошёл к маме.
Мария не спала всю ночь, думала, куда идти с детьми. Не век же у добрых людей жить. Утром снова отправила Васю на разведку:
– Вчера-то не догадался: надо бы сразу к бабушке зайти. Может, её дом уцелел.
Дом, где жила бабушка, стоял рядом со станцией. Вася обернулся быстро:
– Мам, собирайся, бабушка нас ждёт.
Дорогой Мария расспрашивала:
– Немцев-то в Детчине нет?
– Я краем шёл. Не видал. Бабушка сказала, что в Кульневе  они да на Пупке .
Войдя в родительский дом, Мария устало опустилась на лавку:
– Как жить-то, мама?
– А ничего, как-нито проживём. Чай не одним нам такая доля. Как все, так и мы.
Потянулись дни полные тревоги и неизвестности. Как-то Мария пришла домой и сразу накинулась на детей:
– Больше ни ногой на улицу! – повернулась к Шуре и Васе. – Вас в первую очередь касается: девчонки-то смирные, не то, что вы, неслухи.
Бабушка остановила её:
– Да скажи толком, что стряслося-то?
– Звёздочкину, сказывают, в Дубровке казнили. Кто-то показал, что она предисполкома…
– А мы чего? – Оправдывался Вася. – Мы в такую даль не ходим.
– А, думаешь, до Детчина у них руки не дойдут?
– Ну мы же маленькие ещё.
– А дел творите поболе взрослых.
Она бы ещё долго отчитывала сыновей, но в это время в дом вошли несколько немцев. Осмотрев все углы, уселись за стол, потребовали еду. Пока Мария ставила на стол картошку да капусту, немцы вытащили из вещмешков шнапс. Бабушка поставила перед ними стаканы. Опьянели солдаты быстро. И сразу выгнали всех из дома. Потоптавшись у крыльца, Емельяновы спустились в погреб:
– Думала, до нас не дойдут, – усаживаясь на бочонок, вздохнула бабушка.
– Может, ещё обойдётся? Вот уйдут завтра на работы, а вечером пить не будут, так и мы в доме заночуем.
– Ой, Мария, уж сорок лет тебе, а всё одно, словно дитё малое! – воскликнула бабушка. – Почитай всё Детчино в погребах живёт, а её в доме оставят.
– Дак ведь дети у нас…
– А у других-то нету штоль?
Повздыхав ещё немного, мать и бабушка замолчали. Все заснули. Васе снилась родная деревня. Он с друзьями бежал к речке, но она почему-то никак не приближалась. Вдруг рядом что-то упало. Вася так отчётливо услышал этот звук, что вздрогнул и… проснулся.
В погребе было темно. Пахло землёй. Ничего странного не происходило. Вася снова заснул. А утром, выбравшись на улицу, осмотрел всё вокруг погреба – не давал покоя тот звук, от которого проснулся ночью. Не заметив ничего необычного, подошёл к лазу. И вдруг глаза выхватили незнакомый предмет на крыше погреба: «Палку, что ли кто кинул? – Присмотрелся. – Да это же граната!» К счастью, она не взорвалась. Но с этого дня, дождавшись ухода немцев на дежурство, Вася всё проверял. Внимательно осматривал двор, веранду, только в дом не заходил – побаивался всё же. 
Дни тянулись однообразной чередой. Наступила зима. Сидеть в погребе Васе было скучно. Он то и дело убегал на улицу. Но и там заняться особо было нечем, да и опасно – кругом сновали немцы.
Как-то раз Вася долго бродил по Детчинским улицам. Просто так, без какой-то цели. Надеялся, что дело само придумается, если встретить приятелей. Но ни мальчишек, ни девчонок на улицах не было. Не встретив никого из знакомых, Вася затосковал по родному Таурову. Не заметил, как ноги сами пошли в сторону дома. Был готов увидеть стены и, лежащую на соседнем огороде крышу. Но от дома не осталось ничего. Разобрали на брёвна и соорудили ДОТ . Потоптавшись, не решился подойти ближе, чтоб заглянуть в смотровое отверстие. Даже на крышу не забрался. Медленно побрёл назад.
Он был уже недалеко от мельницы, когда заметил впереди подводу. В сани был запряжён чистокровный орловский рысак. Вася прибавил шаг. Потом тихонько побежал и, догнав сани, пристроился с краю. Возница обернулся, но ничего не сказал. Кто правил лошадью, немец или русский, Вася не понял – человек был укрыт одеялом.
Утреннее солнышко путалось лучами в заиндевевших ветках, падало искрами на сугробы. В тишине был слышен только глухой стук копыт, да шуршание полозьев по снегу. И так было хорошо, словно и не от разорённого дома в бабушкин погреб возвращался. Словно не война вокруг громыхала, а встало над головой обычное мирное утро.
Ехали молча до самого Детчина. «Всё ж таки это немец, – мелькнула в Васиной голове догадка, – наши мужики в одеялы не кутаются». В подтверждение этих мыслей, человек, не оборачиваясь, что-то забубнил. Вася прислушался, но ничего не понял: «Как есть, немец. А правит, гад, будто всю жизнь по этой дороге ездит». На перекрёстке готов был спрыгнуть, но сани повернули к станции, как раз в ту сторону, где стоял бабушкин дом. К Васиному удивлению подъехали прямо к нему. У крыльца толпились немцы – ждали повозку. Спрыгнув с саней, Вася сделал вид, что пошёл в погреб, а сам затаился в укромном местечке, наблюдал.
Один из немцев, тот, что выше всех на голову, кричал на приехавшего. Солдат, не скидывая с плеч одеяло, оправдывался: тыкал рукой, то на сани, то в сторону откуда приехал. Перестав кричать, немец заглянул под брезент, укрывающий какую-то поклажу на повозке, что-то пробубнил, уже спокойнее, и все пошли в дом. Вася не рассмотрел, что было под брезентом. Решил выждать время и подойти к саням. Но тут из дома вышел немец. Пристроил под брезент какой-то моток и снова ушёл. Вася уже сделал шаг к саням, но на крыльце снова появился немец. Пришлось опять затаиться. Стоять неподвижно было очень тяжело. Но снег начинал предательски скрипеть под валенком от малейшего шевеления. Холод уже пробирался под пальто, заставляя всё чаще поглядывать в сторону лаза в погреб. А немцы всё ходили по двору.
Вася, сгорая от любопытства и нетерпения, не решался покинуть свой наблюдательный пункт. Зачем ему это надо, объяснить не мог и самому себе, но упрямо стоял в ожидании дальнейших событий. Убеждал себя: «Да ерунда какая-нито. Если бы что важное было, охрану приставили бы». И всё равно стоял, не обращая внимания на окоченевшие руки и ноги. Немцы то выходили из дома, то снова заходили. Подойти к саням не было никакой возможности. Наконец Вася убедил себя, что это бесполезное занятие, и ушёл в погреб. Но лишь немного отогрелся, любопытство снова погнало его на улицу.
Зимний короткий день уже подошёл к концу. Сумерки окутали округу, разбросав по снегу густые тени. Сани по-прежнему стояли у крыльца, только уже без лошади. «Распрягли, – подумал Вася, – значит ночевать будут». Осторожно подошёл к саням, замер, прислушиваясь к тишине. Наконец решился, отогнул край заколеневшего брезента.
Хотел только посмотреть, что там. Но руки сами ухватили несколько, как ему показалось, красивых штуковин, распихали их по карманам. На мгновение задумавшись, сунул ещё пару штук за пазуху. Хотел уйти, но глаза выхватили из темноты тот самый моток, что вынес немец из дома. «Пригодится», – повесил его на руку и рванул от саней.
Возле погреба встал: «Туда нельзя – мать отругает». Решил пока закопать в снег на огороде. От волнения Вася не услышал за спиной шаги. Вздрогнул, услышав вопрос:
– А ты чего тут делаешь?
Рванул в сторону, поскользнулся, упал. Шурка протянул руку:
– Ты чего такой пуганый?
– Да ну тебя, – отмахнулся Вася.
Но потом рассказал всё брату, и вместе они спрятали добро, честно конфискованное у немцев.
Утром решили получше рассмотреть, что появилось у них в хозяйстве после Васиной вылазки. Вчера в темноте совсем не разглядели.  Разгребли снег и ахнули:
– Похоже, братишка, ты запалы у них спёр.
– А это чего такое, Шур? – ткнул пальцем в моток Вася. – Бикфордов что ли?
Оцепенение длилось пару мгновений. Засыпав ямку, братья вернулись в погреб, старательно ступая след в след, а потом засыпая углубления от валенок снегом.
Немного позже Вася заглянул на веранду. Просто так, из любопытства. В углу стояла огромная катушка с бикфордовым шнуром. А на ней какая-то коробочка. Вася задумался: «Шурка уж давно хочет какую-нибудь баночку под махорку пристроить. Может, эта ему сгодится?» Оглянувшись, убедился, что немцев по близости нет, сделал пару шагов, дотянулся до коробочки: «Ладная какая!» Сунул за пазуху, и припустил бегом в погреб. Чтобы не вызвать подозрений у мамы и бабушки, уселся с самым безразличным видом и замер. Но хватило его не на долго:
– Шур, пойдём на улицу! Чего тут целый день сидеть?
Брат даже не повернулся:
– Лучше немцам глаза мозолить? Сиди уж…
Вася ёрзал от нетерпения:
– А мы не пойдём за калитку. Мы тут, за погребом…
Что они будут делать за погребом, Вася не придумал. Поэтому замолчал. Но Шкурка, видимо, сообразил, что Вася зовёт не просто так. Поднялся:
– Пошли уж, а то зачахнешь от безделья.
Как только братья зашли за погреб, Вася достал коробочку:
– Подойдёт тебе под махорку такая? Только там чего-то есть. Глянь, нужное или так, ерунда какая?
Увидев содержимое коробки, Шурка присвистнул:
– Похоже, ты у них снова запалы увёл! Хватятся, шум поднимут. Нам тогда всем несдобровать.
– Меня никто не видел. – но, заметив нерешительность брата, ехидно добавил. – Боишься? Давай назад отнесу.
– Ещё чего! – возмутился Шурка. – Такие штуки и нам пригодятся.
Только под махорку коробочку было решено не использовать до лучших времён. Закопали её там же, где ждали своего часа и другие припасы.
До возвращения немцев Вася уговорил своих перебраться в погреб к тёте Варе. Мама и бабушка никак не могли понять зачем это нужно. Пришлось во всём сознаться. Мама начала было ругаться:
– Что ж ты натворил?! Ведь хватятся, заметят пропажу. На кого подумают? На нас. И что тогда делать?
Вмешалась бабушка:
– Мария, и вправду надо уходить. Немцы-то не станут виноватого искать – всех за едино расстреляют.
И Емельяновы ушли.

Любопытство и смелость маленького Васи чуть не принесли беду в семью. Но трагедия всё же случится, только позже. А тогда украденные мальчиком боеприпасы, наверняка спасли от разрушения не один дом или мост. Кто знает, для какой операции готовили их немцы.

В канун Рождества бабушка всё чаще вздыхала:
– Не прогонят немцев к празднику Христову. Так и будем в погребе ждать первую звезду.
Вася не очень понимал, о чём она говорит – о боге ни в школе, ни дома разговоров не вели. Поэтому просто в очередной раз сбежал из погреба.
Немного подумал, чем сегодня заняться, и отправился в Кульнево. Там жил закадычный друг Вася Жохов. Немного покатались на салазках. А потом отправились в Детчино, посмотреть, что делается в центре. Только вышли из Кульнева, увидели, идущую со стороны пионерлагеря огромную колонну пленных красноармейцев.
– Смотри, сколько наших взяли, – прошептал один Вася другому.
– Ага. Человек пятьдесят будет.
– И не боятся, что убегут или побьют их, – сверкнул глазами мальчишка в сторону немецкого конвоя.
– А чего им боятся? У них же автоматы, а наши совсем без ничего.
– Так-немцев-то… Раз, два, три… Всего шестеро.
– И что? Как дадут очередью…
Друзья перестали перешёптываться, молча рассматривали идущих.
На некоторых были одеты полушубки. Но большая часть шла в одном исподнем. Проходящие мимо женщины кидали солдатам картошку или кусок хлеба. Спешили пройти мимо быстрее, потому что немцы начинали ругаться, направляя автоматы прямо на женщин.
Васе очень хотелось пойти за колонной, выяснить, куда ведут наших пленных. Но было страшно. Переминался с ноги на ногу, размышляя, позвать друга, или всё же не ходить. Спас положение, откуда ни возьмись, появившийся Шурка:
– Домой пошли. Мать зовёт.
Вздохнув, Вася распрощался с другом и отправился в погреб слушать мамины вздохи и бабушкино бормотание да многозначительно переглядываться с Шуркой, прикидывая, как лучше использовать украденное у немцев.
Долго раздумывать об этом братьям не пришлось – началось наступление Красной Армии. Всё время пока раздавались взрывы и стрельба, Мария из погреба никого не выпускала. Лишь когда наступила тишина, они выбрались на верх и, поняв, что немцы ушли, перебрались в бабушкин дом.
Мария собралась на колодец. Вышла на улицу и ахнула:
– Наши идут!
Вернулась, чтобы обрадовать своих. Все выбежали за калитку.
Из-под моста в сторону Детчина двигалась небольшая группа красноармейцев – человек восемь. Вася побежал навстречу:
– Наши! Ура! Наши!
Один из красноармейцев двигался, как-то тяжело.
– Раненый? – спросил Вася, подбежав к солдату.
– Замёрз. Под мостом под лёд провалился.
– Ага. Там ледок тонкий всегда, потому как быстрина.
Его отвели в дом. Усадили к печке-голландке:
– Грейся, родненький!
С момента освобождения Детчина прошло всего пару дней, а в селе уже развернули госпиталь. К нему постоянно подвозили новых раненых, а из него часто выносили умерших солдат, которых хоронили здесь же поблизости.
Несмотря на то, что немцев отогнали не так уж и далеко, Детчино радовалось мирной жизни. Взрослые возвращались к оставленной на период оккупации работе, детвора, пока не заработала школа, навёрстывала упущенные зимние развлечения. К привычным добавились новые: поиск снарядов и патронов. Часть мальчишки сдавали командирам, а часть уносили в лес, чтобы посмотреть, как они взрываются. Вечерами получали дома нагоняи от матерей за опасное занятие, клятвенно обещали больше этого не делать, а утром начиналось всё сначала. Не сданное оружие и боеприпасы прятали, где могли: на чердаках, в сараях и даже в поленницах. 
Однажды Вася решил подкинуть в печку дров. Не заметил, что к чурке примёрз запал. Как только закинул дрова в печку, раздался сильный хлопок. В это же мгновение руку полоснула сильная боль. Такая, что вокруг стало темно. Ничего не понимая, не слыша собственного крика, натыкаясь то на стол, то на косяк двери, прижимая к груди раненую руку, Вася метался по кухне, пока вдруг не выскочил на улицу. Морозный воздух немного привёл его в чувство. Настолько, что глаза вдруг снова увидели свет. А вместе с ним испуганное лицо мамы. Её рот открывался, словно она что-то говорила, только Вася не слышал ничего. Мария перетянула раненую руку сына полотенцем, почти силой усадила ено в санки, и побежала. Возле госпиталя надрываясь заголосила:
– Помогите!
Старалась перекричать Васю. Но их и так уже заметили, бежали навстречу.
Марию дальше дверей не пустили. Васю занесли в операционную. Он не почувствовал, как на лицо положили маску, просто провалился в темноту. Очнулся в коридоре. Санитарка, увидев, что он открыл глаза, улыбнулась:
– Проснулся? Сейчас доктора позову.
Вскоре на краешек кровати присела женщина в белом халате:
– Ну что, больно или уже терпимо?
С трудом разлепив ссохшиеся губы, Вася хрипло ответил:
– Терпимо.
– Ты не обижайся на меня – пальцы спасти нельзя было.
Вася удивился: «Как это нельзя спасти? Я же чувствую их. Вот же они». Ему даже показалось, что он пошевелил ими. От этого боль усилилась, но превозмогая её, заставил себя поднять перебинтованную руку. Удивлённо разглядывал просочившуюся кровь на том месте, где должна начинаться кисть. Снова попытался шевельнуть пальцами. Получилось или нет, не понял – боль обожгла. Он вскрикнул, опуская руку.
– Я знаю, – снова заговорила доктор, – тебе кажется, что чувствуешь пальцы.
Вася отвернулся, боялся разреветься.
– Так у всех бывает. Это нормально. Но всё-таки придётся учиться жить по-новому.
Зажмурив глаза и стиснув зубы, Вася молчал. В голове крутилась одна мысль: по-новому – это значит без руки.
– Я сделала, что смогла. Разделила конец косточки надвое. Теперь всё будет зависеть от тебя: захочешь, научишься работать этой рукой, будто у тебя на ней есть два пальца.
Вася повернулся, посмотрел, как доктор соединяет и разъединяет большой палец с четырьмя остальными.
– Это не мало. У других и этой возможности нет. 
Заметив, что взгляд мальчика начал понемногу меняться, перевела разговор:
– Там мама на улице плачет. Сможешь её успокоить? – заметив удивление в глазах Васи, объяснила. – Переживает за тебя, боится, что духом упадёшь. Позвать её?
Вася утвердительно кивнул.
Через некоторое время Мария сидела рядом с сыном. Чтобы не разрыдаться, молчала. Просто гладила его по плечу. Вася, борясь со сном, пробубнил:
– Мам, ты не плачь. Докторша сказала, что рука будет работать. Она там чего-то сделала такое, что я смогу… смогу… – и заснул.
Подкараулив доктора, Мария бросилась к ней:
– Спасибо вам, Тамара Николаевна!
Та жестом остановила её:
– Несколько дней мальчик пробудет у нас. Больше нельзя. Потом будете приходить на перевязки, а лучше договоритесь с Анной Карловной, чтобы ходила к вам домой, – взглядом показала на женщину, склонившуюся над одним из раненых. – Вон она. Доверьтесь ей: опытная, и руки золотые.
Через неделю Вася был дома. Бабушка хлопотала около него и приговаривала:
– Даст Бог, врачиха хорошая попалась. Может и обойдётся всё.
– Конечно, обойдётся, ба! Мне не какая-нибудь врачиха операцию делала, а военврач медицинской службы. Сама Тамара Николаевна!
– Ну, ежели сама, тогда об чём разговор, – улыбнулась бабушка. 
Месяца три Вася просидел дома. Первое время рука болела так, что об улице он и не думал. Но чуть полегчало, затосковал:
– Хоть возле дома погуляю.
Мама и бабушка кричали в один голос:
– Хватит, нагулялся! Теперь чего штопать врачиха станет? Голову, если только!
– Слыхал, чай, про Ларионова? Туда же захотел?
Вася понуро опустил голову. Жалко было друга: «Да кто же знал, что эти патроны могут так рвануть, что насмерть убьют? Мне-то, видать, ещё повезло, руку только оторвало». А мать не успокаивалась:
– Или тёзку своего вспомни, Васю Качаева! Спину всю посекло осколками. Не спина, а решето теперь у мальца. Всё твои друзья, и дела у вас одни и те же. Так что сиди дома. Или вон с Тамарой да Лидой на поле иди.
Копать мороженую картошку Вася не любил. Но есть хотелось, и он отправлялся с сёстрами в поле. Оставался дома, лишь когда рука ныла особенно сильно. Только и тогда не сидел без дела. У многих в округе немцы растащили не только тёплые вещи, но даже и одеяла. Вот Мария Васильевна и нашла для себя дополнительный заработок. Сговорившись об оплате, стегала людям одеяла. Вася помогал раскладывать вату. Дело, конечно, не хитрое, но надо выложить всё ровненько, а то будет в одном месте пусто, а в другом толстый комок. За работу расплачивались продуктами. Кто мороженой свеклы принесёт, кто картошки. Один раз даже мукой рассчитались. Это был настоящий праздник.
Но к лету Вася вырвался из-под контроля мамы и бабушки. Истосковавшись по воле, пропадал на улице с утра до ночи. Иногда по своим мальчишечьим делам, а иногда отыскивая что-то съестное для себя и семьи.
Однажды набрели с мальчишками на заброшенную пасеку. Сами достать мёд не смогли бы. Стояли, прикидывали, как лучше поступить. За взрослыми бежать? А вдруг в это время ещё кто-то сюда придёт? Самим лезть в улей? Страшно. Пока размышляли, подошёл солдат из той части, что на отдыхе рядом стояла:
– Чо, пацаны, медку захотели?
– Ага. Только, как достать его…
– А вот мы щас… Ну-ка подсобите.
– Чего делать-то дяденька?
Под руководством солдата достали соты.
– Вот эти здесь ешьте, – протянул каждому по куску, – а это домой несите.
Пока мальчишки расправлялись с сотами, расспрашивал, чьи, да где живут. Потом попросил:
– Вы Гришу-то Степанова, небось, знаете? Привет ему от меня передайте. Скажите, мол, брат поклон прислал.
– Так вы местный? – удивились мальчишки.
– А то, как бы я про эту пасеку-то знал, – усмехнулся солдат.
Прощаясь, сговорились, когда снова придут за мёдом, и побежали домой. Через три дня вернулись. Прождали солдата до вечера, тот так и не пришёл. Уже потом мальчишки узнали, что он погиб. В лесу пряталась группа немцев, попавших в окружение. Вот с этой группой и завязался бой. Солдата, что доставал с мальчишками мёд, ранило. До медсанбата он не дотянул.
Мария твёрдо решила возвращаться в Таурово. Надеялась, если будет поближе к разорённому дому, то вечерами да в редкие выходные сможет как-то восстановить его. Не сама, конечно, разве осилит она брёвна таскать. Но и нанимать кого-то лучше, если сама будет рядом. А пока жила вместе с детьми у тех, кто приютит, то у Винокуровых, то у Симонихи, то ещё у кого.
К весне 1943 года голод был уже не таким нестерпимым, но и совсем не оставлял. Теперь в семье Емельяновых было двое работников. Вася не совсем понимал, для чего брат разгружает песок на станции, но это была работа и прибавка к их скудному пайку. Поэтому, когда в Детчине недалеко от железнодорожного моста через реку Суходрев расположился ещё один госпиталь , местная детвора обрадовалась – появилась надежда на дополнительный кусок хлеба, а может и тарелку супа. Каждый день не ходили – боялись, что прогонят, если зачастить. А вот когда в госпиталь фильм привозили, они туда бежали задолго до начала. Видели, как местные мужики помогали переносить раненых от вагонов в госпиталь. Хотели тоже помогать, да кто же им разрешит таскать тяжёлые носилки. Дома они не сидели без дела. По хозяйству трудились наравне со взрослыми. Тоже было не легко. Но тут всё-таки живые люди. Да ещё и раненые. Поэтому сердобольные санитарки и медсёстры просто кормили детвору и отправляли смотреть кино. В эти часы Вася даже забывал, что идёт война, так было спокойно и радостно на душе.
Где находился отец во время оккупации, Вася не знал. Видел его только один раз, уже после того, как немцев выбили из села. Отец пришёл навестить Васю, когда узнал, что сыну руку оторвало. Разговор тогда не получился, они поссорились. Отец ушёл, громко хлопнув дверью, и больше о нём не слыхали. А сегодня мама пришла домой расстроенная. Кто-то предал ей записку. Как Григорий Иванович смог её переслать, навсегда осталось тайной. Но зато теперь было известно, что его посадили. Кто-то написал на него донос.
Вася вспомнил, как над ним кружил немецкий самолёт и сыпал бумажками. Он и сам тогда их насобирал полные карманы. Потом раздавал мужикам для самокруток да маме на растопку сколько-то отдал. Что в них было написано, Васю не интересовало. Мама, мельком глянув на текст, швырнула разом всю пачку в печь. Он удивился её не экономности, но промолчал. А сейчас подступил с расспросами:
– Это за листовки отца посадили? За такие же, что ты в печке сожгла?
Мать молчала. Вася задумался, стараясь вспомнить что-то хорошее об отце. Не получалось. Не любил он его. Даже не уважал. Но представить его немецким пропагандистом, а значит предателем, никак не мог. Но ведь зря не посадят! Вася снова подступил к матери:
– За что его посадили? Он, что враг народа?
Мария Васильевна вздохнула:
– Да какой из него враг? Думаю, отомстил кто-то. Подвернулся удобный случай, вот и донесли.
– За что отмстили? – не унимался Вася.
– Да мало ли… Скольких он раскулачил!? Вот кто-то и припомнил.
– А зачем он раскулачивал?
– Работа у него была такая.
Вася напрягся:
– Мам, а тебя не посадят? Ты тоже эти листовки читала?
– Ты что ль донос на меня напишешь? ¬– взъерошила Мария Васильевна волосы сына. – Я почитала да в печь их бросила, а он, небось, в карман припрятал, для табака сберёг. Вот кто рядом был тогда, тот и написал.
– Кто был?
– А я почём знаю…
Мария Васильевна хорошо помнила тот момент. Она как раз с колодца шла. Всё произошло у неё на глазах: вот кучка мужиков у соседнего дома окружила её мужа, вот соседка идёт навстречу… «Да разве можно детям её имя назвать! Только кроме этой бабы решиться на такое некому. А всё же вдруг я ошибаюсь», – думала Мария Васильевна, комкая записку. 
Григорий Иванович Емельянов вернулся в родные места только через семь лет. Жил скромно. Печать врага народа не позволяла устроиться на хорошую работу. Добро бы только ему. Для его детей многие двери тоже были закрыты. Да что там двери! Если случалось что-то из ряда вон выходящее, первыми таскать по инстанциям начинали именно Емельяновых. Потому что на крючке у советской власти в этой округе была именно их семья. 
Конечно, времена тогда были такие, что против партии и правительства выступить никому бы и в голову не пришло. Но в году примерно 1975-м, случилось всё же событие, попортившее много нервов этой семье. Какой-то «умник» на железнодорожной насыпи, так чтобы было видно из окон проезжающих поездов, выложил деревянными чурочками надпись «Ленин – враг народа!»
Досталось тогда не только братьям и сёстрам Емельяновым. Их жён и мужей тоже долго вызывали в различные кабинеты. Оставили в покое, только поняв, что обиды на власть эта семья не держит, живут и трудятся, как и все советские люди, на благо Родины.
Василий, например, работая зоотехником, находил время для спорта. Сборная футбольная команда Детчина, которую он организовал и был не только капитаном, но ещё и тренером, не последняя в области. Команда пять раз подряд стала чемпионом Калужской области.  Да что там область! Даже в Белгород ездили на первенство республики.
Реабилитировали Григория Ивановича только в 1995 году. Когда ему это было уже не важно. Да и дети его к тому времени дожили до пенсии. Они и сегодня вспоминают о прожитых годах без обид и упрёков судьбе. Только как заклинание повторяют: «Лишь бы не было войны!»   

































МАКАРОВЫ

По воспоминаниям Макарова
Анатолия Васильевича 1932 г.р.
уроженца деревни Таурово
Калужской области
и Макаровой (урождённой Грибачёвой)
Татьяны Вячеславовны 1935 г.р.
уроженки города Москва

Надя сидела на коленях у брата, и играла с солнечным лучом. Старалась поймать его в ладошки. Но тот проскальзывал, не давался. Толик терпеливо ждал, когда сестрёнка наиграется и запросится спать. Ему не терпелось ускользнуть на улицу. Все деревенские мальчишки уже давно убежали купаться, а его с Надей на речку не отпускали – слишком мала. Всего год от роду.
Анна загремела подойником, собралась на полдни. Но тут вдруг ожила чёрная тарелка радио в простенке между окнами. Затрещала, зашипела, давая понять, что готовится заговорить. Анна потопталась у дверей, нетерпеливо махнула рукой:
– Не дождёсси видать, – толкнула дверь.
– Иди уж, коли собралась, и без тебя все новости расскажут, – усмехнулся Василий, глядя на жену.
– Так обещали, что важное сообщение передадут.
– А нам-то, что до него? Это у них тама перемены да новости, – Василий ткнул узловатым пальцем вверх, – а нам всё одно: паши, коси, да на себе вози.
Но тут шипение прекратилось. Из радио полилась мелодия позывного. Анна застыла в ожидании. Радио, выдержав паузу, заговорило: «Внимание! Внимание!» Голос диктора был строгий и тревожный. Все притихли. Только Надя по-прежнему весело лепетала, играя с лучом. Её нисколько не испугали страшные слова о том, что сегодня, 22 июня 1941 года, началась Великая Отечественная война.
Толик растерянно переводил взгляд с отца на маму. Ждал, что они скажут. Анна опустилась на лавку:
– Вась, чего теперь будет-то?
– Чего-чего… Аль не слыхала?
– Так, а делать-то чего?
– Корову идтить, доить, – сердито буркнул Василий, – ей всё одно вымя распирает, хоть война, хоть нету её.
– И то верно, – спохватилась Анна, и вышла из дома.
Хозяйки с подойниками шли к стаду, обсуждая новость.
– Небось теперь мужиков-то на войну увезут.
– Ох, хлебнём без их.
– Ну, всех-то не увезут. Кого-никого, чай, оставят.
– Василия, вон, Анны Макаровой оставят. И на развод, и командовать бабами. За немцами бегать на своих культяпках ему тяжеловато будет, а с нами управится.
– Ну уж так и одного Василия.
– Деда Степана ему в помощь дадут.
– Язык-то попридержи, срамница, – цыкнула самая старшая из баб тётка Авдотья, – знать не знаешь, что такое война, а туда же… лишь бы позубоскалить.
Какое-то время шли молча. Потом молодка, та, что балагурила, примирительно заговорила:
– Чай времени-то с той Мировой войны немало прошло. Теперь уж всё иначе будет.
– Ох, и дурная ты, Маруська! Одно слово: волос длинный – ум короткий, – вступила в разговор Анна Макарова.
– С чего бы это? – обиделась Маруська.
– Да с того, что память больно коротка. Послушаешь тебя, так ни Гражданской, ни Финской не было.
– Так вроде Василий твой живой с Финской-то пришёл. Значит, и с этой мужики вернутся.
– А сколько их не вернулось, не считала?
– Всё равно на этой войне будет по-другому. Слыхала, чай, как по радио сказали: «Победа будет за нами!»
– Да хоть как, – вздохнула тётка Авдотья, – кроме горя, от войны ничего не бывает. Так что, бабоньки, молитесь! Каждый день молитесь, чтоб закончилась она поскорее и нашу деревню стороной обошла.
Балагурка опять не удержалась:
– Скажешь тоже! Разве дойдёт война до нашей деревни-то? Ты хоть знаешь, сколько вёрст отсюдова до границы? – видя, что никто её не поддержал, сменила тему. – Да и молиться-то уж поди все разучились. У нас в дому с каких пор иконы-то не висят.
Бабы недовольно загомонили:
– А ты за всех не говори.
– Разучились аль нет, не тебе судить.
 Тётка Авдотья, отыскав глазами свою корову, молча отделилась от группы товарок. Сделав несколько шагов, обернулась:
– Говоришь, икон в дому нету? Сама найдёшь, аль подсказать куда их твоя бабка спрятала?
Разговоры разом стихли. Бабы разбрелись каждая к своей корове, занялись делом.
Анна, цвыркая струйками молока по стенкам подойника, вспоминала, как однажды, совсем несмышлёной девчонкой, лет трёх или четырёх от роду, ездила с матерью в Калугу. То ли на ярмарку, то ли по другим делам. Цель поездки забылась, а вот обоз, что вёз от станции раненых, помнился. Кто-то лежал на телеге, кто-то шёл рядом с ней. Но у всех были белые повязки с кровавыми пятнами. Анне вспомнилось чувство страха, которое тогда испытала. Оно и сейчас поползло по спине, сковало руки, подступило тошнотой к горлу, выплеснулось из глаз красным туманом. Прямо на молоко. Стряхивая неприятное воспоминание, Анна провела рукой по лицу, прижалась лбом к тёплому боку коровы:
– Господи! Огради нас от страшной напасти, – и снова принялась доить.
На следующий день объявили мобилизацию. Первыми пошли к Детчинскому военкомату мужчины, родившиеся с 1905 по 1918 годы. Василий в 1940 году, уже после возвращения с Финской войны, обморозил пальцы на обеих ногах. Пришлось ампутировать. Из-за инвалидности воевать с фашистами его не призвали.
Зато в колхозе работы прибавилось. Ушедших на фронт в самую горячую для колхозников пору, могли заменить только женщины, детвора, старики да такие вот, как Василий. И они, забыв о возрасте и болезнях, не задумываясь, отдыхали или нет, по силам им такая работа или не сдюжат, шли и делали то, что требовалось, не откладывая на завтра и не перекладывая на другие плечи.
С 8 июля 1941 года увеличили сельскохозяйственный подоходный налог. Местные активисты убеждали баб:
– Это всего лишь временная надбавка на период войны. Победим фашистов, всё вернут, как раньше было.
Но бабы не соглашались:
– Нам и раньше-то нечем было налоги платить, а теперь придётся последнее отдать.
– Чем детей-то кормить станем?
Но активисты были непреклонны:
– Ваши мужья, братья, сыновья и отцы бьются с фашистами. Они там святым духом питаются что ли? Да и вместо манны небесной на них там бомбы падают.
Оглядев притихших баб, заговорил другой:
– Хорошие мои, да разве ж я не понимаю, что последнее отдадите, а сами на хлеб и воду сядете. Но подумайте сами: голодный солдат много ли навоюет? А ещё и раненых надо кормить.
Бабы стояли молча. Спорить перестали, но и поддержать активистов не спешили. Тогда снова заговорил первый, пустив в ход последний аргумент:
– А ну как враг и до нашей деревни дойдёт? Вы его молочком да мяском встречать будете? Для фашистов будете своих коров с овцами беречь?
Он ещё что-то говорил, только бабы уже не слушали – начали одна за одной расходиться по домам.
Не понимая, удалось разъяснить населению ситуацию или нет, активисты зашагали к сельсовету. Но на следующий день на пункт приёма продовольствия и скота потянулись вереницы со всех деревень. Кто-то всё же оставил часть скотины для себя. Макаровы были в числе тех, кто отдал последнее. 
Уже в июле в округе появилось много чужих людей. В основном женщины. Их расселили по домам местных жителей, и в этот же день выдали лопаты. Теперь они с утра до самой темноты рыли окопы сразу за деревней. К Макаровым их не подселили, поэтому новость, что чуть ли не за домами будет проходить линия обороны, они узнали позже всех. Василий качал головой:
– Если раньше не остановят немцев, жарко у нас тут будет, – и всё внимательнее вслушивался в сводки, передаваемые по радио.
Теперь над деревней часто летали немецкие самолёты. Большинство пролетали мимо, держа курс на Москву. Но случалось, что высыпали свои бомбы и здесь. Когда Толик впервые увидел в небе летящие в стройном порядке самолёты со свастикой, замер и заворожённо смотрел в небо. Вдруг кто-то схватил за руку и потащил. Едва успевая за тянувшим его отцом, оторвался от разглядывания огромных железных птиц, посмотрел, куда его отец тащит. Мама с Надей были уже у соседского погреба. К нему бежали и они. С тех пор любой гул служил сигналом для всей округи. Бросали любые дела и спускались в погреба. Но главной целью немецких самолётов был мост через Суходрев, по которому шла железнодорожная колея.
Для отражения авианалётов на краю Детчина, в районе Пупка , была установлена зенитка. Может, благодаря умелой работе зенитчиков, может, немецкие лётчики не отличались меткостью, только мост стоял целёхонький. Недалеко от него была огромная воронка от одной из немецких бомб, но на движение поездов она никак не влияла.
 Толе давно хотелось посмотреть на зенитку поближе. И вот однажды он со своим закадычным другом Борей Куплиновым отправился на Пупок. Дойти до него не успели – начался авианалёт. Мальчишки спрятались в какой-то канаве. С восторгом наблюдали, как стреляет зенитка:
– Щас наши дадут им жару.
– Вот увидишь, щас немцы драпать начнут.
Но в этот момент один из немецких самолётов наклонил свой страшный клюв к земле, и, как-то странно завывая, понёсся прямо на зенитку. Сначала мальчишки увидели, как солдаты бросились в рассыпную от орудия, и только потом заметили поднимающиеся строчками столбики пыли от земли.
– Чо это? – удивился Толик.
– Из пулемёта бьёт, – уверенно ответил Боря.
Замолчали, ожидая, когда самолёт врежется в зенитку. Но тот резко задрал нос. Едва не шаркнув пузом по орудию, резко взмыл в небо и улетел.
– Вот гад! – зло смотрел вслед самолёту Толик.
– А наши-то испугались, – ехидно проворчал Боря.
– Ты будто бы не испугался, – поднялся Толик, и зашагал к дому.
Боря догнал его и, приноравливаясь идти в ногу, примирительно сказал:
– Так я и в канаве-то испугался. А уж если бы рядом с зениткой был…
– Представляешь, как бы ахнуло?
– Ага. Там же снарядов полно. Небось и до нас бы долетело.
По Таурову друзья шли, обнявшись, окончательно помирившись и радуясь, что немец всё-таки струсил.
На следующий день Толика оставили нянчиться с Надей. Родители ушли в Михеево хоронить бабушку – мать Анны. Покачивая сестрёнку на ноге, Толик вспоминал, как после смерти деда, отец частенько посылал его к бабушке Дарье с гостинцем: «Я тут рыбки наловил, ступай отнеси. А то у неё теперь рыбака-то нету». Толику нравилось такое поручение. Бабушка была добрая, улыбчивая. И душистый травяной чай с земляничным вареньем у неё были очень вкусными. В свои девять лет Толик не до конца осознавал, что такое смерть, но чётко понимал, что чаёвничать в уютной бабушкиной кухоньке больше не придётся. Если бы не Надя, наверное, побежал бы сейчас в Михеево , и уговаривал, умолял взрослых не хоронить бабушку – пусть бы ещё пожила. Но сестрёнку не оставишь одну. А родители твёрдо решили не откладывать это дело. Отец так и сказал всхлипывающей маме: «Чего уж теперь… Собирайся, пошли – слезами её не поднимешь». А Толик вот смог бы, оживил бы. Но его не взяли.
«И вот так всегда, – сопел он обиженно, – как огород полоть, или с Надей посидеть, так сразу я, а как только…» Ему вдруг вспомнилось, как ранним летним утром, уходя на колхозное поле, мать наказывала какие дела он должен был сделать к её возвращению. И воды натаскать, и грядки прополоть, и кур покормить, а главное – за Надей присматривать. С сестрой Толику было не тяжело. Она или с игрушкой развлекалась, или на спине брата каталась. Оба занятия ей были по душе. Но соседские мальчишки чуть не с утра стояли под окнами, орали на всю деревню:
– Эй, Лоба-а-ан! Пошли купаться!
– То-оли-и-ик! Выходи-и-и! Мы на речку идём.
Толику строго-настрого было запрещено даже думать о купании. Он понимал, что Надю нельзя брать с собой, но и одну дома не оставишь. Только уж очень хотелось поплавать с друзьями. Поэтому, переделав бо;льшую часть положенных дел, пристраивал сестрёнку на спину и мчался к берегу. Посадив её в тени куста, с разбегу кидался в прохладную воду Суходрева. Не забывая следить за Надей, плескался, пока зубы не начинали стучать. Только покрывшись гусиной кожей, вылезал из воды и мчался домой.
Мама почему-то каждый раз, приходя с работы, безошибочно определяла, купался он или нет. Дела к её приходу с поля всегда были сделаны. Может, поэтому она не ругала Толика, а только ворчала: «Снова на речку бегал. Надя, небось, обревелась тут одна». Чтобы не сказать что-нибудь лишнее, Толик даже не пытался оправдываться. Знал: за то, что берёт сестру на речку, тоже не похвалят. Ещё и тот случай, когда он чуть не утонул, припомнят. Это, правда, было давно. До Надиного рождения. Только и сейчас становилось не по себе, когда вспоминал об этом. Он тогда ещё не умел плавать, только у бережка всегда барахтался. Мелководья в том месте было мало – дно резко уходило в глубину. Толик вроде и отошёл недалеко, но приходилось стоять уже на пальчиках. Вернуться никак не получалось. Течение уносило его сначала всё дальше от берега, а потом стало затягивать на глубину. Это сейчас было страшно, а тогда просто не хватало сил выбраться на спокойное течение. И воздуха не хватало. И почему-то никак не получалось закричать. Он просто барахтался, хватал ртом воздух и снова уходил под воду. Его тогда с противоположного берега увидел Сашка Емельянов. Он был постарше Толика и умел хорошо плавать. Нырнув с берега в Суходрев, саженками подплыл к тому месту, где боролся с течением Толик, схватил его за руку, потащил к берегу. Когда они уже стояли на песочке, заорал:
– Ты чего, дурень, на серёдку полез? Плавать сначала научись, а потом на глубину суйся! А ну марш домой! – поддал пинка Толику под зад. – Чтоб я тебя не видел больше, пловец!
Подхватив штаны и рубашку, Толик побежал домой.
 Маме, конечно, рассказывать ничего не стал. Только она уже на следующий день всё знала. Прибежала с улицы и от самого порога начала кричать:
– Толик, ты почему, шельмец этакий, не хвастаешься? – и вдруг разревелась.
Долго пыталась отругать, но получалось только плакать. Отодвинет от себя Толика, шлёпнет по мягкому месту, и тут же прижмёт к себе и снова плачет. Он тогда так и не понял, ругалась она или нет. Зато после этого случая плавать научился.
С нового учебного года не начала работать не только школа для детей, но и та, что была за стенкой у Макаровых. Когда-то давно Толик расспрашивал бабушку: «Почему вы с дедом одни в доме живёте, а у нас за стенкой школа? И что это за школа, если в ней взрослые дядьки учатся?» Бабушка тогда ему много чего рассказала. Но Толик понял только, что раньше этот дом долго пустовал. Мама с папой, когда поженились, решили в нём поселиться. А потом, когда у них уже был Толик, приехали две тётеньки и стали его продавать. У родителей Толика денег было совсем мало. И даже когда они продали корову, хватило только на ту часть, в которой сейчас и живут. А остальное у этих тётенек выкупил колхоз под РКШ. Тогда же бабушка ему растолковала, что РКШ – это для удобства сократили длинное название: Районная Колхозная Школа. И что учили в ней не читать и писать, а на пчеловодов, животноводов и овощеводов. Сейчас РКШ тоже стояла пустая. Никто не выбегал на переменках покурить. Тихо и скучно было в их дворе. Как и во всей округе.
Вдруг Толику вспомнилось, как они с отцом уводили свою корову в другую деревню: «Так вот зачем мы тогда её продали! А я-то всё никак понять не мог… Бабушка же говорила, что за дом коровой рассчитались». Толик отчётливо увидел, как они идут по дороге: папа держит верёвку, привязанную к коровьим рогам, а он, шлёпая босыми ногами, погоняет корову прутиком.            
Закончился сентябрь. С огородов всё было убрано и спущено в погреба. Но обычного удовлетворения и спокойствия от окончания страды не наступило. Наоборот, воздух словно звенел от напряжения перед неизвестностью, которой был пропитан каждый следующий день. Несмотря на то, что от границы до Калуги огромное количество вёрст, там уже хозяйничали немцы. В начале октября жителей Таурова предупредили о том, что вскоре здесь будут бои. Макаровы собрали, что могли унести, и ушли в Абилеи . В этой деревеньке жили тесть и тёща Александра – брата Василия. Кончено, Зуевы были не Бог весть какая родня, но всё же не чужие люди.
Поднявшись на пригорок, где стоял дом Зуевых, Макаровы остановились и посмотрели в сторону Таурова. Несколько самолётов кружили над деревней, и под ними то и дело появлялись чёрные фонтаны. На расстоянии было не так страшно, как вблизи. Но там был их дом. И хотя все молчали, думали об одном и том же: выстоит он под бомбёжкой, или возвращаться будет некуда.
На высоте, на краю Таурова, стояли наши огнемёты. За домами на возвышенности залёг пулемётчик, обстреливал деревянный мост через Суходрев, чтобы немцы не смогли по нему пройти. Но вскоре он затих – видимо убили пулемётчика. Как только по мосту начала двигаться какая-то серая масса в сторону их деревни, Макаровы отвернулись и шагнули к крыльцу.

А в Таурове тем временем шли жесточайшие бои, о которых местное население, предупреждённое нашим командованием и поэтому покинувшее свои дома, ничего не узнало. Люди не видели, как к подготовленной летом линии обороны подошли наши войска и заняли позиции. Как 13 октября 1941 года со стороны Калуги к Таурову стали приближаться колонны мотопехоты и танки врага. Как героически сражались бойцы Красной Армии. Три раза под натиском немецкой армии им пришлось оставить свои позиции, но каждый раз красноармейцы откидывали противника на старые рубежи.
Только вечером 14 октября две роты немецкой мотопехоты в сопровождении двух танков смогли занять Таурово. Но уже следующим утром были отброшены назад мощной контратакой, потеряв при этом 150 бойцов и оба танка. В этот день – 15 октября 1941 года – нашим бойцам пришлось отбить три атаки врага. Несмотря на численный перевес против-ника, красноармейцы не отступили.
Не сумев прорвать оборону в районе Таурова, чтоб захватить Детчино, немцы решили его обойти и, окружив сопротивляющихся бойцов, войти в эти населённые пункты с другого направления. Немецкой армии нужно было занять Детчино во что бы то ни стало, потому что оно было центром Детчинского района Тульской области  и крупным железнодорожным узлом. Благодаря стойкости наших бойцов только 19 октября 1941 года немецкие части смогли занять Детчино.
К этой дате от дивизии, обороняющей подступы к Детчину со стороны Таурова, Машкина и Берёзовки , практически ничего не осталось. Только по прошествии нескольких десятков лет стало известно, что героически сражалась и погибла в этих местах 312-я стрелковая дивизия , под командованием полковника А.Ф.Наумова, а под Таурово держал оборону 1081 стрелковый полк этой дивизии. А тогда, в страшном 41-м, по совету командиров Красной Армии, мирное население уходило подальше от тех мест, где проходила линия обороны, и, следовательно, ожидались жестокие бои. И, возвращаясь потом к своим очагам, могли судить о произошедшем в их отсутствие лишь по разрушениям и по огромному количеству трупов с обеих сторон.
       
Пока же Макаровы подходили к дому Зуевых, который стоял на пригорке деревни Абилеи.
Увидев в стороне телегу брата, Василий удивился:
– Чего это Шурка за нами не заехал?
– Может это не его? – замедлила шаг Анна.
– А чья же ещё? – не сдавался Василий.
Дед Сафрон, открывший дверь на стук, без лишних вопросов про-вёл их в дом, указал куда сложить пожитки, пригласил к столу, где его жена с дочерью уже собирали обед. Не успели взяться за ложки, с улицы донёсся знакомый гул. Женщины растерянно смотрели на мужчин, не решаясь что-либо предпринять. Дед Сафрон скомандовал всем сесть на пол, а сам с зятем и Василием, встали между окон и очень осторожно наблюдали за улицей. Первым подал голос Василий:
– Рама немецкая.
– Что ей тут понадобилось… – в полголоса ответил Александр.
Тут раздалась пулемётная очередь. Без лишних слов мужики тоже опустились на пол.
– Думаешь, бомбить начнёт? – не двигаясь, спросил дед Сафрон, ни к кому конкретно не обращаясь.
– Рама-то? Неее… эта не будет, – уверенно ответил Василий.
И действительно немецкий самолёт очень быстро улетел.
Выглянув в окно, Василий удивился:
– И Яшка тут?
– Да он прямо перед вами пришёл, – поднимаясь ответил Александр, – дед наш ему на дворе место определил.
– И чего ему неразумному на сене-то не сидится? – выглянул в окно дед Сафрон. – Ну как пулю бы схватил.
– Чего ему будет! – забирая у дочери внучку Зину, проговорила жена деда Сафрона. – Неразумных Господь завсегда бережёт.
Яков Иванович Иванов был слаб умом, безобиден и наивен, как ребёнок. Если он заходил к кому-то из тауровских жителей, его никогда не гнали. Наоборот, сажали за стол, кормили как члена семьи. Иногда он продавал пойманную собственноручно рыбёшку и покупал нехитрые гостинцы для себя и местной детворы. Но как ни глуп был Яшка, инстинкт самосохранения и его выгнал из Таурова. Только на этот раз мужичок наотрез отказался пройти в дом, как хозяин его ни уговаривал. А когда хозяйка принесла на сеновал хлеба и молока, он уже мирно спал, безмятежно раскинув руки, обнимая во сне весь мир. И вот теперь Яшка спокойно разгуливал по деревне, словно и не стрелял несколько минут назад с немецкой рамы пулемёт. 
Наконец все расселись за столом. Отобедав, дед Сафрон поинтересовался:
– Вы, когда уходили, али дорогой шли, пацанов не встретили? С вашей деревни двое тут тоже были. Один-то родственник ваш – Митька Макаров, а другой Вася Качаев. Никому не сказавшись, пошли в Таурово, поглядеть что там да как. А вернулся один Васька.
– Так у него бы и спросить, где Митька делся, – насторожился Василий.
– Да уж пытали его бабы. Говорит, сидели, отдыхали. Вдруг какая-то стрельба. Он убежал, и больше Митьку не видал.
– Врёт небось, – покачала головой Анна.
– Врёт ли, нет ли, да только Митьки так и нет по сей день.
А вечером в Абилей вошли немцы. Первым их увидел Яшка. Суетливо забежал в дом к деду Сафрону, стянул с головы заношенный треух и тыкал им в сторону окна:
– Чужие тама. С ружьями... Ходют…
Потоптался немного, натянул шапчонку и вышел. Через неплотно прикрытую дверь был слышен скрип половиц в сенях. Потом всё стихло – Яшка перешёл в пристроенный прямо к дому хозяйственный сарай и забрался на сеновал.
Группа немецких солдат прошла по опустевшей в миг деревне, выпустив из автоматов несколько очередей. Видимо для острастки населения. В дом, где приютились Макаровы, не заглянули. Остановились на краю деревни. А рано утром уехали. Местная детвора, насидевшаяся по тёмным углам да по печкам, высыпала на улицу. Мальчишки с интересом разглядывали автоматные гильзы, рассовывали их по карманам. Часам к десяти, обшарив всю траву, пристроились на широком крыльце одного из домов, хвастались друг перед другом, кто насобирал больше.
Вдруг началось что-то ужасное. Свист, вой и грохот стояли такой силы, что мальчишки попадали с крыльца. Ничего подобного раньше не было. Это потом они узнали о новом оружии – «Катюша». А тогда испуганно жались друг к другу, бессмысленно озирались, не понимая, что нужно делать, и не решаясь пошевелиться. Место, где в тот момент сидели мальчишки, находилось в небольшой низине. Дальше за лужайкой перед домом был неглубокий овраг, а за ним пригорок, на котором стоял дом деда Сафрона. Толик инстинктивно поднял голову в его сторону как раз в тот момент, когда соломенная крыша как-то странно шевельнулась. Решив, что ему померещилось что-то странное, зажмурился. Даже головой тряхнул, сбрасывая видение. А когда открыл глаза, от крыши к небу тянулся дымок. Забыв о страхе, сорвался с места, побежал к дому. Скатившись в овраг, потерял дом из вида. На одном дыхании поднялся на другой край. По соломенной крыше уже плясали языки пламени. Не сбавляя скорости, Толик бежал вверх по пригорку. До дома оставалось совсем чуть-чуть, когда навстречу выбежала мама. Отдав ему орущую не своим голосом Надю, мама метнулась назад. Толик остановился. Не глядя на сестру, покачивал её, пытаясь успокоить, приговаривал:
– Ну-ну… Чего ты?.. – от быстрого бега тяжело дышал, поэтому говорить было трудно.
Машинально гладил Надю по голове. Вдруг руки нащупали что-то тёплое и липкое. Удивлённо взглянув сначала на свою руку, а потом на голову сестры, увидел кровь. Всё его сознание обволокло страхом и жалостью к сестре. Пытаясь не разреветься, Толик почти кричал:
– Надя, Наденька, не плачь! Сейчас мама придёт.
Осознав своё бессилие перед происходящим, опустился на землю. Усадил сестру к себе на колени, обхватил руками. Стараясь не задеть рану на голове, прижимал к себе. Уже не сдерживая слёз, гудел ей в ухо:
– Больно тебе, маленькая… Как же ты так?..  Упала, наверное… – и вспомнив, как бабушка склонялась над его разбитыми коленками, уже спокойнее забасил, – а вот я сейчас тебя вылечу.
Оглядевшись вокруг, нашёл самый большой, но совсем пожухлый лист подорожника. Аккуратно обтёр его о штанину, стараясь, чтобы тот не рассыпался. Приложить к ране было страшно – вдруг больнее сделает. Оттягивая момент, сначала несколько раз подул на кровавое пятно, и только потом, набрав побольше воздуха в грудь, прижал листок к голове сестры. Стараясь перекричать Надю, произнёс волшебные слова, которые ему всегда помогали от любых ссадин и ушибов:
– У сороки боли, у вороны боли, а у Нади заживи.
Пламя уже начинало облизывать стены. Из дома вынесли деда Сафрона. Положили на траву неподалёку от Толика. Было страшно посмотреть в его сторону: вдруг у него рана больше Надиной, или, что ещё хуже – дед мёртвый. Поэтому, повторяя раз за разом лечебное заклинание, Толик смотрел на дом. Вдруг замолчал на полуслове. Мама вытащила сундук. Одна! У них такой же дома стоит, так Толик даже сдвинуть его не мог. Да что там сдвинуть! Крышку поднимал двумя руками. А тут мама его как-то смогла через порог перетащить, да ещё и с крыльца одна двигает.
Из боковой двери сарая, пристроенного прямо к дому, вышел Яшка. Он прижимал руку чуть ниже спины и сильно хромал. Оглядывался вокруг, спросонья не понимая, что произошло, отчего ему так больно и почему всё вокруг полыхает.
Бабушка, оторвавшись от деда Сафрона, метнулась к корове, которая была привязана к забору:
– Корову-то отвяжите! Сгорит ведь родимая! – в суматохе её никто не слышал.
Но она и не ждала никого – сама отвязала, и хлопнув по спине отпустила её:
– Иди, сердешная! Чай есть захочешь, придёшь.
И тут до бабушки наконец дошёл смысл происходящего. Она упала на колени, заломила руки и запричитала:
– Да что же это деется-а-а-а! Как теперь жить-то-о-о-о? Где-е-е-е-е? Коровушку на ночь где стави-и-и-ить? А кормить-то че-е-е-ем? Сено-то, сено-о-о-о!..
Дочь опустилась рядом с ней. Молча плакала. Слов утешения не было.
Потом, из обрывочных разговоров взрослых, Толик понял, что в сарай попал снаряд. Он разворотил стену, смежную с домом. И то ли осколки этого снаряда, то ли огромные щепки брёвен, ранили Надю, деда Сафрона и Яшку. Надя больше испугалась – ссадина, конечно, была немаленькая, но всё же не очень серьёзная. А вот деда Сафрона покалечило сильно: перебита рука, глубокая рана прямо по центру лба. Из лекарств только сухой, совсем увядший к октябрю, подорожник. После четырёх дней непрерывных стонов дед Сафрон умер. А когда его похоронили исчез Яшка.
На другом краю Абилей не пострадал ни один дом. Зато вокруг дома Зуевых сгорели все. Да что там дома! Толику тогда показалось, что от этих страшных взрывов горела даже земля. Он ещё удивился: «Разве может земля гореть?» Но рассмотреть получше было некогда – Надя сильно плакала.
Чуть выше сгоревшего дома стояла школа. Никто в этом году в ней не учился. Но погорельцы почему-то не решились в ней поселиться. Невдалеке были выкопаны окопы. Кто, когда и зачем их выкопал, Толик не знал. Но именно они стали для них местом обитания. Пока ещё никто не задумывался о том, что не за горами зима – пережитый шок мешал рассуждать здраво. Просто прижимались теснее, согревая друг друга и поддерживая в общем несчастье. Лишь голод заставлял взрослых подниматься и двигаться в поисках чего-либо съестного. Но от дома не осталось ничего. Пожар был такой силы, что сгорели даже ульи, стоявшие поодаль. На радость детям в них смогли найти совсем немного мёда.
Несколько дней и холодных ночей, проведённых в окопе, привели взрослых в чувство. Как-то на рассвете братья всматривались в сторону Таурова.
– Вроде не видать, что там бои посейчас идут.
– Да сам уж, который день наблюдаю… Кажись тихо там.
– Может, вернёмся, Шурка? Как думаешь?
– Телега в огонь не попала. Коня я тогда, как знал, далеко привязал…
– Грузимся?
– Эх, было бы чего, – вздохнул Александр и повернувшись к окопу, скомандовал, – бабы, собирайтесь! Домой едем.
Дом Макаровых уцелел. Немцы проходили Таурово мимо, останавливаясь в деревне редко, и очень маленькими группами. К Макаровым даже не заглядывали. Они почему-то избегали кирпичных домов, останавливались исключительно в деревянных строениях. Поэтому все вещи были на месте и тесниться не приходилось.
В пустующей с самого лета РКШ, за время их отсутствия появилась жиличка.  Не успели Макаровы подойти к своей двери, как из школьной половины вышла женщина:
– Здравствуйте! Соседями будем? Меня Серафимой кличут.
Оказалось, перед самыми боями женщина выехала на своей лошади из Малоярославца. Куда и к кому ехала, не рассказала. Но здесь её путь закончился.
– Что тут творилось! – качала она головой. – Сверху бомбят, со всех сторон стреляют. Думала, не быть мне живой. А вот поди ж ты! Даже лошадь уцелела.
– Значит, не время ещё ко Господу тебе, – взялась Анна за дверную ручку, показывая, что разговаривать дальше не собирается.
Но женщина не унималась:
– Да Господь, наверное, спал все эти дни! Здесь сущий ад был. Стихнет вроде, высуну нос, чтоб глянуть, хвать, немцы идут. Спрячусь. Опять грохот, вой да гарь начинается. Всех святых, кажись, вспомню, пока утихнет. Опять в щёлку гляну – наши бегут. И вот так дня четыре было. Я уж и счёт им потеряла. – Тут она спохватилась. – Ой, что это я вас на пороге держу. Чай на ногах еле держитесь. Отдыхайте, соседушки. Успеем ещё наговориться. Заходите в гости, если что. Я в первой от входа комнате расположилась.
А в глубине РКШ, в тёмной кладовке, прятались раненые красноармейцы. Как Серафима их не обнаружила, не понятно. Услышав какое-то движение прямо за стенкой, Василий прикинул, что это не тот класс, в котором поселилась беженка. Заглянул на школьную половину. Все двери плотно закрыты. Заглянул в кладовую. Там, прямо на полу, прикрыв сено шинелями, лежали человек семь.
– Вы кто? – поинтересовался Василий.
– Свои, отец. Сил не хватило вместе со всеми отойти, – ответил за всех один из бойцов, – ты не бойся, сейчас наши с силами соберутся, снова отобьют вашу деревню у немцев.
Приглядевшись к солдатам внимательнее, Василий усомнился:
– Что-то на русских не больно вы похожи, – кивнул в сторону молчавших солдат, – они наши или как?
– Не сомневайся, отец, – улыбнулся боец, – такие же красноармейцы, как и я. Только не русские, а казахи. Дивизия наша из Казахстана воевать приехала.
– По нашему-то понимают?
– Говорить не все умеют, а понимают хорошо.
– Давно вы тут? Небось есть хотите?
Солдат утвердительно кивнул.
– Ну, пойду хозяйке своей скажу, чтоб покормила вас.
– Отец, водички бы нам ещё…
– Принесу.
Пошептавшись с женой, Василий сунул подмышку горячий чугунок с картошкой, обхватив его рукавом ватника, подхватил ведро с водой, снова вышел.
– А куда папа пошёл? – удивился Толик.
– Есть потом будем, – не стала отвечать Анна, – щас картошек наварю.
– Так ты уже…
– Надо так, – перебила сына Анна, – много будешь знать, скоро состаришься.
Больше Толик не стал расспрашивать, понимал, что бестолку. Но к разговорам родителей стал прислушиваться. Надеялся что-нибудь разузнать. Вечером Анна спрашивала мужа:
– И чего они к нам-то? Других домов нету что ли?
– Другие, какие сгорели, в каких люди живут. А тут окна заколочены. Значит никого нет. Не зашли же они в нашу половину.
– И то верно, – согласилась Анна. 
На улицу Толик теперь не ходил – мама не разрешала. Главным развлечением стало сидение у окна. Как-то раз увидел нашу машину ЗИС. Даже глаза кулаками потёр. Видение не исчезло. Тогда он позвал отца:
– Пап, наши! Смотри, наши едут!
Василий подошёл к окну. ЗИС остановился прямо напротив, но ближе к дому Куплиновых.
– Вот те на! Как они тут?..
Радостное удивление сменилось разочарованием. Из машины вышли два немецких солдата. Попинали машину. Пробили бензобак, подожгли и, посмеиваясь, пошли назад, в сторону Детчина.
– Трофей, видно, это ихний, – отвёл Толика от окна, – заглохла чего-то. Может, сломалась, а, может, бензин кончился.
– А жечь-то зачем? – Сопел Толик.
– Не нужна стала…
– Мужики-то тушить выбежали, – подала голос от другого окна Анна.
Толик с отцом вернулись, наблюдали молча. Потом Толик всё же спросил:
– Думаешь спасут?
– Они не машину, а дома спасают. Боятся, что огонь на стены перекинется.
Василий пошёл к дверям. Анна остановила:
– Куда собрался?
– Мужикам помочь. Там и Шурка Куплинов, и Мишка наш… У соседа прямо под окнами машина полыхает, а я дома сидеть буду?
– Не видишь, немцы возвращаются.
Василий замер. Немцы, едва миновав бугор, почему-то повернули назад. 
Подойдя к мужикам, один из солдат навёл автомат на Михаила, знаками показывал, чтобы тот уходил. Второй, схватил Александра Куплинова, задрал ему пиджак и отхлестал гибким металлическим шомполом  по спине. Затем, пинком отправив его прочь от машины, что-то сказал посмеиваясь. В это время подъехала ещё одна машина. Немецкие солдаты замахали руками, останавливая её. Запрыгнули, в едва притормозивший автомобиль, и уехали по направлению Калуги. 
Выбежав к братьям, Василий спросил:
– Чего делать-то будем?
– Караулить! Если начнёт огонь перекидываться на дом, поливать станем.
Но всё обошлось.
Анна вдруг отогнала сына от окна:
– Чего тебе тут надо? Иди вон лучше с Надей поиграй.
Краем глаза Толик успел заметить на дороге дядю Гришу. С приходом немцев в Таурово он почему-то стал носить на рукаве чёрно-белую повязку, а взрослые старались встречаться с ним пореже. Играя с Надей в ладушки, Толик рассуждал о том, что могло означать такое поведение взрослых: «Раньше завсегда с ним разговаривали, а теперь сразу расходятся, как только он подойдёт. И жену его тётю Катю-трактористку тоже обходят». Додумать до конца не успел – вошёл отец. Толик навострил уши.
– Чего ему надо было? – подступила Анна к мужу.
– Да выспрашивал, что случилось.
– Ну, а вы чего?
– А чего нам скрывать? Рассказали, как есть.
Покачав головой, Анна загремела мисками и замолчала.
– Ты кормить-то ходила сегодня? – кивнул Василий на стенку, за которой прятались раненые красноармейцы.
– И перевязала. Один уж больно плох. Дождётся ли своих, не знаю.
– А они ещё ждут?
– Ждут, Вася! Русский-то всё сокрушается. Говорит, верно, их командиры подкрепление дожидаются. Я уж молчу, что немцы-то и в Детчине стоят. А мимо нас всё едут и едут, никак не кончаются. Вась, картох до новой-то не хватит на всех…
– Я с братьями поговорил. По очереди кормить теперь будем.
Через несколько дней раненых солдат кормило всё Таурово. Приносили кто, что мог:
– Анна, на вот гостинчика. Найдёшь, чай, куда девать-то, – оставляли на столе продукты и уходили.
Никто из деревенских и словом не обмолвился, что знают про солдат, но заходили в дом Макаровых каждый день разные соседи. Словно очерёдность установили. Поняв, что знают о солдатах все, перестали скрывать их и от Толика. Теперь он носил воду и еду раненым. Казахи догадались, что их хорошо слышно через стенку, старались говорить тише. Но когда заканчивалась в ведёрке вода, громко звали Толика, называя его на свой лад:
– Тона! Вода нада.
Толик бежал на колодец, цеплял ведро, зачерпнув, шёл спокойно, стараясь не расплескать.
Однажды Анна остановила его:
– Ты где это ведро взял?
Посмотрев на чёрное от копоти, словно в нём над костром уху варили, ведро, Толик ответил:
– Так у них было.
– Сынок, такую-то грязь разве можно в колодец опускать? Ты черпай нашим. А как принесёшь, так и перелей в ихнее. Внутри-то оно чистое, видать когда-то в нём воду на печке грели.   
В это время с улицы донеслись шум и ругань. В окно увидели, что немец и малоярославчанка стоят недалеко от её коня и тянут каждый к себе вожжи. Василий вышел на улицу. Увидев его, женщина заголосила ещё громче:
– Люди добрые, гляньте, чо делает! Коня забрал, сани забрал и всё ему мало – теперь ещё и вожжи норовит отобрать.
Василий почесал затылок. Крикнул:
– Так ты коня ему отдала?
– А он спрашивал? Взял и вывел.
– И сани отдала?
– Так и их забрал.
– А зачем тебе вожжи без коня и саней?
Видя, что соседка не собирается уступать, добавил:
– Да отдай ты, Серафима, эти вожжи. Ему жить-то осталось всего ничего, пускай потешится.
Женщина задумалась и на мгновение ослабила хватку. Немец дёрнул в очередной раз и выхватил вожжи. Понимая, что теперь уже не сможет ничего изменить, Серафима заплакала и пошла к дверям. А до немца вдруг дошёл смысл сказанного Василием. Он, до этого ругавшийся исключительно на немецком, вдруг разразился отборной бранью на русском языке. От неожиданности Серафима даже причитать перестала. Оглянулась, смотрела ошарашенно. Василий тоже не двигался, от удивления раскрыв рот. А немец, вытащил из кобуры пистолет, размахивал, продолжая материться. В какой-то момент снова перешёл на немецкий. Василий усмехнулся, сказал не очень громко:
– Что? Никак русские-то слова у тебя закончились?
Немец навёл пистолет Василию в лоб, снова перешёл на русский:
– Собака! Застрелю!
Василий, может, и ответил бы, но в этот момент почувствовал, как к нему прижался Толик. Не отводя взгляда от немца, начал задвигать сына за спину. В этот момент вожжи соскользнули с плеча солдата и упали. Выругавшись, теперь уже по-немецки, он наклонился за ними, а, когда распрямился, зло крикнул Василию:
– Живи, скотина. Пока живи, – и пошёл запрягать лошадёнку.
Едва Василий с Толиком вошли в комнату, Анна запричитала:
– Чего полез? Ведь чуть не пристрелил он тебя.
Не слушая жену, Василий спросил:
– Слыхала, как он по-нашему ругался?
Анна затихла.
– Прямо чисто так, язви его душу!
– Так он, может, русский?
– Сволочь он, а не русский.
Утром зашла Серафима:
– Прощевайте, соседи!
– Далеко ли собралась?
– Домой пойду. В Малоярославец.
– Пешком что ль?
– Ни саней, ни вожжей, ни коня теперь у меня нет. А одна я и дома новую власть пережду.
– Так ведь, что там, что здесь, всё одно – немцы вокруг. Какая тебе разница была, где жить?
– Была разница… Эх, кабы я могла вам всё рассказать! – помотала головой, словно стряхивала какое-то наваждение, и вышла.
Больше Макаровы никогда не встречались с Серафимой. 
Однажды, когда на улице уже стемнело, в дверь постучали. Василий пошёл узнать, кто на ночь глядя пожаловал. Вернулся с двумя солдатами в немецкой форме. Обычно немецкие части проходили через Таурово маршем. А, если и останавливались на отдых, то заглянув к Макаровым, сразу, почему-то, уходили. Как оказались здесь эти двое, и почему решились остаться на ночь, было непонятно. Анна растерянно стояла возле печки, не решаясь сделать даже шаг. Тем временем солдаты разделись и расположились на деревянном диванчике. Что было удивительно, говорили они по-русски. Правда, чётко выговаривали только матерные слова. Остальные сильно коверкали. Но, тем не менее, было абсолютно точно понятно, что ругают они на чём свет стоит Гитлера. Получалось, что призывали их на три месяца, а воюют они уже второй год. Толик даже смог понять, что они не немцы, а австрийцы. Только никак не укладывалось в голове, почему на них форма такая же, как на всех немецких солдатах. Лишь утром, когда они уехали, отец объяснил, что в армии Гитлера воюют не одни немцы, но много и других народов.   
Как бы в подтверждение этих слов, через несколько дней к ним наведался ещё один солдат. Присмотревшись, Василий насторожился: уж больно он смахивал на тех солдат, с которыми приходилось сталкиваться во время Зимней войны . А тут и сам солдат на ломаном русском подтвердил, что он фин. Василий сидел молча, боясь хоть чем-то выдать своё участие в финской компании 1939 года. А солдат, как назло, говорил и говорил. Показывал фотографии и на очень ломаном русском рассказывал, кто на них изображён. Вскоре Василий уже знал, как зовут его жену и всех детей, отца, мать, сестру и братьев. Когда лица на фотографиях все были изучены, Василий задумался о том, что будет дальше: есть потребует незваный гость, спать ляжет, или уйдёт к своим. Но в это время, из отгороженного на зиму закутка для кур раздалась возня и квохтанье. Финн поднялся и заглянул туда. В темноте были видны только две белые курочки. Остальные все были тёмные и спали не шелохнувшись. Их, вероятно, солдат не заметил. Потому что требовал отдать только именно двух белых. Анне было очень жаль отдавать куриц. Но спорить побоялась. Зато, как только белянки оказались в руках финна, он сразу ушёл.
На другой день, сходив на колодец, Анна говорила:
– К нам-то ещё, видать, тихий приходил. У Нюры Качаевой вчерась всех кур перестреляли из пистолета.
– Я и думаю, чего у них петух так верещал, – отозвался Василий.
– Отверещался. Его тоже застрелили.   
– Как они все куриное мяско уважают. Особенно дармовое.
– Ага. Только Качаевы теперь и без мяска этого и без яиц остались.
К этому времени за стенкой у Макаровых осталось всего трое раненых красноармейцев. Остальных одного за другим Василий отнёс на горку за домом, и схоронил. Двое, из оставшихся в живых, по-прежнему не вставали. Третий начал ходить. Василий сходил к Антипу Булгакову, местному столяру, попросил сделать костыли. Засидевшись в четырёх стенах, солдат был рад любой перемене обстановки. Да и расхаживаться нужно было. Теперь, с костылями, он мог дойти до комнатки Макаровых. Но дождаться возвращения в Таурово Красной армии, казахстанцам было не суждено.
В середине декабря к дверям бывшей РКШ подъехали запряжённые сани. Два немецких солдата проверили каждый класс, открыли дверь в кладовку. Выволокли красноармейцев и отвезли за школу. Может, полицай выследил, может, кто-то из своих, деревенских доложил немцам о том, где прячутся бойцы, неизвестно. Короткая автоматная очередь оборвала их жизни. 
В конце декабря 1941 года началось наступление Красной Армии. Таурово снова стало центром боёв. Как-то поздно вечером, в один из последних дней декабря 1941 года, предчувствие чего-то нехорошего, заставило Макаровых снова покинуть дом. Наскоро закутав Надю в одеяло, оделись и вышли на улицу. Ночь была морозная. Яркая луна висела над деревней, освещая всю округу. Решили до утра в лес не соваться. На краю деревни под сгоревшим домом был большой подвал. К нему и пошли, чтобы отсидеться до утра. На тот момент в нём уже пряталось пол деревни. Когда глаза привыкли к темноте, огляделись:
– Что-то я Петра с Ириной не вижу, – чуть склонившись к жене, сказал Василий.
– Ваши на том конце деревни тоже в подвале прячутся, – ответил голос из угла, – там их тоже немало набилось.
  Днём начался обстрел.
– Господи! Прямо по нам что ли стреляют? – Вздыхала какая-то бабка.
– Да это нам со страху так кажется, – успокоила её молодая бабёнка.
– Где ж тут кажется… Вон опять бабахнуло так, что сверху сыплется. И кирпичи от стен отлетают. Ай не слышишь? – подняла кверху палец и повторила звук, доносившийся с улицы. – Бу-ух-тук-тук-тук…
Тут снова ухнуло, да так сильно, что бабка перекрестилась:
– Господи! Спаси и сохрани! Не видят что ли, куда стреляют?
– Ага, прямо так сквозь землю и видят, – оборвала её та же бабёнка.
Бабка замолчала. Только губами шевелила, да изредка крестилась.
– Молись-молись! – не унималась молодка. – Чего-ничего да вымолишь. Либо завалит всех разом, либо снаряды закончатся.
Вскоре действительно обстрел прекратился.
Только много времени спустя узнали, что произошло. Оказывается, когда началась пальба, мельничиха, пережившая и наступление немецкой армии, и оккупацию, не покидая своей мельницы, решила отвести подальше корову, которую прятала в лесу. Там случайно столкнулась с нашей разведкой. И вместо того, чтобы ответить на вопрос бойцов, что она тут делает, накинулась на них:
– По лесу шастаете? А наши-то прям по людям палят! Дом сгорел, а в подвале жители прячутся…
Когда разведчики, наконец, смогли понять, что орудийный огонь Красной армии идёт как раз по тому месту, где прячется мирное население, отправили связного с донесением. Вот поэтому обстрел и прекратился. 
В ночь с 31 декабря 1941 года на первого января 1942 года немцы выгнали всех из подвала. Дожидаться, когда начнётся новый обстрел, никто не хотел. Оглядываясь, заговорили:
– Бежать надо!
– Так толпой и побежим?
– Я своих не брошу.
– Люди! Давайте уходить! Кто куда, только подальше отсюда.
Часть повернула на Барановку. Другая часть, а вместе с ней и Макаровы, отправились в Букрино . Шли быстро. Проходя мимо своего дома, Василий остановился:
– Идите, я догоню.
Анна, прижимая к себе Надю, старалась не сбавлять шаг. То и дело оглядывалась, боялась, что Василий не разглядит их в темноте, и они потеряются. Первым его заметил Толик:
– Мам, он за санками в сарай заходил. Вон уже догоняет.
Теперь идти было легче. В овраг перед Верхними Горками спускались бегом. Вдруг санки заскользили легче. Не успев оглянуться, Василий услышал плач Нади. Она как-то умудрилась вывалиться из санок, одеяло раскрылось, и девочка лежала на жутком морозе совсем раздетая. Успокаивать было некогда. Завернули в одеяло, и снова пошли. Только теперь в санки не посадили.
В Букрине жила двоюродная сестра Василия Наталья с мужем Иваном Кузьминым. К ним в дом они и постучались. Только ситуация и здесь была не лучше. Каждый день немцы выгоняли всё взрослое население на расчистку дорог. Хорошо хоть детей не трогали – оставляли дома.
В Букрине боёв не было. А со стороны Таурова, каждый день доносилась стрельба. Люди прислушивались, стараясь по звуку определить, в самой деревне стреляют, или за домами.
В один из первых дней января 1942-го года, совсем низко над головами, буквально на бреющем, полетели наши самолёты. В след за ними в деревню вошли красноармейцы. Букрино было освобождено от немцев. Значит, можно было возвращаться в Таурово.
Уже пройдя Верхние Горки, в том самом овраге, где Надя вывалилась из санок, Макаровы увидели солдата.
– Раненый что ли? – свернул к нему Василий.
Солдат не дышал. Во лбу аккуратным красным кружком темнела рана. Раскосые восточные глаза смотрели в небо. Руки широко раскинуты, как крылья летящей птицы. В одной из них была надкушенная лепёшка. Анна склонилась, чтобы прикрыть солдату глаза:
– Кто ж тебя так, милок? Даже оладушек доесть не дали.
– Снайпер тут был, – тревожно оглянулся Василий, – не думаю, что до сих пор караулит, но лучше не стоять долго.
Пока шли к дому, Василий вспоминал раненых казахстанцев, что прятались в кладовой РКШ: «Небось вместе с этим воевали. Прятались только в разных местах, а выжить никому не пришлось. И не дождались-то совсем чуток, – оглянулся, – эх, мужики… В каком таком далеке ваша казахстанская земля? Кто матерям да жёнам расскажет, где могилки ваши?»
Дом Макаровых не был разрушен, но жить в нём было невозможно – мина разворотила крышу и потолок. Постояв немного у разорённого дома, Василий шагнул к сараю. От двери оглянулся:
– Похоронить надо. А то не по-людски как-то зверям человека оставлять.
– Земля-то промёрзла, Вась. Не выкопаешь один.
Василий вышел из сарая с двумя лопатами, ломом и колуном:
– Поможете?
– Может, мужиков позвать? Вон Толик за братьями твоими пусть сбегает.
Василий потоптался неуверенно, отнёс инструменты в сарай:
– Сегодня и, правда, сил уже нет. Авось за ночь зверь не набежит. А завтра, – повернулся к Толику, – мы с тобой сделаем всё, как положено. Пошли, – и зашагал от дома к дороге.
– Куда, Вася? – догнала его Анна с Надей на руках.
– К братьям. Небось приютят. Не пустят, значит в какой-нито класс поселимся. Там вроде крыша не очень разбита.
Встретили их радушно:
– Дом-то деда нашего, а значит и ваш тоже. Не зря же отец наш его дедовым корнем называл. Потом, даст Бог, на вашем крышу залатаем.
Разделённый тонкими перегородками дом вмещал в себя семьи троих братьев: Михаила, Александра и Петра. Но никому и в голову не пришло посетовать на тесноту. Наоборот, стали наперебой предлагать, как лучше разместиться, что куда сдвинуть, что к чему приставить, чтобы всем нашлось место за столом и для отдыха.
Утром Василий и Толик спозаранку отправились хоронить солдата, который лежал в овраге у Верхних Горок. Спустившись с пригорка, оглядывались, искали. Толик прошёл чуть дальше:
– Пап! – позвал негромко. – Может, здесь он?
Свежий холмик земли возвышался над утоптанным снегом .
Василий стоял рядом с могилой, озирался по сторонам:
– Место это. Точно. Я вот здесь стоял, смотрел, откуда мог снайпер стрелять. Приметил вон тот куст. Он это, сынок – вчерашний казах. Опередили нас – похоронили уже.
Возвращаясь домой, Толик спрашивал отца:
– А почему ты думаешь, что он казах?
– Так те, что за стенкой прятались, говорили, что с Казахстана приехали. А у этого глаза такие же были, как и у наших.
– Всё-таки вернулись они сюда, – приноравливаясь идти в ногу с отцом, сказал Толик, – помнишь, как ждали своих-то?
Василий промолчал: пусть сын верит, что так оно и есть. Сам уже не сомневался, что мало кто выжил из тех солдат, что сражались здесь в октябре. Кто-то сложил головы в бою, кто-то позже умер от ран, прячась от немцев по сараям, да погребам местных жителей, кто-то, справившись с ранением, был расстрелян, как те, из РКШ или, как этот, пулей снайпера.
Тем временем тауровцы обустраивали свои дома, разорённые немцами. В уцелевших, радовались везению, погорельцы искали, где можно пережить трудные времена. Настасья Ильина горевала по сгоревшему сену едва ли не больше, чем по дому:
– Сами-то хоть и землянку себе выкопаем, а коровушку ни поставить, ни накормить теперь.
Анна предложила:
– Веди в наш сарай. Там и сено есть. Тебя с Костей только принять не можем – сами у родни ютимся.
Настасья, не веря такому счастливому повороту, уставилась на Анну:
– Ты взаправду? Не шутишь?
– Кабы могла сама сено есть, так не предлагала бы, – усмехнулась Анна.
Настасья всё же уточнила:
– Так я веду свою Малышку? – потом спохватилась. – Ань, а платить-то тебе сколько? У меня ведь совсем ничего нет. Всё в пожаре пропало.
Поразмыслив, женщины договорились, что Анна будет кормить в своём сарае и своим сеном стельную корову Настасьи. После отёла заберёт себе приплод в качестве платы. А корова потом вернётся к законной хозяйке. На том и расстались.
Жёны братьев Макаровых между собой ладили. Заботы по дому не делили. Как-то утром готовили завтрак. Стояли у стола, который придвинули вплотную к окошку – так и светлее, и попросторнее стало. За окном красноармейцы занимались своими делами: кто дрова колол, кто полевую кухню растапливал, кто лошадь запрягал. Вдруг откуда ни возьмись в небе появился самолёт. Поскольку летел он со стороны Москвы, приближающемуся гулу значения никто не придал. А когда рассмотрели на хвосте свастику, было уже поздно. Тем не менее, команда «Воздух!» всё же прозвучала. Солдаты кинулись кто куда. Видимо, бомбы самолёт уже где-то скинул, а вот пролететь мимо скопления солдат просто так не смог. Сделав круг, приблизился снова к этому месту и несмотря на то, что солдаты успели попрятаться, выпустил длиннющую очередь из пулемёта. Толик в это время развлекал Надю, сидя на лавке возле печки. От неожиданности вздрогнул, когда мама и тётя Мила одновременно закричали и схватились за ноги.
Оказалось, пуля пробила стену под подоконником. Теряя свою силу и скорость из-за сопротивления бревна, шаркнула по правой ноге Анну, оставив сквозную рану выше колена, а потом впилась в ногу Миле и застряла там, причиняя сильную боль. На следующий день невестки отправились в госпиталь. Анна не хотела идти:
– И так заживёт, – но Миле одной было тяжело: нога болела нестерпимо, и надо было хоть на кого-то опереться.
Вроде и недалеко от Таурова до Детчина, но госпиталь находился на противоположном краю села. Пока шли о многом переговорили. Вспомнился Яшка Иванов. Анна с сожалением сказала:
– Надо бы и его с собой было взять. Ранило-то его тогда в Абилеях сильно. Не знаешь, у кого он сейчас?
Мила сегодня была не очень разговорчивой, больше слушала. Да и то в пол-уха. Нога так её мучила при ходьбе, что на ум ничего не шло, кроме мыслей о том, что идти ещё долго. Но про Яшку услышала и даже ответила:
– Последнее время он у Никоновых обитал. Как с Абилей тогда вернулись, он прямиком к ним подался.
– Надо же! Меня вот, вроде, Господь умом-то не обидел, а и то не сообразила, что там медсестра живёт, – усмехнулась Анна.
– Ну, какая из Шурки ихней медсестра?
– Не скажи, Мила! Она ведь перед войной на курсы поступила. Да видать не успела закончить. А то бы на фронт отправили.
– А я об чём? Недоученная. А то, чего бы в такую даль сейчас тащились.
– Да у неё окромя чистых тряпок и бабкиных трав и лекарств никаких нет. Чем только она Яшку лечила?
– Если бы ему не понравилось Шуркино лечение, ушёл бы к кому другому. А я его ещё недели три тому в ихнем дворе видала. Правда хромает сильно…
– А я вот всё думаю, как же наш Яков Иваныч перед молодой девицей штаны спускал? Рана-то у него больно в интересном месте, как раз на котором сидеть надо.
Невестки переглянулись, прыснув, не удержались, расхохотались. Двинулись дальше, только отсмеявшись. Но до самого госпиталя нет-нет да снова начинали хихикать.
Осмотрев женщин, военврач перевязал рану на ноге Анны:
– Потом сами мазью будете смазывать. Медсестра вам всё объяснит, – повернулся к Миле, – а с вами, милейшая, сложнее. Придётся у нас задержаться. Надо оперировать.
Мила сбежала:
– Без меня у них что ли некому операции делать! – оправдывалась дома перед мужем. – Солдат-то чай важнее лечить, чем меня.
Но боль долго не давала ей покоя. Лишь после войны Мила всё же решилась – поехала в Калугу и избавилась от пули, засевшей в ноге.
Через несколько дней Анна, вернувшись с колодца, принесла радостную новость:
– Митька наш отыскался!
– Это какой-такой Митька? – Чуть не хором спросили обитатели дома.
– Да тот, что с Васькой Качаевым из Абилей на разведку в Таурово ходил.
– А, это когда Васька один вернулся? – вспомнил Василий.
– Ага. – подтвердила Анна. – Они и вправду в тот день нарвались на кого-то. Митька тоже не понял, кто в них стрелял. Ему тогда ступни прострелило. Идти совсем не мог.
– А Васька, стервец, бросил его, – разозлился Василий.
– Так Митька говорит, будто они сначала побежали, а уж потом только его ранило. Злишься, а не знаешь. Может, они в разные стороны разбежались. Где потом искать-то?
– Ну, так и чего потом с Митькой-то было?
– Говорит, наши его подобрали и в госпиталь отправили. Вот теперь вылечился, домой вернулся.
– Мать-то небось, как рада! – улыбнулась, перебарывая боль, Мила.
– А уж он-то каким гоголем ходит, – рассмеялась Анна, – его в госпитале приодели. Выдали гимнастёрку, галифе, сапожки и даже шинель с шапкой. Всё по нему подогнано. Ни дать, ни взять – солдат Красной Армии.
– Где уж только взяли на такого маленького? – недоверчиво покачал головой Михаил.
– Ну не такой уж он и маленький, – Анна немного помолчала, подсчитывая в уме, – лет четырнадцать ему. А то и пятнадцать.
– А больше-то никаких новостей не слыхала? – с надеждой посмотрела на неё жена Петра.
Анна опустила глаза:
– Нет, Ириша, больше ничего не говорили.
Пряча слёзы, Ирина ушла за свою перегородку.
Она с Петром и многочисленными детьми пережидали наступательные бои Красной Армии в другом подвале, в том, где пряталась вторая половина деревни. Им повезло меньше. Когда той ночью их выгнали из подвала, развели мужчин на одну сторону дороги, а женщин и детей на другую. Угнали только мужчин. Куда, никто не знал. Вестей с тех пор ни от кого не было. 
Толика теперь трудно было удержать дома. Казалось, он навёрстывает вынужденное затворничество во время оккупации. При любом удобном случае старался улизнуть на улицу. Вот и сегодня, лишь поднялось солнце, бороздил вместе с ватагой мальчишек сугробы.
Вдруг прямо за огородами приземлился самолёт. Не сговариваясь, пацаны, утопая чуть не по пояс в снегу, кинулись туда. Почему самолёт приземлился здесь, а не на аэродроме, который был чуть дальше, никто из них не понял. Но только теперь он не мог разогнаться, чтобы взлететь. Огромные лыжи, на которых стоял самолёт, безнадёжно застряли в глубоком, рыхлом снегу. Лётчик уже успел вылезти из кабины и теперь ходил вокруг самолёта, оценивая ситуацию, пытаясь утоптать снег. Понимая, что это не поможет, стал оглядываться по сторонам.
Его внимание привлёк тын , которым был загорожен огород. Подойдя поближе, внимательно осмотрел крепление и толщину брёвнышек. Ухватился руками, покачал, подёргал. Смог отделить одну секцию тыняка, затем другую. Перетаскивал их к самолёту, укладывал под лыжи, выстилая взлётную полосу. Решив, что уже достаточно, забрался в кабину, завёл двигатель. Самолёт плавно заскользил по тыняку и… взлетел. Мальчишки, до этого стоявшие молча, запрыгали, замахали руками и во всё горло заорали «Ура-а-а-а!»   
Вернувшись домой, Толик с восторгом рассказывал о том, как взлетал самолёт, как крутились винты:
– Такой ветрище от них получился! – а потом без всякого перехода спросил. – Мам, а я когда в школу пойду? Она уже открылась.
Ни тетрадок, ни карандашей у Анны для школы не сохранилось. Да и одеть Толика было не во что. Поэтому решили, что школа для него начнётся только в сентябре. А пока будет помогать родителям по хозяйству.
Но мальчишки есть мальчишки! Они, как и во все времена, успевали и родителям помогать, и найти время для игр. Вот только в то жестокое время их игры были далеко не мирными. Не всякий мальчишка сможет спокойно пройти мимо валяющегося оружия. А его тогда было предостаточно.
Однажды дружная компания забрела к мельнице. Собрались мальчишки всех возрастов. Там были и Петька с Колькой Ивановы, и Колька Ларионов, и Колька Ларчиков, и Володька Куплинов. За ними увязались и Макарята: Колька с Толиком. Обнаружив немецкий станковый пулемёт, решили попробовать, как он стреляет. Сначала просто подёргали его, проверяя устойчивость ножек. Потом потянули за ленту с патронами – сидит крепко. И тут, самый старший из ребят Колька Иванов, лёг на пузо:
– Ну, чо, пацаны, постреляем?
Толику почему-то стало страшно. Он потихоньку, чтоб не заметили друзья, отошёл в сторонку. Остальные сгрудились около пулемёта. Всматриваясь в прицел, Колька скомандовал:
– А ну разойдись, братва! Щас пальну.
Мальчишки послушно попятились, закрыв весь обзор Толику. Как он не вытягивал шею, из-за голов мальчишек ничего не было видно. Вместо выстрелов Толик услышал крик. Сначала Кольки Иванова, а потом и всех остальных. Уже через мгновение Колька стоял, окружённый мальчишками, и удивлённо рассматривал руку. Слава Богу, с ней было всё в порядке. А вот рукава на телогрейке не было. Толику очень хотелось узнать, как так получилось, что рукав остался около пулемёта. Но этого не мог объяснить и сам Колька. Больше в этот день гулять никому не хотелось.
А на следующий день Толика не отпустила мама. Если бы дома был отец, Толик как-нибудь улизнул бы на улицу. Но маму он побаивался. Поэтому, когда мальчишки под окном заорали:
– Лобан! Выходи!
– Айда в лес!
– Толик, мы за патронами идём. Ты с нами?
Анна строго глянула на сына:
– А, ну, сядь! Никаких патронов! Ишь, игры какие придумали!
Толик безропотно подчинился. Даже к окну не осмелился подойти, чтобы дать друзьям отмашку.
Мальчишки ушли без него. В лесу за железной дорогой Вася Качаев, Володя Макаров, Колька Ларчиков и ещё несколько мальчишек, словно грибы в траве, искали военные трофеи. Чего только не попадалось! Здесь были и неразорвавшиеся гранаты, и взрывчатка, и противотанковые гранаты.
Пристроившись на крыше блиндажа , мальчишки рассматривали трофеи. Обсуждали, что мощнее, проверяли каждую находку на вес, покачивая в руках. Кто-то решил проверить, как далеко сможет бросить гранату. На всякий случай все легли за бугор, образованный крышей блиндажа. Но взрыв не прозвучал. Потеряв интерес к брошенной противотанковой гранате, мальчишки снова уселись, склонившись над трофеями. Колька Ларчиков не мог успокоиться:
– Вот чего она не взорвалась? И в бою её кинули, и мы сейчас, а она не срабатывает, – поднялся и пошёл в направлении, куда минутой раньше бросили гранату.
Отыскав её, ковырнул палкой.
Взрыв прогремел сразу, словно эта злосчастная граната только и ждала Кольку. Вместе с взметнувшейся землёй полетели осколки. Васька Качаев даже сквозь полушубок почувствовал жалящую по всей спине боль. Володе Макарову досталось меньше. Остальные ребята просто на некоторое время оглохли. Придя в себя, растерянно смотрели на стонущих от боли друзей, не понимая, чем могут им помочь. Подойдя к Кольке, испуганно переглянулись:
– Надо в деревню бежать. Одни не дотащим.
Чтобы не оставлять Ваську и Володю на едине с погибшим Колей Ларчиковым, решили разделиться: одни побежали за помощью, другие остались в лесу.
В Таурово всех привезли на санях. Раненых, не заезжая домой, отвезли в Детчино в госпиталь. Колю Ларчикова встречали на краю деревни. Увидев окровавленное и изуродованное взрывом тело товарища, Толик испытал такой шок, что не слышал причитания его матери. Не видел, как она, упав на сани рядом с телом сына, гладила его по кровавым волосам. На какое-то время Толик потерял возможность не только думать, но даже чувствовать. Очнулся только, когда мать обняла его и, прижавшись мокрой от слёз щекой, сказала:
– Пойдём домой, сынок.
Ещё долго перед глазами стояла эта ужасная картина, где на санях вместо его товарища по играм, лежало изувеченное тело. Настолько незнакомое, что иногда Толик сомневался, что из леса привезли действительно Колю Ларчикова.
Через некоторое время из госпиталя вернулся Володя Макаров. Его раны зажили сравнительно быстро. А вот Васю Качаева лечили долго. Надежды на выздоровление после извлечения 40 осколков были слабые, но он выкарабкался. Молодой организм боролся за жизнь, да и полушубок помог, приняв на себя основной удар.
В районе «Липок»  всю зиму 1942 года пролежали непогребёнными погибшие солдаты. В морозы хоронить их не стали. Но как только начались весенние оттепели, по всей округе стали собирать народ для этой нелёгкой работы. Однажды Василий взял с собой сына. Река в том месте делает поворот, образуя губу. Именно там, на поле, сразу за лесом, было больше всего трупов. Толик озирался по сторонам, поёживался, то ли от утреннего весеннего морозца, то ли от страха. Жался к отцу. Отвлекая сына, тот махнул рукой в сторону реки:
– От Горок-то берег крутой – на нём и были немцы. А наши здесь – на пологом. Как на ладони у фрицев. Вот они их… – тяжело вздохнул. – Пошли, что ли?
Убитых свозили к блиндажу. Там было назначено место для братской могилы. Постепенно Толик освоился, уже без боязни брался за трупы солдат. Только старался не смотреть им в лица. Браться за руки или ноги было неудобно. Никто солдат после смерти не укладывал ровно. В какой позе погиб боец, в такой и окоченел. Кто-то скрючившись, как от боли, кто-то, раскинув в падении руки. Один солдат, видимо, был ранен. Не сразу умер. Потому что в руках у него была свёрнутая козья ножка. Скрутить клочок бумаги и набить его табаком, сил хватило. А вот прикурить уже не успел. Так и завалился на бок с поджатыми коленями, зажав в пальцах приготовленную самокрутку. Отчего умер? То ли рана оборвала жизнь, то ли мороз одолел бойца.
– Эх, горемычный, – вздохнул Василий, – так и не покурил напоследок, – подхватил солдата подмышки, и потащил, – давай, браток, не упирайся. Там, хоть и не дадут табаку, зато рядом со своими будешь.
В РКШ, несмотря на поломанную крышу, жили погорельцы. В первый же день после освобождения Таурова сюда перебрались и Куплиновы, и Мария Макарова с сыном Колей, и Арина с Гаврилой Макаровы, и ещё несколько семей. Теперь все классы были заняты, кроме одного, в стену которого попал снаряд. Пролом в стене расчистили, и стали использовать как дополнительный вход.
  К теплу братья собрали по округе всё, что могло послужить кровельным материалом, и, выбрав один из выходных дней, занялись ремонтом.  Перед тем, как переселиться, невестки дружно помогали Анне с уборкой. Кто окна мыл, кто полы скоблил. Ирина влезла на табурет, чтобы снять с божницы иконы. Разговаривала с ними, как с живыми:
– Идите, мои хорошие, я с вас всю грязь да дух немецкий смою, – вдруг замерла. А потом прямо с табуретки протянула иконы Анне. – Ты видала?
Рассмотрев на иконах дырочки, Анна удивлённо подняла глаза:
– Что это?
Разгадали загадку только мужики:
– Следы от пуль. Не иначе.
Стали внимательно осматривать всё вокруг.
– Может, как нас с тобой тогда, сквозь стену, – предположила Мила.
– Там дом деревянный был, а наш-то кирпичный.
Получалось, что стреляли специально по иконе.
– Как можно такое сделать?! – ужаснулась Ирина.
– Кто бы это ни сделал, перед Богом ему отвечать, – бережно вытирая икону, закончила разговор Анна.
Вошла Мария:
– Обед готов. Ко мне пойдём или сюда нести?
С тех пор, как сгорел дом, построенный одним из братьев Макаровых – Николаем, его семья жила вместе с другими погорельцами в классах РКШ. Правда, теперь в семье остались только младший Колька, ровесник Толика, да сама Мария. А главу семейства Николая и старшего сына Мишу ещё в январе призвали в армию. Тогда, сразу после освобождения Таурова, много мужиков и парней ушли на фронт.
 Сегодня Мария радовалась возвращению Василия и Анны под свою крышу – случись чего, родня прямо за стенкой.
Решили обедать здесь. Мария принесла чугунок с отваренной подмороженной картошкой:
– Вот, что Бог дал.
– Да теперь у всех так, – вздохнула Анна.
– Не кручиньтесь, бабоньки, – обняла их Ирина, – переживём. Лишь бы война поскорее кончилась, да все живы остались.
Толику наскучило слушать разговоры взрослых, и он потихоньку улизнул на улицу. Юркнул в сарай, достал принесённую из леса винтовку, насыпал в карманы патронов, которых у каждого мальчишки было несчитано, и пошёл за огороды. Покопавшись в груде сваленных у забора кирпичных обломков, отыскал подходящий, и шагнул в бурьян. Пробираясь на ровное место, думал: «Жалко, что отец карабин  отобрал. Ну да ладно, винтовка тоже не плохо. Она, конечно, побольше да потяжелее будет, зато десятизарядная». Пристроив кирпич, вернулся к забору. Положил ствол винтовки на жердь, чтобы не держать навесу. Прицелился и выстрелил. Кирпич разлетелся. Пробираясь сквозь бурьян, Толик ругал себя: «И чего сразу побольше кирпичей не взял? Теперь придётся каждый раз ходить обломки собирать». Выстрелив несколько раз, заскучал: «Да ну их, эти кирпичи… надоело. Пойду, пацанов поищу». Вернув винтовку на место, побежал по деревне, пытаясь догадаться, где сегодня могут собраться для игр друзья. Но то ли все сидели по домам, то ли гуляли за деревней, только Толик никого не нашёл. Вернулся домой. Подсел к скучающей Наде:
– А мама с отцом где?
– В салае.
Вошёл отец:
– Ну, что, сорванцы! Скоро и у нас своя коровушка будет. Как тёлочку назовём.
– Я люблю колову, – захлопала в ладоши Надя.
– Ну, значит, быть ей Любкой.
На другой день Макаровы позвали Настасью с сыном Костей полюбоваться, какой красавицей растелилась их Малышка, да и оставили Ильиных у себя жить.
Постепенно жизнь вернулась в привычное русло. Ещё зимой начали работать магазины, пекарня, колхоз, почта. Снова почтальонка разносила газеты, редкие письма-треугольники с фронта. И похоронки.
В начале лета 1942 года принесла казённый конверт и в семью Макаровых. Почтальонка постучала в окно. Выглянувшей Анне негромко сказала:
– Марья дома, не знаешь?
– Да вроде не уходила ещё, – начиная догадываться, что почтальонка интересуется неспроста, насторожилась, – случилось чего?
– Казённые-то конверты не всегда, конечно, с плохими вестями бывают, но лучше бы ты пошла к ней. Мало ли чего, – вытащила из сумки письмо, нерешительно вертела в руках.
Анна протянула руку:
– Давай, я сама отнесу.
Почтальонка отдала конверт с нескрываемым облегчением:
– Только уж ты не утаи. А то мне потом, если что, влетит.
Но Анна уже отвернулась от окна:
– Вася, – позвала она мужа, – кажись, у Марьи нашей беда, – а когда Василий повернулся к жене, протянула конверт, – либо брат твой, либо племянник.
Василий сидел за столом, не решаясь вскрыть письмо. Анна, подтолкнула Толика к дверям:
– Беги за Макаровыми в дедовский корень. Зови всех, кто дома. Да скажи, пусть не мешкают.
– А спросят зачем, чего отвечать?
– А ты не жди, когда спросят. Скажешь и бегом назад.
Через несколько минут прибежали Ирина с Милой и Александр:
– Чего стряслось? – тяжело дыша, облокотились на стену.
Василий посмотрел на брата, протянул письмо:
– Шурка, открой…
– Кто? – всё понял Александр.
– Я не читал. Марье принесли. Аня не пустила почтальоншу к ней. Лучше мы сами…
Александр вскрыл конверт, прочитал:
– Сообщаем вам, – старался выхватить основное, – убит 12 марта 1942 года. Деревня Узломка, Смоленская область, Мосальский район … в братской могиле.
Василий сжал кулаки:
– Кто?
– Братуха наш… Колюха.
Александр и Василий сидели плечом к плечу. Молчали.
– К Марье надо идти, – позвала Анна, – нехорошо без жены и сынка горевать о Коле.
Зашли за Гаврилом и Ариной, потоптались перед дверью Марьи, собираясь с духом. Вошли.
Когда в комнатушку, где ютились Мария с младшим сыном Колькой, вошли все тауровские Макаровы, она сразу поняла, что пришли они с бедой. Села на колченогий стул, обвела всех глазами, спросила:
– Кто?
– Николай, – протянул похоронку Александр.
Мария на неё даже не посмотрела. Лицо искривилось в гримасе страдания, и она заголосила:
– Нет больше моего Коленьки… Дети сироты… Фашист проклятущий извёл Коленьку-у-у моего-о-о… Как теперь жить-то стану-у-у…
Невестки засуетились вокруг Марии, брызгали на неё водой, заставляли попить. Она отмахивалась, голосила сильнее. Братья растерянно жались друг другу не зная, что в таких случаях надо делать. Тут в комнату вбежали Толик с Колькой. Встали в дверях. Растеряно смотрели на взрослых. Колька, не понимая, от чего так кричит мать, но догадываясь, потому что видел уже такое не раз у соседских мальчишек, подбежал к ней. Обнял:
– Мам, мама, не плачь!
– Колюшка, сыночек, сиротинка моя, – гладила его по голове Мария, – нет больше папки у тебя-я-я! – снова зашлась в рыданиях.
Александр сжал в кулаке похоронку. Анна тронула его за плечо:
– Не комкай, Шурка! По этой бумажке Марье пенсию оформлять.
Александр смотрел на невестку невидящим взглядом. Анна протянула руку, сказала мягко, но требовательно:
– Давай мне её. Убрать надо.
А когда убирала похоронку в конверт, обнаружила в нём ещё бумажку. Подошла к мужу:
– Вась, тут письмо ещё какое-то, – и уже громко, чтобы слышали все, повторила, – Тут ещё письмо есть.
Наступила тишина. Даже Мария перестала рыдать. Все смотрели на письмо с надеждой: сейчас станет известно, что Николай жив, что ошиблись, и он просто ранен.
Василий протянул письмо невестке. Она бессильно качнула головой:
– Читай.
В письме было подтверждение гибели Николая. Товарищ его видел, как всё случилось, и написал об этом жене и детям, отнимая последнюю надежду. «Я говорил Колюхе, – читал Василий, срывающимся голосом, – что надо дождаться, когда обстрел закончится. Но ротный крикнул «В атаку!» и он побежал. Метров на десять только и успел, – Василий замолчал не в силах произнести вслух страшные слова, продолжил, пропустив несколько строчек, – Ежели надумаете посля войны поклониться могилке его, то сообщаю вам, что похоронен ваш муж и отец вместе с другими нашими товарищами невдалеке от Зайцевой горы на краю деревни Узломка».
Николай Михайлович Макаров был убит прямым попаданием снаряда.
Немного свыкнувшись с мыслю, что теперь их стало на одного меньше, братья вспомнили об остальных:
– Павлу бы надо сообщить.
– Будет какая оказия в его деревню, тогда и расскажем.
– Нет. Надо дойти кому-то до Березинки , а то как-то не хорошо…
– Маше тоже надо сообщить.
– Сестре я сам напишу, – сказал Василий.
Единодушно решили, что на фронт Григорию и Михаилу сообщать не следует.
В разгар сенокоса умерла Настасья Ильина. Хоронили её Макаровы да какие-то дальние родственники, пришедшие по такому случаю из Карамышево . На поминках Анна спросила:
– Как теперь с коровой-то Настасьиной быть? Костя повестку получил – послезавтра на фронт ему.
Поскольку уговор был, что корова после отёла вернётся к хозяйке, её как наследство забрали родственники. Провожая Костю, Анна говорила:
– Моя совесть чиста. Я всё сделала, как с матерью твоей сговорились. А ты вернёшься, обустроишься, и заберёшь свою Малышку у родни. Главное – вернись.
За повседневными заботами не заметили, как пролетело лето. Нужно было собирать Толика в школу. Анна сокрушалась:
– Так и не купили ничего. В чём первого сентября пойдёт?
– В чём и остальные, – ответил Василий.
Так и получилось. Детвора дружно вышагивала в немецких сапогах, выстукивая коваными каблуками. Ранцами большинству служили сумки от противогазов. В общем, Толик был, как все. Главное, что учился хорошо.
Немного расстроился, что теперь их учителем будет не Дмитрий Дмитриевич Молчанов, а его жена Мария Михайловна. Но уже через несколько дней все привыкли к ней так, что казалось, будто она их с первого класса учит.
Зимой 1943 года сообщили по радио, а потом напечатали во всех газетах, о том, что всё найденное оружие подлежит немедленной сдаче в отделения милиции. Василий собрал в сарае часть патронов, винтовку и отнёс участковому. Тот переписал всё в тетрадочку и убрал в кладовку. Строго посмотрел на Василия:
– Больше нет? Небось, пулемёт приберёг для себя?
– Как можно?
– Смотри, Василий! – погрозил участковый. – Это сейчас предлагается, – он сделал упор на слове «предлагается», – сдать добровольно для нужд Красной Армии, – многозначительно помолчал, и, понизив голос, доверительно продолжил, – а потом и с обысками пойдут. А уж, если найдут хоть один патрон… Сам знаешь, что у нас бывает за неподчинение.
– Да что ж я не понимаю, что ли? – как-то не очень уверенно ответил Василий.
– Ну вот и я думаю, что ты умный мужик. Ступай, поищи в закутках-то. Может, ещё чего отыщется. – чтобы успокоить мужика, добавил. – Ведь и пацанёнок мог чего-ничего припрятать. Ты хорошо поищи, Василий. А найдёшь, так приноси, пока дело другим боком не повернулось.
А вскоре председатель колхоза на собрании призывал всех идти по лесам и собирать всё, что попадётся там от прошлых боёв:
– И поломанное оружие несите, и мимо касок не проходите. Стране нужен металл для изготовления нового оружия.
В основном эта работа легла на плечи мальчишек, потому что взрослые уже начали готовиться к посевной.
До мая 1945 года жизнь тауровцев ничем не отличалась от жизни любой освобождённой от оккупации деревни. Всё те же разруха, голод и тяжёлый труд во имя Победы. Верили, что этот день непременно настанет. Мечтали, строили планы, как будут жить после войны. Надеялись, что беды и тяготы в мирной жизни будут обходить их дома стороной.
Постепенно в деревню возвращались фронтовики. Приехали и Макаровы: Григорий с наградами, Михаил с не долеченными ранениями и контузией. Собравшись за одним столом, большая дружная семья праздновала всё сразу: возвращение и Победу. Не забыли помянуть Николая. И за Петра подняли чарку, чтобы отыскался угнанный немцами во время отступления поскорее, и непременно живой.
И к осени он вернулся. Долгим и тяжёлым был его путь от Таурова до Восточной Пруссии. Там всех распределили по хозяевам, и больше из своих земляков Пётр никого не видел. Дважды пытался бежать. Оба раза неудачно. После того, как его ловили, сначала жестоко били, а потом возвращали к тому же хозяину. Только после Победы смог вернуться на Родину. А тут новое несчастье – начались аресты тех, кто был в плену, на работах в Германии, или просто в данный момент не работал. Пётр был уверен, что мимо него не пройдут. И скрытно, одной из ночей, ушёл в дальнюю деревню Березинки, что за Прудками, к брату Павлу. 
Василий за себя был спокоен. Думал, что инвалидность – это законное основание для освобождения от работы. Но его всё же арестовали. В 1948 году сослали в Сибирь и определили на хозяйственные работы. Работая водовозом, Василий никак не мог понять, зачем нужно было для такой несложной работы везти его в Сибирь. Рядом с домом работы было не меньше, чем здесь. Только дома он был бы рядом с семьёй. А тут, вдалеке от родных, не находил себе места от горьких дум: «Как они там? Хватит ли на зиму картошки и дров? Помогают ли Толик и Надя матери?»
А помощь Анне была нужна. В 1946 году в семье Макаровых родилась Зина. А значит, забот стало больше. Помыкавшись одна с детьми, Анна через год собралась и поехала к мужу. Взяла с собой только дочек. Толик на тот момент уже поступил в Московское железнодорожное училище. Первый-то год после школы он учился в Калужском техникуме. Но без мужа Анна никак не могла обуть и одеть троих детей. Поэтому Толик и перевёлся в училище на полное государственное обеспечение.
Через два года, закончив обучение, получил распределение в Сталинское депо. Но он и ещё трое парней ехать туда отказались. Их взяли на работу на станцию Москва Киевская. Тогда в том депо как раз началась электрификация. Специальность Толика, слесарь-электрик по ремонту моторовагонных поездов и электровозов 5 разряда, очень подходила для этой работы. Всем четверым парням выдали спецовку, и они приступили к работе. Прописали их в области. Но строго никто не следил, чтобы они жили по месту прописки. Поэтому Толик поселился у тёти Маши на Мытной улице. Когда построили депо в Апрелевке, Толик перевёлся туда. В 1956 году встретил свою половинку.
Таня была крестницей его тёти, и жили они в одном доме. Когда Мария приехала в Москву на заработки, первое время приходилось очень тяжело. Общежития на швейной фабрике, куда она устроилась, не давали, снять жильё не позволяла зарплата. Будущие родители Тани пожалели девушку и приютили у себя. Позже они сдружились настолько, что предложили Марии стать крёстной матерью их новорожденной дочки. И вот теперь, уже взрослая Таня, сидела и исподтишка рассматривала Толика.
Парень её не приглянулся: непричёсанный, форма железнодорожника застёгнута криво. Она даже с ним разговаривать не захотела. Потом крёстная её убеждала:
– Толик хороший парень. Умный, работящий. Ты не смотри, как одет – один живёт. Сам себе есть готовит, сам стирает. Мать-то с отцом в Сибири.
Пока Таня раздумывала над словами крёстной, Толика призвали в армию. Она, может, и забыла бы о нём навсегда, да крёстная снова подступила с разговорами:
– Один он там. Всем девушки пишут, а ему мать, да сестрёнки.
И Таня сдалась: написала письмо солдату. Просто несколько слов, ни к чему её не обязывающих. Толик ответил быстро. О себе рассказывал мало, а вопросов задавал много. Таня ответила. Завязалась переписка. Вскоре на соревнованиях по хоккею Толик получил серьёзную травму, и после двухмесячного лечения в госпитале его комиссовали.
Вернувшись в Москву, приехал к тёте Маше. А встретившись с Таней, понял, что кроме этой девушки ему никто не нужен. Таня тоже смотрела на него совсем по-другому. Они часами могли болтать ни о чём и в то же время о многом. Им рядом друг с другом было тепло и интересно.
Погожим октябрьским днём они гуляли по Москве. О войне уже ничто не говорило. Но Толик вдруг вспомнил:
– Лет пятнадцать назад, вот так же в октябре я впервые увидел немцев.
Таня остановилась:
– Ты был в оккупации? Расскажи. Страшно было?
– Да я маленький был – девять лет всего.
Но потом всё же рассказал, что вспомнилось.
Таня слушала, представляла Толика маленьким мальчиком, и ей было так его жалко, что хотелось обнять, погладить по голове, как-то приласкать. Вдруг Толик спохватился:
– А ты в войну, где была? В эвакуации?
– Нет. Мы не уехали. Папу на фронт забрали, а мама побоялась одна ехать со мной маленькой и старенькой бабушкой.
– Страшно здесь было? Расскажи, – попросил Толик.
– Да нечего рассказывать-то, – пожала плечами Таня, – бомбили, мы в бомбоубежище ходили… страшно было.
Но Толик не отставал:
– А ты и до войны в Москве жила? Расскажи, как это жить в Москве.
Они шли вдоль набережной Москвы-реки, ветер гонял под ногами последние пожухлые листья. Солнце то выглядывало из-за тучи, то снова пряталось. Таня улыбнулась каким-то своим мыслям и заговорила.

Мы жили на улице Пионерской, недалеко от Павелецкого вокзала в квартире, которая была в полуподвале. Чтобы увидеть улицу, нужно было смотреть в верхнюю часть окон. Да и то можно было увидеть только ноги прохожих. Но мимо наших окон совсем никто не ходил, потому что проход был очень узкий – совсем близко к нашему дому стоял четырёхэтажный кирпичный дом. У нас была большая семья: бабушка, две её дочери и мы. А дядя, брат моей мамы, жил на третьем этаже в этом же доме. Только этаж, где жили мы, был кирпичный, а верхние этажи, уже деревянные. Крёстная сначала жила у дяди. Это уж потом ей дали комнатку от фабрики. Мама и дядя работали в типографии. В той самой, в которой раньше работал дедушка. 
Двор у нас был большой, дружный. В какие только игры мы в нём не играли. А после дождя всегда устраивали что-то вроде соревнования. Тротуар за домом был мощён не булыжником, а большими каменными плитами. Как только дождь прекращался, мы тащили из дома щётки, кто какую мог найти, и бежали мыть эти плиты. Кто чище отмоет, тот и победил. Но это ерунда по сравнению с тем, что случилось в нашем дворе незадолго до войны. 
Однажды, тот четырёхэтажный дом, что стоял рядом с нашим, решили отодвинуть . Мне лет пять тогда было, а я так хорошо это помню, как будто сейчас вижу... Дедушка старый был, но работал на этом передвигании. Вместе с другими рабочими копал траншею вокруг дома. Помню, как он рассказывал, придя с работы, что скоро «отрежут» дом от основания тросами. Потом здание укрепляли специальными балками. Вот тогда-то дедушка и упал. Разбился сильно. Рана долго не заживала. И когда он в 1940-м году умер, нам сказали, что у него был рак. Я после этого думала, что все болезни носят названия животных – у меня как раз свинка была.
Больше нам никто не объяснял, что за работы проходили около этого дома. Но мы с бабушкой подолгу наблюдали за рабочими, потому что я боялась пропустить день, когда он «поедет». Через весь двор уложили в несколько рядов рельсы. Как приподняли дом, я не поняла. Но однажды он поехал. Прямо по рельсам. Конечно, там была какая-то техника. Только я её не замечала. Глаз не сводила с плывущего по двору огромного дома. Потом к нему ещё один этаж пристроили, и он стал пятиэтажным.    
А потом началась война. Папу забрали на фронт. Маме и дяде предложили эвакуироваться в Свердловск, потому что туда переводили их типографию. У дяди Вани и тёти Поли детей не было. Их не страшил переезд. Мама осталась в Москве из-за нас с бабушкой. Никто же не знал, где в Свердловске жить придётся. Вдруг не смогли бы найти квартиру.
Детский сад, в который я ходила, тоже эвакуировали. Но меня не отправили. Мама с бабушкой решили, что мы не будем разлучаться.
Была ещё одна причина, по которой мы не уехали в эвакуацию. На Ордынке жила ещё одна моя бабушка. Вернее прабабушка. Мама даже представить не могла, как можно оставить её и деда одних в Москве. Дед, с которым жила прабабушка родным нам не был, но за столько лет, что он прожил с прабабушкой, мы об этом уже забыли. Дни, когда бабушка меня брала с собой на Ордынку, были для меня, словно праздники. Домишко у прабабушки был такой же старенький, как она сама. Может, даже старше. Покосившийся на один бок, вросший в землю чуть не по самые окна, но уютный внутри. Пока бабушка носила воду и ходила в магазин, мы с прабабушкой и дедом пили чай. У неё всегда были вкусные конфеты, которые стояли на столе в красивой жестяной банке. Фантиков не было. Прабабушка называла их «раковые шейки». Я рассматривала каждую конфету, прежде чем отправить её в рот: никаких шеек там не было. Когда мы начинали собираться домой, дед всегда сворачивал из газетки небольшой кулёчек, насыпал в него конфеток и засовывал мне в карман:
– С мамой чайку попьёте.
В июле 1941-го Москву начали бомбить. Однажды на рынок, что рядом с улицей Зацепа, попала зажигательная бомба. Длинные деревянные столы и дощатые крыши над ними моментально вспыхнули. Горящие головешки разлетались во все стороны. Мне тогда было очень страшно – никогда раньше пожаров не видела. Рынок сгорел быстро. А вот когда оказались разрушенными дома рядом с ним, не помню. Может, в эту же бомбёжку, а, может, и раньше. После этого бабушка очень переживала, что такая бомба попадёт на наш дом или на сараи сзади дома. Нас, детей, в эти сараи не пускали, но я точно знаю, что там некоторые соседи держали кур и даже поросят. Но у всех, в них хранились дрова, которыми топили печки в квартирах. 
В нашем дворе выкопали окоп. Я спрашивала у бабушки для чего эта яма. Она тогда сказала, что по всей Москве такие делают, чтобы люди в них во время бомбёжки прятались. Помню, удивлялась, что называется этот окоп – щель. В моём представлении щель должна быть узкой и маленькой, а тут яма, в которую мы с бабушкой свободно поместимся. Только никто в этой щели никогда не прятался. Все ходили в дом, что по рельсам передвинули. В нём перед самой войной выкопали подвал, в котором теперь и было бомбоубежище. А ещё прятались на станции метро «Павелецкая». Она не была достроена, но как бомбоубежище работала. Там, конечно, помещалось больше людей, чем в подвале передвинутого дома. Но эскалаторы не работали. Приходилось спускаться и подниматься по лестницам. Кто с баулами, кто с чемоданами, кто с большими корзинками… Сначала вниз, потом наверх тащили вещи, детей, поддерживали стариков на этих узких лестницах.
В бомбоубежище мы ходили почти всегда с бабушкой вдвоём. Мама постоянно была на работе. После эвакуации их типографии она устроилась в филиал завода имени И.В.Сталина , который разместился в корпусах на Озерковской набережной. С началом войны на нём начали выпускать боеприпасы и оружие. По выходным, а иногда и среди недели, мама уезжала в Подмосковье рыть окопы. Часто их посылали на несколько дней. Возвращалась она очень уставшая, с мозолями на руках. Бабушка начинала охать, делать какие-то примочки. Но до следующей поездки на окопы, мозоли у мамы всё равно заживать не успевали.
В нашем доме жильцы установили дежурство. Каждую ночь поднимались на крышу, или на чердаке сидели в ожидании воздушной тревоги. У них там были лопаты и багры, чтобы скинуть зажигалку. Благодаря этому наш дом уцелел. А соседний разбомбили. Всего скорее, в него не «зажигалка» попала, а какой-то другой снаряд. Иначе он сгорел бы, а не развалился. Мы в тот день после объявления воздушной тревоги остались дома. Не помню, почему. Наверное, бабушка себя плохо чувствовала. Когда начали падать бомбы было так страшно, что хотелось забиться в какой-нибудь угол, спрятаться подальше и поглубже, только бы не слышать этот грохот и вой, в котором смешались и взрывы бомб, и разрывы снарядов зениток, и рёв моторов самолётов. Я прижималась к бабушке и вздрагивала от каждого взрыва. Вдруг лопнуло стекло в окне и осколки посыпались на пол. Из-за грохота мы не слышали звона, который бывает, когда стекло разбивают. Только после отбоя поняли причину: бомба попала в соседний дом. Он стоял настолько близко к нашему, что взрывной волной выбило стёкла во всех окнах.
Ближе к зиме умерла прабабушка. После похорон мы несколько раз сходили навестить деда. А когда их старенький домишко разбомбили, забрали его к себе. 
Иногда мы с бабушкой ходили смотреть, как несут аэростаты. Это сейчас я знаю, что они так называются, а тогда просила: «Бабушка, пойдём на дирижабли смотреть». Они были такие громадные, что их с каждой стороны несли по несколько человек. Я знала, что их запускают в небо для защиты Москвы от бомбардировщиков, но не понимала, что они могут сделать с вражеским самолётом без пушек и пулемётов. Потом кто-то объяснил, что ночью их совсем в небе не видно, и они висят выше, чем летит самолёт. К каждому аэростату присоединено множество тросов, которые удерживают мину. И даже если трос не перережет самолёту крыло, то сработает мина.
Весной к нам в гости пришла моя вторая бабушка. Она ходила к нам редко, но всегда приносила какой-нибудь гостинец. В этот раз тоже пришла не с пустыми руками. Дала мне пол буханки хлеба и заплакала:
– Детонька моя, порадовать-то тебя, сиротинка, нечем.
Меня ещё никто не называл сиротинкой. Пока я обдумывала, что это означает, обе мои бабушки, обнявшись, начали плакать. Дожидаясь маму с работы, та бабушка, которая жила не с нами, всё плакала:
– Ведь как просила я их, чтоб расписались! Теперь вот на ребёнка и пенсию не выхлопочет.
Когда пришла мама, бабушка и с ней плакала:
– Нет больше нашего Славика. Как теперь жить-то мы будем?
Так я узнала, что погиб папа. Я потом спрашивала маму:
– Разве сапёры погибают? Ты же говорила, что они в бой не ходят, только мины обезвреживают.
Но мама только вздыхала и плакала.
Летом похоронили деда. После того, как мы забрали его к себе, он всё время болел. А тут вдруг встал, сел за стол и попросил конфет:
– Купили бы «Раковых шеек» что ли. Так хочется чайку попить.
– Сейчас и сахару-то не купишь, а ты конфет захотел, – вздохнула мама.
На следующий день он умер.
В 1943 году я пошла в школу. Мама меня нарядила в новенькое платьице, перешитое из какого-то её довоенного наряда. И фартучек тоже из чего-то сшила. Я была такая красивая в школьной форме. А одна девочка в нашем классе ходила в платье, сшитом из нескольких слоёв марли и выкрашенных в чёрный цвет. Мы все так старательно делали вид, что не понимаем из чего её платье сшито, что она вскоре перестала сидеть за партой букой и на всех переменах играла вместе со всеми. 
Моя 627-я школа находилась на Дубининской улице, и в ней учились только девочки . Учительницу звали Мария Петровна Голубева. Такая седая старушка. Мы очень её любили. Иногда в школу привозили бублики. Она давала нам какое-нибудь задание и уходила. Повернётся от двери, приложит палец к губам: «Сидите тихо, девочки!» А возвращалась с большой корзинкой, полной этих бубликов. Шла по рядам и раздавала: «Ешьте, мои хорошие!»  Однажды учитель рисования принёс жмых. Большие такие глыбы. Разбивал их на каменном подоконнике и всех угощал. Как же это было вкусно!
Через год нас стали готовить к вступлению в пионеры. Приходили вожатые, рассказывали, как должна вести себя пионерка, как она должна учиться. Сказали, что с тройками ни за что не примут. У меня кроме четвёрок и пятёрок других отметок не было. Когда-то давно, единственный раз, получила тройку по математике, но я её быстро исправила.
И вот наступил торжественный день. Мы нарядные, аккуратно причёсанные, построились парами и пошли к трамвайной остановке. Подъехала «Аннушка» , мы вошли и чинно расселись на деревянные скамейки. Никто не шумел, боялись, что в последний момент за плохое поведение не примут в пионеры. Когда проезжали по Кремлёвской набережной, моё сердечко затрепетало: я решила, что нас везут в мавзолей. Но на Красную площадь мы не пошли.
В музее Ленина  нас завели в Траурный зал. В полумраке и тишине наше радостное настроение улетучилось. Вместо торжественности появилось гнетущее напряжение. Стало даже немного страшно. Стараясь изо всех сил произносить Торжественное обещание, громко, без запинок, мы, наконец, дождались, когда повяжут пионерские галстуки, и с облегчением вышли на улицу. 
Я никогда не видела, чтобы бабушка ходила в церковь. Может, сначала маленькая была, а, когда подросла, у бабушки уже сил на это не было. Но на Пасху дома всегда были крашеные яйца и куличи. В этот раз она послала в церковь меня. Попытка отказаться по причине того, что пионерам нельзя ходить в церковь, успехом не увенчалась. Бабушка сначала пожаловалась на свои больные ноги, а потом добавила, что если уж коммунисты, хоть и тайно, но ходят молиться, то значит и пионерам можно. Не очень-то поверив в молящихся коммунистов, спорить я всё-таки не стала.
 Идти пришлось на Новокузнецкую. Там была действующая церковь. Но как в неё войти и что там делать, я понятия не имела. Бабушка успокоила: «Смотри, что все будут делать, и повторяй». Я взяла корзинку с куличом и яйцами и пошла. Напротив церкви увидела нашу старшую пионервожатую. Она мне ничего не сказала, только что-то написала на листочке. В храме было много народу, но я смогла пробраться вперёд, чтобы поставить свою корзинку рядом с другими. Пока ждала освящения, никого знакомых не видела. А вот на выходе из церкви столкнулась ещё с двумя девочками из нашего класса.
На следующий день в школе была линейка. Я с трепетом ждала, когда меня поставят перед шеренгой учениц и начнут стыдить, что я такая несознательная пионерка. Думала даже, что исключат из рядов Юных ленинцев. Но никого в центр зала не вывели. Просто прочитали длинный список, перечисляя фамилии таких же несознательных, как я, и отпустили в классы.
А потом объявили, что война закончилась и мы победили. У нас радио всю войну не выключалось. Рано утром 9 мая оно заговорило таким радостным голосом, да так громко, что даже я проснулась. Бабушка обнимала меня и плакала. Я спрашиваю: «Чего ты плачешь? Победа же!» А она в ответ: «Это я от радости». Только я думаю, что бабушка ещё и горевала одновременно. У неё, кроме трёх дочерей, было ещё четыре сына. В живых после войны остались только двое: дядя Ваня, который был эвакуирован в Свердловск вместе с типографией как хороший печатник, да дядя Коля – вернулся весь израненный, но всё-таки живой. А вот мой крёстный дядя Вася и младший бабушкин сын дядя Миша, погибли. В нашем доме не было ни одной семьи, куда не принесли бы похоронку.    
Потом мы с бабушкой спохватились: вдруг соседи не услышали сообщение о Победе. Побежали всех будить. Но никто уже не спал. Все обнимались и тоже плакали. Прибежала мама с ночной смены. Кричит от дверей: «Мама, Танюшка, победа!»
Мы надели всё самое лучшее и пошли на Красную площадь. Там собралось столько народу, что даже тесно было. Кто с гармошкой, кто с гитарой. Поют, пляшут. Все такие радостные обнимают друг друга. И тоже смеялись, и плакали одновременно. Мы гуляли весь день. Даже голод не чувствовали. А вечером был салют. Люди, почти не переставая, кричали «Ура!». Я не могу передать словами то состояние души, которое меня переполняло в тот день. Думаю, все чувствовали то же самое.
Когда залпы стихли, мама обняла меня и сказала:
– Вот за этот счастливый день погиб твой отец. Чтобы ты могла радоваться, ходить в школу. Просто жить. И твой папа, и отцы твоих одноклассниц, и ещё много-много других мужчин и женщин.
Всю дорогу до дома мама тихонько плакала.
На следующий день во дворе был праздник. Это была очень давняя традиция: отмечать все радостные и печальные события всем двором. Она продолжалась даже тогда, когда старожилов осталось меньше, чем новых жильцов. Во двор выносили столы, ставили на них разные угощения: у кого что было. И праздновали. До песен, до танцев под патефон, до плясок под гармошку.

Таня немного помолчала, потом повернулась к Толику:
– А вы, как праздновали День Победы?
Толик смутился:
– Да я и не помню уже.
Таня не поверила:
– Такой день невозможно забыть. Расскажи.
Толик рассмеялся:
– Что тут рассказывать. Скакал под окнами дома, руками размахивал и орал на всю деревню «Ура! Победа!» Да я не один такой был…
И он снова рассказывал ей о себе, своей семье, о деревне, в которой вырос.
Прощаясь, они думали, что завтра будет совсем не о чем разговаривать. Но оказалось, наоборот. Теперь Толик с Таней встречались почти каждый день и никак не могли наговориться и насмотреться друг на друга.
Сразу после празднования годовщины Великой Октябрьской революции Толик решился и сделал предложение. Таня была согласна выйти за него замуж, но только после того, как родители Толика одобрят его выбор. Сначала Толик даже рассмеялся:
– Тебе благословение, что ли надо?
– Как хочешь называй, – строго ответила Таня, – только без родителей нельзя.
– Таня, они в Сибири! Даже не в Красноярске, а ещё на двести километров дальше. К ним по Енисею нужно плыть!
– Это не значит, что можно им ничего не говорить.
– Мне, что ехать туда? – совсем растерялся Толик.
– А почему бы и нет? Ты когда последний раз маму с папой видел?
Толик помолчал, а потом согласился:
– Ты права. Тем более, что железнодорожникам на поезд билет бесплатный.
Не откладывая поездку в долгий ящик, оформил отпуск и поехал в Красноярск.
Родители и сёстры, конечно, очень обрадовались Толику. Но сердце матери не обманешь. Улучив минутку, чтоб никто не слышал, спросила:
– По какому делу приехал, сынок?
Смутившись, Толик рассказал о Тане:
– Только не знаю, как вас с отцом просить, чтоб на свадьбу приехали.
– Я поговорю с ним, подготовлю. А ты вечером, как ужинать сядем, разговор и начни. Прямо так и скажи, мол, приехал звать вас на свадьбу.
Как только Толик заговорил о том, что собрался жениться, его засыпали вопросами о невесте. Отец не проронил ни слова. Толик волновался, но терпеливо ждал. Лишь, когда Надя с Зиной замолчали, Василий сказал:
– Ты, сынок, женись – видать и правда, девушку хорошую выбрал, раз в такую даль за нами приехал. Только свадьбу без нас играйте. Передай Тане, чтоб не обижалась, уж больно дорога дальняя.
Вернувшись в Москву, Толик рассказывал тёте Маше:
– Я даже не думал, что они так хорошо живут. Думал, тайга непролазная прямо за порогом. А у них настоящий городок маленький. Квартира, в которой живут, на втором этаже. Представляешь! Дома двухэтажные у всех. Надя работает, Зина в школу ходит. Папа с мамой тоже при деле. А главное, что они не жалуются ни на что, наоборот, всем довольны.
  Вскоре Толик с Таней поженились. Это произошло просто и буднично. Стояла прекрасная солнечная погода, непривычная для метельного февраля. Влюблённые прогуливались недалеко от Павелецкого вокзала. Повернув на Кожевническую улицу, остановились перед ЗАГСом. Решили зайти. Лишь узнать, что нужно для регистрации брака. Им дали бланк:
– Заполняйте!
Затем, проверив чуть не каждую букву, заставили расписаться в какой-то амбарной книге и вернули паспорта вместе с бумажкой, на которой стояла гербовая печать:
– Поздравляем с законным браком.
Выйдя на улицу, растерянно улыбались, смотрели друг на друга и молчали. Потом, чтобы хоть как-то отметить это событие, решили сходить в кино. Таня держала Толика под ручку, прислушивалась к своим ощущениям. Немного расстраивалась, что не находила никаких перемен в себе. Старалась держаться солиднее: она же теперь не какая-то девчонка, она теперь жена.
Свадьбу сыграли только через несколько дней. В тесную комнату набилось столько молодёжи, что за столом не помещались. Приходилось сидеть боком, управляясь с закусками одной рукой. Свободного места в комнате совсем не было. Но, когда друг Толика Коля Сидоров принёс баян и развернул меха, для танцев место сразу нашлось. Сдвинув стол, освободили пятачок у самой двери, и пустились в пляс. Веселились от души.
А вот познакомилась невестка со свёкром и свекровью только через два года,
В 1959-м году Макаровы вернулись из Сибири на родину.
На станции их встретил Александр. Погрузив пожитки на телегу, тронул вожжи:
– Ну, брат, поехали! Хороша Сибирь, а дома-то, оно, лучше.
Лошадь резво трусила по Советской улице. Макаровы не узнавали Детчино. Среди немногочисленных старых домов было много новых, отстроенных после пожара 1949 года.
Не успели проехать чайную, Василий воскликнул:
– Шурка! А это что? Что-то я не припомню этакого дома!
– Пекарня новая, – с гордостью ответил Александр. – Пожар-то тогда со старой пекарни начался. Помнишь, чай, её? Ну, Вась! На Пупке стояла.
– Конечно, помню, – кивнул брату Василий.
– Погода в тот день была – не жара, адово пекло. Искра из трубы на крышу упала. А крыша, само собой, деревянная – дранкой  крыта.  Тут, как назло, ещё ветер поднялся. Пол Детчино тогда выгорело. Без хлеба сам понимаешь, никак нельзя. Вот и построили новую.
– Ага. И я помню ту пекарню на Пупке, – разглядывая кирпичное здание, сказала Анна, – хлеб-то в магазин с той стороны возили, – махнула в сторону от дороги.
– А тут удобнее. И до станции близко, и дорога здесь пошире, чем на старом месте, и «Хлебный» рядом.
– А базар-то там же, или тоже перенесли? Не видать что-то его.
– Так, где ты его теперь из-за пекарни увидишь? А так-то да, на старом месте, в аккурат за пекарней.
Александр натянул вожжи, придерживая лошадь, чтобы Макаровы могли спокойно рассмотреть и старые, и новые здания на Советской улице. Проехали ещё немного:
– Клуб-то помнишь, Вась? – обернулся к брату Александр.
– Так вот же он!
– А вон и библиотека, – показала Надя на здание напротив. 
Зина притихла, жалась к матери. Всё здесь для неё было новым, и в то же время родным – она же приехала домой. Это странное чувство, когда ты совсем не помнишь местность, но радуешься встрече с каждым деревцем, с каждой лужицей заставляло её улыбаться.
Когда ехали уже по Таурову, вдалеке стал виден мост.
– Ого, какой большой! – воскликнула Зина. – Там река есть? А почему мостов два?
– Это сейчас два. Раньше один был.
– А зачем второй сделали? Чтоб красивей было?
Василий засмеялся:
– Ну, уж точно не для красоты. Для того, чтобы поезда могли одновременно ехать и в Москву, и на Калугу.
Зина удивилась:
– А раньше только в одну сторону ездили?
– Тоже в две. Только сворачивали на запасной путь, чтобы встречный поезд пропустить.
Зина замолчала, стараясь представить, как это происходило. Почему-то вспомнилась задачка из учебника: из пункта А в пункт Б выехал поезд. А ему навстречу… Сообразила быстро:
– Так это же они долго ехали! – склонила голову к плечу, полюбовалась ещё немного мостом. – А так ещё и красивее получилось.
Надя тоже смотрела по сторонам во все глаза. Ей казалось, что она вроде бы помнит этот поворот и те дубы. Всматривалась в каждый дом, пытаясь припомнить, здесь они жили или нет? Нетерпеливо озираясь, расстроенно сказала:
– Не могу вспомнить…
И вдруг спрыгнула с телеги:
– Вот он! Зина, смотри, вот наш дом! – повернувшись к родителям, попросила, – давайте больше никогда не уезжать от сюда!
Василий с Анной подошли к дочерям:
– Сколько новых домов-то здесь!
– Если бы не видела свой, подумала бы, что не в Таурово приехали.
– Да что ты, Аня! Чуешь, как земля-то пахнет? – прикрыв глаза, Василий шумно втянул воздух. – Родное тут всё.
Анна взглянула на мужа. Все годы, проведённые в Сибири, она видела, что Василий тоскует по родным краям. Но даже предположить не могла, на сколько сильно болит его душа от невозможности вернуться. Ей хотелось как-то поддержать мужа, но слова не находились. Спас положение Александр:
– Давайте вещи в дом занесём и поедем к нам. Там уж все собрались. Бабы к вашему приезду стол собрали. Посидим по-родственному.
– Нет, Шура, ты не жди нас. Мы через часок сами придём.
– Как же это? – растерялся Александр.
– Дай хоть пять минут в родном доме побыть, – обнял брата Василий, – небось не успеет закуска-то прокиснуть.
Сложив вещи в угол, Макаровы уселись на деревянный диванчик. Анна вздохнула:
– Жалко, что Толик с Таней не приехали сегодня.
– До выходного-то совсем ничего осталось. Дольше не виделись.
– Внука не терпится понянчить.
– Зато успеем порядок навести, – поддержала отца Надя.
Вытащив из чемодана сибирские гостинцы, пошли здороваться с роднёй.
За одним столом большая дружная семья Макаровых не поместилась. Пришлось придвинуть ещё два. Собрались не только тауровские Гаврила, Михаил, Пётр и Александр. Пришли Григорий из Павловки , из Березинок Павел. Из Москвы приехала Мария. По такому радостному случаю Григорий надел медали, а Михаил планки за ранения. Даже Павел пристегнул к пиджаку свой железный крест, полученный ещё в Первую мировую. Пришла и Мария, вдова Николая. Постаревшие братья сидели рядом с жёнами и детьми, вспоминали былое, мечтали о лучшей доле для внуков. 
Всем казалось, что это самый лучший день. Но впереди у Макаровых было ещё много-много лет счастливой мирной жизни.






СМИРНОВЫ

По воспоминаниям Зои Романовны
Панковой 1936г.р.
Уроженки деревни Грибаново
Медынского района
Калужской области

Как только Роман и Татьяна поженились, сразу отделились от родителей. Молодой супруг работал в сельсовете секретарём. Семье был выделен небольшой домишко, который пустовал уже несколько лет. Приданого у Татьяны, можно сказать, не было. Откуда ему взяться, если мать схоронили давно, а отец так больше и не женился, один поднимал своих одиннадцать детей. Да и Роману родители особо ничем не могли помочь. Но молодожёны были счастливы от того, что теперь они семья. А хозяйство дело наживное.
Через год родилась дочка. Роман собственноручно заполнил бланк свидетельства о рождении, поставил печать и отправился в роддом. Не хотел рассказывать жене новость раньше времени. Но, взяв на руки малышку Зою, не выдержал:
– Мне предлагают место в некрасовской школе.
Татьяна недоверчиво покачала головой:
– Ты же только поступил в институт. Да и ходить до Некрасова  не сможешь – далеко очень.
Роман, не переставая разглядывать личико дочки, улыбаясь, ответил:
– Учителей у них не хватает, поэтому рады и сейчас взять. А ходить далеко не придётся: жильём обеспечат.
– Ну, тогда о чём разговор? – прижалась Татьяна к мужу. – Ты у меня башковитый – справишься.
На новом месте Смирновы прижились легко. Подружились с такими же молодыми семейными парами, и совсем не чувствовали себя пришлыми.
Зоя росла здоровой и смышлёной. Она уже начинала говорить и делать первые шаги, когда у Смирновых по случаю какого-то праздника собрались гости. Веселье было в самом разгаре, а девочку пора уже спать укладывать. Женщины так хорошо пели, что Роман не решился отвлекать жену. Отнёс дочку в тёмный чулан, куда на лето ставили кровать, спасаясь от мух и комаров, уложил в кроватку:
– Баю-бай, баю-бай, дочка Зоя, засыпай.
Ему показалось, что дыхание девочки стало ровным, решив, что та заснула, на цыпочках пошёл к двери.
– Тятя!
Роман вернулся:
– Скажи «папа».
– Папа, – пролепетала Зоя.
Отец снова побаюкал своё чадо, и опять направился к гостям – не терпелось присоединиться к общему веселью. Но, как только дошёл до дверей, снова услышал:
– Тятя!
– Надо говорить «папа».
– Папа, – послушно повторила Зоя.
Позже, проводив гостей, Роман выговаривал жене:
– Зачем ты учишь Зою старым словам?
– Так все так говорят, – пожала Татьяна плечами.
– Ну, допустим, в нашей семье родителей называют «папаша» и «мамаша».
Татьяне такое обращение не то что бы не нравилось, просто было непривычным. Но спорить с мужем не хотелось:
– Хорошо, будешь у нас тоже папашей.
– Ты не поняла! Я учитель – моя дочь должна говорить грамотно. Как я смогу требовать с учеников, если собственных детей не смог научить?
– Так, как тебя Зойке называть-то? – совсем растерялась Татьяна.
– Меня «папа», а тебя «мама».
Татьяна уважала мужа, а спорить не любила вообще, поэтому легко согласилась:
– А по мне так звала бы, как все вокруг называют. Но раз ты считаешь, что надо по-правильному, будь по-твоему.
Как-то раз, когда Зое было два года, случилось так, что её не с кем было оставить.
– Ну, не запирать же её в доме одну, – расстроенно смотрела на мужа Татьяна.
Роман задумчиво смотрел на дочку, спокойно допивающую молоко из большой кружки. Потом решительно встал:
– Одевай. В школу возьму.
– Да как же! – всплеснула руками Татьяна. – Мешать, поди, будет.
– Ну, как-нибудь займу её.
В школе Роман Васильевич усадил Зою за парту, дал лист бумаги и карандаш:
– Рисуй.
Думал, дочка увлечётся и не будет никого отвлекать. Но та беспрестанно вертела головой, разглядывая учеников. Те сначала просто улыбались малышке, потом начали строить рожицы. Роман Васильевич долго пытался привлечь внимание школьников, задавая вопросы и вызывая к доске. Но, когда в середине урока класс вовсю веселился, не обращая внимания на замечания учителя, Роман Васильевич не выдержал. Одной рукой сгрёб листик и карандаш, другой вытащил дочку из-за парты:
– А ну, пошли!
Зоя упиралась и плакала:
– Не хочу пошли. Хочу лисовать.
Подойдя к техничке, усердно моющей полы в коридоре, Роман Васильевич попросил:
– Присмотрите, пожалуйста, за Зойкой – никакого сладу нет.
– Иди-иди, Роман Васильевич, – охотно откликнулась та на просьбу, – я вот туточки её посажу. Пущай рисует.
Но Зоя рисовать уже не хотела. Насупившись, наблюдала за тряпкой, намотанной на длинную палку: швырк-швырк, туда-сюда. А когда тётя перестала мотать тряпкой из стороны в сторону и ушла, прихватив с собой ведро с водой, Зоя совсем заскучала. Решив, что дома веселее, слезла с высокого стула и пошла на улицу. Дом был рядом, дорога знакома – они с мамой часто здесь ходили.
Забравшись на крыльцо, Зоя толкнула дверь. Заперто. Но во дворе тоже есть, чем заняться. Можно, например, куличики лепить. Наковыряв земли, Зоя старательно утрамбовывала её в какой-то черепок. Вдруг услышала совсем рядом с собой странный звук: «Хрюк-хрюк».
Подняв глаза, Зоя увидела странное создание. Раньше она никогда не видела поросят. Поэтому длинная морда с круглым розовым носом и двумя дырочками в центре произвели на неё впечатление. Стало ещё страшнее, когда поняла, что это чудище смотрит прямо на неё. Маленькие чёрные глазки показались Зое злыми. А ещё странный хвост, скрученный так, как не могут скрутить ни кошка, ни собака, торчал и подёргивался.
Зоя не отрывала глаз от чудища и не шевелилась. Страх сковал руки и ноги. Она даже закричать не могла. Вдруг поросёнок снова хрюкнул и подпрыгнул. И вот тут Зоя ожила. Не помня себя, вскочила, и в одно мгновение оказалась на самом высоком месте – на лавке, что стояла на крыльце. Поросёнок убежал – тоже, видимо, испугался. Только Зоя этого не видела. Она голосила во всё горло, стараясь не смотреть в ту сторону, где повстречалась с чудищем.
В школе в это время началась перемена. Техничка заглянула в класс:
– Роман Васильевич, Зойка-то убегла куда-то.
Не слушая дальше никаких объяснений, встревоженный отец выбежал на улицу. В надежде, что дочь пойдёт домой, повернул к своей калитке. Услышав громкий рёв, припустил ещё быстрее. Взял на руки трясущуюся Зою, прижал к себе:
– Что случилось, моя хорошая? Кто тебя обидел?
Зоя показывала пальцем в сторону, где недавно играла, но там никого не было. Рассказать тоже не могла – не знала, как называется это чудище.
Вечером пришла мама. Зоя всё ещё всхлипывала и боязливо поглядывала на дверь. Родители долго ломали голову над тем, кто в их тихой деревеньке мог так напугать ребёнка.
– Кто мог такое сделать? – поглаживая дочь по голове, спрашивала Татьяна мужа.
– Не знаю, – качал тот головой, – никого рядом не было.
– Но Зоя раньше никогда на лавку не залезала. Она просто не может ещё это сделать.
Никому в голову не пришло, взять с собой дочку в сарай. Уж там-то она непременно показала бы родителям страшного зверя, который напугал так, что долгое время Зоя заикалась.
Вскоре после этого случая в их семье появилась Рая. А ещё через три года началась война. Взрослые тревожно говорили странные новые слова. Зоя не понимала их смысла и удивлялась, почему мама плачет, провожая папу. Раньше, когда он уезжал на какие-то экзамены, мама просто шла с ним до калитки и всё. А теперь плакала, не переставая. Иногда только спохватывалась:
– Зоя, Рая, обнимите папу. Уезжает он на войну.
Сёстры послушно прижимались к папе:
– А ты скоро приедешь?
Роман целовал дочек:
– Маму слушайтесь. Помогайте ей. Она скоро вам ещё сестрёнку принесёт. Или братика.
На пятый день войны родилась Люда.
Как справлялась бы Татьяна с детьми – неизвестно. Но в начале лета к Смирновым в гости приехала младшая сестра Ксения. Вот она и помогала. Въезд в Москву вскоре после начала войны закрыли. Так Ксения и осталась в семье сестры.
Тем временем приближалась осень. А вместе с ней всё ближе подходили немецкие части. Согласно директиве, весь колхозный скот угоняли из деревень за Москву, чтобы не достался врагу. Часть личных коров тоже присоединили к общему стаду. Лишь самые отчаянные оставили своих бурёнок:
– Авось в нашу глухомань немцы не придут. Чего им тута делать-то? – рассуждали бабы, глядя вслед колхозному стаду.
Но немцы в Некрасово всё же пришли.
Хоть зима и не вступила в свои права, брод через речку уже замёрз.  Местная детвора даже опробовала его. Добегут, бывало, по дороге, что тянется над крутым берегом до околицы, подлезут под жердь, что перекрывает вход в деревню, и резвятся на окрепшем ледке, пока не стемнеет.
Сегодня все сидели по домам: какая-то тревога витала в воздухе вместе с лёгкими снежинками. Ближе к полудню бабы не выдержали, стали собираться кучками. Кто на колодец пойдёт да задержится там, судача с товаркой. Кто на крылечке с соседкой присядет, порассуждать о том, что ждёт завтра.
Татьяна, укутав Люду в одеяло, сидела на лавке рядом Зоей и Раей. Пришли соседки, пристроились на ступеньках крыльца. Прислушивались:
– Чу! Летит. Наш иль нет?
– Да какой наш. Слышь, как гудит? Небось бомбовоз ихний.
– Немецкий? Москву что ль бомбить полетел?
– Вот ироды проклятущие!
Зоя вглядывалась в мутное небо, но ничего не видела.
Подружка, что пришла вместе со своей мамкой, поманила тихонько Зою:
– Айда кататься!
Слушать разговоры взрослых надоело, и девочки спустились с крыльца. Чинно, неспеша, отправились к калитке:
– Иди потихоньку, – толкнула подружка Зою, – а то окликнут и не пустят.
До соседнего дома шли медленно, а потом взялись за руки и побежали.
Но покататься им сегодня не удалось. Только спустились к броду, как увидели, что вдоль берега идут двое мужчин. Увидев девочек, те остановились. Рассматривали издалека. А подружки, не сговариваясь, развернулись и побежали домой. От калитки начали кричать наперебой:
– Там дядьки чужие.
– Мы на брод пришли, а они идут…
– Какие дядьки? – всполошились женщины.
– Ну, такие… В пальто зелёных. В кепках зелёных…
– И сапоги чёрные, блестящие, – выдохнула Зоя самый главный довод, который, по её мнению, должен был объяснить всё.
Женщины притихли и стали ждать, то и дело поглядывая в сторону околицы. Все понимали, что это были немцы. Но в деревню эти двое не пришли. В сумерках женщины разошлись по домам.
Татьяна загнала старших дочерей на печку отогреваться. Сама занялась делами. Зоя наблюдала за мамой и от скуки разглядывала привычную обстановку своего дома. Вот в центре большой стол – за ним вся семья обедает. Напротив стоит кровать рядом с печуркой. Труба от неё тянется высоко-высоко, почти до самого потолка. Там она вставлена в трубу большой печки. Это чтобы дым уходил на улицу, а не в дом.
А в углу дверь ещё в одну совсем маленькую комнатушку. Там помещалась только узкая кровать да под книжными полками прижимался к стене небольшой стол. Сейчас на нём всё сложено аккуратно. А когда папа был дома, там грудились учебники, стопки тетрадей, всегда стояла чернильница, и на неё пёрышком облокачивалась ручка. Зоя вспомнила, как папа что-то писал: «Вот почему у него всегда чисто и красиво получалось?» Когда папа разрешал Зое написать палочки и крючочки, на листе всегда получалась клякса.
Больше Зоя ничего не успела подумать. В комнату вошло сразу много немцев. Сосчитать их Зоя не смогла – умела пока только до пяти. А этих было больше. Они сразу начали распоряжаться, вынимая из печки чугунки. Потом накидали на пол соломы и улеглись спать. В папиной комнате на кровати расположился офицер.
Днём, правда, все уходили чистить дороги. Снегу навалило много, и каждый день новый снегопад добавлял ещё, заваливая всё, что расчистили вчера. Немцы сгоняли местных жителей, чтобы быстрее справляться с работой. Татьяну пока не трогали – видели, что младенец на руках. В доме Смирновых оставался только повар. Зоя запомнила, что его зовут Алекс. Он сам топил печку и готовил еду. Вечером, уставшие, продрогшие и промокшие немцы возвращались. Печки для просушки одежды не хватало. Растапливали печурку. Раскаляли так, что труба краснела. Татьяна жила в постоянном страхе: как бы пожар не наделали. Подходила к немцу, закидывающему в печурку очередные поленья, и пыталась объяснить:
– Пан, нельзя столько, – вскидывала руки вверх, – фух-фух! Пожар будет.
Немцы её не понимали. Или делали вид, что не понимают. Только смеялись и продолжали раскалять печурку.
Потом все ложились спать. Кто, накидав соломы, укладывался на пол, кто занимал широкую лавку, кто устраивался на печке. Офицер куда-то переселился, поэтому Татьяне с детьми оставили кровать. Как они там помещались одному Богу известно.
Но Татьяна радовалась тому, что дочки и сестра спали с ней. Ещё до прихода немцев она напекла хлеба и закопала его за домом в снегу. Теперь, улучив минутку, приносила замёрзший ситник, и прятала под одеяло. Едва немцы засыпали, отщипывала оттаявший кусочек, и давала детям. Глупые, голодные девочки никак не могли дождаться, когда во рту окажется холодная шершавая корочка или отсыревший мякиш. Хныкали:
– Мама, дай хлебушка, – Татьяна опасливо прикрывала их одеялом, шикала:
– Тише, глупые, дайте немцам заснуть. А то ить отберут.
Но сёстры так хотели есть, что не слышали никаких доводов, продолжали ныть:
– Мам, есть хочу.
Утром немцы снова уходили. Алекс сгребал в кучу солому и принимался хозяйничать у печки. Татьяна робко пристраивала свой чугунок с картошкой и отходила к детям. Немец пытался с ней говорить. Конечно, ни она по-немецки не понимала, ни он по-русски не знал ни слова. Но было ясно по фотографиям, которые показывал Алекс, что рассказывает он о своей семье.
Татьяна старалась накормить дочек до возвращения немцев. Видя, как скудно они питаются, Алекс частенько подкладывал в их миску из своего чугуна кусочек мяса, или отрезал хлеба. Даже маслом его иногда намазывал.
Татьяна дочерям позволяла есть угощенье, сама же не прикасалась к немецкой еде. Боялась дать повод думать о себе плохо. Но Алекс ничего такого себе не позволял. А вот другой немец из тех, что квартировали в их доме, однажды всё же подкараулил Татьяну в сенях, и попытался обнять. Она вырвалась, вбежала в дом и забилась в угол за печкой. Алекс, заподозрив неладное, начал расспрашивать. Только что могла сказать Татьяна, если ни одного его слова не понимала. Взглянув на вошедшего вслед за ней солдата, Алекс догадался, в чём дело. Улучив минуту, рассказал о своих догадках офицеру, что раньше спал на кровати в комнате Романа. Офицер долго орал на солдат. Те слушали молча, опустив головы. А потом вдруг расхохотались. С тех пор к Татьяне никто из них даже не подходил.
В декабре припрятанный в снегу хлеб закончился. К этому времени и у немцев стало плохо с едой. Все запасы овощей, что были в деревне, они давно съели. С подвозом провианта для солдат тоже что-то случилось. Теперь, чтобы как-то увеличить количество выпекаемого хлеба, они перетряхивали сеновалы, собирали сенную труху, и добавляли эти семена диких трав в муку.
Однажды, когда все немцы были на работах, Алекс тоже вышел, то ли по нужде, то ли на колодец. В дом вошёл солдат. Начал рыскать по дому. Кроме сундука, у Смирновых никакой мебели не было. Вот к нему и подошёл немец. Откинул крышку и начал рыться в тряпье. Поживиться там было нечем. Тёплую одежду забрали уже давно. Вещей Романа не осталось совсем никаких – растащили в первые же дни. Всё богатство, оставшееся нетронутым, заключалось в детской ношеной одежонке. Но вдруг, докопавшись до самого дна, немец распрямился и торжественно потряс перед Татьяной маленьким мешочком. Она не смогла кинуться к нему, чтобы умолять не трогать эту драгоценность – ноги стали ватными. Пара горстей манки – это всё, что оставалось для маленькой Люды. Татьяна, сдерживая слёзы, показывала на малышку:
– Это для неё. Не тронь, пан. Пожалей дитя.
Немного поколебавшись, словно раздумывая, как поступить, или прислушиваясь к внутренней борьбе, немец швырнул мешочек назад в сундук и вышел из дома.
Декабрь ещё только перевалил за середину, а между деревенскими бабами упорно ходили слухи, что немцев погнали от Москвы. Кто принёс эту весть и откуда, неизвестно. Только всё чаще, оборачиваясь к востоку, прислушивались: не стреляют ли? Но во всей округе по-прежнему было тихо. А вот немцы стали не такими доброжелательными, как вначале.
В один из дней стали всех выгонять на улицу. К Татьяне тоже подошёл солдат:
– Матка, шнель, шнель, – и автоматом стал показывать, чтобы она шла на улицу.
Видя, что немец не очень торопит, понимая, что гонят их неспроста, Татьяна увязывала в узлы, что попадалось под руку. Старалась брать только самое нужное: одежду, чугунок, ложки. Одев дочек потеплее, завернула Люду в одеяло, подхватила узлы и вышла на улицу. Огляделась. Бабы так же, как она, с узлами и детьми уходили из деревни.
– Рая, держись за подол. Зоя, возьми Раю за ручку. Ксения, не отставай.
Младшая сестра, тоже с узлами, шагала чуть сзади. Татьяна идти далеко не могла – с ребёнком на руках да двумя узлами тяжело. Понимая, что не дойдёт до соседней деревни, где жили родители Романа, добрела до общей деревенской бани на берегу реки и вошла в неё. Там уже нашли прибежище две женщины, мать с дочерью, и мальчонка лет тринадцати, их сын и внук. Днём он вечно где-то пропадал. Приходил, когда Татьянины девочки уже засыпали. Однажды пропал и не появлялся несколько дней.
– Убили, видно, надёжу мою, ироды, – всхлипывала бабушка.
– В неметчину угнали, наверно, мою кровиночку, – вторила ей мать мальчишки.
– Да погодите вы его оплакивать, – успокаивала Татьяна, – может, ещё отыщется. А то пошли сами поищем.
– Как поищем, – встрепенулась мать.
Татьяна поднялась:
– Пошли, покуда можно по деревне ходить. Я видала, бабы домой к себе ходят за подушками, да одеялами. Вот и мы пойдём. А сами по сторонам посмотрим. Может, увидим. А не увидим, так услышим, кто чего говорить будет. Может, кто чего знает.
Подушки и одеяла женщины принесли. Но про мальчишку так ничего и не узнали.
В бане было холодно. Топить было страшно – боялись, что их обнаружат. Но и замерзать не хотелось. Посовещавшись, всё же решили протопить хоть немного. Поскольку топилась баня по-чёрному, маленьких уложили под полок, завесили тряпьём, чтобы дым не так проникал к девочкам. Зою одели и выпроводили на улицу. Одной ей было скучно и немного страшно. Прохаживаясь вдоль стены от двери до угла, Зоя ждала, когда же позовут назад. Вдруг внимание привлекла дощечка на завалинке. Раньше Зоя её не видела. Подошла ближе. Там была нарисована красивая женщина. Голова покрыта большим красным платком. Только концы не завязаны под подбородком, как у деревенских тётенек, а просто спадают вниз. А ещё над головой этой женщины был нарисован золотой круг.
Зоя хотела взять картинку в руки, но почему-то не сделала этого. Просто смотрела. И так ей было хорошо и спокойно. Казалось, даже теплее стало.
– Это ты меня греешь? Спасибо, тётя.
Женщина на картинке молчала, только улыбалась ласково, по-доброму. Зоя хотела ещё с ней поговорить, но тут позвала мама.
Усадив Зою на колени, Татьяна обнимала дочь, стараясь согреть своим теплом:
– Замёрзла?
– Нет. Меня тётя согрела.
– Какая тётя, – всполошилась Татьяна.
– А там, на завалинке, картинка стоит с тётей. Она хорошая. Я поговорила с ней, и стало тепло-тепло.
Татьяна прижалась губами ко лбу дочери, проверяя, не горит ли она. Но тут подала голос бабушка:
– Я там икону Божьей Матери поставила. Видать с ней твоя голубка и разговаривала.
– Что за предрассудки, – отмахнулась Татьяна.
– Может, и предрассудки, да только у девчушки даже ручки не замёрзли.
Больше Зоя ничего не слышала. Спала так сладко, словно ей даже есть не хотелось.
Жили они очень голодно. Точнее, есть было совсем нечего. Ксения, дождавшись ночи, ходила к телятнику. Там возле стены была куча, ещё со старых времён, в которую сваливали то, что недоедали молодые бычки и тёлочки. Ксения приносила домой, что удавалась отковырнуть или отскоблить. Складывали добытое в чугунок, затапливали баню, дождавшись, когда оттает, давали немного покипеть и садились есть. Иногда Ксения ходила в поле. Под стогами и скирдами она собирала зёрна ржи. Маленькую горстку в муку не смелешь и лепёшек не напечёшь. Их просто запаривали. Насытиться, конечно, этим было нельзя, удавалось лишь ненадолго обмануть голод.
За водой приходилось ходить на речку. Татьяна боялась отпускать Ксению одну – кто знает на что способны немцы. Всегда отправляла вместе с сестрой Зою. Словно маленькая девочка могла послужить защитой. Немцы к реке спускались редко. Но однажды всё-таки встреча произошла. Хорошо, что им было не до девушки-красавицы и маленькой девчушки – заняты были каким-то важным раненым чином.
Вернувшись в баню, Зоя рассказывала:
– Мам, там тарантас  стоял, а на нём раненый генерал.
– От куда знаешь, что генерал? – улыбнулась Татьяна.
– Конечно генерал, – уверенно настаивала Зоя, – у него медалей много.
Теперь, когда начинали топить баню, Зоя шла на улицу без опаски – там же добрая тётя будет на неё с картинки смотреть. Не было страшно и сегодня, даже когда началась стрельба. Орудий, которые были расставлены по деревенским огородам, от бани было не видно. Пулемётные очереди доносились из лесочка, а он за деревней. Это тоже далеко. Не испугалась Зоя, и когда прилетели самолёты. С интересом наблюдала, как из них что-то посыпалось. Всполошилась лишь, когда на крыше нового телятника, что стоял в нескольких метрах от бани, появился огонёк. Растерянно оглянувшись, Зоя увидела множество таких же огоньков. Только они были больше и страшнее. Плясали не на крышах домов родной деревни, а выпрыгивали из окон, взбирались по стенам вверх, как бы проглатывая дома целиком.
Не совсем понимая, что происходит, Зоя вернулась в баню:
– Мам, там огонёк.
– Где? – встревожилась Татьяна.
– Там, – неопределённо махнула рукой Зоя.
Машинально одевая Раю, Татьяна продолжала расспрашивать:
– В деревне или рядом на телятнике?
– И в деревне, и на телятнике.
Пчельник и деревня были на приличном расстоянии от бани, а вот телятник не дальше, чем с десяток метров. Если загорится, искры, без сомнения, долетят. Подтолкнув Раю к Ксении:
– Одевайтесь, – сама начала заворачивать в одеяло Люду.
Вышли из бани вовремя – у телятника уже занялись стены.
Народ с узлами и детьми возвращался в пылающую деревню. Татьяна думала: «Чего туда идти? На спасти всё равно». Но, подчиняясь общему порыву, шла к своему дому.
Рассевшись у своих пепелищ на узлы, бабы молчали. Ни завываний, ни причитаний. Только треск догорающих брёвен да звуки рвущихся снарядов, автоматных и пулемётных очередей, где-то за околицей.
Вдруг одна из деревенских баб, словно очнулась от охватившего всех оцепенения, заголосила:
– Ироды проклятые! Чего натворили! Как теперь жить? Куда теперь с детями-то?
Тут же остальные бабы подхватили эти причитания. И понеслись над деревней завывания измождённых голодом и безнадёгой женщин, плач перепуганных детей. Крики, проклятия, страх, слились в один тягучий вопль, который перекрывал звуки приближающегося боя.
Вдруг всё стихло. Как-то разом. Только дети скулили, как побитые кутята. В это время в деревню вошли наши солдаты. Стремительно влетели на лыжах в белых маскхалатах и встали, как вкопанные. Бабы смотрели, и не верили своим глазам: неужели конец немецкой власти? А красноармейцы, увидев зарёванных баб и детишек возле сгоревших домов, опустились на колени.
Опомнившись, бабы кинулись к солдатам:
– Да чего это вы, соколики наши!
– Да полноте!
– Назад только супостатов не пущайте.
Немного успокоившись, женщины расспрашивали солдат, не видали ли они на войне кого из их деревенских. Провожая, наказывали гнать врага как можно дальше. А распрощавшись с бойцами, снова остались один на один со своей бедой. Но теперь боятся некого. Теперь главная задача – выжить.
Из всей деревни уцелели только пчельник, да баня, где прятались Смирновы со старушкой и её дочерью. Погорельцы стали расходиться по соседним деревням: кто к близким, кто к дальним родственникам. Татьяна решила оставаться здесь.
Прибежал пропавший мальчишка. Где он был всё это время, так и не рассказал. Но вид у него был ужасный. Волосы сбились в колтуны, в которых застряли мякина и солома. Мать и бабушка обнимали его, одновременно браня на чём свет стоит. Немного опомнившись от радости, решили привести парнишку в божеский вид. Взяли овечьи ножницы, чтобы состричь колтуны на голове. Но тот орал и не давался. Татьяна, Ксения и мать еле удерживали его, пока бабушка стригла. Как только отхватила последний клок волос и женщины ослабили хватку, мальчишка снова убежал. Но теперь мать и бабушка переживали не так сильно – немцев-то прогнали.
Не успели прибраться, как в баньку заглянул солдат:
– Бабоньки, перевяжите руку мне.
Татьяна склонилась над узлом, выискивая нужную тряпицу. Женщина, что делила со Смирновыми кров, недоверчиво смотрела на красноармейца:
– А чего ж в санбат-то не пошёл?
– Некогда по медсанбатам ходить. Немца надо гнать. – повернулся к Татьяне. – Ну, чего копаешься? Просто бинт поправь, видишь, сбился.
Татьяна не очень уверенно сделала перевязку. Солдат вместо благодарности протянул ей кусок сахара.
– Что-ты, – замахала руками Татьяна, – я разве из корысти тебе помогла.
Она отмахивалась от сахара, а сама чуть не плакала. Дети не то, что сладкого давно не видели, им поесть удавалось не каждый день. Но солдат и сам видел, что в этой баньке не жируют. У всех ввалившиеся щёки, под глазами залегли тёмные тени. Строго сказал:
– Бери, коль дают. У тебя вон детишки малые, – и, сунув Татьяне в ладонь сахар с налипшими табачными крошками, вышел.
Тем временем погорельцы понемногу покидали выжженную деревню. Кто своим ходом уходил к родне, кто, сложив узлы в сани, шагал за приехавшими родственниками. Вскоре за Татьяной приехал свёкор:
– Грузись, невестушка!
– Ой, папаша, да нас ведь много…
– Так и нас уже не мало, – усмехнулся старик, но объяснять ничего не стал, – вот щас приедем, сама поглядишь.
Сложив в большие санки узлы, сверху усадили детей, прикрыв одеялом. Прежде, чем тронуться, дед торжественно вручил внучкам по ржаной лепёшке:
– Нате, вот. Бабка гостинца прислала.
Обрадованная Зоя тут же её съела. А вот Рая… То ли забыла, что это такое и что это надо есть, то ли решила приберечь на потом, наслаждаясь пока запахом хлеба и сознанием того, что он у неё есть, за всю дорогу ни разочка не откусила от лепёшки.
В Грибаново приехали в сумерках. В доме родителей Романа их встретили совсем не радостно – там и так уже повернуться было негде. Но всё же подошли помочь раздеть детей, пока Татьяна с Ксенией затаскивала в дом узлы.
– Э! Да они, видать, не такие уж и голодные, – ехидно воскликнула одна из женщин, – видать, их там кормили сытно, раз ржаной лепёшке не рады.
Все обернулись, и увидели в руках Раи нетронутый хлеб.
– Может, меня угостишь? – протянула тётка руку.
Рая быстро спрятала за спину своё сокровище, и попятилась.
– У, жадина! – отошла та от неё.
Оглядевшись, Татьяна увидела, что в доме свекрови не невестки с детьми, а чужие женщины. Почти шёпотом спросила у свекрови:
– Мамаша, а их что тоже всех пожгли?
– Да куда там! – отмахнулась та. – В Гирееве  наш полк стоит на отдыхе, дома все солдаты позанимали. А бабы с детями кто куда. У кого родня близко, так по своим разошлись, а у кого-то все свои в Гирееве жили. Куда им? Вот по округе и расселили.
– У вас и так тесно! Неужто не видели?
– А у кого нынче просторно? Да ладно… Бог терпел и нам велел. Главное, немцев прогнали.
– И то, верно, – согласилась Татьяна. Повернулась к дочерям. – Чего встали? А ну, лезьте на печь греться! Небось промёрзли дорогой-то.
Зоя с Раей послушно вскарабкались по приставленной лесенке, протиснулись в серёдку между незнакомыми мальчишками. Те тут же начали их толкать:
– И так тесно, ещё вы припёрлись.
– Не видишь, куда садишься? Ногу отдавила.
Сёстры молчали – вдруг совсем прогонят, а здесь так тепло. Постепенно толкотня прекратилась, и детвора заснула.
Утром проснулись из-за перебранки. Ссорились женщины:
– Куда ты со своим чугунком лезешь? Не видишь тут уже некуда ставить.
– Ты, значит, своих детей накормишь, а мои есть не хотят.
– Вот моя картошка упреет, тогда и ты свой чугун пихай.
– Она может у тебя до вечера преть будет, я и буду ждать. Ничего не случится с твоим чугуном, если чуть подвинется. Чай ты не одна тута.
Татьяна подошла к свекрови, опирающейся на ухват, и молча наблюдавшей за бабами. Глянув на невестку, та вздохнула:
– И вот так кажинный день. Мы с дедом завтракать в обед садимся, словно и не в своём дому живём.
– Мамаша, может, тогда мы с вами в одном чугунке сварим?
Та махнула рукой:
– Делай, как знаешь.
Через некоторое время наша часть из Гиреева ушла. Женщины вернулись в свои жилища. В доме Смирновых стало просторнее. Только недолго они радовались. Вскоре приехала из Подольска невестка с двумя детьми. Шурка и Лёвка успели подорваться на мине. Пострадали не сильно, но лечение всё же требовалось.
Зоя с Раей тоже болели. То ли от скудного питания, то ли простудились сильно, но ноги у них покрылись язвами. Чего только мама и бабушка не делали! Все старания были напрасными. А тут ещё мальчишки – двоюродные братья – то ли из озорства, то ли специально, нет-нет да толкнут девочек. И всё старались задеть ноги. Рёв в доме стоял почти постоянно.
Сколько бы это продолжалось, неизвестно. Только Татьяне соседки подсказали, что в ближней деревне стоит медсанбат:
– Ступай туда. Говорят, врач у них больно хороший. И местных не гонит, всем помогает.
Обеих дочек везти не было смысла – болезнь-то одинаковая. Татьяна посадила Зою на санки и повезла. Дом, где квартировал врач нашёлся быстро – народу возле него было видимо-невидимо. Татьяну с ребёнком пропустили в дом:
– Не морозь девчонку-то, авось найдётся там тебе местечко.
Хозяйка усадила их печке. Ободряюще шепнула:
– Не переживай, примет. Ещё никого не прогнал.
Врач не приходил долго, видно, много раненых под его наблюдением было. Зоя измучилась совсем – и без одежды-то терпения нет, а тут от трения с тканью язвы стали болеть сильнее, да ещё и чесались.
Наконец пришёл врач. Осмотрел Зою, поговорил с Татьяной, намазал чем-то ноги, забинтовал и отправил их домой:
– На вот тебе мазь, – протянул Татьяне баночку, – будешь каждый день мазать и менять повязки. Не переживай, заживёт и следов даже не останется.
Так и вышло: помогло чудодейственное снадобье, ни одного шрама у девочек не осталось. Теперь они могли спокойно играть днём и спать по ночам.
Все, кроме Люды. Младшая из сестёр наотрез отказывалась засыпать, если ей не давали в каждую руку по сухарю. Обмануть малышку не удавалось. Если в ладошки вкладывали ложки, рёв только усиливался. Затихала она, только когда измученные мама или бабушка сдавались и совали в ручки заветные кусочки высушенного хлеба. Люда тут же замолкала и засыпала, посасывая честно выплаканный хлеб.
Она вообще, в отличие от старших сестёр, не очень-то стеснялась, если дело касалось еды. Как только научилась ходить, ни разу не пропустила вечернюю дойку. Утром-то коров выгоняли в стадо рано, дети ещё крепко спали. Наполдни ходили в поле, и домой ничего не приносили – всё сдавалось в счёт заготовок . А вот вечером…
Не успевала бабушка загреметь подойником, как Люда стаскивала со стола огромную голубую кружку и семенила на улицу. Усаживалась на крыльцо и терпеливо ждала, когда бабушка пойдёт обратно. Стоило той выйти из сарая, Люда тотчас бежала навстречу и протягивала кружку. Пройти мимо было невозможно: девочка хваталась за подол юбки, за дужку ведра и орала:
– Дай!
Таким образом, получала несколько дополнительных глотков к тому стакану молока, который за ужином наливали всем детям. А когда стала более самостоятельной и гуляла уже не только возле дома, а ходила по всей деревне, выпрашивала кусочек и у соседей.
Как-то всех деревенских созвали на собрание. Нужно было решать кому сколько трудодней назначить, и кому сколько сдать продуктов в заготконтору. Татьяна, прихватив табуретку, отправилась к сельсовету. Только бабы расселись, прибежала Люда. Высмотрев маму, протиснулась к ней и встала рядом. В руке крепко держала хлеб.
– Откуда у тебя кусочек? – удивилась Татьяна.
Люда, ничуть не смущаясь, ответила:
– Побилаться ходила.
– Что ты делала? – опешила Татьяна.
Дочка не успела ответить. Одна из соседок ехидно спросила:
– А ты, поди, не знаешь, что Людка твоя по всей деревне ходит, куски выпрашивает.
Ошарашенная Татьяна молчала. Тут вмешалась другая соседка:
– А тебе, коли жалко, так не давай. У меня тож иногда бывает нечего дать – так отправляю.
С заднего ряда поддержала третья баба:
– Да Людка не настырная: дашь чего, поклониться, выпроводишь, молча уходит. Сытая не стала бы по дворам ходить.
Татьяна готова была провалиться сквозь землю. Молчала почти всё собрание. Только в конце немного пришла в себя, когда зашёл спор о заготовках:
– Да у меня куры столько яиц, сколько сдавать надо, и до войны-то не несли. Я уж другую неделю детям по яичку дать не могу. Легче всех порубить: хоть варева поедим.
 – Я те порублю, – пригрозил председатель, – Чем армию-то кормить будем? А!?
Однако, грозно оглядев собравшихся, всё же сделал кое-какое послабление. На том и разошлись. 
Вернувшись домой, Татьяна хотела устроить Люде нагоняй, но сначала решила рассказать всё свёкру и свекрови:
– Слова-то такие откудова знает?! Побираться она ходила!
Люда свесила голову с печки:
– Тётя Уля так говолит.
– Как она говорит, – обернулась к печке бабушка.
– Побилуска плисла.
Татьяна растерянно посмотрела на свекровь, хотела что-то спросить, но в это время постучали в окно. Ворча себе под нос: «Кого там по ночам носит», – дед вышел в сени. Вернулся в дом с раненым красноармейцем:
– Я офицер. Меня ранило. От своих отстал. Мне необходимо отдохнуть.
Есть самим было нечего, но офицеру Красной Армии, обделив своих детей, выделили пару отваренных мороженых картофелин. Думали, утром проводят его догонять своих. Но офицер, или кто он там был, задержался в доме Смирновых на всю зиму. Причём, совершенно не стеснялся требовать к себе уважительного отношения, ухода, лучшего куска и занял единственную кровать в доме. Теперь старикам приходилось спать на лавках. Если дети, разыгравшись, начинали шуметь, выставлял их за порог:
– Чего разгалделись? Мне отдых нужен. А, ну, идите баловаться на улицу!
Лишь весной, когда с питанием стало совсем плохо, офицер почувствовал себя лучше и пошёл догонять своих. Глядя ему вслед, дед ворчал:
– Что-то сомневаюсь я, что догонишь. Небось опять где-нито пристроишься на отдых ранение своё лечить.
Не успели прийти в себя от этого постояльца, как чуть не свалился другой. Но этот, видать, не такой наглый был.
Сена к весне в сараях почти не осталось. Уже виднелись убираемые под него на зиму грабли, веялки да молотилки. Поэтому взрослые не ругались, если дети выбирали эти сараи местом своих игр. Как-то раз они играли в прятки. Хорошие места на улице быстро заняли мальчишки. Лазить по деревьям Зоя с Раей не умели, поэтому решили спрятаться в сарае. Забежали и остановились, забыв для чего они здесь. Из угла на них смотрел незнакомый мужичок в гимнастёрке и галифе:
– Девчушки, хлебушка принесите.
Сёстры послушно побежали выполнять просьбу, словно и правда могли найти дома хлеб. Попутно рассказали своей ватаге о находке. Вернулись в сарай всей компанией, но с пустыми руками.
– Нету хлеба.
– Водички принесите.
Забыв об игре, детвора кинулась за водой. Зачерпнули из ведра полный ковш, расплёскивая, побежали к сараю. Донесли только половину. Вот только пить воду уже было некому. Видимо, опасаясь, что на этот раз дети придут со взрослыми, мужичок ушёл.
Возвращая ковш на своё место, дети, перебивая друг друга, рассказали о случившемся дедушке. Тот осторожно обошёл вокруг сарая, обследовал заросли малины за ним, и пошёл к сельсовету:
– Мало ли чего… Пущай сообщат куда следует.
Война шла почти год, а писем от мужа Татьяна не получила ни одного. Да и сама не знала по какому адресу ему писать. Невестка советовала сделать запрос в военное ведомство. Да не умела Татьяна такое важное письмо грамотно составить и где это ведомство находится, было неведомо. Поэтому расспрашивала о своём Романе любого, кто возвращался с фронта. Но такие случаи выпадали крайне редко. И вот однажды в соседнюю слободу приехал солдат в отпуск по ранению. Татьяна, как узнала, сразу пошла в тот дом:
– Не слыхал ли, мил человек, чего о Романе Смирновом? Может воевал с ним вместе?
– Воевать с ним не довелось. – мужик помолчал, раздумывая, как получше сказать не очень хорошую весть. Глянул на Татьяну, решился. – В госпитале я с ним вместе был. Меня вот подлечили… – снова замолчал.
– Что? Что с ним? – схватила Татьяна мужика за руку. – Не томи!
– Ногу ему ампутировали, – опустил глаза, – по самое небалуй.
– Живой! – выдохнула Татьяна. – Где тот госпиталь?
– В Москве, – видя, что Татьяна не испугалась того, что муж остался инвалидом, мужик рассказал, как найти тот самый госпиталь.
Татьяна стала собираться в дорогу. Только, хоть Москва и рядом, и остановиться в большом городе есть у кого – все сёстры и отец там – не пешком же идти. А на поезд билет покупать надо. С тех пор Татьяну не покидала мысль, как и на чём сэкономить, чтобы подкопить деньжат.
Летом всё же отправилась в путь. Раю и Люду оставила с Ксенией, Зою взяла с собой. Чуть свет вышли из деревни. Когда солнце встало, дошли до Дошино . Перекусили, и снова пошли, ступая босыми ногами по пыльной дороге. Заполдень дошли до Медыни. Сели в тенёк, отдохнули.
– Устала, дочка?
Зоя покачала головой:
– Есть хочется.
Татьяна отломила от ситника по краюхе, положила на них по кусочку сала, протянула Зое:
– Держи. Потом ручей найдём, попьём.
К вечеру пришли в Мятлево . Дождались поезд и поехали в Москву.
Зое хотелось посмотреть в окно, всё-таки первый раз на поезде едет. Но окно было далеко от места, где они сидели, да и на улице уже было темно. Поезд мерно покачивался, колёса постукивали, и Зоя заснула. В Москву приехали рано утром. Снова долго шли. Зоя крепко держалась за руку мамы и крутила головой:
– Мам, какие дома-то высоченные! Как только не падают!
Татьяна почти не разговаривала с дочкой – боялась свернуть не туда. Дорогу хоть и помнила, но как-то не уверенно. Солнце уже светило над головой, когда они, наконец, дошли до дома одной из сестёр Татьяны. Здесь Зою оставили отдыхать. Татьяна же вместе с сестрой отправилась искать госпиталь.
Тот деревенский мужик, что лечился вместе с Романом, объяснил всё точно. Здание это нашлось быстро. Вот только госпиталя в нём уже не было – эвакуировали в Ташкент вместе с персоналом и больными. А здесь снова была школа. Вернее, пока только готовили классы: устанавливали парты и вешали доски.
Татьяна расплакалась:
– Да разве же я туда доеду.
Словоохотливая техничка успокоила:
– А чего туда ехать? Ты напиши. Поднимись в канцелярию, небось адрес-то есть у них.
Адрес Татьяне и впрямь дали. Вернувшись в квартиру сестры, она сразу написала письмо. А на следующий день отправилась в обратный путь.
Вскоре пришло письмо от Романа. Из него узнали, что после ранения он перенёс три операции. Из-за гангрены ногу потерял совсем. Пока находился в госпитале, поступил в институт. Педагогического в Ташкенте не было. Поступил в юридический. После того, как комиссовали, домой уехать не смог – денег на билет не было, да и ходить пока толком не научился, не то что в поезд забраться. В институте учился на дневном. Жил на стипендию. На каникулах подрабатывал в столовой счетоводом для того, чтобы, хоть какую-то одежду покупать. В общем, еле-еле сводил концы с концами. Татьяна согласилась с мужем, что пока он не закончит учиться, будет жить в Ташкенте. Тяжело, конечно, но главное, что живой.
Работала Татьяна теперь в Грибановском колхозе. Уходила на целый день в поле вместе с остальными женщинами, а детей оставляла со свекровью. Но на собрания Зоя ходила с мамой. Интересно было, да и скучала. Её не очень волновало, кому сколько назначат отработать трудодней, главное, можно сидеть рядом с мамой и держать её за руку.
После собрания Татьяна рассказывала свекрови, что решили. Та удивлялась:
– Почему же Семёновым-то больше, чем Тимофеевым назначили?
– У Тимофеевых одни старики – они больше не осилят. А у Семёновых Павлушка есть.
– Так он же дитё ещё!
– Уже 14 лет. Значит, может матери помогать. На него же не начисляют трудодни.
– Ага. Только матери прибавляют, – качала головой Татьянина свекровь.
– А сколько же тебе надо будет сдать зерна на заготовках-то?
– Хотели полтора пуда назначить.
– Как полтора пуда?! Это же восемнадцать километров до станции на себе нести надо! Разве ты осилишь?
– Так и я так сказала. Сбавили до пуда.
– Может, Зойку с собой возьмёшь? Хоть перекус донесёт.
– Тогда его на двоих надо брать. Нет. Сама как-нито справлюсь. Четвертинку молока, кусок хлеба да немного сальца… Что я ещё возьму? Невелика прибавка к пуду-то. Донесу.
С самого раннего утра, как только Татьяна уходила босая по пыльной дороге с мешком на плече вместе с остальными колхозницами, дети начинали ждать её возвращения.
Вечером бежали навстречу уставшей матери:
– Мам, чего принесла?
Так хотелось хоть какой-нибудь гостинчик. А что могла принести Татьяна? Саму шатало от усталости и голода.
Осенью, когда уже выкопали картошку, Зоя пошла в школу. Мама сшила ей замечательную зелёную юбочку и белую кофточку. Откуда взялась ткань, девочка не задумывалась, просто радовалась обновке. Ей так никто и не рассказал, что дед снял с убитого фрица гимнастёрку и исподнее, что бабушка, заварив берёзовый щёлок, тщательно всё выстирала, а только после этого мама взялась за нитки с иголкой. Когда наряд был готов, Зоя примерила его, вертелась, пытаясь рассмотреть себя. Мама недовольно хмурилась, понимая в какой одежде будет ходить дочка. Потом стремительно встала, без спроса открыла сундук свекрови, покопалась там и извлекла яркую жёлтую ленту:
– Зоя, поди-ка сюда!
Просунула ленточку под воротник и завязала бантик. Довольная своей выдумкой улыбнулась:
– Какая ты у меня нарядная с этим шарфиком!
Зое шарфик совсем не понравился, но спорить с мамой не стала – вдруг обидится и заберёт юбочку. Ходить в школу в старом полинявшем и выношенном до дыр платье, не хотелось. Но, как только выходила из деревни, снимала ненавистный жёлтый шарфик и убирала в сшитую из брезента сумку.
Три километра ватага детей шла плотной толпой до самого Гиреева.
В школе Зое нравилось. Учителя были все знакомы – они работали вместе с папой в Некрасовской школе, и помнили Зою:
– Ой, какая ты большая выросла! Совсем взрослая стала.
Наверное, поэтому ей в школе было уютно. А, может, потому что учёба давалась легко.
С невесткой Татьяне уживаться было проще, чем с чужими женщинами, но всё-таки от предложенной комнаты в старом барском доме она не отказалась. Правда находился он не в Грибанове, а в Антупове . Но это же совсем рядом – ещё одна деревня не закончилась, а другая уже началась. Перетащили с Ксенией пожитки и зажили отдельно. Может, до революции в комнате и была большая печка, только потом в этом здании сделали избу-читальню, а в ней хватало и маленькой столбянки . Она плохо отапливала комнату. Дров требовалось много, а заготавливать их было некому. К 1943-му году Зоя подросла и уже могла помогать маме. Ей даже нравилось ходить с ней в лес. Это было лучше, чем оставаться с сёстрами за старшую.
Как-то раз, вернувшись из школы, и не застав никого дома, Зоя отправилась к бабушке. Там Татьяна и Ксения доставали из погреба картошку. Зоя смотрела и размышляла: «Куда это они её достают? У нас погреба нет. Возле печки, что ли поставим?» Но тут к дому подошли две соседских бабушки-сестрички. Погрузили мешки на маленькую таратайку  и повезли к своему дому. Татьяна и Ксения шли следом. Зоя догнала маму и тётку:
– А чего это они нашу картошку забрали?
– За то они нам свою корову отдадут. Теперь у бабушки молочко брать не будем. Может, посытнее зиму проживём.
Но эта надежда Татьяны не сбылась. Из картошки у них осталось совсем немного мелочи. Такой в лучшие годы скотину кормили. Она вся поместилась под кроватью. Но в их комнатке – бывшей избе-читальне – было так холодно, что после первых же серьёзных холодов, картошка помёрзла. Но корове её всё равно не давали – ели сами. Иначе бы не перезимовали.
Через некоторое время в их хозяйстве появилась тёлочка. Её, как только подросла, Татьяна продала. Молочка у коровы стало немного больше. Теперь каждое воскресенье, если председатель давал для этих целей лошадь, вместе с другими деревенскими бабами, ездили в Медынь на рынок. Деньги от продажи молока Татьяна мечтала скопить к возвращению Романа, только получалось плохо – дочки росли, надо было их одевать. Зое тетрадки и учебники требовались. Да и муки, что выдавалась на трудодни, не хватало.
Теперь у Зои были свои обязанности по дому. Пока мама и Ксения на работе, нужно было отнести корзину мелкой картошки на колодец, зачерпнуть воды и помыть. Но это было легко. А вот натереть потом эту мелочь на тёрке – целая проблема. У Зои уже все пальчики были стёрты в кровь, а в корзине картошки совсем не убыло. Возвращаясь с работы, Татьяна ворчала:
– Это всё, что ты сделала?
И принималась сама доделывать Зоину работу:
– Пока натру, у соседей и печка уж остынет.
Своей-то у них не было, только плита. Вот и просила, чтобы кто-то для них ещё раз протопил, чтоб напечь картофельного хлеба.
В бывшей избе-читальне они пожили совсем немного – в Гирееве освободился небольшой полуразвалившийся домишко. Куда уехала женщина и почему отдала им свой дом, Зоя даже не интересовалась. Главное, что у них теперь была печка. Самая настоящая. Такая же, как у бабушки с дедом. И теперь сёстрам было где погреться. Правда, не было сарая для их кормилицы коровки. Пришлось поставить её в сени, а телёночка забрать в дом. Но, может, это и хорошо – от коровы-то столько тепла идёт!
Вскоре их семейство прибавилось ещё на одного едока: из Москвы приехал дедушка. У него не было ноги, и он помогать дочерям совсем не мог. Даже до стола дойти старику было нелегко. А столом в их доме была обыкновенная бочка. Чтобы всем хватало места, на бочку положили старую ненужную дверь. Всё бы ничего, да вот очень капризным был этот стол: чуть облокотишься на него, как дверь начинала наклоняться, готовая в любой момент упасть, скидывая чугунок, миски, ложки на пол. Зато места за ним всем хватало. Только отцу Татьяна относила еду на топчан, где он проводил большую часть времени.
Бывало, спросит Татьяна у отца:
– Ну как, тятя, вкусно ли?
Старик пожуёт-пожуёт, да вздохнёт:
– Солюшки бы…
– Да где ж её теперь взять-то, – оправдывалась Татьяна.
– Ну, тогда и так хорошо, – соглашался дед.
Приближалось Рождество. Смирновы религиозные праздники не отмечали, но бабушка жила по старому укладу, Бога почитала. Только вот в церковь дойти уже сил не хватало. Стала она просить Зою:
– Сходила бы, девонька, в церковь.
Зоя отнекивалась:
– Ба, далеко, дорогу замело. Да и мама не пустит.
Татьяна тоже противилась:
– Куда она пойдёт по темну одна! Церковь твоя не в соседнем доме. До Гребёнкина  километра четыре по замети шагать надо.
Но бабушка шептала Зое:
– Сходи, дитятко. Я тебе голубую шаль повяжу.
Зоя задумалась: шаль лежала в бабушкином кованом сундуке. Они с Раей так любили, когда бабушка поднимала тяжёлую крышку и позволяла внучкам постоять рядом, посмотреть, пока она найдёт нужную вещь. Чего там только не было! Какие-то яркие ленточки, кружева, старинные бабушкины наряды. Но больше всего Зое нравилась именно эта голубая гарусная шаль. И ради того, чтобы покрасоваться в ней, Зоя согласилась.
Поверх выношенного пальтишки и прохудившегося платка бабушка повязала заветную шаль и вручила внучке красную тридцатирублёвку. Как-то давно Зоя ходила с бабушкой в церковь, но теперь совсем не помнила, что там нужно делать. Спрятав деньги в варежку, смотрела на бабушку, а та напутствовала:
– Ты там только свечку поставь и всё. Помнишь, как мы это делали?
Зоя кивнула и вышла в тёмное зимнее утро.
Дорога оказалась легче, чем думалось Зое. Наверное, потому что она не обращала внимания на то, что валенки проваливались в снег до самого верха, и чтобы сделать следующий шаг, нужно было сначала вытащить ногу из ямки. Всю дорогу любовалась шалью, которая в лунном свете поблёскивала у неё на груди, спадая кистями до самых коленок. «Эх, жалко никто не видит, какая я красивая сегодня. Вот бы позавидовали», – думала Зоя.
Церковь была закрыта. Рядом топтались несколько женщин. Одна не выдержала, пошла к дому священника. Вернувшись, успокаивала всех:
– Матушка сказала, что встал батюшка, облачается.
– Ну слава Богу, значит, будет служба. А я уж сомневаться начала, не заболел ли настоятель-то наш.
К началу службы Зоя замёрзла так, что зуб на зуб не попадал. Войдя вместе с женщинами в стылый нетопленый храм, перекрестилась, как бабушка учила и стала осматриваться: искала, где можно купить свечки. Не нашла. Решила спросить у женщин, где их продают, но тут заметила, что свечей перед иконами нет – только лампадки горят да тусклая лампочка свисает до самого аналоя. Отстояв всю службу, Зоя пошла домой. Вместо луны светило солнце, но обратный путь был тяжелее. Так хотелось есть, что даже голубая гарусная шаль не радовала.
Не успела переступить порог, как подошла бабушка: 
– Ну что, голубка моя, сходила?
– Ага.
– Свечку-то поставила ли?
Зоя не решилась сказать правду, опустив глаза, кивнула:
– Угу.
Бабушкину тридцатку, что предназначалась на свечку, Зоя положила на поднос, с которым матушка обходила прихожанок. Правильно ли поступила, не понимала. Просто все женщины так делали, и Зоя решила, что должна сделать так же. Глядя на внучку, бабушка заподозрила неладное:
– Где ты её поставила?
– Там, – неопределённо махнула рукой Зоя.
– А взяла ты её где?
– Ну, там…
– Да ведь не поставила, поди! Небось просто деньги положила.
Зоя удивлённо посмотрела на бабушку: «Как она догадалась?» Но сознаваться всё равно было страшно, и она снова пропищала:
– Поставила, бабушка.
– Ну, вот и ладно. Ступай к столу. Я щас шаль уберу, и обедать будем.
Бабушка видела, что Зоя уже чуть не плакала, поэтому и отстала со своими расспросами. Подумала: «Моё дело дать. А как там и что… Господь всё видит и Сам рассудит».
Время тянулось медленно и однообразно, скрывая за тяжёлыми буднями, приближение Победы. Но, наконец, наступил май 45-го. По деревне все ходили радостные, поздравляли друг друга, обнимались, смеялись и плакали одновременно.
– Мам, а победа – это что? – спрашивала ничего не понимающая Зоя.
Татьяна смеялась:
– Глупая! Это значит, война кончилась.
Зоя задумалась: «Она же давно закончилась. Почему же только сейчас радоваться начали?» Для Зои конец войны наступил сразу после пожара в Некрасове. Вспомнилось, как солдаты в белых маскхалатах стояли на коленях перед деревенскими бабами. А те, перестав реветь, кланялись солдатам в пояс: «Соколики, только гоните супостатов дальше! Не допустите, чтоб снова ироды к нам вернулись. А мы ничего, мы справимся». Солдаты немцев прогнали. Правда, Некрасово сгорело навсегда, и Смирновы теперь живут в Грибанове. Но немцев-то больше нет. Вдруг Зоя вспомнила про отца:
– Мам, раз война закончилась, теперь папа приедет?
Татьяна погрустнела:
– Обязательно приедет. Недолго ждать осталось.
Но Роман приехал только через год. Дипломированный юрист устроился в Мещёвский народный суд. Вскоре Татьяна распродала своё хозяйство, и семья переехала к нему. А через год у сестёр появился братишка – родился Олег.
Дом, который выделили семье судьи, находился на другом конце Мещовска. Городок-то небольшой, но на костылях да с одной ногой и тяжёлым протезом это расстояние давалось с трудом. Сначала Роман перестал ходить домой на обед. А потом и вовсе стал ночевать всю неделю на работе. Там у него в кабинете стоял диван. Дома же узкая солдатская кровать, на которой Татьяне и одной-то было тесно. В выходные Роман возвращался к семье. Помоется, сменит одежду, и опять уходит в суд. Вся его зарплата уходила на питание в столовой. И снова Татьяне приходилось самой тянуть детей. Но она никогда не жаловалась на судьбу: что ж роптать, раз так сложилось. Теперь-то стало легче – дочки подросли. В очереди за хлебом стоят сами. Каждый раз, поднимая их в четыре утра, Татьяна сокрушалась: «Бедные вы мои, бедные! Каково-то вам там на холоде?» Но другого выхода не было.
Зоя и Рая занимали очередь и пристраивались возле стенки. Хорошо, если удавалось присесть – можно было подремать. Очередь часто терялась. Чтобы принести домой хлеб, девочки научились протискиваться без очереди, не обращая внимания на ругань.
Устав от такой жизни, Роман восстановился в педагогическом институте. Ещё не закончив обучение, устроился в Шайковскую школу при военном городке учителем истории. Очень скоро его назначили директором. Теперь у них была хорошая квартира. Неплохая зарплата Романа позволяла надеяться на то, что семье будет легче. Но на четверых детей её всё равно не хватало.
На лето сёстры всегда уезжали к бабушке в деревню. Туда же приезжали и двоюродные братья. Ватага собиралась не маленькая, но дружная. Бабушка с дедушкой радовались гостям несмотря на то, что приходилось туго.
Зоя, как самая старшая, за столом сидела с краю. До миски, стоящей в центре, тянуться было далеко. Она старалась жевать побыстрее, чтобы младшие не успели всё съесть. Однако замечала, что бабушка зачерпнёт два-три раза жидички, и кладёт свою ложку. Потеребит концы платка и скажет:
– Дед, мука кончается. На один замес осталось.
– Ну, стало быть, надо на мельницу ехать, – вздохнёт тот в ответ и тоже положит ложку.
В послевоенные годы Смирновы уже так не голодали, но мяса всё же себе не позволяли. А здесь, в деревне, к приезду внуков дед всегда резал барана. По праздникам бабушка пекла не простой хлеб, а сдобные лепёшки. Только детям было невдомёк, что всю зиму, в ожидании любимых внучат, старики экономили на всём.
С окончанием лета все разъезжались. Возвращались и сёстры к родителям. Потому что там был дом, хотя и трудное, но счастье. И пусть только годы спустя Зоя поняла, в чём оно заключалось, главное, что оно было.