[обложка]
Лев Михайлович Гунин
ИЗБРАННЫЕ РАССКАЗЫ
В восьмой книге избранных рассказов (и повестей) Л. М. Гунина, охватывающих обширный период его творчества, представлены два ранних рассказа.
Первый из них - «Топорик». Это «социальный детектив», отражающий атмосферу Бобруйска и особенности социально-общественных отношений той эпохи, и коррумпированность властей).
Второй рассказ - «Стоит ли взывать к прошлому?»: о феномене Времени и Эпохи; о психологическом «чуде» восприятия «замороженного времени» в городе Могилёве.
Отредактированные в период с 1995 по 1999 (2002) год, рассказы этого автора, при всей спорности подобного утверждения, могут претендовать на статус «нового направления», отражающего уникальный «индивидуальный стилизм».
На фоне «авангардности» мышления автора, его проза, возможно, один из редких (если не единственный) удачных примеров попытки окончить «распад времён», связав дореволюционную русскую литературу с её современным бытованием.
© Л.М. Гунин, 1980 – 2000 (2012);
© Парвин Альмазуки, заглавное фото, 1999;
© Лев Гунин, дизайн обложки, 2012;
© Л. М. Гунин, художественное оформление, 2012.
ISBN: 9780463315088
All rights reserved. No part of this publication may be reproduced or transmitted in any form or by any means electronic or mechanical, including photocopy, recording, or any information storage and retrieval system, without permission in writing from both the copyright owner and the publisher.
Requests for permission to make copies of any part of this work should be e-mailed to author.
СОДЕРЖАНИЕ
ОБ АВТОРЕ
АВТОР И ЕГО РАССКАЗЫ
ТОПОРИК
СТОИТ ЛИ ВЗЫВАТЬ К ПРОШЛОМУ?
КРАТКИЕ СВЕДЕНИЯ ОБ АВТОРЕ
ОБ АВТОРЕ
Это произведение открывает серию публикаций избранных рассказов одного из самых необычных писателей современности – Льва Гунина.
Он не только особенный автор, но и человек с необычной судьбой.
В 9-м классе школы совершенно случайно и без всякого основания попадает в поле зрения "гиен" из партаппарата и "органов", и с того момента начинается жестокая травля. Молодой человек принимает вызов, в одиночку идёт на неравную дуэль с нечестными сотрудниками КГБ.
Не являясь частью диссидентского движения и не поддерживая преклонения перед Западом, он вёл свою собственную игру, по своим собственным правилам и понятиям. Будучи скромным педагогом детской музыкальной школы и ресторанным музыкантом, добывал информацию, какую затруднялись получить даже сотрудники местных силовых органов или иностранные разведки. Достаточно сказать, что Лев Михайлович составил обширный справочник руководителей и сотрудников горкома и горисполкома, КГБ и милиции, директоров школ и руководителей местных предприятий Бобруйска и Минска, с указанием адресов и номеров телефонов, номеров служебных и личных машин, имён секретарш и любовниц. Это беспрецедентный случай за всю историю СССР, страны, где засекречено было всё, не говоря уже об адресах и телефонах должностных лиц и сотрудников КГБ.
Этот уникум знал коды так называемых военных "вертушек" и другие секретные коды для бесплатных звонков за границу и по межгороду; собрал буквально "тонны" всякой засекреченной информации. Он не извлекал из этих сведений никакой личной выгоды, ни с кем не делился ими. В последние годы существования СССР Лев Михайлович был уже связан со многими известными деятелями, такими, как супруга Сахарова Елена Боннэр, Валерий Сендеров, Владимир Батшев, и др. Не будучи членом НТС, он оказывал известное влияние на руководство Народно-Трудового Союза, участвовал в легендарном съезде НТС в Санкт-Петербурге. Представитель НТС в Париже и легендарной семьи, Борис Георгиевич Миллер, стал его старшим другом, опекал его в Париже, выделил среди других в Петербурге, и даже приезжал к нему (вместе с женой, известной переводчицей и литератором) в Бобруйск.
В те годы Лев встречался с корреспондентами зарубежных газет (таких, как Chicago Tribune и New-York Times), с заместителями послов Великобритании, США и ФРГ (Дарья Артуровна Фейн, и др.), со специальным посланником американского президента, Николаем Петри. Этим людям он не выдавал никакой секретной информации, не предавал национальных интересов страны, в которой родился и жил. В беседах с ними он неизменно заводил речь о подрывной деятельности одного карликового государства, действующего (по его мнению) против интересов как СССР, так и Запада. Он пытался обратить их внимание на диверсии и провокации спецслужб этого мини-государства на советской территории, но неизменно натыкался на глухую стену "непонимания". Та же реакция высших советских руководителей (с которыми удалось наладить телефонную связь) натолкнула Льва Михайловича на догадку о международном межгосударственно-корпоративном сговоре, о котором, по-видимому, знали настоящие патриоты России и советских республик, Франции, Польши, Германии, и США. Если бы таких патриотов не было в правительствах и силовых органах СССР и других стран, то уникальные "шалости" Льва Гунина обошлись бы ему, вероятно, гораздо дороже. Более того, национальные интересы даже того самого мини-государства, о котором шла речь, по идее, вступают в противоречие с его же ролью как важнейшего плацдарма упомянутого мирового заговора, со всеми соответствующими выводами.
Лишь через пятнадцать лет после развала СССР, когда это уже не могло никому и нечему повредить, Лев Михайлович вбросил в Интернет часть собранной в советское время информации, и опубликовал в Сети свой двухтомник Кто Есть Кто в Бобруйске, с подробными сведениями об элите города прошедшей эпохи, об авторитетах и видных фигурах уголовного мира и дельцах теневой экономики, о руководителях предприятий и ведомств, о высших должностных лицах и сотрудниках КГБ.
Лев Михайлович составил Антологию русскоязычной поэзии Бобруйска 1970-1980-х, с добавлением стихов связанных с Бобруйском авторов из Минска, Бреста и Гродно.
Одной из главных целей той же международной клики было (и остаётся) уничтожение традиционных религий, исторически сложившегося общества (в первую очередь - традиционной семьи), и всего культурно-исторического наследия, начиная с архитектуры. Отсюда иррациональные и не объясняемые никакими "причинами" (даже "борьбой с религией") варварские разрушения церквей и в целом исторической архитектуры. Бесценные памятники были разрушены в Москве и в других городах СССР (в первую очередь – в Беларуси и на Украине, где уничтожено почти всё!). По той же схеме и с тем же остервенением методично уничтожалось наследие прошлых веков в главных городах США. (Сегодня разрушительство уже захватило пол-Европы, Ближний Восток и Канаду. Ни одна цивилизация не разрушает себя саму. Это дело рук невидимых врагов, интригами и террором захвативших главные рычаги). В период жизни в СССР, Лев Гунин пытался противодействовать варварскому сносу целых кварталов в городах Белоруссии, в первую очередь: в Бобруйске. Не случайно именно эта его деятельность вызвала наибольшую злобу могущественных сил и самую интенсивную травлю, вплоть до фактической депортации из СССР.
Получив известные гарантии от иммиграционных властей 2-х западноевропейских стран, Лев Михайлович был вынужден выехать с семьёй к родственникам и друзьям в Польшу, где планировал остаться, либо перебраться в ФРГ. Однако кому-то очень не хотелось, чтобы он задержался в Европе… Гунины были по факту похищены и силой доставлены на Ближний Восток, откуда удалось вырваться лишь через три с половиной года, не без косвенной помощи Международной Амнистии.
Оказавшись в Квебеке, Лев Михайлович не стал марионеткой властей и спецслужб Запада, не вписался в общество двойных стандартов и лицемерия. Его открытые и прямые высказывания, и отказ от лживых показаний в Иммиграции привели и тут (где самая невинная критика "неприкасаемого"-неподсудного мини-государства [см. выше] – и ты уже в чёрном списке) к злобной травле. В нарушение международных законов об апатридах, его и членов его семьи около 10 лет держали без какого-либо гражданства, что разрушило все перспективы на лучшее будущее и достойную жизнь. Вопреки владению в совершенстве английским языком и быстрому освоению французского, перед ним искусственно закрыли все двери.
Серьёзный музыкант высокого уровня, прекрасный педагог, неплохой фотограф и программист-любитель, эксперт по компьютерным технологиям, человек с множеством других знаний - Лев Михайлович оказался в плену заколдованного круга прозябания. Престижные работы в начальный период жизни в Монреале, участие в музыкальных фестивалях, и допущение его к другим – позже наглухо захлопнувшимся – возможностям имели место вопреки установке властей, исключительно за счёт помощи "упрямых", благородных и честных канадских граждан, отважно вставших на защиту несправедливо пинаемого талантливого человека. Но и тогда, на фоне гонений со стороны иммиграционного ведомства, все эти достижения не значили ровным счётом ничего. Ни участие в известных музыкальных коллективах, ни интересная работа не могли рассеять кошмар репрессий силовых структур. Вся зарплата Льва Михайловича уходила тогда на оплату иммиграционных процедур и адвокатов. А после того, как в начале 2000-ных в Канаде произошёл негласный реакционный переворот, частная инициатива ради помощи и спасения таких преследуемых праведников, как Лев Гунин, стала либо слишком опасна, либо невозможна по определению.
Вопреки получению канадского гражданства, он так и остался "невыездным", не имея возможности посетить родную Беларусь, могилы родных и близких. С 2004 года живёт под негласным домашним арестом, и, стоит ему выйти за пределы некой воображаемой границы (ближайших кварталов, своего района), как его задерживает и допрашивает полиция, и возвращает домой.
С 2001 года стартовала травля в медицинских учреждениях Монреаля. Иммиграционное ведомство сфальсифицировало флюорографию, чтобы, под предлогом мнимого "туберкулёза", силой упрятать на принудительное "лечение" в закрытое инфекционное отделение, и, одновременно, заблокировать получение гражданства. (Только вмешательство честных врачей и ООН сорвали планы моральных уродов). Анализы, сделанные в местных лабораториях, систематически пропадают; ему отказывают в медицинской помощи; охранники и полиция демонстративно и с вызовом сопровождают до дверей больниц и обратно, цепляются и третируют. Несколько раз в кабинетах поликлиник и в отделениях Скорой Помощи местных больниц отказывались лечить травмы, полученные в результате нападения "хулиганов". Приёмные (триажные) медсёстры неоднократно устраивали преступные провокации. Даже тогда, когда его сбили машиной, его не стали лечить, и - в резкой форме - отказались направить на УЗИ повреждённых сосудов. Когда, вопреки медицинской администрации, УЗИ всё-таки сделали, и выявился травматический тромбоз, лечения и дальнейшего наблюдения врачей (follow-ups) всё равно не предоставили, тем самым обрекая на смертельный риск попадания одного из тромбов в сосуды головного мозга или сердца, и на нечеловеческие пытки жуткой болью. Чуть ли не 3 месяца пострадавший был прикован к постели, и встал на ноги лишь благодаря настойчивому самоотверженному самолечению, с использованием нестандартного подхода и не конвенциональных методов. Но угроза рецидива не исключена. Не предоставив лечения, умышленно заложили долговременную бомбу с часовым механизмом.
К 2016 году десятки (если не сотни) задержаний и допросов полиции, и отказ в элементарных анализах, антибиотиках и диагностических процедурах, окончательно подорвали его здоровье, осложнениями раздув незначительные проблемы до масштабов катастрофы. Один из врачей косвенно признался в том, что намеренно подрывал здоровье Гунина: тот, мол, виноват в финансовых потерях этого эскулапа и, заодно, канадской казны. Разве это не отдалённые последствия канонады периода конфликта с иммиграционным ведомством, и не месть за устные высказывания и за критику неподсудного мини-государства?
На целый год жизнь Льва Гунина превратилась в ад. И, если бы его не спас врач, в силу своего происхождения и принадлежности к "не титульным" группам, по определению не состоящий в силовой "тусовке", и, если бы Лев Михайлович не обратился в больницу за пределами Монреаля, его бы так и угробили.
Этой катастрофе сопутствовала трагедия резкого изменения внешности, иллюстрацией которой может служить пример другого преследуемого: Юлиана Ассанджа.
После нескольких кризисных моментов и чудовищных происшествий в отделениях Скорой Помощи, серии вспышек опасных инфекций и трёх операций, его жизнь висит на волоске, напрямую завися от прекращения травли. Но нет и близко указаний на то, что наблюдение полиции за ним прекращено, что слежка снята, и что ему позволят спокойно зализывать раны. Его продолжают искусственно изолировать и, одновременно, окружать стукачами; его телефонная линия и Интернет систематически отключается; ему перекрывают любые возможности заработка.
Эпохи, когда борьба идей и мнений проходит в рамках джентльменских соглашений, и когда тот, кто наступил кому-то на больную мозоль, не получает гирей по затылку, измеряются всего лишь годами или десятилетиями.
А этот человек умудрился разозлить опасных змей даже в такую эпоху.
Что уж говорить о глобальном наступлении реакции после 2001 года: когда на каждого, кто приходится не ко двору, спускают всех собак?
Тем временем варварское разрушение Монреаля – города, который Лев Гунин полюбил с первого взгляда, - вступило в свою наиболее оголтелую, злокачественную фазу. Антихристианские, антиклерикальные и антиевропейские устремления всецело подчинённых тайным организациям, интересам карликового государства и доктрине "Нового Мирового Порядка" местных и федеральных кругов привели к сносу десятков старых церквей, среди которых были монументальные памятники прошлого неописуемой красоты, к исчезновению целых кварталов и даже огромных районов с исторической застройкой, фактически – целых городов (до того, как они влились в Монреаль): таких, как Ville-Marie, Pointe-St.-Charles, St.-Henry, LaSalle, Griffintown, и т.д. Была разрушена вся дававшая вдохновение и стимул к существованию жизненная среда, подрывая устойчивость внутреннего мира (и, соответственно – здоровье) тысяч монреальцев. Репрессии против всех, кто осмелился встать на пути экскаваторов и тракторов разрушителей, коснулись и Гунина, тем самым повторяя и копируя "бобруйскую модель".
Трудно не согласиться с тем, что автор, продолжавший в подобных обстоятельствах интенсивно заниматься творчеством и вложивший столько напряжённого труда в создание достойных самого взыскательного читателя произведений – совершил подвиг.
АВТОР И ЕГО РАССКАЗЫ
I
Несколько критических работ, посвящённых своеобразной манере и литературно-философской концепции Льва Гунина, сосредотачиваются на исторических параллелях, литературных предшественниках и влияниях, и на социально-общественном резонансе вокруг этого – ни на кого не похожего – автора.
«Если XIX век потрясал запоздалым триумфом героического, то следующее за ним столетие дебютировало манифестом антигероя. Уже Ubermensch Ницше с точки зрения тогдашнего societe actuel воспринимался untermensch’ем, поправшим рыцарский (героический) постулат. Апофеоз героического у Ницше: это лента Мебиуса архетипа, завершение его конечной логической эволюции (finale mortalis). Характерно, что не сам герой, но пьедестал, фон его высших деяний (война) - развенчан Мандельштамом и Ремарком. Стержневой персонаж Владимира Набокова, Аполлинера, Франца Кафки, Патрика Зускинда: типический антигерой, не снисходящий до критики своей полярности из-за ее тотального опошления (mauvais ton!).» (Орлицкий, Клемент Николаевич, «Альтернативная составляющая, или глобальный анти-герой», 2011).
«Интересная деталь. – пишет тот же критик. - На том, раннем, этапе новый heros сосуществовал с положительным типом (антагонистом), подававшимся как несомненно полезный и состоявшийся (позитивный) характер. Судья, Полицейский, Бургомистр, Полковник, Губернатор подавляли своей адекватностью, но, вопреки отсутствию в их адрес какой-либо критики, пугали, отталкивали».
«За пределами философии, искусства и литературы такое сосуществование продолжалось (уже в XXI веке), противопоставляя отщепенцам-художникам квакеров и банкиров, руководителей спецслужб, политиков, генералов, тюремщиков, палачей. Претендуя (вслед за Ницше) на упразднение шкалы нравственных ценностей, культурологический мейнстрим на самом деле уцепился за альтернативную шкалу, пусть лишь подразумеваемую. Практика неназывания породила ее изуродованную тень, в черни каковой прячутся аферисты и манипуляторы, главы профанативных музеев, обласканные властью модные критики, советники президентов и лауреаты престижных премий. Еще более исковерканная проекция той же тени отражена в кривом зеркале политики, где образ антигероя становится образом маленького человека, ефрейтора с характерной челкой или президента с лицом дебила (словно в доказательство того, что и макака может управлять государством), уже без всякой связки с антитезой.»
Расщепление категориальных сущностей-единиц в обход дихотомической основы подметил другой критик, усмотревший в «волшебном зеркале» прозы Льва Гунина ретроверсийные построения по принципу законов обратной связи (И. В. Лупов. «На стыках иллюзионизма. О прозе Л. М. Гунина»).
Этот автор замечает, что разрешение диссонансной напряжённости дихотомичности монад не просто отрицается у Гунина, но оспаривается на уровне альтернативных законов. Его героями, их поступками и связью событий управляет не формальная логика, и даже не кафкианская внешняя «антилогичность», но «целая вселенная иных, не осознаваемых нами, законов» (конец цитаты).
Если классическая диалектическая модель придерживается схемы, по которой «Движение и развитие в природе, обществе и мышлении обусловлено раздвоением единого на взаимопроникающие противоположности и разрешение возникающих противоречий между ними через борьбу» (И. Ф. Зубков. Курс диалектического материализма. Москва, Издательство Университета Дружбы Народов, 1990.], то ход развития наших мыслей и мотивация поступков у Гунина частично основаны на синкретной логике (И. В. Лупов).
Орлицкий прослеживает историчность , заложенную в качестве фундамента-основы источников, из которых возникли такие произведения, как Петербург, Записки Лысого Человека, или Парижская любовь:
«Такой этический дуализм в форме расщепления морали мог существовать бесконечно, вплоть до «конца цивилизации», если б не... Впрочем, и без этого НЕ эра пост-героя есть и будет, поскольку знак препинания (запятая или многоточие) состоялся в единственном экземпляре, не поддающемся тиражированию, рациональному осмыслению. Гунина нельзя воссоздать, как нельзя воссоздать инопланетный космолет со всем его персоналом; ему нельзя подражать, как нельзя подражать всему, что не удается рационально осмыслить. Только ему, единственному, выпало совместить в себе антигероя с анти-антигероем, что не удавалось никогда и никому (...)».
И далее:
«Еще один парадокс: при всех издержках авторского великовозрастного бунтарства, если и существует визитная карточка нашего времени – это рассказы и романы Гунина. В них самый нерв эпохи, ее неприкрытая суть».
II
Любопытно, что и Марина Тарасова, с её пересекающимися с вышеприведенной оценками, излагает свои суждения тоном неоднозначного и противоречивого отношения (Марина Тарасова. «Феномен Гунина». 2006):
«Парадоксально, но именно Гунин оказался тем человеком, на которого массы стали смотреть с обожанием и надеждой. Пренебрегая опасностью, личными интересами, выгодой и всем остальным, он продолжает говорить то, что считает нужным. Он оказался на месте Салмана Рушди, но только без поддержки и защиты государства. Живой и на свободе только за счет того, что пока еще в нейтральной Канаде, он прозябает, подвергается гонениям и травле, но упрямо стоит на своем. Соответствует ли эта картина действительности - не суть важно. Враги и недруги Гунина, сами того не осознавая, сформировали именно такой образ оппонента, который теперь не выжечь и каленым железом (...)».
«Уязвимость деспотических форм мышления как раз в том и состоит, что "пресечение дискурса, альтернативных этических высказываний автоматически означает неправоту". Только спустя годы мы стали понимать, что не все, о чем писали советские газеты, было ложью (...)».
Тут, не так тонко, как у Орлицкого, и всё же весьма наблюдательно, подмечено нечто особенное: произведения Гунина: это глоток свежего воздуха в атмосфере неофеодальной (термин, пущенный в оборот именно Львом Гуниным, и, как ни странно, прижившийся и в России, и на Западе) тирании и драконовских запретов, но, если бы не эти глобальные табу, их ценность и значение, возможно, имели бы иной формат или масштаб.
И для неё непохожесть, равно как известность и значение творчества Гунина: из области парадоксов. Насколько повлияла на это суждение политизированная компания дискредитации этого автора всеми вменяемыми и невменяемыми способами – покажет время.
При всём достаточно критическом отношении Орлицкого, его анализ и суждения дают точную и объективную картину:
«В прозе малых и средних форм он не успевает разогнаться для удара о стену головой, оставляя на беговой дорожке чистого листа достаточно цельные, отточенные тексты. И вдруг – совершенно ошеломительный вопрос: что считать его авторскими текстами? По утверждению его адвокатов, десятки (или сотни) версий рассказов генерированы недругами, вслед за которыми почин подхватила толпа. Сформировался целый народный жанр, своеобразная гуниана. Знатоки сообщают, что единственное собрание подлинников находится на сетевом портале balandin.net , но странно: ни в одной из крупнейших электронных библиотек (либрусек и прочих) этих подлинников не отыщешь. Вместо них там размещены карикатуры на его рассказы и романы: то ли древние докомпьютерные версии, то ли искусственно составленные пародии. Не будем гадать, по каким законам на запрос о его поэзии Гугл впереди всех 26 тысяч файлов выплевывает «Стихи в прозе» – письмо безумной девушки из рассказа «Треугольник», составленное (по сюжету рассказа) в психбольнице; или какими тегами в исходнике заставили Яндекс и Гугл вместо ссылок на подлинники у Баландина отсылать на страницы растиражированных кем-то фальшивок (...).
«Никто не может открыто высказаться о нем не под псевдонимом, без гарантии быть табуированным, и в первую очередь собратьями по цеху. Лишь знатоки в курсе, что это происходит не спонтанно, а по воле нескольких авторитетов, от которых, как круги по воде, расходится всеобъемлющий остракизм. Откуда такая стойкая травля? Кто ей дирижирует? (...)»
О том, что происходит что-то из ряда вон выходящее, говорит уже хотя бы то, что Орлицкий так и не называет этих «авторитетов», хотя их имена известны всем...
И, словно ускользая, от этого называния, он «убегает» в анализ конкретных произведений:
«Вторая Трилогия несет скрытые знаки того, что является «продолжением», или, скорее, расширением Первой. В ней: та же идея перерождения платоновского универсалия, или, если угодно, псевдоуниверсалия. Как и в Первой Трилогии, где воскрешение Лауры не реинкарнация душ (как многие думают), возникает феномен «перерождения» одних персонажей в другие, и разворачивается монументальное эзотерическое действо, пугающее своей реальностью. Эротизм и политика: всего лишь приправа к эзотерическому яству, способ объяснения сложных для понимания вещей. «Парижская любовь», где город и персонаж ошеломляют идентичной неповторимостью, раскрывает целые «черные дыры» психологических загадок, шокирует каскадами подсознательных комплексов, о которых большинство из нас даже не догадываются. Нами правит бессознательное: это всего лишь фон произведения, внешний его слой, флер. Чуть глубже коренится вывод о том, что нами правят не индивидуальные комплексы, но во взаимодействии индивидуальностей. (Пара / несколько личностей / масса («массовые психозы»). Механизмы координации бессознательного Я, пары и социума тайно доминируют над рациональным и рассудочным. Еще глубже очерчена догадка, что за стеной сознания с нами соседствует совершенно иной мир, с его немыслимыми законами. Индивидуальное и общественное безостановочно латает эту условную перегородку, что то там, то сям дает течь, но в ходе нескончаемого марафона «антимир» неизбежно хлынет в какую-нибудь брешь: и, не замеченное никем, перерождение нашего мира начнется уже сегодня».
«Патриотка» - о том же, не о политике. Это «выверт» сознания, или, скорее «реальности», где четырехмерное пространство «зачесано» под ковер одномерности. Трехступенчатое падение в бездну деградации (отсюда по-видимому выбор трилогии) сопровождается скрытыми астрофизическими параллелями, вызывающими в памяти свежие теории Никодема Поплавского. Политическая плоскость, как одномерное пространство (своего рода «черная дыра»), поглощает многомерность живого бытия. За описанием Катара и Палестины наверняка кроется личная тайна. За глубоким знанием арабской письменности тоже что-то стоит».
«Последняя часть Трилогии 2 – «Пассия» – переносит эпопею упрощения в бытовую (личностную) плоскость, сплющивая ее на манер политической и добавляя детективно-фантастический вектор. Здесь фантастика призвана выделить прозаичность деградировавшего бытия: тем, что не раскрашивает, а лишь затемняет его. И тут автор интригует «внелитературными» моментами. Произведение появилось в Сети не позже 1996 г. (первая или вторая версия), на бесплатном сайте top secrets американского министерства обороны. Островное государство Тринидад и Тобаго описано слишком живо, чтобы не заподозрить осведомленности из эксклюзивного источника. Проблема вопиющего самоуправства нефтедобывающих компаний, их статуса государства в государстве – о которой до сих пор не так много написано, – подается со знанием дела. На ум приходят разоблачения Форсайта, едва ли не первым вскрывшего злокачественные язвы таких явлений как наемнические армии и «стратегическая» промышленность. В «Пассии» эти проблемы объединены выводом о процессе необратимого феодального дробления современных государств, обреченных на гниение заживо. Если сопоставить последние части обеих трилогий («Шоу» и «Пассию»), то, при всей кажущейся разнохарактерности (разножанровости), в них замечается много общего. Как Станислав Лем в «Футурологическом конгрессе», Гунин заглянул в недалекое, но все-таки будущее, поразительно верно очертив его страшилки. Напрашиваются параллели и с рассказом «Страж-Птица» Роберта Шекли. Сегодня, когда беспилотные дроны вот-вот начнут пикировать на нас в наших же городах, эти предупреждения больше не кажутся чистым вымыслом («бредом»)».
«На противоположном полюсе отдельным явлением высится «Треугольник» (1990-1997). Этот эпистолярный мини-роман удачно соединил прошлые и будущие находки . Как у Хемингуэя, характеристика персонажей встает из прямой речи, и, тем не менее, изображает их точней любой описательности. Индивидуальность героев очерчена на грани невозможного, что относится и к их неповторимой манере. Если костяк не основан на подлинных документах (что вовсе не умаляет авторского таланта), из подобного рода перевоплощений веет чем-то запредельным. Пожалуй, это первая в истории литературы художественная «экранизация» электронной переписки. Этот рассказ: о пустоте современного мира, о его элитах, о дилемме нравственного выбора (...)».
«Другой пример подобного авторского перевоплощения: рассказ «Петербург» (1986 – 1995, С.-Петербург – Монреаль). Одновременно это образец зрелой и совершенной стилистической цельности: один из немногих в прозе последних десятилетий. Процесс медленного перерождения Аркадия Дмитриевича в «человеко-город» сопровождается целой сагой о Городе на Неве, с прихотливыми изгибами-искажениями больного сознания. В этой расфокусировке вся суть эзотерической природы сравнительно молодой метрополии. И опять, как практически везде, автору посчастливилось создать аутентичную атмосферу, неповторимую, самодостаточную (...)». /конец экстракта/
III
В свою очередь, Марина Тарасова сосредотачивает своё внимание на всей совокупности деятельности Льва Гунина как особом феномене, «обогнавшем» своё время и предвосхитившем особенности грядущей эпохи:
«На Восьмое марта получила открытку от подруги. К ней был приаттачен весьма искусный стишок. Взлянула мельком на фамилию автора. Нет, подумала, мне она ни о чем не говорит. А вот приклеилась к языку, как банный лист к... Не давало покоя ощущение, что имя автора я где-то уже видела. В памяти вертелись ассоциативные цепочки, как цепочки рибонуклеиновой кислоты.
Что ж, Маринка, сказала я себе. Зайдем в Сеть. И зашла. И о... остолбенела. Заграничный Гуглик выплюнул столько электронной макулатуры, будто вся информация на свете была только о Гунине. Наш Рамблер постарался переплюнуть английскую поисковую машинку. И - надо сказать - постарался на славу. Самые популярные имена, от Павлика Морозова до этой дрючки-сердючки, чья дача затмила пугачевскую, позавидовали бы рейтингу Гунина. Просто лопнули бы от злости. Его имя повсюду торчало из Сети, как селедка из кармана выпивохи. Его подавали на завтрак, ужин и обед, на праздники, дни рождения и свадьбы под разным соусом, но больше ругали. Оно и понятно: чем больше ругают, тем шире известность.
Одно я никак в толк взять не могла: кто такой этот Гунин. Что он такое? Очередная виртуальная личность, ловко сработанная московскими шутниками? Псевдоним известного лица, задумавшего грандиозную и веселую профанацию? Признаться, я была разочарована, когда узнала, что он реальный тип, да к тому же немолодой.
А вот картина до конца не прояснилась. Можно было подумать, что тут не один Гунин, а целая их тройня, утихомирить которую не удалось ни одному "мировому правительству" (...).
Мне все-таки кажется, что настоящая причина царствования Гунина в РуНетах и в КаНетах запрятана глубже. Задолго до вэб камер, "блогов-эклогов" и повального эксбиционизма он один из первых изобрел его вербальный суррогат (...).
В своих, распахнутых напоказ дневниках, где юный Лев описывал себя и свою жизнь со всеми ее подробностями, он прилюдно раздевался гораздо откровеннее, чем это принято у московских концептуалистов. Профессиональный стриптизер никогда не снимет с себя все до ниточки. Он остается в невидимой "одежде", состоящей из мышц, тела, которое он "носит" с достоинством. В бесчисленных автобиографиях, дневниках, записках и мемуарах Гунин раздевается безыскуснее, бесстыднее, без напускного достоинства. Именно это и сделало его самой известной неофициальной фигурой русского и канадского Интернета. Это не литература как таковая, а потайное окно в чужую квартиру. Через него возможно подсматривать сейчас, сию минуту. Иначе говоря, не читать, а владеть. Отсюда и размноженное сотнями "биографов" житие Гунина, новый и быстро набирающий обороты популярный жанр.
В том же направлении работают бесчисленные версии гунинских сочинений. Я насчитала 15 версий трилогии "Парижская любовь" и целых 25 - "Снов профессора Гольца". То ли сам автор с любовью "обнародывает" каждый свой черновик - любую промежуточную редакцию, - год спустя заявляя, что стал жертвой врагов и провокаторов, то ли это, как и его биографии - народное творчество. Миф о Гунине, как и ряд версий его работ - убеждена - создает народ. "Феномен Гунина" - это мощное народное движение, которое спонтанно возникло в ответ на усиливающиеся по обе стороны океана репрессии (...).
Легенда Первая: Гунин - гений, которого не издают из-за того, что он смелый правдолюб, неугодный влиятельным людям. Поэзия. Прежде, чем понять, что она такое, толковый редактор должен выбросить за борт балласт не убедительных или просто слабых стихов. Иначе при всем обилии "перлов" читать невозможно, раздражает (...).
Легенда Вторая: Гунин знаменит по праву. Он - один из звезд. "Среди них вращался, с ними дружил и пил". Его приятели, друзья, знакомые: Игорь Корнелюк, Ирина Отиева, Лариса Долина, Валентина Толкунова, Лев Лещенко, Владимир Сорокин, Эдуард Лимонов, Андрей Вознесенский, Ноам Чомский, Григорий Свирский, Сергей Саканский, Никита Михалков, Леонард Коэн, Целин Дион, Святослав Рихтер, и т.д. Имен страницы на две. Правда ли это? Из биографических данных выясняется, что Корнелюк был знаком Гунину по музыкальному училищу в Бресте, где оба учились. Встречались, когда первый перебрался в С.-Петербург. С Отиевой Гунин мог познакомиться во время ее гастролей в Бобруйске и в Минске, или через Мишу Карасева ("лабал" в его группе), или через вокалистку Олю Петрыкину. С Долиной его свел композитор Анатолий Крол - как и сам Гунин, бобруйчанин. Другие звезды советской эстрады попадали в рукопожатия или объятия Льва только потому, что его брат Виталий, как мне объяснили, был умным, деловым и предприимчивым человеком, и с помощью знакомств старшего брата организовал широкую антрепризу. Сам Лев там присутствовал постольку поскольку. И так с любым из длинного списка. Не было его в жизни этих людей. Он упустил возможность постоянного общения с ними, не заинтересовал или оттолкнул от себя сварливым характером, болтливостью и подозрительностью. Промелькнул на их горизонте кратким эпизодом - и скрылся. Его учили знаменитые музыканты, выдающиеся композиторы? Тем хуже для него, значит, он ничему от них не научился. Иначе его биография сложилась бы не так, как сложилась (...).
Легенда Третья: Гунин - борец за свободу и справедливость, ставший жертвой всемирного заговора, преследующего "борца" за его убеждения. Правда ли это? В моем понимании борец за свободу - это тот, кто, обладая чувством реальности, добивается возможных в данной ситуации положительных сдвигов. Явилась бы я на работу к обеду, осыпая бранью работодателя. Можно подумать, что назавтра меня не вышвырнули бы за порог! Гунин сочинил оскорбительную для Алексея Алехина статью. После нее не только в "Арионе", но и в других изданиях его имя сделалось нежелательным. Он оскорбил двух критиков, людей очень влиятельных в литературных кругах (...). При всей эфемерности его общественного статуса, он обладает неординарной способностью задевать людей за живое. Обиды, наносимые им, не заживают многие годы (...). Защищая своего друга К. С. Фарая, он задрался с Быковым (...) и с Костей Шаповаловым. А ведь не кто иной, как Костя - единственный, кто, несмотря на оппозицию, опубликовал его стихи (...).
Несмотря на все это человек в центре мифа оказался идеальной фигурой для стихийного народного движения, у которого не осталось других героев. Так называемые либеральные круги (Новодворская, Явлинский и другие) на самом деле - "слуги американского империализма", с потрохами, как любили говорить Повзнер и Зорин (...). Вчерашние диссиденты - Боннэр, Синявский, Бродский, и, возможно, сам Сахаров - хотели, как выясняется сегодня, свободы не для всех, а только для [избранных] (...). /конец экстракта/
Оспаривать эти суждения не имеет смысла: перед нами образ, метафора. И сама эта оценка из далёкого уже сегодня 2006 года – как будто «неактуальна». Но – странное дело – чем больше проходит времени, тем работы Льва Гунина становятся всё более и более современными и своевременными: не потому ли, что, по каким-то неведомым законам, они предсказали (невероятно!) и наше сегодняшнее, и наше будущее…
ТОПОРИК
* * *
Сергей не любил делиться с другими слишком многим, и, всё же, часто не скрывал того, что мог бы и не рассказывать. Он был таким же парнем, как все: не хуже и не лучше. У него было лицо правильной формы, плотно сжатые губы, пронизывающий взгляд, ниспадающие на лоб волосы. Довольно замкнутый, он, тем не менее, никогда не оказывался вне круга своих друзей. И, всё-таки, он не во всём походил на ребят своего круга. Из общей массы его выделяло, пожалуй, одно качество - решимость. Он был способен на мгновенные действия, и у окружающих постоянно складывалось впечатление, что его поступки им заранее хорошо продуманы, но это было не так. Сергей никогда не затевал ссоры первым, но, если уж его задели, умел за себя постоять. Он относился к категории достаточно честных людей. Иногда приходилось врать - по необходимости, но чаще это делалось в рамках игры, как блеф, или в шутку.
День проходил у него так же, как у всех, по неписаному распорядку городов: днём работа, вечером кафе, танцы, парк, иногда кино, но бывали дни, когда Сергей не показывался на улице.
Это происходило тогда, когда после работы не было ни желания, ни сил браться за что-либо. Тогда сразу валился в кровать, или сидел, сжав голову и уставившись в одну точку. Работал он на конвейере, на сборке, и тот, кто хоть когда-нибудь пробовал сей хлеб, знает, что это такое. Зато зарплата была не маленькая, и он мог считать, что материально хорошо обеспечен. Рос Сергей без отца, и с первой получки всё отдавал матери. Братьев или сестер у него не было.
__ . . . __
Парк, как магнит, притягивал всех. Летом здесь были танцы. Ярко-пёстрая толпа медленно передвигалась по дорожкам. Где-то вдалеке гремела музыка. Длинноволосые парни и девушки в обнимку шастали мимо. Сергей не мог сказать, любил ли он это место. Все шли туда, и он тоже вместе со всеми. Но даже у него с первого раза осталось невольное желание порисоваться, хотя он не был артистом. Он не принадлежал к той категории молодых людей, которые прочно сжились со какой-либо ролью. Те как правило собирались у фонтана или сидели на его бортиках. Это были "звезды" местных ансамблей и толпы их почитателей, предводители клубной шпаны или мотоциклетных фанатов, спортсмены, элита местных бутузов и обладатели лучших коллекций, или носители определенного образа жизни.
Сергей не имел перед собой ясного идеала, но он хорошо знал, кем он способен быть и какое место должен занять среди себе подобных. И этого места держался прочно.
Здесь же, в парке, Сергей познакомился с Таней. Это была темноглазая девушка, уступчивая и ласковая. Её внешность была обманчивой, заставляя предполагать в ней совершенно отсутствовавшие в ней качества. Для своего покладистого характера Таня была слишком красива. Парни обычно, перемигиваясь, заглядывались на неё. Но, стоило ей заговорить, изменить поворот головы, откинуть волосы с шеи жестом какой-нибудь Клавы из деревни Побоковичи, как вертлявые теряли к ней интерес. Ведь она не была избалованным "цветком общества", из тех, что больше всего обожают повелевать.
Познакомились они случайно. Таня обронила модный тогда дорогой платок. Сергей заметил это, догнал её и вернул. В тот момент к ним подошла вся его компания, и, как всякий другой парень своего круга, Сергей стремился не ударить в грязь лицом перед товарищами.
Несмотря на свою "твёрдую" внешность, он был скромен в амурных делах. Впервые в своей жизни он пригласил кого-то на танец. Таня (он узнал её имя позже) охотно приняла приглашение. Сергей танцевал с ней весь вечер, а потом проводил домой.
Стояла тёплая лунная ночь. Белый свет, как вода, скользил по земле. В воздухе пахло пьянящим ароматом растений. В этом аромате различались, частые в садах и палисадниках, запахи гиацинтов, лютиков и камелий. Придя домой и осторожно ложась спать, чтобы не разбудить мать, он думал о Тане. С тех по они встречались ежедневно.
Единственным человеком, кого Сергей по-настоящему любил, была мать. Уходя на работу, он целовал её в щёку. Придя домой, сразу спешил на кухню: проверить - там ли она. Родственников у них было мало, и всю свою человеческую любовь Сергей сосредоточил на этом дорогом для него человеке. Однако, после того, как он встретил Таню, он стал задумываться над его к ней отношением. Ведь поначалу эта встреча, эти свидания были восприняты им всего лишь как флирт, как мимолетное увлечение. Однако, постепенно, незаметно, исподволь - в сознании его произошли заметные сдвиги. Раньше он думал, что способен лишь на любовь к матери. Его удивило в самом себе это известное ему чувство, которое он испытывал теперь к этой - вчера ещё чужой - и неожиданно ставшей ему близкой девушке. Он уже начал было думать: а не разлюбил ли он мать, но ведь ему всё так же хотелось сделать ей что-то приятное, сказать несколько ласковых слов. Мать вначале ни о чем не догадывалась, но потом поняла, что у него кто-то есть. Она ждала, что он сам расскажет об этом, но он молчал, и она решила первой заговорить. Он пытался уклониться от разговора, хитрил, чего раньше в отношении матери у него никогда не бывало, но затем вдруг сам взял - и рассказал обо всём. Мать не ругала его за столь долгое молчание. Она только сказала, что не надо было ничего скрывать от неё.
В тот вечер он, как всегда, провожал Таню домой. Они долго стояли у калитки. Сергей смотрел на неё и почти не слушал, о чём она говорит. Он думал о том, как люди женятся, о том, можно ли представить, что она когда-нибудь станет ему женой. Размышлять об этом было чудно и непривычно. Он смотрел в её глаза - и не мог испить всей их глубины, наполненной, как казалось ему, бесконечным теплом родного и серьезного чувства. Он был счастлив в ту минуту, счастлив оттого, что она здесь, от того, что он держит её за плечи, что прижимает её к себе.
Со временим знакомства с Таней Сергей сильно изменился. В его обращении с матерью появилась какая-то новая ласковость. Его некоторая угрюмая нелюдимость постепенно исчезла, упрямая складка губ немного разгладилась. Он стал чаще улыбаться. Правда, в нём ещё оставалось что-то от того давнего диковатого Сергейки, но, через резонёрскую шутливость, через твердую суровость эта "диковатость" перешла в чувство собственного достоинства, что сильнее всего проявилось в эти несколько недель. Он занял несколько иное место в обществе товарищей, сделавшись более заметным. Он стал и более независимым от них. Теперь он уже не ходил, как овца в стаде, за большинством, а выбирал сам, куда ему идти, а куда нет.
Физически он тоже окреп, стал сильнее, стройнее. Фигура его казалась сейчас более атлетической благодаря тому, что он начал заниматься спортом и перестал сутулиться.
Теперь они не так часто ходили в парк. А, если даже ходили, это было, скорее, Танино, а не его, Сергея, желание. Они уже не могли жить друг без друга. Каждый день вернее, каждый вечер, свободный от работы, они были вместе. Сергей словно получил новое дыхание, и на жизнь стал смотреть по-новому, как бы другими глазами; даже бросил курить.
Назад пути уже не было, а если и был, то другой, более сложный путь.
Но их идиллии не суждено было продолжаться. Она длилась ровно три с половиной месяца: до той самой памятной встречи, резко изменившей его судьбу.
Случилось это в том самом парке, где они с Таней познакомились и куда по-прежнему ходили гулять по воскресеньям. Как всегда, они, не задумываясь, направляемые каким-то интуитивным импульсом, оканчивали свой вечер на танцплощадке, и стояли, ожидая, когда зазвучит музыка. Но в тот вечер потанцевать им не удалось. С середины площадки, раздвигая плечом толпу, к ним направился парень с пожёванной сигареткой в зубах и в кожаной куртке, повязанной на воротнике женским платочком. "Эй ты, - не доходя, крикнул он издали, - давай сюда свою тёлку, я хочу с ней танцевать!" Сергей с Таней переглянулись. "Ты, приятель, слышишь, - сказал он, подойдя вплотную, - я пригласил твою клаву на танец." –
- Во-первых, я тебе не приятель, - ответил на это Сергей, - а во-вторых, пригласи кого-нибудь другого. –
- Ну, ты, что, меня не понял? А? Томик не привык повторять. Если захотел схлопотать по рогам, так схлопочешь, и быстро, - сказал он, закасывая рукава, - давай, давай, отчаливай. Или, может, выйдем... поговорить, а? –
- Ага,- в тон ему ответил Сергей, - а там тебя на выходе ждёт шобла головорезов!.. –
- Ну, что, ну, что, думаешь, я сам с тобой не справлюсь? Да я ж тебя, - и он схватил Сергея за отворот пиджака, в то же время ногой производя какое-то дополнительное движение. - Я тебя и здесь прибью, гниль фабричная. –
Сергея всегда учили нападать первым. Он итак слишком долго тянул, вопреки обыкновению. И он не заставил себя ждать. Ударив "фраера" левой рукой по челюсти, а коленом в пах, он отскочил, опасаясь контрудара, но его не последовало. Охая, парень в кожанке стал медленно оседать. Вокруг них собралась толпа. Неожиданно тот вскочил на ноги, и, как слепой, побежал к выходу. У выхода он повернулся и, выкрикнув "ты пожалеешь об этом, сопляк", скрылся.
Дальнейшие события разворачивались с молниеносной быстротой. Один из друзей передал Сергею, что его собираются бить. Он объяснил, что Томик - тот человек, с которым лучше не связываться. У него есть своя шайка. В прошлом году они убили парня с соседней улицы. Двоим из них, из тех, которые били, дали по пятнадцати лет "строгоча"; Томику и остальным удалось "отмазатъся". Сергей не хотел потерять Таню, ни, тем более, оказаться на месте убитого. У него не было "своих" ребят. У него были друзья, знакомые, но не было той сплочённой, организованной группы, силу которой можно, как кошелёк, положить в карман, "носить" с собой и апеллировать ей в случае нежелательной встречи. Те ребята, которые водили с ним дружбу, не годились для этой цели, да и сам Сергей не был тем человеком, который способен манипулировать другими: пусть даже в самых благородных целях. И тогда ему в голову пришла новая мысль - топорик!
У них на антресолях издавна хранился маленький лёгкий топорик с пластмассовой ручкой, который можно вполне уместить при себе. Вот та сила, что способна его защитить, вот то, что заменит ему силу ребят; сила, с позиции которой он сможет говорить с теми, кто на него нападет; и, главное, её возможно всегда носить при себе. Он бережно погладил гладкое острие изящного предмета. Сергей полагал, что, стоит только вытащить топорик, как все тотчас же разбегутся. Если даже придется наносить удары, то можно делать это обратной, тупой стороной топорища. Он знал, что, если будут бить, то бить основательно, и постараются сделать это в тёмном, укромном месте. Потому, провожая Таню и возвращаясь от неё, Сергей избегал тёмных безлюдных мест, проходов между домами и переулков.
Но однажды это всё-таки случилось.
Желая сократить дорогу домой, Сергей пошёл темной безлюдной улочкой, узкой и пустынной. Вдруг сильный удар бросил его наземь. Сергей тут же вскочил. Челюсть беспомощно повисла, в правой половине лица нарастала сильная боль. Став у забора и сжимая в руке топорик, Сергей приготовился к нападению. Из темноты на него бросилась чья-то тень. Сергей ударил нападавшего, ощутив в руке тупую "отдачу", как от выстрела. То же самое повторялось второй и третий раз, потом ещё и еще. Тяжело дыша, с топориком наготове, Сергей ожидал нового нападения. Но его не последовало. Из темноты доносились слабые стоны. Сергей посмотрел на свою правую руку, на топорик с окровавленным лезвием, и все понял. "Мама! - закричал он. Как ненормальный, он в отчаянии шевелил лежавших на земле парней. На коленях бросался от одного к другому, но никто не отзывался ни словом. Перед ним неподвижно темнели несколько раненых или мёртвых тел. Взмахнув руками по воздуху, словно отмахиваясь от наваждения, он побежал прочь. Вначале он хотел податься домой, но потом эта мысль показалась ему кощунственной. Ему захотелось спрятаться, скрыться, исчезнуть в каком-нибудь маленьком уголке, как бывало с ним в детстве - и плакать.
Но он не спрятался, не исчез. С дрожащими губами он побежал в другую сторону от дома. Там, не отдышавшись, со взъерошенными волосами он ворвался в отделение милиции.
За столом в нетрезвом виде сидели шесть милиционеров. На столе стоял приёмник; играла музыка. Длинноволосый цыган босыми ногами лихо отплясывал чечётку. "На животик, на животик, - кричал один из сидящих. Цыганёнок бросался на пол и колотил ногами...
"Я ... убил ... там ... пошлите машину, - перебегая взглядом с одного лица на другое, выкрикнул Сергей.
Воцарилось молчание. Один из милиционеров поднял на него глаза. "Ты что-то сказал, парень? - переспросил он, - Что за муру ты гонишь?" И, на ходу одевая китель, приблизился к Сергею. "Да ты просто пьян, перепил малость. Перехватил парень малость ... без опыта, - смеясь, обратился он к товарищам. Все покатились со смеху.
"Я убил... их... - тупо повторял Сергей, глядя в одну точку, словно осекшись.
"Ты чего пришёл? - вмешался другой милиционер. - Не видишь, - мы заняты." –
"Слушай, иди домой, а? - Пока мы добрые." –
"Пошлите машину. Может, есть ещё кто живой, - с отупением повторял Сергей.
"Да не выдумывай, парень, - сказал тот же милиционер. Садись лучше на стул и жди, пока мы отправим тебя в вытрезвитель. А не то, как закатим пятнадцать суток - за пререкание - во, тогда будешь убиваться!"
И он подмигнул товарищам.
Сергей, тяжело дыша, остановился посреди комнаты и, опустив вниз руки, стоял, покачиваясь, как пьяный.
"А ну, цыган, давай вкруговую - крикнул милиционер, взгромоздившись на сейф, как на бочку. Цыган принялся приплясывать вокруг Сергея, закидывая назад руки и шлёпая себя по босым пяткам. "Давай, давай под а ля рокинрол! - крикнул один из милиционеров и, нагнувшись над радиоприёмником, принялся искать новую волну.
"Пляши, цыган, - кричали все хором. Мальчишка, задыхаясь, обливаясь потом, уже в который раз выводил фигуры. Один из милиционеров подошёл к нему и разорвал ему штанины до колена. Все покатились со смеху. "Дяденьки, дяденьки, - умоляющим голосом просипел цыган, - дяденьки, как же я теперь домой пойду? Ведь у меня больше штанов нету!.." - "Всё, пошёл вон. Концерт окончен, - сказал остроносый милиционер. - А то мы можем и шкуру порвать. Как-то тогда домой пойдёшь, а?" И он первый засмеялся своему остроумию. Цыганёнок стремглав выбежал из милиции. "А теперь разберёмся с этим товарищем". И он подошел к Сергею.
В тот же час Сергея отправили в мед. вытрезвитель. За ночь всё прояснилось, и Сергея уже искали. Оперативники сбились с ног, но его нигде найти не могли. Наконец, дошла очередь до той группы, которая встретила Сергея в милиции. Впившись глазами в фотографию, они по очереди разглядывали её. "Постой, ведь мы его уже где-то видели, - промолвил один из них. - "Слухай, а ведь это тот самый парень, что явился к нам вечером, а мы его отправили в "утрезвилку". - "Ах ты, чёрт, - выругался его товарищ. Сергея тотчас же вызвали вниз.
Вчерашний знакомый, приговаривая, ходил вокруг него, красный от досады и злости. "Ах, - пыхтел он, - так ты вот что за птичка! - и он с силой хлопнул рукой по столу. Так ты вот что за фрукт, скотина." Если бы он вчера сразу задержал его, то наверняка удостоился бы похвалы начальства, а в следующем месяце - как планировалось - его бы представили к повышению (уже давно ходили слухи; ждали лишь повода), а сейчас ему грозил строгий выговор. Но он мог написать другое, как-нибудь выкрутиться. И тогда картина бы резко изменилась. Ему только надо было уговорить задержанного дать нужные показания. Но он не успел этого сделать. Сергея вывали к следователю.
Следователь был человек лет пятидесяти - пятидесяти пяти. Он внимательно посмотрел на Сергея и пригласил его сесть. "Ваши имя, фамилия, отчество, - спросил он. Сергей ответил. Тогда следователь попросил его рассказать все как было. Сергей рассказал. "Вас привезли в отделение милиции в нетрезвом состоянии, - сказал следователь, - а между тем вы помните все со всеми подробностями. Как это согласовать?" - "Я сам пришел, - налегая на слова, произнёс Сергей. - Я был совершенно трезв." - "Кто может это подтвердить?" - подняв голову, спросил следователь. - "Не знаю", - опустив глаза, ответил Сергей. Следователь взял трубку. "Демидова ко мне", - приказал он. Через несколько минут в кабинет вошел уже знакомый Сергею милиционер. - "Правда ли, что задержанный сам явился в отделение милиции? - спросил его следователь. - "Никак нет, - ответил тот, - нарушитель был задержан... э-э... в районе кинотеатра в нетрезвом виде." - "Кем был задержан, вами?" - "Да, то есть ... нет." - "Как мне известно, вы находились вчера безвыходно в здании милиции, а не кинотеатра. Вы что-то путаете. Вам надо быть поточнее, сержант ... " - Милиционер закусил губу. - "Можете идти. Постойте. Подтверждаете ли вы, что задержанный нами К. был в нетрезвом виде во время его появления в милиции?" - "Конечно. Да и остальные могут подтвердить." - "Я знаю, что "остальные товарищи могут это подтвердить", - перебил его следователь, - подтверждаете ли вы это ... сержант?" - "Нет. Я был в трезвом состоянии, но могу под присягой подтвердить, что товарищ милиционер был вчера пьян" - сказал Сергей. - "Ну, ты подумай, какой ... - закричал милиционер. - Да эта свинья ещё смеет хрюкать..." - "Хорошо, - перебил его следователь. - Мы разберёмся."
"Послушай, парень, - сказал он, когда дверь захлопнулась. - С этой бандой я уже сталкивался. Они сделали моего родного племянника инвалидом. У них непробиваемая крыша, - и он показал пальцем наверх. - Но что будет, если все начнут друг друга рубить топорами... Поэтому молись, чтоб не дали "вышку". Надеюсь, ты понимаешь, что показаниям милиции склонны больше верить, чем показаниям кого-то, кто рубает людей топором? Семь лет назад в стройбате солдат старшину топориком зарубил. Но там был особый случай. Когда стали разбираться, что там старшина этот вытворял... Нашли семь трупов. Да и то солдатику тому бедному в последнюю минуту "вышку" заменили на пятнадцать лет "строгоча". А тут ... Показания дежурных уже есть в протоколах. Если же я докажу обратное, это бросит тень на работников милиции, а такого я допустить не могу. Да и для вас, гражданин... подследственный, это не так важно: были или не были дежурные милиционеры "под мухой". Так что первый вопрос, я думаю, разрешён. А второй, таким, каким его представляют работники милиции, даже выгоден для вас. Если вы были в состоянии невменяемости, ваш приговор будет смягчён. А вашу невменяемость легко доказать тем, что вы попали в мед. вытрезвитель. Так что, рекомендую этот вопрос больше не поднимать. А теперь можете идти. Старшина! Уведите."
На этом разговор со следователем закончился.
В протоколе допроса упоминалась явка с повинной, но ни слова не говорилось об обстоятельствах появления Сергея в милиции.
Сергей не знал, какова реакция матери на произошедшее. Он был отделён от внешнего мира толстыми стенами и решёткой. В который уже раз он задавал себе вопрос: "Почему так случилось? - и не мог на него ответить. Иногда он думал о Тане. Но он быстрее гнал от себя мысли о ней. Ему казалось, что она для него навсегда теперь забыта, и возврата к прошлому уже нет. Эти мысли наполняли душу страшной горечью вместе с осознанием вины, и тогда он начинал думать, что лучше бы те ребята убили его. Но эти же мысли хотя бы на время возвращали его к реальной действительности...
На второй день, в обеденное время, внезапно скрипнула обитая железом дверь, и в камеру вошел молодой человек - на вид примерно одного с Сергеем роста. Человек этот с минуту постоял в раздумье, словно не зная, с чего начинать. "Давайте знакомиться, - наконец, предложил он. - Костя." Сергей вяло отозвался.
Костина рука повисла в воздухе. "Ну, хорошо, - чуть сконфуженно произнес он. - Тогда приступим к делу. Я - ваш адвокат." Адвокат был слишком молод для своей профессии, и это у всех вызывало любопытство или удивление. Сергей был так подавлен, что не выказал абсолютно никакой реакции.
Адвокат Т. был действительно молод. На вид ему можно было дать года двадцать два - двадцать три, хотя на самом деле он, конечно, был старше. Личность незаурядная для своего круга, он окончил юридический факультет с отличием и был единственным из всего выпуска, кто смог того удостоиться. Ясный ум, тонкое логическое мышление, мгновенная ориентация в ситуациях были его отличительными чертами. Учёба давалась ему легко. Он не тратил лишнее время на приготовление заданий, как другие, но ему часто доставалось за то, что он ставил преподавателей в тупик своими вопросами. На весь университет прогремел его спор с преподавателем по истории уголовного права о бессмысленности и аморальности смертной казни, доставшейся, по его словам, современному уголовному праву в качестве пережитка феодального прошлого, основное назначение которого - запугивание, устрашение. После этого его в университете прозвали "смертником", от слов "смертная казнь".
Т. был человеком независимым и свободолюбивым. Он сам выбрал адвокатскую практику, хотя ему пророчили карьеру судьи или прокурора. Но Костя решил, что практика в адвокатуре поможет ему определиться. Недавний брак неожиданно дал ему защиту и связи. Оказалось, что отец его молодой жены был в прошлом помощником прокурора, а его брат занимал до сих пор высокое место в республиканской прокуратуре. Дядя жены Т. был в числе той группы высокопоставленных должностных лиц, которая решила, что пора хоть как-то ограничить самоуправство местных должностных лиц, властей районных и областных городов - и положить конец их связи с организованной преступностью. Конечно, официально существование организованной преступности в стране категорически отрицалось, как присущее исключительно капиталистическому обществу. Между собой работники прокуратуры называли организованную преступность "шайками", группами, "командой". О том, что происходит в районном городе, где жил Сергей, знали, и, когда Константин Т. решил взяться за защиту Сергея, ему обещали всяческую поддержку Центра и большие полномочия.
Дело Сергея было его "третьим дебютом" в адвокатуре. Многие уговаривали его не браться за такое трудное дело, но он настойчиво ухватился за него. "Легкие" "справы" казались ему бессмысленными. Теперь, разговаривая с Сергеем, он, несмотря на первое впечатление, понял, что перед ним сидит мужественный человек, из-за рокового стечения обстоятельств оказавшийся невольным убийцей. Он видел, что Сергей потрясен случившимся. Напротив, побывав у ребят, которые собирались избить Сергея (а им - по некоторым обстоятельствам - теперь тоже не было возможности "отвертеться"), он видел лишь наглые рожи, кривые ухмылки, фиглярство и ёрничество. Ознакомившись с делом, адвокат отказался защищать противников Сергея, хотя такая возможность оговаривалась, и такая защита могла бы спасти его имя в случае провала защиты другой стороны. Он понимал, что перед ним сидит человек, в принципе, не виновный, но также прекрасно осознавал, что он может быть осуждён по многим статьям, и это вызывало грусть. Единственной зацепкой могло быть признание невменяемости в момент совершения "преступления", то есть, указание на сильное алкогольное опьянение. Это могло спасти ему жизнь. Дело в том, что на короткий период времени в республике установилась новая судебная политика; то, что в момент совершения преступления преступник "не помнил себя", могло стать смягчающим обстоятельством.
Несмотря на то, что Сергей "не в его вкусе", Т. твёрдо готов был защищать его, так как считал, что юриста должна интересовать не личность, а, прежде всего, степень виновности подзащитного, и то, чтобы степень наказания соответствовала степени вины: он все ещё оставался идеалистом. Да, конечно, так положено, но ведь законы пишутся не на бумаге...
Костя был человеком увлекающимся, стремительным, откровенным. Его внешность привлекала к нему многочисленных поклонниц, и, вообще, адвокат Т. был человеком слишком общительным, и, несмотря на свой "сан", вполне "светским". Он имел высокий рост, пропорциональное телосложение и отличался незаурядной физической силой. К этому можно прибавить, что Т. всегда носил неизменный чёрный костюм и белую рубашку с галстуком.
Уже через час после их первой встречи Сергей, неожиданно для себя, обнаружил большой интерес к личности адвоката. А через два часа ему захотелось загладить первое не очень приятное впечатление, какое, он полагал, он произвёл на адвоката. Поэтому во время их второй встречи он старался стряхнуть с себя оцепенение, хотя думать о таких мелочах в его ситуации было, казалось бы, нелепо. Уходя, адвокат пожал ему руку. Сергей попросил, если это возможно, принести ему чтиво. Так было завязано их доброе знакомство.
Через день после посещения его адвокатом Сергею принесли что-то, завернутое в бумагу: чью-то передачу. Бельё, Сергей знал - от матери, но от кого же мог быть этот пахнущий духами свёрток? Дежурный сказал ему, что его передала какая-то девушка. "Таня, - думал Сергей, - неужели Таня? - и не мог тому поверить. Но на душе стало как-то спокойней, словно перестал скрести снедающий нутро червь.
Ещё через несколько дней состоялся суд. Сергея привезли в специальной милицейской машине и под охраной ввели в здание. "Встать, суд идёт, - раздался чей-то оглушительный голос. - У Сергея дрогнуло сердце. Во втором ряду, в зале, сидела Таня. На мгновение их глаза встретились, но Таня тотчас же отвела взгляд. С краю третьего ряда сидела мать Сергея. Она ежеминутно подносила платок к глазам и смотрела куда-то вниз. Сергей шмыгнул носом. Лучше бы она не приходила - подумал он. Дело Сергея нашумело, и неудивительно, что оно собрало немало слушателей. В первом ряду, развалившись на стульях, сидели друзья Томика. Сам прокурор вкратце зачитал заключение следователя, которое сводилось примерно к следующему. Несколько дней назад (был назван день и число), поздно вечером между Сергеем и группой молодых людей произошла стычка. Став у забора, Сергей отражал атаки нападавших во главе с Томиком. При этом троих убил, а четверых надолго отправил на больничную койку. Судебной мед. экспертизой у Сергея была обнаружена травма в области нижней челюсти, полученная, как предполагалось, вследствие сильного удара кулаком (похоже, кастетом), а также несколько мелких ушибов. Через некоторое время после стычки Сергей явился в отделение милиции в нетрезвом виде, где был задержан сотрудниками.
После этого начался собственно судебный процесс. Судья пытался обвинить Сергея в умышленном убийстве. "Топор, -говорил он, - сам по себе формально не является холодным оружием, и его доставка, скажем, из одной квартиры в другую, или из магазина домой: не является противозаконным действием, но он преднамеренно, обращаю на это ваше внимание - преднамеренно - был использован Сергеем К. в качестве такового. Ношение холодного оружия уже само по себе карается лишением свободы на срок до пяти лет по статье 2ТР Уголовного кодекса Р.С.Ф.С.Р. но, в данном случае, оно повлекло за собой убийство троих и нанесение телесных повреждений четверым другим гражданам. Не имея ничего против самообороны, мы запрещаем производить её недозволенным способом. Однако, более того, я полагаю, что преступление можно считать преднамеренным. Ведь сам обвиняемый признался, что предвидел встречу с ребятами. Значит, он должен был вполне осознавать все возможные последствия ношения холодного оружия. Вот моё мнение. А теперь попрошу вас ознакомиться с мнением защиты."
Лихорадочные мысли бродили в голове Сергея. Он не мог сосредоточиться ни на чём. Но его, по сути дела, мучил лишь один вопрос: "Почему так случилось?" - и попутно с ним другой: "Виновен ли я настолько?"
Следующим выступил адвокат. "Вы говорите, - сказал он, обращаясь ко всем, - что подсудимый заранее был осведомлён о возможных последствиях его стычки с противниками? Хорошо, допустим. Но вот о каких это последствиях идет речь, ещё предстоит выяснить. Как вам известно, все трое погибших скончались в больнице. Известно, что подсудимый попросил направить на место стычки машину "Скорой помощи". Если бы машина прибыла вовремя, может быть, вообще не оказалось бы погибших: двое умерли от потери крови. Зная физическую силу подсудимого, мы можем понять, что он действовал с осмотрительностью, несмотря на испуг и, возможно, лёгкое сотрясение мозга, принятое за алкогольное опьянение. Человек с преступными наклонностями не склонен к осторожности, он не думал бы ни о чём, только бы спасти свою шкуру".
"Но это ещё не все. Несмотря на то, что оружия у пострадавших обнаружено не было, я намерен утверждать, что они были вооружены." - В зале раздался вздох удивления. Судья посмотрел на него как на школьника. "Вот протоколы допроса свидетелей, проведённого следователями республиканской прокуратуры параллельно с местным расследованием. - При этих словах судья изменился в лице. - Медицинский персонал на всех уровнях подтвердил, что при одежде пострадавших были найдены ножи и кастеты. Все эти предметы были переданы под расписку милиционерам, присланным, якобы, заместителем прокурора города, товарищем Кириленко. Но сегодня утром Кириленко заявил, что никаких милиционеров в больницу не присылал. Все эти предметы бесследно исчезли. Тем не менее, благодаря помощи не называемого протоколом информатора, два предмета - финский нож и пистолет типа "Макаров", со следами отпечатков пальцев одного из убитых, оказались в республиканской прокуратуре. Мы нашли также свидетелей конфликта на танцплощадке, возникшего не по вине моего подзащитного. Угрозы, высказанные в адрес Сергея К, запротоколированы. Кроме того, официантка столовой номер 108 Общепита показала, что гражданин Томов Александр Николаевич (прозвище Томик) ей похвалялся, что знает о сообщении, какое должно появиться примерно через неделю в местной газете: об убийстве парня по имени Сергей." - "Вот стерва! - сорвалось с губ Томика. - "Значит, Сергея планировалось не избить, а убить - чтобы ещё больше запугать весь город. Я бы хотел услышать, что скажет об этом сам гражданин Томин."
"А что мне сказать? - начал Томик, когда ему было велено говорить. В его глазах отражался животный страх и звериная изворотливость. - Ну, задел я его, было: девушка была уж больно красивая. Но так чтобы я серьёзно говорил "убью, зарежу"? Не было, товарищ начальник. Мало ли что в шутку говорится... Вон артист известный на той неделе приезжал, через каждое слово говорил "мать твою"; так что, думать, что ли, что он и взаправду мать мою... будет... ? - В зале засмеялись. Константин Т. сделал жест, выдающий его намерение остановить это издевательство, но судья - тоже жестом - не разрешил ему перебивать. - А насчёт ножей и кастетов ничего не знаю, карманы своих друзей не проверял, я же не прокурор! А, может, их оговорили, врачам и мед. сёстрам рожи их не понравились. Может, следователи из республикалки их немножко побили?" Тут уже сам судья остановил Томика.
"Разрешите задать гражданину Томову несколько вопросов?" - обратился адвокат Сергея к судье и присяжным. - "Пожалуйста."
"Вы утверждаете, что у вас лично не было при себе никакого оружия? - обратился он к Томику.
- Да,- самодовольно ответил тот. - И что, вы совсем не видели, что у Сергея К. в руках топор, - добавил он.
- Ну, мы видели, что блестит - решили обуздать и доставить в милицию.
- И как же это безоружными вы собиралась его обуздать?
- Нас было много, - ответил тот.
- А зачем было ему одному драться с таким большим количеством людей, да и с какой целью?
- Мы шли втроём, остальные были сзади.
- Значит, вы утверждаете, что именно вы, человек, пять раз находившийся под следствием, получивший год условно и ещё год исправительных работ по месту работы с удержанием из зарплаты - за участие в нападении, которое повлекло человеческие жертвы (суд в том же составе, что и сегодня, постановил, что вы сначала, якобы, решили тоже участвовать, но в момент нападения будто бы безуспешно пытались остановить нападавших - насколько я понимаю, членов вашей группы, полностью вам подчинённых); именно вы вдруг решили проявить себя как благородный рыцарь - обуздать идущего с ножом или топором человека?
- Ну, как Вам сказать...
- Понятно. Ваше "ну, как Вам сказать" я понимаю так, что вы отказываетесь от первоначального заявления. Итак, вы без оружия собирались драться с вооруженным человеком, да ещё с тем, физическая сила которого вам уже хорошо известна? - В зале раздался смешок.
- Нас было много, - хмуро отозвался тот.
- Но ведь вы только что сказали, что шли вдвоём - или втроём? –
- Вдвоём...
- А только что говорили - втроём... Значит, всё, что вы говорите - неправда?.. Так вот: нож-то не выбирает, где много, а где мало. Он режет без разбора. И мог попасть в вас, да, да, или вот в двоих ваших товарищей, сидящих рядом с вами. А ведь вы говорите, что остальные плелись, как это нередко бывает при незапланированной прогулке, где-то "сзади". Пока бы они подошли, вы могли давно уже считать прорехи в вашем желудке.
- Судья строго посмотрел на защиту. - Вы бы пожертвовали жизнью ради обуздания хулигана?
- Томик молчал.
- Я в это не верю, не такой вы человек, - и никто не поверит. Вот поэтому, исходя из психологии уже однажды осуждённых судом преступников, я полагаю, что они не стали бы драться и с невооружённым человеком, не будь у них оружия. Пропажа материальных свидетельств - ножей и кастетов, обнаруженных при пострадавших в больнице, - это очень серьёзное происшествие, которым, по моим сведениям, заинтересовались даже в Москве. Кроме того, кто-то из компании Томика вернулся на место преступления раньше, чем туда подоспела милиция, успев забрать один или два, лежавших на земле, ножа или кастета. Из-за состояния аффекта они могли не подумать обыскать тела своих умирающих товарищей и забрать всё их оружие, а, может быть, просто не успели этого сделать. Топора в руках своей жертвы, полагаю, они не заметили из-за особенности и скудости освещения в том месте, или приняли маленький топорик за сложенный вдвое ремень."
Томик помрачнел. - "Он, он не спрашивал у нас, будем мы драться с ним или нет, он сам напал, - выпалил он. - "И поэтому сам себя ударил по челюсти, - парировал адвокат. - "Как это? - опешил Томик. - "Экспертиза и следователь вашей, местной, прокуратуры считают совершенно доказанным, что с того момента, как Сергей начал наносить удары топором, по нему не было произведено ни одного удара. Значит, травмы, в том числе и травма челюсти, были получены им до того, как он вытащил топор: то есть, вы первые на него напали и заставили обороняться. Подсудимый же находится в состоянии аффекта, и, более того, возможно, получил, кроме других травм, лёгкое сотрясение мозга, принятое в милиции за алкогольное опьянение. Вот результат дополнительной медицинской экспертизы. Поэтому его состояние в момент обороны от нападавших можно квалифицировать как состояние невменяемости, что освобождает от уголовной ответственности за совершённые в таком состоянии действия. Но и это ещё не всё. Я уже говорил, что члены банды вернулись на место стычки до милиции. Так вот. На телах погибших были обнаружены порезы, приведшие к обильной потери крови, и эти порезы не имеют никакого отношения к травмам, нанесённым топориком. Эксперт-патологоанатом запротоколировал и подписал свои выводы, но это медицинское освидетельствование через несколько дней было подменено другим, поддельным. Вот заключение экспертов, включая графолога. Эта бумага - фальшивка. А вот вчерашнее показание патологоанатома. Полагаю, что нам не нужна повторная экспертиза. Вывод: раненым помогли умереть, чтобы их смерть "повесить" на подсудимого".
- "Да вы что! Он хотел нас всех убить! Он нас ненавидит!" - "А вот это мы как раз здесь и выясняем, - сказал в ответ адвокат.
Все сели. Адвокат противников Сергея посчитал нужным ответно задать подсудимому вопрос: "Вот вы утверждаете, что знали о нападении заранее. Почему вы, в таком случае, не обратились в милицию?"
- Каждый на моём месте мог подумать, что после доноса в милицию будет ещё хуже, - ответил на это Сергей. - И я не был знаком с Томиком, не знал, как его зовут, как его найти. Что бы я сказал в милиции? Они, что, - стали бы охранять каждого из-за ссоры на танцах? Я никогда такого не слышал... –
- А вот я, например, не считаю это доносом. Просто можно было предотвратить это бессмысленное кровопролитие, и для себя бы сделали лучше.
- Разрешите мне добавить, - попросил адвокат подсудимого. - По-моему, если бы Сергей показался в милиции, у его недругов было бы гораздо больше причин для мщения. Да и какие доказательства он мог бы приложить к своим словам? А ведь подсудимый человек взрослый, и понимал, что без доказательств ему никто не поверит. Да и от кого милиция могла его защитить? От человека, ни имени, ни адреса, ни места работы которого он не знает? Неясно и то, о каком виде угрозы шла речь в словах Томика "ты ещё пожалеешь об этом"; это теперь имеются собранные республиканскими следователями факты, показывающие, что это была угроза смертью. Но что бы сказал Сергей в милиции? Так что обвинение в недонесении считаю неправильным.
- Кроме того, возможно, мой подзащитный интуитивно ощущал, что обращение в милицию может отвратить от него близких друзей - то есть лишить хоть какой-то минимальной защиты, так как среди молодых людей его возраста (не будем скрывать) обращение в милицию не приветствуется... –
Адвокат Томика вытер платочком пот с лысого лба.
"А теперь насчёт показаний. Предлагаю выслушать свидетелей."
Первой вперёд вышла Таня. Сергей в одну минуту побледнел. В лице Тани боролся страх перед мщением друзей Томика и решимостью помочь Сергею. Наконец, она начала: "То, что говорил этот, с татуировкой - неправда. Я уже видела его на танцплощадке. Тогда у них с Сергеем произошла ссора, виновником которой был не Сергей. Он сказал, что Сергей пожалеет об этом и поклялся ему отомстить. А у таких слова не расходятся с делом. Вот!"
Сергей вполголоса произнес "спасибо", - а затем, чтобы Таня видела, сжал ладони над головой. Этот жест растрогал многих, да и самого Сергея. Судья, поднявшись, предупредил, что, если подсудимый и впредь будет вести себя на суде подобным образом, то к нему будут приняты особые меры.
Борьба накалилась. Вина Томика теперь отягощалась ложно данными показаниями. Татьяна подтвердила, что нападение на Сергея и его кровавая защита произошли сразу после того, как он проводил её домой и возвращался к себе. Ни до, ни во время их свидания Сергей не пил алкоголя, и, когда они расстались, он был совершенно трезвым. Когда и как он мог оказаться пьяным до невменяемости? Но никто больше не заострял на этом внимания: адвокат Сергея потому, что ещё не отказался полностью от возможности комбинации состояния аффекта и невменяемости как компонентов смягчающих обстоятельств; обвинение - опасаясь, что больше местных безобразий выйдет наружу.
Но Константин решил попробовать доказать, что его подзащитный не брал топорик в качестве физического оружия, а само по себе ношение холодного оружия подвести под положение о состоянии аффекта и аффективного страха, или доказать безвыходность Сергея, таким образом - если вообще не оправдать его, - то хотя бы выхлопотать для него минимальный срок.
Это было не только равносильно чуду; такой результат суда мог вызвать неоднозначную реакцию (как выражался Первый секретарь горкома этого города) "общественности" и целую бурю в партийных кругах. Ещё бы! "Зарубил топором пару человек и отделался лёгким испугом, - говорили бы тогда. Боящиеся ответственности, но, с другой стороны, не уверенные, какую реакцию вызвал бы слишком суровый приговор Сергею в республиканском суде и Прокуратуре Республики, связывавшиеся с партийным начальством, но не получившие никаких чётких указаний, судья и присяжные были охвачены паническим страхом, справедливо опасаясь, что при любом исходе суда на них "повесят" вину за возможные последствия.
Поэтому сторона обвинения сорвалась на недопустимые предположения и инсинуации. Было сказано, что, если бы Сергей согласился, чтобы Томик увёл Таню, никакого конфликта бы не было, и его трагических последствий удалось бы избежать. То есть, опять виноват Сергей.
Сергей был уже настолько измучен, что заговорил книжными фразами: "А гражданин судья, или прокурор, или вот эти милиционеры: отдали бы свою жену, дочь или возлюбленную в руки местной банды? Или даже постороннюю девушку... И моральные принципы позволили бы уступить Томику?". - "Ишь ты, о морали заговорил... - бросил адвокат Томика.
Константину удалось легко доказать, что защита девушки являлась не только гражданским правом, но и гражданским долгом Сергея, и что Сергей поступил абсолютно правильно - в соответствии с законом и с "моральными принципами советского человека".
Что было бы, если бы Сергей отдал девушку на поругание бандитам? Что бы имела прокуратура на руках вследствие этого: дело об изнасиловании, нанесении телесных повреждений или труп девушки? В зале одобрительно зашумели. Обвинение выдохлось.
Костя был уже близок к победе. Он говорил, что применил Сергей предмет, который был у него с собой (адвокат умышленно не называл его "оружием"), только из-за стрессового состояния, проявившегося в результате длительной напряжённости ожидания нападения - и страха перед ним.
Почувствовав, что изворотливость обвинения иссякла, адвокат решил оставить для себя запасной вариант, попробовать доказать, что Костя из-за страха нападения, ну, как бы на время помешался. Он сказал, что теперь, после всего, что произошло в зале суда, он считает, что "опьянение" Сергея на самом деле было просто нервным потрясением, не считая вероятности лёгкого сотрясения мозга, в результате чего работники милиции приняли его за пьяного. Если бы удалось доказать тяжесть как бы временного "помешательства" Сергея, то спасти его от казни - что было главное - уже не представляло бы тогда большой сложности.
Дальше сторона обвинения перевела разговор на тему топорика. Адвокат Сергея заявил, что никто ни разу не спрашивал у его подопечного, как вообще топорик оказался у него в руках: может быть, Сергей просто нёс его, к примеру, с работы домой? "Но даже если топорик оказался у него в связи со страхом перед нападением, обвиняемый, - говорил адвокат, - не собирался применять топорик как оружие, тем более, что он сам об этом заявил. Он намеревался использовать его исключительно в качестве антуража, то есть, запугивания, чтобы предупредить нападавших. Из-за неожиданности нападения, из-за того, что был сбит на землю сильным ударом, Сергей К. потерял ориентацию, оказался под воздействием нервного шока и боли. Но и тогда, на мой взгляд, он не стал бы рубить нападавших острием топора".
"На месте сцены преступления должно было произойти что-то особенное, что-то, нуждающееся в дополнительном расследовании..."
- У нас нет таких сведений, - раздался голос судьи. Судья прервал речь адвоката, сославшись на то, что тот использует чистые домыслы и тавтологию, а это, мол, недопустимо. Обвинение решило вызвать мать Сергея в качестве свидетеля, видимо, надеясь запутать её, спровоцировать на противоречивые показания, но выступление этой простой женщины внезапно повернуло прения сторон в совершенно иное русло. Она вспомнила, что на лезвии топорика была пластмассовая насадка-кожух, типа футляра, и она была уверена, что это важно.
Это действительно было важно! Адвокат Т. сразу сориентировался в важности новых сведений - и потребовал дать Сергею слово. Теперь Сергей тоже сообразил, что, когда он брал топорик, эта пластмассовая насадка сидела на лезвии. И, когда он выхватил топорик из-за пояса, она должна была всё ещё находиться на нём. Эту насадку не так-то просто снять, не то, что смахнуть или потерять её. Из-за своей подавленности Сергей начисто забыл об этом, но теперь осознал, что в том, что случилось с ним, есть какой-то необъяснимый момент.
- По-вашему, - решил бросить шутку в публику судья, - пока тот, кого мы судим, доставал из-за пояса топор, из-за угла выскочил другой человек, порубил всех и убежал. Вам бы фантастические романы писать... Мне представляется теперь однозначным, что подсудимый виновен в умышленном убийстве, потому что он (а кто же ещё? марсианин?) сознательно снял защитный футляр с намерением убивать. –
Но тут один из присяжных вдруг решил проявить инициативу - и с чувством превосходства попросил адвоката Сергея прокомментировать эти новые факты.
- Итак, - сказал адвокат, - на топорище была насадка. Но что-то - кол или заточенный прут арматуры (излюбленное оружие местных бандитов) - сбило её. Этот предмет не был найден потому, что упал с той стороны забора, а, может быть, на него просто не обратили внимания. Всё это одновременно доказывает, что первый удар наносился не лезвием, но тупой частью топорика. Затем какое-то препятствие, столб или ветвь дерева, столкнулось с топориком и окончательно сбило насадку с топорища (если - по другой версии - она всё ещё держалась). Столкновение с тем же препятствием развернуло топорик на сто восемьдесят градусов, от обуха топора к лезвию. Я предлагаю отложить вынесение решения до выяснения дополнительных обстоятельств. - Последовало молчание. - Если мы сейчас же не отправимся на место преступления с экспертной группой, с понятыми, на поиски насадки, раньше нас там окажутся другие люди, и тогда всё будет потеряно. Как мне стало известно сегодня утром, на три часа дня сегодня намечено направить группу экспертов для изъятия и изучения предметов, которые могут оказаться холодным оружием в собственности компании Томика. Я предлагаю направить эту группу сначала на поиски насадки и следов от столкновения топора со столбом или деревом, а суд может тем временем объявить перерыв. Кроме того, я прошу назначить меру пресечения гражданину Томову и двум его подельникам, Алексанриенко и Крущу. Мотивы этой просьбы изложены мной подробно в письменном заявлении. - Последовало новое длительное молчание. После короткой паузы прокурор объявил: "Суд удаляется на совещание". Через несколько минут первая просьба адвоката была удовлетворена. Звонок из республиканской прокуратуры во время "совещания" позволил Косте отправиться вместе с группой экспертов.
Он хорошо понимал, что дело Сергея можно свести к превышению необходимой обороны, к убийству по халатности, но при смягчающих обстоятельствах. Стремление обвинения судить Сергея за умышленное, преднамеренное убийство он расценивал как преступление. Он также не мог понять, почему главный прокурор города и следователь - с одной стороны, и заместитель главного прокурора с судьёй - с другой - враги.
Костя был человеком без предрассудков. Он не выбирал по своему вкусу личности преступника, но трудность, почти невозможность оправдать перед законом относительно невиновного человека, в то время как действительные преступники могли отделаться лишь лёгким испугом, бесила его. Ему стала ненавистна корявая, невысокая фигура Томика, его короткие пальцы с чёрными ногтями, его татуировки, наглое, с издёвкой, выражение на его суконном лице. Он ненавидел уже почти до омерзения весь этот сброд, не преступный, нет, вполне лояльный, так непохожий на воров-"работяг", на пьяных ничтожеств, на крупных бандитов (в своем роде "героев"), на "крестных отцов", которые даже в тюрьме проявляют независимость и волю. Нет, это были обыкновенные провинциальные ребята, но ребята, наглые до зверства и самодовольные до наглости. Они любили повелевать, любили издеваться и бить. Они вели себя так, будто им всё позволено, всё разрешено, всё открыто.
Они инстинктом чувствовали за собой какую-то силу, безошибочно угадывали, что за ними кто-то стоит; и были правы. Это был сплав жульничества и мещанства, садизма и тщеславия, ненависти и посредственности, это был род так называемого "маленького человека", прослойки, опираясь на которую высшие лидеры всегда шагали по трупам "необыкновенных" людей. Но однажды эти маленькие, "обыкновенные" люди поднимаются - и сами становятся лидерами, вызывая к жизни зверские режимы, концентрационные лагеря, государства, превращённые в казармы - и войны, уносящие миллионы жизней. Вот те, кто сидел перед ним в зале суда. И они могли выйти победителями...
В три часа ни понятых, ни экспертной группы не оказалось. Потребовалось полтора часа, чтобы всё организовать. Ещё через некоторое время, взяв топорик из помещения, где хранились вещественные доказательства, получив на это специальное разрешение, вся группа направилась к машине. Костя, засунув за пояс под пиджаком ручку топорика, с нетерпением ёрзал на сидении и поглаживал подбородок, пока машина не остановилась неподалёку от места трагического инцидента.
Милиционер и ещё двое из группы вдруг вспомнили, что забыли что-то в машине, и оставили Костю. Он спиной ощущал их опасливые взгляды, и не сомневался, что они о чём-то шепчутся и догадываются. Однако, вскоре они всё же присоединились к нему, и тогда он вздохнул с облегчением.
Было уже почти темно, вверху сквозь листву деревьев тусклым сиянием просвечивали лампочки деревянных фонарей; откуда-то издалека, словно из другого мира, доносился запах дыма и лай полуголодных собак. Адвокат шел по маленькой, узкой улочке, застроенной деревянными домами. Отсюда она выглядела пустой и безлюдной.
Только глубокие чёрные тени подчеркивали незаполняемость этой пустоты, контраст этих бликов. Только вверху, безмолвным, вечным свидетелем горела большая, жёлтая луна. Костя думал о том, что Сергей не мог, опасаясь столкновения, не обратить внимания на зловещее зияние тёмных углов. Избрав этот путь, он бы, скорее всего, пошёл по более освещённой стороне. "Вот по этой, - думал Костя. Это подтвердили эксперты. "Если бы он боялся нападения, то, скорее, шёл бы более быстрым шагом, вот так. Тогда и я вскоре должен оказаться на месте." Вдруг ему показалось, что за ними кто-то идёт. Он обернулся. Улица казалась безжизненной и пустынной. Он опять двинулся. За спиной послышались осторожные, крадущиеся перебежки. Он сделал знак своим спутникам, и все остановились.
Шаги смолкли. Так они дошли до столба. "Здесь что-то не так, - подумал он, - кто-то идёт за нами." Он остановился у столба, наблюдая за улицей. "Здесь, видимо, стоял Сергей, - думал он. - Тогда эта толстая ветвь оказалась препятствием, о которое с силой ударился топор, когда Сергей замахнулся: да так, что пластмассовая насадка окончательно соскочила. Позади столба и забора был ничейный, запущенный сад. Взяв фонарик из рук одного из экспертов, Костя легко перепрыгнул забор и склонился над землёй. Несмотря на то, что вокруг были густые заросли, именно в этом месте не было растительности: чёрная гарь говорила о том, что кто-то от нечего делать с месяц назад палил тут траву. Костя, сопровождаемый одним из экспертов, без труда обнаружил насадку и подозвал поближе уже подошедших понятых. Под большим камнем валялась на земле типичная бандитская финка. В кустах, под деревом, застрял заточенный арматурный прут.
Главную находку запротоколировали, проверили, подходит ли она к топору, упаковали в полиэтиленовый мешочек. Другие находки – тоже. Конечно, эти вещдоки не могли сами по себе что-либо решить. Но они стали ещё одним звеном в цепи аргументов, укреплявших позицию защиты.
"Ага, - послышался за спиной чей-то грубый от переполнившей его ненависти голос. - Попалась птичка". Вокруг адвоката стеной стояла толпа ухмыляющихся ребят, держащих руки в карманах и глядевших на него как на затравленного зверька. Они оттеснили его от группы экспертов и понятых.
"Копаешься, да? - злобно сказал один из них, в синих джинсах. - Видали мы таких. Всё равно ведь ничего не выйдет. Если ему "петлю" не дадут, так всё одно в тюряге пришьют. Таких ребят убить! Скотина! Да тебе ж самому людям в глаза смотреть будет стыдно. И много ж тебе, гадёныш, заплатили, тварь поганая, раз так стараешься. Ух, морда откормленная. Не на казённом хлебе откормился, сволочь. Ну, ладно, хрен с тобой, живи, сука. Мы ж тебя "мочить" не хотим. Но ты ж сам понимаешь - Томик наш друг. Что поделать?" Двое других бесстыдно держали в руках ножи. "Давай быстрей, целуй бутсы, падла, и обещай, что не будешь выклянчивать свободу этому выродку, трухлявому молокососу. У них ведь одно на уме: чуть что, сразу за топоры. Что было бы, если бы все за топоры взялись? Мы ведь найдём способ тебя заставить, учти это. Если обманешь, собака, землю мордой пахать будешь. А ну, давай, проси прощения, быстро!"
Он сжал кулак. Адвокат молчал. Окружённый со всех сторон, он отступил в глубокую тень. "На понт нас берёшь? За младенцев нас держишь? Думаешь, раз мы тебя не видим, так мы и поверим, что ты там парабеллум вытаскиваешь из-под мышки? Ха-ха. Судья нам позвонил, и сказал, что даже мент ваш без пистолета. Не хочешь сам выходить - так мы тебя сами вытащим за шкирки с большим удовольствием... Сука!" Константин не проронил ни звука. Став у забора, он медленно вытаскивал топор из-за пояса. До ребят оставалось не более метра. Адвокат крепко сжимал рукоять топора. И каждого, кто бросался на него, он бил топориком по голове. Был вечер.
АПРЕЛЬ - МАЙ, 1974. БОБРУЙСК.
СТОИТ ЛИ ВЗЫВАТЬ К ПРОШЛОМУ?
В 10 часов 00 минут утра я снова приехал в Могилёв. Этот город - внешне серый и однообразный - через некоторое время начинает потрясать воображение своей угрюмой неестественностью. Расположенный на холмах и пересечённый оврагами, он с первого же взгляда производит удручающее впечатление. Его панорама с низких мест на высокие и с холмов на овраги воскрешает в памяти диковинный град из старой, забытой сказки. Картины чего-то уродливого и несуразного стоят в глазах, мешая сосредоточиться. На ум приходит одно-единственное сравнение: крепость. Массивные фундаменты, закованные в цемент фасады - всё это устойчиво, ощутимо, солидно, и давит своей тяжестью не только на грунт, но и на психику. В каменной крепости засела крепость нравов, уклада и быта, косность и застой мышления людей. Прохожие маршируют по улицам как-то особенно чётко и дисциплинированно. Большинство держат руки в карманах и как автоматы движутся в заданном направлении. Разговаривающих на улицах не было видно.
Когда подъезжаешь к Могилёву, в глаза бросается странность ландшафта и растительности. На протяжении многих километров вдоль дороги простираются бесконечные заболоченные участки. Лиственные деревья принимают формы хвойных, хвойные выглядят как лиственные. Издали сразу нельзя понять, где какое. Ветви лиственных пород начинаются не как обычно - высоко от земли, - а растут, как у ели: от самого основания. Берёзы здесь достигают головокружительной высоты, а сосны и ели - карликовые, с кривыми стволами. Большинство деревьев - перекошенные, с изогнутыми очертаниями, безобразными формами. Кажется, что они растут не вверх, а вширь. Ветви многих берёз, как змеи, за отсутствием основного ствола, тянутся вверх и в стороны. Тут и там можно увидеть сросшиеся вместе берёзу и сосну, которые как будто хотят перегрызть друг другу горло. Деревья судорожно цепляются за каждый квадратный метр почвы. Нередко в лесном массиве можно заметить одно, ещё крепко стоящее на земле, но уже засохшее, без листьев или хвои, не выдержавшее жестокой борьбы за существование. От чёрных осин, от мокрой земли и колючих кустов даже сквозь окна автобуса просачивается приторный, прелый запах. Чем дальше от Могилёва, тем больше растительность начинает принимать "человеческий облик"; чем ближе к нему, тем ярче проступают контуры уродливого моренного пейзажа; и тогда всё явственней начинаешь понимать, что какая-то аномалия породила эту местность, вызвала к жизни этот город, его кривые улицы, болота, окружившие его. И тогда начинает казаться, что это адские силы, не сумев разверзнуть землю, приподняли почву, прорыли овраги, вышли наружу этими чудовищными деревьями. Такое же и общество в Могилеве - болото.
В тот день мне надо было получить в поликлинике справку: больная нога не давала покоя. Поликлиника находилась недалеко от центра, но уже в самом чреве нецентрального Могилёва. Я шёл по улицам и с удивлением и любопытством оглядывался вокруг. Несмотря на то, что я вот уже месяц числился студентом Могилёвского Машиностроительного института, я не знал Могилёв. Я повидал в этом городе только то, что называется фасадом, и уже это одно произвело на меня неприятное впечатление. Настоящего же Могилёва я не знал. Я не знал закопченных переулков с домами, издающими вонь затхлости и гнили; рабочих районов, где, как в большом общежитии, люди подвергались неприятным, дурным процедурам, постепенно теряли чувство стыда и нравственности; не испытал того взвинченного напряжения промышленных предприятий, где, как на ринге, каждая клеточка человека насторожена, и в грязные цеха которых в предрассветном тумане, в состоянии какого-то неестественного возбуждения, двигались толпы народу. И теперь, идя по кривому переулку, мимо осыпавшихся и потемневших стен из красного кирпича, я всё ещё оценивал увиденное со стороны, не сознавая, что мне надо будет здесь жить и учиться!
Кроме удивления и даже неясного испуга, мною овладело новое чувство, в котором я поначалу не мог разобраться. Я шёл - и пытался уловить аналогию с тем, что я уже испытывал когда-то. И вдруг я вспомнил. Глухие фасады, чередование каменных и деревянных строений, булыжная мостовая, какая-то по-особому древняя, протяжённые заборы - всё это напомнило детство, обстановку тех времён, которые безвозвратно ушли. Я видел людей с типом лица, в других местах исчезнувшим, вытесненным упрощёнными, открытыми чертами современного человека; и даже подражавшие "хиппи" или рок-музыкантам были здесь своеобразны. Они не отращивали, как молодые люди в других городах, внушительно длинные волосы, зато носили внушительно длинные усы: отличительная черта, присущая, скорее, молодому человеку тридцатых годов. Одеты все были серо, как будто в магазинах совсем не было сколько-нибудь яркой одежды.
Постепенно всё это начало производить ещё более гнетущее впечатление. Через какое-то время я попытался присовокупить к моему интуитивному недоумению и даже отвращению обобщённые выводы, спонтанно возникавшие при наблюдении быта и облика этого странного города.
Единственным возможным выводом, объяснявшим увиденное, был следующий. Могилёв - город, где историческое развитие отстаёт, по меньшей мере, лет на двадцать от общего исторического развития. Мода, взгляды, изменения, прогресс получают здесь распространение лишь после того, как в других местах они уже давным-давно прошли, принимая, в свою очередь, странно-искажённые местные формы.
Могилёв не дал миру ни одного значительного человека с открытым, не направленным в себя, мышлением; отсюда не начался путь ни одного принципиально нового, революционного открытия, ни одного нововведения; его душная атмосфера губила всех талантливых, честных людей, убивала лучшие ростки в их душах; отсюда не раздался ни один призыв к демократии, ни один возглас протеста. Во времена ВКЛ Могилёв переметнулся на сторону атаманов Хмельницкого "по собственной воле", и той же лёгкостью их же и предал. Самые реакционные или предательские (заговорщицкие) тенденции той эпохи рождались тут. Именно здесь, в Могилёве, была ставка царя Николая Второго, за которой стояли именно те силы режима, что несли реакцию, репрессии, жестокость, нивелирование имперских окраин; эти же силы стояли и за причинами, приведшими к восстанию 1905 года, и за жестокостью в его подавлении; в 1917 году тут была ставка реакционных, контрреволюционных сил во главе с генералом Корниловым (ставленником феодально-монархической Великобритании); до II Мировой войны тиран советского народа Сталин желал сделать Могилёв, а не Минск, столицей Белоруссии, и только война смешала эти планы. Все эти и другие наслоения осели здесь, укрепились, пропитали собой атмосферу и жизнь города. Все наиболее реакционные, консервативные силы делали ставку на этот город, и это далеко не случайно. Прогресс в идеологии, в эстетике, культуре, архитектуре, в условиях жизни и быта в связи с запаздыванием ещё не давал тут своих преимуществ, а осаждающая город извне современность уже выдвигала всё новые требования. Эта почва постоянной вражды и обострённого естественного отбора рождала стволы таких искривлённых, страшных "деревьев" как зависть, карьеризм, бюрократизм, взяточничество и скрытый разврат (ханжество), широко разросшихся в питательной для них среде.
С такими мыслями я подходил к поликлинике, оглядываясь по сторонам и наблюдая окружавшую меня обстановку. Поликлиника снаружи не произвела на меня особого впечатления. В жизни я видел много поликлиник: одноэтажных и многоэтажных; маленьких и больших; новых, чистых - и с грязными стёклами и заплесневевшими потолками. Все они производили на меня одинаковое впечатление - неприятное, тягостное, гнетущее. И я мог с уверенностью заключить, что из-за давящей атмосферы, пугающих процедур, административного прессинга и обоюдного недоверия никто бы "зря" ни в одну из них не пошёл. На это должна была быть достаточно основательная причина: болезнь.
На подходе к нужному мне зданию я обратил внимание на улицу. Тут не было характерных для улиц атрибутов: проход между домами - не более. Она как будто сошла с одной из лент довоенных кинофильмов: узкие тротуары; серые однообразные дома с часто глухими стенами и высоко поднятыми над землёй окнами; отсутствие деревьев и островков земли на закованном в асфальт от дома до дома пространстве; входы прямо с тротуара, за которыми угадывались полуподвальные коридоры. До поликлиники тянулись, похожие на бараки, здания местной больницы.
Внутри поликлиника оказалась настолько своеобразной, не вписывающейся ни в какие привычные представления, что я не сразу смог в чём-либо разобраться. Поначалу мне показалось, что я стою у касс отделения почты или на вокзале; затем стало представляться, что это вестибюль какого-то клуба, где все слоняются без определённой цели; наконец, вспомнились "лубочные" картинки сталинских времён, на которых в наигранных, неестественных позах (неизменно заключавших в себе назидательный, нравоучительный элемент) изображались группы колхозников, рабочих на фоне станков, счастливых, радостных людей, отдыхающих в построенных "для них" санаториях. Вид вестибюля этой поликлиники с находящимися здесь людьми мог бы служить иллюстрацией к такому повествованию, в котором бы рассказывалось о преимуществах советского здравоохранения 1930-х; о том, как хорошо и насколько лучше бесплатное лечение у нас - жестокой, бесчеловечной платной медицинской помощи за границей; о том, как мы должны благодарить "нашу" партию и правительство за такую заботу о нас. Это было то время, когда главное внимание уделялось величине и отделке вестибюля: вместо того, чтобы пустить эти средства на усовершенствование и отделку помещений, служащих полезным, практическим целям. А вот кабинеты осмотра и процедурные часто оказывались унизительными клетушками, что непосредственно затрудняло процесс диагностики и лечения. Зато тогда было сильнее и острее развито чувство коллективизма.
Вестибюль оказался и в самом деле внушительных размеров. Это и создавало впечатление случайности присутствия всех этих людей, иллюзию их свободного, добровольного решения "собраться здесь", без давления болезни, без необходимости: относительная свобода пространства. Эта же свобода пространства в некоторой степени снимала налет бюрократичности, создавая, в то же время, впечатление чего-то неопределенного и неясного. Справа и слева от центрального прохода находились окошки, за которыми сидели медсестры в белых халатах. Дальше широкими, длинными ступенями холл поднимался на большую высоту, и в самом конце оканчивался двумя узкими, заржавленными подиумами - слева и справа.
Я подошёл к одному из окошек, за которым виднелось толстое, красное лицо, и глаза, глядящие с подозрительностью и злобой. Я спросил, как мне попасть к хирургу. "Ваше фамилие, имя, отчество", - лениво, со сдерживаемой зевотой и, в то же время, не без раздражения, проскрипело лицо. Конечно, это спросил не первый попавшийся человек, но всё-таки это было неприятно. Я назвал своё имя. Сестра встала с намерением куда-то удалиться. "У меня нет карточки", - тихо проговорил я, остановив её. "То есть, как так: нет карточки?" - с укором, раздражённо-порицательно просипел голос. "Нет карточки", - повторил я. "А где же твоя карточка?" - уже издевательски, насмешливо спросила она. - "Я здесь ещё ни разу не был".
- Давай сюда свой паспорт, - и она протянула руку.
- Я не мог подумать, что вам понадобится мой паспорт, но у меня есть с собой студенческий билет.
- Не нужен мне твой студенческий билет. Неси сюда свой паспорт с пропиской, а там увидим.
Делать было нечего. Посмотрев на неё выразительно, я уже хотел было податься к двери, но, в самый последний момент, она вдруг предложила подойти к соседнему окошку. Я стал в очередь и принялся наблюдать.
За окошком сидела женщина в белом халате и кушала булочку. Вся очередь тем временем ждала. Молчание изредка прерывалось покашливанием и разговором медсестер за окошком. Меня удивило здесь отсутствие тишины. Я привык, что в медицинских учреждениях присутствующие говорят вполголоса, что в поликлиниках всё время поддерживается покой. Здесь же такого не было, и поэтому очередь не была так тягостна. Когда я оказался у окошка и объяснил всё, сестра сделала одолжение - и дала мне номер к хирургу.
Поднимаясь по лестнице, я ощущал неловкость от того, что хромаю, и, в то же время, мне казалось, что я хромаю недостаточно сильно. Всех первокурсников сейчас отправили на картошку, а меня и других ребят с нашего факультета оставили работать в институте. Если бы мне дали справку, я мог бы спокойно ехать домой и не сидеть в Могилёве. Теперь, подходя к кабинету, я уже воображал, как покажу врачебный документ - и буду таков.
Попав с лестницы в коридор, я увидел типичную картину: с одной стороны двери кабинетов; с другой стороны ряд стульев или кресел с сидящими на них людьми. Но здесь было и ещё нечто, что меня поразило, и в чём я сначала, опять-таки, не мог разобраться. Я не мог избавиться от впечатления, что мне всё это уже давно знакомо и что о каждом из этих людей я могу прочесть в какой-то старой и толстой, запыленной книге, что мне известно всё их прошедшее и будущее. Я подумал, что каким-то образом перенёсся в атмосферу 1930-х годов, в душное и тяжёлое время сталинской реакции. Я смотрел на всех этих людей со стороны, как смотрят кадры кинохроники: свысока, идеализированно - абстрактно. Все эти лица наводили тоску, уныние. Всё тут напоминало время не закрывающихся дверей и позеленевших потолков.
Медсестра, выходя из кабинета, сказала, чтобы стоявшие в очереди не рвали на себя дверь. "Не дёргайте дверь, товарищи, здесь женщина раздетая". И тут же весь коридор сбежался к не закрывающейся плотно двери смотреть на голую женщину.
Я, дождавшись, наконец, освобождения места, тяжело опустился на стул рядом с кряхтящей и качающейся из стороны в сторону от боли старухой. Из соседней двери до меня донеслись обрывки разговора.
"Я вас больше ни о чём не прошу", - доказывал волевой мужской голос. - "Я вам не закрою, вот и все, - кричал в ответ раздражённый женский дискант, - вы нарушили режим, и закрывать больничный я вам не буду." - "Да что это за режим такой? - иронически протестовал мужчина, - пришел я в этот день или в другой - это ведь на больничном не отразится. Какая вам разница?" - "Вы поймите, - зловеще тихо твердила врач, - ведь я не по своей прихоти не закрываю больничный. Мне это безразлично! Но с нас так требуют, ясно". - "Так что, я гулял где-нибудь, что, я разъезжал, что ли, где-нибудь в это время? Я на поезд опоздал, можете вы это понять или нет?! Я живу в деревне и каждый день езжу сюда. Вот, не успел, раньше поезд отошёл." - "Не выдумывайте, - визжала та, - как это вы ухитряетесь где-то работать и где-то жить? Неправда! Можете в другом месте сказки рассказывать!?" - "Да я тридцать лет работаю на заводе, тридцать лет езжу туда - и тридцать лет никто не задавал мне таких идиотских вопросов! Вот мой проездной билет, смотрите, пожалуйста; я могу принести вам свой паспорт с пропиской!" - "Ну, ладно, ладно, - принялась унимать его врач, - всё равно я должна написать в карточку, что режим нарушен." - "Я не знаю, как у вас здесь положено, но знаю прекрасно, что опоздал на поезд, и потому не успел. А потом прихожу: смотрю, всё уже закрыто, заперто." - "Значит, надо было раньше приходить." - "Так я же вам который раз повторяю, что опоздал на поезд!" - "Ну, что бы вы ни говорили, я не могу закрыть вам больничный. Надо было приходить в установленный день. Вот в воскресенье мы закрываем больничный, надо было приходить в воскресенье." - "Я здесь не так часто бываю, чтобы изучить все эти ваши порядки! "- "Я обязана написать в карточку о нарушении режима." - "Так вы пишите, пишите, что я нарушил хоть десять режимов; меня это мало волнует. Вы закройте больничный, а туда пишите, что хотите. Мне это безразлично." - "Нет - ответила та жёстко, - бюллетень мы вам оплачивать не будем, вы седьмого пришли? Не пришли. Значит..." - "Так вы пишите с 5-го - перебил её мужчина, - пишите с 5-го, 6-го я был уже на работе". В этот момент послышались шаги, и дверь захлопнулась.
Разговор произвел на меня гнетущее впечатление. Я уже начал сомневаться в получении справки. Меня удивили и сами больные, сидящие тут. Удивило, что здесь нет "легких" больных. Тут сидели с переломами, сильными ожогами, с сотрясением, и так далее. Я же со своим растяжением связок, казалось, попал сюда совершенно случайно. У нас в городе для этого существовал специальный травматологический пункт при каждой больнице, где пострадавшим не приходилось ждать в огромной очереди. Здесь же все направлялись в поликлинику. Кроме того, как уже говорилось, я увидел только тяжело больных, и вскоре понял, почему.
Между тем я всё ещё смотрел на окружающее как-то со стороны. В то же время окружение начало постепенно задевать меня. В очереди принялись спорить о месте каждого в ней, но я мало вникал в спор, хотя речь шла обо мне. "Этот парень, - говорила одна из пациенток, - пойдёт раньше, а вы, - объясняла она другой, - пойдёте после него, а после вас..." Я постарался выключить свой слух, осматриваясь по сторонам, но продолжение беседы заставило меня прислушаться. "Да что вы говорите?! Этот парень тоже в нашей очереди. Ты ведь в этот кабинет?" - спросила она меня. - "Да, - кратко подтвердил я, чувствуя, что во мне что-то дрогнуло. До сих пор я относился к происходящему довольно апатично, но то, что теперь меня причислили к этому... - я терялся в определениях - вызвало во мне чувство брезгливости, а затем заставило почувствовать свою причастность "ко всему этому". Я видел живых людей, облечённых во плоть, я почувствовал власть происходящего над собой, свою зависимость от него. Мной овладели тоска и уныние. Чувствуя потребность перекинуться с кем-нибудь словом, я попробовал заговорить с парнем в джинсовом костюме, у которого был гипс и который вызвал во мне симпатию.
Оказалось, что он бывал за границей, и я, чтобы поддержать беседу, стал расспрашивать о восточноевропейских странах, имитируя большой интерес. Затем я заметил, что очерёдность появления всех новинок в северо-западной части страны такая: сначала Прибалтика, потом Брест и Гродно, потом Минск, Молодечино и Бобруйск, потом Витебск, затем Гомель, за ним - районные центры, такие, как Жлобин, Борисов, Рогачёв, Пуховичи, затем Могилёв. Парень как-то смущённо заулыбался - и стал посматривать на соседей. И я понял, что, попав в сталинскую эпоху, должен ожидать и более жестокой цензуры и самоцензуры, и более серьёзных последствий в связи с подобными высказываниями. То, что у нас мог сказать каждый, здесь считалось преступлением - или - подвигом. Я понял, что существование Могилёва - какой-то общественно-исторический, психофизический феномен, и, попав сюда, я становлюсь его частью. Все эти люди были как будто в состоянии фантастического гипноза, потерявшие себя под немигающим взглядом невидимого гипнотизёра, внушившего им образ мыслей, поведение и манеры тридцатых годов. Наверное, даже тому, кто прибыл извне, не так-то легко будет сбросить с себя влияние этого гипнотического наваждения. Даже "постороннему" не просто будет вырваться из этого заколдованного царства.
Наконец, подошла моя очередь. Я хотел войти в дверь кабинета, но туда уже проскользнула женщина, стоявшая до того у двери. Эта условность настолько укрепилась в их сознании, что они - не в силах постигнуть её абсурдность - инертно следовали одному из неписанных правил, как будто посещение кабинета было невозможным без нудного подпирания двери. Их сознание не могло отделить это бессмысленное стояние от права прохода в кабинет. Тот, чья очередь была следующей, должен был выстоять на ногах, пока врач принимал предыдущего. Условность оказывалась выше принципа. Я сообразил, что столкнулся не с частным случаем, а с целой системой. Когда я вошел в кабинет, я смог убедиться в этом, и не только в этом.
Первой репликой врача было: "Сколько раз я говорила, чтобы мне сразу приносили карточку?" А затем, посмотрев на меня, она сказала, чтобы я не заходил в пальто, а сдал его в гардероб. И, видя, что я нерешительно топчусь на середине комнаты, открыла дверь и крикнула: "Следующий!" Мне ничего не оставалось, как спуститься, несмотря на боль в ноге, в гардероб. В гардеробе у меня долго не принимали пальто: оказывается, я подавал его не по установленному правилу - к себе воротником. Наконец, пальто приняли. Я снова стал подле двери и вскоре опять попал в кабинет. Не поднимая головы, она спросила у меня фамилию и имя. Затем она замолчала, но то, что я продолжал стоять, заставило её поднять голову. Она приказала мне сесть, и я последовал её приказу. Далее, она спросила, где моя карточка. Я объяснил, что в Могилёве ещё не прописан, потому что ещё не поселился на снятой квартире. Она ответила, что, если я точно буду жить по этому адресу, я должен его назвать. У меня в кармане лежал телефон квартиры, но адреса не было, и я сказал ей об этом. Она подняла глаза вверх и объявила, что, в таком случае, принять меня не сможет. Я растерялся. Но надо было действовать решительно, и я пустился на хитрость. "Сегодня я ночую в общежитии, и буду там некоторое время, поэтому вы можете записать этот адрес". Она долго препиралась, но, в конце концов, послала меня в регистратуру за карточкой. Настроение у меня немного улучшилось, но за время многочасового пребывания в поликлинике я очень устал, и целый день не ел и не пил.
Я взял бланк и без стука вошел в кабинет. Девушка показывала врачу свою обожжённую руку. Пришлось вернуться на коридор и опять ждать. Стрелка часов неуклонно двигалась, и, в конце концов, наступил момент, когда я снова уселся перед врачом на стул. "Ну, что у вас там? - проворчала она, сверля меня ядовитыми глазками. Я снял ботинок и принялся распутывать бинт. Бинт не поддавался. Она мотнула головой и закричала: "Надо было раньше приготовить! Что, у тебя руки не идут, что ли? Развязывай быстрей ..." Как я хотел бы сейчас ударить по её толстой свиноподобной морде. Признаюсь, что такие желания у меня иногда возникали, но в мою защиту говорит то, что они всегда оставались только желаниями. "А… проворчала она, - иди туда, там тебе развяжут, - и, открыв дверь, крикнула: "Следующий".
Я перешёл в соседнее помещение. Когда я уже приблизился к медсестре, врач появилась в дверях и сказала, чтобы мне сразу же сделали новую повязку. Сейчас везде, по всей стране, наблюдалась нехватка бинта, и в другом городе, скорее, торговались бы из-за того, что я не пришёл со своим, купленным в аптеке, но здесь всё было по-другому. Мне сняли старый и стали готовить другой бинт.
Я недоумевал, зачем это нужно, раз врач ещё меня не смотрела. Поэтому, не желая, чтобы мне наложили повязку до того, как ногу осмотрит врач, я хотел встать, но сестра удержала меня. Она ответила, что сама посмотрит мне ногу, тем самым усилив моё недоумение и растерянность. Я не понимал, зачем нужны были все эти перевязывания. В это время из кабинета донеслись слова врача о том, что никакого больничного она давать не будет, и чтобы её об этом даже не просили. "Вот, слышишь, доктор сказала, что никаких бюллетеней давать не будет, - сказала медсестра, - сидевшая у окна, - вот, можешь идти и не просить у неё ничего, всё равно она тебе не даст". То, что она, как попугай, повторяла за врачом всё, что бы та ни говорила, вносило комизм в ситуацию, но мне было не до смеха.
Я поднялся и направился из комнаты медсестры в кабинет врача, но остановился на пороге, застигнутый увиденной там картиной. Спиной ко мне стояла девушка, одетая до пояса. Врач, нагнувшись, бросала на меня зловещие взгляды. Я остановился от неожиданности в дверях, застыв на одном месте. Девушка повернулась лицом к двери, и, увидев меня, нисколько не смутилась, только закрылась ладошкой и вежливо попросила меня на минутку выйти. Я сделал четыре шага назад. Стоя здесь, я стал свидетелем следующего диалога между девушкой и врачом.
- Я не могу вам дать больничный на длительное время, - говорила врач.
- Дайте мне хотя бы на пять дней, - попросила девушка.
- Где вы работаете? - Девушка ответила.
- Так вам же не надо ходить на вашей работе. Вы же руками работаете, а не ногами, - лавировала доктор. -
- Я вообще не могу ходить, - с настойчивостью в голосе сказала девушка, - боль сильная.
- Ничего, ничего, - успокаивала ее врач, - ясно, что болит, - поболит и перестанет".
Девушка вышла, демонстративно хлопнув дверью, но через минуту вернулась, согласившись на три дня.
Я подошел к столу и начал осторожно намекать на справку. "Справку я тебе не дам, - зло сказала врачиха. Я опешил. "Как это - только и смог проговорить я. - Вы ведь меня даже не осмотрели!" - "Ты вполне можешь ходить на занятия - сказала она. Свой отказ она мотивировала отсутствием опухоли в месте растяжения. Но я не понимал, как она могла говорить об этом, не осмотрев мою ногу и даже не спросив ничего у медсестры. Моя стопа выглядела сейчас как подушка; вкруговую, от косточки до косточки, набухала внушительная гематома. Впрочем, и отсутствие опухоли через 1-2 дня после травмы - часто закономерное явление при растяжении связок. "У нас все уехали на картошку, - пояснил я. - Так дайте мне хотя бы подтверждение, что у меня растяжение связок". - Я показывал ей бумагу, выданную в травматологическом пункте нашего города. - "Ведь диагноз, который вы сами признаёте, вы можете подтвердить? Больше я у вас ничего не прошу". - "Оно у тебя в лёгкой форме, - сказала врач, - и ничего я тебе писать не буду. Да и на картошку тебе не мешало бы съездить. Там бы вылечился от всех болезней сразу". Это было уже слишком.
Злость, стихийная и безрассудная обида закипели у меня внутри. "Вы хуже хулиганов, что сбили меня с ног! Вам на бойне место, а не в поликлинике, - отчетливо произнес я. - Вам надо быть доктором в тюрьме. Там бы ваши способности как раз и пригодились!" Теперь я понял, зачем нужны были все эти перевязывания, крики "следующий", откладывания, все эти непонятные действия: всё это делалось для того, чтобы я почувствовал себя лишним и понял бесполезность моего присутствия здесь, чтобы всё кончилось отказом в справке вне зависимости от тяжести травмы. И действительно, в то время как врач осматривала сидящих на стуле больных, я стоял у стенки и чувствовал, что я здесь совершенно случайно, что моё положение слишком неловко и что надеяться мне, в общем-то, не на что. И вот какое-то особое чувство, которое можно было бы охарактеризовать как ощущение насилия, сознание бесправия и вызвало мою резкую последнюю фразу. Она стояла, опустив руки в карманы, устремив взгляд куда-то в сторону, её толстые щёки пылали. Она сделала вид, что пропустила эти слова мимо ушей, но было заметно, что они ударили её словно электрическим током, и что даже подобие высокомерного отчуждения не скрывало напряжения ожидания следующей фразы. Но эти слова вырвались у меня непреднамеренно, и я больше ничего не сказал. Дёрнув дверь, я вышел. Эту минуту можно считать началом моего настоящего пребывания в Могилёве.
На коридоре меня стали расспрашивать, можно ли войти в кабинет, но я, чувствуя тяжесть в душе и отчаяние, не в силах думать и действовать, чуть слышно пробормотал: "Не знаю". Проходя через коридор, я спустился вниз, оказавшись у гардероба. После переживаний в кабинете и требований номера, после долгого ожидания в полутемном коридоре наступило какое-то облегчение, и, в то же время, сделалось как-то тоскливо и пусто. Я шёл по улице, не производя про себя никаких замечаний и не анализируя увиденное; ощущая безысходность, я ещё цеплялся за край самообладания, хотя и чувствовал, что качусь на самое дно чего-то такого, названия чему ещё не подобрал.
Прежде всего, я решил пойти в общежитие, чтобы позвонить на квартиру. Телефоны-автоматы были и в других местах, но я представлял общежитие как что-то близкое, как гостиницу или вокзал, по своей функции находящихся словно ближе к дому, к родному городу. Впоследствии я узнал, что оно представляет из себя на самом деле.
По телефону я выяснил адрес, и с трудом поплёлся туда. На ногу ступить было невозможно, а на автобусе я ехать не решался, боясь пропустить нужный дом. Теперь, двигаясь вдоль строений и с трудом различая цифры - номера домов - на маленьких грязных дощечках, я вспоминал огромные цифры на стенах зданий своего города: нововведение, которое я проклинал и находил безвкусным. Взирая на ничего не выражающие "коробки" современных зданий, я думал о том, что настоящая архитектура погибла и ушла в прошлое. Я вздыхал о стилях готики, рококо и барокко как о потерянном варварством XX века прекрасном. Я мечтал о незагрязнённом воздухе, не вырубленных лесах, не обмелевших реках прошлых столетий, не вынося вида стандартизированных жилых сот. Но теперь, находясь среди целого моря эклектических зданий сталинской эпохи, лицезря их слащаво-гнусный, надменный оттенок, их безглазо-серые фасады, я вспоминал о плоских домах из белого кирпича как о чём-то родном, близком, добром и желанном. Если геометрически правильные современные здания, отняв прекрасное, просто никак не воздействовали на мои чувства, то серые стены на массивных фундаментах подавляли волю, угнетали психику, делали меня слабым и повинующимся перед лицом тотально серого мира. Новые здания непременно покрывались цементом, расчленялись неизменными парадными входами с огромными дверями, и местные архитекторы (в чём надо отдать им должное) упорно ухитрялись при современной технике строительства и новых материалах, сохранять формы и пропорции времён сталинского неоклассицизма и эклектики.
Так, идя по улице, я невольно отмечал всё это и ужасался увиденному. Я чувствовал себя беспомощным и одиноким; мне было тяжело и тоскливо. И вокруг становилось мрачно и пусто. Мало того, что я не готовил себя к прозябанию в этих стенах: я ощущал ещё что-то, что вызывало протест. Я не мог смириться с увиденным и должен был найти выход. Пока же я еле двигался, и каждый квартал превращался в бесконечную пытку, в продирание сквозь усталость, боль, серую пустоту и тоскливое одиночество, сквозь толпу, которая пока была для меня безлика. Нельзя передать того, что делалось в этот момент у меня в душе. Всё это было так, как если бы я каждый день проходил мимо приклеенного на стену листка, и вдруг однажды прочёл, что это мой смертный приговор. Я знал, что всё это угрюмо, безобразно, гнусно, но страшнее всего было то, что мне пришлось бы с этим смириться, и, как бы ни ненавидел я это, оно должно было влезть ко мне в душу, это и было самое ужасное. Я смотрел вверх, и не мог даже мысленно унестись прочь.
Так, копаясь в мыслях, судорожно цепляясь за привычное и далёкое, я дошёл до дома, привлёкшего меня запылённой грязной дощечкой, золотистые осыпавшиеся буквы которой говорили о том, что когда-то здесь допрашивали одного из декабристов, в этом затхлом невзрачном доме. Я дотронулся рукой до головы, сняв несуществующий котелок. Не преклонять же здесь колено: я лишь мысленно выразил своё солидарное почтение, но прохожие уже стали толкать меня, бросая подозрительные взгляды, и я непроизвольно двинулся дальше, направленный в лабиринт квартир и окон, среди которых была "моя" квартира и окно угла, отведённого мне.
Поднявшись по лестнице, я позвонил в дверь, и был встречен хозяйкой, ждавшей меня. Она прочла мне длинную речь и вскоре ушла, а я, оставшись один, смог ещё раз обдумать своё положение.
В помещении настроение у меня стало ещё тоскливее, и несвежий воздух квартиры начал окончательно выводить меня из себя. Я обдумывал всё это, и мои мысли не приносили мне ни облегчения, ни желаемого выхода. Я мог бы перевестись на заочное, но меня тотчас бы забрали в армию, а это было для меня равносильно смерти. Выхода я не видел.
"Странно, - думал я, - мысли об уходе из института или переводе на заочное лезут мне в голову уже до начала учебного года. Но можно ведь перевестись в другой институт, в другой город. Как это я об этом раньше не подумал? Надо это сделать сейчас же, не медля, не откладывая. Я посмотрел на часы. Было 9 вечера. Идти было уже некуда, да и вообще, желание куда-то лететь, бежать было вовсе не умозаключением, не обдуманным поступком; это был лишь порыв. Подождав ещё час, и не дождавшись хозяев, я лёг спать с некоторым просветлением.
Назавтра утро встретило меня неприятным тарахтением экскаватора и речью, манеру которой я бы безошибочно отнёс к 1930-м годам. Со сна я ещё не совсем понимал, где я, и готов был ещё раз проснуться, но в тот момент всё вспомнил, и тоска сжала мне сердце, заполонила всё, тоска и страх, которые отнимали все желания и лишали работоспособности. Я встал и вскоре оказался на улице.
Небо было голубым; на нём сияло неяркое осеннее солнце. Я опустил глаза. Тёмно-серые стены, освещаемые приветливым солнцем, заметно оживлялись, в то же время выглядя ещё мрачнее и ещё более уныло. Так бывает, когда падающий сквозь решётки свет веселит и прихорашивает хрупкую и бледную тюремную атмосферу, в то же время напоминая о большом, огромном, желаемом и прекрасном свободном мире за стенами, о свободе, становящейся как бы материальной в этих стенах. И в этом солнце было что-то грубое, непристойное, поддельное, потому что без солнца этот город не жил, а сейчас он жил, и, значит - существовал.
День здесь начинался рано. То ли предприятия открывались раньше, то ли была здесь какая-то другая причина, но уже в шесть утра на улице было полно людей. Я еще не знал, куда мне идти, и, несмотря на больную ногу, бесцельно шатался по улицам. Я вспомнил свою вчерашнюю решимость и грустно улы6нулся. И всё-таки я хотел найти выход. Может быть - пойти в институт и узнать у кого-нибудь о возможности перевода в другой город. По пути я думал о ловушке, в которой я оказался, и мрачные мысли лезли мне в голову.
"Раз, - думал я, - в Могилёве нет диссидентов, нет интеллектуальной жизни, не значит ли это, что найдено универсальное средство для борьбы со свободомыслием? Но это было не так. Всё дело в том, что Могилёв отставал не от всего остального мира, а от остального Советского Союза, который никак не может отставать по отношению к самому себе. И распространить это свойство на весь Советский Союз было невозможно.
С этими мыслями я подошёл к институту и отправился на поиски того, кто мог бы ответить на вопрос о переводе.
Я осторожно двигался по коридору, прижимаясь к стенам, зная, что, если меня кто-нибудь увидит, они заставят меня работать, и, возможно, с теми, кого я не знаю и у кого не смогу ничего спросить. Наконец, я случайно наткнулся на того, кто мне был нужен. Это был парень - тоже с Украины, - с которым я вместе поступал. По административным вопросам он был намного осведомлённее меня. Он стоял у стены и прибивал что-то молотком к стенду. Убедившись, что здесь никого нет, я подошел к нему и поздоровался.
- Я хочу перевестись в другой институт, - сказал я ему.
- Ты что, ты ведь даже не учился.
- Только ты никому не говори, - предупредил его я.
- Постой, а куда ты хочешь перевестись, - отступив на шаг, спросил он. - В целом Союзе, по-моему, всего три машиностроительных института. Но в Белоруссии, точно, больше такого института нет. Так что, перевестись невозможно.
- Невозможно, - чуть не плача повторил я. - Невозможно.
Повернувшись, я вышел. Это был второй удар для меня здесь, в Могилёве. Надежды не оставалось.
Потянулись однообразные, серые, как сама придавленная жизнь, дни: светлые или пасмурные, полные тревог и огорчёний, полные мимолетной радости и бледной надежды. Всё угрюмее и угрюмее становилось вокруг, всё больше жизнь вертелась вокруг отметок и дисциплины, общественной работы - и снова отметок. Всё длиннее становились осенние вечера, проходящие за сидением над формулами и чертежами, в тускло освещённой комнате, после одинаковых собраний, лекций, вечеров. Сыпал, падал мокрый снег, заметая крыльцо, дома, прошлое и кровавый след на тротуаре у общежития. Всё больше я замечал, как с течением временим уходит от меня мое прошлое - мои желания, надежды и идеалы, превращаясь в серое месиво не забытого, но уже поблекшего прошедшего. И всё больше чувствовалось, что за это время я потерял частицу самого себя, ту самую частицу, которая вечно живёт в каждом ищущем человеке, толкая его на подвиги, на приключения, на поиски счастья и прекрасного. Частицу, не нужную в этом забытом людьми и всем миром городе. И тогда я решил во что бы то ни стало поехать домой. Воскресенья мне было недостаточно, а других свободных дней не было. И я решил: пусть меня выгонят, но я поеду домой, и, может быть, найду выход. Я собрал вещи, и, чтобы прогулять как можно меньше, отправился на автостанцию в субботу.
Автостанция встретила меня говором, мешками, корзинами и длинными очередями. Я стал в одну из них и принялся терпеливо дожидаться. Когда подошла моя очередь, я увидел в окошке бесстрастные глаза и кривые губы. "Дайте, пожалуйста, билет на автобус Минск-Чернигов." - "Билетов нет, - отвечал голос, и эта фраза звучала для меня обидней любого оскорбления. Я вспомнил, что это суббота, и транспорт перегружен, что сегодня едут стоя и сидя, на такси и на попутных машинах, часами стоят в очередях, потому что автобусов не хватает, вспомнил, что водители такси и автобусов, кассиры и государство зарабатывают на этом огромные деньги. Моя поездка сорвалась.
В следующую субботу я опять был на автовокзале, и опять безуспешно. Я ходил на железнодорожный, на автовокзалы, хотел было уже купить билет на автобус, идущий по другому маршруту, но внутри у меня что-то сломалось. Не знаю, что случилось со мной, но я сдался. Я двигался, что-то говорил, что-то делал, о чём-то думал, но я был уже не я, и билет мне уже не был нужен.
Прошло время. Настал, наконец, такой день, когда я смог поехать домой.
Стояли холодные январские дни. Снег ослепительно сверкал вокруг. С радостным воодушевлением я шагал по направлению к вокзалу. В автобусе я буквально "прилип" к оконному стеклу, рассматривая незнакомые мне, а затем все более и более знакомые места. Наконец, я проезжаю по заснеженным, освещённым голубым вечерним светом улицам родного города! Но я вижу только один цвет - серый. Праздничный свет побеленных домиков, красный цвет старой кладки, голубое сияние неоновых ламп умерли для меня, оставив только грязный след выцветшего цемента. Настоящее также умерло для меня. Я смотрел на здания, знакомые с детства, а видел мрачные кварталы бюрократического Могилёва. Всматриваясь в улицы, я хотел найти что-то своё, собственное, близкое, но всё было глухо и незнакомо. Налет серой пыли, серого воздуха и серой жизни не снимался ничем, не сдирался вместе с кожей, не счищался даже наждачной бумагой...
Навязанное мне прошлое, не моё, не пережитое мной, чуждое, тяжёлым камнем тянуло на дно. Всё настоящее преломлялось через это зеркало дней и событий, ушедших в невозвратимую даль, свидетелем которых я никогда не был: даже тогда, когда прихотью судьбы был снова возвращён в сегодня. События, пленником которых я стал независимо от моей воли. События, которые отныне всегда сопровождали меня, где бы я ни был. Я знал, что сейчас не стану уже ни толковым конструктором, ни педагогом, ни хорошим инженером, но главное заключалось в том, что у меня внутри что-то оборвалось. И на место изначального придвинулось что-то фальшивое. Что-то, ослабляющее волю к поиску, угнетающее рассудок и путающее мысли.
Возврат в прошлое возможен. Я убедился в этом наяву. Нельзя не любить прошлое или ругать его - в сравнении с настоящим. Прошлое чище, лучше, понятнее. Но оно становится тюрьмой, когда из него нет доступа в настоящее. Серой, мрачной, ледяной камерой, какой является Могилёв. Тюрьмой, где удовлетворение физиологических инстинктов и примитивное прозябание стало всем смыслом жизни. Тюрьмой, которая медленно и неуклонно перебирается к тебе в голову, и там разрушить её уже невозможно. Тюрьмой, в которой объединяются и сладкие вздохи, и горькие рыдания, и предсмертная судорога. Люди будущего знают: такое не должно повториться. Ход времени назад невозможен. Они чувствуют себя защищёнными перед ним. И люди будущего безразлично проходят мимо прошлого, которое они называют невозвратимым. Но прошлое возвращается, и люди будущего горько клянут себя за невнимание к событиям, минувшим давным-давно, и забытым. Люди будущего - мы, люди настоящёго - мы; люди прошлого - мы опять же. Мы бессильны перед лицом э т о г о, того, что мы не в состоянии определить, назвать точно. Это всё, что мне осталось ещё сказать. Мой язык умер. Он омертвел и больше не будет говорить. Я не желаю произносить ни слова, не желаю решать, не желаю думать. Завтра я пойду в кино, куда я ещё ни разу не ходил в этом проклятом городе, завтра соберусь с товарищами, буду делать так, как делают все, и не искать собственных решений. Прошлое вступает в свои права. "Тот прав, у кого больше прав, - говорят в народе. Я бессилен перед ним. Что я могу сделать один в этом зловонном городе-государстве. Что я могу предпринять, придумать, открыть нового в тысячу раз открытой истине? Я погиб, я уничтожен, я умер...
Осень, 1973 года. Могилёв.
_______________________
Copyright © Lev Gunin
КРАТКИЕ СВЕДЕНИЯ ОБ АВТОРЕ
Лев Гунин (1955 года рождения) - профессиональный музыкант и преподаватель. Литературной деятельностью занимается с юных лет. Автор повестей и рассказов, 12-ти романов, поэтических циклов, книг стихов и поэм, пьес и сценариев. В писательских кругах известен как литературный критик, работы которого опубликованы в книгах, газетах и журналах. Известен и как переводчик с польского, средневековой латыни, немецкого, французского, белорусского, украинского, итальянского, и английского языков. С латыни перевёл алхимический трактат Марсилио Фицино; 2 стихотворения Марциала. С французского - ряд стихотворений де Нерваля, Римбо и Вийона; статьи Шанталь Дельсоль и Мари ЛёПен; с немецкого переводил Рильке и Гюнтера Грасса; с германско-славянского диалекта "идиш" - стихи бобруйского поэта Пинхаса Плоткина. Перевёл с польского книгу стихов Ярослава Ивашкевича "Карта погоды"; стихи Мицкевича, Норвида и Стаффа; сказки Роберта Стиллера; роман "Робот" Адама Вишневского (Снерга). На английский язык перевёл с русского, белорусского и украинского языков, а также с английского на русский ряд своих собственных работ; стихи и эссеистику своих друзей и приятелей: Евгения Алмаева, Мигеля Ламиэля, Юрия Мищенко ("Шланга"), Фарая Леонидова, Алексея Дроздовского, Израэля Шамира, Дэйвида Дюка, Джона Брайанта ("Бёрдмана"), книгу стихов приятеля своего близкого друга - Мигеля Ламиэля: Леонарда Коэна (совместно с Михаилом Гунином). С английского - почти все поэмы Джима Моррисона (в соавторстве с М. Гуниным); переводил Одена, Блейка, Байрона, Кольриджа, Элиота, Китса, Мильтона, Паунда, Спенсера, Шекспира, Уайльда, Йитса. Совместно с Фараем Леонидовым издал книгу избранных переводов Эзры Паунда, в том числе несколько кантос.
Его индивидуальная стилистика впитала особенности бытования русского языка в Беларуси, неповторимые жанровые колориты и традиции. Ранние рассказы основаны на сюжетах из местной жизни, описывают города республики, её пейзажи и быт.
Другие отражают многочисленные путешествия, записки и наблюдения. Особое место занимает Петербург, где автору довелось часто бывать и жить. Неоднократно наведывался в Москву, где как-то провёл почти год. Есть рассказы и циклы стихотворений, посвящённые Минску, Одессе, Могилёву, Вильнюсу, Гродно, Бресту (тут окончил музыкальное училище), Тбилиси, Риге, Парижу, Варшаве, Берлину. В этих и др. городах и странах побывал не как турист, что позволило увидеть "изнанку жизни", запечатлеть уникальный личный опыт.
Работал преподавателем в музыкальной школе, руководителем художественной самодеятельности, музыкантом в ресторанах и кафе, выезжал на гастроли с рок-группами. Наиболее длительное и плодотворное сотрудничество связывало его с известными в Беларуси музыкантами Михаилом Карасёвым (Карасём) и Юрием Мищенко (Шлангом). Гастрольные поездки и своеобразная музыкальная среда (академ. и поп-рок-сцена) давали пищу и стимул рассказам. Трагическая смерть брата Виталия, талантливого художника и разностороннего человека, повлекла за собой тяжёлый психологический и духовный кризис, негативно отразившийся на процессе художественной эволюции.
В первой половине 1991 г. Лев Михайлович вынужден был покинуть родную Беларусь, СССР - и переехать в Варшаву, где он и его близкие планировали остаться. Однако, не по своей воле они (Лев, его мать, жена и две дочери) оказались на Ближнем Востоке. Целых три года (в течение которых делались безуспешные попытки вернуться в Беларусь или Польшу) "выпали" из творчества: за это время не написано ни одного литературного произведения. Тем не менее, и эти впечатления позже нашли отражение в разножанровых текстах. Рассказ "Патриотка" был задуман и схематично "расчерчен" (составлен план) именно в те годы. Изучение двух семитских языков (в том числе арабского) - зачлось в достижения тех лет.
Бегство с Ближнего Востока удалось лишь за океан, и беглецы оказались в Квебеке (французская часть Канады). Привязанность к Монреалю можно охарактеризовать как "любовь с первого взгляда". С 1994 г. Лев Михайлович безвыездно (с выездом имеются проблемы) проживает в Квебеке. Тут самостоятельно изучил компьютер, работал зав. компьютерным отделом телефонной компании, тестером военно-прикладных программ; ночным аудитором; аккомпаниатором; преподавателем фортепиано в элитном колледже; разносчиком прессы; в телемаркетинге (продажа французских и английских газет населению); был хористом в широко известном хоре Сан-Лоран (дирижёр: Айвон Эдвардс), участвовал в концертах с Монреальским Симфоническим оркестром (дирижёр: Шарль Детуа), и т.д.
В Монреале много лет сотрудничает с местными музыкантами: инструменталистами и вокалистами; записал несколько альбомов своих песен; участвовал в четырёх монреальских фестивалях; выступал в концертах и с концертами; получал отличительные знаки и награды. Воспитал двух дочерей, таких же разносторонних: старшая окончила элитный колледж по кл. фортепиано и музыкальное отделение университета, затем: переводческий факультет; младшая - балерина и психолог.
С Монреалем связано продолжение литературного и музыкального творчества. Тут написаны, отредактированы, или закончены десятки произведений. В них отражена особая концепция автора, которую можно назвать "эзотерический историзм". Гунин: автор обширных и хорошо документированных работ по Великому княжеству Литовскому (см. ссылки сетевых энциклопедий). Вероятно, его деятельность как историка как-то перекликается с литературной манерой.
Активный член литературной среды, связан (или был связан) дружбой, творческим сотрудничеством, публикациями, знакомством или полемикой с Андреем Вознесенским, Владимиром Батшевым, Ноамом Чомским, Никитой Михалковым, Павлом Мацкевичем, Ю. Мориц, Борисом Стругацким, Е. Боннэр, Новодворской, Сергеем Саканским, Владимиром Сорокиным, Дмитрием Быковым, Григорием Свирским, Фараем Леонидовым, Олегом Асиновским, Евгением Алмаевым, Владимиром Антроповым, Ларисой Бабиенко, Борисом Ермолаевым, Юрием Белянским, Кареном Джангировым, Мигелем Ламиэлем, Джоном Брайантом (Бёрдманом), Дэйвидом Дюком, Мишелем Хоссудовским, Агнешкой Домбровской, Савелием Кашницким, Даном Дорфманом, Исраэлем Шамиром, Сергеем Баландиным, Мани Саедом, Карен Ла Роза, Владимиром Податевым, Ольгой Погодиной, Екатериной Шварц, и др. литераторами и общественными деятелями.
Автор предлагаемых вниманию читателей рассказов: разносторонняя личность. Он полиглот, талантливый пианист, одарённый фотограф и создатель музыкальных видеороликов, тонкий переводчик, признанный историк (специалист по ВКЛ), знаток древних языков. Он коллекционер; музыковед; литературный критик; композитор (автор сочинений в жанрах инструментальной, симфонической, вокальной, хоровой и электронной музыки); философ; полит. журналист; автор политико-исторических работ.
О том, какая из его ипостасей наиболее яркая: судить читателям.
А. М. Левицкий
Избранные рассказы, ТОМ 8-й
© Copyright: Лев Гунин, 2021
Свидетельство о публикации №221021801936
Свидетельство о публикации №221021801936
Рецензии