Избранные рассказы, ТОМ 7-й

[обложка]



Лев Михайлович Гунин
ИЗБРАННЫЕ РАССКАЗЫ


РАННИЕ РАССКАЗЫ



В седьмой книге избранных рассказов (и повестей) Л. М. Гунина, охватывающих обширный период его творчества (1973-1999), представлены три ранних рассказа.
Отредактированные в период с 1995 по 1999 (2002) год, рассказы этого автора, при всей спорности подобного утверждения, могут претендовать на статус «нового направления», отражающего уникальный «индивидуальный стилизм».
На фоне «авангардности» мышления автора, его проза, возможно, один из редких (если не единственный) удачных примеров попытки окончить «распад времён», связав дореволюционную русскую литературу с её современным бытованием.

ISBN: 9780463123218

© Л.М. Гунин, 1980 – 2000 (2012);
© Парвин Альмазуки, заглавное фото, 1999;
© Лев Гунин, дизайн обложки, 2012;
© Л. М. Гунин, художественное оформление, 2012.


All rights reserved. No part of this publication may be reproduced or transmitted in any form or by any means electronic or mechanical, including photocopy, recording, or any information storage and retrieval system, without permission in writing from both the copyright owner and the publisher.
Requests for permission to make copies of any part of this work should be e-mailed to author.










СОДЕРЖАНИЕ
 
   

    ОБ АВТОРЕ

АВТОР И ЕГО РАССКАЗЫ
         

ВЫБОР
ВЫСТРЕЛ
СТОРОЖ

КРАТКИЕ СВЕДЕНИЯ ОБ АВТОРЕ




    
 











ОБ АВТОРЕ
       Это произведение открывает серию публикаций избранных рассказов одного из самых необычных писателей современности – Льва Гунина.
       Он не только особенный автор, но и человек с необычной судьбой.
       В 9-м классе школы совершенно случайно и без всякого основания попадает в поле зрения "гиен" из партаппарата и "органов", и с того момента начинается жестокая травля. Молодой человек принимает вызов, в одиночку идёт на неравную дуэль с нечестными сотрудниками КГБ.
       Не являясь частью диссидентского движения и не поддерживая преклонения перед Западом, он вёл свою собственную игру, по своим собственным правилам и понятиям. Будучи скромным педагогом детской музыкальной школы и ресторанным музыкантом, добывал информацию, какую затруднялись получить даже сотрудники местных силовых органов или иностранные разведки. Достаточно сказать, что Лев Михайлович составил обширный справочник руководителей и сотрудников горкома и горисполкома, КГБ и милиции, директоров школ и руководителей местных предприятий Бобруйска и Минска, с указанием адресов и номеров телефонов, номеров служебных и личных машин, имён секретарш и любовниц. Это беспрецедентный случай за всю историю СССР, страны, где засекречено было всё, не говоря уже об адресах и телефонах должностных лиц и сотрудников КГБ.
       Этот уникум знал коды так называемых военных "вертушек" и другие секретные коды для бесплатных звонков за границу и по межгороду; собрал буквально "тонны" всякой засекреченной информации. Он не извлекал из этих сведений никакой личной выгоды, ни с кем не делился ими. В последние годы существования СССР Лев Михайлович был уже связан со многими известными деятелями, такими, как супруга Сахарова Елена Боннэр, Валерий Сендеров, Владимир Батшев, и др. Не будучи членом НТС, он оказывал известное влияние на руководство Народно-Трудового Союза, участвовал в легендарном съезде НТС в Санкт-Петербурге. Представитель НТС в Париже и легендарной семьи, Борис Георгиевич Миллер, стал его старшим другом, опекал его в Париже, выделил среди других в Петербурге, и даже приезжал к нему (вместе с женой, известной переводчицей и литератором) в Бобруйск.
       В те годы Лев встречался с корреспондентами зарубежных газет (таких, как Chicago Tribune и New-York Times), с заместителями послов Великобритании, США и ФРГ (Дарья Артуровна Фейн, и др.), со специальным посланником американского президента, Николаем Петри. Этим людям он не выдавал никакой секретной информации, не предавал национальных интересов страны, в которой родился и жил. В беседах с ними он неизменно заводил речь о подрывной деятельности одного карликового государства, действующего (по его мнению) против интересов как СССР, так и Запада. Он пытался обратить их внимание на диверсии и провокации спецслужб этого мини-государства на советской территории, но неизменно натыкался на глухую стену "непонимания". Та же реакция высших советских руководителей (с которыми удалось наладить телефонную связь) натолкнула Льва Михайловича на догадку о международном межгосударственно-корпоративном сговоре, о котором, по-видимому, знали настоящие патриоты России и советских республик, Франции, Польши, Германии, и США. Если бы таких патриотов не было в правительствах и силовых органах СССР и других стран, то уникальные "шалости" Льва Гунина обошлись бы ему, вероятно, гораздо дороже. Более того, национальные интересы даже того самого мини-государства, о котором шла речь, по идее, вступают в противоречие с его же ролью как важнейшего плацдарма упомянутого мирового заговора, со всеми соответствующими выводами.
       Лишь через пятнадцать лет после развала СССР, когда это уже не могло никому и нечему повредить, Лев Михайлович вбросил в Интернет часть собранной в советское время информации, и опубликовал в Сети свой двухтомник Кто Есть Кто в Бобруйске, с подробными сведениями об элите города прошедшей эпохи, об авторитетах и видных фигурах уголовного мира и дельцах теневой экономики, о руководителях предприятий и ведомств, о высших должностных лицах и сотрудниках КГБ.
 
       Лев Михайлович составил Антологию русскоязычной поэзии Бобруйска 1970-1980-х, с добавлением стихов связанных с Бобруйском авторов из Минска, Бреста и Гродно.
 
       Одной из главных целей той же международной клики было (и остаётся) уничтожение традиционных религий, исторически сложившегося общества (в первую очередь - традиционной семьи), и всего культурно-исторического наследия, начиная с архитектуры. Отсюда иррациональные и не объясняемые никакими "причинами" (даже "борьбой с религией") варварские разрушения церквей и в целом исторической архитектуры. Бесценные памятники были разрушены в Москве и в других городах СССР (в первую очередь – в Беларуси и на Украине, где уничтожено почти всё!). По той же схеме и с тем же остервенением методично уничтожалось наследие прошлых веков в главных городах США. (Сегодня разрушительство уже захватило пол-Европы, Ближний Восток и Канаду. Ни одна цивилизация не разрушает себя саму. Это дело рук невидимых врагов, интригами и террором захвативших главные рычаги). В период жизни в СССР, Лев Гунин пытался противодействовать варварскому сносу целых кварталов в городах Белоруссии, в первую очередь: в Бобруйске. Не случайно именно эта его деятельность вызвала наибольшую злобу могущественных сил и самую интенсивную травлю, вплоть до фактической депортации из СССР.
       Получив известные гарантии от иммиграционных властей 2-х западноевропейских стран, Лев Михайлович был вынужден выехать с семьёй к родственникам и друзьям в Польшу, где планировал остаться, либо перебраться в ФРГ. Однако кому-то очень не хотелось, чтобы он задержался в Европе… Гунины были по факту похищены и силой доставлены на Ближний Восток, откуда удалось вырваться лишь через три с половиной года, не без косвенной помощи Международной Амнистии.
 
       Оказавшись в Квебеке, Лев Михайлович не стал марионеткой властей и спецслужб Запада, не вписался в общество двойных стандартов и лицемерия. Его открытые и прямые высказывания, и отказ от лживых показаний в Иммиграции привели и тут (где самая невинная  критика "неприкасаемого"-неподсудного мини-государства [см. выше] – и ты уже в чёрном списке) к злобной травле. В нарушение международных законов об апатридах, его и членов его семьи около 10 лет держали без какого-либо гражданства, что разрушило все перспективы на лучшее будущее и достойную жизнь. Вопреки владению в совершенстве английским языком и быстрому освоению французского, перед ним искусственно закрыли все двери.
       Серьёзный музыкант высокого уровня, прекрасный педагог, неплохой фотограф и программист-любитель, эксперт по компьютерным технологиям, человек с множеством других знаний - Лев Михайлович оказался в плену заколдованного круга прозябания. Престижные работы в начальный период жизни в Монреале, участие в музыкальных фестивалях, и допущение его к другим – позже наглухо захлопнувшимся – возможностям имели место вопреки установке властей, исключительно за счёт помощи "упрямых", благородных и честных канадских граждан, отважно вставших на защиту несправедливо пинаемого талантливого человека. Но и тогда, на фоне гонений со стороны иммиграционного ведомства, все эти достижения не значили ровным счётом ничего.  Ни участие в известных музыкальных коллективах, ни интересная работа не могли рассеять кошмар репрессий силовых структур. Вся зарплата Льва Михайловича уходила тогда на оплату иммиграционных процедур и адвокатов. А после того, как в начале 2000-ных в Канаде произошёл негласный реакционный переворот, частная инициатива ради помощи и спасения таких преследуемых праведников, как Лев Гунин, стала либо слишком опасна, либо невозможна по определению.
       Вопреки получению канадского гражданства, он так и остался "невыездным", не имея возможности посетить родную Беларусь, могилы родных и близких. С 2004 года живёт под негласным домашним арестом, и, стоит ему выйти за пределы некой воображаемой границы (ближайших кварталов, своего района), как его задерживает и допрашивает полиция, и возвращает домой.
 
       С 2001 года стартовала травля в медицинских учреждениях Монреаля. Иммиграционное ведомство сфальсифицировало флюорографию, чтобы, под предлогом мнимого "туберкулёза", силой упрятать на принудительное "лечение" в закрытое инфекционное отделение, и, одновременно, заблокировать получение гражданства. (Только вмешательство честных врачей и ООН сорвали планы моральных уродов). Анализы, сделанные в местных лабораториях, систематически пропадают; ему отказывают в медицинской помощи; охранники и полиция демонстративно и с вызовом сопровождают до дверей больниц и обратно, цепляются и третируют. Несколько раз в кабинетах поликлиник и в отделениях Скорой Помощи местных больниц отказывались лечить травмы, полученные в результате нападения "хулиганов". Приёмные (триажные) медсёстры неоднократно устраивали преступные провокации. Даже тогда, когда его сбили машиной, его не стали лечить, и - в резкой форме - отказались направить на УЗИ повреждённых сосудов. Когда, вопреки медицинской администрации, УЗИ всё-таки сделали, и выявился травматический тромбоз, лечения и дальнейшего наблюдения врачей (follow-ups) всё равно не предоставили, тем самым обрекая на смертельный риск попадания одного из тромбов в сосуды головного мозга или сердца, и на нечеловеческие пытки жуткой болью. Чуть ли не 3 месяца пострадавший был прикован к постели, и встал на ноги лишь благодаря настойчивому самоотверженному самолечению, с использованием нестандартного подхода и не конвенциональных методов. Но угроза рецидива не исключена. Не предоставив лечения, умышленно заложили долговременную бомбу с часовым механизмом.
 
       К 2016 году десятки (если не сотни) задержаний и допросов полиции, и отказ в элементарных анализах, антибиотиках и диагностических процедурах, окончательно подорвали его здоровье, осложнениями раздув незначительные проблемы до масштабов катастрофы. Один из врачей косвенно признался в том, что намеренно подрывал здоровье Гунина: тот, мол, виноват в финансовых потерях этого эскулапа и, заодно, канадской казны. Разве это не отдалённые последствия канонады периода конфликта с иммиграционным ведомством, и не месть за устные высказывания и за критику неподсудного мини-государства?
 
       На целый год жизнь Льва Гунина превратилась в ад. И, если бы его не спас врач, в силу своего происхождения и принадлежности к "не титульным" группам, по определению не состоящий в силовой "тусовке", и, если бы Лев Михайлович не обратился в больницу за пределами Монреаля, его бы так и угробили.
       Этой катастрофе сопутствовала трагедия резкого изменения внешности, иллюстрацией которой может служить пример другого преследуемого: Юлиана Ассанджа.
       После нескольких кризисных моментов и чудовищных происшествий в отделениях Скорой Помощи, серии вспышек опасных инфекций и трёх операций, его жизнь висит на волоске, напрямую завися от прекращения травли. Но нет и близко указаний на то, что наблюдение полиции за ним прекращено, что слежка снята, и что ему позволят спокойно зализывать раны. Его продолжают искусственно изолировать и, одновременно, окружать стукачами; его телефонная линия и Интернет систематически отключается; ему перекрывают любые возможности заработка.
       Эпохи, когда борьба идей и мнений проходит в рамках джентльменских соглашений, и когда тот, кто наступил кому-то на больную мозоль, не получает гирей по затылку, измеряются всего лишь годами или десятилетиями.
       А этот человек умудрился разозлить опасных змей даже в такую эпоху.
       Что уж говорить о глобальном наступлении реакции после 2001 года: когда на каждого, кто приходится не ко двору, спускают всех собак?

       Тем временем варварское разрушение Монреаля – города, который Лев Гунин полюбил с первого взгляда, - вступило в свою наиболее оголтелую, злокачественную фазу. Антихристианские, антиклерикальные и антиевропейские устремления всецело подчинённых тайным организациям, интересам карликового государства и доктрине "Нового Мирового Порядка" местных и федеральных кругов привели к сносу десятков старых церквей, среди которых были монументальные памятники прошлого неописуемой красоты, к исчезновению целых кварталов и даже огромных районов с исторической застройкой, фактически – целых городов (до того, как они влились в Монреаль): таких, как Ville-Marie, Pointe-St.-Charles, St.-Henry, LaSalle, Griffintown, и т.д. Была разрушена вся дававшая вдохновение и стимул к существованию жизненная среда, подрывая устойчивость внутреннего мира (и, соответственно – здоровье) тысяч монреальцев. Репрессии против всех, кто осмелился встать на пути экскаваторов и тракторов разрушителей, коснулись и Гунина, тем самым повторяя и копируя "бобруйскую модель". 
 
       Трудно не согласиться с тем, что автор, продолжавший в подобных обстоятельствах интенсивно заниматься творчеством и вложивший столько напряжённого труда в создание достойных самого взыскательного читателя произведений – совершил подвиг.
 
           

АВТОР И ЕГО РАССКАЗЫ

I
       Несколько критических работ, посвящённых своеобразной манере и литературно-философской концепции Льва Гунина, сосредотачиваются на исторических параллелях, литературных предшественниках и влияниях, и на социально-общественном резонансе вокруг этого – ни на кого не похожего – автора.
       «Если XIX век потрясал запоздалым триумфом героического, то следующее за ним столетие дебютировало манифестом антигероя. Уже Ubermensch Ницше с точки зрения тогдашнего societe actuel воспринимался untermensch’ем, поправшим рыцарский (героический) постулат. Апофеоз героического у Ницше: это лента Мебиуса архетипа, завершение его конечной логической эволюции (finale mortalis). Характерно, что не сам герой, но пьедестал, фон его высших деяний (война) - развенчан Мандельштамом и Ремарком. Стержневой персонаж Владимира Набокова, Аполлинера, Франца Кафки, Патрика Зускинда: типический антигерой, не снисходящий до критики своей полярности из-за ее тотального опошления (mauvais ton!).» (Орлицкий, Клемент Николаевич, «Альтернативная составляющая, или глобальный анти-герой», 2011).
       «Интересная деталь. – пишет тот же критик. - На том, раннем, этапе новый heros сосуществовал с положительным типом (антагонистом), подававшимся как несомненно полезный и состоявшийся (позитивный) характер. Судья, Полицейский, Бургомистр, Полковник, Губернатор подавляли своей адекватностью, но, вопреки отсутствию в их адрес какой-либо критики, пугали, отталкивали».
       «За пределами философии, искусства и литературы такое сосуществование продолжалось (уже в XXI веке), противопоставляя отщепенцам-художникам квакеров и банкиров, руководителей спецслужб, политиков, генералов, тюремщиков, палачей. Претендуя (вслед за Ницше) на упразднение шкалы нравственных ценностей, культурологический мейнстрим на самом деле уцепился за альтернативную шкалу, пусть лишь подразумеваемую. Практика неназывания породила ее изуродованную тень, в черни каковой прячутся аферисты и манипуляторы, главы профанативных музеев, обласканные властью модные критики, советники президентов и лауреаты престижных премий. Еще более исковерканная проекция той же тени отражена в кривом зеркале политики, где образ антигероя становится образом маленького человека, ефрейтора с характерной челкой или президента с лицом дебила (словно в доказательство того, что и макака может управлять государством), уже без всякой связки с антитезой.»
       Расщепление категориальных сущностей-единиц в обход дихотомической основы подметил другой критик, усмотревший в «волшебном зеркале» прозы Льва Гунина ретроверсийные построения по принципу законов обратной связи (И. В. Лупов. «На стыках иллюзионизма. О прозе Л. М. Гунина»).
       Этот автор замечает, что разрешение диссонансной напряжённости дихотомичности монад не просто отрицается у Гунина, но оспаривается на уровне альтернативных законов. Его героями, их поступками и связью событий управляет не формальная логика, и даже не кафкианская внешняя «антилогичность», но «целая вселенная иных, не осознаваемых нами, законов» (конец цитаты).
       Если классическая диалектическая модель придерживается схемы, по которой «Движение и развитие в природе, обществе и мышлении обусловлено раздвоением единого на взаимопроникающие противоположности и разрешение возникающих противоречий между ними через борьбу» (И. Ф. Зубков. Курс диалектического материализма. Москва, Издательство Университета Дружбы Народов, 1990.], то ход развития наших мыслей и мотивация поступков у Гунина частично основаны на синкретной логике (И. В. Лупов).
       Орлицкий прослеживает историчность , заложенную в качестве фундамента-основы источников, из которых возникли такие произведения, как Петербург, Записки Лысого Человека, или Парижская любовь:
       «Такой этический дуализм в форме расщепления морали мог существовать бесконечно, вплоть до «конца цивилизации», если б не... Впрочем, и без этого НЕ эра пост-героя есть и будет, поскольку знак препинания (запятая или многоточие) состоялся в единственном экземпляре, не поддающемся тиражированию, рациональному осмыслению. Гунина нельзя воссоздать, как нельзя воссоздать инопланетный космолет со всем его персоналом; ему нельзя подражать, как нельзя подражать всему, что не удается рационально осмыслить. Только ему, единственному, выпало совместить в себе антигероя с анти-антигероем, что не удавалось никогда и никому (...)».
       И далее:
       «Еще один парадокс: при всех издержках авторского великовозрастного бунтарства, если и существует визитная карточка нашего времени – это рассказы и романы Гунина. В них самый нерв эпохи, ее неприкрытая суть».
        
       II
       Любопытно, что и Марина Тарасова, с её пересекающимися с вышеприведенной оценками, излагает свои суждения тоном неоднозначного и противоречивого отношения (Марина Тарасова. «Феномен Гунина». 2006):
       «Парадоксально, но именно Гунин оказался тем человеком, на которого массы стали смотреть с обожанием и надеждой. Пренебрегая опасностью, личными интересами, выгодой и всем остальным, он продолжает говорить то, что считает нужным. Он оказался на месте Салмана Рушди, но только без поддержки и защиты государства. Живой и на свободе только за счет того, что пока еще в нейтральной Канаде, он прозябает, подвергается гонениям и травле, но упрямо стоит на своем. Соответствует ли эта картина действительности - не суть важно. Враги и недруги Гунина, сами того не осознавая, сформировали именно такой образ оппонента, который теперь не выжечь и каленым железом (...)».
       «Уязвимость деспотических форм мышления как раз в том и состоит, что "пресечение дискурса, альтернативных этических высказываний автоматически означает неправоту". Только спустя годы мы стали понимать, что не все, о чем писали советские газеты, было ложью (...)».
       Тут, не так тонко, как у Орлицкого, и всё же весьма наблюдательно, подмечено нечто особенное: произведения Гунина: это глоток свежего воздуха в атмосфере неофеодальной (термин, пущенный в оборот именно Львом Гуниным, и, как ни странно, прижившийся и в России, и на Западе) тирании и драконовских запретов, но, если бы не эти глобальные табу, их ценность и значение, возможно, имели бы иной формат или масштаб.
       И для неё непохожесть, равно как известность и значение творчества Гунина: из области парадоксов. Насколько повлияла на это суждение политизированная компания дискредитации этого автора всеми вменяемыми и невменяемыми способами – покажет время.
       При всём достаточно критическом отношении Орлицкого, его анализ и суждения дают точную и объективную картину:
       «В прозе малых и средних форм он не успевает разогнаться для удара о стену головой, оставляя на беговой дорожке чистого листа достаточно цельные, отточенные тексты. И вдруг – совершенно ошеломительный вопрос: что считать его авторскими текстами? По утверждению его адвокатов, десятки (или сотни) версий рассказов генерированы недругами, вслед за которыми почин подхватила толпа. Сформировался целый народный жанр, своеобразная гуниана. Знатоки сообщают, что единственное собрание подлинников находится на сетевом портале balandin.net , но странно: ни в одной из крупнейших электронных библиотек (либрусек и прочих) этих подлинников не отыщешь. Вместо них там размещены карикатуры на его рассказы и романы: то ли древние докомпьютерные версии, то ли искусственно составленные пародии. Не будем гадать, по каким законам на запрос о его поэзии Гугл впереди всех 26 тысяч файлов выплевывает «Стихи в прозе» – письмо безумной девушки из рассказа «Треугольник», составленное (по сюжету рассказа) в психбольнице; или какими тегами в исходнике заставили Яндекс и Гугл вместо ссылок на подлинники у Баландина отсылать на страницы растиражированных кем-то фальшивок (...).
       «Никто не может открыто высказаться о нем не под псевдонимом, без гарантии быть табуированным, и в первую очередь собратьями по цеху. Лишь знатоки в курсе, что это происходит не спонтанно, а по воле нескольких авторитетов, от которых, как круги по воде, расходится всеобъемлющий остракизм. Откуда такая стойкая травля? Кто ей дирижирует? (...)»
       О том, что происходит что-то из ряда вон выходящее, говорит уже хотя бы то, что Орлицкий так и не называет этих «авторитетов», хотя их имена известны всем...
       И, словно ускользая, от этого называния, он «убегает» в анализ конкретных произведений:
       «Вторая Трилогия несет скрытые знаки того, что является «продолжением», или, скорее, расширением Первой. В ней: та же идея перерождения платоновского универсалия, или, если угодно, псевдоуниверсалия. Как и в Первой Трилогии, где воскрешение Лауры не реинкарнация душ (как многие думают), возникает феномен «перерождения» одних персонажей в другие, и разворачивается монументальное эзотерическое действо, пугающее своей реальностью. Эротизм и политика: всего лишь приправа к эзотерическому яству, способ объяснения сложных для понимания вещей. «Парижская любовь», где город и персонаж ошеломляют идентичной неповторимостью, раскрывает целые «черные дыры» психологических загадок, шокирует каскадами подсознательных комплексов, о которых большинство из нас даже не догадываются. Нами правит бессознательное: это всего лишь фон произведения, внешний его слой, флер. Чуть глубже коренится вывод о том, что нами правят не индивидуальные комплексы, но во взаимодействии индивидуальностей. (Пара / несколько личностей / масса («массовые психозы»). Механизмы координации бессознательного Я, пары и социума тайно доминируют над рациональным и рассудочным. Еще глубже очерчена догадка, что за стеной сознания с нами соседствует совершенно иной мир, с его немыслимыми законами. Индивидуальное и общественное безостановочно латает эту условную перегородку, что то там, то сям дает течь, но в ходе нескончаемого марафона «антимир» неизбежно хлынет в какую-нибудь брешь: и, не замеченное никем, перерождение нашего мира начнется уже сегодня».
       «Патриотка» - о том же, не о политике. Это «выверт» сознания, или, скорее «реальности», где четырехмерное пространство «зачесано» под ковер одномерности. Трехступенчатое падение в бездну деградации (отсюда по-видимому выбор трилогии) сопровождается скрытыми астрофизическими параллелями, вызывающими в памяти свежие теории Никодема Поплавского. Политическая плоскость, как одномерное пространство (своего рода «черная дыра»), поглощает многомерность живого бытия. За описанием Катара и Палестины наверняка кроется личная тайна. За глубоким знанием арабской письменности тоже что-то стоит».
       «Последняя часть Трилогии 2 – «Пассия» – переносит эпопею упрощения в бытовую (личностную) плоскость, сплющивая ее на манер политической и добавляя детективно-фантастический вектор. Здесь фантастика призвана выделить прозаичность деградировавшего бытия: тем, что не раскрашивает, а лишь затемняет его. И тут автор интригует «внелитературными» моментами. Произведение появилось в Сети не позже 1996 г. (первая или вторая версия), на бесплатном сайте top secrets американского министерства обороны. Островное государство Тринидад и Тобаго описано слишком живо, чтобы не заподозрить осведомленности из эксклюзивного источника. Проблема вопиющего самоуправства нефтедобывающих компаний, их статуса государства в государстве – о которой до сих пор не так много написано, – подается со знанием дела. На ум приходят разоблачения Форсайта, едва ли не первым вскрывшего злокачественные язвы таких явлений как наемнические армии и «стратегическая» промышленность. В «Пассии» эти проблемы объединены выводом о процессе необратимого феодального дробления современных государств, обреченных на гниение заживо. Если сопоставить последние части обеих трилогий («Шоу» и «Пассию»), то, при всей кажущейся разнохарактерности (разножанровости), в них замечается много общего. Как Станислав Лем в «Футурологическом конгрессе», Гунин заглянул в недалекое, но все-таки будущее, поразительно верно очертив его страшилки. Напрашиваются параллели и с рассказом «Страж-Птица» Роберта Шекли. Сегодня, когда беспилотные дроны вот-вот начнут пикировать на нас в наших же городах, эти предупреждения больше не кажутся чистым вымыслом («бредом»)».
       «На противоположном полюсе отдельным явлением высится «Треугольник» (1990-1997). Этот эпистолярный мини-роман удачно соединил прошлые и будущие находки . Как у Хемингуэя, характеристика персонажей встает из прямой речи, и, тем не менее, изображает их точней любой описательности. Индивидуальность героев очерчена на грани невозможного, что относится и к их неповторимой манере. Если костяк не основан на подлинных документах (что вовсе не умаляет авторского таланта), из подобного рода перевоплощений веет чем-то запредельным. Пожалуй, это первая в истории литературы художественная «экранизация» электронной переписки. Этот рассказ: о пустоте современного мира, о его элитах, о дилемме нравственного выбора (...)».
       «Другой пример подобного авторского перевоплощения: рассказ «Петербург» (1986 – 1995, С.-Петербург – Монреаль). Одновременно это образец зрелой и совершенной стилистической цельности: один из немногих в прозе последних десятилетий. Процесс медленного перерождения Аркадия Дмитриевича в «человеко-город» сопровождается целой сагой о Городе на Неве, с прихотливыми изгибами-искажениями больного сознания. В этой расфокусировке вся суть эзотерической природы сравнительно молодой метрополии. И опять, как практически везде, автору посчастливилось создать аутентичную атмосферу, неповторимую, самодостаточную (...)». /конец экстракта/
        
       III
       В свою очередь, Марина Тарасова сосредотачивает своё внимание на всей совокупности деятельности Льва Гунина как особом феномене, «обогнавшем» своё время и предвосхитившем особенности грядущей эпохи:
       «На Восьмое марта получила открытку от подруги. К ней был приаттачен весьма искусный стишок. Взлянула мельком на фамилию автора. Нет, подумала, мне она ни о чем не говорит. А вот приклеилась к языку, как банный лист к... Не давало покоя ощущение, что имя автора я где-то уже видела. В памяти вертелись ассоциативные цепочки, как цепочки рибонуклеиновой кислоты.
       Что ж, Маринка, сказала я себе. Зайдем в Сеть. И зашла. И о... остолбенела. Заграничный Гуглик выплюнул столько электронной макулатуры, будто вся информация на свете была только о Гунине. Наш Рамблер постарался переплюнуть английскую поисковую машинку. И - надо сказать - постарался на славу. Самые популярные имена, от Павлика Морозова до этой дрючки-сердючки, чья дача затмила пугачевскую, позавидовали бы рейтингу Гунина. Просто лопнули бы от злости. Его имя повсюду торчало из Сети, как селедка из кармана выпивохи. Его подавали на завтрак, ужин и обед, на праздники, дни рождения и свадьбы под разным соусом, но больше ругали. Оно и понятно: чем больше ругают, тем шире известность.
       Одно я никак в толк взять не могла: кто такой этот Гунин. Что он такое? Очередная виртуальная личность, ловко сработанная московскими шутниками? Псевдоним известного лица, задумавшего грандиозную и веселую профанацию? Признаться, я была разочарована, когда узнала, что он реальный тип, да к тому же немолодой.
       А вот картина до конца не прояснилась. Можно было подумать, что тут не один Гунин, а целая их тройня, утихомирить которую не удалось ни одному "мировому правительству" (...).
       Мне все-таки кажется, что настоящая причина царствования Гунина в РуНетах и в КаНетах запрятана глубже. Задолго до вэб камер, "блогов-эклогов" и повального эксбиционизма он один из первых изобрел его вербальный суррогат (...).
       В своих, распахнутых напоказ дневниках, где юный Лев описывал себя и свою жизнь со всеми ее подробностями, он прилюдно раздевался гораздо откровеннее, чем это принято у московских концептуалистов. Профессиональный стриптизер никогда не снимет с себя все до ниточки. Он остается в невидимой "одежде", состоящей из мышц, тела, которое он "носит" с достоинством. В бесчисленных автобиографиях, дневниках, записках и мемуарах Гунин раздевается безыскуснее, бесстыднее, без напускного достоинства. Именно это и сделало его самой известной неофициальной фигурой русского и канадского Интернета. Это не литература как таковая, а потайное окно в чужую квартиру. Через него возможно подсматривать сейчас, сию минуту. Иначе говоря, не читать, а владеть. Отсюда и размноженное сотнями "биографов" житие Гунина, новый и быстро набирающий обороты популярный жанр.
       В том же направлении работают бесчисленные версии гунинских сочинений. Я насчитала 15 версий трилогии "Парижская любовь" и целых 25 - "Снов профессора Гольца". То ли сам автор с любовью "обнародывает" каждый свой черновик - любую промежуточную редакцию, - год спустя заявляя, что стал жертвой врагов и провокаторов, то ли это, как и его биографии - народное творчество. Миф о Гунине, как и ряд версий его работ - убеждена - создает народ. "Феномен Гунина" - это мощное народное движение, которое спонтанно возникло в ответ на усиливающиеся по обе стороны океана репрессии (...).
       Легенда Первая: Гунин - гений, которого не издают из-за того, что он смелый правдолюб, неугодный влиятельным людям. Поэзия. Прежде, чем понять, что она такое, толковый редактор должен выбросить за борт балласт не убедительных или просто слабых стихов. Иначе при всем обилии "перлов" читать невозможно, раздражает (...).
       Легенда Вторая: Гунин знаменит по праву. Он - один из звезд. "Среди них вращался, с ними дружил и пил". Его приятели, друзья, знакомые: Игорь Корнелюк, Ирина Отиева, Лариса Долина, Валентина Толкунова, Лев Лещенко, Владимир Сорокин, Эдуард Лимонов, Андрей Вознесенский, Ноам Чомский, Григорий Свирский, Сергей Саканский, Никита Михалков, Леонард Коэн, Целин Дион, Святослав Рихтер, и т.д. Имен страницы на две. Правда ли это? Из биографических данных выясняется, что Корнелюк был знаком Гунину по музыкальному училищу в Бресте, где оба учились. Встречались, когда первый перебрался в С.-Петербург. С Отиевой Гунин мог познакомиться во время ее гастролей в Бобруйске и в Минске, или через Мишу Карасева ("лабал" в его группе), или через вокалистку Олю Петрыкину. С Долиной его свел композитор Анатолий Крол - как и сам Гунин, бобруйчанин. Другие звезды советской эстрады попадали в рукопожатия или объятия Льва только потому, что его брат Виталий, как мне объяснили, был умным, деловым и предприимчивым человеком, и с помощью знакомств старшего брата организовал широкую антрепризу. Сам Лев там присутствовал постольку поскольку. И так с любым из длинного списка. Не было его в жизни этих людей. Он упустил возможность постоянного общения с ними, не заинтересовал или оттолкнул от себя сварливым характером, болтливостью и подозрительностью. Промелькнул на их горизонте кратким эпизодом - и скрылся. Его учили знаменитые музыканты, выдающиеся композиторы? Тем хуже для него, значит, он ничему от них не научился. Иначе его биография сложилась бы не так, как сложилась (...).
       Легенда Третья: Гунин - борец за свободу и справедливость, ставший жертвой всемирного заговора, преследующего "борца" за его убеждения. Правда ли это? В моем понимании борец за свободу - это тот, кто, обладая чувством реальности, добивается возможных в данной ситуации положительных сдвигов. Явилась бы я на работу к обеду, осыпая бранью работодателя. Можно подумать, что назавтра меня не вышвырнули бы за порог! Гунин сочинил оскорбительную для Алексея Алехина статью. После нее не только в "Арионе", но и в других изданиях его имя сделалось нежелательным. Он оскорбил двух критиков, людей очень влиятельных в литературных кругах (...). При всей эфемерности его общественного статуса, он обладает неординарной способностью задевать людей за живое. Обиды, наносимые им, не заживают многие годы (...). Защищая своего друга К. С. Фарая, он задрался с Быковым (...) и с Костей Шаповаловым. А ведь не кто иной, как Костя - единственный, кто, несмотря на оппозицию, опубликовал его стихи (...).
       Несмотря на все это человек в центре мифа оказался идеальной фигурой для стихийного народного движения, у которого не осталось других героев. Так называемые либеральные круги (Новодворская, Явлинский и другие) на самом деле - "слуги американского империализма", с потрохами, как любили говорить Повзнер и Зорин (...). Вчерашние диссиденты - Боннэр, Синявский, Бродский, и, возможно, сам Сахаров - хотели, как выясняется сегодня, свободы не для всех, а только для [избранных] (...). /конец экстракта/
       Оспаривать эти суждения не имеет смысла: перед нами образ, метафора. И сама эта оценка из далёкого уже сегодня 2006 года – как будто «неактуальна». Но – странное дело – чем больше проходит времени, тем работы Льва Гунина становятся всё более и более современными и своевременными: не потому ли, что, по каким-то неведомым законам, они предсказали (невероятно!) и наше сегодняшнее, и наше будущее…













 

ВЫБОР
.     Этот стук преследовал его с самого детства.
      Это было давно, много лет назад. Он вышел ночью в сад, чтобы посидеть у колодца. Крупные, яркие звезды висели над головой. В саду пахло резедой, ночь выдалась тёплая, летняя. И тут он услышал шаги. Удары каблуков по нагретому за день асфальту. Они были не такие, как обычные шаги. Не сравнимые, не похожие ни на что. Гулкие, размеренные, крадущиеся шаги женских каблуков-"шпилек". И звучали они странно и жестоко.
      Он знал о нём, этот стук. Он шёл к нему. Между ними установилась загадочная, необъяснимая связь. Ужас охватил мальчика. Он хотел спрятаться, бежать от неведомого. Но страх приковал его к месту. Он с ужасом вслушивался в звук каблуков, и ему казалось, что, когда тот, наконец, приблизится, должно произойти что-то страшное. Он не мог вздохнуть; кровь стучала у него в голове.
      Наконец, шаги, достигнув наивысшей звучности, стали удаляться. Они угасали там, за забором, где проходил тротуар. Страх всё ещё не покидал мальчика. Он сидел за колодцем, прислушиваясь к каждому шороху. И, сделав над собой усилие, во весь дух припустил к дому.
     С тех пор стук преследовал его всю жизнь. Он мог стать неплохим инженером, но не стал. У него обнаружилась склонность к рисованию, но он не сделался художником. Он мог бы, наконец, жить просто так, как все, зарабатывая на жизнь, откладывая на чёрный день, иметь семью и детей. Но и этого не случилось. Ему уже почти исполнилось тридцать два, но у него не было своей семьи. Он жил один: в комнатке под самой крышей, и никто не видел, чтобы он выходил оттуда после возвращения с работы. Никто не бывал у него в гостях, никто не знал, что он делает долгими зимними вечерами. Он был один, и все оставили его, в конце концов, в покое.
     Стоило ему принять какое-нибудь решение, попытаться приступить к любому делу, как тут же появлялся стук, и все рушилось. Где бы он ни находился, что бы он ни делал, стук неотступно следовал за ним. Давно уже не было их деревянного дома, давно уже его оставили все честолюбивые замыслы, но стук преследовал его, и, когда он появлялся, на него обрушивалась очередная беда.
     Он пытался сделаться безразличным, жить так, как все - но не мог.
     Он понимал, что обречён, и эта обречённость накладывала на него свой отпечаток.
     Он мог бы выделить этот стук из ста, из сотен, миллионов шагов. Он спал, и с закрытыми глазами всё равно чувствовал этот стук.
     Чьи-то кривые пальцы тянулись к нему, пытались его задушить. Он просыпался в холодном поту – и за окном слышался тот же стук.
      А назавтра у него срывалась деталь и ударяла его подельщика по темени, или его избивали хулиганы, или на очередной работе ему снова недоплачивали зарплату.
.    Однажды у врача ему сказали, что у него порок сердца. Но стука не было, и он не поверил. Прошли годы, и он чувствовал себя вполне нормально.
     Стук преследовал его с исступлённостью, с какой-то зловещей жестокостью. Он подбегал к окну, выбегал на уличный перекресток, но источник шагов так и оставался загадкой.
     И вот однажды он стоял в подъезде, открывая свой ящик с сегодняшней почтой. И вдруг услышал звук каблуков. Это был, несомненно, тот самый стук, который он мог бы выделить среди тысяч, миллионов шагов. Стук раздавался во дворе, приближался к подъезду... Всё похолодело у него внутри. Вот шаги подошли вплотную, они звучат уже у самой двери...
     Но, как и всегда, достигнув апогея, они с выдержкой злорадно принялись удаляться.
     И он не стал больше ждать. Он решил раз и навсегда покончить с этим. Решение созрело у него в голове не в один день; оно было связано с безвыходностью отчаянья, и появилось уже давно. Он неторопливо повернул ключ, вложив почту обратно, и вышел из подъезда во двор.
      В домах вокруг горели жёлтые, зелёные, белые окна. Стояла тёплая летняя ночь, такая же, как тогда, в первый раз, когда он сидел за колодцем. Двор ещё никогда не казался ему таким маленьким, таким тёмным и бездонным. На улице, затушёвывая своим сиянием фонари, горела большая бесцветная луна. Он не увидел её нигде, и на сердце у него сделалось пусто, больно и тоскливо. Тайна поразила его, и он почувствовал себя ещё более одиноким и обреченным.
     Подавленный своим одиночеством, он принялся бесцельно бродить по улицам. Он вглядывался в безмолвные окна, всматривался в длинные белые заборы, отбрасывавшие длинные тени, в тёмные проёмы, окаймлённые белым призрачным светом. Город был странно пуст и тих. Всё это вместе казалось ему одушевлённым, особым и осязаемым. Оно жило, существовало само по себе. На улицах ему не попадалось ни одного человека.
     Казалось, вся пустота, какая накапливалась годами, вдруг предстала одновременно в эту лунную ночь. Кое-где, в домах, на улице, странно горели огни, как в немом кино, когда на экране всплывает сияние, не сопровождаемое никакими звуками. Он желал встретить хоть кого-нибудь, но, как будто назло, ни одна живая душа не попадалась навстречу. Ветер шумел ветвями деревьев и тут же затихал, оставляя глухую, странно-однообразную тишину. Тёмными и бездонными казались узкие переулки; дома и дворы представлялись вымершими, длинные деревянные улицы были бесконечны.
     Он шёл мимо больницы, вдоль её забора. Вдалеке, где-то за углом, мерцали жёлтые огоньки. Деревья отбрасывали на стены глубокие чёрные тени. И вдруг спереди, с угла, послышались звуки женских шагов.
     Это были они, шаги, какие он много раз слышал. Они звучали страшно и гулко, приближаясь к нему. Это была она, та жестокая, неумолимая сила, заключённая для него в этом стуке. Он крепко сжимал в руке перочинный нож, скорее, для храбрости. Ему казалось, что оно раздавит его, уничтожит, впитает в себя. Но он решил - лучше умереть, но познать всё до конца. Он увидел впереди себя тёмный плащ и тощую фигуру. Сквозь прорехи и рукава просвечивали белые кости. На месте лица, плоский и немой, виднелся - с белым оскалом - тусклый и жуткий череп. Оно шло навстречу ему, и каждый шаг отдавался в его теле страшной болью. Он знал заранее, что "она" женского рода, хотя ничто не говорило об этом. Этот белый оскал, это страшное, чудовищное выражение он уже видел где-то, наверное, на картинке, изображавшей древнего ящера. Он шёл навстречу твёрдо, зная, что фатальная неизбежность уже наступила.
     В беспросветной тишине он слышал только EE - тени - и свои шаги. Кровь гулко стучала в висках. Он готов был сойти с ума. Он понял, что пошел на безрассудство, но отступать было уже некуда. Он не склонится перед ней, не обратится в бегство. Мысли одна за другой пробегали в его голове; ему хотелось подбежать к ней, ударить ножом. Он думал ещё о чём-то, но остался только один шаг. Отступать было поздно. Конец. Что-то страшно охватило его голову. Пальцы, мерзкие и длинные, проткнули его насквозь.
     Он видел, что висит на этих пяти страшных и гибких пальцах, и паучьи лапы шарят по его телу. Он упал, и кровь закапала ему на голову. Он умер.
     Назавтра его нашли лежащим замертво у забора. Врач осмотрел тело и не нашел ничего особенного. Разрыв сердца, - сухо сказал он кому-то. И всё было бы обычно, если бы не пять свежих шрамов на груди - как будто кто-то пытался проткнуть его нечеловеческими сухими пальцами.   
1974
______________________
Copyright © Lev Gunin












ВЫСТРЕЛ
     
                             ПЕТPОВУ


        Петров был неплохим дрессировщиком, и его имя пользовалось широкой известностью. Он выступал со своими львами и тиграми в Южной Америке, приезжал во Францию, был в Канаде... Его выступления неизменно сопровождались продолжительными овациями. Его портреты помещались в газетах; разные государственные организации сделали ему шумную и всепроницающую рекламу.

        Но он не был тщеславным, этот Петров. Днём он спал или занимался со своими "зверятами", а когда вечером входил за ограждённое решёткой пространство, в блестящее, ярко освещённое и забитое до отказа помещение цирка, он почти не думал, или совсем забывал о тех, которые наполняли зал. Он убедился на собственном опыте, что тщеславие или мысль об успехе, о публике - во время выступления - часто оканчиваются трагически. 
        Когда размышляешь о посторонних вещах во время работы, что-то идёт не так, что-то не клеится, и звери это сразу же чувствуют. Нет, он стал - и оставался -дрессировщиком не ради тщеславия. Когда он входил в огромную круглую клетку, под тысячами направленных на него взглядов, и за ним закрывалась небольшая решётчатая дверка, он видел себя как бы со стороны один на один с хищниками, и это доставляло ему величайшее наслаждение.
        Потому что по природе своей он был садистом, и его природа находила разрешённый выход таким экстравагантным образом. Он воображал себя потенциальной жертвой рядом с этими когтями, клыками, лапами, на виду у тысяч зрителей, которые могли теоретически в любой момент лицезреть его смерть: видеть его, разрываемого вот этими острыми клинками-клыками, готовыми в любую минуту вонзиться в его плоть; и его кровь и мясо слились бы тогда в одно жуткое кровавое месиво; он сознавал себя противостоящим этой затаившейся, но готовой в любой момент взорваться стихии, что вызывало в нём непередаваемое упоение. Он привык к риску и заключённому в нём элементу самоистязания, как алкоголик привыкает к ежедневной порции спиртного или как мазохист - к вожделённому уколу боли; как наркоман зависим от постоянного наркотического опьянения. 
        Он нуждался в ежедневной порции риска как в ободряющем допинге, какой, единственный, мог заполнить его - без того никчемную - жизнь. Постепенно беспрерывное щекотание нервов и этот, отупляющий, и, в то же самое время, обостряющий чувственность, жар, превратили для него выступления в неодолимую страсть, что позволяла забыть неуклонное течение времени и, прожиганием его, избавить от кошмарного и ослепляющего приближения смерти. 
        Он смотрел в горящие глаза тигров - и ощущал свою власть над ними; проникая в их мозг, в их сознание, он многократно испытывал это неописуемое ощущение своей власти, своего доминирования над дикими животными, и эти чувства вместе с упоением риском доводили его почти до неистовства, когда за внешне спокойным лицом в его душе скрывалась клокочущая бездна страстей, заставлявшая его делать такие вещи, такие рискованные трюки, на какие он вряд ли был способен в обычном своём состоянии. Он держался внешне бесстрастно, но вдохновенно, и это нравилось публике, и повсюду его сопровождали непрекращающиеся овации.
        Однажды он с труппой цирка приехал в маленький городок, в котором планировалось пробыть дня два, после чего отправиться с гастролями дальше.
        Шёл мелкий, просеивающийся дождь, и не все звери хорошо переносили эту погоду. 
        Приходилось решать множество разных административных тонкостей, но это делалось почти автоматически, спокойно и размеренно, так как большинство из них уже давно привыкли к таким поездкам. Первый день выступлений прошел весьма недурственно, и теперь артисты отдыхали, предоставляя кассиру удовольствие подсчитывать выручку, а сами отмечали про себя свои успехи, слабые элементы своей программы, вслушиваясь в себя и планируя свои будущие достижения.
        Петров сидел в своём небольшом вагончике, и им овладевали разнообразные чувства. Скорее, это были даже не чувства, а ощущения, то расслабленно-сосредоточенное состояние, в котором человеку кажется, будто он находится в каком-то особом, обособленном мире, замкнутом и печальном, что он незаслуженно обижен, что его обрекли на одиночество, и, в то же время, ожидает чего-то нового, необычного и притягательного, и это ожидание наполняет его душу предчувствием чего-то спокойного, цельного и глубоко внутреннего.
        Кто знает, о чём он сейчас думал? Может быть, он думал о том тёмном и одностороннем пути, на который, как капли дождя в темноту, падают прожитые мгновенья и годы, и это неизбежно, неотвратимо, а он должен остановиться, осознать что-то важное, но не может; у него недостает силы воли прекратить рутинное это верчение - как будто он с вечера "хватил" лишнего, а наутро не в состоянии вспомнить, где он и как здесь оказался, не в силах вырвать из себя жало оцепенения.

        Он давно уже понял, что делает что-то не так и не то; что был предназначен для иного рода профессии; что способен был на что-то большее, серьёзное, на какую-то другую деятельность - но не мог сконцентрироваться на мыслях об этом, и они скользили, как тени, в его мозгу, как снаружи - капли дождя: влекущие куда-то, но отбрасываемые, отсекаемые ленивой и грубой долей его сознания. Он как бы наблюдал свою жизнь из тёмного, потайного убежища, и видел - будто чужим взором, - как она, извиваясь змеёй, ползёт у его ног, и эта змея должна когда-нибудь доползти, прекратиться, а у него нет силы, нет внутренней воли очнуться от этого угара, увидеть настоящую жизнь такой, как она есть: и оставался в одном только её проявлении, сообщающем ей единственное состояние и превращающем ее в один миг, вырваться из которого, за пределы которого он не может. Он так привык к нему, так "закрутился", так был занят - разговорами, какими-то непонятными делами, хождением по магазинам, покупками, рутинными операциями, телефонными звонками - что уже забыл, что это лишь временное состояние, что это не есть жизнь, но у него не осталось сил, чтобы  о с о з н а т ь, чтобы открыть, что он должен что-то _в_с_п_о_м_н_и_т_ь, и он откладывал этот акт "вспоминания" от одной операции или станции до другой, от одного дела до другого, которые он заводил по привычке, почти не задумываясь. Пока, наконец, вообще ни забыл, что "вышел" лишь на минутку, с намерением тотчас же вернуться; что где-то "дома" его ждут накрытый стол и гости, ждут выскочившего из дому в магазин хозяина, ждут продуктов, покупок, за которыми он спустился, но он никогда больше не вернётся, он не помнит уже, не знает, кто он и что он намеревался делать. Единственное, что он иногда вспоминает - это что он должен обязательно что-то вспомнить, но что - не знает, и это наполняет его неразрешимой досадой, всё обостряющимся зудом, предвестником чего-то непоправимого, заставляющим его хвататься за каждое уходящее мгновение. Так проходит вся жизнь, и он так уже сжился с её временностью, транзитностью, что больше не испытывает потребности вернуться назад в тот дом, из которого вышел лишь "на минутку". 
        Он лишь смутно ощущает, что вся жизнь его превратилась в эту "минутку", что он так никогда и не проснётся, не увидит больше своего настоящего, родного, своей идентичности...        
        Может быть, он думал о жене, которой изменял, о сыне, которого бил по голове и заставлял часами стоять в узком пространстве между шкафом и стенкой, если тот приносил из школы неудовлетворительные оценки...
        Дождь всё так же шептал в темноте за окном, а Петров всё сидел один на один со стеной, и как будто мысленно чокался в одиночестве, слушая, как шуршание воды "поворачивает" его мысли.
        А в это время к шатру цирка подходил мальчик. Он смотрел на ярко освещённые вход и рекламы, и его чуть худощавая фигурка казалась сделанной из стекла, хрупкой и очень маленькой на фоне дождя, афиш и ярко освещённого пространства, окружённого полутьмой.
        Он подошёл ближе и посмотрел наверх, запрокинув голову, проходя под натянутыми тросами, державшимися на кольях, и водя из стороны в сторону взглядом. Он чувствовал себя одиноким, и, в то же время, был наполнен и опьянён иллюзией противостояния всему непонятному, затаившемуся, заключённому в самом себе простору, возможно, впервые оставшись один на один с этой гигантской, до конца ещё не разгаданной стихией окружающего, и это вселяло в него настроение бодрости, артистизма, чувства собственной значимости и весомости окружающей его среды. Может быть, он представлял себя в большом городе, или даже мечтал стать артистом, и теперь смаковал интимность, словно принадлежащую здесь только ему, интимность обладания никем - кроме него - сейчас не лицезримых масштабов вида этого необычного для их города циркового стойбища, его неповторимой атмосферы, наслаждался такой близостью к замку своих иллюзий.
        Внезапно до его слуха донеслись странные звуки. Он обернулся в их сторону и увидел, как на освещённое пространство выходит огромная полосатая кошка. Вначале он стал удивлённо озираться, но затем, отметив, что тигр движется прямо на него, он застыл на месте, продолжая поворачивать головой и двигать руками. Он повернулся спиной к шатру - и увидел, что тигр тоже остановился. Так они стояли друг против друга - человек и зверь, и не один не сдвинулся с места. Внезапно полосу света пересекла ещё одна тень. Мальчик взглянул туда краем глаза - и увидел, что это крупная пантера. Она была чёрная, и её трудно было различить в темноте, но мальчик повернулся так, чтобы видеть и пантеру, и тигра, и застыл. Трудно сказать, чего он ждал, но внезапно тигр сдвинулся с места и пошёл на него. В ответ фигура мальчика выпрямилась во весь рост, вытянувшись в собранной, но свободной и решительной позе, и его рука мягким, повелевающим жестом, вытянулась вперёд, как рука дирижёра перед вступлением хора, как бы приказывая тигру остановиться. Весь его стан выражал печать достоинства и величия, необычных для его возраста. Внезапно зазвучал и его голос. "Спокойно, - сказал он, то ли сам себе, то ли животным, и звери действительно остановились: в нескольких шагах от мальчика и друг от друга. И вдруг мальчик пошёл. Он двинулся прямо на них, и, когда ему оставался до них всего лишь один шаг, остановился, и они встрепенулись, а затем обступали его так, как две большие собаки обступают своего хозяина. Через минуту он стоял между ними, а пантера, высовывая язык и обмахиваясь хвостом, заглядывала ему в глаза.
        Когда Петров услышал рычание, он вскочил, но через секунду остановился. Он должен был оказаться сейчас, первый раз в жизни, без страховочных шлангов, без специальных приспособлений, без свидетелей, один на один с хищниками, и он не ведал, какими последствиями это может для него обернуться. Он осознал уже, что звери каким-то образом оказались снаружи, и сейчас находятся где-то там, в иссиня-чёрной дождливой полутьме, но он не мог предугадать, что будет с ним, если он выйдет туда. В то же время он понимал, что это его долг и что только он один способен предотвратить то, что могло бы случиться. Это, в конце концов, "его" звери, и он должен ещё раз доказать всему миру свою принадлежность к ним, свою власть над ними. Он уже чувствовал себя героем, когда отметил, что должен идти.
        Притуплённая жажда выигрыша, неосознанное стремление пойти на "авось", пощекотать свои нервы, почти безразличие, а, в действительности, заглушённое неверие в неудачу, заставили его без особых волевых усилий протянуть руку и открыть дверь. Он шагнул вперёд, приготовившись к выходу, но остановился, поражённый открывшейся ему сценой.
        Внизу, там, где полосы света покрывали неосвещённое пространство, на корточках сидел мальчик, обняв голову тигра, а пантера, раскачивая свой длинный хвост и изредка поглаживая себя им по бокам, расхаживала взад и вперёд. Глаза тигра, когда он поворачивал голову, горели голубоватым, искристым огнём, а нос его, его пятнистая пасть, губы не оставляли сомнения в том, что перед шатром хищник. Мальчик сидел прямо, испытывая, видимо, вдохновение и привязанность, настороженно только телом, мускулами; пряча эту настороженность внутри себя. Его одинокая фигура казалась рядом с двумя хищниками каким-то мифом, наваждением, нереальностью; чудилась образом хрупкого, цветущего, нежизненно доброго духа из древней детской сказки или из фантастической повести.
        Петров зажмурился.
        Мальчик за одно мгновение сделал то, чего он, Петров, не смог достичь на протяжении всей своей многолетней карьеры.
        Он словно окаменел. Он стоял как вкопанный в светлом прямоугольнике отворённой двери, и не замечал дождя, который "смазывал" ему лицо. Проходили минуты. Ничего не менялось. Мальчик всё так же играл со зверями, видимо, не замечая его, единственного зрителя, а звери оказывали ему должное уважение, не издавая ни одного злобного рыка и не бросаясь к мальчику с выражением несомненной угрозы.
        Внезапно фигура Петрова ожила, отошла от двери и исчезла глубине его маленького, но комфортабельного вагончика. Через несколько секунд Петров снова появился на пороге с охотничьим ружьём, которое брал с собой во все свои большие поездки. Он выпрямился и прицелился. Ружьё его застыло, направленное в сторону той невероятной группы. Раздался выстрел. Мальчик упал замертво.
        На следующий день (уже после допросов свидетелей) Петров появился в милиции. Он ничего не скрывал, сразу всё рассказал, и видно было, что случившееся сильно придавило его. Он был помятым и растерянным, и весь его вид выражал глубоко удручённое состояние. Он механически сделал признание в том, что совершил преднамеренное убийство, что трагедия не расходилась с его намерением и что выстрел его точно попал в выбранную им цель. Он сидел, опустив голову, и отвечал механически, почти безразлично, с усилием и, в то же время, как будто с облегчением выдавливая из себя фразу за фразой. Выражение бравурного оптимизма и особой агрессивности исчезло с его лица, глаза потускнели, и его сжатая, кающаяся фигура была по-особому жалкой и растерянной.
        Но он пробыл в заключении всего лишь несколько дней. По истечении этого срока его выпустили, и он уже гастролировал со своими хищниками в другом городе, куда переехала вся труппа. В его представлениях уже не было прежнего блеска и энергии; он работал, словно "скрипел", тянул уже почти непосильное, но привычное для него ярмо. Его дело, по указанию Верховного прокурора, из провинциального городка перевели в Москву, а там через некоторое время закрыли, как "исчерпанное".
        Походило время. Петров продолжал выступать, и к нему даже вернулась некоторая доля, хоть и не прежней, но ещё судорожно-цепкой энергии, с которой он появлялся на манеже. Он выглядел каким-то надломленным, но хватающимся - наперекор всему - за фалды фрака ускользающей былой жизни: словно вопреки случившемуся пытался (или вынужден был) оставаться тем, кем он был: столпом маститости, носителем скипетра мастера, неоспоримым, необоримым, непревзойденным, как всё то, что сделало ему карьеру, всё то, что им сейчас рекламировало себя. Он казался сейчас ещё более профессиональным, опытным, но безжизненным, словно хотел подстроиться под тех, кто ушёл далеко вперёд и выступал сейчас лучше его. Казалось, счастье снова улыбнулось ему, и он снова "заблистал", участвуя в теле- и киносъёмках, выезжая с гастролями за границу, снимаясь в цирковых телевизионных программах и "живых" представлениях, обставляемых с особенной роскошью.
        Один провинциальный журнал даже поместил о нём заметку под названием "ГЕРОИЗМ, ОКОНЧИВШИЙСЯ ТРАГИЧЕСКИ", автор которой, в частности, писал: "... однажды на гастролях, во время чрезвычайного происшествия, когда тигр и пантера вышли из клеток наружу и оказались на воле, на их пути встретился мальчик. Петров, дрессировщик с мировым именем, не задумываясь - видя, что жизни мальчика угрожает смертельная опасность и что всё решают секунды - вынул охотничье ружьё и выстрелил в животное (от которого зависел успех его выступлений и с которым связывались годы работы, любовь публики и дальнейший рост личного артистического мастерства), однако, выстрел не достиг цели и попал в мальчика, который скончался на месте."
        "Это было настоящим героизмом, - говорилось далее, - пренебречь всеми личными
последствиями и в критический момент быстро принять такого рода решение: почти не раздумывая - отречься от любимца, от животного, представлявшего для дрессировщика вполне отдельную "личность"; преодолев психологическую инертность, пойти на такой шаг ради спасения жизни мальчика; и как жаль, что этот героизм окончился так трагически".
        Журнал писал, в частности, что, не вызывает ли массу раздумий то, что раненый зверь (а ведь не обязательно должно было случиться так, что Петров убьёт его с одного выстрела) мог стать более опасен для мальчика, хотя трудно упрекать Петрова за такое решение: ведь от его быстроты зависела человеческая жизнь. Совершенно необъяснимая загадка - то, что на одежде мальчика, на его руках обнаружены "следы контакта с хищниками" (может быть, слюна, волосы из шерсти животных), но на нём, на его теле - ни одного следа, ни одной царапины. Но не спрашивать же об этом того, кто произвел выстрел. Нет-нет: только крайние обстоятельства вынудили Петрова пойти на такую меру, а он - как дрессировщик - не должен был преувеличивать опасность. Как бы там ни было, статью эту быстро прихлопнули - как и её отголоски. То ли те, кто ведает подобными делами, решили, что достаточно будет одной статьи, и спустили вниз своё "хватит", даже слегка "пожурив" перестаравшегося (или, наоборот, запрятавшего язвительность в красивую обёртку) журналиста, то ли статья увидела свет лишь потому, что контроль на секунду ускользнул из их пальцев, но никто больше не позволил никаких новых статей. Видано ли, чтобы ничтожный артист своим поступком в провинции посмел вырваться из рук кредиторов и прекратить окупать своё вознесение на цирковой международный Олимп!
        И, конечно же, ни журналистам, ни руководящим работникам, ни, тем более, знакомым Петрова не могло быть известно, что при расследовании ни следов борьбы, ни доказательств нападения животных на мальчика не было обнаружено, а объяснения Петрова, данные им в кабинете московского следователя, были спутаны и противоречивы. Хищники не тронули мальчика, а на Петрова бросились с резким воем. Кроме того, могло показаться нелогичным, что Петров сразу же захватил ружьё, а в ходе следствия было установлено, что он действительно выходил из вагончика два раза. В таком случае, выглядела не совсем ясной мотивировка выстрела. Как бы там ни было, следствие по делу было закрыто, а данные его уничтожены, или осели - пока - в каком-нибудь дальнем и надёжном местечке, запертые на семь замков. И, так же, как и много лет назад, когда на арене цирка зажигаются разноцветные огоньки, и решётки и "тумбочки" на манеже освещаются ровным и белым светом, перед занавесью, там, где кончается ковер и светлые, с малиновой каймой, ковровые дорожки, появляется конферансье в чёрном фраке и белой манишке, с белыми перчатками на выхоленных руках, и особенно торжественным, звучным, подобострастно-настойчивым голосом объявляет: "Выступает всемирно известный обладатель многих отечественных и международных премий, участвовавший в нескольких кино- и телефильмах, неоднократный победитель многих опросов и конкурсов, прославленный дрессировщик со своими прославленными питомцами - ВЫСТУПАЕТ ВЛАДИМИР ПЕТРОВ!"
        1977 год, БОБРУЙСК
       
Copyright © Lev Gunin



 





  
СТОРОЖ
    Справа, напротив нас, начали строить дом. Сначала долговязые геодезисты скрупулезно изучали местность, расставив свои приборы, затем рабочие принялись разбивать, разрушать деревянные дома. Вскоре появилась ограда, отделившая наш двор от улицы и заставившая делать большой крюк. Дома я любил сидеть на балконе, наблюдая за шелестящей в вечернем свете листвой; из окна доносилась музыка; в воздухе пахло свежестью и травой. Через некоторое время экскаваторы своим неприятным дребезжанием стали сверлить утренний сон, воздух наполнился пылью и копотью, зелёные насаждения были уничтожены. Поговаривали, что в будущем доме должен жить крупный начальник, и потому строители так старательно "прилизывали" тот двор, уничтожая в то же время лицо нашего.
    Однажды, сидя в вечерние часы на балконе, я увидел сквозь окно временной постройки для рабочих знакомого старика, жителя небольшого каменного домика напротив.
    Я не удивился, подумал, что, может быть, он пришёл выпрашивать у рабочих строительные отходы для отопления дома. Назавтра я заметил его вновь, и до самого позднего вечера его фигура мелькала в проёме двери. С тех пор я замечал его каждый день, и каждый раз, усаживаясь на балконе, я наблюдал его неторопливые движения.
    Этот старик-еврей каждое утро выходил подметать улицу у своего дома; как правило, я с ним здоровался. Однажды я случайно узнал причину его частого пребывания на стройке, и случилось это вот как.
    Идя по улице, я невольно подслушал разговор между стариком и двумя его знакомыми, жившими в нашем доме.
    "Ну, и чем вы сейчас промышляете, - спрашивала его одна из них, полная женщина, семенящая с ним рядом. - Копаетесь, наверное, потихоньку на огороде?"
    "Нет, я устроился сторожем вот туда, - отвечал он, показывая на стройку, - некогда мне смотреть за огородом." - "Что, хотите подработать немножко? - спрашивала его та же женщина - "Вот, - объяснил он, разводя руками, - видно, я в молодости мало работал, теперь на старости приходится навёрстывать." И была в его словах такая неприкрытая горечь, такая созерцательная ирония, что эти его слова меня проняли насквозь. Я долго избегал разговора с ним, каждый раз провожая глазами его сгорбленную старческую фигуру, но однажды мне не удалось, столкнувшись с ним, промолчать. Мы заговорили о чём-то, наверное, сначала о погоде, о том, что ему, должно быть, зябко дежурить всё ещё холодными весенними ночами, о том, сколько платят ему на стройке, и, наконец, я спросил прямо, почему он пошёл на эту работу. Мы сели на старое бревно, и он, водя палочкой по земле, не спеша стал рассказывать о своей старости.
    Сначала он вместе с детьми жил в собственном доме, который достался ему ещё от отца. Дети помогали ему по хозяйству: вскапывать огород, носить и колоть дрова для печки.
    Но постепенно, с течением времени, всё острее вставал вопрос: что делать с домом? Всем вместе стало тесно. Дети не хотели жить в доме без удобств; делать ремонт не имело смысла, потому что в любой момент дом могли пустить на снос. Тогда дети решили строить кооперативные квартиры, а это требовало затрат. Пришлось влезть в долги, отказывать себе во многом; старик пожертвовал часть своих сбережений.
    Прошло время. Дети переселились в новые квартиры; потом сын переехал в другой город, а старик с женой остались в своём старом доме. Поначалу дети помогали ему. Наведывались каждый день; ухаживали за огородом. Постепенно эти визиты стали обременять их: то надо забежать в магазин, то приготовить дома обед. Внезапно заболел муж дочери. Врачи нашли у него заболевание печени. Нужно было, немедля, ехать лечиться. Стало пошаливать и сердце. Все вместе решили, что надо хлопотать насчёт лечебной путёвки. Такие путёвки, бесплатные или с частичной оплатой, обычно выдавал профсоюз, но путёвки получали здоровые люди, "выбившие" их по знакомству или давшие взятку. Они получали по "три" путевки на душу, никогда не задумываясь о том, что кто-то действительно нуждается в санаторном лечении и приёме минеральной воды. Но размышлять было некогда. Пришлось за свои деньги везти больного на курорт, где была лечебная вода и ванны. Однако, получить лечение было не так-то просто. Все приезжали по уже готовым путёвкам, а "дикарям" купить курс на месте было делом не из простых. Тогда вынуждены были дать взятку - и получили лечение. К несчастью, лечение не помогло. Врачи обнаружили у больного почечные камни и рекомендовали срочную операцию.
    В нашем городе не было хороших специалистов, и дочка старика повезла мужа в республиканскую клинику. Устроиться туда удалось лишь благодаря протекции подруги двоюродной сестры мужа. Хирургу решили заплатить, чтобы он был заинтересован в успешном исходе, а после операции - нанять мед. сестру для ухода за больным.
    К тому времени материальные ресурсы семьи были почти на исходе. Жить пришлось на небольшую пенсию мужа и зарплату жены. Из прошлых сбережений ничего не осталось. В этот момент произошло новое несчастье: заболела жена старика. Это отняло у всех последние силы. За два месяца старик полностью поседел. Он уже не ходил без палки.
    Медицинская сестра, приходившая делать уколы, постоянно опаздывала, а иногда вообще не являлась: пока ей не сделали дорогой подарок. В больницу старуху не взяли - не было мест. Через два месяца она скончалась.
    Старик как сейчас помнит этот день. Дочки не было. Она сидела у постели больного мужа. Так сложились обстоятельства, что старуху пришлось срочно хоронить, даже не дожидаясь приезда сына. Старик побежал искать машину. Машины не было. Всюду его встречали равнодушные люди и издевательски отказывали. Хорошо, что знакомый балагола взялся за пятёрку отвезти тело на кладбище. Два рабочих-могильщика, равнодушно скользнув взглядом по гробу и - содрав со старика десять рублей, - хотели было уже приняться за работу. Но потом, сговорившись, попросили у него ещё десять рублей. У старика денег не оказалось...
    Как безумный бежал он по улице домой, открыл шкатулку и достал оттуда всё, что у него было.
    Выходя из дому, он забыл запереть дверь, и удивительно, что его тогда не обокрали. Долго ещё возвышалась на кладбище его одинокая фигура.
    Назавтра он слёг с двухсторонним воспалением лёгких. Жизнь его висела на волоске. Дочка в тот раз выходила его. После болезни он поплёлся в горсобез получить причитавшуюся на его жену пенсию и полагавшееся государственное пожертвование на похороны. В кабинете за столом его встретил взглядом толстый пьяный мужик с крашеными волосами и наглым выражением матового перекошенного лица. "Красный не потому, что водку - кровь пил, - рассказывал старик с присущей ему грустной иронией. "Денежки пришли получать? - спросил у него этот тип.
    - А ну-ка покажите ваш документик? Так, так, - тарахтел он, развалившись на стуле. -

    - А где же ваше подлинное брачное свидетельство?! - Он прекрасно осознавал, что после войны, после стольких лет и событий оригинал вряд ли мог сохраниться. "У меня нет его." - "Так вот, - перебил его пьяный чиновник, - принесите мне подлинник вашего свидетельства о браке. Тогда я дам вам ваши два рубля." - "Как это два рубля? - опешил старик. В месяц его жена получала пенсии сорок рублей. Она умерла в последних числах месяца... - "Что, глухой, да? Два рубля и ни копейки больше" –
    "Как так? - возмутился старик. В ответ ему посыпалась брань. "Ты, может быть, дед, ещё считать не научился? И вообще, где брачное свидетельство?" Старик показал ему одну прописку, одну фамилию с женой, повторно выписанное по архивным данным брачное свидетельство, но тот не унимался. Тогда старик попытался потребовать от фонда социального обеспечения полагающиеся на похороны деньги, но его выдворили за дверь. Старик попробовал было обратиться в суд, но разбирательство затягивалось на годы, и требовало уймы денег, так что оставалось только плюнуть - и махнуть рукой.
    В тот день старик пришёл домой и заплакал - громко, навзрыд. "Вот как бывает в жизни, - горько промолвил он. Мы долгое время сидели молча.
    "А потом заболела дочь, - продолжал старик. - Не выдержала - или это напасть какая...
    3аболела, видишь ли, и всё тут. Сначала муж болел, потом я болел, а она за всеми ухаживала... Вот теперь, говорят, надо ехать на курорт, а деньги, где их взять? Нету. Будь они прокляты! А ты говоришь: работать. Мне и на себя денег не больно хватает." - "А пенсия? - сказал я, и тут же пожалел. Старик так посмотрел на меня, как будто разочаровался во мне.
    Мы снова долгое время молчали. Потом его как прорвало. "А за дрова надо платить? А за свет? Вот крыша у меня протекает, надо починить, где на всё взять? Эти проклятые бумажки... Они ведь не в лото выигрываются, правда? Да?" - и он засмеялся заразительным смехом.
    "Ну, ладно, - промолвил он. - Мне пора на дежурство. А то ведь знаешь, опоздаю, украдут что - так потом с меня спросят. Привет твоему дедушке". - "До свидания, - ответил я и вздохнул. Разговор со стариком расстроил меня. Я долго думал об нём, об этом стороже, о старике, и по дороге домой в первый раз за долгое время закурил.
    Летели дни. Старик тяжёлой походкой всё так же похаживал по двору. Вскоре для нового дома привезли качалки для детей. Ребята из нашего дома вытащили из-за ограждения две качалки и принялись их "обновлять". Сторож, сверкая красными от бессонницы глазами, вприпрыжку скакал за ними. Все сразу же разбежались. Он угрожал, требовал, умолял, но никто так их и не поставил на место... Как он смог их приволочь назад, вряд ли можно даже догадываться...
    Как-то на стройке пропали несколько дверных ручек. Это, конечно, было делом рук рабочих. Однако, произошло это до или после рабочего дня, никто выяснять не стал. У сторожа вычли из зарплаты.
    Однажды рабочие решили над ним подшутить. Зная его подозрительность, они разбросали несколько планочек до входа, а в дверях повесили банку с сильно разбавленной краской. Везде было темно, и старик банку не заметил. Он задел её головой, и краска вылилась ему на лицо и одежду. С трясущимися губами вышел он на крыльцо. У рабочих сразу же сползли с лиц задорные усмешки. Потупив взоры, они разошлись по местам. Старик долго после этого ни с кем не хотел разговаривать. Опустив голову, он ходил со своей палочкой у дома, стараясь никому не попадаться на глаза.
    А тем временем дом набирал нужную высоту. Местность вокруг него заметно преобразилась. Сразу были проложены подъездные пути, дорожки были заасфальтированы, спешно возводились беседки и деревянные "стенки" для детей. А у нас во дворе всё было разворочено. То, что мы делали своими руками, было вырвано с корнем. Вокруг нашего дома везде валялись камни, плиты, балки и прочий мусор - признаки соседней стройки. Сторож вконец измаялся. Как-то раз он даже признался мне, что жалеет о том, что взялся за это дело. Но отказаться теперь не мог, не хотел подводить тех, кто взял его на работу. И он каждый день приходил сюда, чтобы проводить здесь дни и ночи. Через семь месяцев он умер. До конца его работы оставался один день. "Вот как бывает в жизни. Вот как, - слышу я до сих пор эту фразу.... Вот как...

     Май, 1984 года, БОБРУЙСК.
  
                                                                            Copyright © Lev Gunin  









КРАТКИЕ СВЕДЕНИЯ ОБ АВТОРЕ
Лев Гунин (1955 года рождения) - профессиональный музыкант и преподаватель. Литературной деятельностью занимается с юных лет. Автор повестей и рассказов, 12-ти романов, поэтических циклов, книг стихов и поэм, пьес и сценариев. В писательских кругах известен как литературный критик, работы которого опубликованы в книгах, газетах и журналах. Известен и как переводчик с польского, средневековой латыни, немецкого, французского, белорусского, украинского, итальянского, и английского языков. С латыни перевёл алхимический трактат Марсилио Фицино; 2 стихотворения Марциала. С французского - ряд стихотворений де Нерваля, Римбо и Вийона; статьи Шанталь Дельсоль и Мари ЛёПен; с немецкого переводил Рильке и Гюнтера Грасса; с германско-славянского диалекта "идиш" - стихи бобруйского поэта Пинхаса Плоткина. Перевёл с польского книгу стихов Ярослава Ивашкевича "Карта погоды"; стихи Мицкевича, Норвида и Стаффа; сказки Роберта Стиллера; роман "Робот" Адама Вишневского (Снерга). На английский язык перевёл с русского, белорусского и украинского языков, а также с английского на русский ряд своих собственных работ; стихи и эссеистику своих друзей и приятелей: Евгения Алмаева, Мигеля Ламиэля, Юрия Мищенко ("Шланга"), Фарая Леонидова, Алексея Дроздовского, Израэля Шамира, Дэйвида Дюка, Джона Брайанта ("Бёрдмана"), книгу стихов приятеля своего близкого друга - Мигеля Ламиэля: Леонарда Коэна (совместно с Михаилом Гунином). С английского - почти все поэмы Джима Моррисона (в соавторстве с М. Гуниным); переводил Одена, Блейка, Байрона, Кольриджа, Элиота, Китса, Мильтона, Паунда, Спенсера, Шекспира, Уайльда, Йитса. Совместно с Фараем Леонидовым издал книгу избранных переводов Эзры Паунда, в том числе несколько кантос.
Его индивидуальная стилистика впитала особенности бытования русского языка в Беларуси, неповторимые жанровые колориты и традиции. Ранние рассказы основаны на сюжетах из местной жизни, описывают города республики, её пейзажи и быт.
Другие отражают многочисленные путешествия, записки и наблюдения. Особое место занимает Петербург, где автору довелось часто бывать и жить. Неоднократно наведывался в Москву, где как-то провёл почти год. Есть рассказы и циклы стихотворений, посвящённые Минску, Одессе, Могилёву, Вильнюсу, Гродно, Бресту (тут окончил музыкальное училище), Тбилиси, Риге, Парижу, Варшаве, Берлину. В этих и др. городах и странах побывал не как турист, что позволило увидеть "изнанку жизни", запечатлеть уникальный личный опыт.
Работал преподавателем в музыкальной школе, руководителем художественной самодеятельности, музыкантом в ресторанах и кафе, выезжал на гастроли с рок-группами. Наиболее длительное и плодотворное сотрудничество связывало его с известными в Беларуси музыкантами Михаилом Карасёвым (Карасём) и Юрием Мищенко (Шлангом). Гастрольные поездки и своеобразная музыкальная среда (академ. и поп-рок-сцена) давали пищу и стимул рассказам. Трагическая смерть брата Виталия, талантливого художника и разностороннего человека, повлекла за собой тяжёлый психологический и духовный кризис, негативно отразившийся на процессе художественной эволюции. 
В первой половине 1991 г. Лев Михайлович вынужден был покинуть родную Беларусь, СССР - и переехать в Варшаву, где он и его близкие планировали остаться. Однако, не по своей воле они (Лев, его мать, жена и две дочери) оказались на Ближнем Востоке. Целых три года (в течение которых делались безуспешные попытки вернуться в Беларусь или Польшу) "выпали" из творчества: за это время не написано ни одного литературного произведения. Тем не менее, и эти впечатления позже нашли отражение в разножанровых текстах. Рассказ "Патриотка" был задуман и схематично "расчерчен" (составлен план) именно в те годы. Изучение двух семитских языков (в том числе арабского) - зачлось в достижения тех лет.
Бегство с Ближнего Востока удалось лишь за океан, и беглецы оказались в Квебеке (французская часть Канады). Привязанность к Монреалю можно охарактеризовать как "любовь с первого взгляда". С 1994 г. Лев Михайлович безвыездно (с выездом имеются проблемы) проживает в Квебеке. Тут самостоятельно изучил компьютер, работал зав. компьютерным отделом телефонной компании, тестером военно-прикладных программ; ночным аудитором; аккомпаниатором; преподавателем фортепиано в элитном колледже; разносчиком прессы; в телемаркетинге (продажа французских и английских газет населению); был хористом в широко известном хоре Сан-Лоран (дирижёр: Айвон Эдвардс), участвовал в концертах с Монреальским Симфоническим оркестром (дирижёр: Шарль Детуа), и т.д.
В Монреале много лет сотрудничает с местными музыкантами: инструменталистами и вокалистами; записал несколько альбомов своих песен; участвовал в четырёх монреальских фестивалях; выступал в концертах и с концертами; получал отличительные знаки и награды. Воспитал двух дочерей, таких же разносторонних: старшая окончила элитный колледж по кл. фортепиано и музыкальное отделение университета, затем: переводческий факультет; младшая - балерина и психолог.
С Монреалем связано продолжение литературного и музыкального творчества. Тут написаны, отредактированы, или закончены десятки произведений. В них отражена особая концепция автора, которую можно назвать "эзотерический историзм". Гунин: автор обширных и хорошо документированных работ по Великому княжеству Литовскому (см. ссылки сетевых энциклопедий). Вероятно, его деятельность как историка как-то перекликается с литературной манерой.
Активный член литературной среды, связан (или был связан) дружбой, творческим сотрудничеством, публикациями, знакомством или полемикой с Андреем Вознесенским, Владимиром Батшевым, Ноамом Чомским, Никитой Михалковым, Павлом Мацкевичем, Ю. Мориц, Борисом Стругацким, Е. Боннэр, Новодворской, Сергеем Саканским, Владимиром Сорокиным, Дмитрием Быковым, Григорием Свирским, Фараем Леонидовым, Олегом Асиновским, Евгением Алмаевым, Владимиром Антроповым, Ларисой Бабиенко, Борисом Ермолаевым, Юрием Белянским, Кареном Джангировым, Мигелем Ламиэлем, Джоном Брайантом (Бёрдманом), Дэйвидом Дюком, Мишелем Хоссудовским, Агнешкой Домбровской, Савелием Кашницким, Даном Дорфманом, Исраэлем Шамиром, Сергеем Баландиным, Мани Саедом, Карен Ла Роза, Владимиром Податевым, Ольгой Погодиной, Екатериной Шварц, и др. литераторами и общественными деятелями. 
Автор предлагаемых вниманию читателей рассказов: разносторонняя личность. Он полиглот, талантливый пианист, одарённый фотограф и создатель музыкальных видеороликов, тонкий переводчик, признанный историк (специалист по ВКЛ), знаток древних языков. Он коллекционер; музыковед; литературный критик; композитор (автор сочинений в жанрах инструментальной, симфонической, вокальной, хоровой и электронной музыки); философ; полит. журналист; автор политико-исторических работ.
О том, какая из его ипостасей наиболее яркая: судить читателям.

А. М. Левицкий