Избранные рассказы, ТОМ 6-й

Лев Михайлович Гунин
ИЗБРАННЫЕ РАССКАЗЫ


В шестой книге избранных рассказов (и повестей) Л. М. Гунина, охватывающих обширный период его творчества (1973-1999), представлены три ранних рассказа.
Отредактированные в период с 1995 по 1999 (2002) год, рассказы этого автора, при всей спорности подобного утверждения, могут претендовать на статус «нового направления», отражающего уникальный «индивидуальный стилизм».
На фоне «авангардности» мышления автора, его проза, возможно, один из редких (если не единственный) удачных примеров попытки окончить «распад времён», связав дореволюционную русскую литературу с её современным бытованием.


© Л.М. Гунин, 1980 – 2000 (2012);
© Парвин Альмазуки, заглавное фото, 1999;
© Лев Гунин, дизайн обложки, 2012;
© Л. М. Гунин, художественное оформление, 2012.


All rights reserved. No part of this publication may be reproduced or transmitted in any form or by any means electronic or mechanical, including photocopy, recording, or any information storage and retrieval system, without permission in writing from both the copyright owner and the publisher.
Requests for permission to make copies of any part of this work should be e-mailed to author.



ISBN: 9780463906996












СОДЕРЖАНИЕ
 
   

    ОБ АВТОРЕ

   АВТОР И ЕГО РАССКАЗЫ
        

ПРИЗРАК
СЛАВА КПСС
ВЫСТРЕЛ

КРАТКИЕ СВЕДЕНИЯ ОБ АВТОРЕ
    
 













                                                            ОБ АВТОРЕ
       Это произведение открывает серию публикаций избранных рассказов одного из самых необычных писателей современности – Льва Гунина.
       Он не только особенный автор, но и человек с необычной судьбой.
       В 9-м классе школы совершенно случайно и без всякого основания попадает в поле зрения "гиен" из партаппарата и "органов", и с того момента начинается жестокая травля. Молодой человек принимает вызов, в одиночку идёт на неравную дуэль с нечестными сотрудниками КГБ.
       Не являясь частью диссидентского движения и не поддерживая преклонения перед Западом, он вёл свою собственную игру, по своим собственным правилам и понятиям. Будучи скромным педагогом детской музыкальной школы и ресторанным музыкантом, добывал информацию, какую затруднялись получить даже сотрудники местных силовых органов или иностранные разведки. Достаточно сказать, что Лев Михайлович составил обширный справочник руководителей и сотрудников горкома и горисполкома, КГБ и милиции, директоров школ и руководителей местных предприятий Бобруйска и Минска, с указанием адресов и номеров телефонов, номеров служебных и личных машин, имён секретарш и любовниц. Это беспрецедентный случай за всю историю СССР, страны, где засекречено было всё, не говоря уже об адресах и телефонах должностных лиц и сотрудников КГБ.
       Этот уникум знал коды так называемых военных "вертушек" и другие секретные коды для бесплатных звонков за границу и по межгороду; собрал буквально "тонны" всякой засекреченной информации. Он не извлекал из этих сведений никакой личной выгоды, ни с кем не делился ими. В последние годы существования СССР Лев Михайлович был уже связан со многими известными деятелями, такими, как супруга Сахарова Елена Боннэр, Валерий Сендеров, Владимир Батшев, и др. Не будучи членом НТС, он оказывал известное влияние на руководство Народно-Трудового Союза, участвовал в легендарном съезде НТС в Санкт-Петербурге. Представитель НТС в Париже и легендарной семьи, Борис Георгиевич Миллер, стал его старшим другом, опекал его в Париже, выделил среди других в Петербурге, и даже приезжал к нему (вместе с женой, известной переводчицей и литератором) в Бобруйск.
       В те годы Лев встречался с корреспондентами зарубежных газет (таких, как Chicago Tribune и New-York Times), с заместителями послов Великобритании, США и ФРГ (Дарья Артуровна Фейн, и др.), со специальным посланником американского президента, Николаем Петри. Этим людям он не выдавал никакой секретной информации, не предавал национальных интересов страны, в которой родился и жил. В беседах с ними он неизменно заводил речь о подрывной деятельности одного карликового государства, действующего (по его мнению) против интересов как СССР, так и Запада. Он пытался обратить их внимание на диверсии и провокации спецслужб этого мини-государства на советской территории, но неизменно натыкался на глухую стену "непонимания". Та же реакция высших советских руководителей (с которыми удалось наладить телефонную связь) натолкнула Льва Михайловича на догадку о международном межгосударственно-корпоративном сговоре, о котором, по-видимому, знали настоящие патриоты России и советских республик, Франции, Польши, Германии, и США. Если бы таких патриотов не было в правительствах и силовых органах СССР и других стран, то уникальные "шалости" Льва Гунина обошлись бы ему, вероятно, гораздо дороже. Более того, национальные интересы даже того самого мини-государства, о котором шла речь, по идее, вступают в противоречие с его же ролью как важнейшего плацдарма упомянутого мирового заговора, со всеми соответствующими выводами.
       Лишь через пятнадцать лет после развала СССР, когда это уже не могло никому и нечему повредить, Лев Михайлович вбросил в Интернет часть собранной в советское время информации, и опубликовал в Сети свой двухтомник Кто Есть Кто в Бобруйске, с подробными сведениями об элите города прошедшей эпохи, об авторитетах и видных фигурах уголовного мира и дельцах теневой экономики, о руководителях предприятий и ведомств, о высших должностных лицах и сотрудниках КГБ.
 
       Лев Михайлович составил Антологию русскоязычной поэзии Бобруйска 1970-1980-х, с добавлением стихов связанных с Бобруйском авторов из Минска, Бреста и Гродно.
 
       Одной из главных целей той же международной клики было (и остаётся) уничтожение традиционных религий, исторически сложившегося общества (в первую очередь - традиционной семьи), и всего культурно-исторического наследия, начиная с архитектуры. Отсюда иррациональные и не объясняемые никакими "причинами" (даже "борьбой с религией") варварские разрушения церквей и в целом исторической архитектуры. Бесценные памятники были разрушены в Москве и в других городах СССР (в первую очередь – в Беларуси и на Украине, где уничтожено почти всё!). По той же схеме и с тем же остервенением методично уничтожалось наследие прошлых веков в главных городах США. (Сегодня разрушительство уже захватило пол-Европы, Ближний Восток и Канаду. Ни одна цивилизация не разрушает себя саму. Это дело рук невидимых врагов, интригами и террором захвативших главные рычаги). В период жизни в СССР, Лев Гунин пытался противодействовать варварскому сносу целых кварталов в городах Белоруссии, в первую очередь: в Бобруйске. Не случайно именно эта его деятельность вызвала наибольшую злобу могущественных сил и самую интенсивную травлю, вплоть до фактической депортации из СССР.
       Получив известные гарантии от иммиграционных властей 2-х западноевропейских стран, Лев Михайлович был вынужден выехать с семьёй к родственникам и друзьям в Польшу, где планировал остаться, либо перебраться в ФРГ. Однако кому-то очень не хотелось, чтобы он задержался в Европе… Гунины были по факту похищены и силой доставлены на Ближний Восток, откуда удалось вырваться лишь через три с половиной года, не без косвенной помощи Международной Амнистии.
 
       Оказавшись в Квебеке, Лев Михайлович не стал марионеткой властей и спецслужб Запада, не вписался в общество двойных стандартов и лицемерия. Его открытые и прямые высказывания, и отказ от лживых показаний в Иммиграции привели и тут (где самая невинная  критика "неприкасаемого"-неподсудного мини-государства [см. выше] – и ты уже в чёрном списке) к злобной травле. В нарушение международных законов об апатридах, его и членов его семьи около 10 лет держали без какого-либо гражданства, что разрушило все перспективы на лучшее будущее и достойную жизнь. Вопреки владению в совершенстве английским языком и быстрому освоению французского, перед ним искусственно закрыли все двери.
       Серьёзный музыкант высокого уровня, прекрасный педагог, неплохой фотограф и программист-любитель, эксперт по компьютерным технологиям, человек с множеством других знаний - Лев Михайлович оказался в плену заколдованного круга прозябания. Престижные работы в начальный период жизни в Монреале, участие в музыкальных фестивалях, и допущение его к другим – позже наглухо захлопнувшимся – возможностям имели место вопреки установке властей, исключительно за счёт помощи "упрямых", благородных и честных канадских граждан, отважно вставших на защиту несправедливо пинаемого талантливого человека. Но и тогда, на фоне гонений со стороны иммиграционного ведомства, все эти достижения не значили ровным счётом ничего.  Ни участие в известных музыкальных коллективах, ни интересная работа не могли рассеять кошмар репрессий силовых структур. Вся зарплата Льва Михайловича уходила тогда на оплату иммиграционных процедур и адвокатов. А после того, как в начале 2000-ных в Канаде произошёл негласный реакционный переворот, частная инициатива ради помощи и спасения таких преследуемых праведников, как Лев Гунин, стала либо слишком опасна, либо невозможна по определению.
       Вопреки получению канадского гражданства, он так и остался "невыездным", не имея возможности посетить родную Беларусь, могилы родных и близких. С 2004 года живёт под негласным домашним арестом, и, стоит ему выйти за пределы некой воображаемой границы (ближайших кварталов, своего района), как его задерживает и допрашивает полиция, и возвращает домой.
 
       С 2001 года стартовала травля в медицинских учреждениях Монреаля. Иммиграционное ведомство сфальсифицировало флюорографию, чтобы, под предлогом мнимого "туберкулёза", силой упрятать на принудительное "лечение" в закрытое инфекционное отделение, и, одновременно, заблокировать получение гражданства. (Только вмешательство честных врачей и ООН сорвали планы моральных уродов). Анализы, сделанные в местных лабораториях, систематически пропадают; ему отказывают в медицинской помощи; охранники и полиция демонстративно и с вызовом сопровождают до дверей больниц и обратно, цепляются и третируют. Несколько раз в кабинетах поликлиник и в отделениях Скорой Помощи местных больниц отказывались лечить травмы, полученные в результате нападения "хулиганов". Приёмные (триажные) медсёстры неоднократно устраивали преступные провокации. Даже тогда, когда его сбили машиной, его не стали лечить, и - в резкой форме - отказались направить на УЗИ повреждённых сосудов. Когда, вопреки медицинской администрации, УЗИ всё-таки сделали, и выявился травматический тромбоз, лечения и дальнейшего наблюдения врачей (follow-ups) всё равно не предоставили, тем самым обрекая на смертельный риск попадания одного из тромбов в сосуды головного мозга или сердца, и на нечеловеческие пытки жуткой болью. Чуть ли не 3 месяца пострадавший был прикован к постели, и встал на ноги лишь благодаря настойчивому самоотверженному самолечению, с использованием нестандартного подхода и не конвенциональных методов. Но угроза рецидива не исключена. Не предоставив лечения, умышленно заложили долговременную бомбу с часовым механизмом.
 
       К 2016 году десятки (если не сотни) задержаний и допросов полиции, и отказ в элементарных анализах, антибиотиках и диагностических процедурах, окончательно подорвали его здоровье, осложнениями раздув незначительные проблемы до масштабов катастрофы. Один из врачей косвенно признался в том, что намеренно подрывал здоровье Гунина: тот, мол, виноват в финансовых потерях этого эскулапа и, заодно, канадской казны. Разве это не отдалённые последствия канонады периода конфликта с иммиграционным ведомством, и не месть за устные высказывания и за критику неподсудного мини-государства?
 
       На целый год жизнь Льва Гунина превратилась в ад. И, если бы его не спас врач, в силу своего происхождения и принадлежности к "не титульным" группам, по определению не состоящий в силовой "тусовке", и, если бы Лев Михайлович не обратился в больницу за пределами Монреаля, его бы так и угробили.
       Этой катастрофе сопутствовала трагедия резкого изменения внешности, иллюстрацией которой может служить пример другого преследуемого: Юлиана Ассанджа.
       После нескольких кризисных моментов и чудовищных происшествий в отделениях Скорой Помощи, серии вспышек опасных инфекций и трёх операций, его жизнь висит на волоске, напрямую завися от прекращения травли. Но нет и близко указаний на то, что наблюдение полиции за ним прекращено, что слежка снята, и что ему позволят спокойно зализывать раны. Его продолжают искусственно изолировать и, одновременно, окружать стукачами; его телефонная линия и Интернет систематически отключается; ему перекрывают любые возможности заработка.
       Эпохи, когда борьба идей и мнений проходит в рамках джентльменских соглашений, и когда тот, кто наступил кому-то на больную мозоль, не получает гирей по затылку, измеряются всего лишь годами или десятилетиями.
       А этот человек умудрился разозлить опасных змей даже в такую эпоху.
       Что уж говорить о глобальном наступлении реакции после 2001 года: когда на каждого, кто приходится не ко двору, спускают всех собак?

       Тем временем варварское разрушение Монреаля – города, который Лев Гунин полюбил с первого взгляда, - вступило в свою наиболее оголтелую, злокачественную фазу. Антихристианские, антиклерикальные и антиевропейские устремления всецело подчинённых тайным организациям, интересам карликового государства и доктрине "Нового Мирового Порядка" местных и федеральных кругов привели к сносу десятков старых церквей, среди которых были монументальные памятники прошлого неописуемой красоты, к исчезновению целых кварталов и даже огромных районов с исторической застройкой, фактически – целых городов (до того, как они влились в Монреаль): таких, как Ville-Marie, Pointe-St.-Charles, St.-Henry, LaSalle, Griffintown, и т.д. Была разрушена вся дававшая вдохновение и стимул к существованию жизненная среда, подрывая устойчивость внутреннего мира (и, соответственно – здоровье) тысяч монреальцев. Репрессии против всех, кто осмелился встать на пути экскаваторов и тракторов разрушителей, коснулись и Гунина, тем самым повторяя и копируя "бобруйскую модель". 
 
       Трудно не согласиться с тем, что автор, продолжавший в подобных обстоятельствах интенсивно заниматься творчеством и вложивший столько напряжённого труда в создание достойных самого взыскательного читателя произведений – совершил подвиг.
 
           

АВТОР И ЕГО РАССКАЗЫ

I
       Несколько критических работ, посвящённых своеобразной манере и литературно-философской концепции Льва Гунина, сосредотачиваются на исторических параллелях, литературных предшественниках и влияниях, и на социально-общественном резонансе вокруг этого – ни на кого не похожего – автора.
       «Если XIX век потрясал запоздалым триумфом героического, то следующее за ним столетие дебютировало манифестом антигероя. Уже Ubermensch Ницше с точки зрения тогдашнего societe actuel воспринимался untermensch’ем, поправшим рыцарский (героический) постулат. Апофеоз героического у Ницше: это лента Мебиуса архетипа, завершение его конечной логической эволюции (finale mortalis). Характерно, что не сам герой, но пьедестал, фон его высших деяний (война) - развенчан Мандельштамом и Ремарком. Стержневой персонаж Владимира Набокова, Аполлинера, Франца Кафки, Патрика Зускинда: типический антигерой, не снисходящий до критики своей полярности из-за ее тотального опошления (mauvais ton!).» (Орлицкий, Клемент Николаевич, «Альтернативная составляющая, или глобальный анти-герой», 2011).
       «Интересная деталь. – пишет тот же критик. - На том, раннем, этапе новый heros сосуществовал с положительным типом (антагонистом), подававшимся как несомненно полезный и состоявшийся (позитивный) характер. Судья, Полицейский, Бургомистр, Полковник, Губернатор подавляли своей адекватностью, но, вопреки отсутствию в их адрес какой-либо критики, пугали, отталкивали».
       «За пределами философии, искусства и литературы такое сосуществование продолжалось (уже в XXI веке), противопоставляя отщепенцам-художникам квакеров и банкиров, руководителей спецслужб, политиков, генералов, тюремщиков, палачей. Претендуя (вслед за Ницше) на упразднение шкалы нравственных ценностей, культурологический мейнстрим на самом деле уцепился за альтернативную шкалу, пусть лишь подразумеваемую. Практика неназывания породила ее изуродованную тень, в черни каковой прячутся аферисты и манипуляторы, главы профанативных музеев, обласканные властью модные критики, советники президентов и лауреаты престижных премий. Еще более исковерканная проекция той же тени отражена в кривом зеркале политики, где образ антигероя становится образом маленького человека, ефрейтора с характерной челкой или президента с лицом дебила (словно в доказательство того, что и макака может управлять государством), уже без всякой связки с антитезой.»
       Расщепление категориальных сущностей-единиц в обход дихотомической основы подметил другой критик, усмотревший в «волшебном зеркале» прозы Льва Гунина ретроверсийные построения по принципу законов обратной связи (И. В. Лупов. «На стыках иллюзионизма. О прозе Л. М. Гунина»).
       Этот автор замечает, что разрешение диссонансной напряжённости дихотомичности монад не просто отрицается у Гунина, но оспаривается на уровне альтернативных законов. Его героями, их поступками и связью событий управляет не формальная логика, и даже не кафкианская внешняя «антилогичность», но «целая вселенная иных, не осознаваемых нами, законов» (конец цитаты).
       Если классическая диалектическая модель придерживается схемы, по которой «Движение и развитие в природе, обществе и мышлении обусловлено раздвоением единого на взаимопроникающие противоположности и разрешение возникающих противоречий между ними через борьбу» (И. Ф. Зубков. Курс диалектического материализма. Москва, Издательство Университета Дружбы Народов, 1990.], то ход развития наших мыслей и мотивация поступков у Гунина частично основаны на синкретной логике (И. В. Лупов).
       Орлицкий прослеживает историчность , заложенную в качестве фундамента-основы источников, из которых возникли такие произведения, как Петербург, Записки Лысого Человека, или Парижская любовь:
       «Такой этический дуализм в форме расщепления морали мог существовать бесконечно, вплоть до «конца цивилизации», если б не... Впрочем, и без этого НЕ эра пост-героя есть и будет, поскольку знак препинания (запятая или многоточие) состоялся в единственном экземпляре, не поддающемся тиражированию, рациональному осмыслению. Гунина нельзя воссоздать, как нельзя воссоздать инопланетный космолет со всем его персоналом; ему нельзя подражать, как нельзя подражать всему, что не удается рационально осмыслить. Только ему, единственному, выпало совместить в себе антигероя с анти-антигероем, что не удавалось никогда и никому (...)».
       И далее:
       «Еще один парадокс: при всех издержках авторского великовозрастного бунтарства, если и существует визитная карточка нашего времени – это рассказы и романы Гунина. В них самый нерв эпохи, ее неприкрытая суть».
        
       II
       Любопытно, что и Марина Тарасова, с её пересекающимися с вышеприведенной оценками, излагает свои суждения тоном неоднозначного и противоречивого отношения (Марина Тарасова. «Феномен Гунина». 2006):
       «Парадоксально, но именно Гунин оказался тем человеком, на которого массы стали смотреть с обожанием и надеждой. Пренебрегая опасностью, личными интересами, выгодой и всем остальным, он продолжает говорить то, что считает нужным. Он оказался на месте Салмана Рушди, но только без поддержки и защиты государства. Живой и на свободе только за счет того, что пока еще в нейтральной Канаде, он прозябает, подвергается гонениям и травле, но упрямо стоит на своем. Соответствует ли эта картина действительности - не суть важно. Враги и недруги Гунина, сами того не осознавая, сформировали именно такой образ оппонента, который теперь не выжечь и каленым железом (...)».
       «Уязвимость деспотических форм мышления как раз в том и состоит, что "пресечение дискурса, альтернативных этических высказываний автоматически означает неправоту". Только спустя годы мы стали понимать, что не все, о чем писали советские газеты, было ложью (...)».
       Тут, не так тонко, как у Орлицкого, и всё же весьма наблюдательно, подмечено нечто особенное: произведения Гунина: это глоток свежего воздуха в атмосфере неофеодальной (термин, пущенный в оборот именно Львом Гуниным, и, как ни странно, прижившийся и в России, и на Западе) тирании и драконовских запретов, но, если бы не эти глобальные табу, их ценность и значение, возможно, имели бы иной формат или масштаб.
       И для неё непохожесть, равно как известность и значение творчества Гунина: из области парадоксов. Насколько повлияла на это суждение политизированная компания дискредитации этого автора всеми вменяемыми и невменяемыми способами – покажет время.
       При всём достаточно критическом отношении Орлицкого, его анализ и суждения дают точную и объективную картину:
       «В прозе малых и средних форм он не успевает разогнаться для удара о стену головой, оставляя на беговой дорожке чистого листа достаточно цельные, отточенные тексты. И вдруг – совершенно ошеломительный вопрос: что считать его авторскими текстами? По утверждению его адвокатов, десятки (или сотни) версий рассказов генерированы недругами, вслед за которыми почин подхватила толпа. Сформировался целый народный жанр, своеобразная гуниана. Знатоки сообщают, что единственное собрание подлинников находится на сетевом портале balandin.net , но странно: ни в одной из крупнейших электронных библиотек (либрусек и прочих) этих подлинников не отыщешь. Вместо них там размещены карикатуры на его рассказы и романы: то ли древние докомпьютерные версии, то ли искусственно составленные пародии. Не будем гадать, по каким законам на запрос о его поэзии Гугл впереди всех 26 тысяч файлов выплевывает «Стихи в прозе» – письмо безумной девушки из рассказа «Треугольник», составленное (по сюжету рассказа) в психбольнице; или какими тегами в исходнике заставили Яндекс и Гугл вместо ссылок на подлинники у Баландина отсылать на страницы растиражированных кем-то фальшивок (...).
       «Никто не может открыто высказаться о нем не под псевдонимом, без гарантии быть табуированным, и в первую очередь собратьями по цеху. Лишь знатоки в курсе, что это происходит не спонтанно, а по воле нескольких авторитетов, от которых, как круги по воде, расходится всеобъемлющий остракизм. Откуда такая стойкая травля? Кто ей дирижирует? (...)»
       О том, что происходит что-то из ряда вон выходящее, говорит уже хотя бы то, что Орлицкий так и не называет этих «авторитетов», хотя их имена известны всем...
       И, словно ускользая, от этого называния, он «убегает» в анализ конкретных произведений:
       «Вторая Трилогия несет скрытые знаки того, что является «продолжением», или, скорее, расширением Первой. В ней: та же идея перерождения платоновского универсалия, или, если угодно, псевдоуниверсалия. Как и в Первой Трилогии, где воскрешение Лауры не реинкарнация душ (как многие думают), возникает феномен «перерождения» одних персонажей в другие, и разворачивается монументальное эзотерическое действо, пугающее своей реальностью. Эротизм и политика: всего лишь приправа к эзотерическому яству, способ объяснения сложных для понимания вещей. «Парижская любовь», где город и персонаж ошеломляют идентичной неповторимостью, раскрывает целые «черные дыры» психологических загадок, шокирует каскадами подсознательных комплексов, о которых большинство из нас даже не догадываются. Нами правит бессознательное: это всего лишь фон произведения, внешний его слой, флер. Чуть глубже коренится вывод о том, что нами правят не индивидуальные комплексы, но во взаимодействии индивидуальностей. (Пара / несколько личностей / масса («массовые психозы»). Механизмы координации бессознательного Я, пары и социума тайно доминируют над рациональным и рассудочным. Еще глубже очерчена догадка, что за стеной сознания с нами соседствует совершенно иной мир, с его немыслимыми законами. Индивидуальное и общественное безостановочно латает эту условную перегородку, что то там, то сям дает течь, но в ходе нескончаемого марафона «антимир» неизбежно хлынет в какую-нибудь брешь: и, не замеченное никем, перерождение нашего мира начнется уже сегодня».
       «Патриотка» - о том же, не о политике. Это «выверт» сознания, или, скорее «реальности», где четырехмерное пространство «зачесано» под ковер одномерности. Трехступенчатое падение в бездну деградации (отсюда по-видимому выбор трилогии) сопровождается скрытыми астрофизическими параллелями, вызывающими в памяти свежие теории Никодема Поплавского. Политическая плоскость, как одномерное пространство (своего рода «черная дыра»), поглощает многомерность живого бытия. За описанием Катара и Палестины наверняка кроется личная тайна. За глубоким знанием арабской письменности тоже что-то стоит».
       «Последняя часть Трилогии 2 – «Пассия» – переносит эпопею упрощения в бытовую (личностную) плоскость, сплющивая ее на манер политической и добавляя детективно-фантастический вектор. Здесь фантастика призвана выделить прозаичность деградировавшего бытия: тем, что не раскрашивает, а лишь затемняет его. И тут автор интригует «внелитературными» моментами. Произведение появилось в Сети не позже 1996 г. (первая или вторая версия), на бесплатном сайте top secrets американского министерства обороны. Островное государство Тринидад и Тобаго описано слишком живо, чтобы не заподозрить осведомленности из эксклюзивного источника. Проблема вопиющего самоуправства нефтедобывающих компаний, их статуса государства в государстве – о которой до сих пор не так много написано, – подается со знанием дела. На ум приходят разоблачения Форсайта, едва ли не первым вскрывшего злокачественные язвы таких явлений как наемнические армии и «стратегическая» промышленность. В «Пассии» эти проблемы объединены выводом о процессе необратимого феодального дробления современных государств, обреченных на гниение заживо. Если сопоставить последние части обеих трилогий («Шоу» и «Пассию»), то, при всей кажущейся разнохарактерности (разножанровости), в них замечается много общего. Как Станислав Лем в «Футурологическом конгрессе», Гунин заглянул в недалекое, но все-таки будущее, поразительно верно очертив его страшилки. Напрашиваются параллели и с рассказом «Страж-Птица» Роберта Шекли. Сегодня, когда беспилотные дроны вот-вот начнут пикировать на нас в наших же городах, эти предупреждения больше не кажутся чистым вымыслом («бредом»)».
       «На противоположном полюсе отдельным явлением высится «Треугольник» (1990-1997). Этот эпистолярный мини-роман удачно соединил прошлые и будущие находки . Как у Хемингуэя, характеристика персонажей встает из прямой речи, и, тем не менее, изображает их точней любой описательности. Индивидуальность героев очерчена на грани невозможного, что относится и к их неповторимой манере. Если костяк не основан на подлинных документах (что вовсе не умаляет авторского таланта), из подобного рода перевоплощений веет чем-то запредельным. Пожалуй, это первая в истории литературы художественная «экранизация» электронной переписки. Этот рассказ: о пустоте современного мира, о его элитах, о дилемме нравственного выбора (...)».
       «Другой пример подобного авторского перевоплощения: рассказ «Петербург» (1986 – 1995, С.-Петербург – Монреаль). Одновременно это образец зрелой и совершенной стилистической цельности: один из немногих в прозе последних десятилетий. Процесс медленного перерождения Аркадия Дмитриевича в «человеко-город» сопровождается целой сагой о Городе на Неве, с прихотливыми изгибами-искажениями больного сознания. В этой расфокусировке вся суть эзотерической природы сравнительно молодой метрополии. И опять, как практически везде, автору посчастливилось создать аутентичную атмосферу, неповторимую, самодостаточную (...)». /конец экстракта/
        
       III
       В свою очередь, Марина Тарасова сосредотачивает своё внимание на всей совокупности деятельности Льва Гунина как особом феномене, «обогнавшем» своё время и предвосхитившем особенности грядущей эпохи:
       «На Восьмое марта получила открытку от подруги. К ней был приаттачен весьма искусный стишок. Взлянула мельком на фамилию автора. Нет, подумала, мне она ни о чем не говорит. А вот приклеилась к языку, как банный лист к... Не давало покоя ощущение, что имя автора я где-то уже видела. В памяти вертелись ассоциативные цепочки, как цепочки рибонуклеиновой кислоты.
       Что ж, Маринка, сказала я себе. Зайдем в Сеть. И зашла. И о... остолбенела. Заграничный Гуглик выплюнул столько электронной макулатуры, будто вся информация на свете была только о Гунине. Наш Рамблер постарался переплюнуть английскую поисковую машинку. И - надо сказать - постарался на славу. Самые популярные имена, от Павлика Морозова до этой дрючки-сердючки, чья дача затмила пугачевскую, позавидовали бы рейтингу Гунина. Просто лопнули бы от злости. Его имя повсюду торчало из Сети, как селедка из кармана выпивохи. Его подавали на завтрак, ужин и обед, на праздники, дни рождения и свадьбы под разным соусом, но больше ругали. Оно и понятно: чем больше ругают, тем шире известность.
       Одно я никак в толк взять не могла: кто такой этот Гунин. Что он такое? Очередная виртуальная личность, ловко сработанная московскими шутниками? Псевдоним известного лица, задумавшего грандиозную и веселую профанацию? Признаться, я была разочарована, когда узнала, что он реальный тип, да к тому же немолодой.
       А вот картина до конца не прояснилась. Можно было подумать, что тут не один Гунин, а целая их тройня, утихомирить которую не удалось ни одному "мировому правительству" (...).
       Мне все-таки кажется, что настоящая причина царствования Гунина в РуНетах и в КаНетах запрятана глубже. Задолго до вэб камер, "блогов-эклогов" и повального эксбиционизма он один из первых изобрел его вербальный суррогат (...).
       В своих, распахнутых напоказ дневниках, где юный Лев описывал себя и свою жизнь со всеми ее подробностями, он прилюдно раздевался гораздо откровеннее, чем это принято у московских концептуалистов. Профессиональный стриптизер никогда не снимет с себя все до ниточки. Он остается в невидимой "одежде", состоящей из мышц, тела, которое он "носит" с достоинством. В бесчисленных автобиографиях, дневниках, записках и мемуарах Гунин раздевается безыскуснее, бесстыднее, без напускного достоинства. Именно это и сделало его самой известной неофициальной фигурой русского и канадского Интернета. Это не литература как таковая, а потайное окно в чужую квартиру. Через него возможно подсматривать сейчас, сию минуту. Иначе говоря, не читать, а владеть. Отсюда и размноженное сотнями "биографов" житие Гунина, новый и быстро набирающий обороты популярный жанр.
       В том же направлении работают бесчисленные версии гунинских сочинений. Я насчитала 15 версий трилогии "Парижская любовь" и целых 25 - "Снов профессора Гольца". То ли сам автор с любовью "обнародывает" каждый свой черновик - любую промежуточную редакцию, - год спустя заявляя, что стал жертвой врагов и провокаторов, то ли это, как и его биографии - народное творчество. Миф о Гунине, как и ряд версий его работ - убеждена - создает народ. "Феномен Гунина" - это мощное народное движение, которое спонтанно возникло в ответ на усиливающиеся по обе стороны океана репрессии (...).
       Легенда Первая: Гунин - гений, которого не издают из-за того, что он смелый правдолюб, неугодный влиятельным людям. Поэзия. Прежде, чем понять, что она такое, толковый редактор должен выбросить за борт балласт не убедительных или просто слабых стихов. Иначе при всем обилии "перлов" читать невозможно, раздражает (...).
       Легенда Вторая: Гунин знаменит по праву. Он - один из звезд. "Среди них вращался, с ними дружил и пил". Его приятели, друзья, знакомые: Игорь Корнелюк, Ирина Отиева, Лариса Долина, Валентина Толкунова, Лев Лещенко, Владимир Сорокин, Эдуард Лимонов, Андрей Вознесенский, Ноам Чомский, Григорий Свирский, Сергей Саканский, Никита Михалков, Леонард Коэн, Целин Дион, Святослав Рихтер, и т.д. Имен страницы на две. Правда ли это? Из биографических данных выясняется, что Корнелюк был знаком Гунину по музыкальному училищу в Бресте, где оба учились. Встречались, когда первый перебрался в С.-Петербург. С Отиевой Гунин мог познакомиться во время ее гастролей в Бобруйске и в Минске, или через Мишу Карасева ("лабал" в его группе), или через вокалистку Олю Петрыкину. С Долиной его свел композитор Анатолий Крол - как и сам Гунин, бобруйчанин. Другие звезды советской эстрады попадали в рукопожатия или объятия Льва только потому, что его брат Виталий, как мне объяснили, был умным, деловым и предприимчивым человеком, и с помощью знакомств старшего брата организовал широкую антрепризу. Сам Лев там присутствовал постольку поскольку. И так с любым из длинного списка. Не было его в жизни этих людей. Он упустил возможность постоянного общения с ними, не заинтересовал или оттолкнул от себя сварливым характером, болтливостью и подозрительностью. Промелькнул на их горизонте кратким эпизодом - и скрылся. Его учили знаменитые музыканты, выдающиеся композиторы? Тем хуже для него, значит, он ничему от них не научился. Иначе его биография сложилась бы не так, как сложилась (...).
       Легенда Третья: Гунин - борец за свободу и справедливость, ставший жертвой всемирного заговора, преследующего "борца" за его убеждения. Правда ли это? В моем понимании борец за свободу - это тот, кто, обладая чувством реальности, добивается возможных в данной ситуации положительных сдвигов. Явилась бы я на работу к обеду, осыпая бранью работодателя. Можно подумать, что назавтра меня не вышвырнули бы за порог! Гунин сочинил оскорбительную для Алексея Алехина статью. После нее не только в "Арионе", но и в других изданиях его имя сделалось нежелательным. Он оскорбил двух критиков, людей очень влиятельных в литературных кругах (...). При всей эфемерности его общественного статуса, он обладает неординарной способностью задевать людей за живое. Обиды, наносимые им, не заживают многие годы (...). Защищая своего друга К. С. Фарая, он задрался с Быковым (...) и с Костей Шаповаловым. А ведь не кто иной, как Костя - единственный, кто, несмотря на оппозицию, опубликовал его стихи (...).
       Несмотря на все это человек в центре мифа оказался идеальной фигурой для стихийного народного движения, у которого не осталось других героев. Так называемые либеральные круги (Новодворская, Явлинский и другие) на самом деле - "слуги американского империализма", с потрохами, как любили говорить Повзнер и Зорин (...). Вчерашние диссиденты - Боннэр, Синявский, Бродский, и, возможно, сам Сахаров - хотели, как выясняется сегодня, свободы не для всех, а только для [избранных] (...). /конец экстракта/
       Оспаривать эти суждения не имеет смысла: перед нами образ, метафора. И сама эта оценка из далёкого уже сегодня 2006 года – как будто «неактуальна». Но – странное дело – чем больше проходит времени, тем работы Льва Гунина становятся всё более и более современными и своевременными: не потому ли, что, по каким-то неведомым законам, они предсказали (невероятно!) и наше сегодняшнее, и наше будущее

            

























Лев ГУНИН
 
 
                ПРИ3РАК
 
 
                Солнце не спеша покрыло гардину и сиреневый футляр для очков. Виктор Антонович встал и поёжился от утреннего холода, заполнившего комнату. Он посмотрел на часы. Двадцать минут седьмого, а мне так не хочется одеваться и куда-то идти, - подумал он. Он взял с тумбочки ручные часы, накрутил миниатюрный кружочек и посмотрел в окно. Солнечный свет полоской лежал на земле, а от противоположных строений пролегала по тротуару длинная синяя тень.
                Виктор Антонович степенно облачился в свою каждодневную одежду и, причесавшись перед зеркалом, открыл дверь из комнаты, служившей ему и спальней, и кабинетом - всем.
               В коридоре его даже одетого пронизала дрожь от скопившегося там холода. Батареи, остывшие за ночь, еле теплели, и прибитый к стене малиновый термометр показывал семь. На кухне Виктор Антонович зажёг газ, но не смог отыскать, что же на нём греть; наконец, он поставил на плиту чайник, и застыл за столом в изломанной, ожидающей позе. Чего, собственно, ждать? Пока чайник закипит? Но этого ожидать и не надо: чайник всё равно закипит.
                Виктор Антонович налил себе кипятку, плеснув заварки - и пил вприкуску с сахаром, забирая двумя пальцами белый рафинад и кладя его себе прямо в рот. Пошуровал в кухонном шкафу, обнаружил завалявшийся с предыдущей поездки в Минск кусок колбасы, разрезал его ломтиками, и, разложив на хлеб, стал лениво жевать. Безвкусно! И безвкусной была его жизнь. Каждый день подъём в шесть часов, гремящее радио, стакан чая с чем придется - и снова школа, ученики: дети, которых он любил и которые иногда над ним подтрунивали, иногда доставляли приятные минуты, но которые определенно были его обузой, заслоняя от него и без того заслонённое что-то главное в жизни.
                Вода в ванной из недокрученных кранов слабо сочилась, и он пошёл туда, поднявшись с табурета - докрутить. Он вспомнил вялые, с утра немного заспанные, часто хмурые на первом уроке лица учеников. Они - так же, как он сам, - хотели одного: поскорей дождаться звонка с последнего урока, того момента, когда они, вольные и повзрослевшие, будут, наконец, свободны; выпорхнут из дверей школы в этот огромный, сулящий столько неожиданностей мир. Ему непроизвольно подумалось, как уже со школьной скамьи все места в этом мире распределены; всё предопределено бесповоротно; никаких чудес, никаких случайностей; скука смертная. У детей из обеспеченных, занимающих более твёрдое общественное положение, семей, как правило - лучшие оценки; для них дома держат репетиторов, кто-то из учителей (обычно из преподавателей более "важных" предметов) становится их консультантом, ставит им лучшие оценки и благоприятно настраивает других менторов... Об этом и знают, и не знают, а он должен смотреть и молчать, смотреть и молчать...
 
                 Голос диктора по радио напомнил ему, что пора выходить, но он всё возился, счищая кожу с колбасных кружочков, медлил. Выпив последний глоток чая и поставив чашку с ложкой прямо в раковину, Виктор Антонович, дожёвывая колбасу, направился к вешалке, надел своё старое пальто с ворсистым воротником, шапку, взял в руки портфель - и вышел.
               Вот уже два года, как он развелся с женой. Трудно сказать, когда он был более одинок. Его бывшая жена, женщина недалёкая, ограниченная, мечтавшая только о тряпках; неуютная их квартира, вся состоявшая из хрусталя,  в е щ е й  и мебели, до которой воспрещалось дотрагиваться; длинный итальянский диван, на котором они с женой проводили свои ночи; дети, его дети и не его: не такие, какими он бы их хотел видеть; эта рутина текла, двигаясь, как маятник, не переходя границ своих крайних отклонений.
               Он шагал теперь по улице Советской, оглядываясь по сторонам и кутаясь в свой, успевший изрядно поредеть, воротник. Прохожие попадались ему навстречу всё чаще и чаще; теперь он чувствовал, что окружён толпой и двигается в каком-то более плотном пространстве...
               У вешалки неожиданно узнав от новой технички (которой сделал комплимент по поводу её норкового пальто), что школа закрыта - в связи с эпидемией гриппа объявили карантин, - и он может идти домой, Виктор Антонович оказался снова на улице, - свободный, "как ветер", вольный лететь, куда захочет, впервые за несколько лет (по воскресеньям он вёл кружок - и выходной был тем испорчен); получил возможность о б л а д а т ь  временем.
               Он сначала п р о с т о  побрёл, не задумываясь о том, что ему делать; миновал два квартала, и только тогда остановился: соображал, куда направить стопы. Он осмотрелся. Белые колонны кинотеатра "Товарищ", перекрещивающиеся и расходящиеся троллейбусные провода говорили о том, что он машинально движется по направлению к его теперешнему жилищу. Что дальше? Неужели его единственный за четыре года выходной будет испорчен лежанием на тахте, поглядыванием на потолок и верчением ручки настройки старого приёмника, который время от времени жалобно хрипел или издавал ещё какой-нибудь совсем не эфирный звук?
               Он замедлил своё движение. Куда же податься? Не найдя ответа на обращенный к себе самому сакраментальный вопрос, Виктор Антонович выбрал просто походить по улицам, наслаждаясь этим солнечным, ярким днём и глядя на всё особенное в это для него непривычное время. Сделав вид, что он  к у д а - т о  идёт, так же, как все спешащие  о т к у д а - т о   и   к у д а - то,   он зашагал в обратном направлении, мимо магазина "Военная книга", мимо круглой площади с клумбой посередине, мимо кактусов, что стояли в окне дома, перед которым он проходил по дороге в школу и обратно.
               Солнце раскладывало свою мозаику из светлых, розовато-палевых пятен: на стенах, на обрамленьях оконных проёмов, на земле под ногами. Виктор Антонович брёл, разглядывая каждого встречного и стремясь побольше и получше увидеть. Он думал о том, что любой другой, кроме него, куда-то нацелен, куда-то устремлён, то есть, ограничен в своём пространстве, и только он, Виктор Антонович, не направляется никуда   к о н к р е т н о, а один, возможно, среди всех прогуливается удовольствия ради. Так он незаметно дошёл до продовольственных магазинов с витражами и подумал, что идти ему дальше не хочется. Здесь был для него самый центр.
               И действительно (продолжался ход его мыслей), у всех прохожих вид куда-то бегущих, целеустремлённых людей, а он один, несмотря на свою мину, кажется случайным на улице.
               Виктор Антонович остановился напротив магазина и, сделав вид, будто кого-то ждет, прислонился к невысокому, по пояс, заборчику. По другой стороне проплыли мимо него две женщины - одна за другой; первая была с огромной сумкой, а вторая несла в сетке бутылки молока. "Уволенный на день" учитель подумал о том, что около года не пил молока: в магазины его завозили утром, пока он был на работе, и к обеду от высоких молочных бутылок или треугольных пакетов не оставалось и следа. Он вздохнул. Кто были те, чьи жены, служанки или водилы по утрам шастали в центральный продовольственный? Как им удавалось без сучка и задоринки обустраивать свою жизнь в обществе "равных возможностей"? Ровно два года - а он помнил об этом сроке по времени развода с женой, - как с продуктами стало гораздо хуже. Таких "деликатесов", как творог, голландский сыр, не говоря уже о колбасе, которую в начале семидесятых можно было "взять" в любое время дня, постояв в небольшой очереди, не было и в помине. Не стало сметаны, яиц, масла, крупы - да мало ли чего не стало? Список канувших в лету продуктов можно было продолжать. И только в больших городах, подальше от вокзалов, удавалось прикупить чего-нибудь.
               Стоя, Виктор Антонович почесал ногой об ногу и призадумался, глядя на куполообразную крышу башенки гостиницы.
               Каждый день на протяжении этих двух лет он фактически недоедал, и теперь понял, что, в значительной степени - не от того, что жил один, а от того, что ему не из чего было себе готовить... Он мог бы, конечно, обедать хотя бы  в столовой, но тогда у него начинался приступ живота, а затем ещё дня три в желудке что-то сумрачно бурлило и ныло. Школьные обеды были немного лучше, но с этого года учителям в них стали отказывать, и, по распоряжению директора, в школьной столовой они больше не ели.
                Виктор Антонович посмотрел на часы и увидел, что только десять - самый разгар утра. "Белые" люди сейчас только-только продирают глаза, - вяло подумал он и представил, как за стенами  гостиницы где-нибудь в одном из шикарных номеров ловкая женская ручка тянется за халатиком, сползают с постели ноги, всовывая себя в тапочки... Нет, нет, гнать прочь подобные мысли! С тех пор, как он развелся с женой, в душе его всё как будто отгорело; любое напоминание вызывало болезненный шок, и он как-то не мог представить себя ни с одной женщиной.
               Два офицера прошли по противоположной стороне, и один них, зачем-то заглянув в окно магазина (как будто сквозь него можно было что-то увидеть), потянул другого  вовнутрь. Прилизанный мальчик застыл у края тротуара - неизвестно зачем; мимо всё шли и шли люди, а тот стоял и не сходил с места. 
               Виктор Антонович поглядел на него, и ребенок такого возраста, бесцельно шатающийся по улицам в раннее время, напомнил о том, что во многих школах сейчас карантин, и что пацан, так же, как и он сам, торчит здесь без дела. Это заставило его с новой силой отчётливо подумать о том, что сегодня у него ВЫХОДНОЙ и что этот солнечный светлый день - это и есть его сокровище, награда, отдушина впервые за долгое время.
               Проехал троллейбус, блестя стеклами, покрытыми инеем, и напомнил Виктору Антоновичу об одиночестве. Парень с девушкой, в импортных куртках, в джинсах, с "фирменными" пакетиками - напомнили о чём-то другом, отдалённом, и он хотел уже было п о г р у з и т ь с я  в тот мир, как именно т о т  с а м ы й, но потом передумал и сплюнул: разве смысл заключается в импортных тряпках и даже в благополучии, сквозящем в выхоленных фигурах и лицах тех, что прошли?
                "Спички ессь?" - "Нет, не курю". - "А если по морде? - человек в клетчатом пальтишке, немного моложе Виктора Антоновича, в полосатой, надвинутой на глаза, кепке, смотрел на него зло и жадно. - "Да ты что, я..." - "Пасть заткни, мразь!..  Крутишься тут... ладно... ...живи пока,” - и он пошёл дальше прыгающей походкой.
                Всё произошло слишком быстро, и Виктор Антонович не успел ни испугаться, ни вспылить; и только  п о т о м  его охватила обида и возмущение. "Как он смел так... со мной?!" Виктор Антонович тут же пустился воображать, как бы расправился с обидчиком, но одновременно испытал примирительное облегчение или даже благодарность за то, что его так скоро оставили в покое.
                  Солнце теперь освещало уже верхнюю часть балкона, а за балконной дверью и окном успели отдёрнуться шторы.
                Виктор Антонович стал в более удобную позу, и теперь отметил, что, несмотря на небольшой мороз, тело его под видавшим виды пальто словно покрыто коркой холода и что ноги его в осенних кожаных сапожках основательно закоченели. Ему вообще разонравилось тут стоять; надоело смотреть на столпотворение у входа в магазин, на веснушчатых девушек, возможно, сестёр, беседовавших с двумя улыбчивыми парнями, - и он оторвал заднюю часть своего тела от ограды - заборчика, доходившего ему "до одного места", и пошёл на угол. Там он увидел остановившееся такси и вылезшего из него молодого человека с дипломатом и в очках. Бросив на него неопределенный взгляд и дёрнув голову, Виктор Антонович направился вдоль улицы Гоголя, добрался до кулинарии и юркнул в неё. Через пару минут он разобрался, что был тут единственным мужчиной.
                Здесь стояли в очереди женщины помоложе и постарше, две толстушки, а остальные - умеренной толщины, и две из них между собой разговаривали. Слушая их болтовню, Виктор Антонович пристроился в хвост очереди, а за ним вскоре объявились двое молодых парнишек. Прохожие за окном кулинарии шествовали выше подоконника по тротуару, и все почему-то в одну сторону.
                 Виктор Антонович вспомнил о том, как их часто зимой посылают "на ветки".
                 Под предлогом неурожая двух последних лет власти, решив использовать дешёвый, а то и вовсе бесплатный труд, стали посылать людей на сельхозработы. Рабочие с предприятий ездили в сельскую местность во время своего трудового дня, причём зарплата их сохранялась, а учителей заставляли работать в свободные от трудовой деятельности дни, то есть, в выходные, и ничего им за это не доплачивали.
               Интенсивно использовался принудительный детский труд, запрещённый советскими и международными законами. На сельхозработы посылали учащихся шестых, седьмых, восьмых, девятых и десятых классов общеобразовательных школ, принудительно отправляли их в сельскую местность с проживанием, с отрывом от семьи на две-три недели, а то и на месяц-полтора. В деревнях, где царили неразбериха, беспорядок и развал, где их размещали в лучшем случае в школах или в сельских клубах, дети становились лёгкой добычей пьянства, разврата, воспаления лёгких и клопов. А на территории сельских районо, на пронизывающем ветру и в холоде, заставляли работать по шесть-семь часов подряд на уборке картофеля также и учащихся первых - пятых классов сельских школ, то есть детей от шести - семи лет.
                   Всё это Виктор Антонович слишком хорошо знал, и знал он также и то, что их, видимо, завтра же отправят на рубку ветвей - самую неприятную процедуру: когда нужно работать по пояс в снегу, на любом морозе. Происходит это в лесу, где ничем не согреешься, кроме ста грамм, да, причём, их заставляют ещё и выполнять норму; а что касается оплаты - о ней лучше не заикаться, даже шепотком.
                 Виктор Антонович снова вздохнул. Так живут все. И закрывают на всё глаза, как будто ничего особенного не происходит. Интересно, почему это о н вдруг перестал включать себя в это условное понятие "все". Или, может, ему показалось?
                 Подошла его очередь, и он, не успев обмозговать последнюю мысль, купил себе пирожок - и снова оказался снаружи. Пребывание в помещении согрело его; ему больше не было холодно, а правая рука (левой он сжимал пирожок) лениво нежилась в кармане.
                 Не задумываясь над маршрутом, он сначала возвратился назад, затем двинулся ещё дальше, до здания, где находился ЗАГС; потом свернул налево и попал на площадь.
                 Какое у него всё-таки пресное существование! Днём школа. А потом планы, планы... Сколько это всё может продолжаться? Из года в год... Неужели такой он мыслил свою жизнь?
                 Около ГУМа продавали обои, и там скопилась приличная очередь.
                 - Ах, чтоб тебя! - визжала какая-то бабка. Две женщины застыли друг против друга с оскаленными ртами, словно примеряясь, как лучше схватить друг друга за волосы.
                 - Сейчас не её, а вот её очередь, - спокойно рассуждал какой-то мужчина.
                 - Ты видел, ты был ТУТ!!! Её О-че-ре-дь!!! Я стояла тут, когда ещё ни-ко-го не было, - вопила всё та же "пострадавшая".
                 Виктор Антонович вдруг почувствовал, что он лишний тут; впервые за многие годы увидел всё как бы со стороны, и мысли его, путаясь, скользили в одной-единственной плоскости. Словно он был давно исключён из этого места, из этого времени, и в его присутствии т у т заключалось что-то противоестественное. Он удивился. Открытие было таким неожиданным, что он не знал, радоваться или огорчаться, и принимать ли его всерьёз.
                 Солнце по-прежнему сквозило из облаков, покрывая всё красным, малиновым налетом; но теперь Виктор Антонович воспринимал это как должное: как будто не было тех предшествовавших двух с половиной недель, в течение которых светило почти не показывалось. Точно так же он уже привык встречать и шикарно одетых женщин, каких не увидишь ни позже - днём, - ни даже вечером; одежды тех "шикарных" дам, что встречаются в ресторане, - совсем другой стиль, кричащий и вызывающий. Он шёл по направлению к улице Пушкинской, но там остановился, и, повернувшись, побрёл назад. Теперь его походка была более импульсивной, он шагал всё быстрей и стремительней.
 
                 Миновав один киоск и другой, Виктор Антонович остановился и, зыркнув по сторонам, встал недалеко от перекрестка, сделав вид, будто ждёт троллейбуса. День, который раскручивался, как пружина, раскручивал что-то и у него внутри, и это "что-то" приказывало ему переминаться с ноги на ногу именно здесь.
                 Из чрева одного из дворов, разделенных белыми хрущевскими шестиэтажками, проход которого с большими железными воротами был ближним к месту, где стоял Виктор Антонович, появились мужчина в сером демисезонном пальто и в шапке с опущенными ушами, и женщина с девочкой, которые, похоже, представляли собой одну группку. Мужчина вдруг пошатнулся - и женщина, потянув за собой девочку, торопливо отступила на шаг. Если бы она этого не сделала, шатун налетел бы на неё и на девочку. Виктор Антонович быстро сообразил, что она не может быть женой пьяного, который в тот же момент снова пошатнулся и упал на бок. В обеих руках он нёс части разобранной детской кроватки; он был худющим, даже  тщедушным, и было в нём что-то от человека, никогда или почти никогда не пьющего. Поднявшись, облокачиваясь о стену дома, мужчина пытался поднять свою ношу, но не удержал равновесия и снова упал, всё ещё сжимая в руках одну из частей кроватки. Тогда он, с кажущейся большей сосредоточенностью, опираясь о стену спиной, поднялся и, согнувшись, ухитрился подобрать упавшее и пойти. Виляющей, заплетающейся походкой он продвинулся ещё на несколько шагов - и снова упал. В этот солнечный зимний день, на освещенном жёлто-красным треугольником падающего из проёма двора на противоположной стороне солнечного света тротуаре, казалось, какая-то неведомая сила поднимает, встряхивает человеком - и снова бросает его на землю. Казалось, что этот бедолага видит себя со стороны, как призрак, и не может сам с собой справиться.
                 Глядя на эквилибристические ужимки мужчины с кроваткой, Виктор Антонович дёрнулся было подойти и помочь. Но что-то как клещами удержало его на месте. Возможно, подспудная мысль, что невозможно предугадать реакцию пьяного человека. Солнце, между тем, всё так же светило, и бедняга всё так же упорно - посреди двигавшихся мимо людей - отвоёвывал метр за метром, и ещё два раза упал: один раз издав спиной о землю такой стук, как будто был не человеком, а куклой. Наконец, он скрылся с видимой медлительностью за углом, а Виктор Антонович, стоя у столба, настолько вжился в роль, вообразив, что ждёт троллейбуса в противоположную от дома сторону, что даже не обратил внимания на протесты своего голодного чрева; в животе его уже давно что-то булькало и урчало. 
             Когда подошёл троллейбус, он хотел было направиться через проезжую часть улицы к остановке, и только тогда вполне осознал, что голоден. Ощущение голода пришло одновременно с мыслью, что бывшая его супруга обитает где-то там, куда поехал троллейбус. Там, где новые районы, современные благоустроенные квартиры и высотные жилые дома.
              Часы на руке Виктора Антоновича показывали обеденное время, и он, потоптавшись на месте, всё решал, как сделать так, чтобы и пообедать, и, одновременно, не уходить отсюда, из этого странного мира центральной части города, от этих людей, которых он увидел по-новому, от этих зданий, подсказавших ему, что у него не просто есть где-то дом, но что вот это всё - всё это - может быть его домом.
                 Он двинулся по улице и, уже найдя соломоново решение, миновал этот квартал, затем двинулся по следующему, и так приблизился к ресторану.
 
                 Коричневая, из полированного дерева, дверь сначала остановила его, но, потоптавшись на месте, он всё-таки поднялся по ступенькам. Дородный, в расшитой золотом ливрее гардеробщик бессловесно принял у него пальто, дал ему номерок и показал рукой на дверь.
                 Войдя, Виктор Антонович осмотрелся, выбрал столик "попроще" и приземлился на место. В зале было пусто и тихо. Кроме Виктора Антоновича, здесь обедали ещё (всего!) шесть-семь человек. Они все буквально растворялись в этом огромном зале, и создавалось впечатление, что здесь никого нет. Неподалёку сидели две девушки в одинаковых синих платьях; чуть подальше трапезничали поляки, иногда взрывавшиеся громкой речью или смешком, а далеко впереди из-за колонны виднелись чёрная мужская и прилизанная женская голова.
                 Праздношатающийся учитель открыл меню и стал его листать. Бифштекс: один рубль, пятьдесят копеек; куриный бульон - пятьдесят пять; гуляш - восемьдесят. И это еще только дневные цены! Если бы Виктор Антонович каждый день обедал в ресторане или в столовой, у него ушла бы вся его зарплата в течение семи-десяти дней. А если бы вместо завтраков и ужинов (понятное дело) пришлось бы постить, то убыток от такого питания исчислялся бы уже не только деньгами. Где было взять средства на вторые полмесяца, оставалось загадкой. В меню ответа не наблюдалось. Против всех блюд подешевле было написано шариковой ручкой "нет", "нет", "нет", "нет".
                 Стоило бросить взгляд на цену какого-нибудь блюда, и в сознании немедленно рисовался красный шарф, который он собирался купить вместо обносившегося старого, или новый пиджак, необходимый для замены этого, с образовавшейся на локте протертостью, новое пальто, или, наконец, смывной бачок в туалет. Протёртости, которые стали его небольшим бичом, образовывались не только на одежде; они в первую очередь касались его бюджета. Подошла официантка и бестембровым, бесстрастно-плоским голосом стала говорить. Виктор Антонович смотрел на неё, и ему чудилось, что она, как рыба, только открывает рот, не издавая ни звука, но смысл её слов всё же каким-то туманным образом докатывался до его сознания. "Рыбный суп, гуляш с гарниром и два кусочка хлеба".
              Четыре года назад, когда цены ещё не начали так оголтело расти, его зарплату можно было назвать сносной. "А впрочем, - подумал Виктор Антонович, - какое это имеет значение?" Для того, чтобы не умереть с голоду, чтобы перезимовать тёплую бобруйскую зиму, чтобы влачить какое-то существование, ему хватило бы и на двадцать рублей меньше. Он посмотрел в окно. Золото солнечных лучей с наружной стороны лежало на снегу, на подоконнике, а в помещении появилось на краю колонны: как будто неизвестным образом прилепились к ней свежие и пахнущие древесиной стружки. Виктор Антонович ещё глубже погрузился в какие-то думы. Эти мысли-видения мелькали в его сознании, и он уже не чувствовал ни радости, ни огорчения, ни досады - ничего определенного, - словно всё - абсолютно всё - прошло, а, может быть, ничего и не было. Всё сделалось расплывчатым, ничего не значащим, а жизнь рисовалась ему белым пятном. Виктор Антонович не мог определить, хорошо ему или плохо, только чувствовал: что-то изменилось, не в состоянии ни оценить, ни понять этой перемены.
                 Получив заказанное им первое, Виктор Антонович погрузил ложку в суп, и вдруг почувствовал, что голова его как будто не та, а стены и колонны словно подрагивают, став ещё неопределенней и одушевлённее. Он усмехнулся своим собственным ощущениям. Одушевленными предметы и даже целые помещения казались ему в далёком детстве, когда он сидел перед окном долгими осенними вечерами, но это давно и безвозвратно прошло. И вдруг ему показалось, что он услышал запах. Отчётливый и конкретный запах тонких духов... И косметики; запах первой девушки, которую он любил. Тогда, в то время, мало у кого обнаруживались французские духи, а  т а к и х , возможно, не было ни у кого. Они вызывали в нём потоки скрытых желаний, невыразимых, будоражащих порывов, и всё это тонкое, покрытое вуалью, но, в то же время ослепительно яркое, заставляло его дрожать. Вот и сейчас, вздохнув, он внезапно ощутил в себе дрожь - и ещё какую-то: новую, глубокую, нараставшую в нём. Он выпрямился, и глаза его были направлены вперёд, на невидимую точку.
                 Так проходила минута за минутой. Суп остывал, а ложка, застывшая в руке, как по мановению волшебной палочки сделавшаяся неподвижной, была полупогружена в жидкость.
                 От  т о г о  времени его отделял период супружеской жизни с другой женщиной, и вообще, по отношению к тому прошлому было совершено им какое-то насилие (предательство?), и потому он не мог быть допущен в него, а на всём последующем лежала как бы печать некого вымученного поцелуя. 
                 Виктор Антонович вдруг спохватился и принялся хлебать чуть тёплый суп, неожиданно признавая его отменные вкусовые качества и пикантность, смакуя каждую порцию с несказанным наслаждением. Почему всё так сразу изменилось? Или, может быть, не сразу? Ведь это с самого утра, как только он встал, он чувствовал себя необычно, и неожиданный выходной, наверное, дал только толчок?.. Который же теперь час?
                 Виктор Антонович смотрит на часы и глаза его удивлённо расширяются. Большая стрелка отсчитала уже полтора оборота от того момента, как он сюда вошёл. Сколько он уже здесь! Время мчится быстро. Что-то новое - снова другое - поднимается в душе. Он чувствует, что ему будто бы что-то мешает. Ресторан стал наполняться людьми. Та обстановка камерности и уюта постепенно улетучивалась. Но этот зал согрет его, Виктора Антоновича, дыханием. И что-то родное продолжало храниться в окружающей обстановке.
                 Жил ли он все эти годы? Было ли для него что-то, что подсказывало, что он жил? Или, может, он не "живёт" сейчас, в данный момент? Может быть, именно сейчас он словно спит - и этот сон отбрасывает тени на то, что было тогда.  Т о г д а?  Когда "тогда"? Откуда взялась эта граница?
                 Пустая тарелка, в которой только что был гуляш, стояла как-то особенно на белой скатерти, и Виктору Антоновичу она напомнила, что сейчас подойдёт официантка, он должен будет рассчитаться - и уйти. Уйти... И он, чувствуя в себе это новое, чувствуя, как время пробуждает в нём зов к новой жизни, застыл так, колеблемый полууверенностью и полусомнением. Солнечный свет исчез с высоких колонн, и там, где углы, пролегли синие тени. О нем будто забыли; никто не подходил к его столику, не выписывал счёт, и официантка, что обслуживала его, больше не появлялась.
                 Он смотрел на посетителей ресторана, на головы, клонящиеся друг к другу, на руки, подбирающие меню или перекладывающие разложенные на столе салфетки. Во всём этом, особенно в жестах рук, угадывалась какая-то магия: так не присуще было обычным людям, "посторонним": культивировать сотни явно отработанных, профессиональных жестов, движений и условных знаков. В этот вечер оркестр не играл, и поэтому здесь в такой день собрались именно те, что были постоянными завсегдатаями ресторана. Они чем-то неуловимым отличались от всех прочих, и, затерянные днём среди множества, вечером, в ресторане, становились самими собой.
                 Мягкий, словно ватный, сумрак, сгущался в менее освещенных местах. Однако, яркий электрический свет всё ещё не зажигали. И от этого создавалось впечатление какой-то временности, непостоянства настоящего момента, и хотелось продлить и продолжить это состояние. Виктору Антоновичу казалось, что он находится в другом, совсем постороннем, каком-то "не таком" мире. И ему странно было думать о том, что этот мир находится здесь - в Бобруйске. Колеблемый сумраком, свет отступал, прятался, жался к белесоватым полоскам, пролегающим от окна, к истонченному, отступающему свечению потолка, к огромным гардинам, закрывающим большие, высокие окна.
                 Всё здесь походило на трюм солидного, но мнимо существующего корабля, и, когда вспыхнул свет, корабль поплыл, закачался...
                При ярком свете о Викторе Антоновиче вспомнили, и официантка без промедления подошла к его столику. Он сразу оплатил всё и, забыв про бюджет, заказал ещё двести грамм водки, закуски и сказал принести ещё сигарет. Официантка удивленно посмотрела на него, так, будто видит его впервые, но они тут привыкли ко всякому, и у неё в глазах тотчас что-то погасло, и воцарялось смутное безразличие.
                  Теперь, сделав выбор, Виктор Антонович отметил, что нечто наподобие тени скользнуло по нему, и подумал, что, возможно, сделал не то.
                 Его охватило то состояние, какое охватывало в далёкие дни ранней молодости, когда он так жестоко переживал своё одиночество. Всё, что бурлило вокруг, что казалось ему недоступным, резче выделяло его из толпы, вновь и вновь заставляло проходить через муки отверженности, собственной ненужности и незначительности.
                 Горькое чувство, овладевающее им наподобие судорожной гримасы, заставило Виктора Антоновича скорей ощутить горечь водки, и, выпив, он совсем не покривился, и только был упоён тем огнем, которым водка обожгла ему язык и гортань. Он закусил хлебом и посмотрел вперёд. После второй рюмки тепло разлилось по всему его телу; его затрясла быстро прошедшая дрожь - и ему стало спокойно и даже хорошо. Но что-то чуждое снова вторглось в его сознание. Он увидел по-новому окружавшие его лица. Что-то наподобие удара часов прозвучало возле него. Он снова был выделяем из общей массы; перед его глазами видением пронеслась его комната, школа, бывшая жена и улица, которой он ходил каждый день на работу. Что-то гнетущее и разъединяющее охватило - и понесло, понесло его, а ров, который был только что выкопан - и отделял его от его прошлого и, в некоторой степени, от настоящего - стал быстро и пугающе самозасыпаться.
                  Виктор Антонович взял сигарету, хотя три года уже не курил, спички - и жадно, лихорадочно затянулся. Дым заклубился и вызвал к жизни именно то, тот образ и то время, наполненное состоянием экзальтации.
                 "Молодой человек  п о ч е м у  такой грустный?” - Это произнесла юная фея в белом, порхнувшая к столику. Она наклонилась к нему - так, что он увидел близко её светлей, чем каштановые, волосы, - своей не зажжённой сигаретой дотронулась до его сигареты - и прикурила.
                 От этого прикосновения её сигареты и даже от того, что пепел при том осыпался, падая на белую скатерть, в нём изнутри прокатились незримые волны, так, как будто кто-то провёл чем-то влажным в его душе. "А вы знаете, что курить здесь запрещено?” - мило улыбаясь, спросила она, без спросу садясь на столик. - "Знаю,” - сдавленно и хрипло ответил он, без отрыва в упор глядя на неё. - "Вы мне кого-то напомнили... этим своим ответом". - "Вы, возможно, кого-то кому-то тоже." - "Это... кому же?" - Он молчал. - "Валя! ты к нам идёшь?” - 3а спинкой его сидения, рядом с их столиком, вырос мужчина, этакий бог красоты, аполлончик, - со светлыми, голубыми глазами, изысканными жестами, худощавый, подтянутый и с редкостно красивым и выхоленным лицом. Волосы его были зачёсаны назад, открывая высокий, чистый, мраморный лоб. Нос его был прямой, без малейшей горбинки, словно высеченный из камня, и мраморными казались его красивые белые руки. - "Так ты к нам идёшь,” - спросил он, одной рукой дотрагиваясь до спинки её стула. Глаза его в то же время насмешливо смотрели на Виктора Антоновича. Он обращался к ней, но Виктор Антонович почувствовал, что этот вопрос каким-то образом направлен и на него, - и под этим насмешливым взглядом Виктору Антоновичу стало крайне неуютно; его обдало чем-то ледяным, как водой на морозе. - "Пока нет,” - ответила юная фея, снова затянувшись и стряхивая пепел с сигареты. А тридцатипятилетний Аполлон, сказав "ладно" и бросив ещё один - беглый - взгляд на Виктора Антоновича, с достоинством удалился. "Ну-с, так куда мы пойдём?” - спросила собеседница, ещё раз затягиваясь, и он увидел в её светлых, словно хрустальных, глазах туманное отражение вьющегося дыма своей сигареты.
                 После этого он наливал ей водки, и, как ему казалось в нетрезвом ошеломлении последующей ночи, будто бы заказал ещё.
                 Когда они вышли в холл - она держала его под руку, - они остановились там перед большим зеркалом. "Валюша, привет!” - помахала рукой его спутнице какая-то белоголовая дама. "Пока, Валя,” - прокричала, пробегая, другая. Виктор Антонович посмотрел в зеркало.
                 Оно отражало их обоих, не скрывая и не приукрашивая их черт. Он посмотрел на себя. Широкоплечее, выше среднего роста, отражение стояло перед ним в зеркале. Глаза его смотрели на Виктора Антоновича испуганным, растерянным, печально-вопрошающим взглядом. Свежие морщины намётками прорезали его нижнюю часть лица. "Неужели этот, с образовавшимся брюшком, начавший лысеть тип - это я, - подумал, отшатываясь, Виктор Антонович. - Может быть, тот, в зеркелн - только Призрак? Да, всего лишь какой-нибудь зазеркальный Призрак. А я - это я. Да!” - подумал он, неожиданно для себя открывая рядом со своим отражением в зеркале эту молодую, цветущую, пышущую желанием женщину. Там, за условно-невидимой гранью, просто стоял кто-то другой. Он был похож на Виктора Антоновича - чертами, осанкой, даже взглядом, - но был не он, а другой, появившийся потому, что Виктор Антонович его рассмотрел.
                 "Я мигом, сейчас,” - пробурчал он, наклоняясь к своей подруге, на последнем слове внезапно переходя на громкий, оглушающий шёпот-свист. Она понимающе улыбнулась или даже засмеялась, кивнув ему. Он отошёл от неё - и быстрым шагом направился в туалет.
 
                 Там он прикрыл за собой дверь, подошёл к окну, сумел отворить его - и вдохнул два глотка освежающего, морозного воздуха. Затем он выпрыгнул из окна и, не думая о своём пальто, оставшемся в гардеробе на вешалке, перепрыгнул через забор - и побежал. Бежал он быстро, задыхаясь и выбрасывая зачем-то далеко в сторону правую руку; с каждым рывком вперед внутри у него что-то прояснялось, и вертящиеся в нём колесо заменялось покачиванием реи.
             В тот вечер прохожие видели человека, в одном костюме и без шапки, бегущего куда-то по улице в сторону театра, и одни тревожно шарахались в стороны, в то время как другие, оглядываясь, с нездоровым любопытством долго смотрели ему вслед.
 
                   1981 год. Бобруйск.

             ______________________






























Лев ГУНИН
  
   CЛABA КПCC
  
Рано утром Федин шёл, насвистывая про себя разудалую песенку. Настроение его было весьма праздничным. И вот, внезапно, когда он уже собирался завернуть за угол, оно вдруг резко испортилось. Он увидел как-то неожиданно на краю площади – выведенное красными буквами - изречение: "Слава КПСС!" Неизвестно, что его столь поразило, но надпись, обычно не пробуждавшая в нём никаких особых эмоций, вызвала у него отчего-то неприятное просасывание под ложечкой. Он поправил на голове свою зелёную потёртую шапочку и подумал с неудовольствием, что надпись эта очень мало гармонирует со всем строем площади и что красные огромные буквы не выглядят эстетично на фоне зелёных газонов.
Он был завхозом в здании театра и считал себя большим знатоком и ценителем. То, что сюда поместили эти большие красные буквы, не "заручившись" заранее его, Федина, согласием, не посчитавшись с его эстетическим вкусом, оскорбило его достоинство. Он воспринял произведённый здесь показ этих букв как бы сделанным назло ему, против его воли, против "художественного воззрения" таких, как он, Федин, ценителей красоты. Конечно, это было не его ума дело, но, как бы там ни было, эти красные буквы отравили его "доброе утро".
Двумя часами позже он увидел, входя в здание театра, вывешенный над ширмами лозунг "Слава КПСС!" Лозунг был начертан неизменно красными буквами и изображён куда менее тщательно, чем там, на площади.
Его чуть ли не передёрнуло от неудовольствия. Он, почему-то, вспомнил небрежное лицо директора театра и увидел в нём сходство с этими буквами. ''И что же это ты за человек, дурак экий ты, Моткин, - подумал он в тот момент. - Вздумал повесить это в самом неподходящем месте! - хотя ещё три минуты назад он безмерно уважал и боготворил нынешнего главного режиссёра, и, его же, директора театра. Он забыл, что ровно полгода назад сам же отдал приказ вывесить эту надпись и сам занимался процедурой её прибивания.
Его раздражение удвоилось когда он, войдя в зал, увидел такую же, начертанную крупными буквами, надпись.
Завхоз был буквально взбешён (он бы никогда не подумал о главрежиссёре так плохо). Он готов был бежать к директору, топать ногами, рвать и метать - но последнего, к счастью, не оказалось. Пыхтя и жуя свою маленькую и сморщенную, как и он сам, папироску, он бегал, меча дым и огонь (в прямом, и в переносном смысле) из одного зала в другой, и никогда его ещё не видели таким деятельным. Некоторые могли бы даже решить, что он спятил, если бы не его неизменное "а как вы думаете?", которое он всегда произносил самым что ни на есть прозаическим тоном.
Как метеор, он влетел, в одну из комнатушек театра и, обнаружив в ней кипу газет с красной надписью, открыл задом дверь и бросился к урне. Затем его видели пробирающимся через холл и осматривающим журналы, из которых он вырывал по две, а то и по три страницы. Всем оставалось только пожимать плечами. Кое-кто заподозрил было, что, может быть, власть переменилась, но ничего такого не произошло, и кто как сидел, так и будет сидеть на своём месте ещё чёрт знает сколько...

Наконец, попыхав ещё перед носом у присутствующих своей щелью рта с торчащей из неё сигареткой, Федин со скоростью света пробежал во двор. Больше его а театре не видели.
А он, между тем, уже нёсся домой, чтобы расправиться там с ещё не одной красной буквой.
Он заскочил в подъезд, пронёсся по лестнице, и, как торпеда, ворвался в свою квартиру.
"Жена, - крикнул он с порога, - где "Слава КПСС"? "Какой такой ещё Слава? - промычала та, видимо, одеваясь. Но он, не дожидаясь ответа жены, в грязных ботинках, уже ворвался в квартиру. На стене висел портрет его давнего друга, актёра Славы Никитина. Он подскочил к стене, сорвал портрет и бросил его на пол. Затем забежал в спальню, где его жена, ещё не покончив с одеванием, увидев его, испустила истошный крик, и принялся срывать со стены безобидную картинку с мальчуганом на первом плане и усатым стариком на втором, под которой было, почему-то, подписано: "Слава КПСС". Затем, бросив своё "вы думаете?" тоном, не допускающим возражений, он кинулся на кухню срывать наклейки со спичечных коробков, разламывать картонки наборов ножей и акварельных красок сына Володи, соскабливать бутылочные этикетки, на которых было что-то написано аршинными красными буквами. Затем он хотел было разобрать телевизор, когда приятный телеобозреватель с вежливой улыбкой произнёс: "Слава КПСС", - но, остановившись на полдороги, подбежал к радио и сшиб его со стены. Потом он принялся крушить банки с вареньем, бить посуду и жечь бумаги; даже зачем-то заглянул в туалет. После всех этих активных действий он вбежал в зал и в изнеможении опустился на пол, обхватив руками свою лысую голову.

Но вот он уже поднялся, - жажда деятельности гнала его вперёд. Он не мог ни минуты больше сидеть. Энергия закипела в нём. Он выскочил на балкон, - и вдруг остановился там как вкопанный. Внизу, сделанная цветами на клумбе, красная и заметная, прямо под ним красовалась надпись: "Слава К.П.С.С."
  
   Август, 1975. БОБРУЙСК.
   _______________________




        ВЫСТРЕЛ


                        
                             ПЕТPОВУ



        Петров был неплохим дрессировщиком, и его имя пользовалось широкой известностью. Он выступал со своими львами и тиграми в Южной Америке, приезжал во Францию, был в Канаде... Его выступления неизменно сопровождались продолжительными овациями. Его портреты помещались в газетах; разные государственные организации сделали ему шумную и всепроницающую рекламу.

        Но он не был тщеславным, этот Петров. Днём он спал или занимался со своими "зверятами", а когда вечером входил за ограждённое решёткой пространство, в блестящее, ярко освещённое и забитое до отказа помещение цирка, он почти не думал, или совсем
забывал о тех, которые наполняли зал. Он убедился на собственном опыте, что тщеславие или мысль об успехе, о публике - во время выступления - часто оканчиваются трагически. 

        Когда размышляешь о посторонних вещах во время работы, что-то идёт не так, что-то не клеится, и звери это сразу же чувствуют. Нет, он стал - и оставался -дрессировщиком не ради тщеславия. Когда он входил в огромную круглую клетку, под тысячами направленных на него взглядов, и за ним закрывалась небольшая решётчатая дверка, он видел себя как бы со стороны один на один с хищниками, и это доставляло ему величайшее наслаждение.

        Потому что по природе своей он был садистом, и его природа находила разрешённый выход таким экстравагантным образом. Он воображал себя потенциальной жертвой рядом с этими когтями, клыками, лапами, на виду у тысяч зрителей, которые могли теоретически в любой момент лицезреть его смерть: видеть его, разрываемого вот этими острыми клинками-клыками, готовыми в любую минуту вонзиться в его плоть; и его кровь и мясо слились бы тогда в одно жуткое кровавое месиво; он сознавал себя противостоящим этой затаившейся, но готовой в любой момент взорваться стихии, что вызывало в нём непередаваемое упоение. Он привык к риску и заключённому в нём элементу самоистязания, как алкоголик привыкает к ежедневной порции спиртного или как мазохист - к вожделённому уколу боли; как наркоман зависим от постоянного наркотического опьянения. 

        Он нуждался в ежедневной порции риска как в ободряющем допинге, какой, единственный, мог заполнить его - без того никчемную - жизнь. Постепенно беспрерывное щекотание нервов и этот, отупляющий, и, в то же самое время, обостряющий чувственность, жар, превратили для него выступления в неодолимую страсть, что позволяла забыть неуклонное течение времени и, прожиганием его, избавить от кошмарного и ослепляющего приближения смерти. 

        Он смотрел в горящие глаза тигров - и ощущал свою власть над ними; проникая в их мозг, в их сознание, он многократно испытывал это неописуемое ощущение своей власти, своего доминирования над дикими животными, и эти чувства вместе с упоением риском доводили его почти до неистовства, когда за внешне спокойным лицом в его душе скрывалась клокочущая бездна страстей, заставлявшая его делать такие вещи, такие рискованные трюки, на какие он вряд ли был способен в обычном своём состоянии. Он держался внешне бесстрастно, но вдохновенно, и это нравилось публике, и повсюду его сопровождали непрекращающиеся овации.

        Однажды он с труппой цирка приехал в маленький городок, в котором планировалось пробыть дня два, после чего отправиться с гастролями дальше.

        Шёл мелкий, просеивающийся дождь, и не все звери хорошо переносили эту погоду. 

        Приходилось решать множество разных административных тонкостей, но это делалось почти автоматически, спокойно и размеренно, так как большинство из них уже давно привыкли к таким поездкам. Первый день выступлений прошел весьма недурственно, и теперь артисты отдыхали, предоставляя кассиру удовольствие подсчитывать выручку, а сами отмечали про себя свои успехи, слабые элементы своей программы, вслушиваясь в себя и планируя свои будущие достижения.

        Петров сидел в своём небольшом вагончике, и им овладевали разнообразные чувства. Скорее, это были даже не чувства, а ощущения, то расслабленно-сосредоточенное состояние, в котором человеку кажется, будто он находится в каком-то особом, обособленном мире, замкнутом и печальном, что он незаслуженно обижен, что его обрекли на одиночество, и, в то же время, ожидает чего-то нового, необычного и притягательного, и это ожидание наполняет его душу предчувствием чего-то спокойного, цельного и глубоко внутреннего.

        Кто знает, о чём он сейчас думал? Может быть, он думал о том тёмном и одностороннем пути, на который, как капли дождя в темноту, падают прожитые мгновенья и годы, и это неизбежно, неотвратимо, а он должен остановиться, осознать что-то важное, но не может; у него недостает силы воли прекратить рутинное это верчение - как будто он с вечера "хватил" лишнего, а наутро не в состоянии вспомнить, где он и как здесь оказался, не в силах вырвать из себя жало оцепенения.

        Он давно уже понял, что делает что-то не так и не то; что был предназначен для иного рода профессии; что способен был на что-то большее, серьёзное, на какую-то другую деятельность - но не мог сконцентрироваться на мыслях об этом, и они скользили, как тени, в его мозгу, как снаружи - капли дождя: влекущие куда-то, но отбрасываемые, отсекаемые ленивой и грубой долей его сознания. Он как бы наблюдал свою жизнь из тёмного, потайного убежища, и видел - будто чужим взором, - как она, извиваясь змеёй, ползёт у его ног, и эта змея должна когда-нибудь доползти, прекратиться, а у него нет силы, нет внутренней воли очнуться от этого угара, увидеть настоящую жизнь такой, как она есть: и оставался в одном только её проявлении, сообщающем ей единственное состояние и превращающем ее в один миг, вырваться из которого, за пределы которого он не может. Он так привык к нему, так "закрутился", так был занят - разговорами, какими-то непонятными делами, хождением по магазинам, покупками, рутинными операциями, телефонными звонками - что уже забыл, что это лишь временное состояние, что это не есть жизнь, но у него не осталось сил, чтобы  о с о з н а т ь, чтобы открыть, что он должен что-то _в_с_п_о_м_н_и_т_ь, и он откладывал этот акт "вспоминания" от одной операции или станции до другой, от одного дела до другого, которые он заводил по привычке, почти не задумываясь. Пока, наконец, вообще ни забыл, что "вышел" лишь на минутку, с намерением тотчас же вернуться; что где-то "дома" его ждут накрытый стол и гости, ждут выскочившего из дому в магазин хозяина, ждут продуктов, покупок, за которыми он спустился, но он никогда больше не вернётся, он не помнит уже, не знает, кто он и что он намеревался делать. Единственное, что он иногда вспоминает - это что он должен обязательно что-то вспомнить, но что - не знает, и это наполняет его неразрешимой досадой, всё обостряющимся зудом, предвестником чего-то непоправимого, заставляющим его хвататься за каждое уходящее мгновение. Так проходит вся жизнь, и он так уже сжился с её временностью, транзитностью, что больше не испытывает потребности вернуться назад в тот дом, из которого вышел лишь "на минутку". 

        Он лишь смутно ощущает, что вся жизнь его превратилась в эту "минутку", что он так никогда и не проснётся, не увидит больше своего настоящего, родного, своей идентичности...
       
        Может быть, он думал о жене, которой изменял, о сыне, которого бил по голове и заставлял часами стоять в узком пространстве между шкафом и стенкой, если тот приносил из школы неудовлетворительные оценки...

        Дождь всё так же шептал в темноте за окном, а Петров всё сидел один на один со стеной, и как будто мысленно чокался в одиночестве, слушая, как шуршание воды "поворачивает" его мысли.
       
        А в это время к шатру цирка подходил мальчик. Он смотрел на ярко освещённые вход и рекламы, и его чуть худощавая фигурка казалась сделанной из стекла, хрупкой и очень
маленькой на фоне дождя, афиш и ярко освещённого пространства, окружённого полутьмой.

        Он подошёл ближе и посмотрел наверх, запрокинув голову, проходя под натянутыми
тросами, державшимися на кольях, и водя из стороны в сторону взглядом. Он чувствовал
себя одиноким, и, в то же время, был наполнен и опьянён иллюзией противостояния всему непонятному, затаившемуся, заключённому в самом себе простору, возможно, впервые оставшись один на один с этой гигантской, до конца ещё не разгаданной стихией окружающего, и это вселяло в него настроение бодрости, артистизма, чувства собственной значимости и весомости окружающей его среды. Может быть, он представлял себя в большом городе, или даже мечтал стать артистом, и теперь смаковал  интимность, словно принадлежащую здесь только ему, интимность обладания никем - кроме него - сейчас не лицезримых масштабов вида этого необычного для их города циркового стойбища, его неповторимой атмосферы, наслаждался такой близостью к замку своих иллюзий.

        Внезапно до его слуха донеслись странные звуки. Он обернулся в их сторону и увидел, как на освещённое пространство выходит огромная полосатая кошка. Вначале он стал удивлённо озираться, но затем, отметив, что тигр движется прямо на него, он застыл на месте, продолжая поворачивать головой и двигать руками. Он повернулся спиной к шатру - и увидел, что тигр тоже остановился. Так они стояли друг против друга - человек и зверь, и не один не сдвинулся с места. Внезапно полосу света пересекла ещё одна тень. Мальчик взглянул туда краем глаза - и увидел, что это крупная пантера. Она была чёрная, и её трудно было различить в темноте, но мальчик повернулся так, чтобы видеть и пантеру, и тигра, и застыл. Трудно сказать, чего он ждал, но внезапно тигр сдвинулся с места и пошёл на него. В ответ фигура мальчика выпрямилась во весь рост, вытянувшись в собранной, но свободной и решительной позе, и его рука мягким, повелевающим жестом, вытянулась вперёд, как рука дирижёра перед вступлением хора, как бы приказывая тигру остановиться. Весь его стан выражал печать достоинства и величия, необычных для его возраста. Внезапно зазвучал и его голос. "Спокойно, - сказал он, то ли сам себе, то ли животным, и звери действительно остановились: в нескольких шагах от мальчика и друг от друга. И вдруг мальчик пошёл. Он двинулся прямо на них, и, когда ему оставался до них всего лишь один шаг, остановился, и они встрепенулись, а затем обступали его так, как две большие собаки обступают своего хозяина. Через минуту он стоял между ними, а пантера, высовывая язык и обмахиваясь хвостом, заглядывала ему в глаза.

        Когда Петров услышал рычание, он вскочил, но через секунду остановился. Он должен был оказаться сейчас, первый раз в жизни, без страховочных шлангов, без специальных приспособлений, без свидетелей, один на один с хищниками, и он не ведал, какими последствиями это может для него обернуться. Он осознал уже, что звери каким-то образом оказались снаружи, и сейчас находятся где-то там, в иссиня-чёрной дождливой полутьме, но он не мог предугадать, что будет с ним, если он выйдет туда. В то же время он понимал, что это его долг и что только он один способен предотвратить то, что могло бы случиться. Это, в конце концов, "его" звери, и он должен ещё раз доказать всему миру свою принадлежность к ним, свою власть над ними. Он уже чувствовал себя героем, когда отметил, что должен идти.

        Притуплённая жажда выигрыша, неосознанное стремление пойти на "авось", пощекотать свои нервы, почти безразличие, а, в действительности, заглушённое неверие в неудачу, заставили его без особых волевых усилий протянуть руку и открыть дверь. Он шагнул вперёд, приготовившись к выходу, но остановился, поражённый открывшейся ему сценой.

        Внизу, там, где полосы света покрывали неосвещённое пространство, на корточках сидел мальчик, обняв голову тигра, а пантера, раскачивая свой длинный хвост и изредка
поглаживая себя им по бокам, расхаживала взад и вперёд. Глаза тигра, когда он поворачивал голову, горели голубоватым, искристым огнём, а нос его, его пятнистая пасть, губы не оставляли сомнения в том, что перед шатром хищник. Мальчик сидел прямо, испытывая, видимо, вдохновение и привязанность, настороженно только телом, мускулами; пряча эту настороженность внутри себя. Его одинокая фигура казалась рядом с двумя хищниками каким-то мифом, наваждением, нереальностью; чудилась образом хрупкого, цветущего, нежизненно доброго духа из древней детской сказки или из фантастической повести.

        Петров зажмурился.

        Мальчик за одно мгновение сделал то, чего он, Петров, не смог достичь на протяжении всей своей многолетней карьеры.

        Он словно окаменел. Он стоял как вкопанный в светлом прямоугольнике отворённой двери, и не замечал дождя, который "смазывал" ему лицо. Проходили минуты. Ничего не
менялось. Мальчик всё так же играл со зверями, видимо, не замечая его, единственного зрителя, а звери оказывали ему должное уважение, не издавая ни одного злобного рыка и не бросаясь к мальчику с выражением несомненной угрозы.

        Внезапно фигура Петрова ожила, отошла от двери и исчезла глубине его маленького, но комфортабельного вагончика. Через несколько секунд Петров снова появился на пороге с охотничьим ружьём, которое брал с собой во все свои большие поездки. Он
выпрямился и прицелился. Ружьё его застыло, направленное в сторону той невероятной группы. Раздался выстрел. Мальчик упал замертво.

        На следующий день (уже после допросов свидетелей) Петров появился в милиции. Он ничего не скрывал, сразу всё рассказал, и видно было, что случившееся сильно придавило его. Он был помятым и растерянным, и весь его вид выражал глубоко удручённое состояние. Он механически сделал признание в том, что совершил преднамеренное убийство, что трагедия не расходилась с его намерением и что выстрел его точно попал в выбранную им цель. Он сидел, опустив голову, и отвечал механически, почти безразлично, с усилием и, в то же время, как будто с облегчением выдавливая из себя фразу за фразой. Выражение бравурного оптимизма и особой агрессивности исчезло с его лица, глаза потускнели, и его сжатая, кающаяся фигура была по-особому жалкой и растерянной.

        Но он пробыл в заключении всего лишь несколько дней. По истечении этого срока его выпустили, и он уже гастролировал со своими хищниками в другом городе, куда переехала вся труппа. В его представлениях уже не было прежнего блеска и энергии; он работал, словно "скрипел", тянул уже почти непосильное, но привычное для него ярмо. Его дело, по указанию Верховного прокурора, из провинциального городка перевели в Москву, а там через некоторое время закрыли, как "исчерпанное".

        Походило время. Петров продолжал выступать, и к нему даже вернулась некоторая доля, хоть и не прежней, но ещё судорожно-цепкой энергии, с которой он появлялся на манеже. Он выглядел каким-то надломленным, но хватающимся - наперекор всему - за фалды фрака ускользающей былой жизни: словно вопреки случившемуся пытался (или вынужден был) оставаться тем, кем он был: столпом маститости, носителем скипетра мастера, неоспоримым, необоримым, непревзойденным, как всё то, что сделало ему карьеру, всё то, что им сейчас рекламировало себя. Он казался сейчас ещё более профессиональным, опытным, но безжизненным, словно хотел подстроиться под тех, кто ушёл далеко вперёд и выступал сейчас лучше его. Казалось, счастье снова улыбнулось ему, и он снова "заблистал", участвуя в теле- и киносъёмках, выезжая с гастролями за границу, снимаясь в цирковых телевизионных программах и "живых" представлениях, обставляемых с особенной роскошью.

        Один провинциальный журнал даже поместил о нём заметку под названием "ГЕРОИЗМ, ОКОНЧИВШИЙСЯ ТРАГИЧЕСКИ", автор которой, в частности, писал: "... однажды на гастролях, во время чрезвычайного происшествия, когда тигр и пантера вышли из клеток наружу и оказались на воле, на их пути встретился мальчик. Петров, дрессировщик с мировым именем, не задумываясь - видя, что жизни мальчика угрожает смертельная опасность и что всё решают секунды - вынул охотничье ружьё и выстрелил в животное (от которого зависел успех его выступлений и с которым связывались годы работы, любовь публики и дальнейший рост личного артистического мастерства), однако, выстрел не достиг цели и попал в мальчика, который скончался на месте."
       
        "Это было настоящим героизмом, - говорилось далее, - пренебречь всеми личными
последствиями и в критический момент быстро принять такого рода решение: почти не раздумывая - отречься от любимца, от животного, представлявшего для дрессировщика вполне отдельную "личность"; преодолев психологическую инертность, пойти на такой шаг ради спасения жизни мальчика; и как жаль, что этот героизм окончился так трагически".

        Журнал писал, в частности, что, не вызывает ли массу раздумий то, что раненый зверь (а ведь не обязательно должно было случиться так, что Петров убьёт его с одного выстрела) мог стать более опасен для мальчика, хотя трудно упрекать Петрова за такое решение: ведь от его быстроты зависела человеческая жизнь. Совершенно необъяснимая загадка - то, что на одежде мальчика, на его руках обнаружены "следы контакта с хищниками" (может быть, слюна, волосы из шерсти животных), но на нём, на его теле - ни одного следа, ни одной царапины. Но не спрашивать же об этом того, кто произвел выстрел. Нет-нет: только крайние обстоятельства вынудили Петрова пойти на такую меру, а он - как дрессировщик - не должен был преувеличивать опасность. Как бы там ни было, статью эту быстро прихлопнули - как и её отголоски. То ли те, кто ведает подобными делами, решили, что достаточно будет одной статьи, и спустили вниз своё "хватит", даже слегка "пожурив" перестаравшегося (или, наоборот, запрятавшего язвительность в красивую обёртку) журналиста, то ли статья увидела свет лишь потому, что контроль на секунду ускользнул из их пальцев, но никто больше не позволил никаких новых статей. Видано ли, чтобы ничтожный артист своим поступком в провинции посмел вырваться из рук кредиторов и прекратить окупать своё вознесение на цирковой международный Олимп!
       
        И, конечно же, ни журналистам, ни руководящим работникам, ни, тем более, знакомым Петрова не могло быть известно, что при расследовании ни следов борьбы, ни доказательств нападения животных на мальчика не было обнаружено, а объяснения Петрова, данные им в кабинете московского следователя, были спутаны и противоречивы. Хищники не тронули мальчика, а на Петрова бросились с резким воем. Кроме того, могло показаться нелогичным, что Петров сразу же захватил ружьё, а в ходе следствия было установлено, что он действительно выходил из вагончика два раза. В таком случае, выглядела не совсем ясной мотивировка выстрела. Как бы там ни было, следствие по делу было закрыто, а данные его уничтожены, или осели - пока - в каком-нибудь дальнем и надёжном местечке, запертые на семь замков. И, так же, как и много лет назад, когда на арене цирка зажигаются разноцветные огоньки, и решётки и "тумбочки" на манеже освещаются ровным и белым светом, перед занавесью, там, где кончается ковер и светлые, с малиновой каймой, ковровые дорожки, появляется конферансье в чёрном фраке и белой манишке, с белыми перчатками на выхоленных руках, и особенно торжественным, звучным, подобострастно-настойчивым голосом объявляет: "Выступает всемирно известный обладатель многих отечественных и международных премий, участвовавший в нескольких кино- и телефильмах, неоднократный победитель многих опросов и конкурсов, прославленный дрессировщик со своими прославленными питомцами - ВЫСТУПАЕТ ВЛАДИМИР ПЕТРОВ!"
       
        1977 год, БОБРУЙСК
        ________________________
       
       



























КРАТКИЕ СВЕДЕНИЯ ОБ АВТОРЕ


Лев Гунин (1955 года рождения) - профессиональный музыкант и преподаватель. Литературной деятельностью занимается с юных лет. Автор повестей и рассказов, 12-ти романов, поэтических циклов, книг стихов и поэм, пьес и сценариев. В писательских кругах известен как литературный критик, работы которого опубликованы в книгах, газетах и журналах. Известен и как переводчик с польского, средневековой латыни, немецкого, французского, белорусского, украинского, итальянского, и английского языков. С латыни перевёл алхимический трактат Марсилио Фицино; 2 стихотворения Марциала. С французского - ряд стихотворений де Нерваля, Римбо и Вийона; статьи Шанталь Дельсоль и Мари ЛёПен; с немецкого переводил Рильке и Гюнтера Грасса; с германско-славянского диалекта "идиш" - стихи бобруйского поэта Пинхаса Плоткина. Перевёл с польского книгу стихов Ярослава Ивашкевича "Карта погоды"; стихи Мицкевича, Норвида и Стаффа; сказки Роберта Стиллера; роман "Робот" Адама Вишневского (Снерга). На английский язык перевёл с русского, белорусского и украинского языков, а также с английского на русский ряд своих собственных работ; стихи и эссеистику своих друзей и приятелей: Евгения Алмаева, Мигеля Ламиэля, Юрия Мищенко ("Шланга"), Фарая Леонидова, Алексея Дроздовского, Израэля Шамира, Дэйвида Дюка, Джона Брайанта ("Бёрдмана"), книгу стихов приятеля своего близкого друга - Мигеля Ламиэля: Леонарда Коэна (совместно с Михаилом Гунином). С английского - почти все поэмы Джима Моррисона (в соавторстве с М. Гуниным); переводил Одена, Блейка, Байрона, Кольриджа, Элиота, Китса, Мильтона, Паунда, Спенсера, Шекспира, Уайльда, Йитса. Совместно с Фараем Леонидовым издал книгу избранных переводов Эзры Паунда, в том числе несколько кантос.
Его индивидуальная стилистика впитала особенности бытования русского языка в Беларуси, неповторимые жанровые колориты и традиции. Ранние рассказы основаны на сюжетах из местной жизни, описывают города республики, её пейзажи и быт.
Другие отражают многочисленные путешествия, записки и наблюдения. Особое место занимает Петербург, где автору довелось часто бывать и жить. Неоднократно наведывался в Москву, где как-то провёл почти год. Есть рассказы и циклы стихотворений, посвящённые Минску, Одессе, Могилёву, Вильнюсу, Гродно, Бресту (тут окончил музыкальное училище), Тбилиси, Риге, Парижу, Варшаве, Берлину. В этих и др. городах и странах побывал не как турист, что позволило увидеть "изнанку жизни", запечатлеть уникальный личный опыт.
Работал преподавателем в музыкальной школе, руководителем художественной самодеятельности, музыкантом в ресторанах и кафе, выезжал на гастроли с рок-группами. Наиболее длительное и плодотворное сотрудничество связывало его с известными в Беларуси музыкантами Михаилом Карасёвым (Карасём) и Юрием Мищенко (Шлангом). Гастрольные поездки и своеобразная музыкальная среда (академ. и поп-рок-сцена) давали пищу и стимул рассказам. Трагическая смерть брата Виталия, талантливого художника и разностороннего человека, повлекла за собой тяжёлый психологический и духовный кризис, негативно отразившийся на процессе художественной эволюции. 
В первой половине 1991 г. Лев Михайлович вынужден был покинуть родную Беларусь, СССР - и переехать в Варшаву, где он и его близкие планировали остаться. Однако, не по своей воле они (Лев, его мать, жена и две дочери) оказались на Ближнем Востоке. Целых три года (в течение которых делались безуспешные попытки вернуться в Беларусь или Польшу) "выпали" из творчества: за это время не написано ни одного литературного произведения. Тем не менее, и эти впечатления позже нашли отражение в разножанровых текстах. Рассказ "Патриотка" был задуман и схематично "расчерчен" (составлен план) именно в те годы. Изучение двух семитских языков (в том числе арабского) - зачлось в достижения тех лет.
Бегство с Ближнего Востока удалось лишь за океан, и беглецы оказались в Квебеке (французская часть Канады). Привязанность к Монреалю можно охарактеризовать как "любовь с первого взгляда". С 1994 г. Лев Михайлович безвыездно (с выездом имеются проблемы) проживает в Квебеке. Тут самостоятельно изучил компьютер, работал зав. компьютерным отделом телефонной компании, тестером военно-прикладных программ; ночным аудитором; аккомпаниатором; преподавателем фортепиано в элитном колледже; разносчиком прессы; в телемаркетинге (продажа французских и английских газет населению); был хористом в широко известном хоре Сан-Лоран (дирижёр: Айвон Эдвардс), участвовал в концертах с Монреальским Симфоническим оркестром (дирижёр: Шарль Детуа), и т.д.
В Монреале много лет сотрудничает с местными музыкантами: инструменталистами и вокалистами; записал несколько альбомов своих песен; участвовал в четырёх монреальских фестивалях; выступал в концертах и с концертами; получал отличительные знаки и награды. Воспитал двух дочерей, таких же разносторонних: старшая окончила элитный колледж по кл. фортепиано и музыкальное отделение университета, затем: переводческий факультет; младшая - балерина и психолог.
С Монреалем связано продолжение литературного и музыкального творчества. Тут написаны, отредактированы, или закончены десятки произведений. В них отражена особая концепция автора, которую можно назвать "эзотерический историзм". Гунин: автор обширных и хорошо документированных работ по Великому княжеству Литовскому (см. ссылки сетевых энциклопедий). Вероятно, его деятельность как историка как-то перекликается с литературной манерой.
Активный член литературной среды, связан (или был связан) дружбой, творческим сотрудничеством, публикациями, знакомством или полемикой с Андреем Вознесенским, Владимиром Батшевым, Ноамом Чомским, Никитой Михалковым, Павлом Мацкевичем, Ю. Мориц, Борисом Стругацким, Е. Боннэр, Новодворской, Сергеем Саканским, Владимиром Сорокиным, Дмитрием Быковым, Григорием Свирским, Фараем Леонидовым, Олегом Асиновским, Евгением Алмаевым, Владимиром Антроповым, Ларисой Бабиенко, Борисом Ермолаевым, Юрием Белянским, Кареном Джангировым, Мигелем Ламиэлем, Джоном Брайантом (Бёрдманом), Дэйвидом Дюком, Мишелем Хоссудовским, Агнешкой Домбровской, Савелием Кашницким, Даном Дорфманом, Исраэлем Шамиром, Сергеем Баландиным, Мани Саедом, Карен Ла Роза, Владимиром Податевым, Ольгой Погодиной, Екатериной Шварц, и др. литераторами и общественными деятелями. 
Автор предлагаемых вниманию читателей рассказов: разносторонняя личность. Он полиглот, талантливый пианист, одарённый фотограф и создатель музыкальных видеороликов, тонкий переводчик, признанный историк (специалист по ВКЛ), знаток древних языков. Он коллекционер; музыковед; литературный критик; композитор (автор сочинений в жанрах инструментальной, симфонической, вокальной, хоровой и электронной музыки); философ; полит. журналист; автор политико-исторических работ.
О том, какая из его ипостасей наиболее яркая: судить читателям.

А. М. Левицкий