Сны о большой женщине и маленьком мужчине

Сны о большой женщине и маленьком мужчине

1. Белый шелк. Яблоня, вышитая гладью. Чайное пятнышко в левом нижнем углу.
Тем летом, душа моя, яблок не было. Цвет был, а яблок не было. Обманутые пчелы, получившие обманный, недояблочный мед, держались медленно распускающейся календулы или и вовсе летели через овраг, где бесновалась калина. Бесконечное, безоблаковое стояло лето.
Большая женщина в платье, расшитом лопоухими маками, пристроив под щеку думочку – плюшевую, бордовую, с белыми нарциссами, - лежала под яблоней в окружении опадающих ей на пятки васильковых лепестков. Солнце и тень пилили млеющее тело пополам – зной обнюхивал бока, а прохлада – что пониже.
Словно расписная корова, белая с красным, валялась большая женщина в спелых васильках. Над ней висела яблоня, над яблоней висело маринованное небо, над небом никомуникогданедам солнце, а над солнцем, вероятно, бог.
Не думаю, душа моя, и ты тоже не думай, что это мыши, зайцы или ежи – словом, кто-нибудь из тех, кто привык наведоваться к яблоне втихаря по своим делам, обглодали думочке уголок. Никто из них.
Ветер яблочными ветками делал большой женщине знаки,  подавал сигналы, перчил ее сверху ошметками коры – пытался предупредить. Но она дремала, поводя зрачками под веками, и улыбалась – как улыбается сова своим цепким лапам, разглядывая их в темноте перед тем, как начать охоту. Потому что думала она о маленьком мужчине, о его глубокого земляного цвета кудрях, в которых спрятано электричество, и глазах, как немытое стекло.
Время щелкнуло ветер по носу, и тот помчался топить свою обиду в реке. Освободившись от свидетеля, время незримыми пальцами распустило нитку по шву, когда большая женщина переворачивалась на другой бок, и думочка надорвалась в углу – как раз у самого виска.
Не знала большая женщина, да и никто не знал, что было зашито внутри думочки - непонятное.
Тем временем тень съела тело большой женщины целиком, даже ее рябиновые щеки и хмурые завитки волос за ушами, и прохлада, облизав плечи, принялась за слежалую макушку. Большая женщина потянулась, потревожив пяткой васильки, обняла думочку, почесалась и пошлепала в дом.
С тех пор большая женщина стала замечать, что путается в словах. И без того от слов одни неприятности. Вот хочется ей хлеба купить.
- Рукава полковитый заноси.
И маячит корочка медовая, гречишная, упругая как ствол тополиный, с трещинкой по бокам, откуда течет хлебная сладость. Маячит, а в руки не возьмешь.
Мука вышла большой женщине. Слова кусали ее изнутри, забывались, вспоминались, обрезками атласных лент хлестали лицо. Сухим листом горел язык, прятала она глаза, опускала их низко в маки, как могла, скрывалась там.
Бархатистой изнанкой листа мать-и-мачехи разворачивались дни. И все клала и клала большая женщина под голову думочку, и все сочилось и сочилось наружу из нее то, что раньше было зашито, душа моя, прямо в висок.
Вместе с незнакомыми словами вошло в большую женщину странное. Однажды утром, выпутавшись из одеяла, она приветствовала свой лакированный комод, зеркало в черных крапинках по периметру, полосатый половик с истершимися кисточками и не совсем ровный потолок на непонятном, варварском языке. Плюшевый абажур покачнулся, большая женщина разделила волосы на одну сторону и другую, как две серые реки, чтобы те свободно текли с севера на юго-восток и с севера на юго-запад, потерла подошвы друг о дружку и встала с постели. Узор ковра над ее кроватью заметался. Но большая женщина ловко прибрала к рукам юркую и легкую золотистую нить, выдернула и обмотала себе запястье.
Потом она набрала в рот воды и побрызгала в кухне, чтобы ее новорожденная внутренняя свежесть осела на всем окруающем. Она открыла окна и двери и выпустила сказочный морок в сад. Папоротник стал сворачивать и разворачивать листья, как заводная игрушка, а шарики полыни у забора засветились, как бесконечноконечные звездочки.
Большая женщина засмеялась, запрокинув свой гладкий розовый лоб. На новом напевном языке, с интонациями нежными, но неоспоримыми, как рубец на рукаве, она велела морковкам не толкаться на грядке, а сама направилась к калитке. Распахнула ее пинком и выкинула пригоршню земляники в сторону дома маленького мужчины, думая об его узких, миниатюрных ступнях и росчерках темных волос на груди – в том месте, где начинается шея. Потом большая женщина, потаенно улыбаясь,  вернулась в дом и занялась приготовлениями.
Она сделала жаркое из сыроежек, что вымахали под березой размером с лопату, и лука-слезуна и сварила черемуховый компот. Потом прямо из окна протянула руку к солнцу, которое продолжало висеть и сиять, не подпуская к себе тучи, и отломила (безо всякого ущерба - однако же, и совершенно не задумываясь) два крохотных кусочка, которые вставила себе в уши, чтобы выгодно оттенить приятные, мягкие черты лица. При этом чувственная полутень от ее ноздрей, сдаваясь и ахая, падала на предгубья.
Затем она надела кольцо с вишневыми камнями в червленой оправе и ожерелье из морского разноцветного жемчуга и стала  голышом охорашиваться перед зеркалом, увенчанным черными точками по периметру.
Довольная тем, что увидела, большая женщина выполоскала платье с маками в дождевой воде, из кадки, где водились головастики, добавив отвар чистотела и листы базилика, натерла пятки сушеной шкурой ящерицы, оделась и присела на кухне, сложив руки на коленях, округлых и душистых, как две булки. Уши ее превратились в пару ссорящихся ос – хмуриться и слушать, хмуриться и слушать. С потолка на кастрюли, серебряные ложки и серую льняную скатерть падал задумчивый снег. Ресницы большой женщины цвета пережженных грецких орехов дрожали, потому что она представляла, как маленький мужчина, похожий на сгорбленный сучок вишни, тайком подбирая землянику, подбирается к ее дому.
Утирая рот, мягкий и розовый, словно внутренности щенка, маленький мужчина вошел неслышно. Так черный кот входит домой, хотя прятаться не от кого. Его улыбка напоминала ущербный, надкушенный месяц – один уголок рта кверху, другой книзу, а и на поверхности ногтей отражался блеск начищенных кастрюль. Большая женщина торжествовала, и ты, душа моя, должна понимать, почему. Маленький мужчина, наконец, покинул свой дом, где его часто держали привязанным к дровяному сараю или к бочке для полива, и пришел к ней. Тем не менее, большая женщина с достоинством, держа спину прямо и не допуская, чтобы ожерелье на шее бренькало, расчистила стол от снега и предложила гостю присесть. Она завела разговор на новом, думочном языке, и на удивление сразу все заладилось. Потом она вовсе не незаметно, нет, а совершенно открыто и с ясного взаимного согласия связала их запястья золотой нитью, выдернутой из ковра над своей постелью. И оба стали пить, есть и смотреть подушечную битву. Для этого большая женщина запустила в воздух две большие перьевые подушки. На фоне беленой, расписной бабочками печи они сошлись, голубая и розовая, и никакая из них никак не могла победить, пока большая женщина и маленький мужчина, уже свободно касаясь друг друга, не запихали их в подпол.
Маленький мужчина смеялся и накрывал своей узкой ладонью-лодочкой пухлую руку большой женщины и похлопывал ее, как бывает, две собачки весело похлопывают друг дружку за дровяным сараем, задрав морды к ухмыляющемуся солнцу, которое в общем-то трудно удивить.
Когда воздух спекся, как сгущенка в банке, большая женщина потушила свои сережки-солнышки и расстегнула ожерелье из разноцветного жемчуга. А маленький мужчина потянулся к молнии у нее на боку, где сходились в поцелуе два красногубых мака. Сразу запахло давленной смородиной и немного толченой гвоздикой. Маленький мужчина, брови которого были также темны, как хвост черного кота, по-звериному повел носом, и его стройные колени под столом стукнулись.
Бездетная яблоня спала – но только на один глаз. Другим она похотливо подглядывала в окно, а пальчиками скреблась по дубовой раме.
Думочка в изголовье кровати сочилась невероятью.

2. Серый лен. Птица, затаившаяся в розовых кустах. Вышито крестом.
Большая женщина пальцами рисовала спирали – да еще и разными цветами – то в одну сторону, то в другую. Вязала завитки, завитушки. Ленточки плела. Лепестки мяла. Листочки молола и просеивала. Ветки. Всполохи, кренделя, вензеля.
Маленький мужчина был доволен как сытый лис.
От него по хозяйству было мало толку, зато то, что выпросталось из думочки, развязало ему язык. Каждый час он называл большую женщину разными новыми словами, которые понимали только они двое. Бывали ночи, когда из таких слов большая женщина мастерила браслеты, зажигала ими свечи, чертила вязью узоры на стене. Бывали дни, когда ими чинила крышу, сидя на коньке верхом, готовила из них рагу, посыпала ими дорожки, добавляла их в чай вместо варенья или выкручивала ими белье.
Перед сном большая женщина сажала маленького мужчину на колени – осторожно, как Чарльз Лю;твидж До;джсон сажал перед фотоаппаратом обнаженную Алису Плэзенс Лиддлл, чтобы вместе с ней превратиться в анаграмму Льюиса Кэрролла, и рассказывал истории, наматывая волосы большой женщины на тонкие пальцы. При этом он любил считать ямочки у нее под лопатками. А иногда и те, что пониже. Вот так-то, душа моя.
Перед тем как заснуть, большая женщина заплетала волосы и обматывала вокруг них обоих, а его мшистые ноги прятала между своими, белыми и рыхлыми. Это было необходимо. Хотя больше всего на свете она хотела бы, чтобы их волосы срослись. 
На боках чайных чашек цвел жасмин, а в супнице плавала луна вместо масла. И чайки кружили там, где им вовсе не полагалось быть – высматривая рыбу и в огурцах. И вместо потолка колыхался туман.
Но однажды большая женщина ударилась локтем об косяк, и все разладилось. Сколько маленький мужчина ни дул на локоть, а ведь  дыхание его было волшебным и тихим, как свет лампы, в которой живут светлячки. Той же ночью прилетела птица, огромная, словно слон и хищная, о боже, какая же она была хищная. Волоча живот, сорвала с дома крышу, разогнала морок и утащила маленького мужчину – большая женщина знала куда, и ты, душа моя, знаешь тоже – обратно, к дровяному сараю и бочкам для полива.
Большая женщина, поставив крышу на место и слазив в подпол, запустила в птицу двумя подушками – розовой и голубой, но те вместо того, чтобы догонять, бестолковые, снова принялись драться. А кисточки на половике затеяли сплетничать – ведь они все видели, что делали большая женщина и маленький мужчина, а они иногда это делали даже днем и иногда совсем близко.
Большая женщина металась по дому. Она знала, что у птицы в огромном брюхе в закутках спрятано много прищепок – деревянных, на металлической спирали, которым та прикрепляла маленького мужчину к своей одежде, своему хозяйству и к тому, что там у них происходит. Большая женщина схватилась за топор – птице она собиралась распороть брюхо, чтобы все прищепки повывалились наружу или вообще отрезать ей ноги и клюв, чтобы выбросить в болото. Так бы и поделом, душа моя, вот что я тебе скажу.
Большая женщина зарывалась своими рябиновыми щеками в думочку – политые слезами нарциссы теперь всегда пахли грозой. Печь ее раскалилась - дом дышал жаром, будто свежесваренное яйцо.
В конце концов большая женщина так разозлилась, что потихоньку начала превращаться в хорька – того, кто ворует чужих кур и караулит добычу, поводя усами за углом. Однажды под вечер, когда звезды выстроились 3D-треугольником, хорек отряхнулся, облизал лапы, вывалялся как следует в полыни, чтобы отбить запах своей ярости, и потрусил за ограду. Кончик его носа едва заметно светился от полынного пота.
По аромату земляники хорек скоро нашел дорогу к дому, где держали привязанным маленького мужчину. Теперь на его руках, изящных, словно скрипичный ключ, были надеты кольца. Кольца появились всюду – даже на шее и на запястьях, а тонкая медная цепочка приковывала маленького мужчину к хищной женщине, и та дергала за нее, когда хотела. Под всем этим золотая нить на его запястье стала вовсе не видна. Были приняты меры, чтобы маленький мужчина больше никуда не убежал.
Большая женщина пожалела, что не взяла с собой топор. По двору, где держали маленького мужчину, разгуливала хищная птица с прищепками про запас в мешковатом, перекатывающемся следом за ней, животе. А те прищепки, что уже были пущены в дело, крепко вцепились в маленького мужчину – в его коралловые уши, губы венчиком, веки полукружиями монеток, сухие щиколотки, дрожащую грудь, позвонки, которые торчали сквозь рубашку, как недоразвитые головки кактусов.
Птичьи родственники были ничем не лучше. Большая женщина –хорек, ощерившись, стала прятаться за кустами, выбегать и кусать их всех подряд за ноги – без разбора. Увидев это, огромная птица с лицом сумеречным и сосредоточенным, взмыла в небо, чтобы разогнаться и схватить хорька за шкуру и вытрясти из него загадочную, ведьмовскую душу.
Кончилось тем, что большую женщину заперли в чулане для веников, чтобы она не мешалась. И вот уж там она им своими острыми хорячьми зубами перепортила все, что смогла. Когда черенок от метлы превратился в гору стружек, маленький мужчина пришел прощаться.
- Ты же видишь, - сказал он, глядя на свои брюки, гладкие, будто только что покрашенный лист железа, - я не свободен.
Опуская руки все ниже и ниже. Он произнес это на обычном языке, не на их, не на думочном, будто разом выдохнул то, что было - в кухне и возле коврика со взлохмаченными кисточками и вообще ВСЕ. С большой женщины сразу же опали шерстинки, одна за другой, потому что она поняла, что понимает слова.  А она не хотела, не хотела, не хотела понимать. Только и оставалось, что цепляться взглядом за легкий след от золотой нити на смуглом запястье маленького мужчины, которую с него срезали от греха подальше большими тупыми ножницами с колечками, сдобренными ржавчиной.
Разбрызгивая воздух, запахи пота и грязных щеток, волоча за собой остатки хорьковых почек, щелкая зубами, большая женщина своим совершенно обыкновенным тяжелым плечом вышибла дверь и прямиком по капусте, выломав забор, убралась восвояси.

3. Тонкая шерсть оттенка бледно-голубого гиацинта. Крупными стежками вышитая пара лебедей в рамке в форме сердца, обрамленного вензелями.
Дома, хлебая столовыми ложками отчаянье, большая женщина перевернула все кастрюли вверх дном, занавесила окна зелеными шторами, заткнула ваткой дырочку в думочке, закрыла дверь в кухню, подстригла полынь и покрасила забор. Потом она надела свою лучшую шерстяную кофту, взяла чемодан и поехала на море.
Она ехала и думала, почему у нее нет такого же большого живота, как у птицы? Как бы она хотела, чтобы у нее там внутри жила маленькая юркая рыбка с черными волосатыми плавничками и глазами, всегда готовыми встревожиться, будто эта рыбка только и ждала, что ее заставят проглотить бинтик с йодом.
На море большая женщина повесила чемодан на самый нижний сук на сосне, а сама, цепляясь большими пальцами голых свежевыбритых ног, забралась повыше, чтобы нарастить немного перьев – черных и белых вперемешку.
И однажды ранним утром, свежим, как новорожденная малина, большая женщина соскользнула с сосны, вся опоясанная длинным мягким опереньем.
Она нашла маленького мужчину разгуливающим вместе с хищной птицей – когтистой, по-прежнему большеживотой, по желтому рыхлому песку. Они вышагивали и кланялись всем, кого видели, как чужестранные цапли. Большая женщина тоже опустилась на воду перед ними и стала танцевать. Маленький мужчина улыбался ей как прежде, и даже позволил себе обнять ее за шею – змеиную шею лебедя, и чудовищная эта захватница-птица тоже невозмутимо улыбалась своими клыкастыми зубами прямо им обоим в лицо, будто ничего не боялась. И, правда, уж теперь-то бояться ей было нечего.
Маленький мужчина кашлял. И голова его на тонкой шее с барашками кудрей, будто клевер, клонилась к востоку, а глазами он искал привычные, горькие на вкус одуванчики, которых здесь, у моря не было. Одни булыжники и острорукие ракушки. Да медузы со злыми языками.
Натанцевавшись, большая женщина плюнула, сняла чемодан с сучка, она так и не распаковала его, и, шипя себе в воротник, отправилась обратно.
Куда-то надо было девать руки, как большие сыроежки. И свежевыбритые ноги. И свой розовый лоб. И ямочки между лопатками. И, представь себе, душа моя, даже то, что пониже.

4. Бордовый плюш. Шелком вышитые белые с зеленым нарциссы с желтыми сердцевинками.
Первым делом по приезду домой большая женщина все проветрила и вымыла. Черным дегтярным куском мыла она смыла пыльцу со своих крыльев. Загрубевшей шкурой ящерицы соскребла слезы с круглых рябиновых щек с ямочками. Она выгнала полотенцем остатки морока в окно – прямо в бесстыжие глаза бездетной яблони. 
И вот до чего дошло - однажды утром ей не вспомнилось ни одно странное слово. Дырочка в думочке была надежно заткнута ваткой - волшебство выдохлось.
Хотелось тыкать и тыкать иголкой. Пусть даже ткань.  Двигаться внутрь, к середине. Или наоборот, обратно? Как правильно? Теперь она не знала.
Зимой, когда короста выбелила сухие побеги забытого чеснока, маленький мужчина растаял – и не у нее на руках.
Тогда большая женщина вытащила из банки сережки, сделанные из кусочков солнца, отыскала вишневое кольцо в червленой оправе, отрыла на дне комода ожерелье из разноцветного морского жемчуга и отправилась туда же, куда и все. Однако она вошла с черного входа, нагруженная, и тайком передала свои сокровища человеку с носом несуразным, как две сросшиеся фасолины. Ума у него за всю жизнь наросло не больше, чем у картофелины, но до подарков он был не дурак. Обратно большая женщина вышла, кутаясь в голубое пальто и сжимая подмышкой банку из-под сережек, где шелестел, шептал, перекатывался и кувыркался ее единственный маленький мужчина, успевший побывать в великой и окончательной печке - гораздо горячее, чем ее печь с бабочками, даже когда она топила ее так, что подпол трещал.
А что же получила хищная птица и все остальные глупые родственники? Троицу мертвых собачек, которых большая женщина подобрала в овраге. Таких же, как и маленький мужчина, до неузнаваемости обгоревших.
Вот так-то, душа моя, и не говори ничего.
Дома большая женщина откинула волосы назад, вынула ватку и заглянула в дырочку в думочке – бардовой, плюшевой, с вышитыми нарциссами с золотистой серединкой.
На фоне сероквашенной, как подержанная тряпка, ночи, ей привиделись обугленные деревья. Сучья торчали, как трубы опозоренных домов. Из-под корней на большую женщину пялились глаза – белые, синие, красные, желтые, разные. Они блестели, как будто там жили звезды. И ждали случая, чтобы взлететь. Однако, дальше, к горизонту, кажется, был просвет. Там что-то свежо зеленело. Большая женщина потерла переносицу. Все ей стало ясно - волшебство выходило, вытягивалось наружу, с самого края обгорая, выветриваясь. Большая женщина ухмыльнулась – вот куда будет правильно переправить маленького мужчину. Она высыпала пепел в думочку, внутрь, представляя, как сидящие под корнями, выберутся и, чихая, разнесут его по всему своему сказочному королевству. Или звезды вознесут его так высоко, как не может и присниться. Маленький мужчина станет оседать повсюду, между колыхаемыми ветром прекрасными цветами и деревьями, каких нигде больше нет.
После чего большая женщина, хихикая, зашила дырочку с маленьким мужчиной внутри очень аккуратно. Себе она оставила только золотую ниточку на запястье – неуместную, как и те странные слова, которые когда-то выходили из нее - как то, что выходит из человека во время простуды. Ниточка порывалась вернуться обратно на ковер – не тут-то было, кто бы ее отпустил, душа моя.
Большая женщина растерла колени лавандовым маслом, брызнула себе в лицо розовой водой, связала волосы узлом и легла спать.
ХХХ
И стала жить дальше.
Как все.
И еще она стала шить наволочки для своей думочки. И одевать их сверху, как распашонки на растущего младенца.
Когда она выходила замуж, на тонкой шерстяной ткани оттенка бледно-голубого гиацинта, которое когда-то пошло ей на пальто, крупными стежками она вышила пару лебедей в рамке в форме сердца, обрамленного вензелями.
Когда родился сын, отрезала от скатерти лоскут и крестиком, безжалостно и размашисто, вышила хищную птицу, затаившуюся в розовых кустах – заманчивых, как выжидание отношений.
И, наконец, из белого свадебного шелкового платья большая женщина скроила наволочку и вышила яблоню. Гладью.
Эта была самой любимой. На ней она спала. Правда, иногда, прямо в постели, пила чай не слишком аккуратно. Руки не слушались - и золотая нить так и норовила соскользнуть обратно в рисунок ковра.
Спрятать, спасти, сохранить, как луковичка тюльпана прячет свое зеленое нутро в оболочке. Двигаться изнутри к наружи. Прийти куда-то, где еще не был никто.
- Когда я умру, - думала большая женщина, лежа щекой на думочке, - все это достанется внучке.
Душа моя, она будет искать его, ответ, на старых фотографиях, но ничего не заподозрит. В этом секрет. Ей придется думать, что внутри у думочки соль, перемешанная с лавандой или ментоловым песком. А внутри у большой женщины была вся эта жизнь со свадьбой, рождением сына и собственной смертью.
Но однажды она заснет, положив думочку под голову.
И что, если снова уголок порвется, и волшебство станет сочиться ей прямо в висок
И день за днем, ночь за ночью она станет снимать с думочки наволочки – одну за другой?
Ей приснится бесплодная яблоня, хорек, чемодан на сосне и золотая нить, обвивающая запястье. 
И снова явится в мир маленький мужчина, прекрасный, как точка, венчающая предложение из бессмысленных слов, пришедших к нам оттуда, где деревья цветут вечно, душа моя, а под корнями сверкают глаза и таятся звезды. 
И будут над ними яблоня, над яблоней маринованное небо, над небом никомуникогданедам солнце, а над солнцем, вероятно, бог.