Vita Vulgaris 2. Новейшая история. Часть VIII

1. «БАЧИЛИ ОЧИ…»   

Я, конечно, погорячилась. Посвятить жизнь исключительно самому себе может разве что законченный эгоист или бомж (вот уж где полная свобода!). Ну ещё, пожалуй, Робинзон Крузо, да и то не по своей воле и пока он не встретил и не приручил Пятницу. Ни к одной из этих категорий я не принадлежала, поэтому эйфория моя улетучилась ещё до того, как я сошла с электрички.

С чего вдруг я решила, что закрыла все проблемы после того, как перевезла маму с папой из Алма-Аты? Их ещё надо в Домодедово прописать, оформить им пенсии, прикрепить к поликлинике. Это на первое время. А там, глядишь, подтянутся ещё какие-нибудь заморочки и необязательно связанные с ними – родственников у меня хватает.

Как в воду глядела. Это я насчёт заморечек.   

Переступив порог своего семейного гнёздышка, я сразу же почувствовала – что-то не так. Лёша, сидя в прихожей на корточках, завязывал шнурки кроссовок.

- В ботсад идёшь? Бегать? – спросила я и не получила даже односложного ответа.

Баба Зоя сидела за кухонным столом, положив голову на руки, и тоже на моё появление никак не прореагировала.

- Баба Зоя, что случилось? – спросила я.

- Да ну вас всех! – ответила она и, подняв голову, демонстративно отвернулась к окну.

Когда Алёша вышел из дома, я заглянула к сыну.

- Опять с бабой Зоей поссорился? - спросила я.

- Нет, - ответил Антон, - с бабой Зоей поссорился папа.

Это было что-то новое, ведь молчаливый и отстранённый Алёша ни в какие домашние дела не встревал и за всё время пребывания бабы Зои в нашем доме перекинулся с ней разве что парой слов.

- Из-за чего?!

- Она дала мне куриную ножку с картошкой, а он сказал ей, что это вредно. У меня заболит желудок, и я не смогу учиться. Баба Зоя сказала папе, что он меня голодом заморит, и они поругались.
 
Ну вот! Сначала Лёша сына пугал, что без купания в солёной морской воде он учиться не сможет, теперь своим раздельным питанием кошмарит! Как же мне надоел его алармизм!   

*** 

«Через полчаса упадёт роса, через час — отсырею, через два — заболею, глядишь к утру и вовсе помру...». (Из детского мультика)

***

- Так ты ножку-то съел или нет? – спросила я.

-. Съел. И картошку тоже, - ответил Антон.

- Тебе плохо не стало?

- Нет.

- Ну и прекрасно! Ешь на здоровье.

- Я папе так и сказал, что мама считает – можно есть всё, что хочется. А он говорит: «Мама сидит дома, ничего не делает, а у тебя большая нагрузка».
 
Я молча вышла из комнаты, потому что боялась вылить на сына всё, что в этот момент думала о его отце. 

Мой внутренний монолог, обращённый к мужу и переполненный негодованием, звучал приблизительно так:

«Это я-то сижу дома и ничего не делаю!? Может быть, это ты квартиру в Алма-Ате продавал, а в Москве покупал?! А кто сначала родителям в Алма-Ате квартиру купил, а потом в Домодедово?! А твоей сестре кто жильё по всему Подмосковью искал и по доверенности покупал?! Ты?! Это, по-твоему, всё семечки?! А контейнеры, а ремонты бесконечные! Всё на мне! А ты помнишь, кто деньги переводами зарабатывал, когда ты без работы остался? А как я ради нашей прописки полтора года по инстанциям ходила?! А ты бы смог Антошке паспорт без прописки оформить?! Как бы он без паспорта в универ поступал? А сколько с бабой Зоей мороки было? Гражданство ей оформляла, по суду прописывала, с пенсией два месяца возилась, потому что, видишь ли, они её документы найти не могли! Да что там! На чьих руках твоя мать умирала?! А месяц за Жанной в Израиле ухаживать – это такая прогулка, по-твоему?! С Антошкиными проблемами кто по психологам ходил?! Ты?! Живёшь – ни во что не вникаешь, а вместо «спасибо» – «ничего не делает!».

Закончила перечисление своих «ратных» подвигов я словами: «Чурбан бесчувственный! Вот вернёшься с пробежки – всё тебе выскажу!». Заключительную тираду я произнесла вслух, однако негромко, потому что не хотела, чтобы баба Зоя или Антошка её слышали.

От обиды на Лёшу у меня даже слёзы на глазах выступили. Мне всегда не хватало от него слов поддержки, одобрения или сочувствия (да, что там – хоть каких-то слов), но я почему-то думала, что в глубине своей души он всё-таки ценит меня за всё, что я для семьи делаю. 

К тому, что мне всё приходилось решать и делать самой, я привыкла, но такой несправедливости от родного мужа не ожидала. Удивительно, как люди по-разному к одним и тем же фактам относятся. Вот уж точно – у каждого своя правда, которая к тому же ничего общего с реальностью не имеет. Я себя чуть ли не героем труда считаю, а для Лёши моя жизнь – сплошной комфорт и удовольствие.      

Так я сидела на диване и жалела себя – такую самоотверженную и мужем недооценённую. Однако когда Лёша вернулся с пробежки, градус моего негодования уже снизился до того уровня, при котором выяснять с ним отношения мне уже не хотелось. В конце концов, он ведь тоже не сидит сложа руки: ради семьи днями на работе пропадает. Откуда ему знать, чего мне стоит всеми этими делами заниматься, если я ему об этом не говорю? А не говорю, потому что он не слушает. У него голова всегда «другим забита». Так что обижаться на него бессмысленно – сама такого выбрала.

***

«Бачили очи що купувалы, тэпэр йишьтэ, хоч повылазьте».

(Украинская пословица, которую я слышала от своей бабушки Варвары пятьдесят лет назад. Записана на слух буквами русского алфавита).

Перевод: «Видели глаза, что покупали, теперь ешьте, хоть из орбит вылезтье».

***

Я глубоко вздохнула, встала с дивана и пошла жить дальше.


2. «МИЛКА, ТЫ ГЕНИЙ!» 

На следующий день я первым делом открыла тетрадку, в которую записывала всё, что надо было сделать, и с удовольствием вычеркнула из длинного списка пункт: «Перевезти родителей в Домодедово (не забыть взять документы на квартиру)». Потом добавила в него три новых: «Прописать родителей», «Оформить им пенсии» и «Прикрепить к поликлинике». После чего, вспомнив, что ещё надо купить лекарства для Лёши и бабы Зои, дополнила список пунктом: «Сходить в аптеку».

Список этот помогал мне не только помнить, что надо сделать, но и распределять дела по их важности либо срочности. К внесению в него новых пунктов я относилась без эмоций (надо – значит надо), а вот закрытие позиций (как сказал бы Алёша) всегда приносило мне маленькую радость.

Пробежавшись по реестру глазами, я отметила галочками два приоритетных пункта: «Оформить Лёше патент (ул. Флотская, д.1)» и «Зарегистрировать его в налоговой (узнать адрес)».

Дело в том, что Лёша решил монетизировать своё хобби. Он считал, что помимо работы сможет паять усилители своей конструкции и продавать их любителям музыки, разбирающимся в качестве звука. 

Я была уверена, что при Лёшиной загруженности у него на это не будет времени, но отговаривать не стала, потому что мой четвертьвековой опыт семейной жизни показал: «легче отдаться, чем объяснить, почему этого делать не надо». 

«А вот не попрусь на Флотскую! - сказала я себе, - Поеду на Октябрьскую, а муженёк подождёт». Отомстила короче.   

Я давно собиралась съездить в художественный салон на «Октябрьской», который любила посещать в советское время, когда бывала в Москве в командировках. И не просто съездить, а отвезти туда свой триптих, сотканный в Алма-Ате, когда в сорокалетнем возрасте занималась в детской изостудии при музее Кастеева.      

Триптих этот я выткала по своим эскизам, которые руководитель студии Николай Николаевич хвалил и говорил, что композиция их безупречна. Мне самой эти чисто декоративные гобелены нравились, но, увлекшись сюжетами, я к ним остыла – считала пройденным этапом. Расставаться с ними было не жалко.

На следующий день я связала вместе три больших (120х90см) натянутых на подрамники полотна и потащила их в салон, где продавщица сказала мне:

- Пройдите вон в ту дверь. Там Вероника Павловна посмотрит ваши работы и если посчитает, что они соответствуют нашему уровню, примет их на реализацию.    

Вероника Павловна, отрекомендовавшая себя искусствоведом, довольно долго изучала мой триптих и, наконец, сказала:

- Ну что ж – неплохо. Мы ваш триптих берём. Как он называется?

- «Радость», - ответила я, придумав название на ходу.

Мои полотна провисели в салоне около месяца. За это время я дважды наведывалась туда, чтобы поинтересоваться – не проданы ли? Однако триптих продолжал висеть на стене, радуя посетителей безупречной композицией.      

Вероника Павловна уверяла меня, что на гобелены обращают внимание, и что их обязательно кто-нибудь купит.

- У каждой работы свой покупатель, - говорила она.

В конце августа она позвонила мне и сказала:

- Людмила, вам нужно приехать и забрать свой триптих.

- Потому что не продаётся? – спросила я.

- Да не в этом дело, - ответила она. – Салон закрывается на ремонт.

Я забрала свою «Радость» домой, а через месяц узнала, что открывать салон никто не собирался. На его месте появился магазин итальянской обуви. Нашлись те, кто за аренду заплатил больше. Свободный рынок, господа.
 
Я расстроилась: мне было так приятно видеть свои работы в самом престижном художественном салоне Москвы! Повздыхав, я решила, что не судьба мне выйти в свет со своими гобеленами, и вернулась к реализации пунктов из списка неотложных дел.       

Однако в январе позвонила Вероника Павловна, которую я сразу и не узнала, потому что услышать её никак не ожидала. 

- Мила, на ВДНХ открывается галерея. Я теперь здесь работаю. Мы собираем хороших авторов. Приноси свой триптих, - сказала она и объяснила мне, как найти нужный павильон.

Я решила не тащить на ВДНХ три тяжёлых полотна. Лучше покажу Веронике свои новые работы, в которые сама была влюблена и которые считала намного интереснее триптиха. Мне так хотелось, чтобы хоть кто-нибудь кроме домашних эти гобелены увидел, тем более что дома оценить моё творчество было некому.

Ткачество – это не живопись, где всегда есть возможность переписать то, что тебе не понравилось. В гобелене поверх одного слоя ниток второй не наложишь. Если что-то не удалось – распускай и начинай заново ряд за рядом укладывать.

Во время работы над гобеленом «Русская Леда» пришлось переткать сантиметров двадцать, потому что фон мне не понравился. Поэтому, когда я «Похищение Европы» ткала – очень боялась, что морские волны получатся ненастоящими – неживыми. Я часто отходила от работы на пару метров, чтобы оценить промежуточный результат. Отступив в очередной раз, вдруг почувствовала лёгкую тошноту, у меня закружилась голова, и зашумело в ушах. Сначала подумала, что от усталости, и только потом поняла, что я так погрузилась в создаваемые своими руками волны, что испытала настоящую морскую болезнь.

Волны получились классно! Мне ужасно захотелось разделить с кем-нибудь свою радость. Я заглянула в комнату к сыну и сказала:    

- Антошка, иди посмотри, как здорово у меня волны получились!

Антон взглянул на сотканный кусочек полотна, где уже сквозь прозрачную волну виднелась щиколотка опущенной в воду ноги Европы. Выше ещё ничего не было, но я надеялась, что сын «дорисует» картину. 

- Мама, только ты не обижайся, - честно признался Антон, - но я в твоих гобеленах ничего не понимаю.

- Неужели ты не видишь, как это красиво?!

- Не вижу, - отвечал он. - Вот ты мне всё время говоришь: «Посмотри, Антон, какая красивая девушка!», а я не понимаю, почему ты считаешь её красивой. 

Как относился к моему занятию Лёша, я не знала, потому что ни разу не видела, чтобы он остановил заинтересованный взгляд на моей работе.   

Как-то, я всё-таки решила привлечь его внимание к только что законченному гобелену, на котором был изображён дворник, глядящий на жену, улетающую от него на новой метле. 

- Ну как? – спросила я его.

Муж сфокусировал свой взгляд на моём детище и сказал только одно слово:

- Гало.

- Что?! – не поняла я, потому что слышала это слово впервые.

- Гало, - повторил он. – Это такое свечение, которое появляется вокруг луны при определённых условиях в верхних слоях атмосферы.

Да, на этом полотне была выткана луна в ореоле, но почему изображённая на нём забавная сценка не вызвала у него даже улыбки?  Его внимание привлекло только атмосферное явление под названием «гало».

Я безнадёжно махнула рукой и с тех пор больше к нему не приставала. Перефразируя евангельское изречение – нет ценителя в своём доме.

***

На ВДНХ я понесла «Прогулку при ясной луне» и парафраз на мифологическую тему под названием «Русская Леда». 
 
В большой павильон, в котором располагалась галерея, вела длинная и широкая лестница, придававшая ему торжественную монументальность. Слева и справа от стеклянных дверей здания висели разношёрстные вывески, среди которых я нашла табличку с названием: «Галерея Никор».

«Интересно – почему она так называется", - подумала я и вошла внутрь.

Я немного растерялась, потому что первый этаж павильона, где торговали промышленным и продовольственным товаром от «Алтайского мёда» до «Импортного нижнего белья любых размеров», напоминал нижегородскую ярмарку (как я её себе представляла). Галерея оказалась на втором этаже, где занимала большое пространство амфитеатра над конференц-залом, теперь пустующим за ненадобностью.

Веронику Павловну я нашла в заваленном ещё не развешенными картинами тесном подсобном помещении, в котором стоял обшарпанный письменный стол и два стула.
 
- О, Мила! Молодец, что пришла, - приветствовала меня Вероника Павловна и, не увидев  больших полотен триптиха, спросила: – А где твоя «Радость»?

- Я принесла другие гобелены. Они меньших размеров, но нравятся мне больше,  - ответила я, распутывая верёвку, которой гобелены были связаны лицом друг к другу.

Развязав верёвку, я поставила полотна на пол, прислонив их к письменному столу. Вероника отступила на два шага и начала изучать гобелены. Мне показалось, что они ей не понравились, и она не знает, что сказать. В это время в подсобку вошёл пожилой мужчина и, увидев мои работы, воскликнул:

- Вот это настоящее искусство! Всё остальное (и мужчина широким жестом указал на полотна, которыми была заставлена подсобка) по сравнению с этим ерунда!

- Да, Николай Изосимовыч, - подхватила искусствоведша. – Я вот тоже любуюсь.

- Чьи работы? – спросил незнакомец.

- Мои, - сказала я из-за его спины.

Мужчина резко обернулся и молча уставился на меня долгим изучающим взглядом.

- Вот, знакомьтесь, Мила Корен. Она в салоне выставлялась, и я пригласила её к нам, - прервала молчание Вероника Павловна и, обращаясь ко мне, отрекомендовала незнакомца: - Николай Изосимович Корнилов – владелец галереи.

Теперь мне стало ясно, почему галерея называется «Никор».

***
Николай Изосимович Корнилов (17 июня 1932 – 30 ноября 2011) — художник и меценат.
Заслуженный деятель искусств Каракалпакии, основатель Международной Ассоциации «Искусство народов мира», профессор. Награждён орденом Русской Православной Церкви Святого Благоверного Князя Даниила Московского. Автор многих книг и выставок по востоку. Главное детище Николая Изосимовича — известная в стране галерея «Никор».
***

- Что кончала? – спросил Корнилов.

- Ничего, - ответила я.

- Как ничего?! Не может быть! – не поверил он. – Композиция безупречна. И цвета!

«Наверное, думает, что я вру, чтобы выпендриться», - промелькнуло у меня в голове. 

- Ну я в детской изостудии занималась, - уточнила я.

- Надо же! - продолжал удивляться Корнилов. – Впрочем, может быть и хорошо, что нигде не училась, а то бы тебя испортили. Ещё работы есть?

- Да, - ответила я.

- Приноси.

Как же я была счастлива, что для моих гобеленов нашлось место, где их могли видеть люди, возможно и не знающие, что такое «гало», но способные оценить их по достоинству!

***      

Со временем моими гобеленами была увешена целая боковая стена галереи, вдоль которой плавной дугой шла пологая лестница, ведущая из амфитеатра в партер конференц-зала.

Вероника рассказывала мне, что посетители часто чуть не падали со ступенек, потому что не замечали их, засматриваясь на гобелены. А однажды поведала мне совсем уж фантастическую историю.

- Представляешь, Мила, - сказала она, - на той неделе у нас был представитель аукционного дома «Сотбис».

- Да ты что! – удивилась я.

- И знаешь, что он сказал? Во всей галерее только два автора достойны внимания: ты и Сашка Жерноклюев. Твои работы он вообще музейными назвал.

Я засомневалась: не придумала ли Вероника эту историю? А с другой стороны – зачем ей врать? В любом случае слышать это мне было приятно.

Когда Вероника сообщила мне, что один новый русский готов приобрести всю мою коллекцию, я наотрез отказалась, потому что не могла себе представить, что мои «музейные работы» уйдут в частные руки и больше их никто не увидит. Даже Корнилову, который хотел купить два моих любимых гобелена, сказала «нет».

С Корниловым я поступила по-свински. Уж ему-то надо было хотя бы один гобелен  просто подарить, ведь он ни разу не упрекнул меня за то, что я сижу на своих гобеленах как собака на сене. Кроме того, он был первым, кто так высоко оценил моё творчество и «вывел в свет».

Вероника уговаривала меня:

- Я понимаю, Мила, что гобелены для тебя как дети, но надо научиться с ними расставаться.

Я согласно кивала головой, но ничего поделать с собой не могла.
 
В галерею я наведывалась довольно часто. Там я отдыхала от домашней рутины и подзаряжалась положительными эмоциями: с Вероникой поболтаешь, с художниками пообщаешься – глядишь, и настроение повысится. Иными словами галерея стала для меня своеобразным кабинетом психологической разгрузки.

Однажды Вероника обратилась ко мне с просьбой, которая меня удивила:

- Мила, - сказала она, - у моей дочери проблема. Поговори с ней, пожалуйста.

- Да чем я смогу ей помочь?! Я же её совсем не знаю.

- Зато я тебя знаю. Ты добрая – по твоим работам видно. Значит, поможешь, - возразила Вероника и без паузы продолжила: - Два года назад Светка родила дочку от одного женатого подлеца. А теперь опять влюбилась и собирается замуж.

- Так в чём проблема? Он её не берёт или ты против?

- Совсем нет! Он парнишка хороший, предложение ей сделал. И Машеньку Светкину любит. Я же вижу. Но Светка верующая, а её духовник категорически против их брака. Говорит, что она не имеет права думать о себе и должна посвятить всю свою жизнь ребёнку.

- Понятно, - сказала я, - это он считает, что Света теперь должна свой грех до гробовой доски искупать. Я к вере с уважением отношусь, но мне кажется, что батюшка слишком много на себя берёт. Святую он из неё что ли сделать хочет?    

- Вот и я ей говорю: послушаешься своего батюшку, а потом всю жизнь жалеть будешь! А она на меня чуть ли не с кулаками кидается. Совсем психованная стала. Даже на Машеньку орёт. Я за неё боюсь!

- Вероника, для твоей дочери батюшка – проводник воли божьей. А когда ты говоришь, чтобы она его не слушалась – сразу же злейшим врагом становишься. Тут надо по-другому.

- Вот видишь! – обрадовалась Вероника, - Я же знаю, что ты найдёшь нужные слова. Поговори!

- Ладно, попробую, - согласилась я, потому что мне стало жалко незнакомую мне, но явно несчастную Свету, да и саму Веронику тоже.

Спустя несколько дней Вероника мне позвонила и сказала:

- Мила, приезжай в галерею, Светка сейчас здесь.

Встретив меня у входа в зал, Вероника сказала:

- Света тебя ждёт. Вон за тем стендом я стулья поставила. Ты пока садись, а я её сейчас из подсобки позову.

«Как ждёт?! Надо было Веронику предупредить, чтобы наше знакомство с её дочерью было как бы случайным. Она бы мне как попутчику в поезде поведала о своей беде. Если я ничем ей не помогу, так, по крайней мере, она душу облегчит. А так получается – бедная девочка на меня надеется. А если ничего не получится? Ей же ещё хуже станет!».

Пока я так думала, ко мне подошла высокая темноволосая девушка лет двадцати, совсем не похожая на свою маму – миниатюрную блондинку Веронику.

Она поздоровалась, села напротив меня и безо всяких предисловий начала сбивчиво рассказывать про свою любовь, осуществлению которой препятствует её материнский долг. При этом она беспокойно двигала руками: то поправляла волосы, то теребила ими подол юбки, то потирала лоб. Глаза её лихорадочно блестели. Девочка была явно в неадекватном состоянии.

Закончив свою исповедь, Света посмотрела на меня взглядом человека, который вручает свою судьбу в мои руки. Мне даже страшно стало, но деваться было некуда, и я, будучи неверующей, мысленно перекрестилась и сказала:

- Света, ты же своего Пашу по воле Господа встретила. И полюбили вы друг друга по его воле. Так разве он попустит (из каких кладовых моей памяти всплыло это устаревшее книжное слово?), чтобы вы страдали? Если вы будете в любви жить, он за вас только порадуется.

У меня от сердца отлегло, когда Света интенсивно закивала головой и воскликнула:

- Да! Да! Это Он мне Пашу послал!

- Ну конечно!

- Спасибо, Мила.

- За что? Ты Бога благодари, - сказала я.

Мы попрощались, и Света пошла к маме, а я, даже не заглянув в подсобку, поехала домой.

Вечером позвонила Вероника и сказала:

- Ну, Милка, ты гений! Такой спокойной Светка давно не была. Не дёргается, на Машеньку не орёт.

- Давай, Вероника, подождём, - сказала я. - Надеюсь, что всё наладится. Только ты её не трогай. По-моему она уже сама всё решила.    

Положив трубку, я подумала: «Как хорошо, что в мою голову вовремя пришла мысль сказать бедной девочке то, что она жаждала услышать, причём такими словами, которые её душа не могла отвергнуть. Я, конечно, не гений, но уж точно – молодец».

Где-то недели через две Вероника позвонила мне и сказала:

- Мила, ты можешь прямо сейчас приехать? У меня к тебе есть дело.

- Какое? – слегка напряглась я: вдруг у Вероники опять с дочкой проблемы?

- Приезжай – узнаешь, - ответила Вероника.

В её голосе никакого беспокойства я не расслышала, поэтому с готовностью согласилась:

- Хорошо, буду через час.

В галерее Вероника встретила меня словами:

- Ну ты, Милка, точна как королева! Приехала ровно через час.

- Так ить маршрут до боли знакомый, - пошутила я и спросила: - Что у тебя за дело?

- Сейчас узнаешь. Пойдём в подсобку, - ответила Вероника, закрывая входную дверь на ключ.

В тесной подсобке меня ждал накрытый стол, за которым сидел незнакомый мужчина лет сорока, которого Вероника представила как успешного бизнесмена и своего давнего знакомого Бориса.

- Очень приятно познакомиться, - сказал Борис. – Я от ваших гобеленов в восторге.

- Спасибо, - поблагодарила я и, обращаясь к Веронике, спросила: - По какому случаю банкет?

- Мила, сегодня Света с Пашей идут подавать заявление в ЗАГС, - торжественным голосом возвестила Вероника.

- Здорово! – сказала я. – Поздравляю.

- За это надо выпить, - подхватил Борис и разлил по стаканам красное вино из одной бутылки из трёх.

За пару часов мы выпили всё. Борис, быстро перешедший со мной на «ты», не переставал восхищаться гобеленами и просил меня продать ему четыре.

- Милка, это же чудо какое-то! Ну не хочешь четыре, продай хотя бы своих женщин в красном, - уговаривал он меня.

Борис имел ввиду «Похищение Европы» и «Круиз». Губа не дура: эти гобелены входили в число моих «избранных». И хотя от похвал и выпитого у меня кружилась голова, я ему отказала.

- Жадина-говядина! – обиделся пьяненький Борис.

- Милка не жадина, - встала на мою защиту захмелевшая Вероника. – Просто она свои гобелены слишком любит, а любимых не продают! Правильно я говорю?

- Правильно! – согласилась я с Вероникой, - Руки прочь, Боря, от моих гобеленов!

В общем, хорошо посидели…

Через месяц Света вышла замуж, а через год родила вторую девочку. Потом моя связь с Вероникой прервалась, и я не знаю, как сложилась судьба её дочери. Очень надеюсь, что они с Пашей не разошлись, и у них всё хорошо.    

***

Терпением Николая Изосимовича я злоупотребляла больше года, но так и не созрела до расставания со своими «детьми», поэтому в конце 1998 года решила галерею покинуть. Возможно, я бы этого не сделала, если бы в то время меня не накрыла такая глубокая и длительная депрессия, что всё вокруг стало казаться мне тусклым, никчемным и бессмысленным. 

Однако прежде, чем начать повествование об этой, не самой лёгкой поре своей жизни, я потешу собственное эго воспоминаниями об успехе моего творчества, который пришёл ко мне, после того, как я выплыла из этого мутного болезненного состояния.


3. ВЕЛИКАЯ СИЛА ИСКУССТВА 

О том, что оказалась собакой на сене я не пожалела, потому что, сохранив коллекцию, в конце 1999 года выставила её (за свой счёт) в Центральном доме художника. Там меня заметили и пригласили в Московский союз художников, после чего мне уже не приходилось платить за экспозиционные метры.

С тех пор я участвовала более чем в тридцати выставках, включая зарубежные. Было пять или шесть персональных. Обо мне писали в газетах и журналах. Даже на телевидении мелькала, правда ни одного своего интервью не видела.

В 2002 году во Всероссийском музее декоративно-прикладного и народного искусства (так он тогда назывался) состоялась выставка «Скульптура и гобелен в вашем доме». Скульптура была представлена известными мастерами, принадлежавшими к поколению «шестидесятников»: Владимиром Лемпортом, Юрием Ковалём и Николаем Силисом. Гобелены – тремя «молодыми» художниками, среди которых была и я. Экспонировались все мои работы кроме одной.

Выставку посетила супруга тогдашнего американского посла госпожа Вершбоу, которая в буквальном смысле слова на мои гобелены запала. Её сопровождающий объяснил мне:

- Миссис Вершбоу занимается дизайном ювелирных украшений и является членом-основателем Гильдии золотых дел мастеров в Вашингтоне, поэтому прикладным искусством очень интересуется.

Невысокая худощавая американка в элегантном чёрном костюме и очках в тонкой оправе останавливалась у каждой моей работы и произносила восклицание «Wow!», которое я тогда услышала второй раз в жизни. Впервые это слово произнёс Йен, когда я буквально убила его длинным русским словом "человеконенавистничество".      

***

Wow: 1. Ого! Обалдеть! Ничего себе! Здорово! Офигеть, очуметь, отпад, ух ты, ишь ты, надо же (выражает удивление и восторг). 2. Боже мой! Какое горе! Ой! (выражает отвращение, удивление, горе, соболезнование). (Викисловарь)

***

Нынче это универсальное междометие «вау!» въелось в русскую речь как клещ в незащищённое тело и «высосало» все наши «ого!» и «здорово!». Процесс, конечно, не остановить. И многие «чужестранцы» вполне успешно перевариваются нашим «великим и могучим». Скажем, слово «смайлик» не заменяет нашу «улыбку», потому что употребляется во вполне определённом контексте. И всё же, и всё же…

Однако не буду долго разглагольствовать на эту тему, а процитирую понравившееся мне стихотворение Саши Стёпушкина «Любомудрие»:

«Великие греки давно задавались вопросом:
Как долго останется подлинным судно Тесея,
Коль доски загнившие в нем заменять постепенно.

Похожий вопрос и в лингвистике может возникнуть:
Коль старым словам в иностранном находят замену,
Как долго при этом собою язык остается».

Впрочем, я отвлеклась. У гобелена «Похищение Европы» я рассказала миссис Вершбоу про свою «морскую болезнь», а когда мы подошли к работе «Ловушка для мужчин», она остановилась надолго, хотя я сама считала её не очень удачной с художественной точки зрения. Сюжет, в котором в красную туфельку на высоком каблуке карабкаются маленькие мужчины, её очень развеселил.

- Like cockroaches (как тараканы)! – смеясь, воскликнула она.

Про себя я отметила, что госпожа Вершбоу попала в точку: именно как тараканы.

- Возможно, я сотку пару к этому гобелену: «Ловушка для женщин», - сказала я и добавила: - Как вы думаете, что там будет изображено?

Я была уверена, госпожа Вершбоу сразу же догадается, но она «тест» на сообразительность не прошла, хотя мне казалось, что это очевидно. Я решила долго её не мучить, и чуть не задала детский вопрос «Capitulate (сдаётесь)?», однако во избежание международного скандала вовремя спохватилась: а вдруг этот вопрос для супруги американского посла прозвучит провокационно?
 
- Кошелёк! Широко раскрытый кошелёк (по-русски я бы сказала – раззявленный), в который, отталкивая друг друга, бегут девушки в свадебных платьях.

Миссис Вершбоу громко рассмеялась и сказала:

- Like cockroaches!

***

После моей второй выставки в ЦДХ «Пир для глаз, для сердца и ума» меня пригласили в авторы журнала «Новый очевидец» и даже заплатили гонорар ($500) за возможность публикации в нём моих работ. Невиданная щедрость по тем временам.

Два номера журнала вышли с моими иллюстрациями, но, к сожалению, эти номера оказалось последними. В редакции мне сказали, что американцы предъявили претензию, что «Новый очевидец» точь-в-точь повторяет формат еженедельника «Нью-Йоркер». На самом деле так оно и было, поэтому во избежание судебных исков журнал пришлось закрыть.

***
The New Yorker, — американский еженедельник, публикующий репортажи, комментарии, критику, эссе, художественные произведения, сатиру и юмор, комиксы и поэзию. (Википедия)

***

Я стала узнаваемой среди профессиональных художников. «Главный по гобеленам» в Московском союзе художников Сергей Владимирович Гавин на следующий день после открытия одной из выставок позвонил мне рано утром и сказал, что они с женой в восторге от моих работ. С тех пор он называл меня не иначе, как «талантливая вы наша».

***

Гавин Сергей Владимирович. Заслуженный художник Российской Федерации. Член-корреспондент Российской академии художеств. Член Московского Союза Художников. Член Международной Ассоциации Изобразительных Искусств-АИАП ЮНЕСКО. Член Союза художников России. Кафедра Дизайн текстиля. Профессор.

***

Признание товарищей по цеху дорогого стоит, однако не меньше, а, пожалуй, и больше меня радовала реакция простых зрителей. Я видела, что мои работы действуют на них, если можно так выразиться,  психотерапевтически.   

Чтобы не быть голословной приведу несколько записей из тетради отзывов с этой выставки.

***

«Утро было пасмурным и внутри и вовне, дела позвали в ЦДХ и… улыбка, смех, радость, благодарность за то, что живёшь! Спасибо огромное!!! Счастья и озарений». Подпись

«Эта выставка – самое прекрасное, что есть сегодня в ЦДХ! Изящество юмора, сочетание лубка с античностью, мастерство, цвет! Поздравляю автора и восхищаюсь!». С уважением Нона Зайцева, искусствовед, чл.с.х.

«Очень остроумно! Чудесным образом поднимает настроение и заставляет смотреть на жизнь проще». Без подписи.

«Пришла на выставку в плохом настроении, поглощённая проблемами в бизнесе. Увидела Ваши работы и забыла обо всём. Радуют глаз, поднимают настроение. Спасибо. Вы приносите радость». Корчак Г.М.

«Спасибо за доброту к людям». Дет. врач Георгий (фамилия неразборчиво)

«Дорогая Мила! Огромное Вам спасибо за ваши прекрасные работы, за фантазию и юмор. Я получила огромный заряд положительных эмоций от ваших восхитительных работ…». Галина Кравчук

Были и развёрнутые отзывы, например:

«Вполне профессионально не только по технике исполнения, но по тому, как автор использует условный язык «декоративного» искусства – искусства гобелена для невербального авторского высказывания. Этот язык ироничен, метафоричен и выразителен. Автор использует локальный цвет для подчёркивания «видимой» (а на самом деле скрытой) «простоты» (а на самом деле глубокого подтекстового) высказывания. Безусловно, что мы имеем возможность познакомиться с интересными текстами мыслящего автора». Итта Рюмина, акт-критик

Или вот совсем короткие:

«Очень умныя выставка. Мне нравилась!» Sue Moffat (из Англий)

«Браво! Браво!!!» Сергей Румянцев (Засл. Художник России, Кострома)

И даже такой:

«Ручная работа – то же самое, что брабус у Мерседеса». Виктор

(Никто из моих знакомых не знал, что такое «брабус», но все сошлись во мнении, что гобелены Виктору понравились).

***

Ну вот – нахвасталась вдоволь, а теперь вернусь назад, в 1998 год.


4. РЕЗЬБУ СОРВАЛО

Когда в 1973 году я училась на курсах патентоведения, лектор рассказывал нам, что советские станки делали с шестикратным(!) запасом прочности, то есть на каждый станок уходила чёртова прорва металла. Нашей расточительностью не преминули воспользоваться бедные на ископаемые ресурсы японцы. Они покупали новые советские станки и использовали их в качестве металлолома для своего производства.

До сих пор не могу понять, зачем нашим станкам нужен был такой запас прочности? Варианта два: либо металла было не жалко, либо закладывались на случай, если Луна на Землю упадёт. А ведь можно было, скажем, вместо одного тяжеловесного станка-«голиафа» сделать три вполне надёжных изящных «давида».

Вспомнила я эту историю потому, что она своей иррациональностью сродни попыткам моего мужа предусмотреть все возможные варианты событий и обезопасить себя от любого, даже маловероятного случая, истощая тем самым свой, далеко не бесконечный, жизненный ресурс.

Боясь оставить семью без средств к существованию, Лёша трудился семь дней в неделю. С понедельника по пятницу работал в компании «Телесофт», а в выходные – в Институте физики атмосферы, в котором ему к микроскопической зарплате прибавили 100 долларов в виде гранта.

Эта стратегия обеспечения «запаса прочности» вышла мужу боком – его нейродермит обострился так, что я каждый день выметала с пола вокруг кровати, в ванной и в туалете горы его счёсанной кожи. Нельзя же быть в постоянном напряжении, да ещё и пахать на износ!

Лёша нашёл платного врача-дерматолога, который выписал ему мази, посоветовал не перегружаться, не нервничать и обязательно исключить из рациона продукты-аллергены.

От моркови с апельсинами и других жёлтых и красных даров природы Алёша отказываться не собирался. Стал убеждать врача, что они ему не вредят. Доктор спорить с ним не стал, ведь чем дольше пациент болеет, тем больше платит. А вот мне на мужа было больно смотреть.

Я попыталась убедить Лёшу соблюдать рекомендации врача и прописанную диету, на что он мне ответил:

- Я свой организм лучше знаю!

- Лёша, ну почему ты думаешь, что твой организм уникальный? Ты что – с Марса? 

- Потому что я уже пробовал.
 
- Как ты пробовал? Три дня морковку не ел? Ты же физик. Проведи чистый эксперимент. Откажись от всех продуктов, которые тебе нельзя, на месяц или лучше два. Вот тогда и посмотришь.

Лёша махал рукой – что, мол, с тобой разговаривать, и удалялся.

Однажды Шурик принёс книгу немецкого врача, который проблемой нейродермита двадцать пять лет занимался. Я её прочла. В ней были те же рекомендации. Предложила Лёше почитать – он её даже в руки не взял.      

Пыталась я и Лёшин трудовой энтузиазм урезонить. Бесполезно.   
 
Однажды я всё-таки не выдержала и решила, что с места не сойду, а уговорю его уволиться из института.

- Лёша, - сказала я, - давай сядем и поговорим.

Лёша напрягся.

- О чём? – спросил он тоном, не предвещающим ничего хорошего.

У меня по позвоночнику пробежал неприятный холодок. «Сейчас начнёт упираться», - подумала я, но решила не отступать.

- Лёша, я прошу тебя, пожалуйста, откажись от работы в институте.

- А на что мы будем жить, если завтра «Телесофт» медным тазом накроется? – раздражённо спросил он.

- Дефолт объявит что ли? - попробовала пошутить я.

- Не знаю, - ответил муж.

- Так зачем раньше времени беспокоиться? – сказала я просительно-вкрадчивым голосом и попыталась прикоснуться ладонью к его руке, лежащей на столе.

Лёша вздрогнул и отдёрнул руку.

- Да мало ли что!

- Лёша, ну допустим, что это произойдёт. Но ты же не какой-нибудь раздолбай или пьяница! Голова у тебя есть, руки ноги целы, не куришь даже! Я уверена – без работы ты не останешься. Обязательно найдёшь! 

- А ты думаешь, это так легко?! – упорствовал непробиваемый никакими аргументами муж. - Забыла, как мы жили, когда я полгода без работы сидел?!

Терпение моё лопнуло: «Какого чёрта он считает себя Атлантом, на котором небо держится!».

- А как мы жили?! С голоду подыхали что ли? Ты ведь не единственный у нас добытчик. Забыл, что я переводами зарабатывала?

- Да, зарабатывала, но вдруг…

- Лёша! – прервала я его и от бессилия расплакалась, - неужели ты не понимаешь, что, работая семь дней в неделю, ты себя в могилу загонишь раньше, чем эту самую работу потеряешь?!

Не знаю, внял ли муж моему последнему аргументу или это мои слёзы пробили брешь в его бронебойной защите, но он сдался:

- Ладно, грант закончится – на другой подписываться не буду.

Ну и чего я добилась? А ничего.

Грант закончился, но мой мнительный супруг продолжил жить в бесконечном ожидании катастрофы, принимая за объективную реальность страхи, которые гнездились в его голове, и вёл себя в соответствии с этой «реальностью». Это был его персональный ад, в который неизбежно втягивалась и я. 

У Леши, как говорят в народе, начала съезжать крыша. Всё возрастающее и непонятно на чём основанное беспокойство за здоровье сына, и непоколебимая вера в раздельное питание, привели к тому, что он решил управлять Антошкиным желудком как своим.

В нём вдруг прорезались черты его авторитарного бати, который считал, что домашние должны беспрекословно подчиняться его воле.   

Если сын осмеливался налить себе чаю после обеда, отец вырывал у него чашку из рук и выливал содержимое в раковину со словами:

- Чай можно пить не раньше, чем через четыре часа после еды! И без сахара!

Или требовал:

- Ешь помидор!

Антошка отвечал:

- Мне помидоры есть нельзя. Аллерголог запретил.

- Тогда жри огурец!

Антошка переходить в другую веру не хотел и сопротивлялся, как мог. Пил чай втихаря, а чтобы папа не услышал, размешивал сахар так, чтобы ложка края чашки не задевала. Иногда позволял себе открытое непослушание. Однажды я наблюдала такую сцену:

Антошка готовил тесто для своих любимых блинчиков и вбил туда яйцо – чего по Шелтону категорически делать было нельзя. Лёша, зайдя на кухню, спросил сына:

- Ты тесто без яйца завёл?

- А ты, папа, химический анализ проведи, и узнаешь, - ответил Антон.      

Пытался он с отцом и поговорить:

- Почему ты думаешь, что если я не буду питаться раздельно, заболею и вылечу из университета?

На что Лёша отвечал:

- Не спорь со мной! Я не думаю, а знаю!

У меня сложилось впечатление, что Алёша жил по принципу: если со мной что-то плохое случилось, значит и с моим сыном это обязательно случится.   

К бабе Зое, у которой были свои устоявшиеся взгляды на здоровое питание, Лёша стал относиться как к злейшему врагу.

Если она ставила перед Антошкой котлеты с пюре, Лёша хватал тарелку и вываливал из неё картошку в помойное ведро. Под запрет попали вкусные бабушкины супы.

- Не давайте Антону эту отраву! – требовал он.

- Яку таку отраву! – возмущалась баба Зоя. – Без супа нельзя! Желудок заболит.

- Ничего Вы не понимаете! – кричал Алёша и выбегал из кухни, хлопая дверью так, что из неё чуть не вылетали стёкла.

Я подумала, что надо Алёшу с тётушкой на время разделить. Мне казалось, что в отсутствии «раздражителя» Алёша успокоится, и тогда я попробую убедить его не воевать с бабой Зоей за Антошкин желудок. 

Я поехала к родителям, и, не вдаваясь в подробности нашего бытия, попросила маму взять на недельку бабу Зою к себе. Но мама категорически отказалась. Правда, на следующий день она позвонила и сказала:

- Мы тут с отцом решили, что сможем недельку с Зоей пожить. Привози.

- Ладно, мама, не надо, - ответила я.

Алёша продолжал гнуть свою линию, и я в желании защитить сына, бабу Зою и здравый смысл, пыталась его переубедить или, по крайней мере, снизить градус агрессии.   

- Алёша, я согласна с Шелтоном, что надо есть больше овощей и фруктов, не стоит увлекаться жирной пищей и вообще переедать. Но почему он считает что суп – это вредно? – спрашивала я.

- Да потому что желудочный сок разбавляется супом из-за чего переваривание идёт очень медленно и пища в желудке начинает загнивать! – отвечал он мне.

- Но ведь желудок – не механическая мешалка, куда вливается заранее определённая доза желудочного сока, - возражала я. – Организм – живая система, и в ней существует обратная связь. Я думаю, что в ответ на количество поступившей пищи сока вырабатывается столько, сколько надо для её переваривания. Если это суп – сока в желудок поступит больше. Если одно яблоко – меньше. По-моему, здоровый желудок так и работает.

 - Вот именно, что здоровый! – возражал муж.

- А что, у Антона желудок больной?

На этот вопрос Алёша не отвечал, а вменял мне в вину, что я Шелтона не читала. 

– Поэтому с тобой не о чем разговаривать! – заявлял он. 

- Хорошо, я прочту, - обещала я.

- Вот тогда и поговорим! - завершал нашу «академическую дискуссию» муж.

Я Шелтона прочла и беседу на тему раздельного питания попробовала возобновить, потому что у меня появились новые аргументы против этой диеты. Однако ничего не вышло – от разговора Лёша уклонился, заявив:

- Поздно. Надо было раньше читать!

Я уже не знала, что делать и попробовала зайти с другого конца.

- Ну хорошо, Лёша, ты считаешь, что раздельное питание сыну необходимо. Но ведь, если человека заставлять, будет только хуже. Насильно мил не будешь. Надо, чтобы Антошка сам осознал его пользу.

Алёша зыркнул на меня таким взглядом, что я съёжилась.         

- С тобой осознает! Вместо того чтобы помочь, ты стоишь в стороне и смотришь, что из этого получится! Ты рушишь семью! - выкрикнул он, после чего оделся и пулей выскочил из дома.

В общем, пошли клочки по закоулочкам. Я поняла, что у Лёши резьбу сорвало окончательно.

Вернулся он за полночь, а ведь на дворе был декабрь, и температура вечером опустилась до минус восемнадцати.

Всё время до его возвращения я сидела, тупо уставившись в стену, и в голове у меня вертелась одна мысль: «Что делать, что делать, что делать?».   

На следующий день я поехала к маме и поделилась с ней своими печалями, чего раньше никогда не делала.               
 
- Даже не знаю, чем тебе помочь, - сказала она.

- Да чем тут поможешь? Лёше к психиатру пора обращаться, но если я на это только намекну, он заявит, что это мы все ненормальные, - сказала я и расплакалась навзрыд.

У мамы тоже на глазах появились слёзы, и она попыталась меня успокоить:

- Ну, Милочка, ну не надо.

На кухню заглянул отец.

- Катюша, не расстраивайся ты так! – сказал он. - У тебя же давление подскачет.

Меня обожгли сразу два нехороших чувства: зависть и обида. «Папа! Милый папа! Ты так трепетно относишься к маме, беспокоишься о ней, и в то же время не нашёл ни единого слова поддержки для своей любимой дочурки, которой так плохо!».

Мама молча обернулась к отцу, и он тут же ретировался в комнату.

Возвращаясь домой, я подумала, что напрасно на отца обиделась. Я знала – он меня любит, но для него я давно уже не «дочурка», а взрослая «девочка», у которой своя жизнь. А мама, которую он всю жизнь любил и всегда боялся, до конца дней останется дорогой его сердцу Катюшей.

В общем, обида прошла, а зависть осталась: вот если бы Алёша проявлял хотя бы десятую долю той трогательной заботы, которой была окружена моя мама.         


5. NO EXIT. ВЫХОДА НЕТ

После скандала с «уходом из дома»  Лёша стал совсем плох. Он сильно похудел, брови его были постоянно сдвинуты, губы плотно сжаты, отчего превратились в тонкую ниточку, глаза горели недобрым огнём. Он взрывался по любому поводу, поэтому я боялась заговорить с ним даже о погоде. Это был другой Лёша. Что с ним делать, я не знала, и помочь мне было некому. 

Бесконечные и бесплодные мысли о своём несчастье всё глубже погружали меня в тягостную и вязкую тоску. Между мной и внешним миром выросла стена, и я потеряла всякий интерес к тому, что там за ней происходит. 

***

Дневные горести не разделив ни с кем,
Лежу без сна как вдовый без жены.
Глаза закрыла только лишь затем,
Что ночью они просто не нужны.

Раздумья об уже вчерашнем дне
Ведут свой бесконечный хоровод,
И не прервёт ничто их в тишине…
Но, нет, послушай, кто это поёт?

Откуда эта музыка слышна,
Такая близкая, хоть незнаком мотив?
Выходит, что не только я одна
Не сплю, тоску ни с кем не разделив…

Но невозможно было разобрать,
О чём поют, на языке каком?
Потом подумалось – зачем мне понимать?
Ведь музыка играет за окном. 

***

После нескольких месяцев такой «не жизни» меня окончательно накрыла депрессия, которая оказалась похлеще той, в которой я пребывала, когда у Лёши подозревали рак лимфоузлов и долго не могли поставить окончательный диагноз.

Я потеряла всякий интерес к ткачеству, свои домашние обязанности выполняла на автопилоте, перестала следить за собой. Сгорбилась так, что соседи не сразу меня узнавали. Но мне было всё равно, что они обо мне подумают или скажут.

В декабре у бабы Зои был день рождения. Гнетущая атмосфера, царящая в нашем доме, никакого празднования не предполагала. Тётушка моя решила отметить его у своей подружки с третьего этажа.

- Мила, купи мне говяжью лытку и чекушку водки, - попросила она. – Сварю холодец, и мы с Анной Павловной посидим.

На контейнерном рынке я купила лытку и какие-то закуски, а вечером следующего дня пошла к метро, где в небольшом магазинчике продавали спиртное. Подойдя к прилавку, я долго шарила глазами по рядам, уставленным батареями бутылок с алкогольными напитками на любой вкус и кошелёк. Найти чекушку мне никак не удавалось.    

Продавщица измерила меня взглядом, в котором читалась не то брезгливость, не то жалость.

- Вам чего? – спросила она.

- Мне чекушку водки.

- Вон там внизу слева, - указала продавщица на самый нижний ряд полок, где стояло пять или шесть сортов водки в маленьких бутылочках.

- А какая из них хорошая? - не знаю, зачем спросила я.

- Они все хорошие, - ответила продавщица с лёгким раздражением.

- Тогда мне вон ту, за двадцать восемь пятьдесят, - сказала я и полезла за деньгами в карман купленной ещё в Алма-Ате дорогой канадской куртки на гагачьем пуху, за тринадцать лет носки потерявшей свой породистый экстерьер.

В кармане было много мелочи, скопившейся у меня за последнее время. Я пересыпала монеты в левую руку и правой начала отсчитывать нужную сумму. Продавщица молча наблюдала за счётом. Мелочи оказалось ровно столько, сколько было нужно.

- О, ровно двадцать восемь пятьдесят, – сказала я и пересыпала монеты в руку продавщицы, которая бросила их в коробку для мелочи и вручила мне чекушку. Тоже молча.

«Она меня за алкашку приняла», - равнодушно подумала я и, засунув чекушку в карман, вышла из магазина.

В январе девяносто девятого мне исполнялся пятьдесят один год. Алёша, с которым я уже не помнила, когда разговаривала, неожиданно обратился ко мне:

- Давай завтра поедем в магазин, - сказал он. – Выберешь себе подарок.

Раньше такое предложение вызвало бы у меня радость, теперь же оно показалось мне бессмысленным и ненужным. Для чего всё это? Только потому, что так положено?

Самым большим подарком для меня было бы обращение Лёши к специалисту – врачу или психологу, но он продолжал считать, что с ним всё в порядке, а во всех бедах виновата я.

- Не надо мне подарка, Лёша, - ответила я.

Однако он настаивал, и я спорить не стала.

На следующий день он привёз меня в какой-то ювелирный магазин, подвёл к застеклённому прилавку и сказал:

- Выбирай.

Я ткнула пальцем в дешёвые золотые серёжки без камушков для того, чтобы побыстрее уйти из магазина – у меня стоял ком в горле, и я боялась расплакаться.

- Может быть, выберешь что-нибудь получше? – спросил он.

- Нет, - довольно резко ответила я, думая про себя: «Неужели ты не видишь, что все эти цацки мне даром не нужны?!».

Лёша заплатил за серёжки, и мы поехали в наше разворошенное семейное гнёздышко.

У подъезда дома я остановилась и сказала:

- Пойду в ботанический сад. Прогуляюсь немного.

Лёша молча кивнул.

Я мечтала об уединении и покое, однако, подойдя к главному входу ботанического сада, увидела за воротами много гуляющих людей. «Сегодня же воскресенье», - вспомнила я. Возвращаться домой не хотелось, и я направилась к небольшому Леоновскому кладбищу, которое примыкало к саду с его северной стороны.

Вот уж где было совершенно безлюдно и покойно! Я бродила по узким тропинкам между могилами, читала имена усопших, даты их рождения и смерти, разглядывала кресты и памятники. Атмосфера погоста подействовала на меня умиротворяюще.

Выйдя на более широкую дорожку между участками, я увидела впереди двоих мужчин: один был средних лет, а второй совсем молодой. Они возились у могилы. «Годовщина, наверное», - подумала я и хотела тихонечко пройти мимо, чтобы не мешать им прибирать свою могилку. Когда я с ними поравнялась, тот, что постарше разогнул спину и, взглянув на меня, неожиданно спросил:

- Помянешь?

- Помяну, – ответила я, и тут же сообразила, что мужик принял меня за кладбищенскую бомжиху.

Молодой взял с низенького столика бутылку водки, наполнил гранёный стакан на треть и протянул его мне. Тот, что постарше молча предложил мне конфету. Я выпила горькую залпом и закусила карамелькой.

«Наверное, надо что-то сказать», - мелькнуло у меня в голове.

- Пусть земля будет пухом вашему родственнику, - выдала я и, решив, что нельзя ограничиваться этой затёртой фразой, а следует проявить больше участия, продолжила: - Кто тут у вас покоится?

Мужики на мой вопрос отвечать не стали и вернулись к прерванной уборке, всем своим видом показывая: не старайся – больше тебе тут не обломится.

Вернувшись домой, я впервые за несколько месяцев посмотрела на себя в зеркало и увидела дряхлую старуху с пепельно-серым лицом, испещрённым сеткой красных прожилок. Ну вот – алкашка и бомжиха. А что дальше?

Лёжа ночью в постели, я представила себе, как сяду на электричку, доеду до конечной станции, забреду подальше в лес и замёрзну под ёлкой.

Это были сладкие мечты, ведь они сулили избавление от невыносимой боли. Однако под утро я заснула с мыслью, что никогда этого не сделаю. У меня есть сын, которому я нужна. Но ведь и муж во мне нуждается, потому что со своей проблемой сам справиться уже не может. Значит, если дальше жить, то


6. ЛЁШУ НАДО СПАСАТЬ

Я поехала к Сашке Ямпольскому – младшему брату моего одноклассника Игоря. Саша и его жена Вика были психиатрами. Выслушав меня, они в один голос сказали, что у Алёши, как минимум, серьёзный нервный срыв, и что помочь ему можно, только он должен сам этого захотеть.

Когда я только попыталась Алёше сказать о Ямпольских, он выпалил что-то типа «ты хочешь сказать, что я ненормальный?!», на этом наш разговор и закончился.    

Я решила обратиться за помощью к Шурику. С младшим братом у Лёши были хорошие отношения – может быть, он сможет мужа убедить, что я ему не враг.

Я позвонила Шурику и попросила его приехать к нам как можно скорее.

- Надо поговорить, - сказала я.

- Что-то случилось? – спросил он.

- Не по телефону, - ответила я.

Шурик приехал вечером следующего дня. Алёша уже был дома, поэтому, открыв дверь, я приложила палец к губам и прошептала:

- Подожди меня на улице.

Шурик кивнул головой и спустился по лестнице.

- Кто это был? – спросила баба Зоя.

- Да квартиру перепутали, - ответила я, надевая куртку. – Пойду, воздухом подышу, а то что-то голова разболелась.

Во дворе встревоженный Шурик встретил меня вопросом:

- Так что случилось?

- С Алешей беда, - ответила я. – Совсем крыша поехала.    

- Я это уже давно заметил, - сказал Шурик. – Ваш брак всегда идеальным считал. Братану завидовал, а тут – ты слово скажешь, а он на тебя кидается.

Я рассказала Шурику о том, что происходит в нашей семье, и подвела итог:

- Алёша своей мнительностью загнал себя в угол. Мне кажется, что дело тут не столько в раздельном питании, сколько в том, что его психика не выдержала испытаний, которые на него свалились. Если бы жизнь была такой, как в советское время, он бы не сломался.
 
- Пожалуй, так, - согласился Шурик.

- Лёша ведёт себя так, как будто только он за всё в ответе, и только он всё знает, - продолжила я, - Людям не доверяет. Даже специалистам. Со своим дерматологом  в дискуссии вступает. Считает, что лучше врача знает, что ему надо.

Шурик молчал минуту или две, а потом сказал: 
   
- Я Лёшу понимаю. Мы с ним во многом похожи.

Я поняла, что после моих слов он молчал довольно долго, потому что проводил сравнительный анализ между собой и братом. 

- Не знаю, Шурик, тебе виднее. Я у вас только одну общую черту заметила: вы оба имеете привычку до безобразия затягивать с началом любого дела. Вот не можете стартануть, хоть тресни. Как будто вам какие-то высшие силы мешают. Это меня, если честно, раздражает.

- Согласен, - ответил Шурик. – Ты не представляешь, как это меня самого парит, но я ничего с собой поделать не могу. Это у нас всех от матери.

«В точку попал», - подумала я. Черта эта присуща всем Коренам младшим. И Татьяна, и Антошка – такие же «тормозишки». И да, это у них от Тамары Николаевны, которая могла три дня говорить, что сегодня приготовит «вкусный борщик» и в конечном итоге так к этому и не приступить.

***

«Да, да, сейчас сяду и начну делать. А нет, надо сначала позвонить знакомой, еще глянуть погоду на неделю, проверить почту… Сейчас начну, через пять минут…» Итак одно дело сменяется другим. Проходит день, другой, а движения вперед так и не наступает».

(Цитата из статьи «Прокрастинация – привычка откладывать жизнь на потом».

***

- Вот видишь – в отличие от Лёши ты самокритично к себе относишься, - сказала я. - Свои недостатки понимаешь и не пытаешься быть идеальным. Тут недавно в Москве Соловьёвы были. Так знаешь, что Володя об Алёше сказал? Трудно быть богом.

- Просто у Лёши не было случая посмотреть на себя со стороны, а для меня такую возможность жизнь предоставила. Когда я после аварии в больницу попал, напротив меня лежал такой же переломанный. К нему приходили родственники и знакомые, и этот переломанный был недоволен всем, что бы те ни делали. Мне было противно на него смотреть. А потом я вдруг в нём узнал себя, - сказал Шурик.

- Где же нам найти такого «переломанного», в котором Алёша себя узнает, - горько пошутила я.

- Да уж, - хмыкнул в ответ Шурик.

– Может быть, ты с ним поговоришь? К тебе, по крайней мере, у него претензий нет. Постараешься убедить его, что я ему не враг и не рушу семью, а, наоборот, хочу сохранить.   

Шурик опять помолчал, а потом сказал:

- Я попробую.

В этих словах я услышала и поддержку, и желание помочь.

Но Шурик продолжил:

- Правда боюсь, что у меня может не получиться. У нас не было принято обсуждать личные дела друг друга. 

Братья действительно говорили между собой исключительно на транзисторно-резисторные темы, и Шурика можно было понять – он боялся навредить.

- Господи! – возопила я. – Письмо мне ему написать что ли!

- А это хорошая мысль, - сказал Шурик. – В спокойной обстановке, когда никого рядом не будет, он твоё письмо прочтёт. У него будет время всё обдумать и понять. Только ты письмо сначала мне покажи. Ну чтобы там ничего обидного для Лёши не было.

- Конечно, - согласилась я.

На этом мы с Шуриком и расстались.


7. ОПЕРАЦИЯ «ПИСЬМО МУЖУ»

Алёша «сюрпризов» не любил, поэтому я подумала, что лучше будет, если он заранее о письме узнает и привыкнет к мысли, что ему надо будет его прочесть.   

Выбрав момент, когда мы оказались с ним на кухне одни, я подошла к нему и обняла за плечи. Он не отпрянул и тоже слегка меня приобнял. Этот жест придал мне сил и уверенности, потому что я поняла – Лёша не меньше меня хочет, чтобы этот кошмар закончился.         

- Алёша, у нас с тобой всё очень плохо. Мы даже нормально поговорить не можем. Давай я тебе напишу письмо, а ты его прочтёшь. Ладно? – сказала я и расплакалась.

Лёша согласно кивнул головой.      

Заручившись его согласием, я приступила к сочинению на тему кризиса в наших отношениях. Письмо писала долго – больше недели. Получился целый трактат на двадцать четыре страницы о сложностях семейной жизни  и способах их преодоления.

***

Трактат (от лат. tractatus — «подвергнутый рассмотрению») — одна из литературных форм, соответствующих научному сочинению, содержащему обсуждение какого-либо вопроса в форме рассуждения. (Википедия)

***

В нём были разделы: «Мои родители и моя жизнь до замужества», «Твои родители и их отношение к тебе, Татьяне и Шурику», «Почему я считаю союз дяди Миши с тётей Надей идеальным», «Об Антошке, его трудностях, и как он их преодолевает», «Как нам справиться с кризисом» и т.п.      

Начиналось моё послание словами:

«Алёша, я благодарна тебе за то, что ты согласился прочесть моё письмо – уже от одного этого мне сразу стало гораздо легче. Слишком долго у меня не было возможности быть выслушанной. Раньше ты говорил, что устал, или занят, или у тебя голова другим забита, а в последнее время все мои попытки кончались уж совсем плачевно: твоим раздражением и моими слезами. Вот почему я решила, что письмо даст мне возможность объяснить тебе всё, что я думаю и чувствую, на что надеюсь».

Заканчивалось оно так:

«Каждое слово в этом письме искренне. Мне нет никакого резона обманывать тебя и себя, если я хочу, чтобы мы справились с нашим кризисом. Думаю, что ты не всегда будешь согласен с моими мыслями, с тем, как я понимаю проблему, и я готова и, мало того, очень надеюсь услышать от тебя твоё мнение. Готова спокойно обсудить с тобой всё, о чём ты посчитаешь нужным поговорить.

Я тебя люблю».

Дописав письмо, я поздно вечером послала текст Шурику по Интернету, который в то время связывал людей по телефонным линиям и был ещё совсем простеньким и хиленьким.

Шурик позвонил мне в два часа ночи и взволнованно сказал:

- Мила, ты написала хорошее письмо! Я плакал, когда его читал. Уверен, когда Алёша его прочтёт, он всё поймёт.

- Так ты ничего обидного для Лёши в нём не нашёл? – спросила я.

- Нет! Ты ведь ни в чём его не обвиняешь. Вот увидишь, когда он его прочтёт – испытает катарсис!

- Ну будем надеяться.

***

В пятницу я отвезла бабу Зою в Домодедово к родителям, обещав забрать её в понедельник. В субботу, когда Лёша ушёл в институт, я сказала Антошке, что поеду на пару дней к Татьяне, и попросила его папе не докучать.

- А каково лексическое значение слова «докучать»? – спросил мой сын, который в разговорной речи любил выражаться либо книжно, либо канцеляритом.

- Ну, не надоедай папе. Не приставай к нему. Папа будет занят, и ему не надо мешать, - ответила я.

- А почему ты думаешь, что я буду к нему приставать?

- Антон! Ты знаешь лексическое значение слова «занудствовать»?

- Знаю, - ответил Антон и удалился в свою комнату.

Я положила пачку распечатанных листов под Алёшину подушку и позвонила ему на работу:

- Лёша, я уезжаю к Татьяне. Вернусь в понедельник. Там у тебя под подушкой лежит моё письмо. Прочти его, пожалуйста.

- Хорошо, - ответил Лёша.

Создав для мужа условия, при которых он сможет прочесть моё письмо без помех, я отправилась в Солнечное.

Весь следующий день я была как на иголках и к вечеру не выдержала и позвонила Алёше.

- Лёша, ты прочел моё письмо? – спросила я.

- Нет, - ответил он.

Меня бросило в жар. Я положила трубку и сказала Татьяне, что еду домой.

- Ты же завтра собиралась, - удивилась золовка.

- Домой надо, - ответила я.

- Что-то случилось? – спросила она.

- В том-то и дело, что ничего не случилось, - ответила я чуть не плача.

Вернувшись домой, я застала мужа за паянием платы. Меня начало трясти.

- Леша, почему ты письмо не прочёл? Ты же обещал, – спросила я, еле сдерживая себя, чтобы не закричать.

- Я начал читать и ничего не понял, - ответил муж, не отрываясь от своего «железа».

Реакция Лёши мало походила на обещанный Шуриком катарсис. Все мои надежды рухнули в один миг. Я была раздавлена.

Ночью у меня уже не было сил сдерживаться, и я, выскочив из постели, выбежала в гостиную, где разрыдалась в полный голос. Я выла как волчица, попавшая в ловчую яму и осознавшая, что это конец.

Я не хотела, чтобы меня кто-то услышал, но Антошка спал за стенкой, и мои рыдания его разбудили. Он вбежал в комнату.

- Мама! Что случилось?! – испуганно спросил он. Я разрыдалась ещё сильнее:

- Сыночка, с папой совсем плохо! Он на этом проклятом Шелтоне совсем свихнулся. Ты видишь, что с ним творится?

- Вижу, - ответил Антон.

- Со мной вообще не разговаривает. Я ему письмо написала, а он его даже не прочёл. Я больше этого не выдержу-у-у-у…

Антошка сел рядом и крепко обхватил меня руками.

- Ну, мама, ну, не плачь, - повторял он, не выпуская меня из своих объятий.

Слёзы и сопли залили моё лицо, и я попыталась высвободиться, чтобы взять носовой платок. Антон ещё крепче прижал меня к себе. Я наклонилась и, вытерев лицо подолом ночной рубашки, сказала:

- Папа ведь считает себя здоровым, и обращаться к специалистам отказывается. Не знаю, сынок, что с ним делать.
.
- Я знаю, - ответил Антон. – Завтра Виктору Петровичу позвоню. Он посоветует, как его уговорить. Мне помог и папе поможет.

Впервые в жизни мой сын повёл себя не как ребёнок, для которого его мама единственная опора и защита, а как взрослый мужчина. 

Мне даже дышать стало легче. Как будто до этого меня как беспомощную пичужку мотало по ветру, и вдруг прибило под стреху добротно срубленной деревенской избы, где никакие бури не страшны.

Я перестала плакать, судорожно вздохнула и сказала:

- Позвони, сынок.


8. АЛЁША «В ПРОФИЛЬ»

Утром, перед тем, как уйти на занятия, Антон сказал мне:

- Мама, я Виктору Петровичу звонил. Он сказал, если папа в полном отказе, надо, чтобы мы с тобой к нему приехали. Я уже с ним договорился на субботу.

В назначенное время мы с Антоном были у Кузнецова, которому я рассказала про то, что происходит в нашей семье.

- Судя по тому, что вы, Людмила Андреевна, мне рассказали, Алексею необходима помощь. Он на грани психического расстройства. Если уже не за гранью, - подвёл итог моего печального повествования Виктор Петрович. – И вы обратились по адресу.

- Ага, - согласилась я, - только как его по этому адресу доставить, если он даже моё письмо не прочёл?

- Понятно, - сказал Виктор Петрович, - Если ваш муж и отец не считает, что ему нужна помощь, мы сделаем так: сейчас я предложу вам три теста с вопросами, на которые вы ответите вместо него. Потом я обработаю результаты, и мы, Людмила Андреевна, с вами встретимся и решим, что делать дальше.

Кузнецов раздал нам листочки с номерами вопросов, на которые мы должны были отвечать «да» или «нет».

- Я буду вам вопросы зачитывать, - сказал он, - а вы отвечайте так, как, по вашему мнению, ответил бы Алексей.
 
На вопросы мы с Антоном отвечали почти час, потому что их было около трёхсот, после чего Кузнецов забрал у нас листочки.

Прощаясь с нами, Виктор Петрович сказал:

- Людмила Андреевна, в четверг утром позвоните мне, и я назначу вам время встречи.

- Хорошо, - ответила я.

На следующей встрече Виктор Петрович вручил мне большой оранжевый конверт и сказал:

- На основании ваших с Антоном ответов, которые совпали более чем на семьдесят процентов, я составил психологический профиль личности вашего мужа. Дайте ему прочесть то, что в этом конверте.

- А если он не станет читать? – спросила я, подумав о своей неудаче с письмом. 

- Алексей – учёный, ему важен уровень квалификации человека, с которым он имеет дело, - ответил Кузнецов, - а я доктор психологических наук, доктор философии, профессор, внесен во Всемирный реестр психотерапевтов, поэтому, если он не доверяет вам, то, думаю, что к моему мнению отнесётся с уважением и вниманием.

Возражать я не стала, но не могу сказать, что слова Виктора Петровича вселили в меня большую надежду. А что, если Алёша и к мнению доктора и профессора отнесётся так же, как в своё время к немецкому врачу, посвятившему четверть века изучению нейродермита? Он же сам себя лучше всех знает.   

По дороге домой я открыла конверт и начала читать психологический профиль Алёши. 

Это не была характеристика моего мужа, ведь Кузнецов с ним не встречался и составил своё мнение через отражение в зеркале нашего с Антоном видения. Это было описание определённого типа личности, к которому можно отнести Алёшу.   

Если говорить простым языком, Виктор Петрович показал, как ведут себя такие люди в норме, какие акцентуации характера у них могут быть, и на какой манер у них съезжает крыша.

Не буду цитировать весь текст, остановлюсь только на некоторых моментах.

Например: «Людьми подобного типа движет чувство долга», «Это самый надёжный и ответственный тип личности», «На первом месте у таких людей стоит работа».

Или: «Если кого-то можно считать созданным специально для того, чтобы руководить, то к этой категории, вероятно, следует отнести таких людей».

Описывались в профиле и слабые стороны таких людей: «Плохую службу может сослужить им их настоятельная потребность в уединении», «Вся область межличностных отношений представляется им чем-то туманным, неопределённым, поскольку в ней мало что можно предсказать заранее и держать под контролем», «Причиной стрессов, переживаемых людьми подобного типа, обычно становятся проблемы, связанные с будущим, неизвестным и незапланированным».

Невозможно было не согласиться с тем, что как сильные, так и слабые стороны характера моего мужа были описаны правильно.   

Когда я дошла до раздела «Патология», в котором была дана достаточно точная характеристика сегодняшнего состояния моего мужа, поняла – показывать Алёше этот профиль просто бессмысленно и даже опасно, потому что там было написано:      

«Во взаимоотношениях такие люди проявляют деспотизм и доминирование. Экспансия власти (по крайней мере – в ближайшем окружении).

- Демонстрирует проникающее всюду недоверие, причём причины поступков других людей интерпретируются как злой умысел.
- Проявляет подозрительность без достаточных на то оснований, ожидает от других нанесения вреда или обманов.
- Отказывается полагаться на других».

Я была уверена, что, несмотря на все научные регалии Кузнецова, Алёша отвергнет «обвинения» в свой адрес, да ещё подумает, что я за его спиной плету против него заговор. Опять тупик.

Дотащившись домой, я засунула конверт подальше в ящик и в состоянии полного эмоционального и физического истощения повалилась на кровать. Как долго я пролежала не помню – может быть, час, возможно и дольше.

Потом встала, пошла в гостиную и набрала номер телефона Ямпольских. Почему я это сделала? Наверное, потому, что просто не могла сидеть дома, мне нужно было что-то предпринимать, хотя по большому счёту я ни на что уже не надеялась.

Трубку сняла Сашина жена, и я ей сказала:

- Вика, можно я сейчас к вам приеду?

- Конечно, приезжай, - ответила Вика.

Сашки дома не было. Мы сели на кухне, и я рассказала Вике про Алёшин профиль составленный Кузнецовым.

- Вика, я боюсь эту характеристику Лёше показывать, ведь, если он её не воспримет и от помощи Кузнецова откажется – это конец!

- Да, пожалуй, Алексей в его состоянии может среагировать на неё неадекватно, - ответила Вика.

- Господи, что мне делать?! – сказала я, расплакавшись. – У меня больше нет сил! Сдохнуть легче. Вика, позвони Алёше и скажи ему, что я хочу умереть. Скажи ему, что я у тебя была и говорила о желании покончить с собой. Может быть, хоть это его напугает?

- Хорошо, Мила. Я позвоню. И я знаю, что ему сказать, - ответила Вика и спросила: - Когда твой муж с работы возвращается?

- В восемь, полдевятого.

- Я позвоню, - повторила Вика. – В девять.

Вернувшись домой, я выпила две таблетки феназепама и моментально уснула. Когда зазвонил телефон, я проснулась, услышала, как Алёша ответил на звонок, и снова провалилась в сон.

Так долго и так глубоко я не спала последние полгода. Когда проснулась – Лёши рядом не было. В спальню заглянул Антон и сказал:

- Мама, вставай, уже двенадцать.

- А где папа? - спросила я.

- Он вчера с кем-то долго говорил по телефону, а потом спросил меня: где твой Кузнецов живёт? Я дал ему адрес и номер телефона. Папа Виктору Петровичу позвонил и сегодня утром уехал, - ответил Антон.

- К Виктору Петровичу?

- Ну да.

Я не запрыгала с радостными криками «ура!» и не заключила сына в объятия не только потому, что не была в состоянии выдать бурные эмоции, но и потому, что понимала – это ещё не победа. Я сжала левую руку в кулачок и потрясла им так, как это делают атлеты, которые полностью сосредоточились перед прыжком в высоту.   


9. ПОБЕДА!

Алёша вернулся домой. Никаких изменений в его поведении я не заметила. Он не сказал ни слова, и я сделала вид, что ничего про его поездку к Виктору Петровичу не знаю.

На месте мне не сиделось, и я сорвалась и помчалась в Хотьково, чтобы узнать о результатах первой встречи мужа с Кузнецовым.

- Ну что ж, Людмила Андреевна, я берусь за вашего мужа, - сказал Виктор Петрович, предлагая мне сесть в глубокое кресло напротив себя. – Уверен – у нас всё получится.

- Надеюсь, - вздохнула я.

Виктор Петрович удивлённо посмотрел на меня:

- Вы сомневаетесь? Если он сам пришёл, значит, результат обязательно будет. Кстати, как Алексей прореагировал на мой анализ его состояния?

- Он его не читал.

Виктор Петрович удивился ещё больше.

- А как же вы его уговорили?!

- Долго рассказывать, - ответила я.

- Ладно, это неважно. После следующего сеанса вы его не узнаете. Вы мне верите?

Я посмотрела на Виктора Петровича взглядом побитой голодной собаки, которая в протянутой к ней руке вдруг увидела не сучковатый дрын, а шкурку от сырокопчёной колбаски.

- Да, - ответила я.

 Господи, как же мне хотелось, чтобы этот кошмар закончился!
 
- Людмила Андреевна, - продолжил Виктор Петрович, - раз уж вы здесь, давайте я с вами поработаю. Вы же сами в глубокой депрессии.

- Да не до себя мне, - махнула я рукой. - Алёшу спасать надо.

- Людмила Андреевна, поймите, муж и жена – единый организм. Если вас из депрессии не вывести, толку не будет. А сами вы уже не справитесь. Мне понадобится всего пятнадцать минут.

- Ну ладно, давайте, - согласилась я, опять вяло махнув рукой.

- Людмила Андреевна, - начал свою работу со мной Виктор Петрович, - скажите, когда у вас депрессия началась.

- Месяцев восемь или девять назад, - ответила я.

- А как она началась?

- Что значит, как? – не поняла я.

- Ну, например, вы проснулись как-то утром и решили, что все вас достали.

- Нет. Я потеряла радость жизни.

- Хорошо, - сказал Виктор Петрович, хотя ничего хорошего в этом я не видела. – А как вы её потеряли?

Я недоумённо посмотрела на специалиста по НЛП и опять спросила:

- Что значит, как?

- Ну вы шли-шли и потеряли, или её кто-то у вас забрал?

- Конечно, забрал! – с жаром воскликнула я.

- Кто?

- Алёша!

Виктор Петрович одобрительно кивнул и опять произнёс:

- Хорошо. А где ваша радость жизни была?

- Вот здесь, - ответила я не задумываясь, и приложила руку к груди.

- А какая она была? - продолжал допытываться Виктор Петрович.

Я опять задала уже стандартный вопрос:

- Что значит, какая?

- Для кого-то она, скажем, как звёзды в небе. У меня – это холодок по позвоночнику. А у вас?

Удивительно, но, несмотря на то, что я никогда раньше не задумывалась о том, как может выглядеть моя радость жизни, я ответила без колебаний:

- Это берёзка с молодыми листиками!

Виктор Петрович широким взмахом руки указал в угол кабинета:

- Вот она ваша берёзка.

Я уставилась в этот угол, а Виктор Петрович продолжил:

- Попросите прощения у берёзы за то, что вы её потеряли.

Я как дура прошептала:

- Прости меня, берёза.

- А теперь попросите её вернуться к вам.

- Вернись ко мне, берёза, - приложив руку к груди, произнесла я и разрыдалась, да так сильно, как, пожалуй, никогда ранее.

- Ну, поплачьте-поплачьте, - сказал Виктор Петрович.

Ревела я минуты две или три, а когда успокоилась – почувствовала такую лёгкость, как будто эти потоки слёз вымыли из меня всю невыносимую тяжесть последних месяцев, когда я, лёжа без сна, рисовала себе картину, как поеду на электричке до последней станции, уйду поглубже в лес и замёрзну под ёлкой.

Когда я шла к станции электрички, моя освобождённая душа летела передо мной. Теперь я была уверена, что Кузнецов – просто волшебник, и он непременно Алёшу спасёт.

Однако после второго сеанса картина оставалась прежней. Я подумала – наверное, это я не замечаю преображения, потому что Алёша скуп на эмоции, и уловить незначительные изменения в его поведении трудно.

Я позвонила Кузнецову и спросила:

- Виктор Петрович, мне бы хотелось узнать, как идут дела?

- Мы работаем, - коротко ответил он.

- Мне кажется, что Алёша эмоционально холоден, поэтому…, - сказала я и хотела продолжить, но Виктор Петрович меня перебил:

- Я вам скажу больше. Ваш муж эмоционально туп.

Этот приговор царапнул меня по сердцу. Так бывает. Если я критикую родину – это одно, а если посторонний – совсем другое.

После третьего сеанса Кузнецов позвонил сам и сказал:

- Людмила Андреевна, таких клиентов, как ваш муж, у меня ещё не было. Я уже решил, что если не добьюсь прогресса – значит я никакой не специалист. Но сегодня мне всё-таки удалось пробить небольшую щёлочку в его защите!

Слушая Виктора Петровича, я выглянула в окно и увидела мужа, который шёл по узкой дорожке между газонами к нашему дому.

Он шёл размашистой походкой свободного, беззаботного человека. Он не был, как обычно, погружён в себя, напротив, смотрел по сторонам, как будто впервые увидел окружающий его мир, и мир этот был ему интересен.

Это был совсем другой Алёша. Таким он не был не только последние девять месяцев, таким он не был никогда… 

***

Виктор Петрович сдержал обещание и вывел Алёшу из пограничного, или, если точнее, уже «заграничного» состояния. Правда, когда я приехала к нему, чтобы поблагодарить за спасение мужа, он сказал:

- С вашим мужем ещё работать и работать.

- Я с ним поговорю, - обещала я Виктору Петровичу, а потом неожиданно для себя самой добавила: - Я напишу книгу.

- Ну и отлично! Напишите, - одобрил мой порыв Виктор Петрович.

Не знаю, почему я вдруг решила написать книгу. Наверное, вынырнув из «небытия» и вернув себе утраченную радость жизни, почувствовала неимоверный прилив сил, которые надо было потратить на что-то жизнеутверждающее – вот и решила «в назидание потомкам» изложить историю своей победы над большой бедой.

Было это в 1999 году. Я не сразу приступила к выполнению обещания, данного Виктору Петровичу, а когда засела за перо, оказалось, что хочу осмыслить всю свою жизнь.

Процесс самопознания и осмысления жизни может продолжаться до последнего вздоха или до того момента, когда (и если) подкрадётся старческое слабоумие. Я не стану дожидаться ни того, ни другого и закончу свою книгу на том самом духоподъёмном моменте, когда у меня возникло спонтанное желание её написать.

                Москва 2000 - 2021