Наст

Моему свёкру, с любовью и нежностью




Известно, что у пишущих есть страх белого листа.
Хвала богам, я - смотрящий: белое мне вообще не страшно, я его даже люблю.
Вьюга, например, повышенной белизны стихия. Залепила мне глаза так, что небо - мглою, и я плачу как дитя, и это не удивительно: ведь я трагически застряла в сугробе по самоё бельё.
Поэтика предполагает, что сейчас завою.
Очень даже вероятно.
Вы спросите: при чём тут бельё? Штаны, что ли, забыла надеть?
Я вам отвечу: настоящая москвичка, выезжая лютой зимой в далёкую (400 км от Москвы) деревню (не более 400 жителей), надевает элегантные легинсы,  которые по плотности и шелковистости не уступают белью!  Я ж не деревня, чтоб штаны с начёсом носить!
Единственная уступка, которую я сделала зиме, - это смена кожаных перчаток на варежки со снегирями. Выяснилось, что варежкой гораздо легче сдирать с замороженного лица замороженные слёзы. А ещё варежками легче раскапывать сугроб…
Вы спросите меня: а что, собственно, я потеряла в сугробе?!
Я бы вам ответила, но сейчас пора выть.
Любопытно, что мы тут с вьюгой не одни воем. Нам подвывает мелкий шпиц. Породистость шпица здесь выглядит также неуместно, как зеленая рожа инопланетянина в московской кофейне. Или как человек в скафандре посреди бани. Или как я в деревне.
Шпиц - одно из четырёх живых существ, встреченных в деревне за пять дней. Ещё нам встретился шарообразный кот премиальной пушнины  и угрюмая старушенция, так удачно вписанная в руины дома, что ей хамелеон позавидует… Кот нас порадовал, старушка напугала: я до сих пор не уверена, была ли она вообще. Но взгляд призрачной старушки намекал, что нечего тут телефоном фоткать и чужие развалины зыркать, и катилась бы я отсюда подобру-поздорову, а то ведь другие тоже заезжали да охали «какая природа! как атмосферно!», а потом - раз! - и пропали… И кто их знает: то ли заблудились, то ли в сугробе утонули, то ли в шпицев превратились, потому как были они городские. Деревенские-то в шпица не превращаются; деревенские - в дворняг, в волков, ну или в лайку… А эти, что с айфонами, застрянут в сугробе, и - всё… чи-хуа-хуа им… С концами.
Почему я не послушалась старушку, почему не сидела дома?! -  спросите вы.
А всё потому, что врач с красивой бородой сказал мне: вон из Москвы! Вам надо дышать свежим воздухом! В деревне ваши лёгкие расправят крылья! 
Я верю во всё, что говорит такая борода, даже если она шлёт меня в деревенскую даль. Такая борода - редкость. А в деревне, представьте, вообще бород нет!  Да и где ж взять бороду, если здесь четыре существа, трое из которых  - кот, хамелеон и шпиц, -  бород не носят, а четвёртый (о нём мы ещё поговорим) бороду мог бы носить, но не носил, зато носил ушанку набекрень - одно ухо смотрит в бесприютные небеса, второе в бесприютные поля, - чем и означил русский стиль, на чём и успокоился.
Однако, этот субъект - маленький, завьюженный, издалека наблюдающий за сугробом - больше напоминал домового, чем человека.
Но бывают ли домовые без бород, остаётся вопросом. И я могу об этом размышлять, пока вою, сидя в сугробе.
Выть, кстати, полезно для лёгких.
- Вы должны регулярно петь! - напутствовал меня врач-борода.
Пою я ужасно, от моего пения все врассыпную (а я люблю одиночество!). Вою не хуже шпица. А у шпица, похоже, отличные лёгкие. Кажется, он тоже мизантроп.
Однако, за день до сугроба я была вынуждена ехать к людям в соседний город (как по мне, не сильно отличный от деревни) на рынок, потому что там есть яйца, окорок и сало. Увы, все съедобные штуки можно было взять только у людей, поэтому я обещала мужу не издавать звуков.
С поджатыми губами и спесивой физиономией я ходила по рынку, полному чудес: примёрзшие к прилавку окровавленные свиные головы, ванны с живой рыбой, только что выловленной в проруби; валенки, вышитые рябиновым узором, мороженая рябина для чая; яйца нежнейшего топлёного цвета - будто крем-брюле какое-то! - и куб сливочного масла размером с кассовый аппарат, и да, тут был натуральный кассовый аппарат!
Вот деревни! - спесиво думала я, - ещё б счёты деревянные припёрли и щёлкали б тут!
Цены, однако, были модные, столичные. В смысле денег - увы, вполне цивилизованное место. Это меня взбесило, я ещё плотнее сжала губы.
Наконец, за павильоном с кровавыми прилавками была найдена крошечная пристройка, в которой нас ждала Юля - женщина с салом и окороками (мой муж у неё закупается, у них давнее сотрудничество). Юлю на вид не отличить от других тружениц города: женщины здесь удивительно похожи, будто от одной матери. Родственность свою они подчёркивают куртками одинакового фасона и почти одинаковыми шапочками с люрексом (на шапочках допускаются разные по содержанию, но одинаковые по бессмысленности надписи).
Для нас Юля лучше всех: только у Юли в руках было сало цвета заснеженного поля с туманной розоватой каймой цвета скудного заката. Наст на том поле плотный и толстый, как этот шмат сала. И даже мы с Юлей можем ходить по такому насту и не проваливаться!
(Очень важно знать, что наст в полях не везде одинаково прочный.
Но пока я занята салом, а про наст я пойму завтра.)
- Ой, - сказала Юля моему мужу - вы не один? - и в её голосе послышалась некоторая досада. Я подозрительно оглядела ледяное помещение на предмет удобств и романтического уюта, и, не найдя такового, молча уставилась на Юлю: чем я ей помешала?
- У нас тут всё очень свежее, - тревожно сказала Юля и протянула мне шмат.
«А, понятно! Боится, что я вредная, и буду торговаться! Ну что ж, не будем разочаровывать Юлю», - я ещё плотнее сжала губы и даже брови насупила; предложенный шмат брать не стала. Заложила руки за спину,  круто развернулась и пошла по периметру с инспекцией; остановилась у  коробки с окороками. Взяла огромный окорок, взвесила на руке, зыркнула на Юлю, спросила сурово:
 - Почём?
Юля испугано прижала шмат к груди:
- Так мы ж договаривались… - сказала растерянно, - по оптовой же… всю коробку ж вам привезла….
- А, это понятно, - сказала я, поигрывая окороком (хотя ничего понятного не было), - оптом, конечно! Нам вся коробка нужна, да! И сало тоже нужно, да.  Мне врач велел, сказал, после ковида нужно сало.
- Это да, - сказала Юля, - жир важен. Вот я барсучьим лечилась. Гадость - жуть, но пила. Поражение у меня было - 25, и температура держалась 40, ох, как вспомню….
- Ой, а у меня 20, и температура до 39-ти, ужас! А я так искала в Москве барсучий жир да не нашла! - взволновалась я,  - а мой врач говорил, жир не менее важен, чем антибиотики.
- А мы так искали антибиотики… и врача… но был только жир, - сказала Юля.
- А что врача-то не вызвали? - тупо спросила я, - и в больницу-то, что, не захотели?
- Да у нас тут в больницу едут - только если помирать… И там тоже лекарств нету.
- Как это? - спросила я, и сама поразилась собственной тупости. Во мне вдруг всё съёжилось, замёрзло, - как это - нет лекарств?
- А так… нету. Мы все лежали дома: я, зять, дедушка, и второй зять, и племянник тоже, и внук - так и лежали.. думала, что не переживу, ой, так страшно...
- И я! Так страшно! И муж, и свекровь у меня, ой, и ведь мне врач тоже не додал лекарств, но мы докупали…
- И свекровь тоже? - Да, и свекровь…
Юля закачала головой, сочувствуя, и я говорила, и слова качались в такт, будто люлька: «А нам не те лекарства дали... А нам из Москвы на пятьдесят тысяч привезли… на пятьдесят?!.. на пятьдесят, да, а что делать… мне тоже казалось, помру… и мне…» - вторили, отзывались, будто в берёзовом лесу аукались, пели на два голоса свою жалобу. Мы всё стояли напротив друг друга, пританцовывали мёрзлыми ногами: «так страшно было, как вспомню… а вот соседка моя, не приведи бог…», и Юля баюкала сало, а я утешала окорок; и будто вышли к реке, а река слушала нас из века в век, и, замерзая зимой, хранила наш слёзы: синела в глубине уснувших вод сбереженная надежда на лето, на дневной сон в луговой траве под золотым зенитом.. И согревшись, успокоившись, прощались: «не болейте, ой, и вам здоровья, и чтобы никогда, звоните, если что…»,  уходя, улыбались друг другу издалека так понимающе, а муж мой, крякнув, взял коробку с окороком и вышел, а потом сказал:
- Надо б тебе куртку такую же тёплую.
И я подумала: да, надо бы.

Все мы здесь мёрзнем. Озноб, змеиный, тягучий, как страх, приходит ночами. Кажется, нет такого времени, когда мир теплеет.
В нашем огромном деревенском доме в каждом окне -  по вьюге, и взгляд блуждает в полях, слитых с небесами, и только бессмертный чертополох (как я его раньше не заметила?!) торчит злой иглой из снежной мякоти. В ночи тонут все линии: штрихи сухих трав, кресты высоковольтных вышек, жирные полосы заборов - всё захлёбываются в вязкой сини, безбрежной, как океанский прилив. Я лежу без сна, открываю глаза широко-широко, до совиной круглоты, будто глазам моим, как рту, нечем дышать. Ледяной ужас вливается в комнату, подступает к кровати. Сейчас треснут окна, хлынет ночь, я захлебнусь. Глаза полнятся слезами, пытаются выплыть.
О боги, дайте мне схватиться за что-нибудь, за любую веточку!
И вот в оконной ночи проступает спасительное сплетение: гибкие ветви гигантской берёзы (кажется, с нашу московскую двенадцатиэтажку). Эти сети - сила, они меня удержат. Белая богиня баюкает меня в ветвях, а мелкую рыбёшку тревог и обид сливает обратно в ночь. Берёза с тобой; берёза научит, как стоять на любом насте.
Наст, говорит берёза, бывает разный: есть прочный, надёжный, слежавшийся из десяти слоёв от десяти разных вьюг. А бывает наст молодой, вчерашний, обманный и хрупкий, под котором только сухая трава, пустоты да мыши полевые: такой вас с Юлей не выдержит. Но учиться можно только на своём опыте. И не надо бояться! Иди себе, учись, прошумела берёза, ниже трусов не провалишься!  Тут захохотала, захлопала крыльями грачиная стая, взлетела угольной пылью в поблекшую ночь; стало видно, что светает.
Запомни, сказала берёза, трусы - это ватерлиния.
И не ошибалась.
- Боже мой, это же просто белый лист! - охнула я, - это чистый знак! - и ринулась по насту, чтобы запечатлеть невиданное, - какая метафора! Обледенелый пододеяльник на ветру!
Между двумя домиками-руинами был просвет, открывалось бесконечное поле; в просвете стояла железная перекладина (возможно, футбольные ворота), а на перекладине качался и поскрипывал, как дверь, абсолютно твёрдый пододеяльник. - Какая композиция! И эти ромбовидные вырезы! Ну почему сейчас не шьют с ромбом?!
Пока я охала, откуда ни возьмись явился шпиц, и, вместо того, чтобы лаять, дико завыл. Воющий шпиц -  плохая примета, имейте ввиду. Теперь вы знаете. Я вот не знала.
Я уже приладилась, чтобы фотографировать, но провалилась в сугроб и уронила телефон. Телефон, бешено вращаясь, умчался прочь, будто фигуристка на чемпионате мира. Я хватала варежками воздух, а сама уходила всё глубже и глубже под снег.
Когда я уже отчаялась достать телефон,  из вьюги вышел тот, четвертый, который в ушанке.
- Э-э! - сказал он и крякнул; почесал левое ухо, которое вверх в небеса. Подошёл ближе, потрогал сугроб огромной калошей.
- Э-э! - снова крякнул, поднял телефон, повертел в руках, - кто ж по по репеям-то зимой ходит, а? Сухая стерня тебе не лёд!
Я не поняла. Не понял и шпиц, но выть перестал, задумался. Наступила тишина, лишь скрипело и шуршало всё белое.
- Э-э! - снова сказала ушанка, - давай греби руками-то! А то ж колет, небось! Колет, а?
И тут я поняла. Всё тело ниже трусов должно бы отмёрзнуть, но оно горело, будто в сугробе жили дружелюбные и жизнерадостные ежи…
Догадка была ужасающей, и подтвердилась при первой же ревизии сугроба: из под снега густо торчали кусты репейника - строго по периметру моего тела. Я стала грести варежками так, как грёб бы шпиц, если бы упал в море, - так, собственно, я в море и гребу, - но только здесь надо быстрее, как если бы за мной гналась акула, а я была бы проворным шпицем.
- Вооот, - сказала ушанка одобрительно, когда я выпала из сугроба лицом вниз и, побултыхавшись, перевернулась на бок. Прямо перед глазами у меня была резиновая колоша и крошечный, такой же резиновый, очень живой нос шпица. Тут же в поле зрения оказалась рука с моим телефоном: - держи трубу-то, не роняй! - я взяла телефон.
- Вот и ладно, - сообщили сверху, но подняться не помогли, - пошли домой, - это явно не мне, - и ручища сграбастала пса.
Мне удалось встать на четвереньки. Я запихнула телефон в карман, задрала голову и, наконец, разглядела человека в ушанке. Из-под скособоченного мехового козырька на меня смотрел покойный свёкор, оставивший нам в наследство дом посреди полей. Свёкра я любила: он был охотник, делец, затейник. Но он, чёрт подери, никогда бы не завёл себе шпица! Все его собаки были охотничьи - лайки и хаски; все смотрели бешеными глазами цвета бутылочного стекла, да и теперь смотрят с собачьих портретов, которые висят у нас на даче.
Своих портретов свёкор не заказывал - только собачьи.
И вот он -  краснолицый, улыбчивый, хитрый, рисковый, - живой, не фотографический, тот, по кому я всегда скучаю и везде узнАю.
-  Э, домой пора, умёрзла, - сказала ушанка то ли мне, то ли шпицу под мышкой, развернулась и пропала в белизне.
Небритый какой, подумала я. Что у них там, бритвы, что ли, нету? И почему, чёрт подери, даже в белом раю свёкор не отрастил густую библейскую бороду? Ну что за косность, и даже небеса это не исправят!
Я б и дальше размышляла, какие они все деревенщины  на том райском свете, но тело ниже трусов чувствовало себя ужасно, - как на том свете, но в другом районе, надеюсь, отдаленном от свёкра - в аду на вертеле. В чертовском ресторане, за пять минут до подачи на обеденный стол.
- За что, за что моему заду так не везёт? -   стенала я, пытаясь встать, и снова падая, - что за проклятье?! Он ведь такой хороший, мой зад! Вот, например, ямочки по всей поверхности: люди обзывают их целлюлитом, но почему?! Когда ямочки на щеках, аж по две штуки с каждой стороны - это очаровательно, говорят люди. А как ямочки на заду и ляжках - так это болезнь и некрасиво! А он просто дружелюбный, эмпатичный, я б сказала! Почему нижнюю часть так дискриминируют? Почему подвергают несправедливым гонениями и социальному преследованию? Back quarters matters! Бедная моя, униженная от рождения часть, одетая не по погоде в тонкие рейтузы,  исколотая жуткими репьями! Небось, ещё и мышами искусанная… За что такая судьба?!
Все попытки встать на две ноги не увенчались успехом: слишком скользко. Ещё раз проверив, на месте ли телефон, я на четвереньках засеменила к обочине.
Ах, если б это было художественное преувеличение! Но нет: я пала до полной четвероногости. 
Возможно, мой свёкор мне привиделся; возможно, белый пододеяльник - фантазия переохлажденного мозга; но то обстоятельство, что я семенила на четвереньках через всю дорогу, бодро виляя задом, утыканным колючками,- абсолютная правда.
Если шпиц это видел - он лопнул со смеху.
Проза жизни запорошит, сотрёт яркий образ. Впереди так много забот. Скоро, скоро я буду трясущимися руками чиркать спичкой, чтоб зажечь газ, чтоб согреться; спичка сломается. Конечно, это будет последняя спичка. Ничего, у мужа есть зажигалка! Он заботливо зажжёт горелки, и он очень старается не ржать. Но тут выясняется смешное: у нас нет стиральной машинки, чтобы спасти от колючек  единственные штаны для невезучего тела, а до отъезда четыре дня. Потом я буду искать щипчики для бровей, чтобы выдернуть из тела репейное отродье. Щипчики найдутся,  но вот руки у меня коротки, а филейная часть дальше, чем брови… У нас обоих случиться истерика: как можно было взять с собой щипчики для бровей, и не взять запасные штаны?! Потом я буду рыдать, стоя у огромного зеркала, но быстро успокоюсь, заинтересовавшись колористическим феноменом: такими красными ляжки не бывают даже после бани! Пойду и возьму окорок, чтобы сравнить цвета. Окорок проиграет.
Ну почему свёкор не построил здесь баню, буду злиться я. Можно было б выпарить из тела эти колючки! Вечно он думал только об охоте, - нет чтоб баню сладить!
Но бани нет, а свёкор ушёл охотиться в другие миры.
Всё это мелочи, сказал бы свёкор, не волнуйся, милая.
И посмотри вокруг:  красота-то какая!
И всё белым-бело!