Стрига

Ей казалось, будто она откуда-то плывет, из какой-то необозримой дали. Из черной пустоты забвения и небытия. Пока что была она чистым сознанием, не более того. Зависшая в не вполне воплощенной пустоте, парящая между существованием и небытием, она знала только одно, что она есть, что она просто есть.

И эта неотступная мысль пульсировала в мозгу:

— Я есть... Я есть... Я есть...

Она не знала, проходят секунды или века. Ее глаза не ухватывали образы. Ее уши не улавливали звуки. Тишина и темнота. Всепоглощающая, вездесущая, бесконечная...
Но медленно, очень медленно она стала осознавать, что грядет перемена. К ней возвращалось ощущение собственного тела. Покалывало в ступнях, немели руки, что-то неприятно давило на позвоночник.

Она осторожно пошевелила пальцами, как бы еще не веря в то, что может ими управлять по собственной воле. А они — Какая радость! — они слушались. Они сгибались и разгибались в такт сигналам, что подавал разум.

Непонятная тяжесть сдавила ей грудь. Нет, поверх ничего не лежало. Это всего лишь густой, неподвижный воздух не желал насыщать ее легкие — хоть их и наполнял, но не питал.

Она уже была собой. С чувствами возвращалась и память. В ней всплывали яркие образы минувших событий...

Было лето. Да, было лето. За окном в крошечном саду росли мальвы. Она любила разглядывать эти розовые, бордовые, желтые и белые цветы, и казалось, будто они улыбаются ей. Ей нравилось смотреть, как пчелы садятся на лепестки, ныряют внутрь цветков, а затем, испив сладкого нектара, улетают отяжелевшие, все обсыпанные желтой пыльцой.

Иногда ее навещала сорока. Это была очень смелая сорока, потому что порой она усаживалась на подоконник и, склонив голову, разглядывала лежащую больную. А потом улетала, смешно, по-сорочьи, размахивая крыльями.

Ей нравилось разглядывать муравьев, которые бесконечной чередой, без устали сновали по подоконнику, следуя все той же тропой и скрываясь в щели между рамой и оконным откосом с облезлой штукатуркой...

Она любила наблюдать за всем этим, когда она лежала, опершись спиной на нагромождение подушек, ибо что еще ей оставалось чувствовать?
Мальвы отцвели. Засохли и побурели высокие стебли некогда зеленых побегов. Сорока больше не заглядывала в комнату, потому что окно было наглухо закрыто, и даже муравьи куда-то подевались.
А затем... затем выпал первый снег. Она видела, как огромные хлопья, похожие на гусиный пух, бесшумно сыплются с неба, кружат в воздухе и покрывают землю. Когда мороз крепчал, даже под большую теплую перину ему удавалось порой запустить свои ледяные пальцы...

Она вспомнила, как звонили колокола, созывая на службу. Пока она так лежала, а за окном проходили дни и месяцы, менялись времена года, она научилась различать звуки колоколов. Звонили у Фары, у Святого Петра, у Марии Магдалины... Звонили и в других храмах...

Ах, как ей хотелось побороть собственную немощь, встать, одеться и отправиться вместе со всеми туда, где звонят колокола. Как же хотелось услышать приятный скрип мерзлого снега под ногами. Как же хотелось выдохнуть облачко пара, оседающее инеем на волосах, непослушно выбивавшихся из-под платка.

Колокола перестали бить, и она осталась наедине с мраком. С мраком и тишиной. Кажется, тогда она плакала, хотя и не помнит наверняка. Когда же горло ее схватила болезненная судорога, она испытала бессильную ярость.

А потом?

Потом время монотонно шло. Оно мерно стучало, словно капли, падающие с карниза крыши, когда солнце, поднимаясь все выше и сияя все горячей, топит грязный и залежалый снег...

Выбелили комнату. Было чисто и опрятно. Пахло свежей известью, вареными яйцами, колбасой, хреном и плауном, украшавшим праздничные пасхальные угощения. Стол был щедро накрыт. Пришел дьякон и освятил пищу. Он что-то говорил ей, она уже не помнила слов, но смысл был таков: Господь Бог взял на себя муки, чтобы испытать нашу веру, как некогда, много веков назад, испытывал Иова.

А потом?.. Потом кто-то... она не помнила, кто... Потом кто-то принес ей букетик первой золотистой мать-и-мачехи. Она улыбнулась цветам. Она прижалась к ним лицом, с наслаждением вдыхая тонкий, едва уловимый аромат ранней весны... И это было последнее, что она помнила...

Теперь ее окружали мрак и тишина. Это была ночь? Возможно. Но отчего же эта кровать такая неудобная? Такая жесткая? И почему в легких не хватает воздуха?

Ощущения уже полностью возвратились к ней, а вместе с ними телом овладела дрожь. Ее насквозь пронзил промозглый холод, до мышечных волокон, до самых костей.
Она вся тряслась, лязгая зубами. Холодно и душно.

«О, Боже! — думала она. — Отчего здесь так холодно и душно?»

Ей хотелось плотнее закутаться в перину, зарыться в нее с головой, чтобы согреть окостеневшие члены. Но руки тщетно искали перину, ее не было. Пальцы нащупали нечто совершенно иное. С обеих сторон находились доски.

«Куда же меня перенесли? — думала она. — Почему меня забрали с кровати и уложили на эту узкую койку? О! Иисус Назарейский, не поступили же они так со мной, не отвезли же в больницу?! Да, я помню, так советовал доктор. Он хотел забрать меня к святому Иерониму или к Святому Духу. Но я возражала. Ведь тот, кто попадет в больницу, уже не выйдет оттуда живым... Или мне стало хуже, и они отвезли меня туда против моей воли?»

Она почувствовала внезапный прилив сил. Она знала, что сможет встать на ноги. Впрочем, сначала надо было приподняться и понять, где она оказалась. Она резко выпрямилась и... со стоном от боли упала на спину.

Ее голова со всей силы ударилась обо что-то твердое, что-то, находившееся прямо над ней. Перед глазами плясали разноцветные золотистые искры. Она еще раз тихо застонала. Когда боль немного утихла, она осторожно протянула руки вверх, чтобы на ощупь изучить то, обо что разбила лоб. Это была доска.

Страх, сначала легкий, но затем нарастающий с каждой минутой, начал ее душить. Она почувствовала болезненный спазм в гортани, а следом ощутила, как волосы медленно поднимаются на голове.

Вслепую она щупала пространство вокруг себя.

Доски, везде доски, шершавые и еще пахнущие смолой. Доски спереди, сзади, с боков, доски над головой. Она находила пальцами места их стыков. Ощупывала все неровности и сучки.

Она гнала эту мысль от себя, защищалась изо всех сил, выталкивала из головы, но та навязчиво, с неотвратимой логикой вновь и вновь возвращалась к ней... возвращалась....
Она поняла, что лежит в гробу.

Лоб покрылся капельками холодного пота. Как-то ей рассказывали, что пот может быть холодным, но тогда она не могла этого понять. И вот сейчас такой пот струился из каждой поры ее кожи, стекал по щекам ледяными струйками.

«Значит, так выглядит смерть? Боже!»

Она задумалась, куда она попала. Темнота и тишина. Нет, это не было небо. На небе красиво и светло. Значит, ад? А может, чистилище? Нет, не ад и не чистилище. Ведь она ощущала тело! У нее было тело! Она дышала — хотя и с трудом, но ведь дышала. А значит?.. Значит, она была жива. Ведь дыхание — это жизнь.

Она беззвучно шевелила губами, прося Бога смилостивиться над ней. Теперь все стало ясно и очевидно. Ее похоронили заживо! Она всхлипнула, пронзенная ужасом и болью. Она заскулила, как собака.

«О! Только не это! Не это! Иисус, Мария, Иосиф, спасите меня!»

И она осознала, что должна хотя бы на несколько мгновений подавить в себе страх, обдумать ситуацию, привести мысли в порядок.

«Да, я в гробу. Но где он лежит? Если в земляной могиле, то все кончено. Это долгие минуты смерти, пока не иссякнет до конца воздух внутри деревянного ящика... А может... Может, все же нет? Однажды она попросила похоронить ее в подземелье у Фары...»

С огромным трудом, из-за тесноты, она перевернулась на бок, а затем на живот. Она приподнялась на локтях и коленях, напирая согнутым хребтом на крышку, со всех сил напирая. Чудовищный страх придавал ей сил. Болел позвоночник, но она не обращала на это внимания, не прекращая тужиться и давить. Однако тщетными были ее усилия. Доски, свежие, крепкие, смолистые доски лишь скрипели, но не собирались отрываться и выпускать ее из ловушки.

Некоторое время она лежала на животе, тяжело дыша и приходя в себя.

Полная решимости, она не собиралась сдаваться сразу после первой неудачной попытки.

«Если земля давит на крышку, то я лишь устану и ничего не добьюсь...»

Она снова приподнялась на локтях и коленях и снова вжалась в верхнюю часть гроба. И тут...

 «О! Слава Тебе, Господи!» — ...и в тот же миг послышался сухой треск. Она вытолкнула один из гвоздей, скреплявших верх с низом гроба.

Никогда еще за всю свою не слишком долгую жизнь она не испытывала такой радости, как сейчас! Она уже знала, что все получится, что она освободится, что она будет свободна! Свободна и здорова! Она, конечно, здорова, потому что, раз в ней столько силы, это безошибочный признак того, что болезнь наконец-то отступила!

Еще одно усилие... и еще одно...

Еще один гвоздь затрещал и отпустил, и когда после этого она в последний раз напряглась и надавила на крышку, та резко отскочила, накренилась и с глухим стуком грохнулась на пол.

Она села и втянула в грудь воздух, потом еще раз, и еще. Она делала вздох за вздохом, пока у нее не закружилась голова. Она была свободна!

Но тотчас же, почти сразу, чувство радости померкло и улетучилось, она вновь ощутила холод. Она находилась в каком-то подземелье, в нем царила непроглядная тьма, и невозможно было что-либо разглядеть или найти путь к выходу.

Она шарила руками вокруг и повсюду натыкалась на гробы. Она поняла, что оказалась в склепе, плотно забитом мертвецами. Разум подсказывал, что со времени похорон не должно было пройти много времени, а значит ее гроб наверняка стоит где-то рядом со выходом.

Как же до него добраться? А если и удастся добраться, то в какую сторону двигаться, куда дальше идти, где искать спасения? Однако она не отчаивалась. Провидение, верно, было на ее стороне, раз ей удалось сдвинуть крышку и выйти наружу? Она утешала себя тем, что и дальнейшая судьба окажется милостива.

Она вдруг заметила, что мрак могильного склепа стал не столь густым и смолисто-черным, как ранее. Она уже начала различать очертания окружающих предметов. Вязкая тьма, кажется, уступала место серости пробуждающегося утра.

Она внимательно огляделась, тщательно изучая гробницу изнутри: и вот, под самым потолком, так высоко, что никак нельзя дотянуться, виднелся заполненный блеклым светом прямоугольник окна размером с бойницу крепостной стены.

Ее гроб стоял в дверях слева от входа, крышка же валялась на кирпичном полу в проходе, ведущем от двери к противоположной стене, на которой висело огромных размеров распятие.

Она приблизилась к двери и, нажав на большую, железную, сильно заржавевшую ручку, готова была распахнуть ее, чтобы покинуть это отвратительное место. Но дверь не поддавалась. Запертая на ключ, она представляла собой непреодолимую преграду.

И вновь тревога и ужас накатили на нее новой волной. Она была в ловушке.

«Я буду кричать — подумала она, глядя на небольшое окошко под потолком. — Я буду кричать. Кто-нибудь услышит. Кто-нибудь должен же услышать! Они придут, они освободят меня! Выпустят отсюда!»

Ее колотил озноб. Холод начал сковывать ее движения, она дрожала и скрипела зубами. Она беспомощно озиралась вокруг, ища хоть что-нибудь, во что можно было бы завернуться, но, кроме рядов безмолвных гробов и нескольких свечных огарков, здесь не было ничего.

 «О, Боже! Если я не согреюсь, я не смогу издать ни звука...»

Ей в голову пришла одна мысль, но она тут же в страхе отринула ее. Но ее тело все больше окостеневало, и казалось, что в жилах циркулирует не кровь, а струйки воды, вперемешку с кусочками льда. Тогда-то она и позволила этой мысли прочно закрепиться в мозгу.

Она некоторое время подскакивала на месте и размахивала руками, чтобы высечь из себя хоть искру тепла. Затем, потерев ладони одну о другую, чтобы к пальцам вернулась чувствительность, она приблизилась к ряду гробов, на вид новых, не сгнивших и не рассыпающихся при прикосновении.

Она попыталась руками поднять крышку... Одного гроба, второго, пятого... Все они были крепко заколочены крепкими гвоздями. Наконец одна крышка приподнялась, обнажив ужасное содержимое.

Внутри лежал полусгнивший человек, одетый, неизвестно почему, в теплый атласный жупан, подбитый соболиным мехом. Ох, это то, что было ей нужно! И хотя зловоние ударило ей прямо в лицо, вызвав приступ тошноты, она знала, что только этот жупан может спасти ей жизнь, защитить от нестерпимого холода.

Она с отвращением расстегивала огромные, массивные пуговицы, сделанные из почерневшего серебра и украшенные причудливым орнаментом. С отвращением она приподняла одну из рук мертвеца и стянула с него рукав. Затем она то же проделала и с другой. Пальцы ощущали, как расползается мягкая плоть трупа. Хотя она не касалась непосредственно гнили, от которой отделял ее толстый слой других одеяний покойника, она не могла стерпеть отвращения и почувствовала, как желудок подступает к горлу.

Труднее всего было выдернуть жупан из-под спины. Но и это как-то удалось. Она быстро закрыла гроб крышкой и с добычей отступила к двери. Жупан смердел, смердел так сильно, что она чуть было не откинула его в сторону, но в этот момент озноб атаковал ее с удвоенной силой. Она закуталась в соболя и через некоторое время испытала наконец облегчение. Ей было тепло. Однако на этом ее мучения не закончились. Теперь уже желудок начал напоминать о своих правах. Хоть и с отвращением, но она все же достала себе одежду, о еде же не приходилось и мечтать.

Она уселась на гроб, стоящий на кирпичном полу, и зарыдала. Плач принес ей некоторое облегчение, хотя и не притупил чувства голода.

Он раздирал внутренности, скручивал их болезненным спазмом, сдавливал желудок. Ох! Хоть кусочек, хотя бы маленький кусочек! Она отколупнула кусок штукатурки со стены и попыталась ее пожевать, но когда песок заскрипел на зубах, с отвращением выплюнула. И тут ее взгляд упал на огарки восковых свечей, лежащие прямо у двери.

Она поднимала один за другим, разжевывала и глотала. И хотя этой еды была всего горстка, голод отступил.

Тогда она принялась кричать. Кричать так громко, как только умела и могла.

— Люди, спасите! Помогите мне! Спасите!!!

Слова глухо отражались от стен могильного склепа, возвращаясь приглушенными.
Она кричала так, пока хватало сил, затем она садилась и, жадно глотая воздух широко раскрытым ртом, отдыхала, чтобы — когда бешено стучащее от напряжения сердце вновь обретало мерный ритм — кричать снова и снова.

— Люди!!! Во имя Господа!!! Спасите! Выпустите меня отсюда! Выпустите!

Серая пелена в подземелье уступила место сгущающемуся мраку. День миновал, но никто не пришел на помощь. Охрипшая от крика, усталая, голодная и изнывающая от жажды, она, почти теряя сознание, прислонилась к двери, отделяющей мир мертвых от мира живых, и впала в полусон.

Ее посетили какие-то страшные видения, от которых она вздрагивала и просыпалась. Кошмар дня превратился в кошмар ночи. Радость прежней надежды вытеснили отчаяние и ужас.

Но она по-прежнему не поддавалась смятению. Остатки веры сохранились в ее сердце. Остатки веры в то, что непременно наступит утро и освобождение. Под утро, когда откуда-то из-за Вислы донеслось пение далеких петухов, она наконец погрузилась в глубокий сон, принесший покой и утешение.

Сероватое сияние осветило внутреннюю часть гробницы, когда она проснулась и открыла глаза. Она ощущала боль во всех костях после неудобно, на корточках, проведенной ночи. Тогда она поднялась и потянулась до хруста в суставах.

Ей не было холодно, соболиный мех отлично выполнял свою задачу. Она также не чувствовала голода. Но ее разум был поглощен одним единственным желанием:

«Пить! Пить! Пить!...»

Каждое мышечное волокно, каждое сухожилие, каждая косточка, все ее тело молило о воде, просило воду, требовало воды, жаждало воды, заклинало дать воду! Все остальное теперь — даже выход из подземелья — все остальное стало не столь важным. Лишь бы смочить пересохшие и потрескавшиеся губы. Распухший язык с трудом помещался во рту.

На грязно-белой каменной стене, чуть ниже окна, осела роса. Она придвинула гроб к тому месту, поставила его на торец и, взобравшись на шаткую опору, прильнула губами к камню.

Она слизывала каплю за каплей, стараясь ничего не потерять, не смахнуть, не упустить ни одной. Однако после того, как она слизала всю влагу, жажда не только не угасла, но разгорелась еще сильней.

Она слезла с гроба, подошла к тяжелой дубовой двери и, опустившись перед ней на колени, стала биться в толстые бревна грудью, издавая полушепот, полухрип:

— Ради Христа! Помогите!..

Она невольно коснулась рукой своей груди и почувствовала, что ее рубашка промокла. По-видимому, когда она слизывала росу, ткань успела пропитаться влагой. Она схватила ее в зубы и принялась жевать, всасывая всё, что из нее можно было высосать, одновременно тихо постанывая.

И тут до ее ушей донесся звук человеческих шагов. Кто-то приближался...

«Слава Тебе, Господи, что услышал меня! Спасибо Тебе, Господи, за спасение!»

Вот кто-то подошел к склепу.

Уже слышен лязг железа о железо. Ключ просунулся в скважину замка. Скрежет отъезжающего засова. Она немного отодвинулась, чтобы вошедшие не натолкнулись на нее, и поднялась на ноги, продолжая жевать пропитанную влагой рубашку, чтобы обмануть жажду.

Дверь отворилась с немилосердным скрипом ржавых петель. Сначала она увидела руку со свечой, потом вошедшего могильщика. Позади могильщика вырисовывался силуэт священника в сутане и шапочке на голове.

Могильщик, увидев ее, сначала перекрестился, а потом сплюнул три раза. Затем, в один прыжок оказавшись рядом с женщиной, он принялся вырывать у нее изо рта рубаху.

«Зачем он это делает? — мелькнула у нее мысль. — Зачем?»

Мужчина не унимался и вырывал кусок за куском рубаху, на которой она рефлекторно сжимала челюсти.

— Я же говорил, преподобный, что не с человеком нам придется иметь дело. Это стрига! Она жрет свой саван! Нужны ли более ясные доказательства?! — воскликнул могильщик, опрокидывая женщину на землю и придавливая ее грудь коленями.

— Преподобный подайте мне заступ, тот, что за дверью стоит. Господи, смилуйся над нами! Другого средства нет!

Священник, не входя в склеп и лишь нависая над порогом, протянул могильщику нужный предмет.

И тогда могильщик поднялся, одной ногой со всей силы придавив женщину к земле и полностью ее при этом обездвижив.

Она тихо стонала, и в стоне ее различимы были отдельные слова:

— Господи... спаси... Господи... сохрани...

Священник, услышав это, вошел в гробницу и хотел было подойти к поверженной, но могильщик остановил его жестом:

— Это всего лишь дьявольское искушение!

Затем он поднял заступ вверх и, сильно размахнувшись, вонзил острый конец в горло женщины. Она захрипела так жутко, что у обоих мужчин дрожь ужаса пробежала по спине, и заметалась, перебирая ногами и царапая пальцами пол.

А могильщик не унимался, он всё поднимал заступ и бил, бил, бил. Словно в исступлении, он наносил удары до тех пор, пока не отчленил голову от туловища. Отрубленная голова покатилась священнику под ноги, и тот испуганно отскочил назад. Из шеи трупа густой струей хлынула кровь.

Она долго текла, собираясь в большую лужу. На застывшей поверхности отражался мерцающий блеск свечи.

— Преподобный, приступайте к своим обязанностям. Теперь я сам справлюсь. Слава Богу, мы вовремя остановили зло, которое из этой гробницы могло расползтись по всему городу. Слава Богу, как раз вовремя...

***

«...такие случаются после смерти чудеса с людьми, коих мы зовем стригами, или упырями, что рубахи на себе едят, кровь из них после смерти льется: чего они сами о себе, невинными будучи, ведать не могут, но проклятые бабы, чадами принимая их при рождении, договоры с дьяволом на целые дома и рода заключают, дабы с ними после смерти чудеса деялись, а те или иные вымирали; как то случилось в году 1693, марта 6 дня и у меня, у Фары в Сандомире, где в гробнице спустя много недель нашли женщину, жующую на себе рубаху, кою лишь насильно из зубов удалось вырвать, а потом, как ей шею заступом перерубили, кровь из ее трупа, как из живого тела лилась, я сам на это со страхом взирал. Однако же можно камень в рот засунуть, чтобы тот дьявольский pactum разрушить, если кто головы отрубать не желает». (Уголовный процесс о невинном чаде и прочая, и прочая, от св. отца Стефана Жуховского, доктора обоих прав, архидиакона, официала сандомирского, и прочая, и прочая, Сандомир 1713, с. 126.)

пер. с польск. М.В.Ковальковой