Избранные рассказы, ТОМ 10-й

[обложка]




Лев Михайлович Гунин
ИЗБРАННЫЕ РАССКАЗЫ




В десятой книге избранных рассказов (и повестей) Л. М. Гунина, охватывающих обширный период его творчества, представлен ранний рассказ «Это должно было случиться»: романтическая история, охватывающая тайны и трагедии минувшей войны, нанесённые ей раны, и преемственность, идущую от довоенных извергов в современность. В данной редакции восстановлен первоначальный оригинальный текст (это произведение больше других пострадало от деятельности тысяч любителей-модификаторов и хакеров, размноживших в Сети свои собственные, искажённые версии рассказов Льва Гунина).
Отредактированные в период с 1995 по 1999 (2002) год, рассказы этого автора, при всей спорности подобного утверждения, могут претендовать на статус «нового направления», отражающего уникальный «индивидуальный стилизм».
На фоне «авангардности» мышления автора, его проза, возможно, один из редких (если не единственный) удачных примеров попытки окончить «распад времён», связав дореволюционную русскую литературу с её современным бытованием.

ISBN: 9780463982723

© Л.М. Гунин, 1980 – 2000 (2012);
© Парвин Альмазуки, заглавное фото, 1999;
© Лев Гунин, дизайн обложки, 2012;
© Л. М. Гунин, художественное оформление, 2012.


All rights reserved. No part of this publication may be reproduced or transmitted in any form or by any means electronic or mechanical, including photocopy, recording, or any information storage and retrieval system, without permission in writing from both the copyright owner and the publisher.
Requests for permission to make copies of any part of this work should be e-mailed to author.




СОДЕРЖАНИЕ
 
   

    ОБ АВТОРЕ

АВТОР И ЕГО РАССКАЗЫ
        

ЭТО ДОЛЖНО БЫЛО СЛУЧИТЬСЯ


КРАТКИЕ СВЕДЕНИЯ ОБ АВТОРЕ


    
 

           

ОБ АВТОРЕ
       Это произведение открывает серию публикаций избранных рассказов одного из самых необычных писателей современности – Льва Гунина.
       Он не только особенный автор, но и человек с необычной судьбой.
       В 9-м классе школы совершенно случайно и без всякого основания попадает в поле зрения "гиен" из партаппарата и "органов", и с того момента начинается жестокая травля. Молодой человек принимает вызов, в одиночку идёт на неравную дуэль с нечестными сотрудниками КГБ.
       Не являясь частью диссидентского движения и не поддерживая преклонения перед Западом, он вёл свою собственную игру, по своим собственным правилам и понятиям. Будучи скромным педагогом детской музыкальной школы и ресторанным музыкантом, добывал информацию, какую затруднялись получить даже сотрудники местных силовых органов или иностранные разведки. Достаточно сказать, что Лев Михайлович составил обширный справочник руководителей и сотрудников горкома и горисполкома, КГБ и милиции, директоров школ и руководителей местных предприятий Бобруйска и Минска, с указанием адресов и номеров телефонов, номеров служебных и личных машин, имён секретарш и любовниц. Это беспрецедентный случай за всю историю СССР, страны, где засекречено было всё, не говоря уже об адресах и телефонах должностных лиц и сотрудников КГБ.
       Этот уникум знал коды так называемых военных "вертушек" и другие секретные коды для бесплатных звонков за границу и по межгороду; собрал буквально "тонны" всякой засекреченной информации. Он не извлекал из этих сведений никакой личной выгоды, ни с кем не делился ими. В последние годы существования СССР Лев Михайлович был уже связан со многими известными деятелями, такими, как супруга Сахарова Елена Боннэр, Валерий Сендеров, Владимир Батшев, и др. Не будучи членом НТС, он оказывал известное влияние на руководство Народно-Трудового Союза, участвовал в легендарном съезде НТС в Санкт-Петербурге. Представитель НТС в Париже и легендарной семьи, Борис Георгиевич Миллер, стал его старшим другом, опекал его в Париже, выделил среди других в Петербурге, и даже приезжал к нему (вместе с женой, известной переводчицей и литератором) в Бобруйск.
       В те годы Лев встречался с корреспондентами зарубежных газет (таких, как Chicago Tribune и New-York Times), с заместителями послов Великобритании, США и ФРГ (Дарья Артуровна Фейн, и др.), со специальным посланником американского президента, Николаем Петри. Этим людям он не выдавал никакой секретной информации, не предавал национальных интересов страны, в которой родился и жил. В беседах с ними он неизменно заводил речь о подрывной деятельности одного карликового государства, действующего (по его мнению) против интересов как СССР, так и Запада. Он пытался обратить их внимание на диверсии и провокации спецслужб этого мини-государства на советской территории, но неизменно натыкался на глухую стену "непонимания". Та же реакция высших советских руководителей (с которыми удалось наладить телефонную связь) натолкнула Льва Михайловича на догадку о международном межгосударственно-корпоративном сговоре, о котором, по-видимому, знали настоящие патриоты России и советских республик, Франции, Польши, Германии, и США. Если бы таких патриотов не было в правительствах и силовых органах СССР и других стран, то уникальные "шалости" Льва Гунина обошлись бы ему, вероятно, гораздо дороже. Более того, национальные интересы даже того самого мини-государства, о котором шла речь, по идее, вступают в противоречие с его же ролью как важнейшего плацдарма упомянутого мирового заговора, со всеми соответствующими выводами.
       Лишь через пятнадцать лет после развала СССР, когда это уже не могло никому и нечему повредить, Лев Михайлович вбросил в Интернет часть собранной в советское время информации, и опубликовал в Сети свой двухтомник Кто Есть Кто в Бобруйске, с подробными сведениями об элите города прошедшей эпохи, об авторитетах и видных фигурах уголовного мира и дельцах теневой экономики, о руководителях предприятий и ведомств, о высших должностных лицах и сотрудниках КГБ.
 
       Лев Михайлович составил Антологию русскоязычной поэзии Бобруйска 1970-1980-х, с добавлением стихов связанных с Бобруйском авторов из Минска, Бреста и Гродно.
 
       Одной из главных целей той же международной клики было (и остаётся) уничтожение традиционных религий, исторически сложившегося общества (в первую очередь - традиционной семьи), и всего культурно-исторического наследия, начиная с архитектуры. Отсюда иррациональные и не объясняемые никакими "причинами" (даже "борьбой с религией") варварские разрушения церквей и в целом исторической архитектуры. Бесценные памятники были разрушены в Москве и в других городах СССР (в первую очередь – в Беларуси и на Украине, где уничтожено почти всё!). По той же схеме и с тем же остервенением методично уничтожалось наследие прошлых веков в главных городах США. (Сегодня разрушительство уже захватило пол-Европы, Ближний Восток и Канаду. Ни одна цивилизация не разрушает себя саму. Это дело рук невидимых врагов, интригами и террором захвативших главные рычаги). В период жизни в СССР, Лев Гунин пытался противодействовать варварскому сносу целых кварталов в городах Белоруссии, в первую очередь: в Бобруйске. Не случайно именно эта его деятельность вызвала наибольшую злобу могущественных сил и самую интенсивную травлю, вплоть до фактической депортации из СССР.
       Получив известные гарантии от иммиграционных властей 2-х западноевропейских стран, Лев Михайлович был вынужден выехать с семьёй к родственникам и друзьям в Польшу, где планировал остаться, либо перебраться в ФРГ. Однако кому-то очень не хотелось, чтобы он задержался в Европе… Гунины были по факту похищены и силой доставлены на Ближний Восток, откуда удалось вырваться лишь через три с половиной года, не без косвенной помощи Международной Амнистии.
 
       Оказавшись в Квебеке, Лев Михайлович не стал марионеткой властей и спецслужб Запада, не вписался в общество двойных стандартов и лицемерия. Его открытые и прямые высказывания, и отказ от лживых показаний в Иммиграции привели и тут (где самая невинная  критика "неприкасаемого"-неподсудного мини-государства [см. выше] – и ты уже в чёрном списке) к злобной травле. В нарушение международных законов об апатридах, его и членов его семьи около 10 лет держали без какого-либо гражданства, что разрушило все перспективы на лучшее будущее и достойную жизнь. Вопреки владению в совершенстве английским языком и быстрому освоению французского, перед ним искусственно закрыли все двери.
       Серьёзный музыкант высокого уровня, прекрасный педагог, неплохой фотограф и программист-любитель, эксперт по компьютерным технологиям, человек с множеством других знаний - Лев Михайлович оказался в плену заколдованного круга прозябания. Престижные работы в начальный период жизни в Монреале, участие в музыкальных фестивалях, и допущение его к другим – позже наглухо захлопнувшимся – возможностям имели место вопреки установке властей, исключительно за счёт помощи "упрямых", благородных и честных канадских граждан, отважно вставших на защиту несправедливо пинаемого талантливого человека. Но и тогда, на фоне гонений со стороны иммиграционного ведомства, все эти достижения не значили ровным счётом ничего.  Ни участие в известных музыкальных коллективах, ни интересная работа не могли рассеять кошмар репрессий силовых структур. Вся зарплата Льва Михайловича уходила тогда на оплату иммиграционных процедур и адвокатов. А после того, как в начале 2000-ных в Канаде произошёл негласный реакционный переворот, частная инициатива ради помощи и спасения таких преследуемых праведников, как Лев Гунин, стала либо слишком опасна, либо невозможна по определению.
       Вопреки получению канадского гражданства, он так и остался "невыездным", не имея возможности посетить родную Беларусь, могилы родных и близких. С 2004 года живёт под негласным домашним арестом, и, стоит ему выйти за пределы некой воображаемой границы (ближайших кварталов, своего района), как его задерживает и допрашивает полиция, и возвращает домой.
 
       С 2001 года стартовала травля в медицинских учреждениях Монреаля. Иммиграционное ведомство сфальсифицировало флюорографию, чтобы, под предлогом мнимого "туберкулёза", силой упрятать на принудительное "лечение" в закрытое инфекционное отделение, и, одновременно, заблокировать получение гражданства. (Только вмешательство честных врачей и ООН сорвали планы моральных уродов). Анализы, сделанные в местных лабораториях, систематически пропадают; ему отказывают в медицинской помощи; охранники и полиция демонстративно и с вызовом сопровождают до дверей больниц и обратно, цепляются и третируют. Несколько раз в кабинетах поликлиник и в отделениях Скорой Помощи местных больниц отказывались лечить травмы, полученные в результате нападения "хулиганов". Приёмные (триажные) медсёстры неоднократно устраивали преступные провокации. Даже тогда, когда его сбили машиной, его не стали лечить, и - в резкой форме - отказались направить на УЗИ повреждённых сосудов. Когда, вопреки медицинской администрации, УЗИ всё-таки сделали, и выявился травматический тромбоз, лечения и дальнейшего наблюдения врачей (follow-ups) всё равно не предоставили, тем самым обрекая на смертельный риск попадания одного из тромбов в сосуды головного мозга или сердца, и на нечеловеческие пытки жуткой болью. Чуть ли не 3 месяца пострадавший был прикован к постели, и встал на ноги лишь благодаря настойчивому самоотверженному самолечению, с использованием нестандартного подхода и не конвенциональных методов. Но угроза рецидива не исключена. Не предоставив лечения, умышленно заложили долговременную бомбу с часовым механизмом.
 
       К 2016 году десятки (если не сотни) задержаний и допросов полиции, и отказ в элементарных анализах, антибиотиках и диагностических процедурах, окончательно подорвали его здоровье, осложнениями раздув незначительные проблемы до масштабов катастрофы. Один из врачей косвенно признался в том, что намеренно подрывал здоровье Гунина: тот, мол, виноват в финансовых потерях этого эскулапа и, заодно, канадской казны. Разве это не отдалённые последствия канонады периода конфликта с иммиграционным ведомством, и не месть за устные высказывания и за критику неподсудного мини-государства?
 
       На целый год жизнь Льва Гунина превратилась в ад. И, если бы его не спас врач, в силу своего происхождения и принадлежности к "не титульным" группам, по определению не состоящий в силовой "тусовке", и, если бы Лев Михайлович не обратился в больницу за пределами Монреаля, его бы так и угробили.
       Этой катастрофе сопутствовала трагедия резкого изменения внешности, иллюстрацией которой может служить пример другого преследуемого: Юлиана Ассанджа.
       После нескольких кризисных моментов и чудовищных происшествий в отделениях Скорой Помощи, серии вспышек опасных инфекций и трёх операций, его жизнь висит на волоске, напрямую завися от прекращения травли. Но нет и близко указаний на то, что наблюдение полиции за ним прекращено, что слежка снята, и что ему позволят спокойно зализывать раны. Его продолжают искусственно изолировать и, одновременно, окружать стукачами; его телефонная линия и Интернет систематически отключается; ему перекрывают любые возможности заработка.
       Эпохи, когда борьба идей и мнений проходит в рамках джентльменских соглашений, и когда тот, кто наступил кому-то на больную мозоль, не получает гирей по затылку, измеряются всего лишь годами или десятилетиями.
       А этот человек умудрился разозлить опасных змей даже в такую эпоху.
       Что уж говорить о глобальном наступлении реакции после 2001 года: когда на каждого, кто приходится не ко двору, спускают всех собак?

       Тем временем варварское разрушение Монреаля – города, который Лев Гунин полюбил с первого взгляда, - вступило в свою наиболее оголтелую, злокачественную фазу. Антихристианские, антиклерикальные и антиевропейские устремления всецело подчинённых тайным организациям, интересам карликового государства и доктрине "Нового Мирового Порядка" местных и федеральных кругов привели к сносу десятков старых церквей, среди которых были монументальные памятники прошлого неописуемой красоты, к исчезновению целых кварталов и даже огромных районов с исторической застройкой, фактически – целых городов (до того, как они влились в Монреаль): таких, как Ville-Marie, Pointe-St.-Charles, St.-Henry, LaSalle, Griffintown, и т.д. Была разрушена вся дававшая вдохновение и стимул к существованию жизненная среда, подрывая устойчивость внутреннего мира (и, соответственно – здоровье) тысяч монреальцев. Репрессии против всех, кто осмелился встать на пути экскаваторов и тракторов разрушителей, коснулись и Гунина, тем самым повторяя и копируя "бобруйскую модель". 
 
       Трудно не согласиться с тем, что автор, продолжавший в подобных обстоятельствах интенсивно заниматься творчеством и вложивший столько напряжённого труда в создание достойных самого взыскательного читателя произведений – совершил подвиг.
 
 
Лев Гунин. Лес возле Ракова (под Минском).(Фото 1972 года)
ЭТО ДОЛЖНО БЫЛО СЛУЧИТЬСЯ


Было пять часов вечера. Но он думал, что где-то за полночь.
Серые сумерки сгустились за окном, и он не заметил, как наступил вечер. Рядом, в пустой комнате, стучали часы. Где-то хлопала дверь. Ощущалось, что есть кто-то ещё своим незримым присутствием в тёмной громаде здания. Он только что проснулся после долгого и тяжёлого сна. Он не представлял, сколько он спал, но ему казалось, что он проспал уже целую вечность. Сон тяжёлыми тисками всё ещё сжимал голову; хотелось спать и не спать, и ещё хотелось чего-то такого, что он не знал и не мог выразить. Он был один в пустой комнате. Сумерки кружили вокруг, наполняя его своим спокойствием, своей осязаемостью и незримостью. Внизу тёмной стеной стоял лес. Он медленно отходил ото сна, с каждой минутой воспринимая всё больше деталей окружающего. Свет не был зажжён. Он встал, подошёл к окну, прислонив к стеклу свою воспаленную голову.

                *                *                *

...В десять часов утра он выходил из дому. Солнце светило, играя на стенах, на панелях домов утреннего города. Было зимнее утро, по-весеннему тёплое. Он шёл на автовокзал - купить билет. Утро своим теплом согрело душу и мысли о будущем. Всё выглядело таким прекрасным - и всё, что будет, также казалось замечательным. Он подходил к вокзалу, наблюдая холм, уставленный множеством деревянных домиков, которые солнце покрыло скромной и немой
позолотой. Приветливый свет поглощался свежей ярко-зелёной травой, которая словно выросла в ответ на это сияние.
Потом он летел на самолёте - вместо намеченной поездки на автобусе - и рассеянно думал о том, как человек, покидая родные места совсем ненадолго, тем не менее с нежной грустью вспоминает знакомые лица, дом и приветливое сияние солнца.
В полете было пасмурно. Самолёт летел низко под облаками, словно собираясь сделать вынужденную посадку. Потом самолёт тряхнуло, накренило, но он выровнялся и пошёл на сближение с большим городом, огни которого раскинулись по всей земле, вокруг, до самого горизонта. Туман усиливался, и желтоватые свечения огней, лампы на трубах и маяках расплывались жёлтыми, красными и белыми пятнами-сгустками.
В гостиницах нигде не было мест. Он долго слонялся по длинным административным пристройкам, выслушивал объяснения, выпрашивал, требовал, но вынужден был снова и снова уходить, так ничего и не добившись. Он вышел на улицу, без шапки, с развевающимися на ветру волосами, и понял, в каком незавидном положении оказался.
Оставаться ночевать в холле гостиницы он не желал, а на вокзале могло не оказаться места даже присесть. Он выбрал автобус с самым длинным маршрутом и решил выспаться в нём хотя бы до окончания следования автобуса. Он был единственным пассажиром; кроме него здесь не было никого. Автобус медленно поворачивал по улицам, останавливался, хлопал дверьми и ехал дальше. Всё было словно в каком-то тумане, казалось нереальным, ненастоящим, и, в то же время, неумолимым. И, вместе с тем, не имело никакого смысла. Он прислонился к стеклу и уснул. Трудно сказать, сколько времени он дремал, но первый раз по-настоящему он проснулся, когда автобус долго стоял на конечной остановке. Он смотрел в окно, на лес, на невидимые огни города, пока, наконец, его не вывел из задумчивости голос шофёра, говорившего в микрофон, обращаясь к нему или к какому-то идеальному пассажиру, что автобус идёт в свой последний рейс. Может быть, в одиночестве водитель просто хотел перекинуться с кем-то словом... Осознание того, что е м у нужно покинуть автобус, охватило его так, словно впереди не было больше никакой езды, а ему нужно выбираться из автобуса сейчас, сию же минуту. Он усвоил это для себя мгновенно, подтянулся и сжался, приготовившись выскользнуть - встав с тёплого, насиженного места, - опять наружу, в огромный, немой город, но, вдруг, спохватившись - когда мотор заработал уже на полных оборотах, - он поспешно, словно извиняясь за запоздалое решение, направился к двери и вышел. Автобус развернулся и уехал, оставив его одного в лесу, на конечной остановке, среди подтаявшего снега и влажного блеска дороги.

3ато теперь ему было даже лучше, потому что, если раньше он знал, что ему придётся покинуть автобус не по своей воле, то теперь он действовал согласно собственному, пусть импульсивному, решению, что оставляло чувство успокоения и уверенности в себе.
Он решил переночевать здесь, под навесом конечной остановки, укутавшись в свою меховую куртку и сидя на неширокой скамье, вдоль длинной, но узкой до невозможности. Стояла туманная безлунная ночь. Он сел, запахнувшись в куртку, и тут же уснул.
А на утро светило яркое по-весеннему солнце, лес и дорога были пронизаны светом, окружающие его деревья были влажными от этого свечения. Ему захотелось вдруг пройти по ярко-зелёной траве, подышать чистым лесным воздухом, и он не смог отказать себе в этом внезапном желании. Вдалеке, на возвышенности, виднелся белый силуэт церкви; невспаханные ещё поля раскинулись под солнечным небом. Время его терпело; дела тоже: он мог один день до обеда походить по лесу.

Он шёл вдоль просеки, взбирался на пригорки, останавливался возле выбоин, возле лужиц, смотрел на отражения, плавающие в тёмной и чистой воде. Так он дошёл до лесной опушки. Сквозь ветви и кустарник ему увиделись аккуратно подстриженные деревья, дорожки, скамейки и передняя часть какого-то большого, ещё не совсем достроенного здания. Он подошёл ближе и увидел вверху, составленное красными буквами, слово на колышках - Н О Т Е L . Да, это была гостиница, та самая гостиница, какой ему так не хватало, та самая идеальная гостиница, о какой он так часто мечтал в своих бесконечных поездках. Те гостиницы ничего не выражали. Они были средоточием обычной усталости, пьянства и разврата, в точности повторяя стереотип изнанки cities и городов. Но эта... Это не была простая гостиница. Ещё не загаженная людскими фигурами, не заплеванная харканьем пьяных, она, только что выстроенная, поражала отделкой архитектурных деталей и, словно новый белый корабль, несла свой гордый и безвестный остов над несмелым волнением окружавших её зелёных массивов. Ту лёгкость, с которой плыла эта огромная белая птица, он назвал бы величественной. Он подошёл вплотную и удивился. 3десь было над чем задуматься. Вокруг не было ни души. Он был один на один с этим грандиозным сооружением.
Странная тишина царила вокруг. В лесу пели птички; то и дело какие-нибудь шорохи и шумы напоминали о присутствии лесной жизни. Со стороны здания не доносилось ни одного звука. Оно - казалось - замолкло. Оно казалось немым, как немы Египетские пирамиды, как молчат многие древние сооружения. Всё имеют они: прежние формы, пропорции, облик. Кажется, они должны вот-вот ожить. Иногда трудно сказать, чего им недостаёт. И только эта древняя немота. Они молчат, будто что-то отняли у них, молчат, словно их лишили того самого механизма для заявления о себе. Молчат, будто тысячелетия лишили их дара речи, и только эта безмолвная гордость хранит их перед лицом современного мира... Да и откуда могло вдруг взяться в лесу это великолепное здание? Оно и лес - были одно целое, но стена необычности отделяла его от внешнего мира.
Он поправил на голове шапку и шагнул вперёд. Если ему суждено было придти к этому зданию, думал он, значит, оно именно для него и предназначено. Он прибыл к своему назначению, и ничто не помешает ему теперь зайти вовнутрь. Это была его мечта, и мечта эта могла принадлежать одному ему - и никому больше. Кто помешает ему ощупать её, лицезреть её плотность? Он и она были одной души, одной плоти, и он без колебания вошёл в здание. Лифт, конечно, ещё не работал; сбоку велись отделочные работы. Он приоткрыл дверь и попал на лестницу.
Это была её лестница. Он пошел наверх, держась с правой стороны,
у перилл. Дойдя до третьего этажа, он остановился. Это была его
квартира. Номер одиннадцать блестел на ней. Он открыл дверь (она
поддалась), он открыл дверь и вошел.
После лесной природы комната поразила его. "Цивилизованное"
великолепие отделки, красное и чёрное дерево царили вокруг. На
ножках, посреди комнаты, раскинувшись, стоял телевизор. Кондиционер
манил освежить себя прохладой в знойный полдень, на кухне, в
полумраке от ширмы, поблескивали стеклышки бара. Везде был разлит
покой и уют. Он прошёл в комнату, поставил сумку, лёг на диван и
уснул.

И вот теперь он один в этой большой и пустой квартире-номере. Он стоит у окна и смотрит на лес. Внизу раздаются тихие, смутные шорохи и звуки. Темнота молчит, как могут молчать только те звуки, которые спрятаны в странной и волшебной вещи, и готовы выскочить из неё, как из рога изобилия. Он снял часы и отошёл от окна.
С утра он ничего не ел, и теперь ему предстояло израсходовать те запасы, которые были у него в сумке. Он открыл бар и увидел там еду.
На тарелке были разложены тонкими ломтиками фрукты и колбаса, стояла бутылочка французских духов, бутылочка ликера, коробка конфет и две тарелки овощного гарнира.
Вначале он отпрянул. Постепенно новая мысль укрепилась в его голове. Мысль, что здесь кто-то живёт, мысль, что этот "дворец" обитаем. Он не хотел верить в это. Он не хотел уходить. Обитаемость помещения не вызвала у него впечатления обыденности, напротив. Он, наоборот, увидел в этом нечто ещё более поражающее, словно за ним крался его двойник, его тень. То, что это не сон, не пустая мечта, не выдуманность, вселило в него какой-то мифический трепет
перед происходящим, немое удивление и экстаз.

Он включил приёмник, и заиграла музыка, и у него было такое впечатление, как будто всё это принадлежит не ему и не кому-то постороннему, а его двойнику, которого здесь только временно нет, который куда-то вышел, может быть, на минутку. Музыка не успокоила его. Он чувствовал немую тоску, какую-то немоту, душившую его. Мысли в голове были спутаны, хотелось чего-то другого, хотелось что-то предпринять, что-то сделать, и он не знал, что ему делать, как разогнать это чувство невысказанности желаний. Казалось, сама обстановка взволновала его. Казалось, что в этом самом месте происходили волнующие события; все предметы, сама атмосфера накопили какие-то бесплотные странные сгустки "памяти"; всё это было свидетелем тех событий, и вот теперь это свидетельство передаётся ему. Ему хотелось что-то совершить, хотелось как-то выразить своё отношение к происходившему здесь, но он не мог отдать себе отчёта в том, чего именно требует его состояние.

И вдруг он услышал пение. Оно доносилось оттуда, откуда-то сбоку, оттуда, по-видимому, где лунные коридоры хранили темноту и молчание, оттуда сбоку, где невидимое, необозримое глазом пространство предполагало другую и безвестную сферу. Женский голос, чистый и ясный, пел о чём-то далёком и неизвестном, о чём-то прекрасном и недостижимом, и это пение, рождённое звуком тихого голоса, было так просто, настолько подлинно, так откровенно, что он готов был заплакать. В этом голосе, поющем на каком-то незнакомом ему языке, было столько обаяния, столько нежности и печали, что он подумал вдруг о недосягаемости того мира, который - он всегда знал - где-то существует, который здесь, может быть, рядом и, в то же время, недоступен, - там, среди всего неожиданного, что вдруг окружило его, там, среди коридоров и комнат этого волшебного здания, среди тех аллей, подстриженных кустов и лесных массивов.

Он прислушался. Голос доносился издалека, как будто был отделён толщей воды, как будто находился на другой планете, на другом меридиане, на другом материке, как будто существовал в другом измерении, в ином времени и пространстве. Он зажмурился. Всё это казалось каким-то наваждением, каким-то фантомом; ему казалось, что у него начались слуховые галлюцинации. Чистый голос, звучащий отчётливо, несмотря на то, что не был рядом, слова песни, которые он не мог понять: всё это навевало какие-то неясные, далёкие ассоциации, воспоминания, которые он не мог ухватить, но которые говорили о чём-то забытом, о чём-то давно прошедшем и отдалённом. Голос внезапно стих; звуки песни оборвались в темноте так же неожиданно, как и возникли, но теперь они оставили после себя напряжённую тишину, молчание иного рода, так, что казалось, будто сама тишина, спавшая до сих пор, теперь проснулась и начала говорить.
Он посмотрел на часы. Было уже почти поздно. Он так и оставался добровольным пленником этого здания. Можно было раздеться и ложиться спать, но та странная песня никак не выходила у него из головы. Звуки незнакомого голоса продолжали звучать у него в ушах, доносились до него из полураскрытых дверей, плавали в воздухе, наполненном угасшим, но всё ещё живым мотивом. Казалось, это пела сама темнота, но печальная мелодия, рождённая отдалённым вдумчивым сопрано, такая неземная, такая бесплотная, в действительности могла звучать только у него в голове.
Он почувствовал вдруг суеверный страх, как если бы у него под подбородком провели чем-то острым и гладким. Он, скорее всего, увидел вдруг что-то новое в окружающей его обстановке, и это новое заставило его вздрогнуть. Он как-то по-новому осмотрелся вокруг, и по отношению к тому, что он увидел снова, у него появился этот невольный, скраденный страх.
Он лёг на диван и накрылся курткой. В нетопленном помещении было довольно прохладно. Он почувствовал холод, и это прогнало страх. Он укутался поплотнее и постарался заснуть. Разные мысли лезли ему в голову. То ему казалось, что вся его поездка обречена на провал, то ему вдруг чудилось, что злой и бездумный рок висит над его головой. Он забылся, и кошмары стали мучить его. Ему снилось, что он идёт по лунной дороге, и вокруг него шепчут чьи-то губы, раздаются голоса, чьи-то руки тянутся к нему из чащи. Но он один, и с каждым поворотом дороги меняются лесные пейзажи. Чей-то голос прозвучал прямо над ним. Он нагнулся, и увидел перед собой чьи-то глаза, глядящие на него из бездны. Вода колыхалась, плескалась, и на него смотрели с поверхности этой воды чужие большие глаза, хотя теперь он воспринимал их и как реальные глаза, и как отражение.
Он вдруг проснулся оттого, что чья-то рука гладила его голову.
Ни тени страха; сон ушёл, как мираж в пустыне. Ему было хорошо, спокойно и тихо. Женская рука лежала у него на лбу, и тихий мелодичный голос лепетал что-то на чужом языке, говорил быстро-быстро, то затихая и растягивая слова, то снова щебеча и порхая на ласковых нотах. Состояние покоя и уюта - как если бы он выздоравливал после тяжёлой болезни, и теперь наслаждался новым для него состоянием организма - не покидало его. Мысли его были спутаны и текли плавно. Он думал о многом, но, скорее, ни о чём. Он просто лежал, и свет, проникая через его закрытые веки, вливал в него уверенность в чём-то большом и новом, устойчивость и умиротворённость.

Он несколько раз слышал в незнакомой речи повторяющиеся слова, но чаще всего повторялось слово "ицик". Он уже освоился с этим новым состоянием, его мозг стал теперь работать в более чётком, анализирующем режиме, ему теперь захотелось распрямиться, встать, соприкоснуться с реальностью. Он хотел бы знать, что значит слово "ицик". Он ощутил вдруг потребность увидеть того, кто говорит с ним, посмотреть на ту, чья рука лежит у него на лбу; чьё лицо так близко от него, что он мог бы дотронуться до него рукой, если бы захотел.
Он открыл глаза. В нескольких сантиметрах от своего лица он увидел выразительные женские глаза, наполненные глубоким, благородным чувством и загадочностью. Чистая безупречная кожа, без малейших изъянов даже на таком расстоянии, мужественный и прекрасный рисунок губ, носа и лба, казалось, возникли из образов прошлого, из-за пределов невероятного. Казалось, каким-то чудом воплотились в реальность его собственные представления о женской красоте; его тайные мечты удивительно проявились в этом неожиданном образе. Перед ним сидела на стуле прекрасная девушка с зачесанными набок волосами, с умным и правильным лицом, откидывающимся назад при разговоре, как будто для того, чтобы поправить упавшие вперёд волосы.
Увидев, что он проснулся, она произнесла короткую фразу, очевидно, вопрос. Столкнувшись с его молчанием, она повторила вопрос, с недоумением вглядываясь в его лицо и проявляя всё больше признаков удивления и испуга. Казалось, в ней проснулся ещё один человек, а тот, предыдущий, спал, и она тогда произносила свои слова в каком-то нервном, заколдованном трансе.

Он не хотел говорить. Слова нарушили бы атмосферу очаровательного
сна, но он выдавил из себя несколько слов, желая этим что-то прояснить, желая, чтобы сон превратился в явь. Его голос прозвучал в пустоте натянуто и неестественно, как будто это говорил не он, а кто-то другой. Она отшатнулась. Опрокинулся стул. Она вскрикнула и убежала. Он остался лежать в полной растерянности, с чувством подавленности и жалости к той девушке, с чувством вины. Он понял, что сделал что-то непростительное, что-то ненужное, был виноват в чём-то большем, кроме того, что нарушил некоторые человеческие условности. Но он не знал, как это назвать, и был безутешен до боли.
Спать он больше не мог. Сквозь стёкла падал бледный, призрачный свет. Всё вокруг было покрыто белой краской, словно это была извёстка, а источник света находился где-то не там. Он встал и прошёлся по комнате. Он нервно сжал пальцы, повернулся на каблуках и посмотрел на стену. Если раньше он был уверен, что всё это принадлежит ему, и только ему, то теперь он явственно почувствовал, что он тут лишний, что он совершает преступление своим присутствием, что он допустил непростительную ошибку. Он стал думать о том, что, поддавшись воздействию необычности, доверившись инстинкту, гипнотическому влиянию этого неожиданного открытия и места, внушив себе, что это всё не подлежит сравнению, что это страна, открытая им, её колумбом, хозяином которой он является, он совершил небольшое, но, всё-таки, преступление. Но ещё и другое чувство, нашептывающее ему, что он виноват не только потому, что нарушил некие условности, какие-то нормы, но и потому, что вторгся в какую-то сферу, в какую-то таинственную и недоступную область, где являлся чужим, не покидало его ни на секунду и заставляло до боли трещать пальцами, всматриваясь в заоконную темноту. В его груди, где-то прямо за грудинной костью, родилось новое, щемящее чувство к той девушке, жалость, что ли; не только оттого, что он её испугал, но ещё и оттого, что в ней было итак что-то непостижимое, что-то неуловимое и трагическое. В этой атмосфере, в этой разряжённой до пустоты невыносимости ожидания (чего?) смутно ворочалось и зрело нечто новое, более жёсткое и безжалостное.

Он, не раздумывая, взял сумку и вышел. Стояла звёздная лунная ночь. Он не думал, куда ему приютиться. Просто шёл, взирая на звёзды, и чувствовал в каждой тени, в каждом предмете присутствие образа девушки. Он вдруг поймал себя на невольном желании вновь увидеть её; чувствовал, что она могла быть где-то здесь, совсем рядом, в этом пространстве света и полутьмы, и он шёл, невольно надеясь на это.

Лес становился все реже. Вокруг стало светлее, но он не знал, произошло ли это оттого, что ночь теряла свои права, или потому, что лес стал реже и проторённей. Он шёл по дорожке, которая должна была вести к гостинице, и, наверное, по ней шли люди и ехали машины. Он не заметил, как вышел на дорогу. Шоссе шло в обе стороны от него - влево и вправо. Недалеко, на том, может быть, самом месте, где он тогда ночевал, стояла - возможно, та же самая - будочка-остановка. Он подумал, и пошёл туда, туда, где должны были быть огни большого города, города, из которого он приехал, какой манил его теперь благами цивилизации и в каком он надеялся обрести или потерять нечто невыразимое, что осталось теперь у него в душе от ночного происшествия. Но он был слишком взволнован; он должен был что-то делать, что-то предпринимать, и он не спешил останавливать пролетающие мимо машины. Тем не менее, он шёл не туда. Город был сзади него, и остановка была не та, а другая, стоящая на противоположной стороне дороги. Он не приближался к городу, а удалялся от него, но ещё не знал этого, и это незнание наполняло его желанием вернуться назад; однако, другое, глубинное, чувство говорило ему, что он, будто бы, прав, и тянуло его вперёд, неудержимо влекло именно туда, куда он шёл.
Гостиница была теперь чем-то далёким, как эпизод десятилетней давности, полузабытым, как будто он видел всё это не в реальной действительности, а на телеэкране, и происходившие с ним совсем недавно события разворачивались теперь в его сознании немыми картинами чей-то чужой, как будто не его, памяти. Он был возле, но не там, как будто свидетелем, но не участником приключившихся с ним событий...

Было утро, когда он подходил к городу. Старые, маленькие дома лепились к краю дороги, утопая в зелени придорожных ёлок и сосен. Ещё более жалкие домики проглядывали дальше, сквозь безлистые ветви других деревьев. Слева было старое кладбище. Всё выглядело чистеньким, аккуратным и как будто игрушечным. Но это был не тот город. Зелень незачумленной травы, гладкие, мягкие пригорки - всё показывало ему, что он попал в какой-то маленький городок, а огромный, кишащий людьми гигант остался где-то в стороне или сзади.
Он вяло отметил это событие. Бессонная ночь, возбуждение и следующий за этим упадок сил сгладили его эмоции, и он шёл, лишь чувствуя, как что-то новое, неведомое раньше, медленно ворочается у него в душе. Его поразил и вид этих странных домов, и совершенно непривычный, новый для него пейзаж. Этот городок был "какой-то не такой", и ему на минуту показалось, что всё это ему продолжает сниться, или, может быть, что-то случилось с ним самим. На чём было основано это впечатление, ему было невдомёк, но всё это вместе тянуло его дальше, не давая остановиться, заняться поисками людей, узнать, куда он попал и как ему выбраться отсюда. Чем дальше он заходил, тем сильнее его тянуло и трогало то, что он видел, тем больше он забывал, кто он, откуда, и какие невыполненные обязанности зовут его прочь. Он шёл навстречу чему-то незнакомому, неведомому, не замечая, как оно всё глубже закрадывается ему в душу.

Он был заинтригован. Здесь, рядом с большим городом, который с детства был ему знаком до мелочей, вдруг обнаружилась эта незнакомая, неповторимая местность, этот совершенно неизвестный, неожидаемый в такой близи от соседней метрополии, городок. Здесь не чувствовалось никакого влияния огромного, богатого соседа, никаких заимствований, никакого указания на близость метрополии, как будто её по соседству просто не существовало! Этого всего не было ни там, в городе, где он жил, ни за спиной, в хорошо знакомом ему со всеми пригородами (кроме этого) двухмиллионном гиганте. Он шёл по глиняной колее, среди молодой поросли маленьких ёлочек, не желая ещё вступать в этот городок, словно решив побыть наедине с природой. На самом деле просто что-то невыразимо-тоскливое и пугающее, как полуосознанное нехорошее предчувствие, как бы удерживало его на расстоянии вытянутой руки от раскинувшегося перед ним города. Это неожиданное для него самого колебание привело его к каким-то деревянным постройкам, просвечивавшим сквозь паутину этой поросли и мелькавшим в свободном просвете, образованном колеёй дороги.
Он увидел несколько деревянных домиков, стоявших порознь, и создавалось впечатление какого-то хутора, не относящегося к городку. Выглянувшее солнце играло на брёвнах этих редких строений, и какой-то незнакомый приветливый свет окрашивал крыши и стены домов в самые различные цвета. 3десь была многоязыкая красочность, не характерная для его, знакомого ему, мира. Казалось, на него повеяло нереальным, несуществующим духом, явившимся из забытой сказки, из тьмы веков. Когда он вышел на ровное, чистое место, его поразила новая картина, открывшаяся перед ним: на большой и ровной поляне, а, вернее всего, просто на пустыре, стояло несколько деревянных строений. Одну сторону этого пустыря формировала ограда кладбища, сложенная из шершавых, серых камешков и образующая нечто ровное, устойчивое, прямое, а другая его сторона была сдавлена полем, за которым виднелись лесные массивы. Впереди был хаос различных деревянных строений, в каком беглому взгляду трудно было разобраться.
Он шёл вперёд, не задерживаясь, ни на чём не сосредоточиваясь взглядом, и продолжал рассматривать всё вокруг в процессе своего шествия. Поэтому не может показаться странным, что в его сознании картины сменялись быстро и вызывали в нём противоречивую смену настроений. Впереди, прямо перед ним, раскинулась деревянная постройка, на вид склад или конюшня, как будто сошедшая с иллюстраций к романам Шолома-Алейхема или рассказам Переца. Ветхим, стилистически точным, был не только сам вид этих домов, но и вся обстановка, с атмосферой и реликвиями двадцатых - тридцатых, а, впрочем, и тех, что значительно раньше, годов. Это типично-еврейское местечко, вынесшее свой облик из предыдущих десятилетий и сохранившее свою внешнюю форму, хотя в нём, возможно, не осталось уже ни одного еврея, всё ещё напоминало о былых верованиях, чаяниях, быте людей, живших здесь более, чем 30, 40, 50 (и так далее) лет назад. Вдали, сквозь ветки и стволы чуть расплывчатых деревьев, виднелись контуры былой синагоги; справа, на холме, в белом одеянии, внушавшая и теперь благоговение и трепет, стояла большая бывшая русская церковь. Кругом царили развал и запустение. Заборы, позеленевшие от времени и кое-где лежавшие на земле (или готовившиеся упасть), подчёркивали картину этого ветхого запустения. Там, где и заборов уже не было, торчали старые, потемневшие столбы. Вдали, над старинными постройками, теперь отчётливо был виден польский костел, своими, словно шапка иезуита, формами продолжая посылать знаки традиций и регламента, которых больше тут не существовало. Ещё одна, на другом холме, даже более древняя церковь, пожалуй, времён униатства, напоминала о былом величии коренного народа, триста лет назад покорённого и превращённого в народ сплошного крестьянства...

Так он постепенно дошёл до какого-то пространства между заборами и какими-то невзрачными постройками, и неожиданно обнаружил, что это бывший базар. В середине его находилась будочка с электропроводкой на самом верху её треугольной крыши, необычными формами напоминавшая что-то далёкое и забытое, виденное, может быть, в детстве, бывшее неосязаемой связью между прошлым и настоящим

Сзади, вдоль площадки базара, вытянулись убогие, подчёркнуто-ассиметричные, как театральные декорации, два ряда базарных навесов. Они располагались недалеко от стены, которая усиливала картину заброшенности и запустения. Это была ограда старого еврейского кладбища. Камни, стёртые в порошок, стены с выщербленными кусками, зубчатые лазы, образовавшиеся в них: всё это делало это место пустынным, жалким, непонятным и, словно оторвавшийся со своего места зеленые листок, - ещё живым, но уже не живым. Он дошёл до конца и попал на узкую улочку в конце базара, напротив выхода к которой стоял дом, напоминавший, почему-то, крепость. Он стоял на возвышенности и имел высокий кирпичный фундамент.

Прежде нигде не было видно ни одного человека, и теперь впервые мимо него прошли двое; где-то вдали лаяла собака, и он понял, что вошёл теперь не в музейный город.
Улица опускалась вниз и вновь поднималась на пригорки; в боковую улочку въехала телега, и он стоял, глядя, впитывая в себя этот мир с наслаждением, упиваясь спокойствием и жизнью, которой раньше ему не довелось видеть. Он вдруг потерял какую-то нить размышлений и стал её судорожно искать в себе, и только тогда догадался, что думает о ночной встрече.

Если бы не она, эта встреча, он не увидел бы ни этих полей, ни этого городка, ни странной запущенности этого места под т а к и м небом, ни этих строений, от вида которых что-то резко изменилось в душе, ни странного безразличия и отдаления от всего, чем он жил раньше. Теперь он жил этим странным миром, видом этого городка, отдаленного поля, леса, улочек, горбато скользящим по неровности этой девственной местности. Если бы не было той ночной встречи, он не познал бы иначе чувств, которые доставило ему это утро, и которые так долго спали в его душе, и, вот проснулись, дав ему почувствовать этот мир, проснулись на свободе, не стеснённые, не обременённые чем-либо, очерчивая, давая познать первые прелести новой, какой-то иной, впервые осознанной жизни. Он почувствовал внезапную нежность к той девушке; он был почти уверен, что увидит её.

Вдаль, до небольшой речушки, тянулась линия ограды; прозрачный весенний воздух делал природу просторной, очищенной. Он подумал - и прошёл за ограду. Это было длинное, вытянутое еврейское кладбище, похожее
на то, которое он видел на Украине, в Бердичеве. Как и тогда, оно, почему-то, навевало на него покой, неторопливость восприятия и пасторальность. Кругом возвышались серые каменные постаменты, на них, покрытые замшелым мхом, темнели древние, словно вырезанные самим временем, буквы. Кое-где, в траве, виднелись другие, опрокинутые или наклоненные в сторону, памятники. Он стал смотреть в эти вырезанные много лет назад, полустёртые и квадратные буквы, словно надеясь увидеть в них портрет, историю и судьбу человека. Кругом, перед ним, лежала культура, жизнь и прошлое других людей, и он так отчетливо видел это, как будто непосредственно встретился с неведомым для себя ранее феноменом, как если бы перед ним лежало не кладбище, а душа неведомого ему незнакомца.
Недалеко от него, в траве, виднелся выступающий из земли круглый шершавый камень. Это, должно быть, мельник, - думал он, подходя. Чуть поодаль, немного в стороне от первого, виднелся второй такой же, но чуть побольше, мельничный жернов. На нём были, очевидно, написаны имя и годы усопшего. "Что за трогательная традиция, - думал он, - водружать на могилу орудия их труда?" Он не знал ничего о человеке, лежащем здесь. Но он знал, что это был мельник, а это уже немало... Везде, до самой ограды, виднелись памятники, плиты, камни. На развале одной могилы безобразным пятном чернело пепелище костра. Это могло быть только глумление, бесстыдное, раздирающее душу глумление наглых вандалов. Глумление над прахом людей, которые даже в смерти своей не могли быть спокойны.
Он посмотрел в сторону улицы, в сторону домиков, как будто бредущих вдоль колеи, посмотрел поверх заборов. "Неужели за стенами этих приятных и чистых домиков могут жить такие ужасные люди? Настоящие варвары…" Он содрогнулся в душе. Но это встряхнуло его, и он пошёл, вперив глаза в забор и в землю.
Внезапно он почувствовал на себе чей-то взгляд. Так животное безошибочно
чует даже ничего не значащий поворот глазных яблок другого живого существа. Он окинул взором всё пространство вокруг, но нигде не увидел ни одного человека. Он собрался было уже покинуть кладбище, и только тогда заметил в глубине его маленькую, согбенную фигурку. Это была женская фигура, и он сразу узнал её.
Да, это была она, та самая незнакомка, которая вошла к нему этой ночью, которую он узнал бы сразу, даже и не в таком месте. Он вдруг почувствовал странное родство с ней. Он смотрел на неё, и ему казалось, что они не разделены расстоянием. Казалось, они стоят друг подле друга, и всё это пространство земли между ними, вся эта разделяющая их поверхность вдруг расцвела невообразимыми цветами, стала чем-то близким, родным, знакомым. Казалось, он знает каждый метр, каждый дюйм этой почвы. Ему совершенно материально казалось, что они находятся рядом.
Он подошёл ближе и остановился. Девушка стояла на коленях; полы её чёрного платья были видны далеко внизу. Она встала, выпрямилась. Объяснения были ни к чему. Ни он, ни она не собирались устраивать друг другу допрос. Что произошло ночью -–то произошло. Сейчас, при свете дня, они выглядели так, как должны были выглядеть, они были настоящими. Её голубые глаза цвета весеннего неба казались фиалками на благородной белизне посеребрённых месяцем полян. Её русые, с золотистым отливом, волосы шевелились от ласковых дуновений предвесеннего ветерка. Он хотел было что-то сказать, но сдержался. Нечто невыразимое уже объединяло их обоих, обволакивало их, делало новым для каждого из них то, что он видел вокруг: эту землю, домики невдалеке. Казалось, весь мир вдохнул, чтобы выдохнуть какое-то волшебное слово, но тут же забыл его, и так и остановился в безвременном ожидании. Они молчали, но и без слов они вели уже диалог друг с другом, и, казалось, что они проговорили уже между собой целую вечность…
„Какой странный день!" – произнёс он, удивившись своим словам и звучанию собственного голоса. – „Да, - неожиданно отозвалась она, - эта странная погода, зима совсем смешалась с весной". - „Вы, должно быть, живёте неподалёку", - сказал он самую банальную фразу, испугавшись, что она всё разрушит, испарив романтизм этой неожиданной встречи. – „Я всю жизнь прожила в этом городке". - „И вам никогда не хотелось уехать отсюда? Извините, я сам не знаю, зачем спрашиваю". - „Это долгая история. Если вы не против присесть, тут есть одна замечательная скамейка.
Как будто во сне они прошли ближе к лесу, где, совершенно скрытые стоящими вокруг вечнозелёными ёлочками, обнаружились на солнечном пригорке две скамьи со столиком.

  - Многие говорят, что я не в себе, - заговорила она ровным голосом, глядя в землю, с опущенной головой и с водящей по песку правой ногой. - Вы необычный человек здесь, и я, почему-то, чувствую, что вам можно рассказать всё; всё; потому что я не могу скрывать больше это в себе; скрывать это от всех; должен быть хоть кто-то, с кем я должна поделиться. - Она посмотрела на него снизу вверх. - Иначе и вправду можно заболеть… Вы понимаете, о чём я говорю. - Он кивнул.
  - Вы мне кажетесь таким благородным, таким сильным; вы родились и прожили, наверное, всю жизнь в большом городе, вы многое знаете и повидали, и… и … не будете смеяться надо мной… - Он сделал протестующий жест, но она перебила его.
  - Я расскажу вам всё, я расскажу вам подробно, ведь вы уедете, вернётесь в свой город, и никто в нашем городке никогда не узнает, что я рассказала вам".

Она произнесла это скороговоркой, словно боялась, что он остановит её.

Они присели на тёплую скамейку, поставив ноги на мягкую землю, и редкие лучи солнца, пробиваясь сквозь тучи, освещали вокруг них безмолвную и пустынную местность.

  - Когда-то в этом местечке жили западные евреи, - начала она тихо. – Здесь было много евреев, даже, наверное, почти все евреи. Мы жили здесь когда-то с мамой; я появилась на свет через три года после окончания войны. Здесь, недалеко отсюда, жил ещё совсем недавно дядя Шлейма. Теперь даже невозможно представить, что вон за тем поворотом, где два старых вяза, виднелись его окна, в которых мелькало его лицо, что я отправлялась когда-то гулять по этой улице с мамой. Что здесь жил Ицик.
  - Для вас это может показаться выдумкой больного воображения или пустой болтовнёй: какое вам дело до того, кто здесь жил, что произошло и происходило здесь? Это может показаться вам странным - болезненной прихотью не совсем здоровой девушки, но это не совсем так, ведь вы не знаете, не возникло ли бы у вас такого же неудержимого желания выговориться, будь вы на моём месте… - Так вот, за тем самым поворотом, вон на той боковой улочке, жил когда-то дядя Шлейма, и, рядом с ним: Ицик. В сорок первом году сюда пришли немцы…
Что-то колючее, свирепое, коричневое… Немцы… Эти немцы расстреляли тогда всех евреев. Из всех остался тогда только один -один дядя Шлейма… Он был нашим далёким родственником. Моя мать спаслась в эвакуации; бабушка с дедушкой отправили её вперёд, а сами остались завершать какие-то дела, да так и не завершили… Моего отца оставили в армии уже после сорок пятого года - довоёвывать. Это только так считалось, что война завершилась в Берлине, в 1945-м году. На самом деле в разных местах люди ещё воевали. Отец только один раз
навестил мать. Через несколько дней он умер. Он был смертельно ранен в боях. Я родилась уже после его смерти.
  - У дяди Шлеймы были жена и сын. Сын дяди Шлеймы тоже погиб тогда. Их вывели туда, - она показала рукой на лес, - и расстреляли. Там была и жена дяди Шлеймы. У него остался только один маленький внук. Мальчика и его мать прятали местные белорусы, потом переправили под Москву. Мальчик остался жив, а мать его погибла от голода в эвакуации. Сейчас трудно представить, как много людей погибало. Но когда я думаю над этим, мне кажется, что в любой момент всё может опять повториться, опять начаться сначала, и снова будут умирать миллионами. Мы с вами тоже можем погибнуть. Это ведь так просто… Это вероятней, чем мы с вами думаем. - Она усмехнулась. - Но это печально. –
  - Нас было здесь четверо. Четверо на месте всех евреев, которые некогда жили здесь. Нас оставалось лишь четверо. Дядя Шлейма рассказывал, что он был среди мёртвых. В него стреляли, его закопали живым в землю. Но он выжил. Ушёл в партизаны. Не так-то просто было убить таких, как он. –
  - А что с ним? Где он? – перебил он её
  - Он… он здесь, здесь же, где и мы с вами; и, одновременно, не здесь… - Он спохватился, что задал такой бестактный вопрос.
  - Он рассказывал маме (я подслушала), что расстреливали местных евреев вовсе не немцы. Это были головорезы с Украины, из Латвии и Эстонии… Но самое невероятное, что среди палачей были пришельцы с Ближнего Востока, из числа террористов, действовавших там против англичан. Из тех, что взрывали бомбы на рынке, на автобусных станциях и в знаменитом отеле. Они общались между собой по-арамейски, но могли разговаривать и на нашем языке. Эти были самыми жуткими, самыми безжалостными вампирами.
  - Он рассказывал, что Гиммлер, который не желал еврейского государства в Палестине, пытался спасти хотя бы какую-то часть европейских евреев, но палач Адольф Эйхман, что сам был евреем, мешал ему осуществить эти планы.
  - Те, с Ближнего Востока, говорил дядя Шлейма, мечтали искоренить наш язык идиш, искоренить нас как "вырожденцев", и были в этом заодно с Эйхманом. Он нас научил, Ицика и меня, читать и писать на идише - арамейскими и немецкими буквами, - он знал на идише много стихов и песен. Он утверждал, что наши предки и праотцы вовсе не оттуда, откуда они будто бы вышли. Он утверждал, что наша прародина - Италия и Германия, и говорил, что души наши должны переселиться туда… Там душа нашего народа. Мы здесь обречены на гибель. Здесь, и даже на той далёкой псевдо-родине, куда нас, как утверждают, будто бы призывает исторический (кто знает?) зов, нам не будет покоя. После той страшной катастрофы на каждом выжившем и на их потомках словно поставлено клеймо: «Не для жизни!» И время показало, что странные, безумные на первый взгляд речи дяди Шлеймы оказались пророческими. В 71-м – 72-м годах потянулись еле слышные, но внятные слухи с «исторической родины», не заглушаемые ни полицейскими препонами, ни гордостью уехавших, ни подозрениями, что всё это проделки нашей пропаганды. Мы узнавали, что их высмеивают, бьют, насилуют, не принимают на работу, стараются сломать и подавить. И та часть нашего народа, которая оказалась на «исторической», разъехалась в третьи страны, покончила собой, была перебита такими непохожими на нас аборигенами, или просто перестала быть собой… Закопанные в лесах, в оврагах, в братских могилах трупы убитых одновременно мужчин, женщин и детей, превращённые в пепел миллионы наших соплеменников нависли вечным проклятьем и над своими убийцами и их потомством, и над нами!
  - Так говорил Шлейма. Для него братские могилы убитых нацистами всех мастей и национальностей были символом некого иного измерения, в котором виртуально находится присутствие нашей коллективной души. Он называл это измерение «там», «туда», «оттуда»… В конце концов материальное местонахождение этих братских могил - и придуманное им виртуальное измерение слились в его сознании, став одним целым. «Там, - говорил он, - душа нашего народа. - И наши души должны переселиться туда… Мы здесь обречены на гибель. Проклятье висит на нас. Там лежат многие из нас, но наши испытания на этом не кончились. Там бродит злой дух, злой демон нашего умирания».

  - Там, в лесу, где были рвы с закопанными людьми, ночью слышали голоса, там блуждают огни, там блуждают огни, там слышится плач и лепет. Это было почти на месте старой гостиницы. Новую гостиницу поставили на месте этих братских могил, на костях, на прахе убиенных палачами. «Может быть, дух там и бродит, но там бродит и его плоть - тела тех, кто ненавидит других только за их происхождение, культуру, цвет кожи, или форму носа, или за их религию, или за их страну, - однажды вырвалось у меня. Впечатлительный внук дяди Шлеймы, Ицик, добавил: «тела тех, кто убивал беззащитных, безоружных людей, кто помогал немцам убивать их!» Он говорил это дяде Шлейме, - голос девушки дрогнул, - но тот запретил кому-либо говорить об этом. «Ты спугнёшь его, - и он покарает тебя, - сказал он. Однажды он поймал меня за рукав; глаза его странно блестели. «Ты думаешь, что я совсем свихнулся, да? Не можешь отделить мои бестолковые рассуждения от практических замечаний? Пусть даже нет в нашем местечке тех, кто сотрудничал с нацистами, нет тех, кто конвоировал нас к местам убийств. Сюда понаехали чужеземцы и проводники нового нацизма, нового мирового порядка. Посмотри на разбитые памятники, на новую гостиницу, поставленную на еврейских костях! Они не могут простить немцам того, что те, а не они, покарали свинцом и огнём миллионы "отступников" и "вырожденцев"! И вот, представь себе, что станет, если мой глупый внучек начнёт говорить про
это, станет таскаться туда, в лес… А если бы и правда кто-то, кто конвоировал нас тогда к месту расстрела, жив, и ты захочешь вывести его на чистую воду?! Ты подашь заявление, дочка, - говорил он, - а что если это тот, кому ты его подашь?»
И я не нашла, что ему возразить.

   - Время шло. Внук дяди Шлеймы, Ицик, был очень впечатлительный мальчик. Он превращался в юношу - в её голосе послышался не то всхлип, не то сдавленный вздох, - но совершенно не менялся, и не мог равнодушно слушать рассказы дяди Шлеймы. Он верил, что можно искоренить дух нашего и общемирового угасания. Он верил, что нужно во что бы то ни стало пробраться туда, и там что-то сделать во имя всеобщего возрождения. Он верил, что дух умирания нашего народа находится именно там, в лесу рядом с соседней деревней...

Она замолчала. Он посмотрел на небо, на деревья, на лес, и предложил ей пройтись, пройтись – и по дороге досказать ему остальное.

  - Это небезопасно для вас, - она сидела на камне, и её чёрное платье грациозно спускалось к земле, оттеняя её хрупкую красоту. – Это небезопасно для вас, и могло бы привлечь к вам внимание. Они не любят видеть, как меня провожают. Мы все умерли для них, и они не хотят признавать меня, последнюю из нас, всё ещё существующей.

Он тяжело вздохнул. Всё это казалось невероятным, странным и далёким, но слова девушки, всё её существо, обстановка, которая их обступала - были такими подлинными, глубокое небо с плывущими по нему облаками казалось таким настоящим, что эмоциональное напряжение, волнение, тревога, необычность, заключённая в самой атмосфере окружающего, передались и ему, и у него что-то больно и тревожно повернулось в груди.

- Ицик не вернулся оттуда. Его нашли мёртвым в кустах. Следователь сказал: задушили. Вы слышите, задушили!.. Мы были частью друг друга. Он и я были двумя частями одного целого. Я знаю, что убило его, - она схватила собеседника за рукав, - но это всё равно, - и она отпустила его руку. - Я уже давно жду своей участи. Я устроилась уборщицей в новой гостинице. А выходит, что я там ещё и за сторожа. Никто не хотел идти туда. А я согласилась. Я никогда не уеду отсюда. Здесь нашёл вечный покой каждый из последних моих родственников. Весь мир превратился для меня в такое местечко, где каждый ждёт своей очереди. Так какой же смысл в отъезде? Я прекрасно знаю, что говорю.
  - И вы никогда, никогда не уедете отсюда, никогда не покинете это унылое место? Неужели? –
  -Никогда. Я здесь родилась. Мне незачем уезжать.
  - Очень жаль. Я хотел бы видеть вас в новом свете, в котором весь этот прекрасный кошмар отступил бы куда-то. Я хотел бы вам показать прелести и многообразие больших городов, многолюдных улиц, музеи, театры, ярко освещённые вечерние проспекты… Но я увезу вас в своём сердце; это единственное, что остаётся. Прощайте. Но запомните, что это должно было случиться: наша встреча не могла быть случайной.
Запомните, что я не остался равнодушным. Что-то изменилось во мне за такие короткие двое суток, даже ещё до того, как я вас увидел. Прощайте. Но сколько бы времени ни прошло и где бы мы ни были, знайте, что мы ещё встретимся. Мы ещё встретимся.

Весна, 1973-1975. Раков – Брест – Ленинград (С. – Петербург)

____________________________



КРАТКИЕ СВЕДЕНИЯ ОБ АВТОРЕ
Лев Гунин (1955 года рождения) - профессиональный музыкант и преподаватель. Литературной деятельностью занимается с юных лет. Автор повестей и рассказов, 12-ти романов, поэтических циклов, книг стихов и поэм, пьес и сценариев. В писательских кругах известен как литературный критик, работы которого опубликованы в книгах, газетах и журналах. Известен и как переводчик с польского, средневековой латыни, немецкого, французского, белорусского, украинского, итальянского, и английского языков. С латыни перевёл алхимический трактат Марсилио Фицино; 2 стихотворения Марциала. С французского - ряд стихотворений де Нерваля, Римбо и Вийона; статьи Шанталь Дельсоль и Мари ЛёПен; с немецкого переводил Рильке и Гюнтера Грасса; с германско-славянского диалекта "идиш" - стихи бобруйского поэта Пинхаса Плоткина. Перевёл с польского книгу стихов Ярослава Ивашкевича "Карта погоды"; стихи Мицкевича, Норвида и Стаффа; сказки Роберта Стиллера; роман "Робот" Адама Вишневского (Снерга). На английский язык перевёл с русского, белорусского и украинского языков, а также с английского на русский ряд своих собственных работ; стихи и эссеистику своих друзей и приятелей: Евгения Алмаева, Мигеля Ламиэля, Юрия Мищенко ("Шланга"), Фарая Леонидова, Алексея Дроздовского, Израэля Шамира, Дэйвида Дюка, Джона Брайанта ("Бёрдмана"), книгу стихов приятеля своего близкого друга - Мигеля Ламиэля: Леонарда Коэна (совместно с Михаилом Гунином). С английского - почти все поэмы Джима Моррисона (в соавторстве с М. Гуниным); переводил Одена, Блейка, Байрона, Кольриджа, Элиота, Китса, Мильтона, Паунда, Спенсера, Шекспира, Уайльда, Йитса. Совместно с Фараем Леонидовым издал книгу избранных переводов Эзры Паунда, в том числе несколько кантос.
Его индивидуальная стилистика впитала особенности бытования русского языка в Беларуси, неповторимые жанровые колориты и традиции. Ранние рассказы основаны на сюжетах из местной жизни, описывают города республики, её пейзажи и быт.
Другие отражают многочисленные путешествия, записки и наблюдения. Особое место занимает Петербург, где автору довелось часто бывать и жить. Неоднократно наведывался в Москву, где как-то провёл почти год. Есть рассказы и циклы стихотворений, посвящённые Минску, Одессе, Могилёву, Вильнюсу, Гродно, Бресту (тут окончил музыкальное училище), Тбилиси, Риге, Парижу, Варшаве, Берлину. В этих и др. городах и странах побывал не как турист, что позволило увидеть "изнанку жизни", запечатлеть уникальный личный опыт.
Работал преподавателем в музыкальной школе, руководителем художественной самодеятельности, музыкантом в ресторанах и кафе, выезжал на гастроли с рок-группами. Наиболее длительное и плодотворное сотрудничество связывало его с известными в Беларуси музыкантами Михаилом Карасёвым (Карасём) и Юрием Мищенко (Шлангом). Гастрольные поездки и своеобразная музыкальная среда (академ. и поп-рок-сцена) давали пищу и стимул рассказам. Трагическая смерть брата Виталия, талантливого художника и разностороннего человека, повлекла за собой тяжёлый психологический и духовный кризис, негативно отразившийся на процессе художественной эволюции. 
В первой половине 1991 г. Лев Михайлович вынужден был покинуть родную Беларусь, СССР - и переехать в Варшаву, где он и его близкие планировали остаться. Однако, не по своей воле они (Лев, его мать, жена и две дочери) оказались на Ближнем Востоке. Целых три года (в течение которых делались безуспешные попытки вернуться в Беларусь или Польшу) "выпали" из творчества: за это время не написано ни одного литературного произведения. Тем не менее, и эти впечатления позже нашли отражение в разножанровых текстах. Рассказ "Патриотка" был задуман и схематично "расчерчен" (составлен план) именно в те годы. Изучение двух семитских языков (в том числе арабского) - зачлось в достижения тех лет.
Бегство с Ближнего Востока удалось лишь за океан, и беглецы оказались в Квебеке (французская часть Канады). Привязанность к Монреалю можно охарактеризовать как "любовь с первого взгляда". С 1994 г. Лев Михайлович безвыездно (с выездом имеются проблемы) проживает в Квебеке. Тут самостоятельно изучил компьютер, работал зав. компьютерным отделом телефонной компании, тестером военно-прикладных программ; ночным аудитором; аккомпаниатором; преподавателем фортепиано в элитном колледже; разносчиком прессы; в телемаркетинге (продажа французских и английских газет населению); был хористом в широко известном хоре Сан-Лоран (дирижёр: Айвон Эдвардс), участвовал в концертах с Монреальским Симфоническим оркестром (дирижёр: Шарль Детуа), и т.д.
В Монреале много лет сотрудничает с местными музыкантами: инструменталистами и вокалистами; записал несколько альбомов своих песен; участвовал в четырёх монреальских фестивалях; выступал в концертах и с концертами; получал отличительные знаки и награды. Воспитал двух дочерей, таких же разносторонних: старшая окончила элитный колледж по кл. фортепиано и музыкальное отделение университета, затем: переводческий факультет; младшая - балерина и психолог.
С Монреалем связано продолжение литературного и музыкального творчества. Тут написаны, отредактированы, или закончены десятки произведений. В них отражена особая концепция автора, которую можно назвать "эзотерический историзм". Гунин: автор обширных и хорошо документированных работ по Великому княжеству Литовскому (см. ссылки сетевых энциклопедий). Вероятно, его деятельность как историка как-то перекликается с литературной манерой.
Активный член литературной среды, связан (или был связан) дружбой, творческим сотрудничеством, публикациями, знакомством или полемикой с Андреем Вознесенским, Владимиром Батшевым, Ноамом Чомским, Никитой Михалковым, Павлом Мацкевичем, Ю. Мориц, Борисом Стругацким, Е. Боннэр, Новодворской, Сергеем Саканским, Владимиром Сорокиным, Дмитрием Быковым, Григорием Свирским, Фараем Леонидовым, Олегом Асиновским, Евгением Алмаевым, Владимиром Антроповым, Ларисой Бабиенко, Борисом Ермолаевым, Юрием Белянским, Кареном Джангировым, Мигелем Ламиэлем, Джоном Брайантом (Бёрдманом), Дэйвидом Дюком, Мишелем Хоссудовским, Агнешкой Домбровской, Савелием Кашницким, Даном Дорфманом, Исраэлем Шамиром, Сергеем Баландиным, Мани Саедом, Карен Ла Роза, Владимиром Податевым, Ольгой Погодиной, Екатериной Шварц, и др. литераторами и общественными деятелями. 
Автор предлагаемых вниманию читателей рассказов: разносторонняя личность. Он полиглот, талантливый пианист, одарённый фотограф и создатель музыкальных видеороликов, тонкий переводчик, признанный историк (специалист по ВКЛ), знаток древних языков. Он коллекционер; музыковед; литературный критик; композитор (автор сочинений в жанрах инструментальной, симфонической, вокальной, хоровой и электронной музыки); философ; полит. журналист; автор политико-исторических работ.
О том, какая из его ипостасей наиболее яркая: судить читателям.

А. М. Левицкий