Шутовкин гребень, или на Русальной неделе

Рисунок Ильи Ходакова, коему автор выражает благодарность
Вспоминаю первый свой год на приходе. Троица. Бабы расстарались, церковь украсили ветками березы и цветами разными. Мы со сторожем всю пыль, за год накопившуюся, из ковров и половиков повыбивали. Лето. Дни солнечные. Во дворе жара стоит, а в храме, от стен его кирпичных, прохлада, а от веток подсохших – запах. Прям пьянящий. Благодать.
В академии-то мы этого всего как-то и не замечали, к службе относились спустя рукава. А здесь вот наоборот. Зимой, положим, в будний день, морозным утром, когда за разукрашенными стужей узорами окнами – темень еще, и только сугробы проглядывают, служишь. Один. Разве что сторож-старичок возле подсвечников копошится. Восковые  свечи да огоньки лампад подле потемневших ликов икон. Вот тут-то и ощущается присутствие Творца.
Или в такой вот жаркий день. На Троицу. В общем, почти миновала неделя после праздника этого светлого. Четверг, как сейчас помню, был. Выхожу я из храма и иду думой, о борще, матушкой сваренном, думаю. Смотрю, навстречу бабы деревенские, неделю назад помогавшие мне храм украшать, куда-то двигают с корзинками, а в них – яйца. Крашеные. Желтые. 
Тут я начинаю вспоминать о слышанном краем уха в академии обычае, связанном с Русальной неделей. Пока вспоминал, бабы мимо прошли, даже благословение забыв взять, что случалось с ними редко. Обычно ж по поводу и без него, ладошки лодочкой и: «Ой, батюшка, благословите».  Я, по первости, даже шарахался от них, а потом не только свыкся, но и во вкус вошел. Ощутив себя настоящим деревенским попом.
Уже дома, за обедом, дуя в ложку с борщом, я обо всем этом матушке рассказал.
– Так ты, что, отец, не знаешь, куда они шли, что ли? – супруга удивленно уставилась на меня и добавила:  – Неделя ж Русальная.
– И? –
– Что, «и»?
Но продолжить матушка не успела, так как заверещал месяца три как родившийся  мой потомок.
Только уже вечером, в домике нашем садовом и на ложе семейном, когда потомок рядом посапывал, рассказала она мне о шутовках. Матушка ж моя с севера. Там русалок шутовками и называют. Я рассказ ее передам по памяти. Деревня их стоит на краю леса. Дремучего. В котором и волки, и медведи водятся. Не чета нашему-то – в нем разве что кабанов  с зайцами встретишь. А неподалеку от леса озеро было, прям на самом берегу его ивы плакучие росли, ветвями аж до воды доставали. 
Матушка в семье средней была, брат – еще меньше, а сестра старше  на три года.  Вот сестру смотреть за обоими и обязали. И запретили  к озеру попусту ходить: шутовка, мол, враз утащит.
Шутовками у них на севере называли утопленниц и померших до брака девок. Не прошли отмеренный им путь, вот и маются теперь: не в иной мир дороги им нет, не здесь – покоя. Обычно в наступивших сумерках или на самом рассвете они сидели на берегу озера и расчесывали гребнем волосы. Иной раз гребень там же на берегу и оставляли. Мать строго-настрого запретила гребень этот брать, коли найдут. И вот матушка моя – по ее словам, и семи ей еще не исполнилось – зачем-то убежала на берег озера. Почему-то одна. Старшая сестра небось с подружками заигралась. И гребень шутовкин на валуне нашла. Забрала себе и притащила домой.
После этого началось. Кто-то по ночам стал негромко барабанить в окно. Молча. Девочка побоялась, что мать ее отругает и никому про гребень не сказала, под подушку его положила. Дите. Что взять-то. Говорила, что по ночам, да, страшно от стучаний было. Отец, вон, несколько раз во двор выходил. Никого. Иной раз матушке казалось, что вдруг, когда она почти засыпала, над самым ухом ее раздавался шепот: «Верни гребень». Она только съеживалась и одеялом с головой укрывалась.
 А утром, под крики петухов, кудахтанье кур и шебуршание в ногах кота все эти страхи растворялись и о гребне она попросту забывала.
Так прошла неделя-другая. Как-то матушка моя с братом зачем-то к озеру побежали. Опять без старшей сестры. И вот тут-то…
По словам супруги, уже стемнело. Август. Первые звезды высыпали. Зябь, да еще возле самой воды, ежиться заставляет. А тут еще такой словно волной туман по озерной глади стелется: от самой середины озера к берегу.  А подле него, аккурат где ветви плакучей ивы воды касаются, глядит она, круги расходятся. Диво. И дальше матушка, словно силой какой притягиваемая, к берегу подходит, к самому  краю.
В ту же секунду ее шутовка за ногу хватает и в воду тащит. Брат в слезы. А подойти к озеру боится. Мал ведь совсем. Шутовка уже и наполовину из воды показалась, ногу отпустила и тут же за руку схватила. Меня, понятно, любопытство гложет. Спрашиваю: как она выглядела-то? 
– Эк тебя пробирает: не как я спаслась-то, а как шутовка выглядела – шепчет матушка с легкой укоризной в голосе и продолжает:
– Так я в тумане только силуэт разглядела. Женский. По пояс в  воде. Лицо и грудь волосами, мне показалось, смешанными с тиной, были закрыты. Глаз ее не видела точно. Да и сам понимаешь, не до разглядываний мне было. Наоборот, я давай вырваться и тут у меня из-за пазухи гребень-то и выпал. В воду. С таким даже громкими  бултыханием. Я его зачем-то захватила и забыла об этом. Шутовка его схватила и тут же под воду ушла. Только круги и остались.
А брат все мамке рассказал. Ох и досталось нам с сестрой старшей: ей за нерадивость, а мне за самовольное хождение к озеру.
Уже засыпая и сладко зевнув, супруга моя произнесла – я услышал ее сквозь подступающий сон:
– А яйца крашеные несли на перекресток дороги нашей. Там их обычно и оставляют. Задабривают шутовок. Мы в деревне моей тоже  красили, да я тебе не говорила, чтобы не бубнил попусту.
– Эх – произнес я и провалился в сон.
2 – 7 февраля 2021-го, Чкаловский