Ученическая тетрадь

БЭ-МЭ

Соседский мальчик принёс домой тетрадку, которую подобрал на подоконнике школьного туалета. Обыкновенную салатового цвета двенадцати листовую тетрадку в клетку. Он долго держал её в тайне, не показывал отцу, хотя не боялся его и не особенно заботился о том, что тот секрет раскроет. Не показывал мальчик тетрадку и товарищам...
 
Когда парнишка первый раз раскрыл тетрадь, его позабавил рисованный шариковой ручкой фашистский флаг, свесившийся с крыши рубленной избы, и немец, справляющий за её углом малую нужду. Другой рисунок был «натуралистичнее» - однополчане фашиста (один ножом, другой вилкой) ковыряли ставшим вдруг огромным пенис солдата. Они ухмылялись и что-то шизоидное было в их ухмылке.
Мальчика в детстве пугали неким монстром по имени «Бэ-мэ». Если он капризничал, проявлял неповиновение, кто-нибудь из взрослых стучал незаметно по какому-нибудь предмету и, принимал испуганный вид. «Кушай кашу! Это Бэ-мэ пришёл. Он охотится за непослушными мальчиками!»…
И вот в свои десять лет он, наконец-то, увидел этого монстра в тетрадке. Огромного роста волосатое существо, исходящее похотливой слюной, (даже язык высунул) своими волосатыми клешнями пытающееся обнять стайку кучерявых голеньких младенчиков... Он снова и снова в тайне от всех рассматривал это чудовище. Каждый раз его охватывал жуткий страх, он бледнел.Иногда мальчик задерживался у подоконника школьного туалета. Как будто ждал кого-то.

Однажды его "застукал" отец. Он отнял у ребёнка тетрадь. «Кто это нарисовал?» – спросил он. Мальчик молчал. Его бледность пугала родителя. Он позвал мать, что-то шепнул ей на ухо.

На следующий день отец отнёс тетрадку директору школу. Они вполголоса обсуждали содержимое тетрадки, и потом директор порвал её. С того дня у туалета дежурил кто-нибудь из старшеклассников. «К параше приставили!» – острила над каждым очередным дежурным ребятня.


Сад камней

Володя болел, очень серьёзно болел. Мать, пока она была жива, присматривала за ним. Потом она умерла. В это время Володя в очередной пребывал в больнице. Врачи не знали, как сообщить ему скорбную весть. Он был очень привязан к ней и в ожидании часами простаивал у зарешеченного окна. Она приносила ему книги, ученические тетради, шариковые ручки. Сын что-то чиркал в тетрадках. Мать беспокоило, что он почти ничего не ел и сильно похудел. «Володечка, я принесла тебе свежих булочек», - каждый раз приговаривала она. Эти булочки женщина покупала у входа на территорию больницы. Они приятно пахли, и пока она шла по дороге к корпусу, «в отдел психозов», куда помещали Володю, она успевала съесть один из трёх пышных тёплых хлебцев. Она сильно голодала. Приносила она с собой и что-нибудь из одежды. Тщательно расчёсывала его светлую шевелюру. Поэтому Володя всегда выглядел чистеньким и прибранным - астенического телосложения мужчина-мальчик, с печальной поволокой на глазах... Известие он принял спокойно. Когда санитар вёл его к врачу, он на ходу записывал что-то в тетрадке. Делал тоже самое, когда его выводили из кабинета врача.
Он писал себе: «Наверное, ты обращал внимание, как малое дитя своими ещё неловкими пальчиками (указательным и большим) пытается подобрать пёрышко, выпроставшееся из перины. Вокруг много крупных предметов, но малыш прибегает к тонкому и целенаправленному действию, проявляя при этом упорство, оставаясь при этом совершенно спокойным. В такие минуты лицо малыша бывает интеллектуальным, как у шахматиста, обдумывающего ход».
Громила-санитар смотрел на него с усмешкой, дескать, совсем дурак – наверное, псих-поэт.
Ночью Володя долго сидел в постели и писал в тетрадке. Он не обращал внимание, когда начал вопить и биться в бреду больной в дальнем конце палаты, рассчитанной на 16 человек.
Он писал: «Сад Рёандзи создан для созерцания. Меняя место, откуда ты созерцаешь этот сад камней, ты видишь новые сути. Ты закрепляешь в себе новое содержание, почерпнутое из меняющегося соотношения камней сада, имеющих своё имя и смысл. Один из них всегда исчезает. Напоследок окидываешь взором всю площадку (этот сад площадью всего 10х12 м) и вбираешь все его элементы в одно целое, всегда новое».


Шкала порядка
(ироническая проза)

Однажды мы - коллеги, в чисто мужской компании, обсуждали немецкий (тогда западногерманский) фильм. Развлекала невинность тех, кто его поставил, и тех, кто подверг сей «шедевр» уничтожающей критике. Герой фильма - эксцентричный миллионер. Магната одолевала привычка – нагнётся кто-нибудь, а тут его правая нога начинала дрожать. Это чтобы ею поддать кому-нибудь под зад. Неважно чей. Эту манеру «капиталиста» советский критик назвал отвратительной. Он же поставил под сомнение любовь, возникшую между девушкой и парнем в этом фильме. Он застал её врасплох, та купалась в ванне. Дескать, не бывает так, чтоб увидеть кого-то голым и влюбиться - резонерствовал критик. "Не по-советски это!" - вторил ему один из нашей компании.
Для нас фильм стал поводом для фантазий – заходите в кабинет и застаёте элегантную девицу, она нагнулась, чтобы достать из нижнего ящика стола бумагу.  Наш коллега Герман призвал нас быть профессионалами. «Строим шкалу порядка!» - сказал он, быстро встал со стула и подошёл к доске.
- Первая ступень шкалы: «Я бы ничего не заметил».
- Ты-то! Знаем змия!
- Что на второй ступени?
- Я бы ущипнул... – крикнул Бено, другой наш коллега.
- Не так сразу. Шкала строится по мере накопления признака, постепенно.

Здесь произошла заминка. Мы стали всерьёз обсуждать структуру шкалы – где исчерпывает себя психологический ряд, где он переходит в поведенческий.
- Вторая ступень: «Я бы отвел глаза».
- Третья ступень...
- Я бы поступил как тот самый миллионер, шутки ради.
- Четвертая ступень. Давайте, давайте, по мере испорченности!
- Я бы невзначай провел рукой.
- Теперь твоя очередь, Бено! – воскликнул Герман. Он чувствовал себя премьером. В руках мел, глаза горят.
- Именно так и поступил бы! – ответил «нетерпеливый» Бено.
- Шестая ступень! – торжественно объявил ведущий.
В этот момент в кабинет зашла машинистка Ирочка. Она подошла к столу и нагнулась, чтоб достать бумагу из нижнего ящика. Ничего не подозревая.
Компания притихла, машинистка ушла, а мы продолжали хранить молчание. Тут вперёд выступил Герман и предложил:
- Ещё один прожективный тест. Вы заходите в гостиничный номер, как в том фильме, и застаёте там обнаженную даму. Строим шкалу... "

На Западе бушевала молодёжная революция. Герман по штату занимался критикой лефтизма. Его адепты в теории и практике рьяно пропагандировали «половую распущенность». Но их анти-буржуазный запал он похваливал. Герман собирался стать зачинателем сексологии, чем поделился с заведующим кафедрой. Шеф, ортодоксальный марксист, несколько встревожился, а потом тихо сказал: «Рановато ещё. Не поймут». Нам дозволялось только шутить на темы, интересные для сексологии. Герман не упустил случая пройтись по шефу:
- Герберт Маркузе постарше нашего старикана, но писать о свободе секса не стесняется.

Но произошло нечто. Не спросясь разрешения у начальства, первый опыт сексологического исследования позволил себе Женя Г. - просто студент.
В группе, где числился Женя, я преподавал социологию. На этот раз по программе была лекция о социальном эксперименте. Как обычно, слегка «поразмялись», поговорили о разном. Больше судачили о сексе, постоянно поминался Фрейд. В какой-то момент я решил, что пора перейти к предмету лекции.
Видимо, он был не совсем не интересным, раз нашелся студент, который вызвался написать курсовую работу о социальном эксперименте. Это был Женя. За него я мог не волноваться. Его считали предельно аккуратным, даже педантичным. С виду же он был неприметным. Разве что не расставался с книгами. Поэтому поводу пытались острить – он не может есть, чтобы не читать. Или, в туалете... Из последней фразы некий фрейдист с его курса сделал предположение, что Женя научился читать именно в нужнике. Мол, это - распространенное явление. 
В положенное время Женя принёс тетрадь, обычную в 12 листов, в клетку...

Уже само название «труда» меня насторожило: «Отчёт по эксперименту о некоторых аспектам поведения незамужних женщин». Автор сожалел, что у него нет достоверной статистки о количестве старых дев в стране. По его разумению, их много. Далее следовал анализ, какой вред это явление наносит обществу: от «сбоев в репродукции популяции» до «постоянно дурного расположения духа представителей этой социально-демографической страты». Женя писал: «Нет оснований полагать, что относительное число фригидных женщин превышает показатель импотентности среди мужчин, однако холостяков всё-таки меньше». Причина – дискриминационное положение женщин.
 «Объектом» научного интереса Жени была Марина – незамужняя особа за 40 лет. Окна её дома выходили во двор, где жил Женя. Каждое утро он видел, как она поливала цветы, стоящие на подоконнике. После очередной бессонной ночи, что объяснялось постоянным легким недомоганием, её лицо выглядело несвежим.

Подвигло на эксперимент Женю одно обстоятельство. Однажды он серьёзно простудился. Марина приходила делать ему уколы. Навестить больного, наведались родственники. Одна из тётушек вызвалась сделать инъекцию племяннику, но неожиданно наткнулась на сопротивление соседки. Та, поспев к процедуре точно по графику, вдруг проявила прыть, и со шприцем на перевес, опережая пожилую женщину, поспешила к Жене. Лёжа на животе с приспущенными штанами, он не возражал, чтобы укол ему сделала симпатичная дама, а не родственница - старушка. Игла выглядела устрашающе большой и толстой, а Марина была максимально нежна, когда всадила в его ягодицу изрядную долю клафорана. В этот миг у Жени созрела гипотеза: «Она не безразлична ко мне. Но насколько?»
 
В другой раз Женя и Марина обсуждали один популярный тогда роман. Она выглядывала из окна, а он ковырялся в саду. Автор романа «глубоко сочувствовал женщинам». Он называл женщин – заложниками общественного мнения. Дескать, им отказано в праве на личную жизнь без того, чтобы не получить благословение общественности.
- Как он прав! - сказал Женя и глубоко вздохнул. 
- Только такие интеллигентные мужчины как ты могут понять, как тяжела женская доля, - сказал Марина соседу.

И вот в одно летнее утро, приняв душ, Женя вышел во двор. Нагишом. Он умиротворенно прогуливался по тропинке сада, обратившись лицом к утреннему солнцу... Экспериментатор делал вид, что его совсем не интересует, наблюдает ли за ним соседка. Свои прогулки он повторил следующим утром, и потом ещё раз. На всякий случай, чтобы быть увиденным Мариной наверняка.
«Чистота» эксперимента была обеспечена. В это время в деревню уезжали родители Марины, а Женины, как обычно, вставали поздно.
Описывая "субъект" изучения, Женя подробно фиксировал свои анатомические данные. Отмечен был рост, вес, длина достоинства до, во время и после эксперимента... Данные фиксировались без прикрас, как и приличествует учёному.
Аналогично он обошёлся с «объектом». Судя по всему, Марина ему нравилась. Но Женя не выказывал чувств. Задачей исследования было выяснить, как отреагирует на его прогулки незамужняя женщина.

- Твой студент – эксгибиционист или не дружит с головой, - заявил Бено, давясь со смеха. Я решил поделиться с ним и показал тетрадь.
 - Почему ты отказываешь ему быть учёным, человек обнажился ради науки, - парировал я.
- Отчёт скучно читать, - заметил Бено, позевывая, - в нём нет любви.
- Видимо, сексологию он любит больше, чем Марину, - заметил я.

В исследовании был обозначен и "контрольный" фактор. Некий субъект по имени Оломфре, сосед Жени, к сестре которого захаживала Марина. В один прекрасный день сосед ("контрольный фактор") поздравил Женю по телефону, дескать, тот стал героем местечковых сплетен.
- Я понимаю, что ты ведёшь здоровый образ жизни, гуляешь голышом по саду. Но не мог ли ты «для своих прогулок подальше выбрать закоулок», - разглагольствовал «контрольный фактор».

Женя ни разу не изменивший своему академизму, в заключении изыскания всё-таки «сорвался». «Учёный» перешёл на патетику, когда излагал результаты:
- Объект эксперимента подтвердил главную гипотезу. Некоторые из женщин «холуйски» служат мещанским нравам. Особенно... старые девы – «эти церберы общественного мнения». Они отказывают в личной жизни всем, поступившись своей. Возможности иметь интим они предпочитают сплетничать...»

Бено и я решили притормозить сей «труд» и сделать это тихо, без огласки и, главное, научно-обосновано! Коллега предложил вариант. Исследованию не достаёт репрезентативности. Надо бы увеличить количество объектов наблюдения и при этом соблюсти единообразие эксперимента.
- Ему точно не набрать столько старых дев и ходить перед всеми нагишом?! – отметил я.


Пророчество

При встрече со мной М. ощеривался и пытался изображать «мавашигери». При этом покрикивал «йа-йа». Я же противопоставлял ему «хиданбарай» и воинственный возглас «иу, иу». Потом на совещании он отчитывался о своей поездке куда-нибудь в Страсбург, Нью-Йорк. Бывал красноречив, умело увязывал «задачи текущего момента», стоящие перед офисом, с опытом, которым его обогатили зарубежные коллеги.
Иногда в коридоре офиса он подпрыгивал до люстры и касался хрустальных висюлек. Те приходили в движение, и был перезвон: «тленьк-тленьк». Перезвон ласкал его слух. Только ему со своим двухметровым ростом было допрыгнуть до люстры. Была ещё у него такая манера – говорить по телефону и при этом класть ноги на стол. Его слюни фонтанировали, а свободная рука блуждала и ломала, крошила, мяла, рвала всё, что попадалось. Когда он «приходил в себя», то каждый раз удивлялся «погрому», который учинил. Иногда во время пространных бесед по телефону неугомонная рука чесала затылок, ковырялась в носу и так далее.

Офис, в котором мы работали, специализировался на защите прав человека. М. очаровал начальника знанием иностранных языков. На таких ребят бывшие партийные бонзы смотрели с придыханием. Для них они были представителями особого сословия. Они мало отличались от парикмахера дяди Арама, чей салон находился в здании ЦК партии. Арам рассказывал мне, когда брил меня, что Берия всем одеколонам предпочитал «Шипр», что Шеварднадзе в молодости был блондином. Затем добавлял, что Эдуарду Амвросиевичу не давали повышение, пока тот не выучился русскому языку. Когда М. проходил мимо салона, старичок, заметив его, быстро наклонялся к клиенту и говорил высокопарно:
- Этот парень говорит по-французски!
М. знал ещё четыре иностранных языка, помимо французского, или пять, если русский язык считать ныне иностранным.

На одной пресс-конференции, когда после каверзных вопросов журналистов окончательно потерял дар речи косноязычный шеф, М. вовремя подключился и урезонил репортеров. Несомненно, мощный, резвый на язык молодой человек произвёл впечатление. После этого он нашептывал начальнику ответы на вопросы не унимающихся представителей прессы. В какой-то момент М. зазевался, и шеф проявил инициативу – ответил сам. Смех в зале прекратил пресс-конференцию.

Он был моим начальником. Совершенно либеральным. Наверное от того, что редко наведывался на работу. Постоянно раздавал интервью, участвовал в ток-шоу. Рутинная аппаратная работа претила ему. Переждав катаклизмы перестройки, бывшие комсомольские и партийные чинуши понемножку начали теснить М.
- «Заграманичные наварситеты» мы не кончали, - острил один из них, - и пристрастия к люстрам не питаем.
Я как-то заметил ему, почему не столь прыткий Сталин одолел талантливого Троцкого.
- Пока Троцкий устраивал бенефисы на митингах, Сталин корпел в кабинетах, создавал аппарат.
- Знаю, – был ответ.

Мне запомнился случай с ученической тетрадью.
Очень долго в офисе говорили о необходимости разработки одного несложного, но важного закона. Дело было деликатное. Касалось меньшинств. По умолчанию считалось, что меньшинства у нас уважают и любят, и зачем, мол, эти сантименты возводить в ранг закона. Был такой аргумент. Но западные новоявленные коллеги не унимались и гундосили на эту тему.
- Я думаю, что пришло время молодёжи заявить о себе, - заметил шеф на совещании и имел в виду М.
- Легче пареной репы, - был ответ.
Через некоторое время по офису для ознакомления сотрудников курсировала ученическая тетрадь. Обычная, в клеточку, 12 листов, салатового цвета обложка. Мало разборчивым почерком был написан закон. Я не стал читать текст. Поленился и посчитал, что не обязан читать рукопись, если в офисе есть компьютер и машинистка. Шеф похвалил молодого сотрудника и предложил сделать ксерокопии. И вот началось совещание. М. опаздывал. Начальнику доложили - ксерокопии делает. Тот понимающе кивнул. Он приветливо улыбнулся, когда М. вошел в кабинет, но потом помрачнел... По рукам пошёл текст, написанный мало разборчивым почерком в 12-листовой тетради в клетку. Бумага была ещё тёплой, только-только с копировального аппарата. Оригинал с обложкой салатового цвета оставался у автора. Возникла неловкая пауза. Я прервал её, сказав, что документ интересный, но требует доработок и консультаций с «бенефициариями». Это слово произвело впечатление. Обсуждение прошло шатко-валко. Несколько раз прозвучало слово «бенефициарий». Решили, что вопрос надо отложить. Кончилось тем, что о законе благополучно забыли.

Тема всплыла неожиданно. На очередном заседании М. отчитывался об очередной командировке за рубеж, на конференцию. Он сообщил присутствующим, что написанный им проект закона привлёк внимание.
- Вы не только следуете европейским стандартам, Вы их создаете, - сказали ему устроители конференции.
Один из бывших партийных работников ехидно заметил мне на ухо:
- Надо полагать, он повёз туда не ученическую тетрадь.
 
Что бы ни говорили, но некому было сравниться с М., когда он желал. Он не желал, а алкал. Харизматически! Казалось, что хаотическое движение атомов под действием его энергетического поля получало направленное движение. Создавалось жуткое предчувствие катастрофы. Вдруг темнел небосклон...

Кажется, я был первым, кто предрёк, что быть ему президентом страны. В тот момент его амбиция ограничивалась желанием (не больше - не меньше) стать послом в Америке. Но его обошёл бывший партийный бонза.
- Нечего кручинится, тебе только 24 года, всё впереди, пройдёт время этих ископаемых, - успокаивал я его.
И тут прозвучала моя фраза о его будущности. Помню, что бросил её, выходя из комнаты. Какое действие она произвела, я не увидел. Через 10 лет пророчество сбылось. Я чувствовал себя Нострадамусом, разглядевшим в прохожем монахе будущего Папу Римского...
В тот день произошёл ещё один запомнившийся случай. Во время перерыва шеф угостил коллектив хинкалями. От них шёл пар, черный перец придавал им пущий смак. Я стоял в сторонке и как остальные сотрудники проявлял сдержанность, хотя все были голодными. Только М. не знал удержу - наворачивал одну хинкалину за другой, при этом громко чавкал. Наконец, я дождался момента и нацелился на сиротливо лежащую на блюде хинкалину, потянулся к ней рукой... И тут же отдёрнул её. Вооруженный вилкой будущий президент энергичным движением опередил меня.
   
Как-то через третье лицо я попросил его содействия в одном деле. Он не оставил без внимания мою просьбу и обратился к начальнику ведомства, куда я хотел протиснуться. М. сказал:
- Только не думайте, что я составляю кому-нибудь протекцию. Мы тут строим демократию. Но есть такой кадр (назвал моё имя), который хочет у вас работать. Подумайте, может, он будет вам полезен.
- Я подумаю, - ответило ему начальствующее лицо. Уже прошло 5 лет. Оно по-прежнему размышляет.


Ракурс Босха

С детских лет, ещё не умея читать и писать, Бадри хотел стать писателем. Родители умилялись его желанию и даже кокетничали, мол, литераторы в их фамилии не переводятся. Имелся в виду дядюшка Вано, кузен отца. «Он – писатель», - так поминали его в семье. Однажды Бадри с родителями наведался к славному родственнику. Тот даже не соизволил выйти к гостям. «Муж пишет», - многозначительно отметила его жена. Родители с притворным пониманием отреагировали на  это обстоятельство. По дороге домой отец обижался хамству кузена.
Бадри так и не удостоился встречи с дядюшкой. В книжном шкафу оставалась его книга. Отец начал было её читать, но потом одолела скука, и он прекратил чтение.
Парень проявлял постоянство. Научившись писать и читать, он ещё более утвердился в своем выборе. На этот раз родители насторожились. Не блажь ли это?
Однажды во время ужина отец ворчал, обращаясь к своему чаду:
- Дюма, ещё совсем молодой, выдавал себя за писателя, хотя к тому времени им не было написано ни строчки. Он производил впечатление авантюриста, но не чудака вроде тебя.
- Это надо записать, - неожиданно для себя встрепенулся Бадри. После ужина он взял ученическую тетрадь о 12 страниц и вывел в ней запись: «Меня сравнили с Дюма». Ему было 10 лет.
Он мало отличался от своих сверстников, разве что в отличие от них его не покидало желание «записывать». Паренёк коллекционировал впечатления, порой обходился символами, лишь бы они оживляли в нём пережитые ощущения. Словарный запас тогда у него был в обрез.
Меня он тоже «запечатлел» в своей тетради. Мы как-то шалили у него на квартире - прыгали с подоконника на тахту. Разгоряченные, с легкомысленными воплями снова и снова взбирались на подоконник и спрыгивали. Вдруг Бадри застыл, лицо сгладилось и успокоилось, глаза засветились... Как завороженный он смотрел в окно. Я тоже глянул и ничего особенного не увидел. Его оторопь продолжалась недолго. Потом он взял свою тетрадку, записал моё имя, указал обстоятельство действия и добавил надпись: «Вид с окна».
- Что это значит? – спросил я.
Бадри ответил:
- Когда я лез наверх, на подоконник, вдруг вспышка света меня ослепила, тепло и сладко стало здесь (он показал на свою по-детски неразвитую грудь).
Окна выходили на шоссе, далее была железная дорогу. На ближайшей линии стояли вагоны-теплушки переселенцев. Их, наверное, везли строить где-то завод. Они высыпали на полотно. Женщины стирали в невесть откуда появившихся лоханках, тут же развели костры, на которых в чанах кипятили воду. Детвора сновала туда-сюда, кто лез под вагон, кто носился как угорелый. Мужчины вынесли стол, играли в карты, кошки и собаки разгуливали поблизости... Местные, которые проходили мимо, останавливались и наблюдали за происходящим. Некоторые толпились на железнодорожном мосту и смотрели оттуда. Было любопытно, но ничего особенного.
- Мне показалось, что я там и здесь одновременно. Будто я и они – как я один, одно целое с ними...
Мой одноклассник, видимо,  «зарапортовался».
Однажды, зайдя к Бадри поиграть в домино, я застал его за писанием. Он писал о... капле Броуна. Буквально за день до этого по физике мы проходили материал о броуновском движении.
- Мне вдруг жалко стало эту каплю. Со всех сторон молекулы воды толкают её безостановочно. Она бесприютно блуждает, но с водой не смешивается. Гордая. Потом вдруг она лопается, и вода чернеет. Ведь капля от туши.
Я пожал плечами и спросил, прикинувшись дурачком, откуда он знает, что капля себя гордой мнит.
 
Мне было трудно судить, какой из Бадри вышел бы сочинитель, но настал момент, и он вдруг переквалифицировался в инженеры, перестал делать записи, тетрадки забросил. Для него стали каторгой письменные работы по литературе. Писал их с большим трудом и без желания. Мало, кто придал значение такой перемене в парне. Переключился на точные науки, и ладно. Дескать, повзрослел парень. Родители тоже вроде успокоились.
- Смур в голове, вот и не может мысли связывать! – отчеканила как-то учительница языка и литературы. В фаворитах ходили её сын и несколько ещё девиц-зубрежек.

После окончания школы мы разъехались. Каждый пошёл своей дорогой. Я выучился на врача, работал потом в поликлинике. Подрабатывал на карете скорой помощи. Бадри стал крупным инженером-энергетиком. Где только не работал!? В Сибири, Средней Азии. Прошёл большую школу жизни. Потом его призвали в Тбилиси и назначили директором ГЭС. Тогда в стране был сильный кризис с электроэнергией.
Однажды по вызову я выехал с бригадой скорой помощи. «У мужчины в возрасте 47 лет сердечный приступ», - сообщила мне оператор. Больной жил в фешенебельном районе, в огромной богато обставленной квартире.
Нас встретила славянской внешности красивая женщина. На плохом грузинском она объяснила, что у её мужа стенокардический криз и проводила нас в спальню... Я не сразу узнал Бадри. Он лежал в постели, сильно поседел, лицо было каменно строгим. На появление врачей отреагировал хладнокровно. Меня в белом халате он не узнал.  Из слов жены я узнал, что больной много нервничает на работе. Я провёл необходимые процедуры. Посидел немножко у постели, подождал. Но вот Бадри отошёл. Тут я и напомнил о себе. Обнялись, он дал жене указание, чтобы угостила меня, его однокашника, и моих коллег. Договорились о встрече.
Мы посидели в ресторане на Набережной. Он был сдержан, но видно было, что ему трудно здесь. Один раз только обронил, что народ жалко, не подозревает, что всякая сволочь его во тьме держит и на этом зарабатывает. Я решил поменять тональность разговора. Вспомнил детство. Про тетрадку, в которую он меня вписал. Бадри только криво улыбнулся. Он сделал паузу, закурил. Потом начал рассказ:
- Ты, наверное, помнишь сына учительницы по литературе. Парень как парень. Мать и бабка его без отца воспитывали. Матушка поэтессой-неудачницей себя считала. Она сына в писатели прочила. Даже смешно, так много молокососов с амбицией сочинителя на одну школу приходилось. Я по простоте души к ней обратился. Она попросила зайти позже и оставила у себя мою тетрадку. Прихожу я к ней, а она с сынулей возится. Писали что-то. Потом ко мне обратилась и с траурным выражением лица говорит: «Бездарные у тебя тексты. Не говоря о слабой грамматике!!» Говорит, а в глазах подлинка. Её сын в это время взглянул на меня с чувством превосходства. Тут бабка подключилась: «Вместо того, чтобы сыну помочь, всякой белибердой занимаешься!» Змеиное шипение бабки меня доконало. У меня не то что настроение испортилось, я в депру впал. Пришёл домой, а мать спрашивает, в чём дело. Я не стал рассказывать. Сослался на головную боль! После того у меня нервозные реакции на письмо появились. Обычные заявления по три раз переписывал. Вымучивал самое простое содержание.
- Надо же, стерва, с мальчишкой так обойтись! – взъерепенился я.
Потом он улыбнулся и сказал:
- Я помню то впечатление. Как забыть! Такое сладостно-грустное! Но что самое интересное, масштаб и ракурс панорамы были такими же, какими они бывают у Иеронима Боша. Когда я рассматривал его картину "Охотники на снегу", ощутил тот же восторг, как тогда, когда из окна наблюдал вид. Потом я сам себе объяснил, что неожиданно произошёл прорыв границ моего "я", слился с окружением, пусть оно не отличалось никакой ценностью...
Я попытался рассказать Бадри об учительнице и её сыне. Он проигнорировал тему.


И писатель, и сантехник

Недавно я поменял место работы и специальность тоже. Наш институт закрыли, срочно пришлось переквалифицироваться – перестал быть социологом, стал специалистом по госзакупам. Ещё раньше я работал журналистом.
- Ты меняешь профессии, как наш общий знакомый Миша жён, - сострил мой приятель Геворк, - ты не слышал, что он шестой раз женился?
- Разница в том, что Миша в свободном поиске, мне же  выбирать не приходится, - ответил я.
У самого Геворка по части занятости дела обстояли приблизительно так же, как у меня. Некогда он работал на станкостроительном заводе инженером. Завод приватизировали и закрыли. Новые владельцы в течение недели в виде металлолома вывезли в Турцию всё оборудование до последней гайки.
Геворк начал играть в духовом оркестре министерства внутренних дел. Он с благодарностью вспоминал деда, который обучил его играть на трубе. Каждый раз во время занятий сварливый старикан награждал внука оплеухами. Геворку выдали форму с погонами рядового. Опоясанный огромной медной трубой, он – мужчина невысокого роста обращал на себя внимание. Точнее, его мучения. Однажды во время какой-то праздничной демонстрации я проходил мимо играющего оркестра и, увидев Геворка, поздоровался с ним. Обильный горький пот струился из-под милицейской шапки по невероятно раздутым щекам трубача. По взгляду его выпученных от напряжения глаз я понял, что он видит и приветствует меня. Рядом с ним в оркестре располагался один верзила, который налево-направо непринужденно раздавал приветствия многочисленным знакомым. Ему было многим легче - он играл на треугольнике - ударном инструменте. Картинно прикладывался к нему палочкой раз-два, преимущественно, когда оркестр играл «тутти». На его погонах были сержантские лычки. 
Через некоторое время мой приятель вынужден был покинуть оркестр. Говорят, что повздорил с «сержантом», ещё то, что заболел – лёгкие стали сдавать, или ещё третье – оркестр из-за отсутствия средств в тогдашнем МВД распустили.

Геворк стал подрабатывать сантехником. Об этом я узнал на литературном вечере. Мы оба  присутствовали на нём. Мероприятие не складывалось. Народ собрался хилый, «депрессивные поэты-любители». Я с трудом подавлял зевоту. Мой приятель не стал выносить минорные выспренности поэтов и с возгласом «Oh, my fortune fucked!» вдруг встал, подошёл к праздно стоящему чуть поодаль роялю, поднял крышку, сел на стул и заиграл джаз. Его невозможно было унять. Назревал скандал.
- Вы знаете, что этот тапёр на самом деле работает сантехником, - желчно заметила мне поэтесса, сидевшая рядом.
- Для сантехника он весьма неплохо играет на рояле! – ответил я даме. Я мог предположить, что бывшему трубачу сподручно играть на рояле, но чтоб так исправно!
Позже я справился  у Геворка о его новой специальности.  Оказалось, что она совсем не новая. Просто не была для него основной. 
- У тебя проблема с сантехникой? – спросил он у меня и предложил свои услуги.

Мы не случайно оказались на литературном вечере - оба были замечены в слабости, которую испытывали к прозе. Почти одновременно за свой счёт издали по книжке. Нас даже помянули в публикации московского литературного журнала, как грузинских авторов, пишущих на русском. Я, как грузин, не возражал против такой оценки. Геворк, как армянин, ворчал по поводу неточности, допущенной журналом.
Впрочем, писательская слава не поспевала за известностью, которую Геворк обрёл, как сантехник. Я тоже был мало известен как писатель и уж совсем не знали меня в городе как специалиста по госзакупкам.

Принадлежность к литературному цеху сдружила нас. Правда, без проблем не обходилось.

... У Геворка была особенность. По старинке он пользовался шариковой ручкой, писал текст в ученической 12-листовой тетрадке. Сложенную вчетверо он носил её в кармане пиджака. По тому, как часто он доставал её и вносил какие-то записи, можно было судить о серьёзности его занятий литературой. Прошло время, и  его манера доставать из кармана ученическую тетрадь о 12 страницах стала меня донимать. После одного инцидента я стал косо на неё поглядывать.
Как-то мы проходили мимо игрового заведения, где играли в лото. Девица с сильным грузинским акцентом на русском языке произносила цифры.
- Давай заглянем! – предложил мне Геворк. Я неуверенно пожал плечами. Никогда не позволял себе заниматься «азартными играми». Но решился-таки. Мы заняли свободные места у стола. К нам подошла сотрудница заведения, та, что называла цифры. Она поздоровалась и осведомилась у нас, заплатили ли мы за вход. Назвала цену. Геворку она показалась очень высокой. Он громко начал выговаривать девушке. Довольно скоро к ней на помощь поспел охранник... Я извинился и вышел, за мной последовал Геворк. Он некоторое время продолжал возмущаться, потом полез в карман, достал сложенную тетрадку и ручку. Через его плечо я сумел рассмотреть запись, которую он сделал. Было что-то вроде - он и Гурам (то есть, я) попытались сыграть лото в одном заведении и нас с позором выпроводили.
В другой раз в метро спускаясь со мной на эскалаторе, Геворк, до этого хранивший молчание, вдруг достал тетрадь и начал громко обсуждать пикантную деталь из текста, который он готовил. Говорил громко и с жаром, чем привлёк внимание не только рядом стоявших пассажиров, но и тех, кто поднимался на встречном эскалаторе. Я попытался убедить его, как минимум, говорить более тихим голосом, но он продолжил «всенародное» обсуждение уже на перроне.

И, наконец, произошёл случай, который стал испытанием не только для меня, но и для целой семьи, где была и бабушка, и внуки, папа, мама...
Геворк работал дома, у клиентов. Мы договорились встретиться.
- Приходи прямо ко мне «на работу», - сказал он, - люди, у которых я сейчас занят, очень милые.
Когда я постучался в дверь, мне открыла девушка. Я почувствовал, что меня ждали. Девочка с сияющими глазами с любопытством смотрела на меня. Как я понял, меня уже представили как «беллетриста». Не исключаю, что она первый раз в своей жизни видела воочию живого сочинителя, да ещё у себя дома. В комнате играла рояль. Так оно и есть, освободившись  от непосредственных своих занятий, сантехник развлекал хозяев игрой на фортепиано. Увидев меня, Геворк прекратил игру и сказал, что он и хозяева заждались меня. Дескать, стол уже накрыли. 
Семейство было очень интеллигентным. Папа – доктор технических наук, мама – врач, благообразная бабушка и девочки, светленькие, чистенькие, они излучали целомудрие, хорошее воспитание...
За столом доминировал Геворк. У него с хозяином нашлись общие интересы – джаз. Семейство было очаровано необычным сантехником.  Но вот пришло время уходить. Хозяин уже открыл дверь, я говорил прощальный спич... 
Вдруг последовало:
- Кстати, вчера ночью  я дописал рассказ, о котором вам рассказывал.
Это говорил Геворк, обращаясь к отцу семейства. У меня ёкнуло сердце. Рука моего приятеля потянулась к карману пиджака и извлекла оттуда ученическую тетрадь...
Сантехник читал своё произведение в течение сорока минут, при чём «в лицах». Иногда он повторно перечитывал понравившиеся ему абзацы, правил текст по ходу, возвращаясь к исправленным фрагментам. Рассказ был вполне хорошим. Я и автор уже обсудили его на остановке трамвая. Тогда ещё мне показалось, что Геворк апеллировал к стоявшим рядом с нами ватману и кондуктору вагона.
Мы слушали, не шелохнувшись. У всех на лице натуженная мина почтенного внимания, которая постепенно сменялась ожиданием окончания пытки. В рассказе содержались деликатные моменты, но изморенная испытанием на терпимость аудитория никак на них не отреагировала. Даже обессилевшая бабушка не догадалась присесть. Отец семейства всё время стоял у открытой двери, так и не прикрыл её, хотя бы на время.
Но вот тетрадь сложена и водворена на место.
Уже в подъезде, после того, как за нами поспешно закрыли дверь,  Геворк спросил меня:
- Как ты думаешь, им понравился мой рассказ?
- Как ты не догадался прочесть свой рассказ, когда мы сидели за столом? – посетовал я.

У меня была причина ценить Геворка. Умер мой близкий родственник. Геворк приходил на панихиды. В момент выноса, когда по заведённому порядку дети должны выносить цветы и класть их в катафалк, возникла заминка. Я оглянулся вокруг и детей не увидел. Неожиданно инициативу взял на себя Геворк. Он без чьих-либо указаний начал выносить цветы. Тут и детишки подоспели. По дороге на кладбище он сидел рядом со мной в кабине шофёра катафалка. Мне показалось, что от его присутствия мне становилось легче.
Однако, позже я не удосужился навестить Геворка, когда он угодил в больницу, простудив нерв. Ему трудно было передвигаться. Я только позванивал. Приятель говорил мне, что вид из окна палаты живописный. «Прямо живая природа начинается, дикие скалы к самому двору лечебницы подступают». Так он пытался меня завлечь.
- Ты запиши это описание природы в свою тетрадь, - посоветовал я ему.