Глава 50, о гомосексуализме

Тут трудящиеся просят автора высказать свое мнение по поводу гомосексуализма, самого сложного слова из лексикона Фимы Собак, интеллигентной подруги Эллочки Людоедки.
"Чего молчишь?!", - пишут ему некоторые раздраженные жизнью и судьбой читатели. "Возвысь свой голос, скажи твердое "НЕТ", сожми кулак в благородной ярости к тем, кто поругал наши ценности, шатает наши основы и засовывает не туда и не той, то есть, не тому". Чорт, это не оттуда. Последнее, пожалуйста, не читайте.
Ну, что ж. Попробуем, господа...
В далекой Австралии автор знавал одну сложно устроенную семью. Она состояла из рентгенолога Гарри и его супруги Элейн. Супруга, кстати, была мисс Америка за шестьдесят - какой-то год, с кучей фотосессий в "Плейбое" и великим множеством контрактов, в ее молодые годы, со всеми мыслимыми модными брендами. Несмотря на возраст, а речь идет о девяностых, Элейн выглядела просто потрясающе.
У них было четверо детей - две дочки и два сына. В описываемые годы  дети были уже совсем взрослые. Обе дочки - убежденные лесбиянки, а сыновья, соответсвенно, от них не отстали, тоже пошли по аналогичной кривой дорожке...
Автор дружил с Крисом — старшим из детей. Тот работал фотографом в ателье, в самом центре Оксфорд стрит — главном в Сиднее месте обитания граждан с усложненными сексуальными предпочтениями.
Крис закончил одну из самых престижных частных школ города - Cranbrook school, с точки зрения многих сиднейцев, - известного рассадника гомосексуальной заразы, и был чрезвычайно приятным в обращении пареньком с безукоризненными манерами, дополненными непревзойденным чувством юмора, весьма редким, заметим, для жителей Зеленого континента качеством. Крис, кстати, еще и обладал очень тонким ощущением собеседника, умением  очаровывать всех вокруг некоей интеллектуальной простотой и воспитанностью.
В общем, в австралийской коллекции друзей автора, Крис составлял, безусловно, одну из редких и ценнейших находок. 
Единственным его видимым недостатком, вообще говоря, несколько противоречащим всем описываемым достоинствам, был некий эпатаж на тему сексуальных предпочтений.
Крис мог, например, прямо посередине неторопливой беседы о творчестве композитора Хартмана и влиянии на него Малера, вставить, что с  Инго Метцмахером, лучшим, как известно, дирижёром, из числа бравшихся за Хартмана, у него был бурный, хотя и непродолжительный роман, во время пребывания в Гамбурге, прервавшийся исключительно по причине тяжелой и довольно подлой измены Инго с  Ганноверским обер-бургомистром.
Или, например, за безукоризненно сервированным завтраком на одной из тенистых улиц Woollahra  (это такой престижный район, на востоке Сиднея), Крис мог начать рассказывать собеседникам, возможно, и не подозревавшим об особенностях его сексуальных пристрастий, что прошлой ночью почти не спал, целовался со своим новым возлюбленным — бортпроводником из Qantas, именно поэтому утренний кофе с круассаном ему сейчас особенно необходим.
Частная жизнь Криса была устроена таким образом, что у него обычно был один длинный, неровный, мучительный, проходивший различные стадии своего развития роман, сопровождавшийся разрывами, рыданиями, счастливыми возвращениями, бурной перепиской на многих страницах, бесконечными переживаниями за партнера и его судьбу, суицидальными мыслями и настроениями, праздниками встреч и горестями расставаний.
Параллельно, в зависимости от стадии основного (базового) романа, у Криса случались некие интрижки "на стороне" (бортпроводники, официанты, парикмахеры, актеры театров).
Ну и, справедливости ради, изредка, что-то "по пьяни", о чем он сам рассказывать не любил, после чего бывал в разобранных чувствах и переживаниях, со слезами отходя, плотно запершись в своей насквозь пропахшей фиксажом лаборатории, с красным фонарем и строгой надписью на двери "No Entrance".
На австралийский период творчества автора пришелся расцвет романа Криса с неким проживающим в Сиднее латиноамериканским писателем, бежавшим с семьей на Зеленый континент от какого-то двести двадцать пятого военного переворота, очередной хунты, короче, преследований со стороны тамошних любителей воровать, торговать наркотиками и строить себе дворцы, рассказывая о борьбе с американским империализмом.
Проживал Хуан Гарсия в более чем скромной квартирке, в составе оливкого цвета супруги Шерил, не то его, не то ее мамы, какого-то совсем древнего возраста, уже подсохшей и не требовавшей, в случае чего, никаких затрат на мумификацию, а также трех подрощенных детей, подозрительно поглядывавших на пришедших в гости Криса с автором.
Квартирка была забита испанскими книгами и какими-то латиноамериканскими артефактами, - маски, деревянные фигуры и фигурки, минералы на постаментиках, картины, гравюры, офорты,  рамки с медалями непонятно чьими и за какие заслуги, фотографии и портреты предков, родственников, знакомых, ну и так далее до бесконечности.
В общем, обитатели жилища были жертвами удачно доставленного с недолюбившей их родины вещевого контейнера. Все это было старым, пыльным, попахивало плесенью, мышами и грибком. В целом, обстановка напоминала лавку старьевщика, прекрасно дополняясь непрерывно что-то бормотавшей по-испански мамой, на которую никто из присутствующих не обращал внимания.
Шерил угощала автора и Криса кофе с солью и серебристой текилой, рассказывая на весьма скудном, но вполне приемлемом английском, об отсутствии на покинутой, бесконечно любимой родине личных свобод, о каком-то брате, томящемся в застенках режима, покалеченных судьбах и украденном детстве.
Ну, что я вам буду это пересказывать, мои дорогие, вы же не в Норвегии живете, как я понимаю.
Беседа плавно перетекла на любимую Крисом тему. Хуан смотрел в сторону пыльного, по-моему, ни разу не открывавшегося окна, дети молчали и не отрывали преданных взглядов от папы, а Шерил обличала преследования хунтой геев и дикие нравы, препятствующие проявлениям сексуальных свобод, давно ставших общепринятыми в нормальном обществе. 
Крис, с обаятельнейшей из своих улыбок, всячески ее поддерживал.
Шерил как-то сочувственно поглядывала на меня, видимо, живо представляя, какая беда приключилась бы с автором, окажись он, с его-то половой распущенностью там... Там, на ее родине, где бедным геям нет места в обществе.
- Мы, в семье, хоть нас самих это и никак не касается, имеем самые широкие взгляды на различные проявления сексуальности. Люди имеют право быть теми, кем они себя чувствуют! Ведь природа бывает немилосердна! — глаза Шерил просто сверкали праведным гневом. Дети поглядывали на маму с испугом.
- На нас, людях строгой католической морали, безупречной, не вызывающей сомнения нравственности, лежит двойная, тройная ответственность за тех, кто в силу своих особенностей, — она посмотрела на Криса, - или семейных обстоятельств, — взгляд темных как ночь над Андами глаз, переместился почему-то на ни в чем не повинного автора...
Шерил обозначила паузу, сделав глоток кофе, — лежит ответственность за тех, кто отошел от предначертанного Г-м нашим пути. О, Пресвятая Дева Мария!  - наш Хуан бесконечно мотается на разные конференции, симпозиумы, отстаивает ваши права, права меньшинств, не сидит здесь, в свободной Австралии, сиднем.
- Вот и всю следующую неделю он будет в Мельбурне, на расширенном семинаре по свободам людей с особенными сексуальными склонностями, - заключила Шерон, отхлебнув вполне изрядно текилы из какого-то оловянного с птичками стаканчика.
Следующую неделю, судя по умиротворенному выражению лица Криса, и так и не оторвавшего взгляда от грязного окна Хуана, тоже не забывавшего, заметим про текилу, пара собирались как раз провести вместе, в чудесном дизайнерском доме фотографа, на Oxford street.
Автор, в те, уже совсем отдалившиеся от нас годы, частенько бывал в доме родителей Криса, испытывая, чего скрывать, некие смутные, не до конца платонические чувства к его маме Элейн, даме, на тот момент хоть и вдвое старше молодого автора, но по-прежнему чрезвычайно привлекательной.
В ней присутствовала какая-то особенная чувственность, женственность, грация, неторопливость в движениях. Про таких англичане (наверно, и не только) говорят, "она будто родилась на каблуках".  Кстати, отношения Элейн с супругом — рентгенологом Гарри как-то зашли в тупи;к и как она выражалась, "исчерпали себя".
В один из чудесных ясных дней, на которые так щедра природа восточного побережья, после четвертого или пятого коктейля, мы сидели с Элейн в ее любимых, стилизованных под "шестидесятые" креслах. Летний ветерок развевал легкие занавески, обстановка и ощущения вполне соответствовали неподражаемому Скотту Фицджеральду.
Глядя на знаменитую на весь мир, завораживающую небесную линию сиднейского залива, Элейн, в редком порыве откровенности призналась, что встретила любовь всей своей жизни, - оливковую Шерил.
Что эта скво соблазнила ее, разрушила целый мир отношений с Гарри, но она ни секунды об этом не жалеет.
Шерил, словно ягуар из дождевых лесов Амазонки, гибкая, легкая, своенравная, дикая, в своей безумной страсти, — рассказывала со слезами, чуть не задыхаясь Элейн. — Как только Хуан, святой человек, с ней уживается,  заключила она.

Да... Семейку, пожалуй, следовало бы оставить в покое, с их католическими нравственными идеалами, подумал автор в тот далекий, не то чтобы и очень  Рабочий полдень. И его взгляды, надо сказать, не так уж особо с тех пор изменились.