Тени моей тень

«Потому что я люблю тебя и нипочему».
Дж.Керуак «Подземные»

Немыслимо. Немыслимо. Немыслимо.

Сейчас, вот сейчас он перекинет сумку на плечо. Осмотрит прихожую. Сморщит нос, потому что очки обязательно сползут, когда он, склонившись, будет искать ключи в карманах. Ежевато посопит, силясь вспомнить, что он мог забыть, и где это может лежать. Потом его осенит, что он еще не обут, и снова придется водворять сумку на тумбочку и разводить канитель с ботинками. Затем он решит, что ботинки надо почистить и примется искать губку. А обувшись, вернется в комнату за шарфом. И снова в поисках ключей по карманам. И съехавшие очки. И сползшая с плеча сумка…
Инга смотрит в окно, во двор, где скучающий мальчик в нечистой траве у подъезда выпасает смехотворную собачонку, но видит только этот танец, со взмахами рук, передергиванием плечей и шуршанием серого, мышастого плаща. Она видит сиротский, безлюбый затылок отца, своего Папандреуса, который почему-то всегда особенно трогает ее. Вот Папаандреус выходит наконец в проем двери. И все заканчивается именно здесь.
Скривившись на один бок, он тащится по тротуару к метро, брюки сзади уже заляпаны. Лицо торжественное и глупое, нижняя губа оттопырена – от осознания важности момента и собственно общей своей важности. Он не стоит на месте и не падает вниз, неудачи в семейной жизни не подкосили его. Он силен, если не сказать, могуч и полон надежд. Папандреус отжал себе топовое местечко в М – и сейчас он не просто так переезжает, наобум, наудачу, его позвали, пригласили, признали. К тому же приятная мелочь, бонус и конфетка к чаю – он будет читать лекции в одном из университетов. Папандреус никогда толком не помнит, сколько платить за квартиру, но преподает маркетинговые коммуникации. Мамандер на этот счет как-то кричала жутко – «Какой на хрен маркетинг, ты даже не помнишь, когда у твоей дочери день рождения!»
Если бы можно было раздвинуть время, дома, воздух, дороги – втиснуться сейчас между ними двумя – удержать за руки, за подолы, штанины, ресницы, которыми они касались когда-то друг друга, словно две бестолковые бабочки по весне.
«Папа будет приезжать, как думаешь?»
«Да уж надеюсь, что не будет,» - Мамандер с силой грохает кружкой о стол.
«Развод?» - вздыхает Инга.
И про себя считает, как сердце ее колотится: «раз-вод, раз-вод».
«Да у ж надеюсь, что да».
Теперь Инга неизвестно зачем смотрит в окно. От того, что все время будешь думать об одном и том же, легче не станет. Это все равно, что разорваться на две части.
Если бы было можно...
Они и правда считают оба, что не давили на нее. Что все прошло цивилизованно.
«Ты можешь сама выбрать – с кем хочешь жить.»
«Подумай, никто тебя не торопит.»
Папандреус сопит и выпячивает нижнюю губу, он смотрит в пол. Мамандер небрежно и в то же время продуманным изящным жестом покусывает дужку очков, которые ей совсем не нужны. Она носит их просто «для стиля».
«Нечего даже канитель разводить – если суд – ребенка все равно со мной оставят».
Папандреус сопит. О чем он думает – бог его знает, но в общем, кажется, согласен. К чему лишние сложности? Кому они сейчас нужны?
Инга:
«А можно – год там, год здесь?»
«Ну как ты себе это представляешь? А школа?»
«Да плевать на школу».
Как они не понимают.
Что? Что нет.
Что нет? Все нет.
«Разве не бывает таких решений, которых нельзя принять? Невозможно. Немыслимо. Как бы ты ни решил задачу, все равно ответ неверный.»
Если бы можно было. Разделить мир на слои. Раскатать на столе. Завернуть в него все, что любишь. Запечь. Съесть. Поместить внутрь себя. Не выпускать.
Инга у себя в комнате смотрит в окно. Мамандер на кухне (даже напевает, смотри-ка) - довольна. Сначала она была довольна, что он съехал – на окраину, в новостройку, в неухоженную студию. Туда Инга приходила по выходным, и он махал руками «Не разувайся, не разувайся, тут не убрано еще после ремонта». Теперь можно засунуть его еще глубже в прошлое – что если переклеить обои? Выкинуть хлам? Затеять все с самого начала? И наконец свободно, вдохновенно начать прыгать по ступеням вверх. Перестать топтаться на одном месте или вовсе сползать вниз, в отчаянии скалясь на того, кто заставляет тебя отступать.
Да, вот так. На кухне кастрюли звучат весьма браво.
Инга смотрит в окно. Она чувствует, что не в силах сопротивляться тому, что сейчас произойдет. И вот оно - Инга2 за ее спиной, покусывая губу, начинает судорожно запихивать в рюкзак одежду.
«Я возьму документы.»
«Я скажу, что ничего не знаю. Или потеряла».
Инга-решительная набрасывает куртку, засовывает ноги в угги, осторожно проходит мимо кухни. Дверь хлопает - она вылетает на лестницу.
Инга-мямля у окна дрожит. Еще бы - ей страшно, ужасно страшно – что она теперь такое? Что она сделала? Что случилось? «Пустячок1 и Пустячок 2»? И в тот же миг чувствует, как хорошо, как славно… Как весело бежать со всех ног по лестнице вниз, если знаешь, что бежать тебе еще далеко.
И в тот момент, когда Инга, бегущая за Папандреусом, вылетает из подъезда, Инга, оставшаяся с Мамндером, оборачивается, наконец, лицом к собственной комнате. Не то, чтобы она не знала, что здесь ее ждет… Крошечные взрывы – свидетели поспешного бегства повсюду – в шкафу, в ящиках комода, у кровати… Она ужасно рада их видеть. Иначе бы она решила, что сошла с ума.
- Инга, - говорит Мамандер,с половником выглядывая из кухни, - что такое? Мне показалось, ты пошла куда-то?
- На площадке курят, ходила глянуть, кто. Надо бы сказать им, что нельзя.
Инга-беглянка в это время уже в метро. Лицо довольное, теребит лямку рюкзака. Неужели все это правда? И все получится?
«Будь здесь и сейчас. Относись к себе с юмором. И помни, что все меняется». Это из кино, которое Инга вчера посмотрела.
«Как кстати,» - думает она. И еще вот это:
«В путешествии самое важное – само путешествие, а не его цель».
Вот, все изменилось.
- Я уже скучаю по папе, - сообщает она за ужином, опершись подбородком на руку с ложкой.
Взгляд Мамандеру за спину, в окно, в небо.
Потом осторожно смотрит на ее реакцию – не заподозрила бы чего.
- Я договорюсь с психологом, у меня есть знакомый. Походишь к нему. Ничего страшного.
Инга застывает над тарелкой. Эти ощущения такие свежие, новые.
- Чего это ты улыбаешься? – недоумевает Мамандер.
В одну секунду быть здесь и там. В аэропорту полы скользкие, угги так сами и едут. И ветер в ушах. Она и вправду сделала это!
- Папа! – Инга бежит со всех ног. – Пааааааапааааааа!!!!!!
Уже идет регистрация. Она решила, если не успеет – поедет за ним на автобусе.
Капелька опасения капает ей за шиворот. Посадят ее на автобус одну, без взрослых? Как-нибудь все уладится! Теперь-то уж точно.
Папандер в своем помятом по бокам плаще напоминает слегка потрепанного весенней гонкой серого кота – чуть сутуловатого, готового к схватке. На самом деле чувствуется, эта борьба с соседскими котами ему немножко не по плечу. Он устал, хочется прилечь, подремать - камин, молочко, уютная мисочка и корзинка с теплым одеялом, подобрать лапы и забыться. Он оборачивается, полный недоумения, еще не веря, что «папа» - это ему,. Но поддаваясь интуиции, все-таки тянется навстречу родному голосу.
- Бери билет, быстрее, - командует решительная Инга.
Не то, чтобы она какая-то новая, это просто ее часть – та, что отвечает за все авантюрное, быстрое, смелое.
– Я передумала. Я с тобой поеду.
За его очками Инга ловит отчетливо промелькнувшее торжество. Изнуренный спорами, но внутренне не сдавшийся, он в итоге все же победил. Папандреус морщит нос, пыхтит, перекладывая сумку с одного плеча на другой, смотрит то на стойку регистрации, то на очередь, которая продвигается медленно, то на вход (выход?). Он будто решает, что делать.
- Мама знает?
- Знает, знает.
- Она что, отпустила тебя?
Он растерян. Удивлен. В глубине души понимает, что его дочь сбежала из дома, потому что ей захотелось чего-нибудь новенького. Захотелось приключения. Бунта. Вы разводитесь, а я что, хуже, что ли? Однако ему гораздо больше нравится версия, что она выбрала его, потому что это на самом деле единственное разумное, правильное решение. А разум в его вселенной побеждает – рано или поздно.
Папандерус лезет в карман за телефоном, брезгливо кривит рот, набирает номер… Потом вздыхает, потому что не в силах представить себе еще одно объяснение с криками и разрастающейся в груди болью.
«Он понимает, что времени у него нет – оставить одну в аэропорту меня он не сможет», - наблюдая исподлобья, думает Инга.
Или сможет? Одновременно на кухне она встречает пронзительный взгляд Мамндреа, который выпытывает, с чего бы это такое веселье. Да просто суп у них нынче с чечевицей – ее любимый.
- Позвонишь, когда прилетим, а? Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, - Инга виснет на нем и дергает вяловатое, вовсе не для переездных сумок или крепких дружеских похлопываний, плечо, - давай возьмем билет.
Лишний билет чудесным образом оказывается для нее в кассе, все проходит достаточно гладко. Инга держит своего драгоценного Папандреуса под руку, она следит внимательно, чтобы он не передумал, она ловит его, как волну.
Инга на кухне вздыхает облегченно и принимается наворачивать суп. Мамандер весело фыркает. Все списывается на волнения и нервы – последний месяц для всех троих был очень тяжелым. Но слава богу, теперь-то все позади, на стенку лезть больше не нужно. И даже хорошо, что он уехал в М. Зная его инфантильность, она уверена, что больше они его не увидят. С глаз, как говорится, долой. Единственный вопрос у нее остается к самой себе – о чем только она думала раньше? Но вскоре и этот вопрос растворяется в кофе.
В самолете, на значительной высоте, приподнятый над суетой, Папандреус прозревает. Он вдруг осознает, что только что наделал. Его охватывает нешуточное беспокойство по поводу всех этих вещей, которых раньше удавалось успешно избежать. Школьные заботы, специальная девочковая одежда, а то и кое-чего похуже. Он растерян. Глядя в иллюминатор, где небо не проявляет ни капельки понимания, с ошарашивающим равнодушием предъявляя лишь дурашливые облака и пронзительную голубизну, он думает, как они день за днем будут жить вдвоем в съемной однешке. Весь это быт? Он обнаруживает, что лучшим решением было бы беспрекословно велеть ребенку немедленно ехать домой. Твердым, черт, уверенным голосом. Он пытается проанализировать, что помещало ему сказать «нет». И приходит к выводу, что всегда боялся нервов, слез, криков. А главное – этого специфического женского неодобрения - гораздо больше, чем каких-то других проблем. Ведь со всем остальным он неплохо справляется, так? На это в основном уходит время полета. Разбор себя по косточкам. Впрочем, как всегда. Когда при посадке просят пристегнуть ремни, Папандреус снимает очки, трет переносицу. Он косится – Инга делает вид, что спит. Трогательная и беззаботная, она кладет голову ему на плечо и бормочет:
- Всего-то два часа лететь. Жалко, что не кормят. Есть хочу. А чего ты поездом не ездишь?
- Не люблю поезда. Да и долго.
Инга зевает от души. Она сегодня хорошо потрудилась и заслужила отдых. И, несмотря на турбулентность, засыпает на несколько минут уже по-настоящему.
На самом деле Инга в своей комнате, как и Инга в самолете чувствует себя одновременно сытой и одновременно голодной. Она сразу и спит, и читает. Сначала страх - она не выдержит, сойдет с ума, настолько это необычно. Но вскоре выясняется, что ничего сложного или страшного. Она удивлена, насколько быстро привыкла и освоилась. Никакого дискомфорта. Жизнь прекрасна вдвойне. И главное – никто же не знает. Не надо ничего выбирать. Можно быть там, где ты хочешь, с тем, с кем хочешь. Все просто. Если так - на самом деле ничто в жизни не сложно. Ничто не невозможно, как оказалось.
Интересно, она одна такая?
Когда Инга засыпает, не додумав до конца список вопросов к самой себе, самолет садится на обледенелую полосу в М. Вконец измучившийся сомнениями, нервный и расхристанный Папандреус звонит Мамнадеру, чтобы удостовериться. Он все еще надеется, что его дочь сбежала без разрешения. Будет новый виток - тяжелый и мучительный процесс возвращения, но это лучше, чем если бы… Если бы что? Если бы он принял на себя обязательства? Взвалил обузу? На всю жизнь, так? Сейчас как никогда ему нужен простор, размах, свобода. Новый Папандреус решает, уезжая, что возьмет с собой только необходимый минимум – ничего лишнего.
«Пусть бы она сбежала, - говорит он себе, - что с того?»
Он горд - даже ребенку ясно, что с этой женщиной жить невозможно. Полюбуйся на себя, до чего ты докатилась - от тебя ушла собственная дочь.
- Да? – слышит он сонный и крайне недовольный голос жены.
После сообщения о том, что они с Ингой в М, следует короткая пауза. Вздох. Какого лешего? И негодующая отповедь.
- Как ты достал, слушай, а! Не ешь мои мозги, очень прошу. У меня и без того от тебя уже дырка в черепе. Не знаю, как заделывать буду.
Мамандер с негодованием отключает телефон. И Папандреус долго и недоуменно смотрит в отмерший экранчик, пожевывая нижнюю губу.

 Если бы мы все жили в Небесном переулке

… где нет супермаркетов, фонарей, машин и заборов, а только дома и дорога, чуть подернутая легким туманом, уходящая в гору, вверх и упирающаяся в самый горизонт...
Мы были бы добрее. И, может быть, счастливее.
И пусть всегда будет ранее утро. Пусть все просыпается, еще не вполне осознавая вчерашний и будущий дни. Пусть на лужайках как на ладошках лежат мячи и велосипеды. Пусть.
Но мы выселены оттуда за упрямство, злобу или зависть.
Мы мучаемся и рвемся.
Но вряд ли 14-летнюю Ингу такие вещи волнуют всерьез. Гораздо важнее сейчас сдать контрольные. И поладить с классом. С обеими классами. Учиться «вдвоем» - весело. И можно влюбляться сразу в двух. Не сложится с одним – сердце успокоится гораздо быстрее на другом. Подружек и мороженого в два раза больше. Не все просто, конечно, но терпимо в конце концов. Месячные начались одновременно. И жизнь течет потихоньку.
Спустя почти год у Папандреуса уже новая - университетская подружка. Они с Папандреусом похожи – оба в очках, оба немногословны и скорее зажаты, чем счастливы. Словно зверьки, квартирующие в зимних норах.
А у Мамандера до сих пор только мечты по перепланировке квартиры.
Папандреусова подружка по имени Л ночует у них иногда, в их маленькой квартирке с видом на парк. Инге не по себе – она снова теряет его, своего Папандреуса.
В августе в М духота, пыль и смог. В один из таких почти невыносимых дней они с Папандреусом сидят в кафе и обсуждают пренеприятную штуку. Инга остается в городе, а Папандреус с подружкой Л уезжают на море. Инга в шоке. Она ловит себя на мысли, что стала иногда завидовать самой себе – своей скучной жизни с Мамандером. Приличная школа, вкусная домашняя кормежка, психолог. И по его совету – конный клуб.
- Всего две недели, - монотонно нудит Папандреус, уткнувшись в чашку кофе.
Он уделяет ему такое сосредоточенное внимание, будто разгадывает кроссворд.
Они сидят у огромного окна, в пол. За стойками, снаружи - триумф непроглядного городского мегаполиса. Инга теребит салфетку. Она все лето прослонялась по необъятному городу, успокаивая себя тем, как славно погулять по историческим местам. Поехать куда-нибудь после всего этого было бы милостью.
- Может, к маме? – осторожно урчит он, робко поднимает глаза.
«Никогда не верила людям в очках. Если у тебя очки – можешь врать сколько хочешь. Ты будто в домике».
Инга чувствует, что сейчас взорвется.
- Знаешь, - разозлившись, она бросает салфетку на стол, - на самом деле маме я не нужна. Я и так есть у мамы. Когда вы разводились, я просто расслоилась и все – разорвала себя на две части. Ради вас. Так что о маме не беспокойся. Как ты думаешь, чего она не звонит, не истерит, где я и что со мной? А?
Папандреус хрюкает в чашку.
- Ну да, ну да, - рассеянно бормочет он.
Сейчас тинейджеры взрослеют совсем не так, как раньше… Их фантазии становятся все жестче, все безжалостнее.
На очки попадает солнечный свет, и они блестят, словно волшебные. Инга понимает, что в мыслях у него другое - чемоданы и билеты. А также - не слишком ли он торопит события с Л - этой своей очкастенькой, осторожненькой маркетинговой зверушкой?
Через несколько минут он конфузливо прощается, неловко треплет ее по плечу - ему пора на лекцию. Инга остается в компании пустых чашек, скомканных салфеток. Она снова сквозь пыльное стекло созерцает его незабвенный затылок на фоне автомобилей, людей и рекламы. Кусает губу и думает, почему бы не сделать это еще раз, когда они будут уезжать. Раз-вод. Два - вот. Расслоиться снова, раз уж она это так ловко умеет. Зачем? Пошпионить? Просто быть с ним? Или до смерти хочется на море? Там сейчас хорошо, уж всяко лучше, чем здесь.
- Заманчиво, правда? – слышит она хрипловатый женский голос за своей спиной.
Довольно бесцеремонно на опустевшее место Папандреуса подсаживается молодая женщина. Она небрежно одета, без особого вкуса. Убогий бохо или что-то вроде того. Инга сразу решает, что это неудачливая училка, скажем, в художке или на каких-нибудь курсах лепки из глины. Слегка не от мира сего. Дикой расцветки шарфик, старомодные босоножки – не тянет даже на винтаж.
При этом Инга почему-то чувствует себя крайне неуютно. Необъяснимое желание убежать.
- Хочется делать это снова, снова и снова…, - словно в трансе сообщает эта тронутая оконному стеклу.
Потом фокусируется на Ингином лице. На подбородке у женщины ямочка – не сказать, чтобы это ее красило. Уголки глаз опущены вниз, лицо усталое или просто недосып. Она вяло, без особой надежды на успех пытается улыбнуться. Вроде бы приветливо, но Инга чувствует, что ее сейчас стошнит. Хочется уйти, но почему-то кажется, что важно остаться и послушать, что эта ненормальная скажет.
- Противно, ага? – внезапно ошарашивает ее женщина. - Не обращай внимания. Хорошо, что теперь есть интернет - можно работать дома. Меня не берут никуда. Всем со мной неприятно. Неуютно рядом находиться. Но ничего, я привыкла. Я понимаю.
Незнакомка пожимает плечами – никакого лукавства, она говорит искренне. Ей жаль себя, но не настолько, чтобы по этому поводу убиваться.
- Кажется, что и не человек перед тобой, а так, какая-то тень, - и ухмыляется, довольно неприятно скаля зубы – осколок.
Потом наклоняется поближе (дыхание несвежее, что-то вроде перебродившего карри), будто бы непроизвольно нервно сгребая в кулак папандреусов чек.
– Я такая же.
- В смысле?
Инга, охваченная легким приступом паники, уже понимает, но на всякий случай продолжает «включать дурочку», надеясь узнать побольше.
- Только я делала это столько раз, столько… Бог мой. Что сейчас и половины себя найти не могу. Это как наркотик.
- Вы имеете в виду…
Женщина кивает печально, уставившись в одну точку в стекло. Будто бы там она надеется найти и собрать все, что растеряла по жизни. Волосы у корней плохо прокрашены, маникюр самодельный, тяп-ляп. Неухоженная. Будто ей уже нет до себя никакого особенного дела – так, живется, как плывется по течению.
- Я просто подошла шепнуть тебе на ушко - пожалуйста, больше не надо. Одного раза вполне…
Неопределенный жест рукой.
Инга опускает глаза. Ей снова страшно.
- Мне было лет 20. Не то, что тебе. Ты – ранняя птичка. Наверное, что-то случилось. Всегда что-то случается, какой-то толчок. Может быть, даже горе. И потом не остановиться.
Вздох. Расправляет чек рукой.
- Сперва я подумала – как здорово – не надо выбирать. Хочешь ты остаться с этим человеком или бросить его – пожалуйста, никаких мучений. Раз – и вопрос решен. Главное - не встретиться с самой собой. А то…
Выразительный жест - пальцем у виска. Понимай, как знаешь – но в общих чертах ясно.
- Жизнь — это выбор. Например, куда поехать работать после учебы? Никак не решить. Но, плевать – можно и в пять мест, можно и в десять. А еще хуже, - женщина зашептала, будто бешеная лисичка выкатив глаза, - ведь если с какой из нас что случится – не страшно! Живой все равно останешься. Так, маленько встряхнет, потеряешь частичку. Что-то типа... ногти подстричь.
Смех. Безумие в голосе, уже слышится совершенно явно. Инга огляделась – не смотрят ли на них.
- Ерунда.
«Какая-то сумасшедшая. От греха бы подальше надо смыться отсюда».
Но она сидит, застыв, ошарашенная – ее ударили, ей забили гол.
- Это все – большой соблазн, очень большой, дорогая моя. Кому-то кажется, оно того стоит. Но… Иногда таких дел наворотишь…
Женщина закуривает. Инга непроизвольно отодвигается, если не сказать отшатывается. С каждой минутой эта незнакомка кажется ей еще более отталкивающей.
- Даже не знаю, что сказать, - вежливо покашливает Инга.
- Знаешь… Но ты не должна ничего говорить. Это все твое личное дело, как говорят умные люди. Я напишу два телефона. Это, скажем так, самые нормальные из нас здесь, в М. Мало ли что. Сама я завтра уезжаю. Хочется отсюда смыться. Лето, сама видишь, какая духота. Но это ничего не значит, правда?
Женщина подмигивает и смеется хрипло, как будто кто-нибудь сзади хлопает ее по спине.
От жары тушь с ее ресниц плывет, глаза печальные. Пустые – радужка затянута туманом. Воздух вокруг нее словно дрожит, готовясь вот-вот выпасть какими-нибудь радиоактивными осадками. Но несмотря на все это Инге страшно хочется расспросить, разузнать. Она будто раздвигает шторы, пыльные, старые, сухие, проеденные молью, и выходит на свет.
- А вы меняли имя?
- О да! – весело отзывается женщина. – Имя, цвет волос, возраст – все можно подделать. Тысячу раз. Я экспериментировала от души. Если бы ты знала, что я сейчас делаю в Небраске… Но тебе это не нужно, поверь…
Инга медленно сворачивает салфетку с номерами телефонов и кладет в карман. Какая же она странная. Слишком развязна и вульгарна. Пугает. Неужели и она сама выглядит также со стороны? У нее немного подружек, правда… Но она пока не замечала, чтобы люди отворачивались, отходили, чтобы им хотелось пересесть. Отводили глаза? Или да? Например, Папандреус. С тех пор, как он переехал в М, ближе они не стали… И Л не сказать, чтобы к ней благоволила.
- Не стесняйся! Звони!
И улыбка отвратительная – словно недомогающий старичок осклабился прямо тебе во внутренности.
Инга в Н с Мамандером клеит обои и недоуменно качает головой, прислушиваясь к беседе в М. Август у них вовсе не такой изнуряющий. К тому же она почти все лето прожила на даче, читая горы книг, заданных на каникулы. И конный клуб. Вот что ее радует. Все, в общем-то неплохо, так? А некоторые вещи лучше не знать. Не вдаваться в подробности.


Мы обернемся друг вокруг дружки. (с)

… как два спящих котенка или пара упавших на ковер атласных ленточек.
Инга в огромном, душном городе чувствует толчок в грудь и резко останавливается. Она знает, что Инга в Н сейчас за городом, в конном клубе. И она знает, что конь дурной, и села она на него из упрямства – доказать, что объездит. Конь белый, видный, зовут Туман. На фоне начинающей багроветь кленовой листвы они с ним смотрятся впечатляюще. Все это – и скорость, и пейзаж пьянит невероятно. Скотина лягается, но это бы полбеды. Конь сворачивает с тропы, несется через лес, вот тупое животное. Инга, благополучная мамина девочка, кричит, никто ее не слышит. Никому в лесу нет дела до ее глупых проделок. Все готовятся к зиме. Стоит веселый сентябрьский день, листья тускнеют, но еще не опадают. Они в нерешительности балансируют между теплом и стужей. Им что? Живут всего год – не знают, что ждет впереди – мерзлая земля, бесприютность, кто-нибудь растопчет их, ветер будет мотать и рвать, ледяной дождь, а потом – тлен, забвение, белый гнет. Инга валится с коня. Она чувствует обжигающую боль и удивляется. С чего бы? Сучок протыкает бок, будто в новогоднюю курочку входит зубочистка – готова ли?
Ты готова, Инга?
Инга в М, беглянка и бунтарка, посреди улицы с рюкзаком за спиной смотрит вниз – на кофту, туда, где болит невероятно. Нет крови. Но она все знает. Черт, как жаль. Молниеносно ей приходит в голову только одно. Но это верно, это правильно. Она достает телефон и набирает наугад один из двух номеров, тех, что дала женщина в кафе. Она не уверена, кто на самом деле ответит, но знает, что ответ можно получить только так.
Голос женщины звучит знакомо, но он не кажется хриплым или вульгарным. Инга быстро говорит, что случилось. Женщина недолго молчит.
Между тем, согнувшись, Инга в Н пытается идти. Надо добраться до дороги, позвать на помощь. Но, кажется, проткнуто легкое – дышать невозможно, гортань заливает кровью.
- Отключи ее.
Посреди всех этих мытарств всплывает телефонная женщина.
Решительно.
Инга останавливается. Хочется верить, что она не понимает. Она в панике. Плачет. На самом деле ей ясно как божий день, что надо делать. Будто это всегда было у нее в крови.
В М полдень, время обедов и возвращения из школ. Люди вокруг страшно заняты. Инга, дрожа, обнимая себя за плечи, сбросив рюкзак, валится на скамейку под старой липой недалеко от входа в метро.
- Я, конечно, не вправе советовать. Такие вещи нельзя решить за кого-то. Но по опыту. Просто отключи ее и все. Если ты видишь, что дело серьезное.
- Я не могу дышать.
- Отключи и забудь. Иначе будешь мучиться. А толку? Это только кажется, что один умрет, остальные останутся. Не верь. Это очень больно. И не проходит никогда. А если дело серьезное, сама можешь… Конечно, смотря какая между вами связь…
- А какая бывает связь? – дышать все труднее.
Инга хрипит. Кашляет. Она глубоководная рыба. Всю жизнь жила в озере. Сейчас ее добыл недобрый рыбак, он проткнул ее крючком, он мучает ее. Что он собирается делать дальше? Нет, пожалуйста!
- У всех по-разному. Смотря что отпускаешь. Если знаешь, что какую-то гадкую часть себя – и поделом. О ней поскорее стараешься быстрее забыть, верно?
- Нет, у меня не так. Она.. Она хорошая. Это я сбежала, а она… маму бережет.
Пауза. Нет времени молчать. Думать.
Нет. Что нет?
Все нет. Раз-вод.
Раз-вод. Два-вод.
- Ясно.
- Я чувствую, тебе даже говорить уже невмоготу. Так что мой совет – отключай. Если она выкарабкается, пусть дальше сама. Тяжело решиться?
- Да.
- Это как будто ребенка отдать. Но ничего… Пройдет.
- Как? Как отключить?
Инга начинает задыхаться. Другая Инга, раненная, спотыкается и падает возле березы, царапнув ногтями ее белую сладость. Сознание уходит из нее, как капелька крови – горячая, важная, родная.
- Ты знаешь. Не говори, что нет. Ты должна знать. Если и правда этого хочешь... 
Рука дергается, будто неживой электрический провод. Телефон падает на землю. Как неловко все это вышло.
Вот так. 
- Значит, прощаемся, да? – тихо скулит она и закрывает глаза – осторожно, двери закрываются. – Прощай.
Сердце колотится.
«Раз-вод. Раз-вод».
Постепенно чувство, что где-то из-за спины вырастает холод, окутывает ее затылок, пробирается за воротник. Вот он справа, внизу… Все ушло в землю. Ан нет, что-то осталось.
Опустошенная, Инга у метро на скамейке с трудом открывает глаза. Сумерки. Скоро зажгут фонари. Глазам больно смотреть даже на этот полусумеречный свет. Вечная воркотня голубей - это то, что будет всегда, даже если однажды не взойдет солнце. Надо встать со скамейки. Надо идти.
Надо жить.

«Моей жалкостью, заимствованной у твоей жалкости… « (с)

Инге все время снится Мамандер.
Та звонит в М, отцу, спустя два дня. Все это время ее дочь была в коме, теплилась хоть какая-то надежда. Всхлипы и крики. Инга сидит на кухне спиной к Папандреусу, когда Мамандер объявляет ужасную новость. Она водит карандашом в тетради вместо того, чтобы делать геометрию.
 «Случилось непоправимое, - кричит мамандер, - действительно непоправимое!».
Инга слышит эти вопли, потому что Папандреус брезгливо отстраняет трубку от уха. С дрожащим сердцем, от которого, кажется, остались одни ошметки, Инга внимательно слушает.
С набухшей волнением спиной она ждет. И вот оно - Папандреус расширенными от ужаса глазами резко поворачивается и вытаращивается на нее.
«Сейчас он решит, что Мамандер совсем спятила. Хотя не сказать, чтоб он и раньше так не думал».
Инга еще сильнее наклоняет голову. Надо делать так:
«Ля-ля, ля-ля, я ничего не знаю. А? Я? А что я?»
Но ушки на макушке. Карандаш ерзает по бумаге. Рвет ее. Ей здорово не по себе. А кому, скажите, было бы по себе? Внутри пусто… Но ничего, это все равно как если бы просто проветривать комнату. Сейчас окно закроют и все наладится. Снова вернется тепло, уют, уверенность, цивилизация, то, что можно объяснить.  Она никак не может собраться. Ее будто разбили на куски, как нелепую фарфоровую вазу. Да оно и к лучшему - ни туда, ни сюда – ни в один угол не поставишь, всюду мешалась. В ней был какой-то смысл, а теперь его нет. И ничего вместо него пока не наросло.
Папандреус с едва сдерживаемым раздражением без пяти минут убийцы кладет телефон на стол, опирается руками о столешницу и смотрит на Ингу долгим, пристальным взглядом.
Ты готова, Инга?
- Твоя мама звонила, - сообщает он бесцветным голосом.
Будто бы Мамандер поведала ему о своем новом деловом костюме для особых случаев.
«Нам надо это обсудить.»
- Ага, - как ни в чем не бывало звонко отзывается Инга.
И еще усерднее черкает в тетради – хотя на странице и так уже живого места нет.
Папандреус кашляет смущенно, нервно. Наверняка, в такие дни перед тем как уснуть, он мысленно убивает Мамандер сотнями разных способов. Плечи Инги сжимаются . Как бы вывернуть себя саму внутрь себя самой? Просто - как одеялко?
- Мне кажется, она…
- А? – беззаботно поворачивается Инга. – Как у нее там дела? Обои клеит? Она хотела…
Сохранять невинный вид стоит большого труда.
- Она, знаешь ли, сказала, что ты каталась на лошади.
Инга округляет глаза.
- Я? – удивляется она. – Где?
Деланный смех. Хоть бы ему не показалось это странным.
- Да я не умею вообще…
Папандреус отворачивается к чайнику, включает и выключает его. Кажется, или его и вправду тяготит то, что он собирается сказать. Трогает? Волнует? Бесит? Ему стыдно, неудобно? Ему тяжело? Ну почему, почему он такой нескладный?
- Она сказала, что твои похороны завтра утром. И если, - он переводит дыхание, - если я не последняя скотина, то должен прилететь.
Инга опускает глаза.
«Сегодня ночная пытка Мамандер под одеялом будет чудовищно неистова», - решает она.
- По-моему, ей нужен хороший врач.
Папандреус быстренько марширует в ванную. Вода. Что ж, вода - это выход. Его нет 10 или 15 минут. Инга кусает губы, разминает запястья, вертится, листает тетрадь, ломает карандаш, трясет коленкой. Никто не помогает ей – той, второй, более благоразумной, уравновешенной, лучшей части ее, больше нет. Пффуй. Вышел воздух из шарика. И сам шарик валяется на задворках, где нет праздников и шоколадных вафель. Она больше не имеет возможности знать, что с Ингой1, она ее не чувствует, Лежит ли она в морге или уже же в гробу? Со странным спокойствием ей приходит в голову – да какое, завтра похороны, значит еще в морге. Или как там это делается? А вдруг ее сожгут? Интересно было бы поприсутствовать. Ингу пробивает дрожь. Присутствовать на своих похоронах. Это как в кино.
О..., да это дрожь предвкушаемого удовольствия. Она закрывает глаза со смешанным чувством стыда и ужаса. Главное - она больше не чувствует себя другую и ничего о ней не знает. Только холод, только пустота, только растерянность и печаль.
А как они разделились? Что досталось ей? Что той? Или просто – случайное рассечение – все поровну? Скорее так. Но, наверное, бывает по-другому. Можно, говорят, отдать то, что не нужно.
Вот что стоит обдумать.
- На самом деле я хотел сказать тебе сегодня вот что, - решительно сообщает Папандреус, выходя после своих водных упражнений.
Он плохо вытер лицо и с подбородка на рубашку капает.
– Мы с Л будем жить вместе. У нас…
«Нет, - мысленно замертво падает на пол Инга. – Пожалуйста, нет.»
Папандреус снова отворачивается, опять ему стыдно, да что такое-то а? Стыднее уже некуда.
- У нас будет ребенок.
Тут голос изменяет ему, он выплевывает последнюю фразу хрипло, будто из всей вселенной ушла вода, и из кранов порциями выплескивается горячий, душный инопланетный воздух.
«Да итить вас всех пополам! - решает Инга. – Чтоб вы провалились! В самом деле.»
Но она держится. Она молодец.
- А, - безучастно реагирует она. – Здорово.
И снова отворачивается к своей тетрадке. Этот танец – он повернулся, она отвернулась, он отвернулся, она тоже к нему спиной, потом наоборот. И так до бесконечности. До боли в животе напоминает ей всю их жизнь – каждый день здесь, в М, да и раньше, наверное, тоже так было. Пафосно? Нет, просто в голову пришло.
«Может, и не надо было делать того, что она сделала? Есть ведь, елки, какая-то, наверное, судьба?» - с тоскливой брезгливостью думает Инга.
И вдруг ужас от того, что если бы не это, не то, что она сделала, она бы была уже мертвой… То есть совсем, окончательно, каюк… Как огромная тонкая, вездесущая иголка пронизывает ее. Пальцы немеют. Она вдруг понимает, что спасена. Убежала, спряталась… Она в домике, ее не найти – ни тьме, ни свету.
Папандреус в соседней комнате шумно сморкается.
- Бедняжки, - сочувственно сообщает Инга сломанному карандашу, исчерканной тетради по геометрии и кому-то еще.
Быть может, самой себе.

«Вчувствываясь друг в друга» (с)

- Мааааа-мааааа, - поет Инга в трубку. – Ты только не пугайся. Это я. Если не веришь, давай в skype.
Инге кажется, что за гробовым молчанием явственно слышится тихий шлепок – это упал на пол мамандеров мозг. В ожидании фраз типа «Ах? Как? Кто?» и прочих вероятных в данной ситуации вопросов и ответов, она собирает волю где-то в районе межбровья и готовится к чему угодно. К чему угодно… Только не к тому, что ее Мамандер проведет остаток жизни, извиваясь от ужаса потери ребенка, тогда как ребенок-то на самом деле жив-здоров. И даже, как говорится, вполне себе упитан.
Мамандер снится Инге каждую проклятую ночь. Они идут вдвоем по деревянной лестнице, спускаются к морю. На плечах полотенца. Вечер, жара спала, море дышит свежестью. Песок набился маленькой Инге в сандалии, ноги трет, с каждой ступенькой идти все тяжелее. Мамандер – статная, с отпускным обгорелым куцым «хвостиком» на затылке, оборачивается. На лице насмешка: ну, что такое, почему тормозим? Словом, это ее вечное «Эх, ты…» Но Инга не задумала ничего дурного – она всего-то отстала на пару шагов. Это все песок в обуви, она ничего не может поделать с этим. Ничегошеньки.
«Только представь, что она чувствует, - уговаривает себя Инга. – Наверное, ревет целыми днями, смотрит детские фотки».
Ей делается так стыдно, просто до невыносимости. Нервы, это все нервы.
Л – пока все еще приходящая подружка Папандреуса, потихоньку округляющаяся, явно ее сторонится. Наверняка обострившимся чутьем она улавливает что-то неладное. Вкус серы. Запах дьявольских снадобий, которые маленькая пронырливая ведьма варит пока что только в своей голове.
Мамандер, услышав голос дочери, а также щелчки отключения нормальности в своем сознании, немедленно срывается и едет в М. А чего вы ждали от матери? Рассудочности в поведении? Как же!
- Это то, о чем я молилась, - втолковывает она паспорту.
И сумке. И фотографии Инги в своем мобильнике.
- Он услышал меня. Он сотворил чудо.
Она теперь целыми днями разговаривает с тем, что ее окружает.
Видимо, чтобы хоть как-то держаться?
- Я говорила ему: «Верни мне мою девочку, пожалуйста, я отдам, что хочешь». И он мне ее вернул.
Кто он?
Да какая разница. Кто угодно,
Кажется, ее больше не волнует реальная жизнь. Инга велит ей приехать. Она понимает, что ее воскрешение в маленьком Н невозможно. Зато М – очень, очень, очень большой город. Тут никому ни до кого нет дела. И вполне может случиться чудо. В крайнем случае есть запасная версия – разлученные при рождении близняшки. Какая пошлость, господи боже мой. Лихорадочные мысли бьют Ингу по затылку. Это крохотные новорожденные демонята, они требуют пищи. Выпусти их наружу – и быть беде.
И вот дождливым утром Инга собирает сознание в одну точку – она снова решает попробовать ЭТО. У нее, с ней останется то, что ей нравится в себе. А там уж как пойдет. Жестоко? А кто бы не попробовал на ее месте?
И вот Инга2 снова стоит у окна, вцепившись в подоконник, подавляя тошноту и неимоверное желание обернуться. А Инга3 за ее спиной складывает вещи. Почему-то она чувствует, что документы ей не понадобятся. Инга
Мамандер встречает свою новую дочь возле метро. Мамандер только что прилетела. Она расхристана в расстегнутом легком плаще, а зря - ведь уже падает редкий первый снег. И — вот новость - от нее пахнет коньяком. Мамандер кричит, плачет, ощупывает дочь со всех сторон. Та молча улыбается, как славная, красивая кукла с большими ресницами. Но куколка-то, право слово, с душком.
- Да я это, я, - ворчит Инга, вяло отмахиваясь и оглядываясь на прохожих.
Мысль, что, быть может, в роддоме ей не сказали, что у нее были близняшки, тоже входит незваным гостем Мамандеру в ее покачнувшийся разум. Но сейчас она не может думать об этом. Она подумает об этом потом. Главное, что можно взять своего ребенка за руки, обнять потискать, прижать. Да что угодно можно теперь, раз такое дело. Горы своротить! И ничего другого не было, никакой смерти, все это дурной сон. Ребенок жив, он шевелится, мямлит, шмыгает носом и переминается с ноги на ногу.
Мамандер на седьмом небе, но ее ум млечнотуманен. Она снимает в М крохотную квартиру на окраине, запирает там дочь. И глаз не спускает со своей маленькой птички. Инга и не думала, что случится что-то вроде этого. Она ждала счастья, радости, воссоединения семьи. А вышли снова одни нервы. Еще и коньяк.
Теперь, здесь, новая. Запертая в четырех стенах, она слабая, тихая. Ее мучают сомнения, комплексы, ей все время хочется плакать. Ей не достает чего-то, она что-то потеряла.
Мамандер целыми днями молится, выбегает на улицу только за хлебом и чем-нибудь спиртным. Она больше не готовит, не хлопочет по хозяйству, редко принимает душ. И спят они исключительно в обнимку. Наученная горьким опытом, Мамандер не выпускает дочь из своих цепких сумасшедших объятий. Нет уж, теперь ее не проведешь, она будет присматривать за своей девочкой как надо. Теперь все будет по-другому. Редкая мысль, что можно было бы вернуться в Н, повергает Мамандера в ступор на полдня (или ночи), а то и больше. Ей все чаще вспоминается... Так, кое-что. Что мешает сознанию поверить окончательно... Что она там может увидеть на городском кладбище? В Н? В минуты экстаза (теперь почти всегда пьяного) она просит Ингу рассказать ей «все-все» о том, как та побывала на небесах. О воскрешении и прочей чуши.
- Ты мой маленький Ангел. Ангел. Ты Ангел.
Это пьяная мантра. Но с ней делается легче. Хотя бы на секунду.
Как-то раз среди ледяной беспощадной ночи Инга (в виски колотятся кошмары) просыпается от воркотни у изголовья. Мамандер стоит возле нее на коленях. Ее подпухшее лицо очень близко от ее лица. Но нет, Мамандер не молится. Взгляд остановившийся, пустой. Быть может, Мамандер остатками разума или включившимся третьим глазом безуспешно силится узреть, что или кто это лежит в ее постели.
Про школу или прогулки не может быть и речи. Сначала еще были редкие походы в парк или супермаркет – обязательно вместе, рука в руке. Инга чувствует себя беззащитным, новорожденным тюленем. Ее выпустили на сушу, держат в клетке. И бог не дал рук, чтобы открыть замок.
Инга и ее Мамандер обе тощие, под глазами черным-черно. Хлеба все меньше. Днем Мамандер уже больше не может быть трезвой. Мир качается вместе с ней, и не сказать, чтобы это было весело. Инга пробует убежать, когда Мамандер дремлет среди дня, головой на столе, но выходит неудачно с ключами. Мамандер привязывает ее полотенцами в ванной.
«Никто не должен знать про тебя, моя девочка, мой Ангелочек, моя золотая. Что, если кто-то увидит, ну, подумай сама? А?»
Это смешно, Инга быстро освобождается. Разозлится нет сил. Но с каждым днем ей становится все страшнее и страшнее. Ужасатые монстры больше живут не только в ее снах. Они выбрались наружу. Ей мерещатся шевелящиеся тени на стенах. Ах, хорошо бы это просто проехал троллейбус. А этот звук? Этот скрежет? Это на самом деле? Или у нее открылось третье ухо? Она теряет терпение. Теперь Мамандер часто кричат на нее. Требует объяснений. Инга устала. Немыслимо. Немыслимо.
Раз-во.
Раз-вод. Два-вот.
Однажды проснувшись хилым серым утром, она обнаруживает себя привязанной веревкой за ногу. Нелепость. Все это морок, наваждение, это пройдет. Пройдет?
В декабре у Мамандер кончаются деньги, чего и следовало ожидать.
Инга плачет, ей нечем занять себя в полупустой квартире с чужой разваливающейся мебелью. Больше она не чувствует ни жалости, ни стыда. Только обреченность. Как будто один за другим начинают отмирать пальцы. Кожа стынет. Волосы выпадают. Зубы ломит.
И, кажется, грязный снег за окном делает эту историю еще невыносимее.

«Но девичьи страхи так свежи и съедобны…» (с)

Хуже казалось бы некуда. Ну да, как же.
То, что это только половина ее несчастий, Инга-пленница чувствует каждую минуту. На другом краю огромного мегаполиса М Инга балансирует – ходит по веревочке, тонкой бельевой веревочке, натянутой на кухне. Это зовется депрессией? А? Так? У кого бы спросить? Зверькоподобная Л, бешено оттирающая поверхности в их квартире от грязи, лихорадочно помечающая территорию, теперь живет у них. Она кругла настолько, что ей больше не надо ходить в университет и рассказывать глупым детишкам о маркетинге. Детишкам, не ведающим ингиных забот.
Вот-вот родится ребенок. Инга спит на крохотном диванчике на кухне, ходит в школу, старается больше гулять и общаться с подружками. Слушает музыку. Эти вроде бы пустые, заезженные фразы значат для нее очень много. Дома она все время чувствует глухое раздражение Л, которая ее не выносит. Папандреус строит нерешительные планы по поводу переезда в двушку. Правда, это будет еще дальше от центра, чем то, где они живут сейчас, можно сказать, уже загород, но что поделаешь. Он теперь все время выглядит растерянным. Как будто – бамс- по голове жахнули пакетиком с вермишелью. И вроде не больно, но откуда пакетик-то? К тому же время от времени Мамандер убивает его истерическими пьяными звонками по поводу того, что он не явился на похороны собственной дочери.
«А так тебе и надо, придурок, зато теперь у меня дома живет Ангел! А ты сгоришь в аду».
- Моя девочка воскресла, - сообщает Мамандер с запредельной гордостью, которая в реальной, непроспиртованной жизни была бы для нее невозможна.
Когда снег на улицах доходит Инге до щиколоток, Л развивает тайную домашнюю диверсию. Она шипит, ворчит и ковыряет Ингу раскаленными вилами. Ингина маленькая жизнь на кухне для всех очень неудобна.
«Боком вышла – боком войду».
Каждый свой вздох Инга все еще честно делит пополам. Но там и тут вместо выдоха – боль, разочарование, обида. Все чаще ей приходит в голову, что ничего бы этого не было, не решись она тогда… Ничего бы не было уже давно. На мягких лапках, удушающе пыхтя, пришла бы смерть. Упокоение, тишина и, быть может, нездешний свет.
- Я думаю пожить у мамы какое-то время, - внезапно сообщает она этим своим двоим за ужином.
Папанедреус вскидывается. Он прекрасно понимает, что жена слетела с катушек, и для девочки это не лучший вариант. Но дьявол (уже нет сомнений) держит его за руку, прикладывает палец к губам, уговаривает: «Тише, тише…»
- Ничего, - вымученно улыбается Инга. – Побуду с ней, и все наладится. Она просто скучает. Ну, ты же знаешь ее характер. Все принимает слишком близко к сердцу.
Папандреус сопит. Близко к сердцу? Ему-то кажется, что дела обстоят куда хуже. Нет, он уверен. Или нет? Вдруг само собой, и правда, все наладится? Но как все это некстати. Предстоящее рождение ребенка. Л чувствует себя все время разбитой, у нее отеки, она раздражительна. Убийственно умна. В однокомнатной весь этот компот практически невыносим.
- И как раз каникулы, - жизнерадостно вспоминает Инга.
Да, вот каникулы – это самое главное.
– А вы как раз тут обустроитесь. Ну, и…
Она стекленеющим взглядом упирается в возвышающийся живот. Л перехватывает этот взгляд с негодованием, будто он рентгеном может просветить ей внутренности и что-нибудь там расстроить. Как опытная, погулявшая кошка она чует нечисть и спешит сама, заранее перебежать ей дорогу.
И Папандреус молчит.
Он покупает Инге билет на поезд в Н со смешанным чувством облегчения и гадливости к самому себе.
Но Инга не собирается в Н. Что ей там делать? Держи карман шире. Внутри у нее больше нет ничего живого. В Н снег, лед, пустота и обрывки хаоса, парящие в невесомости. Большой взрыв не состоялся, обновленной вселенной не будет. Не в силах выносить того, что творится с ней, другой, запертой и закованной в неволю, она уже почти решилась.
На другом конце М осатаневшая Инга каждый день ужасается самой себе и тому, что из-за нее случилось. Она во всем винит себя, одну себя. Ей хочется перерезать себе вены. Но оказывается, жить хочется еще больше. Едва она пробует выйти из дома, Мамандер виснет на плечах грузной мертвой мокрой выдрой. Ее речи становятся бессвязными и опасными. Ее мысли трансформируются с каждым днем. Теперь она считает, что вряд ли боженька наградил бы ее так щедро, послав на землю обратно ее славное дитя. Это фантастика. Наоборот. За ее грехи (о, она-то знает) ей, скорее всего, достался кто-то нечистый. Морок. Мираж. Призрак. Или хуже - это сам Демон разгуливает по ее дому. Туман, приведение. Словом, нежить. Она следит за Ингой настороженным взглядом из-за склеенных бессонным сумасшествием ресниц.
Инга, убежавшая от Папандреуса, знает, что Инга, желающая сбежать от Мамандера, дошла до точки. Голодная, оборванная и издерганная, она рада бы утопиться в ванной, да ей не хватает мужества. Она понимает, что это конец, но все равно не может решиться. Она ничего не хочет больше, кроме как встретиться с самой собой, слиться, соединиться обратно, обрести покой. Ее больше не волнуют вопросы. Она хочет просто, чтобы ее не было.
Инга2 и Инга3 мечтают об одном - уйти, убежать, найти себя, другую, лучшую (каждая считает лучшей себя другую), обнять, вдохнуть, вернуть назад. И та, и другая устали, их можно понять.
- Прости, - говорит Инга, улизнувшая от папандера. – Прощай, родная.
Так вот кто оказался проворнее.
В какой-то момент ты начинаешь бороться не с внешними силами, а только лишь с самой собой. Лишь в себе, другой, ты видишь врага.
Инга-затвоница тем временем успешно справляется с замком и добегает вниз уже до 3 этажа. Главное - действовать осторожно – Мамандер спит, она открыла дверь очень тихо. Но вдруг она замирает, схватившись за перила. Она больше не знает, что делать, куда ей податься? Внутри закончилась целая жизнь, что-то выключилось, чего-то больше нет. Лифт оборвался, все уплыло. Это что – черное впереди? А? Она не чувствует больше прикосновения к раковине в ванной у Папандреуса, не ощущает спиной ледяной пронзительный взгляд Л. Ей страшно. И она понимает, почему.
Раз-вод. Два-вот.
Снова.
Они теперь порознь, каждая сама за себя.
Брошенная киска громче всех молчит.
- Ты убила мою девочку. Ты убила мою девочку, - вдруг слышит она яростные пыхтение за спиной.
Это Мамандер выбралась из квартиры. Она стоит в халате, растрепанная, высокая, всего на несколько ступеней выше нее. А кажется античной колонной – далекая, статная. Качается, как осина под ветром.
- Ах ты Демонюга, - сощуривается Мамандер, - ну-ка, давай, я отправлю тебя обратно в ад. К Сатане. Что ты сделала с моей дочкой, сука? Куда ты дела ее тело? Может, мне раскопать? Посмотреть? Ну, что скажешь?
Инга пятится назад. Что ей делать? Она совсем одна. Она не чувствует сил. Кровь у нее не кровь, а так, воздух. Но это не тот воздух, что может поднять вверх, спасти, в нем нет дыхания. Это мертвое, застоявшееся ничто. Она ничего не чувствует. Она просто горько-горько выдыхает и устало закрывает глаза.
Скорее не зрением, а краем остатка сознания она ощущает, что у неподражаемой Мамандер в руке что-то есть. Не может не быть. Мамандер всегда таскает с собой что-нибудь. И в лучшие дни у нее не сумка, а помойка. Мамандер создана для того, чтобы что-то держать в руках – очки, зонтик. Ситуацию.
И после этой глупой, в сущности, мысли, сквозь страшную боль в голове и горесть, для Инги3 на 3 этаже на окраине М все благополучно разрешается. Все кончается уже навсегда.

У нее лицо пятилетней девочки
Когда она смотрит на шоколад.
В ее истории нет подводных камней –
Время-река читается сразу.
Лето красит ногти клубникой
Зима заставляет шмыгать носом.
Она поворачивается в пол-оборота
Она на коньках стоит неуверенно
Если кот – то сибирский платина
Если кино – то французское поплакать
И только весной она выходит на балкон
Где в старом горшке растет базилик
И смотрит вниз на асфальт под окном
В ее зрачках – космос
Белые гиацинты висят в воздухе.

Оставшаяся совершенно одна на всем белом свете, Инга рвет железнодорожный билет в Н и трясущимися руками набирает в телефоне номер — из двух наугад.
Которая из них ответит ей теперь?
Снег падает на ее худые плечи. Пальцы не слушаются, но что делать, она мысленно уговаривает их потерпеть еще чуть-чуть. Вязаная шапка не спасает от ветра, уши мерзнут. Слушая гудки, она идет к зданию вокзала – выпить чаю и согреться.
- Вы помните меня? – булькает она, будто пузырек лопается, шмыгает носом, - добрый день. Это Инга.
Она пытается придать голосу уверенность. Взрослые нотки. Она такая сильная. Она сможет. Все лучшее в себе она спасла. Это важно.
- Я попала в неприятную ситуацию. Пожалуйста, мы могли бы поговорить?
Она удивляется, до чего хорошо сейчас соображает. Она молодец.
Номер, который Инга снова набрала из двух наугад, оказался самым верным.
Через пару часов с вокзала ее забирает дама. На ней стильное, простое серое шерстяное пальто. Нежного оттенка, чуть осветленные волосы собраны в аккуратный калачик. Черты лица безусловно знакомы Инге. Да, это она, нет сомнения… Но в них нет вульгарности или чего-то отталкивающего. Зубы в хорошем состоянии. Лоб высокий, на нем Инга читает глубокую, неимоверную печаль. Будто бы кто-то свыше написал там
«Не ходи за ней».
Зеленые глаза с опущенными уголками смотрят немного блаженно. Губы припухшие, может, это пластика? Эта-то точно на себя руками не машет. Инга хвалит себя – она сделала правильный выбор.
Все до единого слабаки осели в прошлом.
Еще она чувствует облегчение. Кроме самой себя, здесь, сейчас, она никого больше не чувствует. Она ничего не знает про тех, других. Что с ними, как, почему… И не хочет знать. Это слишком для нее. Это слишком даже для взрослого. А она целая, умная, невредимая. И в то же время ее как будто нет. Так приходит мудрость?
Все кончено для тех, кто остался позади.
Снова ее похоронят. Будут оплакивать. Быть может, на этот раз, наконец, сожгут. Так должно было быть с самого начала. Смерть ходит за ней, а она ускользает, сама того не ведая, на шаг опережая ее.
Посмотрим, как далеко от нее можно убежать?
В машине Инга снимает шапку и кладет голову остывшим ухом на колени славной, подтянутой даме. Та ведет хорошую машину уверенно, ровно. Они выезжают за город. Мимо проносятся темные ровные столбики деревьев. И дама печальными теплыми пальцами успокаивающе гладит Инге волосы.
В салоне едва заметно пахнет цветами.
«Girl, you*ll be a woman soon», - ластится радио.
Что ж, по крайней мере, своего-то Билла она убила.