Платон

Мама была невестой на седьмом месяце, когда свадебный кортеж разорвало и сплющило убойным хуком мегатонного оранжевого Камаза: водитель спал, запрокинувшись на спинку сиденья. Вдруг разом взвизгнула сотня резаных свиней. Битое стекло, какие-то гигантские металлические лезвия в лицо: то, что случается, когда вас убивают мощные колеса автофургона по пути из загса в столовую Лимпопо с лентами и сердцами. Последнее, что она помнит: небо цвета ядовитой фанты, посередине руль, перевитый ремнями и радужной изолентой. Я родилась тут же на обочине, куда маму в широком кружевном платье и фате выбросило вместе с дверцей арендованного лимузина.

Затем ни один следователь так и не смог решить задачку по физике для девятого класса: почему при прямом столкновении большегруза с длинной полированной автосороконожкой, мама вылетела боком метров на четыреста.  Ну ладно вылетела. Многие летят, получив несовместимый с жизнью удар в лобовое. Однако она выжила. И тут же беспомощно разродилась. И всё это минуя способность адекватно сознавать реальность, в полном помрачении и беспамятстве. Она не разбилась и даже не поцарапалась. Пока валялась тучным белым лебедем в придорожной яме, я всё взяла на себя. Родилась, обгрызла пуповину, и смирно залегла рядом. Никто кроме меня и мамы в той аварии не выжил. Мало того, папу так и не удалось найти. В смысле, полиция собрала в свои пипетки всю генетику с останков асфальта, металла и пластика. Но отцовых биоматериалов так и не обнаружили.  Ни единой молекулы.
 
Зато мама встала, отряхнула грязь с белизны подвенечного своего наряда, вынула меня из праха земного и приложила к груди. Пока где-то спешила скорая, меня озарило: при всей внешней жесткости пост-аварийного мироздания, внутри оно доброе словно бозон Хигса. Мне было легко и тепло. Вокруг небо, глубокое как опрокинутая Марианская впадина и недвижный орёл в стратосфере; призрачный свод этот смахивал на глобальный божественный глаз: он молча внимал отчаянию раненых и рождённых. То есть всему, с чего начинается жизнь и чем она, по всей видимости, оканчивается. Впрочем, мамина грудь напитала и успокоила; я не помню воя сирен и горы кровавого железа вперемешку с остатками свадьбы. Часто я вообще сомневалась  и в самом торжестве, и в аварии  и даже в физическом существовании моего биологического отца. 

Зачем-то дано нам искать безнадежно и невозвратно пропавшее. Тупиковая тяга, гримасы мироздания, шутки бога; зато убеждает в провидении, в эйдическо-апейроновом поле вселенной сильней всех религий и философий.

Уже в шестнадцать я научилась нормально относиться к человеческой жестокости: в конце концов у каждого имеется сто причин кого-нибудь смертельно замучить. Но окончательное решение принимается чем-то непредставимым.  Обычно оно зовётся уважаемым словом из трех букв. Слово это назначает судий и исполнителей, причем часто минуя их волю и свободу выбора. И крупно повезло, если ты не в их числе: есть шанс спасти душу или найти её. Таково условие, чего уж. Потому, когда меня брали на круг и швыряли словно ветошь и бейсбольный мячик одновременно, я терпела и тёрла кровь с носа, ибо так надо. Не ты первая, и плевать, что последняя. Бывает и хуже. К тому же виновата на все сто плюс десять, поскольку согласно догме человек виновен с семи лет. А мне шестнадцать.

В свои почти семнадцать я ни разу не исповедовалась и не причащалась. В церковь забрела случайно: там сунули в руки чужую старухину юбку, приказали прикрыть «стыд и срам»: мою джинсорвань на коленке. До церкви я врала, дралась зверем. Но однажды проснулась с чувством «рваться больше нельзя» в подреберье. Я точно знала, о чём запрет при полном непонимании, кто запретил. Зато очевидно обозначилась цель моих поисков. А когда есть цель, тебе нейтрально слово справедливость, а также свобода, равенство и братство, включая весь остальной идеал, производимый мозгами тщеславных и на что-то обиженных общественных гениев и пролетарских вождей.

В церкви мне не понравилось, смотрели не-по доброму и с той поры я с богом просто так, запанибратски. В смысле, я его всё время чую рядом. Порой вижу в октябре: пасмурная депрессия складывается в печальный длинноносый профиль на оконном стекле. Ещё бог крадет мои вещи, ручки и простые карандаши. Один раз спёр учебник химии девятый класс и золотой браслетик, мамин подарок на день рождения. Возвращает всё это через месяц-два. Браслет, впрочем, нашелся только на третий год поисков в хрустально-стеклянном шкафу, в самом светлом углу гостиной. Мы с мамой сто раз там смотрели и отчаялись; она плакала, ибо драгоценность должна была принести мне счастье и теперь оно не случится. Хуже не стало, золотишко нашлось. Я умолчала о том, что подумала о боге нехорошими словами.

Я не рассказала доктору Беку о нехороших словах, что не помешало тому согласиться: "Ладно, ладно. У вас галлюцинация". Угу. Что и требовалось доказать.

Шизофрения, красивое слово овально-выпуклого формата, а мне всегда нравились такие чувственные вещи. В школе после оглашения диагноза меня разом зауважали, а главарь, волосатый и огромный Гоблин даже похлопал по плечу: «Ну что, Полухина? Шиза таки скосила наши ряды?». Блин, подумалось, а приятно быть «нашей», пусть даже и скошенной. Погоняло «Шиза», сменившее «Полуху» казалась вполне даже ничегошным.  Ава-слава инклюзивному образованию, поскольку меня не перевели в дурку из-за безопасности моего вялотекущего глюка. Да и на самом деле, кому мог навредить худосочный и изможденный бог, имевший обыкновение тихо и смиренно сидеть со мной за одной партой? Его видела только я. Если вдруг приспичивало о чем-то его спросить, достаточно было просто отпроситься с урока и залезть под лестницу.

Вполне вероятно,  моя шизофрения возникла вследствие надрывных бесед с высшим разумом под школьной лестницей. Может, виной тому мое неверие в свадебную историю, поскольку ни единого подтверждения ей так и не обнаружилось. Единственным аргументом в пользу  истинности маминых слов было свадебное платье бюджетной цены и качества; но примерив этот ворох кружевных занавесок, я засомневалась в его способности скрыть семимесячный мамин живот. Талия у него узкая, подпоясана широкой атласной лентой, сбиравшейся на спине в розу. Кроме этого, папины изображения в цифровых, равно и в бумажных форматах отсутствовали напрочь.

«Мама, где папины фото?».

«Я их сожгла из-за страшной посттравматической депрессии. Всё собрала в кучку и выбросила в помойку».

«Мам, так сожгла или выбросила?».

«Сожгла. А пепел разметала над Волгой словно прах былой, чистой и нежной, но забытой любви».


Одним словом, уже в шестнадцать лет я сформулировала более правдоподобную версию своего явления свету.

Итак. Моя родительница, робкая тридцатипятилетняя бухгалтерша, имевшая на носу квадратные, в пол-лица, очки-лупы, а на голове серую паклю, что обычно случается вследствие передоза дешевой химзавивкой. Она же, по мнению своего начальника и с ее собственного согласия, ни на что не годная, уродливая и тупая старая дева.

И если до тридцати пяти мама, превозмогая отвращение, могла прямо смотреть на свое отражение в зеркале и надеяться на волшебное свойство  крема «Нивея сорок плюс», то в день рождения, совпавший с очередной выволочкой на планёрке, она навсегда потеряла свою веру. То есть надежду на Нивею и воландово зелье, способное соорудить из неё среднестатистический женский норматив.  Искомая норма состояла из блондинистых нежных кудряшек и нежноусталого взора любимой учительницы начальных классов.

Рано постаревшие женщины имеют свойство консервировать свою тусклость и обвислость навечно. То есть они и в тридцать тянут на пятьдесят, но и в семьдесят туда же. Особь безвозрастная, старая вешалка, шестерка с пугливым взором недобитой дворняжки из питомника брошенок и отказниц. Мама опала вследствие опалы неизвестной причинности и собственной убежденности в том что «Я, малыш, родилась невзрачной и, к сожалению, ничего кроме недоумения и неприятия со стороны других людей добиться не смогла». Поняв однажды, что преодолеть ненависть со стороны огромного начальственного организма она не в состоянии, мама обрела раннехристианское смирение, коленопреклоненное раболепство, две дешевые серые шерстяные юбки и сутулость. Лишь бы казаться незаметнее, тише, бесцветнее и прозрачнее, чем это пристало живому человеку, и без того тенеобразному.

Каждое утро она вставала с неподъемным желанием умереть. С мечтою о праве не ходить на работу, особенно по понедельникам, где ее обязательно выволокут за отчет, который она предварительно вычистила, вылизала и осыпала ванильно-сахарной пудрой. Маленькой я думала, что только третьеклашки просыпаются по ночам с робкой надеждой на температуру и справку от школы на неделю минимум. Оказывается, некоторые мамы просыпаются с тем же. В десятилетии своём меня заклинило целью выяснить истоки непроходимой неприязни начальника к маме. Но в силу несовершеннолетия мне оставалось лишь молить, чтоб  совершенство наступило раньше положенного законом срока. И тогда я, не рискуя порванными мамиными нервами, сама пришла б к нему разбираться.

Она была рождена отдушиной. Будь у нее помадно-сливочная внешность, стала бы хлопотуньей, кухонной душечкой, маленькой, пухленькой кабинетной сплетницей, безобидной и исполнительной вечной девочкой, хлюпающей по ночам в подушку «лишь бы муж не услышал». Такая позволит бить и материть себя примерно раз в месяц. Всё остальное время она печёт, жарит, проверяет дневник, выполняет приказы, лишь бы всё как у всех и чтобы все это видели.  У таких всегда пахнет сдобой и пирогами, на подоконнике между фикусом и банкой с маринадами урчит кот. Дети обязательно отличники, победители региональных, а подчас и столичных олимпиад. Если в раскладе что-то не так, хлопотунья мушнеет, печалится, ищет антидепрессанта, то есть мужчину, реже женщину, способную вернуть счастье, где лежало.  Ибо иного счастья случиться не может.

Мама по ошибке небесной канцелярии попала в когорту невидимых героев вечной войны в тылу врага, в касту вечнозеленых терпил несмотря на возраст, пол и остальные добродетели. Такие мамы сразу же после рождения знают правила, понимают, что для игры всегда потребны белые и красные, немцы и русские, и кто-то должен стать «немцем», «белым» и «чужим». Поскольку все другие красные и свои. Это нормально. Потому что вечные законы вселенной должны были всунуть её душу в полевого казахстанского суслика. Но неожиданно всё это съела тощая голодная лиса. Причем ещё до сусликова рождения, вместе с животом беременной суслихи. Образовавшийся маленький духовный коллапс был разрешен в пользу моей человеческой мамы. Вернее, во вред. Она это знала и мирилась, чего уж.

Начальник ее был крупным холёным мужчиной с яркой испанской мрачностью, какая случается у оперных певцов в роли своенравных сержантов Хозе, трудно решающих что-то в отношении Кармен. Обычно они стоят на сцене в черном плаще и сотрясают внутренности Больших театров могучими баритонами:
Смотри, я до сих пор храню
Цветок любви твоей, Кармен
В моей тюрьме, в моем плену
Твой запах тем цветком взопрел.
О, как тебя я проклинал,
И ненавидел, и топтал!
На кой-то лад судьба моя
Меня с тобой свела.

Начальника что-то сильно раздражало в Кармен. В ее овечьей внешности, привычке ходить по стенке, отирая  костлявым плечиком бежевые обои, пригнувшись, словно омоновец перед зачисткой набитого взрывчаткой и террористами дома.  Если бы она была обычной плохой бухгалтершей, ее б уволили. Но тут другое.

«Извини, но мы оба знаем зачем ты мне а я тебе. Старина Эйнштейн неправ, бог играет в кости. Причем в твои. Не я придумывал правила. И я не могу сопротивляться отвращению к душе дикого грызуна в лохматом облике. Заешь, тебя хочется отмыть щёлочью, привязать к спине палку, выкинуть квадратные очки в форточку, побрить налысо, подарить на день рождения блондинистый парик и заставить сочинить краткий отчет с формулой вечного блага и бесконечной экономии  бюджетных средств».

Мама искренно верила в игру и промысел, поскольку снимала однушку. Найти другую работу невозможно, ибо мужа и его связей у нее никогда не было, способностей налаживать жизнь, нужных людей и волосатых лап тоже. Родители ее остались далеко в Благовещенске. Она могла бы уехать к ним на очень дальний восток, но денег на билет у нее никогда не водилось. Зато ее вели обстоятельства, частью которых она стала вынужденно, из-за страха всё потерять и обратится в еще более жалкую особь. Хотя уж куда жальче.

Философия мамы состояла из двух несгибаемых убеждений: во-первых, жизнь это ад. Во-вторых, прожить её все равно надо, ведь если бог на самом деле существует то преисподняя, в которую он ее запихнёт, окажется еще хуже. Также она владела двумя мечтами: что начальника когда-нибудь уволят или повысят и ей станет чуть легче. Второй мечтой оказалась я. 

Мы сбылись обе. Начальника то ли повысили, то ли понизили и я родилась несмотря на ее тридцатипятилетие и категорическое отсутствие мужчин в ее мире. На работе поговаривали о непорочном зачатии посредством ЭКО, но процедура эта дорогостоящая, опасная и болючая. Вердикт коллектива: «Да ни за что». Попытки выведать подробности привычным набором женских манипуляций с домашним тортиком и зеленым чаем плюс пять капель коньяка пробудили в маме тропический ливень: она тихо и обильно хлюпала в течение часа. Затем подобрала сумочку и молча ушла. Коллектив, не совладавший с когнитивным диссонансом и пробелом в обыденной системе знаний выработал следующую гипотезу: мама нашла забулдыгу. Вечером нехотя брела домой, сослепу спотыкаясь и подволакивая затекшие ноги. И тут он. Непохмелившийся, чем-то тоже очень расстроенный. Стареющий спившийся альфонс. Дешевый проститут, сознающий, что «эта сизая калоша одновременно последняя в его профессии». Святой дух, в которого никто уже не поверит. Короче, забулдыга. Она заплатила ему сто рублей. Накормила гречневой кашей с помидором. И забеременела от переизбытка чувств. Ведь такое с ней случилось впервые. Через полчаса он сбежал, чтобы никогда больше не возвращаться.

Мы обе знали что это неправда. Но ложь лечит. В данном случае она залечила неуемный познавательный интерес, вызванный вопиющим противоречием между маминым безбрачным венцом, снулым лицом и круглым животом. Одно здесь было лишним. Выбор состоялся в пользу сторублевого полупьяного альфонса. Коллективная жизнь нашла норму и вошла в русло. Мама гладила живот и воображала свадьбу, кортеж, загорелого в бронзу, блондинисто-синеокого жениха. Его бег навстречу, его неподъемный по цене и качеству букет гладиолусов. 

Она страстно желала чтобы я получилась красивой. Похожей на папу, неважно, что его не было. Месяцев пять она круглосуточно выдумывала гармоничные мужские пропорции, но отец представлялся частями. Когда мечтала о глазах цвета ледяного  Байкала, куда-то исчезал римский профиль. Или получался бюст Цезаря во тьме при полном отсутствии остальных немаловажных частей тела.

На шестом месяце не выдержала, распечатала интернет-фото длинноволосого ведьмака  Джоша Хэллоуэя. Носила его с собой в сумочке и всю дорогу подглядывала. Созерцала фото безотрывно и не заметила как сменился начальник, аббревиатура бюджетной организации, где она работала и сама ее должность. Как-то утром ее внезапно, громко, с овацией, отправили в декрет. Она прижала к груди конвертик с пожертвованием «для будущей малышки, маминой гордости и красы». Домой ехала в троллейбусе, с прижатой к сердцу бумажной физиономией голливудского блонда. Конвертик, конечно, куда-то потерялся. Зато бумажный папа-Джош обрел столь плотские формы, что приходилось варить ему вторую порцию гречки, покупать домашние треники и тапочки, мужской шампунь от перхоти и пенку для бритья Олд Спайс – арктическая свежесть.

Моё невменяемое имя, Лида Иосифовна Полухина тоже является частью папиного наследства. Полное его наименование,  Джошуа Ли Хэллоуэй, мама преобразовала в женский вариант: «Дядюшкой Джо называли Сталина. Следовательно, отчество у малышки будет Иосифовна. Имя Ли, сочетаясь с Д, первой буквой  от Джошуа, дает в сумме Лиду. А фамилию я оставлю свою, тем более там тоже имеется буква Хэ».

Я получилась почти стопроцентной копией своего распечатанного принтером папы-Джоша.

«Просто я тебя очень-очень сильно всю жизнь ждала, Лидуша».

«Знаю, мам». Я поняла это еще до рождения.

В одной психологической книжке, коими мама грузила свои мозги дабы не свихнуться из-за количества и качества пап в моей жизни, я обнаружила мантру. Если ты очень любишь будущего ребенка, видишь во снах, окнах и облаках его светлокудрявый образ, курносый носик и пухлую ручонку с перевитейками, он таким и выйдет.  Родится именно таким, каким любила. Ждала. Главное, чтобы очень-очень.

До десяти лет я жила легендой о своём без вести пропавшем отце. Его так и не удалось обнаружить, ибо Камаз был преогромен, перегружен слонами и бегемотами. Все мои детские рисунки представляли собой фламастеровы вариации: вот оранжевый грузовик попирает чудовищными колёсами маленькую голубую планету; папины руки,  длинные и худые вздымаются к небу в последней мольбе ибо всё остальное раздавлено. А из кузова грузовика лезут хоботы и клыки: ими я придавала большегрузу дополнительный вес и тоннаж.

Тогда системы «Платон» еще не было. Но я неразумием своим уже чуяла ее необходимость и общезначимость. И упорно её предсказывала, несмотря на неодобрение воспитателей и учителей:

 «Уважаемая мамочка! Ваша дочь должна была поздравить Васю с днем рождения, что и сделала. Очень плохо сделала! Подарила рисунок, довела тем самым Васю до рёва, ибо то не подарок, а черно-красный труп под колесами адской пожарной машины».

«Извините, но это не пожарная машина. Это оранжевый Камаз, но его краска закончилась, пришлось пользовать красную».

«И что? Это как-то успокоит Васю и его взбешенную маму?».

«Нет, но это немного успокаивает меня».

Нам нравилось успокаиваться несмотря на необходимость оплачивать грузовики коробками конфет для васиных мам и их воспитательниц. Также в смету входило: помывка детсадовских помещений, окрашивание подоконников и парт, прополка пришкольного огородика и холуйство в обществе крупных грозных учительниц, врожденным свойством которых являлась способность высекать молнии из всего, с чем соприкасаются их тяжёлые взоры.

Мама научилась платить безропотно. Порой меня охватывали сомнения: ну неужели я одна, хлипкая первоклассница, могла штамповать в год по триста грузовиков? Может, мне кто-то помогал в этом художестве, нескончаемом, словно бразильский сериал? И кому-то позарез нужен альбомный оранжевый Камаз и траурная свадьба, обведенная белым мелом на красном асфальте.

Для мамы мои рисунки были артефактами, подтверждавшими ее историческую правду. Словно череп кроманьонца для Дарвина, очередной оранжевый аргумент укреплял нашу с ней общую веру в раскатанный по дороге праздник и все его потерянные молекулы. Я давно догадалась, что у нас с мамой одна шиза на двоих. Это когда ты всё знаешь, но не можешь сказать «Мам, а мой папа жив и процветает. Мы недавно встретились, оказалось, я такая же красивая, как он».

Мы с ним словно однояйцевые близнецы. Только он серебряный, а я школьница. Он тестостероновый, я эстрогенка. Не зря в автобусах маму часто спрашивали, из какого детдома она меня удочерила. А мне стыдно. Живая напоминалка и молчаливый опровергатель ее веры в сверхвозможности аутотренинга.

Если любишь, а правда мешает, налги на нее тридцать три тонны. Наври, чтобы они могли дышать. Те, кого любишь.
Мам, ты не виновата что так получилось. Хотя мы обе не знаем, как это вообще смогло быть. Пытай тебя самый злобный палач европейского средневековья, ты бы не созналась. Умерла б со страху раньше, чем он достал свою дыбу и все равно не вспомнила.

Она прячется за спину доктора Курпатова. У нас миллионы книг «Как стать счастливой когда тебе пятьдесят», «Быть Женщиной в любом возрасте», «Тайны женской психики» и прочая умиротворяющая дребедень разбросаны по дивану, его заплатам и пледам. Порой я читаю вслух, ибо зрение ее ни к черту, глаза слезятся за выпуклыми диоптриями; интернет с компьютером противопоказан. Чтоб пореветь она просит томик с рассказом Цвейга о незнакомке, одиноко и смертельно влюбленной в какого-то очень древнего (ибо жил в начале ХХ века) надменного и самовлюбленного хлыща. Ей нравится, что там все умерли а мама выдержала и жива. Причем вместе со мной. Вот тут и нужны мои рисунки. Неумолимо прущий к нам в комнату жестокий самосвал. За ним звенящее бирюзой летнее небо, зеленый холм с земляничной россыпью. После аварии так приятно вбежать туда, подобрав подол-занавеску и замереть, растворится в распахнутой наотмашь красоте планеты, которая может исчезнуть в любой миг ибо космос захвачен неумолимой энтропией, её коллапсами и планами схлопнуть мир в квантовое ничто. В тот момент, когда мамин взор отрывается от оранжевого и через зелень плывет к земляничному, она шепчет: «Как красиво. Словно где-то здесь бог».

Конечно здесь, киваю я. Ради него я вообще родилась в кювете.

- Мам, ты больше не пойдешь в свою парикмахерскую.

- Но куда же мне идти? У меня никого, кроме неё, нет.

Шизофрения, это болезненная потребность решить нерешаемое, выход из тупиков и безысходностей. Когда у тебя нет возможности исправить и заменить одну реальность на другую, правду на выдумку, а старость на юность, к тебе приходят они. Фосфорные озарения и человеко-паучья антигравитация. Внутри врубается крошечная, размером с семечку атомная электростанция.  Такая у всех есть, но разбираюсь в ней только я. Когда нужно, замираю, сильно сжимаю веки и высвобождаю энергию астрального выхода. Это такое квантовое бытие души с сохранением всех личных параметров за исключением физической оболочки и нервной системы. Зато я не мёрзну в открытом космосе при температуре -270,45 градусов по Цельсию. И плюс скорость. Фотоны конечно не догнать, но звук обхожу за пару махов.

В первый раз улетела минут на пять, не больше. Ночь, не спалось, я вертелась под одеялом и вспомнила ту эконом-парикмахерскую. Мама в кресле, рядом не менее лохматая и единственная ее подруга. Они схожи неотличимо и в этой неотличности нашли неразлучность. Состояние прямой эмпатии: невербальное, чистое понимание друг дружки обреталось ими раз в квартал в салоне с названием «Елена-краса».

Она всегда химичила маме одну и ту же завивку на средние волосы. Обе спокойно молчали всю процедуру, поскольку рассказывать вчерашние сплетни об одном и том же нелепо по меньшей мере. Всё как у всех: дочь, работа, мало денег, приготовить ужин, посмотреть кино, почитать, уснуть с книжкой поверх очков. Оказывается, мы стали храпеть. Почти как наши бывшие. Ой, прости, у тебя не было бывшего. Потому мы о нём никогда не говорим.

Они знают: обычный подружкин разговор о «нём», о прохожем, выскочившем из черного мерседеса вслед твоей фигуре, походке и красоте уже в принципе никогда не состоится. Потому для беседы лишь рецепты, танцы со звездами, скупые политические вопросы типа поднимут ли наконец зарплату, и, если у тебя есть кот, то проблемы его пищеварения. Они обе настолько мудры, что боятся воображать будущее: а вдруг сглазишь. Стесняются советовать что-то насчет внешности: а вдруг обидишь. Не хотят интересоваться успехами детей: а вдруг наврёшь. Всё вместе это создает уютный кокон из тишины и понимания, и кажется что ближе и сердечнее человека, чем она, нет. В этот миг «она» уже настолько «ты», что из-за раздвоения этого мама порой еле высиживает положенный для химзавивки час. Ибо ей и себя одной слишком много. Удваивать нежелательно.

Подруга скидывает маме двадцать процентов как постоянному клиенту. Мама благодарит за то, что теперь снова не надо вить голову плойкой и феном. Снова всё просто, как всегда.

В ту ночь я очень хотела, чтобы стало сложнее. Оттого долго и немигаючи смотрела в окно, в даль, мимо черных туч с красной окаёмкой, сквозь сгущенный ночной туман и его сполохи. Обнаружила глаз божий. Один левый глаз, карий, добродушно распахнутый и грустный как у Христа на иконе Тайная вечеря, но много больше: размером с космос. Стало ясно, отчего я никогда не видела второй глаз. Для этого нужно обнаружить самые дальние вселенные, скрытые за мирозданием. Говорят, это невозможно.

Встала и подошла к окну. Четвертый этаж, письменный стол, переходящий в подоконник. Залезла, раззявила створку и полетела. Как в песне Макаревича «Он был старше ее», но никто не разбился. Как Маргарита, но без метлы. Между тем никому не советую летать; из всех людей зачем-то летаю только я, другие могут сломать ногу. При этом, в отличие от Дауни-младшего у меня нет стального аэродинамического костюма и желания бороться со злом. Могу уверить, зла во вселенных ни с полграмма не наберется. Нет ни демонов, ни сатаны, ни одной злобно клыкастой физии. Чуешь лишь гул, колокольный отзвук, щекотку мизерного напряжения. Сверхзвучный полёт сквозь чёрные вселенные, миры и дыры. Туда, где необъятный поток космической магмы образует непрерывное безграничье северного сияния. Благо. Блаженство душ, ждущих рождения. Чистый разум и геометрия всех гармоний. Красота,  неподвластная слову.

Я вошла в офис доктора Бека полгода назад, как раз в день своего семнадцатилетия. Семнадцать и шизофрения несовместимы. Денег у меня не было, зато решительности и молодости на целую ракетную дивизию. Ибо я шла воевать с шизой. Мне нужен доктор Арон Бек, иначе ничего не выйдет.

Он нашелся в интернете. Полный тёзка основателя когнитивной терапии, лекарь всевозможных депрессий, навязчивых состояний и психопатий.   Он старше меня лет на тридцать. Аккуратная седина, белая рубашка, наивно-детский взгляд в душу, такой бывает у любящих дедушек: «Ну что внученька, ты объелась сегодня мороженым в парке или тебе еще нужны деньги?». Я смотрела на его сайт, фото, видео, перебрала все практикумы и поняла что без него мы навсегда в черной дыре.

Записалась на приём. Распустила вороные свои тяжелые косы, отстирала, отполировала и выутюжила их до зеркального блеска. Оттенила всё это типа-советским сарафанчиком, чтоб Арон вспомнил буйну юность. Мама на работе, потому я свободно напомадилась перед зеркалом и даже чуть обсыпала веки серебряной тенью. Получилась ослепительно.

В его кабинете пахло молотым кофе, бумажной пылью и сигаретами.

Чем-то он напомнил портрет Ленина из маминого учебника по истории пятого класса. Большой высокий лоб, полуулыбка, взор, предлагающий коммунизм с теплицами, садами и совхозами прямо здесь и сейчас. Его тариф пять тысяч. Я не оплатила, просто разревелась перед регистраторшей. Она не знала, что я умею реветь часами. А могу совсем не реветь, даже когда бьют или обзывают: раньше, до того как стала Шизой моей маме доставалось от ядовитых одноклассниц и их приятелей. «Слышь, Полуха, а чего у тебя мать такая старая…». Я огрызалась, затем доставалось и мне. Но когда нужно, я могла фонтанировать и водопадить, изливаться и дергаться на полу в плачевных конвульсиях. Пару раз так бывало у директрисы. Чего только не сделаешь, чтобы не отчислили. Не хотелось расстраивать.

Таких как я у него еще не было. Тысячи оранжевых фур, миллионы погибших мужчин, бог и золотой браслетик. Томик Платона и Евангелие, которые с трудом влезли в мою сумку. Я битый час рассказывала ему истинную правду про устройство вселенных, а он делал вид, что слышит. Наконец грустно посмотрел на часы и не выдержал:

- Что вы от меня хотите?

Я не верила в доброту людей, берущих пять тыщ за пять минут внимания. Но у меня не было шанса. Я согласилась оплатить любую цену кроме денег, которых у нас с мамой отродясь не водилось. «Арон Борисыч, мне позарез нужно залечь на месяц в вашу клинику». Месяц в его клинике стоил сто тыщ.

- Что? – чуть не задохнувшись то ли смехом, то ли всхлипом, переспросил он, - вы хотите предложить мне себя? Чего ради?

«Как вы не понимаете, эти чертовы фуры однажды сплющат ее мозги в жестяную лепёху», - промолчала я. Потому так важно понять вашу когнитивную терапию. Куда важнее, чем сто раз перечитать всего Курпатова и нарисовать миллиардную фуру с тенью придуманного отца.

Я знала, что являюсь неплохим предложением: ну где ему найти юную шизофреничку невыносимой красы? Вряд ли психи в его лекарне обладают женским вариантом папы-Джошуевой идеальности плюс испанская стать и выход. Но я не знала особенности российского законодательства и тот страх, что внушают пожилым джентльменам статьи о дружбе с несовершеннолетними.
Арон Бек беспощадно указал мне на дверь.

Потом была улица. Сильный ветер. Неубранные в привычный хвост волосья залепили лицо плотной шерстяной волной. Последнее, что я помню: оранжевый квадрат. Морда Камаза, отобравшая у меня небо и воздух.


Бог всегда возвращает украденное. В этом смысл его странной игры в кости; я взял, я дал. Своё крайне важное ты найдешь позже.

Сейчас валяюсь в клинике доктора Бека в синяках и ссадинах. Свыше мурчат что-то  светлые лица. Мама и Арон Борисыч. Совсем рядом. Так здорово, когда людям есть о чем поговорить бессмысленными вечерами у кровати больной на голову дурищи: она залезла под брюхо транспорта, пока тот дожидался своего водилы из заправочной кафешки. Дождался. Поехал.  Прямо по её ногам и рукам.

Зато они подружились. Иначе и быть не могло.  Всё-таки я особенный случай в его практике. «Ты же могла погибнуть!».
«Фиг. У меня пять по физике, всё рассчитано. Максимум сломанные конечности. Но к чему они, если я каждую ночь вылетаю в форточку в виде энергетического сгустка…».

У мамы и Арона общий интерес к шизо-вариациям, способам их когнитивной коррекции и явная нелюбовь к Курпатову. Они могут болтать часами. А что еще делать схожим, словно сиамские близнецы некрасивым и одиноким пожилым людям? Через полгода он предложил ей должность бухгалтера в своей клинике.  Каждый день после обеда они прогуливаются по саду его частного пансиона, где я прохожу реабилитацию. Где я млею и листаю планшет на скамейке под теплым клетчатым пледом. Конечно, у них не будет свадьбы, фаты и даже урчащего кота на подоконнике. Просто им уютно и ненапряжно вместе. Я это знала с самого начала. Знала всегда.

Оранжевые Камазы остались в прошлом.

Но до сих пор не могу понять, откуда я взялась в этом мире. Настоящего своего отца вычислила год назад. Нет, я б не стала менять отчество Иосифовна на Платоновну. Хрен редьки не слаще. Караулила Платона этого у входа в холодный железобетонный офис. Теперь у него бизнес, мерседес, большой как подводная лодка. И всё та же молодецкая кипучая делопроизводительность в бурлящих греко-испанских сосудах. Он ничего обо мне не знает. Вообще не представляет, что я могу быть. Он же не видел мою маму. И не помнит. Потому что её никогда не было в его мире. Ни-ко-гда.

У меня его глаза. Я мёрзла на улице, он пробегал мимо к машине. По ходу объяснял кому-то в смартфон как пеленать новорожденных и рассчитывать смету. Мама всегда говорила, что он умеет указывать сразу по двум, а то и трем адресам. Так-то он симпатичный. Мстить и требовать генетической экспертизы не стала. Отвернулась и ушла искать доктора Бека.
И хорошо, что ушла.