Глава 7. Имяславие заблуждение или откровение

   Я  бы назвал эту заключительную главку справочной, чтобы не вводить читателя, настроившегося на краеведческие сведения, в заблуждение, поскольку содержащийся в ней исторический и мировоззренческий материал, строго говоря, к Красной Поляне относится так же, как к любому другому населенному пункту. Более того, вопросы, которые освещаются в этом разделе касаются православной догматики, положенной в основу русской религиозной философии начала ХХ века. Однако ощущение огромного практического потенциала имяславия как социально-психологического феномена не позволяет мне опустить этот раздел. Если же вас, дорогой мой читатель, подобные вопросы не интересуют, можете смело пропустить эту главу.



   Сегодняшний наш с Петром Васильевичем поход в поисках каких-либо  следов монахов-пустынножителей, живших в окрестностях Красной Поляны сто лет назад, подходит к концу. Чем ближе к поселку, тем чаще начинают попадаться небольшие группки молодых людей, направляющихся в горы. Судя по экипировке, некоторые направляются не очень далеко, вместо палаток и спальников за плечами свернутые в рулон коврики. Скорее всего это представители какого-либо эзотерического общества, обитающего в социальной сети, а сейчас, в еще теплый сезон, слетевшиеся попрактиковать что- либо вроде йоги вкупе с непременной чайной церемонией. Окружающий ландшафт как нельзя более способствует ощущению того, что невидимый мир духов и идеальных сущностей — мистическая Шамбала, находится где-то здесь и, если даже за непроницаемой стеной, то уж за очень тонкой. Молодости всегда свойственно пытаться расширить границы, заглянуть за краешек занавеса или подвергать сомнению сложившееся мироустройство. Вспомним Олега Поля, одного из героев этой книжки, который увлекся восточными практиками и медитировал по ночам, сидя на крыше сарая в трудовой колонии Арманд. Древним восточным духовным практикам не откажешь в огромном количестве телесных упражнений,влияющих на сознание. Важно после увлечения подобной восточной экзотикой не проглядеть сокровища своей культуры. Закономерно, что позже для Олега настал период се- рьезного философского самообразования, завершившийся подъемом к ослепительной вершине — русской религиозной философии начала ХХ века — и принятием священнического сана. Вставшим пред алтарем в православной церкви уже нет необходимости пробиваться к истине через растягивание конечностей или брюшное дыхание. — У них есть Слово.



   Интересно, чем кончится духовный поиск этих молодых людей, которые уже научились быстро скачивать в один клик и сборники лучших притчей дзен, и инструкции по «трансерфингу реальности», и учебники по «перепрограммированию собственного жизненного сценария»? Сегодня мне и легко и трудно с ними разговаривать. Легко, поскольку сам через это прошел — и через восточные практики, и через модные психологические теории, а трудно, поскольку бессмысленно агитировать современных язычников или воинствующих атеистов следовать примеру Иисуса Христа, пока Господь сам не позовет их в храм.

   Мой рассказ об имевших место быть в предреволюционный период поездках видных представителей русской культуры на Кавказ для встреч с имяславцами, равно как о бурных религиозно- философских дискуссиях в России по поводу самого имяславия, будет понятен не всем современным читателям. Октябрьская революция и последовавший за ней период идеологического господ- ства материализма тщательно выкорчевали из сферы общественного интереса как саму эту тематику, так и память об ее апологетах. Сегодня человек с упрощенным до банальности обывательским умом, услышав фразу «Имя Бога есть Сам Бог» — итог многолетних православных монашеских молитвенных практик и догмат имя- славцев, — недоуменно морщится и переключает внимание. А зря. Тут как раз тот случай, когда «гений, парадоксов друг», поскольку именно парадоксы и абсурд подают нам верный знак того, что мы наткнулись на краешек непознанного, чего-то принципиально иного, к чему и слов не подобрать. Практичные западные философы, глядя на развернувшуюся в Восточной церкви, на Святой горе Афон и в российской печати дискуссию, дошедшую в 1914 году до мордобоя с использованием пожарных брандспойтов и солдатских штыков, быстро поняли, что в этом что-то есть, и огородили новую территорию своими «табличками». Тут и лингвистика Фердинанда де Сосюра, и структурализм в философии, и набор психологических и психотерапевтических практик, и масса всяких других плодовитых направлений. Всё это позволит позже Жаку Лакану сказать, что «коллективное бессознательное народа структурировано также, как и его язык», а Мартин Хайдеггер подытожит, что «всё наше Бытие живет в Языке».

   Чувствуете, какая ширь, какие горизонты? Пользоваться этим стали по-разному. На Востоке одни — строители Рая здесь и сейчас — придумали свой символизм, авангард и пролетарскую лексику, загнав душевных батюшек в катакомбную церковь, где те спасались Словом Божьим, ощущая всем сердцем, что «в слове
«Бог» почивает Сам Бог». На Западе другие занялись классификацией языков и изучением их структуры (ядерных лексических концептов, языковой картины мира и пр.), что позволило многое узнать про свой и про чужие народы. Из этого знания создали массу полезных вещей для «своих» — от рекламных техник до психотерапии, а для «чужих» и по сей день готовят «адскую смесь словоблудия», позволяющую, например, сводить с ума целую страну, заставляя учить придуманный язык, или записаться в лучшие друзья к народу, на который сами сбросили атомную бомбу. Надеюсь, я убедил читателя в необходимости потратить некоторое время на знакомство с терминами — исихазм и имяславие, поскольку дело здесь не только в интересе к ним русских мыслителей начала ХХ века, но и в том, что, по большому счету, мы никуда не продвинулись с тех пор в этой области. Тем более, есть смысл еще раз обозначить границу этой территории непознанного, дорожку вдоль которой для нас заботливо протоптали герои этой книжки.

   Итак, первый термин — «исихазм» — означает особую мистическую практику православных монахов, стремящихся к познанию Истины, к созерцанию Божественного света, исходящего из инобытия (Царствия Божьего), где, собственно, и пребывает Духовная Истина во всей своей полноте. Само слово «исихазм» обозначает спокойствие, тишину, молитвенное самоуглубление в переводе, естественно, с древнегреческого, поскольку значительная часть первоначальных идей этой практики была сформулирована еще в первом тысячелетии апологетами христианства. В основе техники исихазма лежит понятие «умного делания» (то есть в уме) через постоянное чтение про себя или вслух Иисусовой молитвы: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго». Причем, если начинающие произносят молитву по несколько сот раз, то продвинутые — десятки тысяч раз в сутки, а мастера добиваются ее непрерывного звучания даже во сне. Перевод постоянной внутренней связи с инобытием в «фоновый режим» позволяет заняться контролем собственного внимания (трезвением на богослужебном языке), которое, как известно, склонно самопроизвольно (даже во время обрядовых действий) переключаться на различные темы и спонтанные «помыслы» вместо обращения к Господу.
Контроль внимания на постоянном ощущении Страха Божьего, или совести внутри себя, — одна из основных задач исихазма, значение которой по важности можно сравнить лишь с контролем пищевого поведения через соблюдение постов. Освоение исихастской техники предполагает наличие опытного духовного наставника, уже прошедшего многолетний путь от «словесного делания» до «грудного и сердечного» и предостерегающего но- вичка от впадения в «духовную прелесть» — психологическую ловушку субъективного переживания святости.

   Сторонниками и практиками исихазма были многие Отцы Церкви от Симеона Нового Богослова (Х век) и до Григория Паламы (XIV век). Из Византии исихазм пришел на Русь (Сергий Радонежский, Нил Сорский). Из героев этой книги сторонниками исихазма были о. Валентин (Свенцицкий), философы В. Ф. Эрн, А. Ф. Лосев. Из относительно недавних и мною любимых — архиепископ Антоний (Голынский-Михайловский), который предложил собственную классификацию ступеней практики Иисусовой молитвы, где на высшем шестом уровне достигается состояние ви;дения Бога и постижения умом Божественной Истины.

   Современное западное гуманитарное знание только во второй половине ХХ века приблизилось к пониманию (скорее, к убогому, приблизительному, частичному рационально-логическому объяснению) существа подобных практик. Произошло это главным образом в трудах экзистенциальных философов и психологов, столкнувшихся с глобальной бессмыслицей послевоенного существования, массовыми проявлениями асоциального поведения, ростом количества суицидов и прочими родимыми пятнами безбожного, материалистического миро- устройства. В результате часть из них стала утверждать, что Го- сподь наш, конечно, «всеблагий, но не всемогущий», а другая застыла в скорбной гордой позе, заявив, что Бога нет, а заповеди исполнять дОлжно.

   При этом выяснилось, что реальная жизнь протекает «здесь и сейчас», заставляя нас каждое мгновенье принимать решения, в условиях, когда универсальные истины и правила поведения, вычитанные в книгах, выученные в школе, но не ставшие поведенческой доминантой, помогают мало. Для принятия мгновенных правильных решений на поведенческом, а не на когнитивном (то есть познавательном) уровне необходимо «в истине пребывать», чем собственно и занимаются монахи в монастырях уже тысячи лет. Само постоянное многократное обращение к Высшему, Всемогущему Богу, с просьбой о прощении греха, о ниспослании милости уже смещает наш внутренний центр мира с самого себя на Бога, на Общество, помогая нам согласовывать свои внутренние импульсы с окружающей действительностью.

   Этот  феномен  расширения  глобального  ви;дения  реальности — от душевной проблемы конкретного человека и до всемирной истории — на основе аскетических практик известен давно. И сегодня, как и две тысячи лет назад, не только простые люди, ищущие духовной поддержки, но и многие крупные государственные деятели, известные ученые регулярно посещают святые места, где встречаются с монахами в надежде получить Откровение, то есть ответ Бога, содержащий столь простую словесно, но трудно уловимую Истину. Духовная истина не запоминается, не усваивается, ею скорее пропитываются, к ней приближаются через отказ от собственного Я, — она входит в тебя, а ты в нее. В результате, ты совершаешь поступки, решение о которых как- бы возникло само собой, хотя рационально никак не вытекало из привычной поведенческой схемы, но ты чувствуешь, что это именно то, что ты искал. Чувствуете, как мне не хватает слов?

   Приезжают в монастыри те, кто уже понял, что Господь дает ответы по мере отказа от собственной гордыни, от удовольствий этого суетного мира, от самого себя, и даже не дает, а открывает в тебе то, что было заложено всегда. При этом приходится согласиться с тем, что вероятность появления пророков, провидцев, духовных пастырей в монашеской среде в силу добровольно при- нятых на себя ограничений сравнительно выше.

   Второй термин, который нам необходим — «имяславие» — обозначает догматическое движение в Русской православной церкви, представители которого утверждают, что Имя Божие есть Сам Бог (формулировка о. Иоанна Кронштадтского). Историю имяславия принято отсчитывать с выхода в 1907 году книги схи- монаха Илариона (Домрачева) «На горах Кавказа» (4), где автор изложил (блестящим, кстати, литературным стилем) свой духовный опыт практики Иисусовой молитвы. Там, собственно, и прозвучало утверждение о тождественности Имени Божьего с Самим Богом и способности Имени творить чудеса (обладать Божественной энергией).
Идеи, изложенные в книге Илариона, приобрели сразу после выхода книги большую популярность среди русских монахов на Святой горе Афон в Греции, где, однако, в силу человеческих слабостей превратились в яблоко раздора. Часть монахов, в основном практиков Иисусовой молитвы, стали утверждать, что им открылась истина тождественности Имени Божьего с сами Богом. В частности, они ссылались на Платона, считавшего, что имена и идеи вещей предсозданы Богом и существовали до сотворения мира. Их противники (большей частью из числа богословов- теоретиков) утверждали, что имена Бога придумывают люди, что они разные в различных религиях и являются просто случайным фонетическим символом, а, стало быть, никакой особенной силой не обладают. Первых стали называть имяславцами, а их противников, соответственно, имяборцами.

  Признание факта божественности самого Имени Бога, естественно, требовало соответствующей перестройки богослужебной практики и изменения существовавшей иерархии священноначалия. С этим, конечно, не согласились имяборцы, которые, в частности, в  1913 году выразили свое несогласие  с итогами выборов игуменом русского Андреевского скита на Афоне имяславца о. Давида и начали жаловаться в российское посольство в Константинополе. Высшие церковные инстанции, видя брожение умов, переходящее в насильственные действия, объявили имяславие ересью, а посол России при султанском дво- ре в Константинополе М. Н. Гирс попросил царское правительство разобраться с бунтарями. Последнее уже знало по опыту первой русской революции, что бунты надо пресекать.

   Были посланы солдаты, которые после неудачных переговоров, штурмом взяли  монастырь Святого Пантелеймона. Несколько монахов были ранены, 630 человек погружены в специально посланные суда и доставлены в Одессу. На Афоне остались толь- ко монахи, подписавшие бумаги об отказе от имяславия. После разбирательств несколько человек были осуждены, а остальные лишены духовного сана и сосланы по прописке в различные области Российской империи. Некоторые, «дожидаясь прощения», расселились по горам Кавказа и стали героями книги В. П. Свенцицкого «Граждане Неба» (1915).

   Довольно скоро стало ясно, что в деле имяславцев перегнули палку, что человеческие слабости почти похоронили выдающееся прозрение, которое необходимо спокойно осмыслить, детально разобрать, осмыслить и, возможно, использовать. В. Ф. Эрн, в частности, восторженно написал:
«Нам хочется сказать: Да будут благословенны горные пустыни Кавказа за то, что в них впервые было расслышано какое-то внутреннее слово, идущее свыше, что они ответи- ли первым призыванием, волнующим эхом на зов, раздав- шийся в небесных сферах! Их ответ, преломленный чистой поверхностью молитвенного опыта, является поистине изумительным и чудесным в двух отношениях. Во-первых, по своему внутреннему смыслу, во-вторых, по своей чрезвычайной действенности»*.(* Цитата по (24), где наиболее полно и обстоятельно изложен современный взгляд на все аспекты истории имяславия.)

   Многие крупные мыслители успели написать свои предварительные подходы к этому феномену: о. Павел Флоренский, о. Сергий Булгаков («Философия имени»), А. Ф. Лосев («Философия имени», «Музыка как предмет логики», «Диалектика мифа»). Однако, начавшаяся с лозунгов свободы революция 1917 года закончилась жесточайшим идеологическим террором и до сей поры законсервировала отечественные исследования по этой тематике (за исключением, возможно, относительно недавних, 1980-х годов работ М. К. Мамардашвили и его единомышленников).

   Западные ученые, начиная с 20–30-х годов ХХ века на основе полевых исследований языков и культур небольших племен, удаленных от основных цивилизационных потоков, собрали интересный материал. В частности, было показано, что первоначальные конструкции конкретного языка накладываются на важнейшую для жизни племени предметную область, скажем, спектр состояний пищи или отношения родства членов племени. В дальнейшем, закрепленные практикой фонетические созвучия, отражающие отношения этой предметной области, используются для расширения самого языка и осмысления новых предметных областей. В развитых языках больших народов такие связи отследить уже сложно, и мы можем только предполагать связи «муки» и «муки»; или многозначности слова «мир» в нашем языке. В то же время представитель небольшого африканского племени на вопрос о том, почему конкретный вид ядовитого дерева и понятие «герой» одинаково звучат на его языке, легко ответит, что оба они способны «многих убить».

   Таким образом, культурные антропологи (в России до сих пор нет этого предмета в высшей школе) абсолютно уверены в теснейшей связи между языком и мышлением, при этом весь ХХ век ушел на выяснение этого взаимовлияния. Тем не менее, никаких законов пока не найдено, поэтому современная лингвистика, отгородившись от топчущейся на месте семиотики, занята сама собой — фиксацией правил, установлением закономерностей, классификацией однородностей и уточнением терминологии. Однако, вряд ли кто сегодня будет утверждать, что словарь конкретного языка — это просто случайный набор звуков, вся задача которого отделить слова друг от друга.

   Утверждения Афонских монахов, практиковавших специальные молитвенные упражнения, о божественности Божьего Имени вплоть до его тождественности с самим Богом волновали душу, причем именно русскую. На то было несколько причин.
Во-первых, славянская конструкция слова «истина» имеет фонетическую основу «исто» — «есть то» (см., например, у святителя Николая Сербского ), то есть, при обозначении чего-то словом «истина» мы указываем соответствие, что «это есть то». Это очень похоже на построения о. Павла Флоренского (16), который, устанавливая основную смысловую нагрузку слова «истина» на разных языках, для славянского корня фиксировал значение «реальности», «того, что есть на самом деле». Святитель же Николай Сербский подчеркивает универсальный смысл символа «истина» — «есть именно то», устанавливающего соответствие между миром «обозначающих» и миром
«обозначаемых», между миром «слов» и миром «вещей», между миром
«знаков» и миром «идеальных сущностей». При таком подходе наше сознание склонно видеть в самом слове «истина» некое самотождество, абсолютную одинаковость в обоих мирах, мостик между миром слов и миром идеальных сущностей, куда мы стремимся про- никнуть — узнать Божественный замысел о всех нас, о нашем мире. Во-вторых, русский вариант осмысления реальности в ХIХ веке через различные творческие жанры породил феномен великой русской литературы, оказавшейся более пророческой по сравнению с метафизической рефлексией западной философии того же периода. По крайней мере, по произведениям Пушкина, Толстого или Достоевского можно обозревать духовным взором не только прошлую, но и будущую историю. Тогда как диалектикой Гегеля, или, скажем, человекобожеством Ницше, как овечьей шкурой, весь ХХ век прикрывалось мировое зло.

   В этом месте необходимо сделать одно важное замечание для тех, кто склонен всегда проверять на практике то, что стало известно нового. Варианты решений, нетривиальные поступки или новый взгляд на известные вещи конечно же будут всплывать в сознании, но тут важен контекст — какие святыни стоят на вашем алтаре. Если вы медитируете в дзен, то вряд ли эти варианты совпадут с теми, которые возникают на фоне Иисусовой молитвы. Одно дело закрываться от мира, где все — страдание, не реагировать эмоционально на добро и зло, и совершенно другое — служить ближнему своему, нести свой Крест и посвятить свою жизнь подготовке к встрече с Ним. Чувствуете как фон становится важнее предмета? Вспомним молчание Иешуа в ответ на вопрос Понтия Пилата:
«Что есть истина?» из известного романа М. Булгакова. Какими еще словами можно помочь человеку увидеть Истину, стоящую перед ним? Ум бессильно бьется в попытке интегрировать в одном слове «Бог» — и Истину, и Путь, и Слово, и Любовь, и Жизнь — надо ему помочь! Как? В нас существует неизбывное желание эту Истину услышать или прочитать, еще лучше пропитаться, хотя уже сколько раз говорено, что в ней можно только пребывать. Или не пребывать... Во множестве звуков существует особый элемент — молчание, как приказ переключить канал восприятия, прислушаться к себе, прочувствовать ситуацию, войти в сверхлогичный мир образов, погрузиться в нее... (Любители «игры в бисер» могут сравнить эти мысли с известным коаном о хлопке одной ладонью в дзен.)

   Столь пристальный взгляд на то, как и что мы говорим, что при этом думаем, как на это влияет личность того, к кому мы обращаемся, какие процессы протекают в момент материализации мысли в символы или знаки — все это стало предметом изучения философов и психологов ХХ века и остается им сегодня. Однако, отсутствие научного знания совершенно не мешает последние две тысячи лет исповедникам христианской веры «погружать ум в сердце» как для достижения выдающихся духовных прозрений, так и для повседневного «трезвения» — пребывания в истине.
Таким образом, русская душа всегда жаждет Слова, которое прояснит туманную картину мира, вовлечет нас в Бытие душою и телом, назовет всё своими истинными именами. Кому, как не нам, заниматься языковой картиной Мира, ключ к которой мы почти нашли сто лет назад, однако, видимо, слишком рано. Где, как не на Кавказе, где сам ландшафт модерирует твое сознание и питает энергией своего молчания, возрождать традицию совместного молитвенного стояния священства и людей думающих, пишущих, ищущих ответы на сокровенные вопросы бытия.

   Несколько слов об одном важном следствии, вытекающем из приведенного материала, в связи с продолжающейся дискуссией о формах преподавания основ православной культуры в школе. Попытка описательного, рационально-логического подхода к вере как интеллектуально постигаемому предмету не приведет ни к чему хорошему. В результате теоретизирования будет потеряна самая суть, когда душа ребенка через молитву, пост, исповедь и причастие прикасается к невидимому миру, делает первый шаг по духовной лестнице. Знание о вере без личного опыта мертво, только находясь «внутри» можно ясным взглядом обозревать окружающий мир и свое отношение к нему. В этом, собственно, и состоит основной пафос всего того, о чем писали Валентин Свенцицкий, Павел Флоренский, Владимир Эрн и Александр Ельчанинов. Писали, конечно, для своих современников, писали, находясь в самой гуще трагических событий нашей истории, писали в надежде предотвратить, сохранить и спасти. Однако, было слишком «поздно строить монастыри», и это, возможно, самый главный урок для нас... По большому счету, всё, что у нас есть — это вера в то, что Имя Божие и есть сам Бог, хотя, конечно, Бог больше своего Имени.