Избранные рассказы, ТОМ 3-й

Лев Михайлович Гунин
ИЗБРАННЫЕ РАССКАЗЫ





В третьей книге избранных рассказов (и повестей) Л. М. Гунина, охватывающих обширный период его творчества (1973-1999), представлены четыре рассказа.
Отредактированные в период с 1995 по 1999 (2002) год, рассказы этого автора, при всей спорности подобного утверждения, могут претендовать на статус «нового направления», отражающего уникальный «индивидуальный стилизм».
На фоне «авангардности» мышления автора, его проза, возможно, один из редких (если не единственный) удачных примеров попытки окончить «распад времён», связав дореволюционную русскую литературу с её современным бытованием.
Предисловие, биография автора и две критические статьи: в Первом томе избранных рассказов.



© Л.М. Гунин, 1980 – 2000 (2012)
© Парвин Альмазуки, заглавное фото, 1999
© Лев Гунин, дизайн обложки, 2012
© Л. М. Гунин, художественное оформление, 2012.



ISBN: 9780463226292

















СОДЕРЖАНИЕ
 
   
   

ТРЕУГОЛЬНИК
МЕТРОПОЛИС
СНЫ ПРОФЕССОРА ГОЛЬЦА
СКАМЕЙКА


     КОММЕНТАРИИ
     КРАТКИЕ СВЕДЕНИЯ ОБ АВТОРЕ
 















Лев Гунин

                ТРЕУГОЛЬНИК
 

"...на сердечной ноте.... мотив подскакивал: то ли еще будет? тогда казалось, что
все - и небо, и солнце, и горы - нам подмигивают и кивают...
но (кто сказал?) все в жизни временно и переменно. стоп-кран... и вот сижу в этом
тамбуре общежития, и представляю нас с тобой тогда, на кавказе.
в зеркальной ледышке напротив: мое лицо, тикают часы - все "ушли на фронт".
я не работаю уже вторую неделю, roommates меня подкармливают, но все имеет
свои лимиты. к родителям не вернусь. это уже решено. помнишь, тогда, в гаграх,
тот грузин сказал, что мы - идеальная пара. а ведь не знал, что мы с тобой никогда
не были .... вместе.... и до сих пор .... никогда не... все думаю - почему ты даже не
попытался? у тебя был кто-то? или другая причина? мне рассказали, что во время
депортации из Лондона тебя сопровождала  о н а.
как вообще все получилось? тупость какая! все идет оттуда, из семидесятых.
именно тогда все и случилось. до сих пор удивляюсь этой тупости и этому
идиотизму, и бесконечной жадности ко всему - к жизни, которая выражается
в деньгах и их власти. стругацким удалось хорошо передать то время самим
смыслом своих книг. они как зеркало. пикник на обочине. а еще что-то сладкое
есть в этом времени, раз столько людей этого поколения любимы: актеры, писатели, музыканты. семидесятые. мои родители. но это так, издалека любопытно смотреть, на самом деле этот пласт времени для меня не существует не только потому, что меня в нем почти и не было. здесь и сейчас происходит то же самое, по тем же стандартам, я здесь и сейчас и живу в этом. хотя кажется, что тогда даже глумились изощреннее, и чувство, что теперь все немного мельче, остается. наверное, 70-е выжрали весь запас истинного свободомыслия, оставив нам быть свободными лишь в выборе наркотика, которым мы закинемся на этот вечер, ведь завтра может и не быть: впереди вечность. мы тоже сидим на кухне и философствуем, выбрасываем в воздух фразы. оглядев утром весь этот ночной бардак, втягиваем ноздрями запах разложившихся истин, берем ссохшуюся тряпку привычного, подставляем ее под струю сегодня, раскрываем окна и за приборочкой придумываем себе планы на вечер. так скучно, как скучно. это же невыносимо. поколение после КАК БЫ и НА САМОМ ДЕЛЕ, поколение как бы на самом деле, дети, которых в детстве били по рукам, когда они тянулись к сладостям. не знаю, удачна ли аналогия. я себя порой не понимаю:) так вроде все слова в фразе понятны, а смысл дробится на кусочки и целого не получается, получаются звенья с зияющими зазорами в какой-то бесконечной цепи ассоциаций. встряхнешь цепь, и она рассыпается на те же слова. забавно.
конечно, ты мой придуманный образ, я даже толком тебя не знала. был ли ты моим
идеалом? героем? целью, к которой хотелось идти? остался только наркотик, который сильнее тебя.... к какой-то части тебя подойдет ругательное слово "авантюрист":))))

(я пытаюсь систематизировать то, что знаю о тебе, а это то ли многое из текстов, то ли совсем мало из твоего короткого рассказа о себе: помнишь, когда мы ночевали
на озере ритца?)
а можно вопрос. что осталось в тебе от прошлого? И стало ли прошлое прошлым
для тебя. ? наверное, этически верным было бы и мне в свою очередь рассказать
о себе. но в моем прошлом нет ничего героического, разве что усилие проснуться
и продолжить жить, бросить наркоту или жизнь эту дурацкую. еще не решила, что
мне менее необходимо:)))) без наркотиков не живу, без жизни не было бы наркотиков. как в том анекдоте. замкнутый круг какой-то получается. да, жизнь вызывает сильнейшую зависимость, "не привыкайте к ней, иначе период отвыкания будет перегружен для вас неприятными ощущениями!" это правило, которому необходимо висеть при входе в этот мир. но что поделать, даже такая предупредительность господа бога вовсе не гарант того, что инстинкт жить не возобладает в человеке сознательно. просто жить.
днем хожу по городу (одесса!!!) и фотографирую его во всех ракурсах с тем, чтобы
придя домой, засунуть фотки в фотошоп и вынуть из города душу. читаю книги. еще один наркотик. вечером друзья, зависалово. всегда наркота. ночью сеть, пиво,
писанина. и снова утро. "все не утро, кроме утра". эта гениальная мысль принадлежит человеку, который, проснувшись поутру, подошел к окну, помедитировал на солнце, деревья и небо и, вздохнув, изрек.
читаю твое единственное письмо - ответ на кучу моих неопрятных посланий. пока
ничего не стану говорить, хорошо? есть вопросы, но сначала неплохо бы найти ответы на свои вопросы на них, а потом уже спрашивать у тебя.
Засим откланяюсь:))))
Всего хорошего.
Варя."
 
 
"Дорогой Венечка!
У нас случилось несчастье. Ребенок попал в больницу.
Только ты не пугайся. Ничего страшного. Просто была
высокая температура. С шестимесячными детьми все
бывает. Дай знать, где ты и что с тобой. Машутка растет вылитая ты. Пиши, не забывай нас.
 Твоя
любящая,
Ирина -
и Машутка".



 
      "Здравствуй, всё тот же Веня!
Не приторно ли обращаюсь? :) да, безусловно, ты прав. не стоило мне навязываться, предлагать свою помощь (хотя если подумать, то чем бы я смогла помочь?). ночью лежала, укрывшись с головой, и все думала, думала. ну, что им еще надо? парень с мозгами, компьютерщик, автор фолиантов по кибернетике, доктор наук в тридцать лет. что, они там, в Лондоне, оборзели, что ли? а Канада? тоже хороша! а еще "цивилизованная страна". ты не ответил на мой вопрос. мне это важно. так как в твоей личной жизни? есть ли изменения?
(((Продолжение: хотела закончить, подумала - стоит ли продолжать, потом решила продолжить)))
забавно, о твоей страничке в Интернете узнала от Вани - помнишь, такой рыжий,
с веснушками. радует, что где-то в сетке висит твоя страничка, с твоими трудами
по-русски, не испохабленная безалаберным переводом.
впрочем, это, наверное, грубо? но ведь так.
Ты уже знаешь, что я пытаюсь писать. Черт его поймет, зачем и для кого. Пыталась
переводить английских поэтов. Читаю Сервиса, Йитса - пока голова не пухнет. Твоя, как там говорят - CV, трудовая биография по-нашему... Я вот прочитала несколько абзацев и непреодолимо захотелось исправить, чувствуется, что там гораздо больше, чем можно прочитать. Знаю, что ты в свою биографию вложил, а кто-то взял - и все обгадил. Может быть, просто это близко мне. еще не знаю, по стилю или по духу, и поэтому такая мгновенная реакция и письмо, как будто бы я всю жизнь предлагала услуги корректора:) Да, это первый и пока единственный твой рассказ о себе, знакомый мне. Помнится, читала Маркеса сто лет. родной текст. в переводе "на скорость", черт! Совсем другая вещь, и хуже не по сравнению, а именно хуже. Читать бы все в оригинале. для этого необходимо быть фанатиком лингвы, а мне хотя бы инглиш примерно на уровне родного. Окей. Я жду письма, мне хочется получить ответ на свои вопросы. Во всяком случае, мне интересно. эта любовь неразделенная, безнадежная, именно какая? поэтому и продолжаю писать...

Всего хорошего!
Варя".
 
 

"Дорогой Венечка!
Я прочла твое письмо. Посмотрела фотографии - большое спасибо. Машутка была очень рада, довольна и кричала –

"Мой Венька"! К сожалению, мы не можем тебе прислать свои фотки - так как фотоаппарат ты забрал. Горы у вас великолепные - красота неописуемая, и приятно, что ты в окружении друзей. Мы здесь о-о-очень тоскуем. Сегодня с Машуткой пришли к Григорию с Верой, посмотреть фотки и пивка выпить. Как всегда были танцы по видику.
Жаль, что Григорий не смог нас проводить - у него случилось несчастье - сломал ногу... Если бы мы знали, как тебе помочь выбраться и чем помочь, и если бы имели средства на это... Тогда бы ты был тут, с нами.
Скоро я возьму Интернет наполовину с кем-нибудь, тогда смогу писать тебе каждый день.

Люблю, целую!
Твои,
Ирина, Маша"
 
"Здравствуй, Веня!
Здесь только что прошел ливень. правда, не летний уже, вода прохладная и ветер,
но теперь стихло; безумные фиолетовые тучи, солнце, и крыши фосфоресцируют
белым в его лучах... такая картинка стоит всего прошлого. просто улыбаюсь, и если
бы шла сейчас по городу, то не смотрела бы в лица, а скорее нашла бы пустую
улицу, спускающуюся к морю, шла бы по ней и запоминала крыши. а еще здорово
ехать в троллейбусе и за фоном голов и коротких мыслей видеть опять же крыши.
сюрр...

да, я живу в этом городе почти всю жизнь за исключением нескольких лет, когда
болталась в Москве, потом в Питере. каждый год именно в конце августа здесь
бывает похожий ливень, и солнце, и крыши - но только один раз, какой-то лимит
дурацкий. Зато помнится потом до следующего раза:)
Я не люблю цитировать письма. репост похож на школьное изложение:))) если не
вспомню чего-то, о чем прочла в письме, так тому и быть - но я вспомню именно то, что действительно зацепило.
Я улыбалась твоему удивлению по поводу того, что весточка пришла снова из
Одессы. случайности неслучайны:)))) и отлично, и кажется, что во всем этом есть
смысл, есть алгоритм, который просто трудно понять. бесконечные повторения,
пока не врубишься.
"Разрушение прошлого никак не приходит к концу, прошлое разрушается
бесконечно, поглощая само себя, готовое каждое мгновение кончиться совсем,
но так никогда и не кончая кончаться". наверное, что-то похожее происходит и с
твоим прошлым теперь, вернее, происходило всегда, просто вновь стало заметным. прошлое, живущее в музыке и стихах, так странно... ты говоришь, что его нет, но
именно поэтому оно есть всегда и вовсе не прошлое. интересно, а возможно ли
действительно потерять хотя бы это мысленное разделение на прошлое и настоящее... я есть сейчас, но вчера и позавчера был я, и завтра наверное буду я, иначе меня не было бы вчера... из прошлого растет настоящее. впрочем, оно уже выросло, и мы успели его прожить, а теперь просто оглядываемся по сторонам и видим подтверждения того, что это все уже было. очередная винтовая заморочка:)))
Наркотики... еще одна странность. ты прав, мне давно неясно, я их или они меня
пользуют. нанялась сидеть с ребенком по объявлению. хоть какая-то мелочь в
кармане, и чтобы хоть иногда испытать это чувство дома. возня с малышом сделала
меня сентиментальной. выбралась к предкам - навестить сына. кириллу (мой
домашний инопланетянин) повезло, он не затронут винтом и травой, вином и
кетамином. он прется от погремушки и ласковых интонаций голоса; забавно, что
нежеланные дети крепче и жизнеспособнее желанных - примером вторых могу
служить я, недоношенная и психованная. мой Рыжий всегда доволен этим миром,
придя сюда вовремя - хотя до сих пор не понимаю, что остановило его мать на пути
в абортарий. он улыбается, как бог. когда-нибудь я спрошу его, зачем он здесь.
спросила бы теперь, но ведь "гу-гу" мне не понять.
Не поняла твоей мысли о социальном типе, который дается от рождения и неизменен. мне всегда казалось, что это как раз таки и можно изменить, а нельзя изменить именно творческий потенциал, а уж психологическая конструкция закладывается в раннем детстве и с той поры меняется только внешне. если возможно, поясни, что имелось в виду.
Теперь все же цитата.
"Иногда водоворот событий бывает еще невыносимей - и заканчивается катастрофой. Тупиком. Который не с чем сравнить. Люди - как насекомые - летят на его притягательный свет, а, попадая в него, разбиваются, как ночные бабочки о фары машин. Музыка, поэзия, литература - не официозные, не те, где лавры, признание, галдеж, а те, что цель, а не средство, - именно такой вихрь. Бывает, он с тобой играет, отпускает на миг - назад, в тень быта, скуки, житейского застоя, в котором живут миллионы людей, и в нем их счастье... Потом снова охватывает, как щипцами, и, чем дальше по горной тропе жизни, тем более умело и крепко он держит тебя, до полной победы, пока не размозжит твою голову об источник этого притягательного сияния".
Вот-вот:))) про размозженную голову просто супер. именно такой итог. а смысл?
этим вопросом я доканываю друзей. а смысл? ведь все иллюзия. даже свет. хотя
почему "даже"? это главная иллюзия. иногда думается, что ничего нет, вернее,
пустота и бессмысленность ЛЮБОГО действия и события ощутимы, как собственная голова с дикого похмелья. тогда становится еще страннее, и можно безразлично смотреть даже на себя, устраивать себе всякие пакости, чтобы проверить - на самом ли деле все пофиг. ан нет. не на самом деле. а если подумать, что единственным чувством, задерживающим здесь, является это болезненное любопытство и присоседившаяся к нему "шлюха в зеленом - надежда", то ваще. :)) ладно, вопрос "а смысл?" сам по себе так же бессмысленен, как и все остальное... можно что-то делать, можно не делать, но все устремления и желания - чистая психология. посадили бы человека с рождения в белую комнату, не видел бы он мира вокруг помимо стен, неужели уже и человеком ему назваться нельзя? или человек - это именно собрание желаний и пороков, впитанных глазами, ушами, наставлениями родителей...
Мне хотелось еще кое-что сказать, но надо заниматься делами... кстати, если ты вдруг сможешь позвонить, звони на телефон подруги. вдруг сама там буду. или - чего надо, передай.
До свидания.
Мне с тобой интересно, ты заставляешь думать.
Варя".
 

 
        "Здравствуй, дорогой наш Веня!
Постараюсь написать тебе более содержательное письмо.
Дело в том, что я не могу собраться с мыслями не только,
когда пишу письмо, а вообще. Потому что не знаю, с какой
дыры начинать. И иммиграция (до сих пор нет ответа), и
квартира (которую собираюсь менять), и Машутка (которую
надо куда-то пристраивать, когда иду на работу), и магазины -
это все на мне. С садиком не получилось, потому что
1) документы "лэндыд иммигрант" им необходимы,
2) разрешение на работу, за которое до сих пор не заплатила.
Оформить садик на других не могу. С учебой пока напряженно.
Тоже нужны документы! Выходит, замкнутый круг! Пока нет
разрешения, подрабатываю на уборках. Это немного - как раз
заплатить за квартиру. Потихоньку распродаю свои вещи,
собираюсь продать старый компьютер. Одна радость -
Машутка. Когда я нервничаю - и она видит, она мне говорит:
"Мамочка, как я тебя люблю!" Кроме всего того, что я тебе тут
написала, плачу по твоим счетам, которые приходят. За
телефон - и прочее. Ты пишешь, что твоя иммиграция продлится
3 мес. За 3 мес. можно что-то сделать. Допустим, заполнять
анкеты на легальную иммиграцию - в Швейцарии, а не просто
самообразовываться и кататься на лыжах. Это тебе в ответ на
твое "пивко и танцы": совсем неуместный упрек.
Я вообще никуда не выхожу, еле выбралась к Григорию с Верой
посмотреть фотографии. Моя голова не отдыхает ни днем, ни
ночью. Постоянно думаю, где взять деньги и как жить. Машутка
растет, становится очень умной и самостоятельной. Когда ты
звонишь, она говорит: "Веня поехал в Швейцарию на работу?
На самолетике?" Очень забавная. Обожает кататься на санках
с Вериными детьми. Теперь чаще приезжает Вера к нам. Они
очень помогают. В отличие от остальных. Хотя я их понимаю: у них свои заботы, своя жизнь. Но время летит быстро, каждый
день надеюсь, что хоть что-то изменится к лучшему. Ожидаю
документы, это главное. Заполнила разрешение, завтра пойду
платить. Ну, вот и все, что я хотела написать. Задавай вопросы,
я буду отвечать.


Пока нет возможности для Интернета, даже наполовину. Так
что будем общаться ч-з Григория. А насчет легальной
иммиграции подумай, потому что Макс может быть очень
хорошим связующим звеном. И мы сможем заработать все.
Найди людей, дай объявление в газету. Желающих много.
Друг Марка, который приехал лэндом, рассказывал, как это
все делается. Несведущие люди отдают деньги (1 тыс.
долларов) только за анкеты, а ты знаешь, где все это взять.
Может быть, если у тебя нет желания или... - твой папа сможет
организовать. Это пока еще хороший бизнес. Я довольна за
тебя, на фотографии я вижу: ты хорошо выглядишь, тебя греет
сестрин уют и мамино тепло и ласка из Москвы и
Петрозаводска. Не забывай и о нас.

Удачи! Целую!
Скучаю.
Если будут
свежие новости, сразу позвоню.
Машутку на кассету снимаю. Может быть, вышлю.
Привет всем!"
Варя. "
 

 
      "Здравствуй, дорогой Веня!
снова забытая богом Варя. серый день за окном... хотя солнце... без допинга видеть краски не получается... зато голова работает на рационализме как у недоразвитой меркантильной бабехи. чувствую - в своих письмах ты что-то не договариваешь. что-то прячешь. ну да все равно. что моя жизнь? один только сегодняшний день, да и тот мне не дотянуть без наркотиков.....
твой звонок меня приятно удивил, даже шокировал. вот не ожидала! я рада за тебя.
что ты устроился на работу... что... что хорошо платят. только не понимаю, зачем
тебе снова в Канаду. зачем добиваться страны, которая с тобой так поступила? и
потом... если все твои мытарства из-за конфликта с б.-бр-тами - так зачем тебе туда, где все под их неусыпным контролем?
мы с тобой так хорошо поговорили о Питере! мне и правда близко твое отношение.
это одна из моих пассий, из тех, что еще держат меня на этом свете.


Что делать ночью? Долгой ночью, которая жует меня, словно корова свою травяную жвачку... смотрю на свои пальцы, думаю о Женеве. :) наверное, хороший
действительно город. Для меня таким был Питер. Любой хороший город всегда
Питер, лет с 15-ти. Нереальные декорации, небо ерошит волосы, ветер гоняет мурашки по коже, рассеивает меня по набережным. Помню одно... утро - я
проснулась и не увидела дерева, растущего под окном. Невский туман, гуще и белее молока. Вышла на улицу и пошла к Дворцовой площади, было совершенно непонятно, где я и я ли. Улица оглохла и онемела враз, люди-призраки, машины-мамонты, фонари-маяки... город растворился, растекся туманом, это было божественно - завернуть за угол и не увидеть привычного пейзажа, обнаружить Эрмитаж только подойдя к нему вплотную... Летом была гулкая глупая Гостинка, здание, с которого всегда хотелось снять паутину - как с лица, кончиками пальцев. Не знаю, как объяснить. Единственное наверное ненастоящее здание в Питере. Как будто бы нарисованное, и картина валялась в запасниках давно закрытого музея, а потом кто-то извлек ее и выставил на солнце как была: пыльную, тусклую. Здание без души, оно меня огорчало своей ненужной основательностью, и было его жалко.

У меня странные отношения с архитектурой. Могу часами стоять возле понравившегося здания, даже не глядя на него - просто ощущать, что оно рядом.
А питерские дворы-колодцы! Это же безумие. Изнанка, задница города. Бывало
страшно в пасмурные дни находиться в таком колодце - пара темных окон, вонючая свалка на перекореженном асфальте в дальнем углу, шмыгающие ободранные коты или Шарики с обваренными злым поваром боками, и нет профессора Преображенского, который приласкает, и все это вместе со мной припечатано сверху квадратным небом, будто крышкой гроба. Туда я забредала в поисках адреналина, но зачастую уходила просто дохлая, такая тоска в этих бредовых могильниках. Думалось порой, что если бы убрать из этого города всех живых людей, то получилось бы самое красивое кладбище на свете... самое сююрное, мертвее мертвого, глухое к трубе архангела...
Спасибо за анекдот.
То, что мир, в котором мы живем - ошибка природы, все знают.
Твой друг, тот, что боится дальше писать. Боится расплаты полным обнищанием,
когда придется переехать в еще более крошечную квартирку, бросить все книги,
когда не за что покупать чистые CD и бумагу для принтера. А как же "оплот
демократии"? Или там, в СШ, уже не кичатся тем, что они и есть тот самый "оплот"? "Попробуй только изобразить раввина отрицательным персонажем - и считай, что ты уже нигде не работаешь...".
Да..... жопа. Сорри, но прравда... а нахрена это все? А почему бы не вернуться в тот
же Львов, или в Одессу, в хороший город Питер, и в Москве всегда поймут, если
потрудиться снять с москвичей коросту болезненного чувства собственной
значимости... Не надо ему бросать книги... сама знаю, как это больно.
Больнее многого. Почему не приехать сюда? Гражданство? Но паспорт-то есть.

1) нет
 Статус, позволяющий привольно шататься по странам, есть?
2) нет
Тогда понимаю... Хреново дело.
Кому же это он так насолил?

Я спросила Действительно! Действительно. Всегда отдаешь себе отчет в том, что
вот это было, а вот это есть. Прошлое просто крутится как скульптура на подставке, подсвеченное настоящим, настоящее и прошлое неразделимы, но безумно далеки друг от друга, как мне кажется... Сегодня в руках калейдоскоп вчера, крутим его, рассматриваем узоры, но помним, что это всего только детская игрушка, которая быстро надоест. Есть сегодня, есть что завтра добавить во вчера. Неужели для тебя это не так?
Насчет ICQ. "Мониторит " - значит отслеживает поступающую и передающуюся
информацию? Если это так, то мне все равно... если кому-то (то есть, этой
израильской компании "Мирабилис") не лень копаться в моем бреду, то хай себе
копается на здоровье. Аська удобна тем, что общение происходит в реальном
времени, зачастую это просто необходимо. Есть конечно еще IRC, но не так удобно.  Но на вкус и цвет... :)))) А жаль. Было бы интересно поговорить как-нибудь ночью в чате. Наверное. Мне так точно:))
Не забывай, что есть такие места, - когда у нас ночь, у них день. И наоборот.
Странное ощущение, когда говоришь с человеком из ночи, а у тебя за окном - белый день....
Окей. Начну закругляться. Передай пару моих пожеланий
твоему другу. === Не грустите, Анатолий. Все будет
хорошо. Точно:) Как бы ни была прожита жизнь, это
Ваша жизнь, и нет ничего гаже сожалений о прошлом. ===
< о котором я никогда не жалею...>
В ответ на эту фразу
и пишу.
 Бывай, Веня.
 Твоя Варюха"


 


       "Приветик, Вениамин!
Звонил один типчик; вякал, что дорога в Канаду тебе закрыта. Ты, мол, не хотел ему "помогать". Читаю это так - задаром пахать (на него). Сам догадайся. Другой "друг до гроба" - в подтяжках - угрожает доносом, если вздумаешь "сунуть нос в Канаду".
Все эти люди - сурьезная угроза. Страна для них: личная кладовая. Хочу: пущу, не
хочу: нет. И чиновники хороши!
Тебя возненавидели из зависти. Мол, не успел
обнаружиться - сразу всё получил. Завидовали
твоей хорошей работе, и твоей, как полагали -
везучести в личной жизни.
Еще один из твоей обоймы... Пытался всучить информацию, назначение которой я хорошо понимаю - выбить тебя из колеи, поизгаляться. Я ему так и бросил в лицо: мол, гнусная ложь. Вот с кем ты носился, как с писаной торбой - когда спрашиваешь их, есть ли с тобой связь (Витя Прохоров, и другие), отвечают, что
времени нет писать.
Скажу тебе откровенно: друзей надо выбирать не из этих.
Помни, что кроме них у тебя есть я, Фёдор,
Григорий.
Отец Сергий очень тепло о тебе отзывался.
Фёдор тебе "кланялся", просил передать, чтоб
ты не унывал и держался.
О специальной программе в странах Скандинавии для Карелии пишу в приложении. Спеши успеть до того, как встанет проблема с продлением российского паспорта. Там и координаты моих знакомых в Москве и Питере; адреса / телефоны приложены.
Если бы твоя адвокатша, мадам Бевек, тебе не подгадила (выслуживалась перед Иммиграцией,
метя на место Комиссара (конфликт интересов!) -
ты бы легко въехал в Штаты по рабочему контракту.

На сем закругляюсь.
Твой друг - Анатолий из
Чикаго"

 
 
"Дорогой Веня!
напрасно ты считаешь, что времени у меня больше. конечно, с другой стороны - твое время важнее: ты ведь зарабатываешь деньги, а я целыми днями бью баклуши:))) времени и у меня нет, вернее оно есть всегда, но тем меньше его остается... я нагло краду его у сна, вожделенного сна. не думала, что это так много - просто выспаться. думалось, что послать все я всегда сумею. ошибалась. можно, конечно. а потом остается проснуться в пустоте, хуже - в не своей боли, и ощущать - вот, выспалась. и что дальше? :)))
Насчет смайликов... не знаю, что там у Мошкова, но у меня так:
:) легкая улыбка, исчезающая, едва появившись
:)) это я уже хмыкнула. Появилась ассоциация, или
показалось бредом
:))) непродолжительный смех. Опять же, сходу не
расскажешь, над собой или над респондентом, или над
чем-то в тексте
:)))) ржание вголос. Это когда я беру себя за шкирку
и тыкаю носом в свои ошибки, которые рассмотрела
в ком-то еще...
:))))) просто супер! И какая в пень разница, что ты
сказал и как я тебя поняла, если это - супер!
:))))))))))))) и проч . все вышеперечисленное или иди
на.
Но конечно все это жутко приблизительно. Не придавай значения... это может быть
просто искренняя улыбка, это она и есть. Я не считаю закрывающие скобки, и могу
проставить +- бесконечность...
С социальным типом теперь все ясно, спасибо. Но не со всем согласна... я еще
подумаю, оформлю несогласие в сентябрьские тезисы:), когда прочитаю то, что в
Научном Вестнике. Когда будет время....... Кстати... первый день осени. Тут было
прозрачно и светло, пускай это только символ, но как хорошо!
Сконфуженно смеялась над упоминанием "самого начала книги Генезис" Хаксли.
Может, оно и перекликается, но так невнятно! :)))) Я знаю русский, украинский,
десяток слов иврита, два слова немецкого, сносно английский, три слова
итальянского, одно из которых che pazzia... а если трезва, то могу на слух понять
четверть польского. Когда-то хотелось знать побольше языков, на этой волне
взялась учить иврит, потому что занятный язык, но обломалась - а смысл?
Расширить свой мир до размеров вселенной я могу молча, да и вообще, как сказано, "где бы найти человека, забывшего все слова, чтобы поговорить с ним... " Так что если хочешь, чтобы я тебя понимала, то придется переводить на русский:)) Иначе ну никак.
Нет, я, конечно, могу полезть в свой огромный словарь немецко-английский, но
переведу настолько приблизительно, не зная времен, что смысл вполне может
измениться на противоположный... в этом я талантище, училка английского в школе хренела просто от моих переводов, хорошо помню ее круглые глаза, когда я на весь класс рассказывала жуткий бред, а на ее возражения говорила, что переводила то, что между строк:))))))) Наверное за мой новый подход к переводу и ставила мне четверки. Ну, советская школа... я застала это время. Если ты "на хорошем счету " у главных преподов, то можешь не напрягаться с историей, биологией, иностранным... а название предмета-то какое!  ИНОСТРАННЫЙ.  Этим в общем-то все сказано. Иноверец, иностранец, изувер - примерно такой прозрачный ассоциативный ряд. К чему учить вражеский язык...
Как ты относишься к поэзии Маяковского?  И к самомУ безвинно оклеветанному и
попранному поэту революции? ( Это типа тест. Ответ важен. :) )
Ганс Гукебайн: Und dieser Fritz, wie alle Knaben, Will einen Raben gerne haben.
Срочно! Перевод мне, перевод...
Да. Без цитат не обойтись. Но все же как это лживо... это убирает напрочь иллюзию
живого общения. Пусть монолог длиной в километр, но переспрашивать приходится напоминанием, и это говорит о том, что человека рядом НЕТ. Впрочем... какая разница. Представила себе нашу переписку бумажной почтой. Время. Жутко. По сравнению с этим мы просто отлично общаемся. Но как много в мире штук, которые хороши только "по сравнению"... Мой любимый анекдот: Умер Энштейн. Господь призывает его к себе и говорит: ну, ты такой классный чувак, всегда меня понимал, много нужного сделал людям, так скажи теперь, чего ты хочешь, чтобы быть вполне счастливым? Энштейн отвечает: напиши мне плиз формулу мироздания... полжизни искал ее, но никак. Господь вздыхает, берет в руки допустим мел и пишет на допустим школьной доске формулу. Энштейн внимательно наблюдает и спустя время неожиданно произносит: "Господи! У тебя здесь ошибка!" Господь устало машет рукой и отвечает: " а... ЗНАЮ".
До свидания!
Варя."
 
 
 

"Здравствуй, Венечек!
Сразу же отвечаю на твои вопросы.
Квартира.
Конечно, квартиру надо менять. Есть люди,
какие могут в мае въехать. Это Нурганские.
Но дело в том, что мне-то некуда выехать.
И потом - ты ведь знаешь, что за все надо
платить. А у меня только две руки, и этими
руками мне надо и работать, и смотреть за
Машуткой. А переезд! Кто мне поможет?
Значит, опять плати. И за телефон, и за все...
Так что - пока буду сидеть тут и смотреть
по обстоятельствам.
Уход за детьми...
Мне надо смотреть за пятью детьми, а не за
одним, чтобы получить хотя бы то, что на
уборках. Это возможно, когда есть муж. Но
не в моей ситуации.
А с мужьями мне - сам знаешь, как... Пока
только одни советы...
Напиши, возможно ли там тебе найти хоть
какую-то работу - хотя бы для выживания.
Сегодня я очень устала после трудового дня.
Долго писать не могу.
Привет всем!
Пиши.
Ирина.
Маша".
 
 
 
"Здравствуй, Венюша!
(Не пойму, отчего вдруг захотелось тебя так называть). Ну, наконец-то я добралась до тихого часа, и он позволил мне, не отвлекаясь на окружающее, попытаться внятно ответить на письмо.
Тут произошло нехорошее событие, оно-то и есть причина моего долгого молчания. отправила письмо на эту тему давненько, по свежему, вполне возможно, что "пьяная я" (в кавычках потому, что пьяная я тоже я, но могу не помнить, что творила, поэтому как бы и не я... но я ) отправила его по другому адресу, или просто понимая меня - ты решил промолчать, но ответа не было, и я не думаю, что необходимо поднимать эту тему в дальнейшем. теперь все относительно нормально, я живу.
В принципе есть вариант мне приехать в канаду, в частности, в монреаль, и увидеть
"светлый Питер", и тебя (надеюсь, что ты скоро своего добьешься, и окажешься там). всего только сообразить себе паспорт - и стать целым с ветром, подгоняющим в попу:)) то есть не надо тебе грузиться на тему "куда ее пристроить"  -  вообще мне думалось просто завалиться в страну и прозвонить-проинетиться по знакомым-друзьям, авось кто-то и обрадуется мне:) Но в свете последних событий в США я буду как весть из прошлого, о котором многие тоскуют и рвут когтями небо - МЫ
ВЕРНЕМСЯ :))))))  ну так смешно:) вернемся воевать....
Мне так и кажется, что на западе скоро начнут снова взрывать рейхстаги. только
на этот раз все начнется с США. кажется, с-нисты им помогут: у них
есть опыт.
По совету твоего друга Анатолия проглотила обе книги Островского. теперь мне и
самой все ясно до предела. и с письмами-бомбами, и с расстрелом деревень за
каждого убитого с другой стороны. взорвут какой-нибудь эмпайр стэйт билдинг, а
пальчиком покажут на соседей. и понеслась.....
Не будет войны, требующей тупой пехоты, может быть пара атомух, и все зализывают раны... а там - похерить к черту арабов, всех задрали - слышь, посмели штаты осуждать. угрожать? одна бомба, и ребята пашут плугом и машут топорами. и флаг им в руки. они воюют там друг с другом, а потом... а потом.... нам бы их всех вместе накрыть - чтобы вонью своей на нас не дышали. но мы же гуманные, мы ж не могем....  мы только могем сербов бомбить, христиан, чтоб не сказали на нас, что расисты. кончится тем, что войны свои они на нашей же территории будут вести. уже ведут.... кончится тем, что америкой править будут те же, что и на голанских высотах... чтобы... чтобы .... ее руками жар загребать! нам бы с теми ближневосточными режимами справиться. а тут на закуску еще один в нашем полушарии геополитического мозга.
Тут на самом деле интересно, я в политике дупльноль, но вот лично мне не нужна
нефть..... и война мне не нужна. я помню прикалывалась - война, как и СПИД, и рак, и свежеобразующиеся вирусы  - просто способ природы убрать из резерва гнилые гены, но ведь если думать так, то надо и природу наделить мозгами, а ведь она тупа как шприц после пятой вмазки, каждый десятый будет расстрелян в устрашение оставшимся..... вот именно это и пугает меня в войне  -  тупость, не вижу смысла. знаю только, чувствую, что скоро, очень скоро что-то начнется. что - не знаю, но начнется. хотя - мне безразлично. ни в чем нет смысла. но все равно, пока не прояснится состояние войны окончательно, никуда не поеду - буду тупо сидеть тут и пытаться мыслью осветлить чужие дни. есть эта шлюха в зеленом, что разум преобладает над мужским инстинктивным тупизмом ..... ведь есть здесь то, что достойно жить. и война никогда никого ничему не научит..... не научит беречь и любить. смерть, помноженная на любое число, не становится другой смертью...
о, солнце!

у меня здесь свои смешные картинки. (с)
так....
Если будешь в России, в Москву приеду... обязательно. Даже в твою Карелию
приехала бы. Ну, подумаешь - еще пару тыщ километров.
И кстати... Тебе в самом деле нравится то, как я пишу?
Ну хоть иногда?
Меня никогда наверное не хватит на что-то большое... по объему. мне быстро
становится неинтересно, я-то знаю, чем все закончится:)
Во бред:)
Еще не все в порядке с психикой:)
Лучше закруглюсь.
Это письмо просто как привет  - я есть, хочу общаться, хочу знать, как ты теперь...
До свидания:))
Варя."
 
 
 
"Здравствуй, Веня!
Не писала долго, потому что работала во вторую
смену.
Прочла все твои письма, спасибо. Немножко
изменилась ситуация у меня. Пошла на курсы
ваксинга (удаление волос с тела у женщин),
буду работать дома, после окончания - диплом.
Это конкретные деньги. С удовольствием бы
пошла на курсы компьютера, но пока нереально.
Жду когда приедешь, тогда пойду учиться.
Обмен квартиры - был вариант за 400 с половиной.
Но уж очень ужасная, договорилась с Иваном -
плачу 2 раза в мес.
Переживаю, чтоб тебя не забрили в солдаты.
Обстановка в России, конечно, ужасная. Что
у тебя слышно с документами? Уже несколько
дней нет от тебя писем. Мы волнуемся. Была
у Григория с Верой. Была пасха еврейская,
пейсах, Вера - как всегда - наготовила. К
сожалению, Гриша работал, и мы просто
посидели вдвоем с Верочкой. Машенька
очень любит их. "Обзывает" Веру "мамой".
К сожалению, живем далеко друг от друга.
Больше ни с кем не вижусь, никуда, кроме
работы не хожу. Звонили Нурганские,
сказали, что какой-то парень из Москвы
приехал за 3 мес. и без интервью. Они
собираются вызывать свою мать. В июле
переезжают на Иль де Сер. Витька не звонит.
Богдана видела на днях. Сегодня звонила их
подружка, Лариска, ты помнишь. Сказала мне
- могу предложить работу, я пошла к ней - это
оказалось предложение о заключение браков
в Союзе. Местные готовы выезжать туда для
заключения брака за деньги. Она имела в виду
тебя, что ты будешь этим заниматься, когда
поедешь в Россию. Но это все планы на
будущее. Я, конечно, напишу о ее
предложении.
Пришли свои фотографии. Мы с Машуткой
их смотрим. Звонил Наш Старший Папа -
детям. Он во Флориде. Пока не посадили.
Звонил Федя, который муж. Долго работал
в Ванкувере, сейчас едет работать на дачу.
Документы должны придти на его адрес.
Он - когда звонил - указал зачем-то свой адрес.
Все время говорит, что у него нет денег, что
надо платить за это и за то, не знаю, как буду
рассчитываться.
Я заканчиваю.
Как у тебя дела, почему не пишешь? Что у
тебя нового?
Не забывай о нас,
целую крепко-крепко-крепко.
Твои Ирина и Машутка,
и другие!"
 
 
 
"Здравствуй, Веня!
Я прояснила для себя твою иммиграционную ситуацию. Понимаю, что ты навряд ли скоро окажешься в Канаде. Что ж, может быть, так и лучше. Встретимся с тобой в Москве или в Карелии. Представляю себе север как противоположность Одессе.
Сосны, пихты, покрытые снегом. Реки с замерзшими крышками - как на колодцах.
Нет, от тебя совершенно ничего не требуется. Сниму гостиницу, буду тихо сидеть,
как мышка. Ты спрашиваешь, откуда у меня возьмутся деньги. Потрясу предков.
Отца с мачехой. У них "Мерс", шестикомнатная квартира в центре - с евроремонтом, дача с бассейном. Не обеднеют. Не думай, что у тебя будут от меня какие-то проблемы. Если не хочешь, чтоб приезжала, напиши.

 
Сочувствую твоему другу.
Неужели он не может больше ничего делать, только преподавать? Возможно, тогда
он бы устроился хоть на какую-нибудь работу.
Черт, как все глупо!
Говоришь, трагедия... деньги, галимые деньги... власть, деньги. Интересно, что
будет, если все станут как американцы? Зомбированная толпа... уберечь людей...
некоторых... как? Митинги протеста и демонстрации, война - не помогут... Все,
обуреваемые идеей - пусть даже неплохой - на фоне остальных - несдержанный
народ... люди вымрут, как динозавры, останутся зомби, граждане инкубатора... щас
подумалось, что в сша то же самое, что тут было при сталине ... все настолько
"равны" и так ценят свое тихое болотце, что и не думают... Растят своих крокодилов, подкармливают, зачем думать... все славно... я сыт.
Значит, прав.
Но это же не новость... пока не начнут убивать меня, я не достану из кладовки папин самодельный пистолет... это не выход, не способ... это тупо.... Я не знаю, что делать. На этой волне вполне можно примкнуть к группировке, чей лидер логично и четко излагает путь и его последствия - это если забыть, что целью на самом деле являются те же самые гребаные деньги
"Она хорошо схватывает фактуру и вещественность предметов, явлений, психических феноменов. Ей открывается  мир своей для большинства закрытой стороной. Но оценить это могут немногие. Ценители ярких аллюзий и ассоциаций, инверсий, метафор и метафорических предложений. Мало кто так пишет. Я советую записывать все отрывки, все, что приходит в голову, и хранить это, лучше на компьютерных компакт-дисках: для экономии места. Все писатели так записывают. А потом из этого материала получается цельная вещь. Лично я пишу по-другому. Но это не важно".
Спасибо, что показал другу. А он --- нашел время заценить.
Спасибо... в самом деле, надо наверное поставить себе цель - для чего вообще пишу... пока это просто удовольствие, способ разобраться в себе - особенно в сравнении с записями, отдаленными во времени от настоящего момента. Да, на данном этапе мне нечего сказать миру - а когда даже пытаюсь, то понимаю, что об этом сказано уже, и притом гораздо лучше:) Будем искать... :) Отрывки записываю, но эти куски у меня настолько разнообразны, что пока не представляется возможным собрать их в целое. Да и как-то это... не по-настоящему, что ли:) Расти мне еще и расти. Очень хорошо, что кому-то нравится... значит есть шанс сделатьсвои слова удобоваримыми хотя бы для тех, кто мне ... небезразличен.
"Да, еще. Не "кликай" автоматически на "ответить". Мои письма приходят со странной добавочной буквой в адресе. Лучше набери вручную".

Не помню... но обычно я не кликаю на реплей.  Посмотри теперь - будет эта странная добавочная буква или нет?
Удачи тебе и покоя...
Варя".
 

 
 
     "Здравствуй, Веня!
      Не писала тебе, потому что была злая на все
и боялась обидеть тебя, но сейчас уже успокоилась,
просто все расставилось по полочкам. Времени
абсолютно нету. После работы (берусь за любую)
иду в магазины, гуляю с Машуткой, ищу квартиру,
готовлю, т.д., и все время думаю. Может быть,
поменяю квартиру в июле - на более дешевую -
в районе Сан-Кевин. Ты, наверно, помнишь -
напротив парка. Дом очень старый, квартира
неважная. Буду думать и еще смотреть варианты.
Денег очень не хватает. Работать приходится
далеко - на Иль де Сер. В этом мес. не купила
проездной, надеялась на Богдана, но не тут-то
было, потратила уже почти 30 дол. Болела Маша
снова. И это очень выбивает из колеи. Не могу
ходить на работу, сижу с ней дома и переживаю,
не хватает, очень не хватает бесплатного
бебиситера. Новостей из иммиграции вообще
нету. Вот все новости. Компьютер не продала.
Там постоянно что-то происходит. Уже
не держусь на плаву. Медленно иду ко дну.
       Желаю тебе вовремя приехать, чтобы успеть
понять, что происходит. Детские игры закончились
а во взрослые играть очень тяжело. Перестаю
надеяться, что твоя иммиграция продлится всего
3 мес.
       Снимаю Машутку на камеру, она много поет.
Знает цифры и буквы. Говорит по-французски.
В воскресенье у нас будет +12.
       Целую,
       Ирина!"
 
 
 

"Здравствуй, Варенька!
Пишу еще из Швейцарии.
Вчера уезжал из Женевы.
Сегодня вернулся. И - сразу к компу.
    Нужно ли объяснять, что в реальной жизни все кувырком?
Любим, кого не хотим, а - кого хотим - не любим. Имеем детей от тех, кого -
наряду с.... 

    Все выдается в одном экземпляре. Идешь с одной женщиной - наносишь
удар другой.

    Все построено на собственничестве, эгоизме. Разве не заметно, что все
ненавидят друг друга, гадят друг другу в бульон. Живут в дерьме и в нем умирают.
Зато в собственных виллах, в своих собственных странах, из которых никто не гонит.
Уважаемые граждане, заслуженные "труженики", великие деятели искусства...
    А мы барахтаемся среди таких же, как сами, прозябающих, гонимых, колющихся,
пьющих, депрессивных, психованных.

    Не подсиживаем, не плюем в чужой стакан, не подкладываем иголку в яблоко.
Тип наш определил еще Достоевский. (Переписка!). Тип, у которого ничего не
происходит. Сотрясение воздуха - пожалуйста. Это всегда. Нет событийности. Нет
иголки в яблоке.
    Дописал свою последнюю лекцию. О компьютерных системах, об их
потенциальных саморазвивающихся цепных реакциях. Редактирую. Нашел, кто
переведет на немецкий.
    Конечно, я не против встречи. Пусть Москве. Жаль, что не могу оплатить
дорогу. Нужны деньги на легальную иммиграцию. Я практически только-только
стал зарабатывать. И есть обязательства. Видел твою фотографию. Ты ничуть не
изменилась. Только взгляд другой. Зато уже не пугливый, как в прошлом.
    Странное что-то происходит с погодой. В Швейцарии необычная жара; в Монреале +12. Невиданно!
    Помню эти странные зимы еще из детства, когда люди старшего поколения были
потрясены и ждали чего-то такого (!)... Помню Москву этих мягких зим. Мокрые
черные деревья - как промокшие птицы. Голый блестящий асфальт посреди зимы.
Дважды раздетые силуэты домов, изморось тумана (или туман измороси?), дворик
математической школы - без снега!

    Пригородные электрички под обнаженными проводами. Магазины на Проспекте
Мира, их длинные, мокрые, глянцевые мачты бликов на тротуары, а толпа
в центре двигалась так экзальтированно, как обычно лишь перед Новым Годом;
у Курского вокзала по утрам ездила поливашка - это в декабре! Ватные - но темные,
не светлые! - очертания предвечерних предметов: зимние по виду, но без типичного декабрьского "второго дна". Эта противоречащая нормальной погода несла в себе скрытые токи, запретные сигналы и желанную сладость чуда. Она заставляла
испытать невероятные надежды, которые множились, отрывая от рутинных дел, вызывая предчувствия близкого лучшего будущего. Москва была тогда похожа на Париж, и та же парижская мягкость полутонов, тот же нелинованный шарм деревьев, импозантность проездов, те же сен-жерменские округленные тени превращали
ее в какую-то декорацию парижской зимы. Казалось, что Европа сама по себе вдруг пришла сюда, принесенная катаклизмом ветров, и вот - катаклизм схлынул, а Европа осталась.
    Липкий мокрый снег в январе-феврале; необычный вид города; странная, немного тревожная атмосфера - и Москва, которая напоминала Париж. Эта оттепель
не по сезону внушала неуловимые ожидания, затаенные мечты - и обостряла, мобилизовывала все чувства. Казалось, что вот-вот не только волна теплого воздуха, но и политическая система от Ла-Манша долетит до Подольска...
    Эти смутные надежды бередили души, волновали, наполняли толпы ощущеньем несбыточного. Но режим, который лишь чуть-чуть подтаял, представлял сейчас еще большую угрозу - своей расплывчатостью. Никто не понимал этого; наоборот, упивались нетипичной погодой, бесснежным небом, свободой иллюзии. Чувства получали обманчивые сигналы извне, возвращая рецепторам искаженные, облагоображенные контуры мира. Седуцированная обыденность превращалась в праздник, оставляя за порогом работу, настойчивость и терпение. Это состояние беспричинной эйфории, охватившее плебс, несло в себе что-то более грозное и глубинное, чем суровость дряхлевшей земной власти. Только единицам удавалось
уловить в той угрозе грядущую глобальную катастрофу, всепроникающую, и
потому самую страшную. Единение, вызванное предчувствием чуда, оказалось ловушкой, размягчившей сердца; убившей решимость. Люди становились хрупкими, неподготовленными к встрече с вероломным и неожиданным - и сдавали свои душевные крепости неприятелю.
    Вопреки ожиданиям, режим повернулся последний раз в своём саркофаге, представ своим наиболее люциферским ликом. Природа, обнадежившая
потеплением, обманула. Начались репрессии, не предвиденные никем; оставались
в силе запреты и ограничения; невиданный и тонко спланированный террор бандитизмом оживил свою мягкую звериную поступь.
    Помню запах талого снега, запах надежд и ожиданий, ясную "промытость"
природы и ощущение свободы перед самым наступлением хаоса и развала - и начинаю понимать жуткую фантасмагорическую ухмылку мирозданья.
    Я чувствую сейчас в Европе - в самом воздухе - тот же вирус опьянения несбыточным, сопровождающий то же внезапное потепление, и это до головокружения знакомо, до ломоты в зубах предсказуемо. Только эффект теперь
монументальней и разрушительней. Схлопнувшись, соединившись обоими крыльями, иллюзия мира на миг покажет свой хищный профиль [ящура]. Круговое разрушение завершится - и возникнет новая мировая тирания, несущая смерть и пытку. Панорамические картины Босха - всего лишь предвидение будущего, его духа, реалий. Обманутый мегаболической иллюзией пигмей человеческого разума попадется в свою же ловушку, видя смысл там, где его нет; дополняя и дорисовывая события там, где сплошные провалы.

Извини. Тебе итак нелегко.
А тут ещё ртутные, шопенгауэровские
пары утомленного мозга компьютерщика.
Появлюсь в Москве в конце января.
Бывай. Привет Орешину.
   Веня
   Женева, Швейцария".
 
 
 
      "Здравствуй, наш Веня!
       Как ты живешь - поживаешь? У нас все
по-прежнему. Машутка растет. Часто
вспоминает тебя. Спасибо тебе за книги
и компьютерные игры.
       Честно признаться, меня обидела твоя ирония:
тут нет ничего смешного. Когда я написала
"Пошла на курсы ваксинга (удаление волос
с тела у женщин)", я только дословно перевела
с английского название курса. И твоя эта фраза
"а что, у мужчин не бывает волос на теле?" -
меня задела. Тебе пора остепениться и перестать
впадать в детство.
      Ты сам знаешь, что люди все друг другу
передают. На прошлой неделе ты получил
письмо от Лены Понятиной, которая совсем
не плохой человек. Она бы очень пригодилась,
ведь она часто курсирует между Москвой и
Канадой. То, что она такая простая и недалекая,
еще не повод над ней смеяться. Да, она тебе
написала "работаю в женском белье" - это
значит, что она работает в магазине, в отделе
женского белья, да ты это и сам знаешь, ты ведь
понятливый мальчик, просто притворяешься,
когда хочешь поиронизировать. Ты написал
письмо Богдану, в котором над Леной посмеялся.
А он ей все передал. И вот - теперь - пожинай
плоды своей деятельности.
      Звонил мой первый муж (венгерский). Сказал,
что хочет приехать. Только его еще мне тут не
хватало. Из Флориды нам сообщили, что
Их Величество могут депортировать в Канаду!
Представляешь! Если оба свалятся мне на голову.

      Федя требует немедленной компенсации уже
открытым текстом, пригласил на дачу - "все
обсудим". Новостей из иммиграции так и нету.
      С квартирой полный мрак. Придется оставаться
тут до конца. Ни на что больше нет ни сил, ни
времени. Забыла уже, когда последний раз
посещала Веру с Григорием. Машутка читает,
поет и рисует папу.
       Привет от всех остальных (от Тани).
      Твоя
      Ирина".
 
 
 
    "Здравствуй, наш дорогой Веня!
      Есть новости из иммиграции. Кажется, мы
попали на финишную прямую. Только не все
так, как я сначала думала. Мы не можем сразу
же по получению документов развестись с
Федей. Это займет больше времени. Поэтому
рассчитывать нам с тобой пожениться сразу
не получится. Придется ждать. Я получила
такой вот идиотский совет: что, может быть,
стоит тебе заключить фиктивку с моей Таней?
Она девочка видная, привлекательная, для
реклам снимается, никто не скажет, что ты взял
уродину - лишь бы заключить брак.
      Вчера наткнулась на сальные шуточки и грязные предложения. Вот они, твои "крутые" друзья. И ты думаешь, кто? Твой Богдан! И ты бы видел, каким взглядом это сопровождалось. Явно ожидалась моя реакция. Вот как "легко" быть одинокой женщиной без мужа с четырьмя детьми.
       В общем, надо искать варианты.
       Твоя реакция на то, что мы с Машуткой проводим викенды у Феди на даче, совершенно ненормальная. Ну, и что, что проводим? Ему скучно. Вот он нас и приглашает. Ты же прекрасно знаешь, что с ним надо оставаться в хороших отношениях. От него теперь все зависит. И эти грязные сплетни о том, что я будто устроилась в массажку. Ты знаешь, где я работаю, так что давай эту тему оставим.
      Напиши, когда будешь в Москве. Мы могли бы через Тамару закончить все с документами на Машутку. Будешь ли ты продлевать контракт?

        Думаешь ли отправлять, наконец, анкеты на
"легальную" иммиграцию - или все так же будешь кататься на лыжах?
 Пиши
 Любим и ждем
 Твои,
 Ирина и Машутка"
 
 
 
"Здравствуй, недостижимый мой Веня!
Опять твоя далекая Варя-Виктория.
Принес ли тебе электронный гонец свежайшее "послание с Понта"?
Теории прерывания? Да хотя бы та же Птица Феникс. Вся разница в том, куда
её приложить.
Процессы природных сил тесно связаны с обществом - в обе стороны? Тоже известно из мифологии, из каждого культа. Все они просто насыщены антропоморфизмом. Оттуда и современные байки. Вспомни о Ноосфере
Вернадского. Мне слышатся в ней отчалившие в обратном направлении
отголоски солипсизма.
Ты ухватил очередную секвенцию, твоя интуиция класс. А я вот, дура, ничего
не чувствую. Кроме своих собственных внутренних процессов, идущих
не из сердца, а из живота. Пивка мне, наркоты - и поспать, когда удается.
К агностицизму прибегают - попьют, и опять убегают к своей гносеологии. Ведь
это не шутка - мозг же не остановишь, он все равно будет думать, думать, думать...
И, если ничего не записывать, мысли разорвут его - как давление пара закрытый
паровой котел. Можно тысячу раз утверждать, что мир непознаваем. А твоя
мыслилка хочет кушать - и, наверное, пить. "Куши - куши.... - знаешь этот
"японский" анекдот? Юм и Кант развили имманентную критику философии -
а про физиологию забыли. Слава им и честь за это. Возвышенные были люди,
думали о вечном и о великом. А мы тут на дне барахтаемся, нам бы в ту
высокую эпоху, нам бы в рай - да грехи не пускают. Иногда думаешь, люди
эпохи и культуры Моцарта, Канта и Гегеля - они, очевидно, и с женщинами
были .... эстетично, никаких низменных жестов.... А наш человек - всунул,
кончил и пошел. Ну, еще смотря, сколько времени пройдет между.
Для нас все едино: что трансцендентный - что трансцендентальный. Вот такой
варвар, снабженный природу расщепляющими умными механизмами, наделает
делов - сто тысяч богов за триллионы лет не расхлебают. Это как папаша Буш.
А сынок - тоже хорош. И ведь тоже рвется к власти. Персонаж из вестернов Голливуда: два револьвера по бокам, глаза - два дула, горячее сердце, нетерпелив,
по-мальчишески порывист, и готов на любые самые крайние жесты. Такой из благородства понаделывает такого..... Но ты прав. Не мы виноваты. Нас программируют. Чтобы не допустить до главного Знания. Чтобы наши
властелины с замороженными мозгами изощрялись только в скорости мышления,
а не в его качестве. Как в тех же вестернах: лучше давай я выстрелю, чем он.
А что  п о с л е  : там разберемся. Если тарантул прыгнул на руку - лучше
руку отрубить: так надежнее.
Скачут эти ковбои на своих "лошадках"-боеголовках (лазерная наводка!),
атомных подлодках, авианосцах... Совсем как дети: дали в руки забавные игрушки,
оне ими играются. И каждая игра - не с оловянными солдатиками... Охватываешь историю - и чувствуешь, как ставки повышаются. Вот тысячи, потом (под
Бородино, подле Березины и Аустерлица) десятки (сотни?)... А там - миллионы.
И все быстро и просто. Не успеешь моргнуть, как смерть мульциплицируется.
Безмозглые политики кумекают не извилинами. Морали у них - кот наплакал.
Этого и не требуется. Бог (или черт - или все едино) им так или иначе
услужливо подмахнет оправдание: соперничающую команду, культуру,
идеологию..... Врагов... Но и без того они находят, кого убивать. Лишь бы
гильотина под рукой - и поехали. Какая-то фабрика смерти, работающая безостановочно. И что за этим стоит? Какие регуляторные процессы?
Я уже писала, что не верю ни в какие "естественные отборы", в то, что природа
таким образом убирает из обращения гнилые гены. Одно, во что я верю - это что
кто-то не собирается давать нам ни минуты передышки, ни минуты покоя:
чтобы мы не продвинулись ни на миллиметр в поисках тайн, в осознании истин.
Не оставить ни секунды на размышление: бомбить их, косить, резать своими - поставленными через генетический код (его программные механизмы) -
ковбоями...

Пусть самые умные машины, пусть технологический рай на земле, пусть
только загадаешь желание - и оно тут же самым чудесным образом
исполняется; пусть скатерти-самобранки, ковры-самолеты, и прочие
волшебные подарки от Сатаны.... Так и кажется, что за все это Человечество расплачивается миллионами убиваемых - как стадо коров за свою сытую
неслабую жизнь в сараях [бойней :)))].
"Видит" ли колос пшеницы человека? Осознает ли как индивидуальное
проявление интеллекта, (биологическую "личность", "отдельную" от
"природы", и в этом "равную" колосу)? Или воспринимает человека и его
действия (страда!!!) - как проявление сил природы, то есмь - стихию?

Осознает ли стадо, умерщвляемое на механической бойне, что за этой бойней
стоит человек; не стихия? Промелькнет ли в мозгу бедных животных хоть единственная догадка о том, что эта бойня имеет не слепую - неосознанную, -
а коварно-изощренно-умную природу? И что эта сила - сам тот, который растил
их, ухаживал за ними, гладил по шерстке умиленной рукой...
Мир многомерен. Кто в состоянии угадать недостающие неизвестные в его
уравнении, отыскать отсутствующие кубики ?! и всё потому, что они - в
других измерениях. Мы - пленники тюрьмы однонаправленного времени, своего
почти двухмерного пространства (спесь помноженная на глупость); и то, что нас
туда поместило - осознаем как стихию.
Или ударяемся в другую крайность: наделяя ЕЕ моральными либо аморальными качествами. Люди будущего наверняка в нас увидят жестоких варваров, сами
будучи ничуть не лучше (если они вообще будут). Ответа никакого. Одно, что
можно сделать - "уколоться - и забыться", хотя у каждого свой наркотик.
Надеюсь, что еще не до конца надоела.
С Понта,
твоя,
Виктория"
 
 
 
"Здравствуй, Веня!
С грустью дочитала твое письмо. Я погрузилась в него полностью, так, что едва
оно закончилось, показалось - в пропитанном ядом помещении отняли от лица кислородную маску. Тут безумие, тут просто безумие. 3-го умер Кирилл.
Врач сказал кровоизлияние в мозг. Сказал, бомба замедленного действия,
что взорвется - рано или поздно, но обязательно. Есть не у всех. От генетики
не зависит. Я спросила - а отчего зависит. Он сказал - судьба. Просто он не
знает, отчего. Я знаю. Он был слишком хорош для этого мира. Смешное
слово - судьба. Я всегда смеялась над понятиями, которые это слово для меня образует.

Судьбы нет. А если есть, то зачем мы не знаем о ней. Слишком тупо. 4-го
похоронила. Отмечала краем сознания, как отступают люди перед бедой -
исчезает наносное... чужие люди, что помогали мне просто так. Похоронное
бюро... они рвачи - но как и все на уровне инстинкта отличают боль от
ее изображения. Я удивлена. Я слишком мало знаю о людях. Представь себе
вариант, когда похороны обходятся бесплатно - я не просила. Почему как только
я начинаю верить в хорошее, это отбирают. Сама отбираю. Что за цикл... Тут
пусто. Я уже убрала его кроватку погремушки вещи. У меня теперь много
места. Но мало. Ломятся знакомые и друзья - соболезнования, деньги... я помню
это, когда умерла мама. Не открываю двери хотя понимаю что оскорбляю их искренность. Не могу. Не могу видеть себя в них. Есть подруга. Я пришла к ней,
мы вышли к морю и я все ей рассказала. Хорошо, что она есть. У меня теперь
много времени и свобода передвижений. Я продам квартиру (уже оформили на
меня) и ломанусь по своему кругу вновь. Есть города которые я хотела видеть.
Я куплю хороший фотоаппарат и буду фотографировать Кирилла. Это надолго.
Засыпали землей будто радиоактивные отходы. Там цветы. Он бог. Это все бред.
У меня есть стихи - ему, когда вырастет. Наверное, он их знает. "все не утро
кроме утра".

 
"Здравствуй, Веня!

Пишу из Москвы, из психушки. Вот оно,
участие заботливого папаши.
Хотелось повидать города - так вот я в
Москве. Метро "Ленинский Проспект"...
географию сам знаешь...
Нашлась добрая душа, позволила
нацарапать текст, обещая отсканировать
для компьютера.
И вот я уже почти с тобой...
То ли научилась-таки не разделять
прошлое-настоящее-будущее, то ли
просто всё прошлое сжалось до настоящего...
Что-то завертело, ударило в ноздри,
нахлынуло такое, словно отбросило
далеко назад, в самую гущу 1970-х.
Сижу я здесь, и снова, и снова белые
двери окружают с разных сторон.
Предобеденный час. Это Москва там,
за окном, в неотносящейся к  э т о й 
среде, не нарушающая внутреннего
напряжения недвижимой обстановки.
Это не Москва там, а хрупкий баланс;
микросекунда трагического, полного
равновесия.

Вот я сижу - и пишу тебе здесь, слыша,
как шелест бумаг выдает присутствие
людей в соседней комнате, слышу биение
часов у себя внутри, пишу тебе отсюда -
и чую пульсацию сердца, лежащего
за пределом этого мира.

Говорят, по почерку можно узнать душу.
Суди о моей душе по этим корявым буквам,
по этим каракулям, как будто ручку
перепутали со шприцем.

Так буря портит все грязью: и мелко,
и пренебрегая красотой старательности.
Да: ветер, грязь, но больше всего л ю д и.
Люди. люди. люди, людоеды и негодяи,
дэвы, гиганты, сокрушители. Когда все
горит и плавится, все рушится, все пылает.
Огромные молоты обрушивают удары на
кости, на черепа, на огонь, на ветер,
на металл, на воду. Летающие вихри несут
срубленные головы, шатается лес колосьев,
тысячи глаз горят и светятся, тысячи глаз
горят огнем. Слышится скрежет зубов, кости
заслоняют небо, и звезды летят не с неба, а
от бешеной пляски огней. Все пылает, все
рушится. И вдруг ... тишина. Полная тишина.
Ничего, кроме тишины. Темнота - и свет.
Белое, пустое пространство. Все белое, нет
ничего, только белый туман, и даже не туман,
а белая муть, не муть, а белое ничто; белое,
белое, белое...
Еще один срыв... Еще одна загубленная
душа.
И вот опять жизнь. Катятся автомобили.
Гудками отвечают составы, идет снег.
А тебе нет дела ни до кого; нет дела:
катятся составы, идут люди, гудят паровозы...
И только о н о - белое, белое, белое.
Животная боль. Болит живот. А где-то
катятся составы, идут люди, идет снег.
Тишина. Молчаливо стоит лес. А где-то
кипит жизнь, плавится металл, режут сталь.
Опять болит живот, и опять движутся
машины. Все сон, все муть, и город:
Жлобин? Одесса? Бобруйск?
И опять что-то кружится, стучит,
скрежещет, а оно все белое, белое, белое,
но как тепло и как холодно, и детские
картинки, холод, мрак. И где-то путь,
станция, платформы. Гудит паровоз,
трогается состав. Везут лес. А вот Москва.
Огни М.Г.У. И много студентов, и
проходная, и телефон-автомат. А из окна
слышится музыка, все куда-то идут,
бегут, спешат. И вот подъезд, и вот
лестница, ограда, ворота, и вот забор.
А снег идет, и снег тает, и мокрая вода
на щеках. И на ресницах снег, и пахнет
водой. А в метро мчатся составы. И
умное лицо в стекле, и серые глаза,
и взгляд, и ночь.

А вот ресторан "Эрмитаж". Три стола,
рюмки, шторы. А за окном Москва, и
дождь, и капли. Новое лицо, и пальцы
и клавиши. Новая музыка,
барабанщик-ударник, родственники.
Песни, много песен, и радостные лица.
Отражение света в бокалах, и Скрябин.
Полная света музыка, громовые аккорды, -
и минская станция. Тишина, шелест
разговора, часы в окне на башне. Старый
журнал, помятые страницы, ожидание.
Усталый мальчик, уступающий место
младшей сестричке... Моя мама. Мама...
Сколько боли, сколько слез в этом слове.
Мама, миленькая, хорошенькая моя
мамочка! Как я тебя люблю. Ты - и свет
московских улиц, и минский вокзал, и
мерный стук вагонных колес... Утро.
Туманная даль, и моя мама. Всегда
хорошая, всегда ласковая, всегда
неизменная. За вагонным окном -
Москва. У меня на плече полотенце.
Я иду умываться. Мы с мамой щелкаем
орехи. Треск скорлупы - и жареный вкус.
И с каждым разом приближается Москва.
Ночь. Больничное окно. Куст. И стихи.
Новые стихи. О безвременье, о погибших
душах, о нас, о шуршании шин. И
все в одном слове - смерть. Смерть...
лучшее стихотворение... жизнь... конец
жизни. И все же лучше смерть. Но в жизни
бывает много смертей, а Смерть одна.
Но все же лучше... с косой...
Кресты, их много. Кладбище, сосны,
деревья. И везде - Она. Но это уже не
смерть. Это кости, скелеты, фосфор.
А   э т о - смерть. Крест, могила.
Памятники... И в памяти: лица; улыбки,
прощальные жесты... Грустные...
Трогательные...
Дощечки, шестиугольные звезды. Еще
одно кладбище. И везде - за надписями,
за гранитными тумбами - лица кому-то
знакомых, лица друзей, незаменимые
души.

Дощечки, бедность, цивилизация.
Каменный столб, железная цепь. Внизу -
пепел. Пепел мертвых. Памятник. Под
ним ничего, или - пепел. Тоже ничто.
Это потусторонний мир; камень гранита -
камень крематория. Но они разные .
Каменная труба и серый столб. Время и
вечность. Люди и люди. Дым и газ.
Запах свежих газет. Новая почта. Идет
время. Стучат часы. Двигаются составы.
А здесь светло и здесь холодно. И
странно улыбаются стены, и бледные
лица, и тишина, и шелест страниц.
Тишина. А оно все белое, белое, белое.
Черное пространство, что невозможно
увидеть, теплые ладони. Следы от слез
на щеках... Серая тоска - и безвыходное
спокойствие. Мечты, загубленные
однозначным ударом кисти, сердце,
расстрелянное и дымящееся от излияния
теплой крови, тело, распростертое на
снегу. Где же правда, где же совесть,
где же люди?! Нет, ничего нет...

       Зима, 1990, МОСКВА -
       декабрь, 1997, МОНРЕАЛЬ.

____________________________________
                ____________________________






































Лев Гунин, Михаил ГУНИН

МЕТРОПОЛИС

= = = = = =
Лев ГУНИН
Предисловие к «Метрополису»

(метрополия=кратер, попытка кинематографического осмысления)

1

Главная идея любой раковины - это воронка. Воронка-кратер: идея какой угодно вещи в нашем пространстве однонаправленного времени. Космос, вселенная - та же воронка, куда постепенно смывается все человечество. Главная идея человека - воронка. Человек неотвратимо смывается внутрь самого себя, пока от него ни останется (если цикл полностью завершен) тощий старик на смертном одре. Идеи, смыслы, афоризмы, аллегории, метафоры, вся эта искусная красота семантического климакса: все проваливается в дыру сознания, в ненасытный желудок хищного мозга, который перерабатывает всю эту добычу, перерабатывает, перерабатывает... и растворяет ее, превращая в жидкую кашицу цвета кабачково-баклажанной икры. Как волка не корми... Мы ничему не учимся, ничему не научимся и ничего не освоим. Наше животное состояние - это ракета, наполняемая топливом, насыщаемая им, только для того, чтобы выбрасывать его из заднего прохода в пространство в горящем состоянии, за счет этого бойко продвигаясь к концу. Наши технологические ухищрения - это такой же ускоритель собственной гибели, ускоритель унитаза: чтоб тот смывал все со сверхзвуковой скоростью.

Представим себе видеоряд.

Вот обычная кухонная раковина. В ней бурлит, смывается струя, обильно насыщенная хлоркой и бытовой химией, урча, исчезает в раковинном кратере.

Теперь раковина в ванной комнате, куда попадают волоски, кровь, сперма, слюна, зубная паста, вставные челюсти или глаза, взгляды пьяных мужиков и баб. Все это добро безжалостно, грубым, палаческим образом смывается в трубу - и навсегда исчезает в черном провале канализации.

А вот королева всех воронок. Вершина эволюции, совершеннейший механизм, восхитительный кратер, анус всех анусов смывательных приборов, самый непревзойденный из всего обширного семейства сородичей - многоуважаемый унитаз. Именно он принимает в себя драгоценнейшую ношу продукта канализации самого человека, его черную дыру в прямом и в переносном смысле. Темное жерло его смывательной впадины - это не просто аллегория или сублимация человеческого ануса, не только механизированный аналог физиологической функции, не одна лишь целлулоидная поверхность тонкой пленки воды (мембраны зеркала, ведущего в Зазеркалье), с отражением в ней анального отверстия какающего, но парадная интронизация просодической каузальности интерференционируемой рефлекторности телеологического символа, рефлекторности, лишь подчеркнутой физическим явлением отражения, но не ограниченной им. Великий, могучий, духовно наполненный, этот высший продукт цивилизации с интеллектуальным комплексом отрыжки умыкает доверенное ему конечное творчество человеко-канализации в свой паучий угол, в свой бело-мраморный анус, длинными, как глисты, трубами соединяющийся с подземными клоаками, с их клубящимся зловонием, с их кишащими крысами подземельями антимира, их ядовитыми выбросами в нежные реки и озера.

50 лет назад, в Рио-де-Жанейро, где все "ходят в белых штанах", один самодур и крез заказал себе унитаз в виде сидящей мраморной статуи Венеры, в области матки которой находилась раковина этого смывательного прибора, и через анус которой спускались экскременты богатого экстраваганта. Говорят, что каждый раз, когда он справлял свою "большую" или "малую" нужду, он заодно и кончал в свою "Венеру", испытывая испытывая испытывая такой глубокий оргазм, какой не был способен испытать ни с одной живой женщиной.

Нарисуем перед нашим взором следующую муку "оператора на фокусе". Безнадежный маньяк, вообразивший себя Адонисом, готовится к прыжку в жертвенный ров рельсовой траншеи метро, как Адмирал Нельсон готовился к исполнению своего долга перед Трафальгарской битвой. Ибо единственный и неизбежный долг человека - умереть. Глупый Нельсон (фул-Фил-фалл) - как глупый мерин с эполетами - ржал о том, что готовится исполнить свой долг: на краю пропасти, за сорок минут до собственной смерти, не подозревая, что вот-вот скопытится. Оказалось, что "исполнение долга" расшифровалось просто: умереть. Мерина так или иначе столкнут вниз, потому что он больше не нужен. Придурок, ждавший поезда метро с тем же горячечным беспокойством, с каким жрец ожидает появления жертвы у алтаря, не знал того, что ждет стального, стеклянного, мясного водоворота, смываемого в воронку черной дыры туннеля. Поезд закручивается, проваливается туда, в эту черную дыру, и уже никогда не вынырнет в том же времени и пространстве. Умалишенный, раздавленный громадой этой механической струи, закручиваясь, падает в ту же воронку, с той лишь разницей, что падает в нее уже в другом физическом состоянии.

Фул-Фил-фалл…

Мы зажаты в тиски между рождением и смертью, и это зажатое состояние, это крайне неудобное положение между началом процесса смывания - и стадией его метафизической завершенности - считается жизнью. Громадный, кажущийся таковым в начале пути, циферблат неуклонно сужается, зажатый между двумя стрелками-гильотинами, ножницы коих неумолимо сходятся, оставляя все меньше и меньше свободной площади «вымпела-паруса». Между их лезвиями - моя жизнь. Твоя, его, ее.... Жизнь человечества. Эти два кажущихся противоположными начала, два полюса - на самом деле соперники и союзники, как Бельмондо и Ален Делон. Они - монстры одной и той же категории, которым доверили палаческую функцию, доверили им нас охранять, чтоб не сбежали мы за пределы треклятого треугольничка. Как бесстыдный треугольник откровенно издевательской полоски ткани на жопе лэп-дансовой красавицы, этот вымпеловский антаблемент острием вниз (характерный жест большого пальца вниз во время панкреатического зрелища - боя гладиаторов) скрывает от нас истинную сущность мирозданья, ведь мы же не в состоянии ее понять, поскольку не в состоянии выскочить за пределы этой геометрической тюрьмы, стены которой - то же однонаправленное время.

Садист, который придумал смывные устройства, только скопировал их у "природы", иными словами - у господа бога.

Громадное изображение - на весь экран - гипертрофированного зева, со всеми его запонками-иголками-бусинками пирсинговой эпохи пресыщенных, испорченных детей современной Метрополии. "И Язык, как манжета, заколотый, / Обжигает не жаром, а холодом". Зрачок камеры проваливается в этот податливый зев, в его влажную, покрытую слизью внутренность, скользит по пищеводу, кувыркается в желудке, бултыхает в водовороте кишок - и вот он уже в трубочке ануса, медленно вылезая из нее, как из нежной норы.

После этого - кратер ситуационный. Когда комбинированные варианты кратерности скользят по экрану, как по глянцевой "одномерной" поверхности типа раннехристианских икон. Воронка ночи, куда проваливается сознание наркомана, воронка злачного чрева предместья из поэмы Моррисона, воронка экстаза экзальтированной преступности, когда криминально мыслящий ум перебирает грани ночи, как щупальцами, в поисках очередной жертвы: одинокой женщины, растерянного пешехода, сжавшегося в комочек от грубого окрика, умеюшего содрогнуться не только телом, но и душой. С ножом у горла, такой мягкотелый моллюск уже мертв, хотя физически он еще дышит. Вся его жизнь, его душа - ушла в пятки, и он, даже отпущенный садистом-пытателем, уже никогда не оправится от этого шока. Образы немецких экспрессионистов, от Оскара Кокошки до Людвига Киршнера, их бестелесные кошмары чудовищности, их искажение "реальности", ставшее самой реальностью, воплощением кошмаров. Секс и смерть, смерть и секс - две константы человеческого существования, два компонента, подмешанные в любой винный букет человеческой экзистенции.

"Все застегнуто на две "молнии".
Потянуть их - и выскочат колкие
эти две высоты, окольцованы.
Хорошо, хорошо. Еще дома мы."


Тавтологии любой культуры, семантические струпья витальности, поиск эквивалента-модели в человеческом языке дикими голосами выкрикивает на разные лады варианты имени того, что не существует: "хаим", "vitae", "экзистенция", "существование", "жизнь", "живот", "life", "zycie", "Leben". Стремление удержать каждый данный момент, заморозить его в памяти, в надежде, что жидкость в смывном бачке превратится в лед, и что водоворот смывания застынет в виде живой картинки. Обезумевшая от бессмысленной тавтологии существования, от кретинского дублирования поколениями одинакового ослиного бытия, от тысячи лет повторяемой пыли архетипов и ролевых ситуаций, от формул докторов пенфилдов и фрейдов, от безнадежного дебилИЗМА стереотипных политических баталий и тупости правящей элиты, человеческая плоть покрывается пупырышками, струпьями, сыпью, рыгает, ссыт и срет на голову этого мира, разражается бесконечным, растянутым во "времяни" истошным криком, назначение которого - выкричать из себя все, всю эту дурную "реальность", весь этот проглоченный и непереваренный кусок жизни.

Это то, что Аристотель назвал словом "катарсис". Все искусство. Это голенькая арфисточка Курехина, выходившая на сцену вслед за дородными, облаченными в тяжелые шелковые платья до пят тетками, при виде которой пальцы последних, готовые к извлечению булькающих арпеджио, начинали идиотски дрожать, а их монументальная стать струнодергальщиц покрывались под платьями липким холодным потом. Все искусство - это истошный крик отчаявшегося человека, это стремление выкричать из себя, вырвать из себя смертельную заразу жизни, болезнь которой неизлечима, ибо ведет (как многозначительно-глубокомысленно заметил И. Б.) к смерти.

Самый чудовищный унитаз, самая менструальная клоака цивибидации - это ее Большие-Города, сквозь которые смЫВаются все человеческие сущности, все насквозь гуманные и человеколюбивые проявления и наклонности.

2

Феномен метрополии... Семяизвержение вулкана, океанские волны цунами, землетрясение или падение метеорита. Своевольная природа аномалии, эзотерики необъятного города... Громадный Метрополис - опухоль на теле планеты, гигантский людской муравейник, поглощающий невообразимые ресурсы человеков, природные силы матери-земли, выделяющий сладкую неодолимую отраву тонкого растления. Клоака формирования наиболее грязных и отвратительных побуждений, океан миазмов - выбросов отработанного интеллектуального шлака, - смердящая свалка, сквозная канализация опасностей и трагедий, рвотных масс и крови, трупов жертв диких хищников (общественных извращений), он же: волшебный фейерверк самых несбыточных мечтаний, нежный ядовитый цветок, распускающийся в сознании притянутых или рожденных им миллионов.

Безобразные чудища этого дьявольского места с лицами и фигурами Аполлонов; неисправимые лжецы с чистыми, незамутненными глазками; уличные поэты с клочковатыми бородами и свалявшейся шевелюрой: они - магнит, которому не в состоянии противиться ни одна поэтическая натура. Порок и его порождения в их предельно откровенном, разнузданном виде - стайки сбившихся с пути всецело захваченных пароксизмом наслаждения юных созданий: с кольцами в носу, в ухе, в сосках грудей и гениталиях, с разноцветными стоячими волосами, размягченные марихуаной и разгоряченные алкоголем; жаждущие крови убийцы на сумеречных перекрестках, коих влечет дрожащая в стекле балконной двери улица с плотно идущими по ней машинами; бесстыжие монстры, для которых не осталось ничего запретного, ничего святого, готовые совокупляться посреди людной площади, снимать на видео свои уретры, анальные отверстия, оргазмы и хирургические операции; чопорные циники-ретрограды в смокингах, с пуританскими манерами и развратными нравами. Вакханалия денежной лихорадки, уносящая в могилу, сводящая с ума, заставляющая убивать. Переносчики этой заразы, с выпученными зенками, помутившимся рассудком, безжалостной хваткой садиста и жадностью голодного льва. Сама она, более страшная, чем чума, в виде увеличенных до размеров монет и купюр железно-бумажных бактерий, инфицировавших человечество, внедренных в наше тело намеренно заразившим нас Богом, запретившим эти бактерии убивать.

Его код имеет сходство с генетическим кодом. Скрипт его - строки символических построений, образующих десятки тысяч разновидностей человеческих знаков, комбинация которых составляет код каждой особи; это десятки главных общественных типов. Каждая глава этой книги - определенный слой социума - как хромосома ДНК, носитель около полутора тысяч генов, - содержит знаки подогнанных друг под друга человеческих структур, которые держатся среди других структур в пустоте вселенной "никем" не контролируемого бытия. Каждая буква этой книги, как буквы каждого гена, четырехзначна: он, она и двое (их) детишек: минимум, необходимый для продолжения рода. И странные, нетипичные образования - junk DNA - из которых только путем сложных операций вычленяются отдельные буквы (гены).

Мистерия города - она как тайна человеческой жизни, как безвестные доисторические вечности, недоступные нашему слабому сознанию. Она многообразна и необъятна, как целая "историческая" вселенная, не связанная известными нам законами. Спонтанное зло, растущее пропорционально старению человечества - оно, как раковая клетка, мутирует в нечто отдельное от донора-организма, и, разрастаясь до предельно допустимых размеров, душит его. Это лакированное содержание шелушащегося мутирования гипнотизирует, завораживает, как смерть.

3

Певцами этой мистерии, ее многообразных сторон, от разврата, грязи и гриппа до высокой лучезарности ее ослепительных мечтаний, стали поколения землян, оставлявшие свои жизни, их следы-лоскуты на ее необозримых мельничных жерновах. Бальзак и Золя, Достоевский и Куприн, Джойс и Леопольд Стафф дали нам атмосферу и дух тонкого и сложного, таинственного и высокого, низкого и порочного в этой вселенной. Патрик Зюскинд в романе "Запах" изобразил эти конвульсивные, инстинктивные, как образование желудочного сока, загадочные преобразования. Поражающие своей силой и трагизмом - и ничего общего не имеющие с моралью, с дуализмом Добра и Зла. Французские и немецкие поэты-предмодернисты и модернисты - Верлен, Бодлер, Рембо, Метерлинк, Антонен Арто, Франк Кафка и другие - подняли эти поэмы об урбанизированной утробе социума на новую высоту. Новые откровения о сущности неведомых глубин Города явили Иннокентий Анненский, Николай Агвинцев, Максим Богданович, Жан Кокто и Осип Мандельштам. "Метрополис" Фрица Ланга. "Метрополис" Элизабет Гафни. "Метрополис" Лео Срола. "Метрополис" Геога Зиммеля.

Интеллектуальными шарадами, мягким юмором, романтизированностью ресторанов и обыденных улиц, жизни клерков, запахом дыма из каминов и хрупкой ломкостью каминного шлейфа в зимнем воздухе наполнены урбанизированные картины великого певца города - Т. С. Элиота. Его современник - Эзра Паунд - ближе к французам и немцам. В немецкой поэзии и литературе поражают разбросанные там и сям крупицы описания довоенных Вены и Берлина. Именно тут, а также в работах немецких художников-экспрессионистов, идея аномалии громадного города, мироощущение его развороченных внутренностей - которое есть не что иное, как ощущение катаклизма, - полифония его трагических узлов и извращений, достигла самой рафинированной выразительности. Это - непревзойденные образцы, чьи колоссы вдохновили десятки великих творческих умов, и еще будут вдохновлять. Эдвард Мунк, Людвиг Киршнер и Оскар Кокошка, Ганс Орловский, Эрнст Тум, Василий Кандинский, Мельднер и Бекманн оставили бесконечность, которую бессильно обогнать время.

Почти все художники круга Кокошки (Брюкен-Кюнстлер) занимались литературной деятельностью. Литературные опыты "брюкен-кюнстлеровцев" были весьма искусны. Некоторые из них кажутся почти столь же совершенными, сколь, к примеру, то, что делал Виктор Диркштайц и другие профессиональные писатели, ими иллюстрировавшиеся. Сам Кокошка, берущий свой новаторский старт в венском югендстиле, в творчестве Густава Климта, прекрасно разбирался в литературе. Его подчеркивание слова зрительным образом неподражаемо и гениально.

Оскар Кокошка, Людвиг Киршнер и другие мастера иллюстрировали свои собственные литературные произведения, формировавшиеся в книги, где слово и образ связаны неразрывно.

Журналы "Новый Пафос", "Штурм", "Революция", "Ди Акцион", "Блау Рейтер"; такие авторы, как Альфред Дёблин, Леонгард Франк, Альфред Вольфенштейн, Рейнгольд фон Вальтер, Генрих Манн, Карл Краус, Альберт Эренштейн, Якоб Босхард, Герман Штейер, Генрих Лаутенсак, Казимир Эдшмид, Лили фон Брауберенс, Вальтер Рейнер, Макс Берхартц, Йозер Винклер, Ирханнес Бехер и прочие - сконцентрировали, как пучок света в центре увеличительного стекла, концепцию ультра-урбанизации, своеобразный человекогород, содрогающийся в конвульсиях необъяснимой горячки.


4

Когда двадцатые годы сменились тридцатыми с их трагической, зловещей тенью сталинского террора, и последний певец "феномена человеко-города" - Мандельштам - был убит, гениальные описания жутковатого или возвышенного, наполненного водами иллюзий и миазмов городского чрева в русской литературе иссякли. Единственный гениальный иллюстратор городских пейзажей, срисованных со всей патетикой экспрессионизма, правда, застывшей в ледяные глыбы советской эпохи - был Иосиф Бродский. Певец мистерии пустых обезлюдевших улиц, одиночества в огромном городе, заиндевевших старинных подъездов, ночных площадей и деревянных грелок в руках скрипачей. Эти откровения застывших в словах пейзажей, по своей глубине и монументальности сопоставимые с библейской Пустыней: самое лучшее из того, что написал И. Б. И, может быть, единственное у него, неподвластное тлену времени.

Американские культурные достижения ценны своей энциклопедичностью. Несмотря на то, что ни один американский поэт  (за исключением Эдгара По) не достиг уровня главных европейских гениев, скрупулезное собирание и нагромождение не только в собраниях, антологиях, переводах и фильмах лучших мировых произведений, но и в бытовании литературы на американском континенте аккумулирует и отражает достижения других народов: это крайне важно для сохранения и развития достижений европейской цивилизации. Конечно, влияние американской культуры (в том числе и в России) далеко не пропорционально ее реальному значению. Это происходит главным образом за счет американской культур-экспансии. И не только. Американская культура ослепляет благодаря ее экстенсивности в наиболее зрелищных, популистских жанрах, таких, как кинематограф, популярная электронная, поп и рок-музыка плюс литература остросюжетных жанров (science fiction, триллер, и т.д.). Керуак и Берроуз - двое из нескольких высших образцов американской литературы, так же, как Паунд, Элиот или Оден, вряд ли могут считаться (в определенном смысле) принадлежащими ей. Так же, как Хемингуэй, Керуак - не американец (иммигрант французского происхождения из Квебека), многие свои важные произведения создавший за пределами Соединенных Штатов. Берроуз был как бы внутренним иммигрантом (не эмигрантом; тут другое). Основа его стиля - это британская и французская литературная традиция, в большей степени, чем американская. Генри Миллер свои наиболее значимые романы написал в Париже.

5

Если в Европе экспрессионизм рассыпался на мелкие осколки - от имажинизма, футуризма и кубизма до русского акмеизма, то на американском континенте он всосался в кровь местной литературы, вошел составной частью (но как легко угадывается во всем!) в местный литературный мейнстрим. Керуак и Берроуз светят отраженным светом европейского экспрессионизма. Оба они оказали большое влияние на Михаила Гунина, особенно Берроуз. Рафинированный стилист, почти сноб, Берроуз слегка касался бит-движения фалдами своего сюртука, будучи гораздо выше и глубже, а в чем-то - по "кассательной" - уходил от него. Стиль Берроуза просвечивает в прозе Михаила Гунина, как просвечивает неяркий свет сквозь осенние желтые листья.

Еще большее влияние, профетического и метафизического толка, - это влияние другого американского автора, человека титанического таланта, странные и неповторимые откровения которого не являются "чистой литературой". Речь идет о Джиме Моррисоне, знаменитом рок-певце и поэте. Его творения целиком сотканы из метафизического, профетического и психоделического гимна Городу, мистерии Метрополиса, его сжигающей мозг человека сущности.

Моррисон - еще более "европейский" автор, чем Оден, Хемингуэй, Керуак и Берроуз, хотя, в отличие от последних, "строительным материалом" его словесных сооружений являются в основном местные, американские явления. Патетика Моррисона, психоделическая драма каждой из его поэм, каждого "дюйма" текста его излияний пронизаны духом немецкого экспрессионизма, духом Оскара Кокошки и других "брюкен-кюнстовцев". Внутри произведений гениального американского нео (или "не-") литератора и пророка - дух немецкого авангарда 1920-х и 1930-х годов.

6

"Мегаполис" Михаила Гунина - это такое отражение раковины, которое по стилю ближе всего к Моррисону, но развивается-разворачивается по-другому - не из образов или идей, как у последнего, но из пра-образов (как сновидения или как лента авангардного музыкального клипа). Фонизм этого откровения, его уникальность, его структурная суть в невероятной степени связаны с мельчайшими клеточками текста. Афоризмы, смысловое содержание, сравнения, гиперболы или другие структурные элементы вырастают из морфем и фонем, из "доречевого" просодийного осмысления, из "доваятельной" глины мастера. Интересно наблюдать, как неожиданно ваяется образная канва, как пластическими, зрительными приемами обрабатывается глыба идей и впечатлений. Это своего рода игра, литературного игра высокого уровня.


С уважением,
Лев ГУНИН
Монреаль, Канада
2004



Михаил Гунин
Метрополис

# # #

Заоконная осень по ту сторону экранировано плывущей по надземным рельсам электрички. Капли сотрясают непробиваемый осадок стекол моментальными фотоснимками. Нутро, подобно камере, уверенно-инстинктивно щелкает затвором, с грацией полета мотылька заполняя привычную жажду движения по катку, край которого заходит за полосы горизонта.

Внезапная остановка заставляет парить внутри обледенелой сцены, кадра, не ощущая при этом паралича декораций. Фотографическое совершенство, и вот оно, перешагивание рефлекторного спазма, познание бесконечного - как остановки сердца, при которой, покачиваясь размеренно, будто маятник, на краю пропасти экзистенции, становишься самой чистотой созерцанья, с уверенностью в том, что нет разницы во времени: в том, сколько еще течь ему в этой точке.

Фантастический целлулоидный дождь обогащает ощущения до уровня первозданной реки. Картины видений совершают погружение вовнутрь покрова преющей листвы. Мерцают водовороты свернутых в кольцо фантазмов. Водопад серебряных волос шелестит на ментоловых деревьях. Обретает внутренний свет мягкая утонченность арии в потоках коньячной воды.

# # #

Отраженье лакированных кудрей витриной. Игристое сплетенье. Оглаживая взглядом панели металла и пластика, гипнотически соскальзываешь вверх, опираясь о тугую поверхность, скальпелем разрывающую витраж полуденной голубизны атмосферы, зависшей где-то наверху, вдалеке.

Щелчок затвора - клацанье зависшей опоры лифта - скольжение внутри утробы искусственно замороженной сущности.

Подъем - шаг в неизведанное - и теперь ты всецело в пальцах прозрачной защиты оконных линз в массивной и тонкой оправе рукотворного скелета.

# # #

Мы подняты выше стихий, первозданных опор, китов и сфер, опоясывавших древность и перворожденье. Сферы вокруг и внутри нас переплетены мириадами бесчисленных нитей, зримых и тайных. Выглядывая из своих аскетичных лежбищ, проплывая над океаном бессознательного эстетства, они опять замирают, образуя видимость пустоты. Воссоздание видений - кривое зеркало зеркал, слияние с иллюзией, театром статиста-актера под соусом мишуры делового глянца и бумаги.

# # #

Кишение ночи - голубоватый пар автопробок заслоняет неудачливый мираж каскадов огней. Внутри - бары, очаги нуара и отчаянья, серые статисты в размызганных костюмах, проститутки, темные зеркала очков подсвечивают силуэты из-под спин. Камера далеко внизу, укрытая светом прожектора. Океанские черви разносят самореплицирующиеся копии по всем скоплениям затемненных пятен.

# # #

Стеклянная дверь безостановочно вращается на углу мимикрирующего перекрестка. Поверхность асфальта - скопище блужданий, указателей, колебаний и бесследно стертых остановок. Струящийся монтаж рекламных шрифтов, на лету обрабатывающих движение улицы, клубов и фонтанов, выкатывающихся подобно непредсказуемым завихрениям.

Современность - огромный театр времени. Стальные искусственные птицы озаряют горизонт движением кинопленки, секундомер замирает в руках изумленного статиста, сбивая с толку синхронизированные импульсы «рацио».

# # #

Греческие памятники воспевают перекличку огня. Костры средневековья обнажают пыточную сущность плоти. Время революций - кульминация пышущей веры в фокусе двуглавого ока-жандарма. Эти пирамиды будут стоять вечно - в обозримом времени.

История древности - пары сказаний в облачном воздухе, развеваемые флаги океанов, дымка аллюзий и фактов в избыточном море песочных часов. Миф золоченым нимбом укрывает записанное в перпетууме неизведанности. Миф - безвестный созерцатель эпоса невинности.

Сегодняшний день - веха портативной истории, мобильных фотообоев, подгружаемых на лету в объектив любой точки пространства. История - прикладная иллюзорная машина времени, переписываемая перманентно во имя лжи постсиндромной текучки, сектантской псарни вожаков и их солдатни - эврименов. Тонкие сосуды пальцев - мириады обволакивающе сопоставленных фактов - неосязаемыми силками сжимают сознание бесшумно спящего в созерцательном океане просвеченных изображений.

История незрима в настоящем, охваченном тисками внутри оболочек сознания творцов и героев, провокаторов, интерпретаторов, святых, безвестных, кумиров, чревовещателей. Ее нагое тело неохватно для глаз хранящих и строящих обитателей ее гнойника. Звенья ускользающей цепи с течением и хрустом всепожирающей гремучей змеи хроноса становятся умозрительнее, разводы на экране окна - все более расплывчаты и размыты.

Оплывшая жиром богиня-фемина своим мешковатым гримом отпугивает желтогубых чужаков, подпуская к себе только избранных. Нимб истории - нить повторений без шанса на перворожденье.

# # #

Театры, концертные залы, супермаркеты, библиотеки, бары и рестораны, ночные клубы, стадионы, автозаправки, парковки, бизнес-центры и капризные монстры индустрии развлечений - стихия иллюзиона бесконечна в кривляющейся рулетке перспективы. Связующие нити притупляемого отчаянья управляются течением процесса подобно кукловоду. Стимуляция экзистенции расправляет свои кристаллообразные крылья во всем разнообразии желаний интерферирующих искривленных лучей неосознаваемых мотиваций и стремлений. Ничтожность обретает черты новообразованного и неотвратимого исполина на глиняных ногах в виде ступеней, опутанных паутиной.

Сон - полудрема - бессонница - неразрываемая ткань тягомотины напряжения зачарованного наблюдателя - свидетеля твердолобых искривлений всемирового Колосса. Панический ужас небытийности катализирует агонию движений паралитика по направлению к полюсу фатума.

# # #

Закат апельсиновым свеченьем опаляет впадающие в бессознательно-вечернюю дремоту магистрали. Запекшееся масло на сковородке, заплеванной рыком тщедушного пламени и брошенной в замыленной пенными пузырями раковине. Одежда, хлам, серые в пятнах воротнички - все принесено в жертву забвению. Впереди огромная ночь маячит лоскутом-краем иссиня-черного одеяла, заплаты на котором бесследно тают в их собственном сиянии. Алмазное небо распыляется на тысячи мелких зеркал, пробираясь в кулуары бессонных приютов потерянных бескрылых ангелов. Девический пушок их крыл невесомо плывет и опадает с зеркальной глади потолка. Медленно опускаясь, устилая последнее на сегодня их прибежище.

# # #

Абзац дня в фолианте всего живого, в преддверие новой строки - занавес, точка. Финальный мазок древнего Бога-Солнца. Завершение неуловимого поворота колеса времени. Его пляшущие водоворотом спицы едва задевают кистью красно-желтой акварели бархат тихо звучащих соцветий окраинного палисадника. Будто укладывая в нежный и нагой уют колыбели эти невинно склоняющие головы создания, свои последние капельки тепла превращая тем самым в свеченье ночника, мотылька и мага - неприметного стража границ времени.

Матовым полусном отражает фонари битое стекло воды. Намокшие фотокарточки веером гирлянд устилают поверхность, разметанную волной на тысячи зеркальных плоскостей. Несущие фонарей у пенной заводи - ртутные столбы бездонной тишины - запорошены складками дождя.

# # #

«Взгляд этих улиц. Плоть от плоти пелены времени. Рекламные щиты, фотопроспекты на огромных экранах - я нужен этому городу только как личность, впаянная в его лишнюю часть,  часть его скрытых под штукатуркой опор, контрфорсов.
 
Каждый вечер неторопливо возвращаюсь домой в тени неоновых джунглей. Стоит ли осмысленность за всем этим? Стоит ли осмысливать, домысливать смыслы за него? Пока в стекловидных жилах течет эта неоново-огненная жидкость с примесью благородного металла - продолжается жизнь, соединяя свое дыхание с дыханием этого аномального макроорганизма. Пытаюсь заглянуть в его зрачки, в питаемые неоновой кровью змеиные клубки его мозга, и вижу отражение себя самого, будто двойник мой заточен в их темнице за проступки и амбиции моего «я». Нищенская кружка сути этого города. Сам я лишь гляжусь в непроглядный лабиринт отражений. Его бесконечность, будто глубина тончайше выведенного рисунка кровеносной системы, сосудов на коже рук. Что остается? Лишь плыть, двигаться в ней, будто невидимая кисть, омытая прозрачной водой. Эта Вселенная конечна, и разве побег за ее границы может что-либо  дать?»

# # #

Побег.

Длинная череда хождения по мукам - кругов ада - на кипящей в жилах воде приграничных полос. Пламень пожирает полотно дороги: разве уйдешь ты живым, разве покинешь утробу свою, психофизическую цитадель, что возведена изнутри и красуется, будто кислородная маска покойника? На ее границе сеть остановок и поворотов, нервно тикают секунды, растягиваясь, будто резиновые бутоны огненно-алых цветков из оплавленного стекла, будто сферы в комнате смеха, запертой снаружи, где подступает духота и запах смерды, пустыня - ее полуобгоревшие мученики в зеркалах заднего вида, лобовое стекло окропляемо свежевыступающей кровью, и кто он - этот кровопийца?

Силуэты ослепленной солнцеедким жаром пустыми крошатся в ночи и безумии на мелкие осколки, дезориентированно в поисках дороги назад, печь отступает - или тебе показалось, кому держать ответ здесь, перед кем, кто у входа врат сих?…

За стеклом маячит залитый розовым свечением перекресток.

# # #
После побега.

Зачастую город - это река слов и символов, текучих полускомканных страниц. Текст -  связка ключей. Только как подобрать один, нужный? Пальцы судорожно перебирают регистры клаксона-валторны в череде непролазных болот автопробок. Все внимание разрежено глубиной первобытной какофонии, бескрайнего поля звучаний волн, частот, интерлюдий. Мелодия - ссыхающийся конденсат этих пустынных мест, лава беззвучно падающего снега, частицы которого перепархивают в голубом необозримом муравейнике друг относительно друга.

# # #

Белая крупа изморози уютно-фарфоровой шалью-накидкой наброшена на люминесценцию пластинки, кружащей хороводом под иглой в витрине. Пары водянистого смога густо надраенного потерто-зеркального звукопреставления слизывает своим шероховатым языком секундная стрелка. Она распылена повсюду бледно-розовым порошком. Шоколадная глазурь стилизованной чернокожей певицы отпускает сигналами потрескивания тугие вожжи семафоров. Легкое видение пара после дождя воспламеняет серебристую радугу остановок. Подковы древних закодированно возвышающихся символик огораживают эту огромную, туго натянутую на собственную поверхность прозрачную каплю. Древо осени растекается фантастическими эластичными кругами почерневших от влаги пальцев, корней и запястьев. Искусственный цвет увядающих окон. Небо из приоткрытых бойниц темных очков.

Еще один цикл.

# # #

«Каждый ищет некое выражение, некое идеально сконцентрированное единство; подобно муравьеду в поисках муравьев ищет эфирную пищу для души, некое постоянное силовое поле, подобно неразрушимой молекулярной конструкции. Однако все смыслы, в горячке образования ими подсмыслов, бесчисленных и неостановимых, они - всего лишь песок. Ибо движение сквозь дюны и есть наш единственный путь. Я бы сравнил это с движением в струйке песка внутри песочных часов - без него остается лишь созерцание замутненных, искривленных стеклянистых стенок, которые, будто глаз-аквариум, продолжат ту самую бессмысленную игру подсмыслов, однако теперь для кого-то роковую и зловещую. Лишь только снаружи, на периферии потока можно увидеть, как медленно, но неумолимо тянется непроходимое желе зыби - зыбучих песков преходящего, змейкой приближающегося ко дну.

Я не знаю  одного - что произойдет, если вдруг удастся пробить эти стены? Даже если это невозможно.»

# # #

Карнавал световой паники, кинопленки, рванья цыганского рынка - кварталов поп-марта.

В среде животного скула баса шаманского бубна вдыхай пары времени и палитры цветовых пучков, взболтанных скульптур цивилизаций. В экспозиции плоти развешаны легкие пудры звезд, лимфатические узлы случайных связей и увядшие фантасмагории стереотипов секс-игр. Затянутые в сюртуки рок-динозавры торгуют на углах копиями оживших лиц экс-собратьев, обращенных в пыль - в пепел - в соляные столбы. Тысячи солонок солнц во всеохватном спектре Великой Пустыни. Муравейник опухоли застарелой плоти. Кассетные мальцы на заправках швыряют горстями опия и новых пластинок. Чернокожие на мостовых шлифуют подмостки накрахмаленной известью, отзвуками седого солнца осени.

Мост обернут позвонком вокруг залива - скелета бабочки. Внезапно город-позвоночник сворачивается в тугой горн, на его стенках вибрирует обертонами подземное звучанье нескончаемо освещенного края тьмы. Улицы слагаются в неведомые друг для друга нотные реки, затопляя тоннель тишины невообразимо пульсирующей мозаикой резонанса радиопрограмм размытого нутра.

Столкновение поездов, революций, стилей, акт вспоротого террора - под ногами крошится мусор пищевых пакетов, на кровянистую жижу отбросов слетаются сотни стервятников - санитаров леса. Склад падали вопит смердой выцветших водяных блях монетарных божков - венценосных бульдозерных пигмеев с нимбами ошметок ксерокопий колючей проволоки под током. Карусель репортажной съемки умеренно охватывает лаву сжиженного ДНК фокусным инструментом компромиссного знаменателя.

# # #

Персики улитками-жилами всасывают сок пустыря-мумии - стены промеж двух Берлинов. Камера берет ракурс головокруженья рисового зерна внутри Великой стены Китая. Кровоточат надрывы вен на гнойно-белом бинте муляжей распятых поселений. «Продолжение следует…» - два тысячелетья в нестерпимо яром клокоте - какофония самобичующей окаменелости.

Серый кирпич мохового подвеса неба альбионской камеры обскура. Музейно-промозглые плитки оживших каменьев парижского после-дождя, сырости Петербурга и рисуночного воздухопространства Праги. Песочно-золоченые постаменты - сосуды морской лазури Италии, солоноватого слитка залитого на одном дыхании всепрозрачностью древнего Ра греческого наслажденья.

Уютно свернувшись, комочки дюн сознаний балансируют на грани стенопроницания. Зеркало твердо, отражение пуленепробиваемо. Зеркало - тонированный хамелеон, манящий краем беззубой улыбки, полными губами, играющей на Солнце прозрачностью-приманкой.

# # #

Опиумная курильня гениев безвестности. Тонкие худые деревца-жилы из творений Элиота прорастают сквозь изваяния плит надгробий. Весь мир - огромный черный призрак, прозрачный Пер-Лашез… Из выбитой гнили, выцветших перетоптанных скул, сокрытых под кленоволиственной мантией Осени, берет исток монструозная карта. И я… абстрактное «я» в тиши троп и скамеек.

Карта… Мозаика ежесекундно, облитая прозрачным клеем, предстает случайной, перекроенной суммой деталей. Цикл циклов, бесконечная вложенность ротаций, кровавой слизи и неоварваров с технологической дубинкой.

Свежерозовая плоть ясновидцев бреда перекраивает красные дорожки латунных коридоров - каждый на свой мученический лад. Клочья отжившей утвари затопляет водоворотом отрепья, мученики гедонизма плавают каждый в собственной луже и блевотине, в биении ртутных, огнедышащих жил и изодранных кровью артерий. Расхватанные маски мелькают во всех связных каналах, заполоняют частоты отрезками наведенного на резкость быстрорастворимого казенного смысла.

Тихо преклонив колено, сознание перелетает из-под урчащих копыт поезда внутрь границ тишины. Визионерство открывает для него суть последнего мига Великой Пустоши. Перекрой, разрыв эпохи, цивилизации, умирание новорожденных культур - и увядающего «я», принесшего мир с собой - подлинник мира-для-себя, мира без свойств. Уникальные, невообразимые творения трагедии абсурда рушатся в песок.

# # #

Смрад словесных клубков-змеенышей внутри нервической подковерно-дорожечной возни. Стеклянный контур облика Государева парит над громадой металлосечения… рассечения пустот. Внутри кафе играет психоджазовая музыка. Снаружи - вой турбинных шоссе. В витрине шок-шоу - ортодоксальный властитель, псевдовыскочка-посольский сын-писатель-плут, шшшшут гороховый, посланники лимитированной касты Господней и другие посменные подмастерья акта из кожзаменителя. Внезапная вспышка псевдо-арт-террора, расходится шов натянутого на кинокамеру чулка. Пестрая публика в экстазе. Распахивается сумрак насилия, театральные кулисы императора Фрейда.

Государь с витиеватой ловкостью рук колдуна-фокусника запахивает тугим ремнем полы плаща.

Гладкий рельеф лица - камень выраженности - он опускает руки, движется под охраной затаившихся половиц.

Авто - паровая стеклянная изморозь стекольного света.

Бородатый паломник, на тротуаре…

# # #

Музейная мумия вокзалов и сексуальных киноцентров парит над молитвословным постаментом стайкой разморенных насекомых.

Игра окончена - гильотина засохших век обрушивает свою алтарную мощь на опостылевший конденсат зрительного нерва прибора ночного видения - из ниоткуда - сверху вниз…


2003 - 2004
Ульяновск, Россия




 
 


                Лев ГУНИН
 
СНЫ ПРОФЕССОРА ГОЛЬЦА
 
         ________________________
 
 
 
         В данной редакции учтены
         рекомендации Сергея САКАНСКОГО,
         А-Сан-Ри, К.С. ФАРАЯ (1999) и
         Михаила ГУНИНА (2004)
 
 
Светлой памяти
Льва Т. Лейзерова [1]
 
                                               Jusque datum sceleri 
                                                        Лукан, "Фарсалия", I, 1 - 7
                                               Rex Tremendae Majestаtis

        CHbI ПPOФECCOРА ГOЛbЦA [2]
 
 
     - 1 -
 
       "Мяу, - сказал Кот. А что ж ещё говорят коты? Он сузил зрачки и двинулся вокруг широкого круглого стола, ласково потягиваясь и зевая. Этим столом и был Гольц [3]. Он возвышался на своей толстой ножке и обозревал окружающее. "Гольцем" его прозвали ещё в институте: после того, как он здорово поспорил с одним невеждой, существует ли такая аристократическая игра "гольф". Теперь, когда он стал неодушевленным предметом, профессор интуитивно ощутил сродство своего прозвища с деревом.
 
       Тем временем Кот разделился надвое, и вторая его половина отправилась навстречу первой, а, когда они снова соединились, на месте соединения вырос высокий мраморный гриб: круглая столешница на ножке в кафе самообслуживания. Гольц оказался теперь одновременно и прежним столом, и этим мраморным грибом. Он ещё раз обозрел себя самого в виде этих двух предметов, потом место, где две его части стояли. Это была комната в старом деревянном доме, с парой двустворчатых дверей: напротив уличных окон - и в торце, напрямую от светивших за пианино решетчатых окон веранды. В межоконном проёме обреталось высокое чёрное старинное зеркало, слева от него - громадный старый радиоприёмник и телевизор; напротив зеркала, у противоположной стены - кресло; на стенах висели картины. Когда Гольц закончил обзор, очнулся и снова обратил внимание на себя, он уже не возвышался так прочно, как раньше, на плоской горизонтальной поверхности, ибо имел теперь те недостатки, какие свойственны одушевлённым субъектам: он снова стал человеком.
 
       Это открытие заставило его испугаться и задрожать от слабости; он показался себе беззащитным и крошечным, беспомощным, неприкаянным... 
 
       Тут внутри у него произошло какое-то движение. Как будто с неприятным хлопающе-хлюпающим звуком из него выдавилась вторая половина; но её - эту половину - он ещё не видел: и не знал, в какой из двух оказался он сам. Тогда он безотчётно глянул в зеркало. Там стоял не Гольц. Тот - отражение - был плотный, небольшого роста, лысоватый, с полувыпученными глазками мужичок, под взглядом которого Гольц машинально съёжился. Профессор скосил зрачки на свои руки, на плечи, и убедился, что тут - он, а в зеркале - не он. Теперь ты - Валентин Францевич Кибрич [4], представился тот, в рамке, и властным жестом повелел: "в Зазеркалье".
 
       Профессор шагнул - и слился с Кибричем, в то же время продолжая ощущать свою идентичность. 
 
       С обратной стороны обнаружилась та же комната, только в ней - всё наоборот: за окном ночь; вместо стола дырка в полу, контурами радиоприёмника и телевизора - пустые ящики, а на месте пианино стояла голая баба... 
 
       На глазах Гольца Кибрич превратился в маленького ребёнка, пространство, как ковер, смоталось, сложилось - и стало несколькими десятками полуразвалившихся деревенских хибар, что все вместе занимали площадь не большую, чем прежняя комната. 
 
 















 
 
     -2 -
 
       "Дай рожу, - пролепетал Кибрич кому-то потустороннему, невидимому. "Тьфу, - плюнул ребёнок прямо в "харю" того, кто стоял "за кадром". Сочная оплеуха раздалась в темноте, и Гольц пошатнулся от её силы.
 
       "Хадземце сюды, - Кибрич был уже взрослее; он, розовощёкий ребенок, опять призывая кого-то невидимого, приблизился к огромной, на весь горизонт, обнажённой даме, грудастой и заплывшей жиром, сиськи которой свисали в вышине, как две большие бело-красные сопки. Снова клича кого-то, ребёнок окунул в её пышное лоно свою большелобую бычью голову. Лоно сделало напряжённое "ы...", как пьяница после хорошей попойки, - и обрыгало Кибрича. Тот, вырастающий прямо на глазах, с идиотской, уже отроческой, ухмылкой на облёванных губах, поспешил пройтись по деревне, похваляясь блевотиной и показывая всем свою башку, украшенную кусками чего-то невыразимо отвратительного. 
 
       Пронеслись какие-то нерезкие пёстрые полосы - и вот Кибрич уже на тощем коне, неловко подскакивающий на хребте: мчится куда-то вниз - и, вместе с тем, вверх.
 
       Под копытами животного трещат и уходят ящики со станками, с пробирками, бюсты учёных и математиков, масляные глазки деканов и профессоров, принимающих взятки.
 
       Прозрачные трусики девочек из общежития, кривые губы секретарш-проституток, похмелье в углу измазанного экскрементами и загаженного непристойными надписями институтского туалета: единственные статисты этой сцены. 
 
       Гольц зажмурился, когда в зале зажёгся свет. Все аплодировали, вокруг была публика, цветы, костюмы с галстуками, с бабочками. "Почётный диплом нового полуневежды вручается Кибричу Валентину Францевичу, - раздалось над ухом. Снова кто-то щёлкнул выключателем, и всё растворилось в тумане. 
 
       В этой бесформенной не-темноте - не-свете, в этой залепляющей глаза массе всё сфокусировалось на тёмном пятне, на неком сгустке, который постепенно приобрёл резкие очертания, превратился в чернильно-бесформенную, шероховатую полужабу-полузмею с десятками маленьких и страшно-зелёных человеческих лиц на её спине, открывавших свои зубастые зловонные пасти. Гольц внутренне съёжился и приготовился к бою, но Кибрич в сладострастном порыве бросился к этой омерзительной гусенице, обнял её - и был моментально съеден десятками маленьких зловонных ртов. Тут же полугусеница стала наливаться чем-то красным и сине-фиолетовым, разбухла, лопнула, и лохмотья её внешнего покрова расползлись, открывая нового Кибрича, измазанного слизью и ставшего похожим на жабу. Он тяжело дышал своим окровавленным ртом и смотрел прямо перед собой красными лупоглазыми линзами. 
 
       Прямо перед ним, там, где он стоял, возник из пустоты массивный стол с письменным прибором, с двумя телефонами и переговорным устройством, с отделанными под орех стенами и красной ковровой дорожкой, ведущей к столу; возникло кресло и неизменный портрет лысого человека в рамке. 
 
       Всё это покоилось на огромном трупе некогда убитого теми, кто потом возложил его тело на "постамент славы", гиганта, а вокруг суетился бессмысленно вращавший огромное деревянное колесо с кабинетом Кибрича, впряжённый в общие оглобли и скованный общей цепью народ.
 
 












 
  
 
     - 3 -
 
       "Ваше списочное высочество, - громко доложил мягко вытолкнутый снизу и влачащий за собой уже не толстую цепь, а тонкую цепочку, человечек, - звонил пятый в списке, просил сходить за него в баньку, потеребить за него его мохнатку". Кибрич страшно искривился, привстал - и человечка как выплюнуло. Следующим оказался тип, похожий на вечного примерного школьника, по фамилии Косточкин. Глаза Кибрича не видели далеко, и он хватал всё, что попадётся под руку. Поэтому человеческий материал, из которого Кибрич смастерил себе панцирь, состоял в основном из выродков его собственной деревни, из одноклассников и сокурсников, из родни и соратников по оргиям. Косточкин был из того же материала. "Третий по списку, - доложил Косточкин уже потише, - сказал, что любит зимой прогуливаться по летнему саду".
 
       Кибрич приподнялся, так, что, как под статуей, под ним заскрежетала вся пирамида, кашлянул - у двоих внизу слетели головы с плеч, -  промычал: "Оранжерею на сто миллионов, - и никаких гвоздей!" 
 
       Потом Валентин Францевич руками повернул свою голову на 180 градусов, и показался приторно-сладкий, слащаво-приторный лик другого Кибрича. Он кликнул влачащую за собой умеренную цепь девуху, сидевшую за печатной машинкой у дверей кабинета.
 
       "Марш, - крикнул он. - На место!" Та улеглась на кожаный диван, разведя колени.
 
       "Косточкин! - тот моментально появился. - Проверить готовность!" Тот проверил.
 
       "Сиди тут и смотри, когда придет время - а ты знаешь - подашь по рюмашке." 
 
       Вошли трое с молотками. "Стучать погромче, - сдавленным голосом сказал Кибрич из-за ширмы, заглушая хлюпающие звуки, - все подумают, что в таком стуке ничего не расслышишь и будут заниматься  очернительством. А вы ловите каждое слово". 
 
       Рот хозяина кабинета каждый определенный момент непроизвольно приоткрывался и извергал: "Не поднимать башки! Не поднимать башки!" Тот, на кого эти окрики не действовали, моментально сваливался в воронку, откуда назад пути не было, и все плевали в воронку, пока тот, кто упал, не тонул в ней. Только две рыбы с  иудейскими носами выплыли; тогда Кибрич позвал Начальницу над молотками и сказал: "Бросить двух рыб на сковородку!" 
 
       Третья рыба оказалась подводной лодкой, и на сковородке не поджаривалась. Тут из-под земли что-то забулькало; из каши дерьма появился кто-то зелёный, издававший невиданное зловоние - и опасный. Подпиши договор с нашей Кассацией Гос. Бесполезности, - сказал он, - и Мы поджарим твою подводную лодку". Однако, даже для Кибрича, привыкшего нюхать отбросы, запах чудовища казался невыносимым. Он отшатнулся - чудовище удалилось, но просветило Валентина Францевича обыкновенным человеческим голосом, что есть другая сторона зеркала, и с её законами В.Ф. без его, чудища, помощи - не справиться. Тут же произошло: из-за зеркала раздался мышиный писк. Он пищал о том, что подручные Кибрича творят  неизвестно что в заводском общежитии, чуть ли не насилуют девушек, устраивают пьяные дебоши. 
 
  
 













 
 
      - 4 -
 
       Это суммировалось с прошло-будущим инцидентом, когда Косточкин с компанией попались на вывозе машин государственного дерьма. По мнению последнего, он ничего предосудительного не делал; по сю сторону зеркала это равнозначно невинной студенческой штучке: к примеру, подвесить банку с мочой над мертвецки пьяной проституткой, с таким расчётом, чтобы, стоило ей пошевелиться, ей на лицо выливалось содержимое банки. 
 
       С этим мышиным писком Кибрич сладить не мог: он не знал, чего делать не надо и что надо, чтобы его не стало... Конечно, он мог с писком не считаться, но одно только то, что с той стороны зеркала раздавались какие-то звуки, его приводило в невменяемое состояние. 
 
       Тут он сам полез к чудищу. Он, в своих аккуратно выглаженных сверху, измазанных нечистотами изнутри, брючках стал спускаться в преисподнюю, зажав нос.
 
       Чудище вынырнуло, приставило Кибричу другой нос, кольнуло его большой иглой под лопатку и сказало простым человеческим голосом: "Дорогой Валентин Францевич, а ведь вы по уши в дерьме!.." - "Сам не знаю, - буркнул Кибрич, но ему уже подвесили к ногам целую бочку того, что было у него на ушах, и приказали подниматься. Обвинителей подручных Валентина Францевича как ветром сдуло. Все, кто подписывался под какой-то бумаженцией-петицией и первый, и второй раз, были сброшены в бездну. 
 
       Тем временем что-то выцветше-зелёное поглощало постепенно Валентина Францевича с его кабинетом. В конце этого поглощения появилась пятнадцатилетняя школьница, как будто специально для того, чтобы писк с обратной стороны зеркала опять обнаружился, да ещё более досадливый! Ловким маневром поставив на место как-то незаметно появившейся ранее жены и ребенка пятнадцатилетнюю девчонку, Кибрич прекратил писк и продолжил своё восседание, своё высиживание яиц.
 
       Каждую секунду к заводу имени соратниками убитого соратника подкатывали грузовики с тоннами денег, которые Кибрич, как и все ему подобные, аккуратно закапывал в землю. Сам же директор, как только захлопывалась дверь, принимал вид курицы и громко кудахтал, вожделённо представляя птенцов. 
 
       Прошло некоторое время, и в кабинет постучали. Кибрич нервно задёргался, но оставался курицей. Дверь распахнулась - в дверном проеме стояло чудовище. Кибрич снял свою голову с клювом и остался в кресле. Чудище подняло курицу, вынуло из-под курицы яйцо, отрыгнуло огнём - и пепел Кибрича в яйце, теперь большом и прозрачном, переместился в отдел Ценных Компромиссов, где новый Кибрич вылупился из яйца и стал заниматься тяжелой бесполезностью в промышленном варианте. 
 
       Теперь Кибрич весь представлял собой пустое место. Огромная часть пространства зашкалилась на нём; это был коллапс. Только место играло роль, но не тот, кто его занимал. Подъезжали уже не машины, а целые составы с десятками тонн денег, которые Валентин Францевич аккуратно закапывал в землю.  
  
 
 

















 
 
       - 5 -
 
       Вокруг целыми ворохами, как опавшие осенние листья, в кучах "прозябали" сородичи Валентина Францевича, сокурсники по институту, его коллеги по дерьмовой работе, по закапыванию денег и по сексуальному спорту, которым они все вместе (так веселее!) занимались в снятой Кибричем и др. квартире то ли на Оксдаргоглов, то ли на Огоксвонилак. Правда, Валентин Францевич весь скрипел и трясся, как перетружденный трактор, потому что природа наделила его чертами хозяина гарема и начальника оргий. Но Кибрич - этот паук по натуре, уволакивающий свою жертву в тёмный угол, этот куркуль во всём - знал, что только общим ...э... "этим самым" пробиваются ворота в светлое будущее. Потому-то он не ломался не только перед первыми людьми в списке, но и перед теми, кто стоял ниже его самого. 
 
       Гольц, до сих пор как будто мирно дремавший в Кибриче, пришёл в себя после шоковых встрясок, и стал отчаянно биться, норовя вырваться. Но эти конвульсивные потуги не оказали на хозяина никакого эффекта; отделиться от последнего так и не удавалось. Валентин Францевич оброс толстой и морщинистой, как у носорога, шкурой, но эта шкура была спрятана под имитацией человеческой кожи - и незаметна снаружи. Однако, Гольц, который и без того не мог больше выносить сидения в Кибриче, почувствовал её, и стал погружаться во что-то чёрное и липкое, попутно отмечая, что теряет сознание. 
 
       Когда он пришел в себя, в новую конуру Кибрича, с паркетным полом, с роскошным столом-троном, вошел неприметный человечек, в очках и в надвинутой набекрень маске. Он показывал Кибричу какую-то коробочку, что издавала жалобные вопли и повизгивания. Тот склонил к ней свою роговую голову со страшной гримасой и восхищённой свирепостью: как будто во внутренности того, что ему показывали, находились тысячи истязаемых людей. Какая-то сделка совершалась между хозяином кабинета и пришельцем в очках и маске, но Гольц, содрогаясь от того, что снова увидит какую-нибудь гадость, зажмурился и умело провалился в тёплую чёрную яму, как только двое в кабинете собрались приподнять крышку. 
 
       Открыв глаза, Гольц увидел коробочку за стеклом, а над ней привидение окровавленной женщины в ночной рубашке. 
 
       То ли испарения, исходившие от привидения, то ли жаркий летний день за окном явились причиной: только вокруг всё поплыло, воздух заколебался, и Кибрич, став ещё более отвратительным, вместе со своим кабинетом переместился на гору костей, где восседал теперь с видом хищной птицы. Свежее яйцо, из которого вылупился сам его и высидевший новый Кибрич, было волосатым, бугристым и издавало невыносимый для обыкновенного носа запах. 

     - 6 -
 
       Отныне Кибрич стал относиться к разряду ратеркесов, которые, как свиньи, копались в грязи и, бывало, съедали вместе с отбросами кого-нибудь из своих, а, если повезет, то из посторонних. Кибрич стал вторым боровом в ратеркесном доме, и особенно он любил питаться профессорскими мозгами. Наверное, поэтому со временем его потянуло также и на писателей, и, вообще, на разных нетрадиционных врачевателей, которых он пожирал сотнями. Самые дружеские отношения установились у Кибрича с главной свиньёй, с тем, кто шёл в списке под номером "один"; обе свиньи понимали, что не могут пока слопать одна другую, но чувствовали друг к дружке особый аппетит, поэтому дружба их была исключительно крепкой. Позже, когда главную свинью всё-таки сожрали свои, Валентин Францевич часто приезжал на её дачную могилку и там плакал в оборванный платочек. 
 
       Кибричу открылась дорога прямо на свинячий Олимп, сразу на второе место в списке после Его Списочного Высочества, но, как известно в списочном Зазеркалье Кибричам показан только кружной путь, и в мире, который поставлен с ног на голову, нет прямых превращений. 
 
       Просидев ровно положенный срок на куче дерьма и отбросов, тот, с кем чья-то злая воля объединила Гольца, высидел новое яйцо, из которого вылетел обросший густым мехом и с крыльями. На голове его сидели большие роговые очки; он был награждён мощным хищным клювом, предназначенным для раздирания отнюдь не вегетарианской пищи; под одним из его крыльев был - также вылупившийся из яйца - свеженький потертый пятнистый портфель. 
 
       Кибрич был назначен на место Председателя Гос-Хаоса, и справлялся со своей задачей блестяще - не прилагая никаких усилий. Пока он отдыхал, неразлучный с ним Косточкин и другие трудились в поте лица, строча отчёты об усилении хаоса и о том, как с ним - с этим хаосом - жить дальше. Над головой Кибрича хаотично кружились снегопады из купюр, которые исчезали в чёрной бездне под ногами Хозяина. Из карманов Кибрича, расположенных под его мощными крыльями, вылетали другие купюры, которые с каменным стуком опадали в заморских пещерах и в стальных ящиках под заморскими озёрами, с деревянным стуком наполняли карманы приживалок, любовниц, холуев и чистильщиц, с цоканьем откупориваемой бутылки наполняли желудки списочных величеств и со звоном пустоты мерещились в карманах простых налогоплательщиков.
 
       Холмы костей, слёз и крови множились у подножия временного Олимпа Хозяина, десятки и сотни его бывших недругов, антипатий, предметов мести падали, сражённые, как бесплотные куклы, огненными стрелами Его Никогда Не Засыпающей мстительности. 
 
       Бывших Его коллег и соратников одного за другим хватали удары; его давние любовницы по ошибке вместо успокоительных капель выпивали баночки с серной кислотой; каждый, кто отирался близ Него в ратеркесном свинарнике, получал свою порцию отравленного дерьма. 
 
 
 




















 
     - 7 -
 
       И вот заискрилось всеми цветами радуги, засверкало кровью и бриллиантами слёз, засветило прекрасное, как солнечный свет на крыльях бабочки, и отвратительное, как бабочкины же мохнатые крылья или крысиная улыбка, великолепное, как сияющая высота могущества, и зловонное, как гниющее заживо тело, новое мощное яйцо. Оно покатилось по списочному Зазеркалью и остановилось у самого последнего предела, у невидимой грани, отделяющей ту сторону зеркала от этой. Оно - это яйцо - появилось на свет для того, чтобы занять две позиции: с одной и с другой стороны невидимой грани; только из таких яиц выходят хозяева планеты. Оно застыло между двух миров и остановилось в абсолютнейшей тишине, как будто всё мироздание - всё вокруг - затаило дыхание, замерло в ожидании чего-то неслыханного. Оно зависло между движением и покоем, удерживаемое в таком положении невероятной, неведомой силой, потом вдруг с отвратительным скрежетом-грохотом разломилось, распалось, и из него, потягиваясь и совершая немыслимые, нежданно-судорожные движения, появилось чудовище. Это чудовище было точь-в-точь такое же, как то, что сидело в своей дерьмовой бездне под первым кабинетом Кибрича и управляло обеими сторонами зеркала. Оно зевнуло, снова потянулось - и тут же сожрало проходившего мимо вислоухого барана. 
 
       "Я предлагаю на утверждение кандидатуру Косточкина, - проговорил Кибрич на сей раз обыкновенным человеческим голосом, уже в роли Председателя Тевоса Вортсиним (как известно, списочное яйцо содержит зародыш, в себе заключающий и место, и того, кто его занимает). Валентин Францевич, представлявший теперь собой огромную статую-чудовище, с лапами, уходящими в бездну дерьма, с головой, вылезающей из Зазеркалья, и уже ощущавший иную бездну, уготованную ему, где заправляют маленькие рогатые звери, во всём своём чудовищном величии занимал теперь всё пространство: на месте первого, что увидели глаза Гольца - нескольких деревянных домиков; на месте кабинетов и куч с дерьмом; на месте тысяч слопанных им людей и на месте заглоченного им воздуха; он был теперь воплощением самого зазеркалья, самого списочного, числительного, номенклатурного мира, он стал его плотью, а мир Зазеркалья, мир кошмаров Гольца, воплотился в Кибрича. 
 
       И только тогда Гольц неожиданно отделился от Валентина Францевича, стал маленькой, нелепой фигуркой, выпал сначала в ту комнату в деревянном доме, потом на свою кровать. Но полностью отделиться от Кибрича так и не смог. 
 
 

 
 
     - 8 -
 
       Впервые в жизни профессор припомнил, что часто смотрел эти сны. Что они, как наваждение, посещали его не раз и не два, но пробуждение начисто стирало всякую память о них. Профессор всё ещё отмечал в себе не исчезавшее чувство брезгливости, несмываемого отвращения, отвратительной тошноты; и вдруг стал понимать, что уже никогда не избавится от него. Он почувствовал себя заляпанным, изгаженным, как будто на нём лежала не смываемая вина за то, что он совершал во сне. И, действительно, если бы его сознание не было готово, если бы не было развращено до определенной степени, он сумел бы вытряхнуть себя из Кибрича или Кибрича из себя [5].
 
        "Это мы, Гольцы, внутри Кибричей двигаем их фантомы, это мы позволяем вкладывать наш разум в движения марионеток, это мы ухитрялись не видеть, не замечать того, что всё давно загажено за невидимой гранью; и последняя порция, последняя толика этой дряни надавит - и вся эта гадость выплеснется в нас, в наш, кажущийся реальным, мир; прорвёт невидимую пленку и уничтожит всё, что мы знаем, - так думал профессор Гольц.- И тогда не будет ни Кибрича, ни меня; останется только Чудище - его лапы, его вонь, его отвратительная, мерзкая пасть..."    
 
        В это время к окну Гольца неслышно подкралась машина, моментально заглушив мотор. Двое существ в образе людей вытащили короткий шланг, плюнувший в форточку какой-то ядовито-зелёной жидкостью, и профессор моментально провалился в канализацию, не успев ойкнуть. Его тело, обездвиженное и  разлагающееся, плыло в канализации вместе с другим телами, вместе с телами мандельштамов, вавиловых и якуниных, плыло в этой вековой канализации, так же четко функционирующей в девяностых, как и в тридцатых, плыло в неизвестность, в туманный, чернеющий зев выхода... 
    
 
 
      МИНСК - БОБРУЙСК, Январь, 1990 г. 
 
 
 =============================================
Copyright © Lev Gunin
Лев ГУНИН
                CKAMEЙKA

  В этом сквере тридцать градусов выше нуля по Цельсию. Вдоль аллеи прохаживается старуха с палочкой. Она стучит по асфальту концом своей "клюки", как будто хочет исторгнуть из-под земли добрых или злых духов.

  Увы, ничего не поможет: мест нет.
  На скамейках сидят вспотевшие - загорелые и незагорелые, - размякшие, горячие, усталые от жары люди. Одни лижут морожено, бросая взгляды на всё сразу, другие читают газеты, третьи вяло переговариваются.
  Вот вдоль аллеи прошёл высокий молодой человек с книгой. Заметил место подле тощего старика, подошёл и плюхнулся на скамейку. Открывается книга. Глаза сидящего напротив мужчины резко прищуриваются и устремляются на обложку - на заглавие. Молодой человек приступает к чтению.
  Слева на край, предварительно ощупав его, садится толстая, красная пожилая дама.
  Мимо прогуливаются парни с девушками, держа друг друга за руки, за талии, или - обнимая за плечи, или - сцепившие пальцы за спиной. Молодой человек подносит глаза от страницы и лениво провожает взглядом дородную девку с обнажёнными плечами и выпирающим из обтягивающих джинсов упругим задом. Цыганка, утвердившаяся между аллеями на траве газона, заталкивает руку в карман платья по самый локоть, и, порывшись там, достает несколько мелких монет, затем откуда-то сигарету - и закуривает.
  Мужчина с краю сворачивается калачиком, кладёт голову на спинку - и застывает так с открытыми глазами.
  По аллее дефилирует импозантная парочка в джинсах "Wrаnglег" и оба - он и она - с цепочками на запястьях. В самом конце, у туалета, собралась толпа. Мужчины сгрудились у одной двери, в то время как женщины у другой выстроились в цепочку. Они поправляют ежеминутно джинсы и брючки и беспрерывно одёргивают кофточки.
  Вот ещё одна проплывает в дверной четырехугольник. А в окно, что рядом с дверью, видно, как - ниже - другая, уже в туалете, открывает кабинку, протискивается в неё и, став ногами на две железки внизу, задирает платье.
  Сзади, с Дерибасовской, нахлынула новая волна народа. Трудно представить себе, что там - вплотную друг к другу - движутся тысячи, десятки тысяч людей; море голов не пересыхает. Под палящим солнцем, на тридцатидвухградусной (что бывает не так часто) жаре движется в толчее и сутолоке необозримая масса человеческих тел. А здесь, всего в нескольких шагах оттуда, редкие, занятые сидящими, скамейки на ножках - и одиночное, мизерное, гуляние вдоль аллей.
  Вот бурлящая на главной улице Одессы волна накатила, разбилась о границы сквера и втолкнула - в качестве излишка (брызгами своей лапы) - новую порцию: небольшую группку индивидуумов. Четверо из них сразу же расселись на соседней скамейке, а двое - две юные леди или мисс - подсели к молодому человеку с книгой и матроне в летах, восседающей с самого краю. Мужчина напротив снова распрямил ноги и, положив ладони рядом с собой, принялся смотреть вбок. Поднялась толстая красная дама, словно по команде уступая место женщине лет тридцати, к которой тут же подсела знакомая с ней пожилая еврейка.
  По перпендикулярной аллее, направляясь к скамейке, еле двигалась дрожащая, сморщенная старушка, прихрамывающая на одну ногу и что-то беззвучно шепчущая бескровными, синими на пергаментном лице, губами. Одетая в зелёный, видавший виды, потертый, но без дыр "болоньевый" плащ, на голове - платочек, одну руку она с трудом, неумело и нелепо - боком - выгибала наружу.
  Парень с книгой сдвинулся вбок, оставляя между собой и пожилой еврейкой маленькое местечко.
  "Смотрите, какая старуха идёт, - проговорила молодая женщина, сидящая теперь на самом краешке. "Да, - откликнулась её собеседница, опуская обнаженную до плеча руку с дряблой кожей зачем-то на сумку. "Она, наверное, хочет сесть, - проговорила снова первая, видя, как та направляется - со всей очевидностью - прямо к скамейке. - "Может быть, - неопределённо откликнулась пожилая. - "Или подаяния просит? - словно сама себе задала вопрос молодая, когда старуха была уже в двух шагах от скамейки. - "Наверно: вот, видите, выставила руку вперёд". - "Так она подаяния просит или хочет сесть? - снова спросила молодая, в то время как старушка уже стояла рядом со скамейкой, шепча что-то беззвучно своим беззубым ртом, своими синюшными губами. "Наверное, подаяния просит, - ответила женщина на свой собственный вопрос.
  Как бы поощряя её догадку - в подтверждение её слов подошедшая интенсивно зашевелилась, выражая на своих губах какое-то подобие улыбки, сумела справиться со своей правой рукой, выдвигая её вперёд, слегка кивнув головой.
  Молодая достала и бросила в открытую ладонь десять копеек и несколько медных монет. Пожилая также опустила туда копеек шесть; парень с книгой вытащил из пиджака две монеты и бросил их в старушечью ладонь. Та чуть слышно прошептала слова благодарности и словно растаяла, двинувшись дальше.
- Вот так мне жалко, так я жалею таких, - сказала молодая женщина.
- Да, - неопределённо отозвалась еврейка.
- Одета вроде бы неплохо - добавила она через минуту. -
- Живёт, наверно, одна. -
- Да...
  Мужчина напротив поворачивается боком и снова устремляет свой взгляд куда-то вдаль. Пересекая аллеи, проходят два парня, кучерявые, оба прыщеватые и смешливые. Оба растягивают - каждый - свой рот в неприятном, коротком смешке. Две молодые женщины, говорящие по-литовски, кончили слизывать мороженое, переглянулись, и, видимо, договорившись о чём-то, встали, выбросили бумажки от мороженого в урну - и ушли.
  Пожилой человек садится на то самое место, которое они только что занимали, закуривает, достаёт газету - и принимается за чтение. Он сидит так с газетой некоторое время, потом вынимает откуда-то булку и, отрывая кусочки, швыряет их на асфальт. Слетаются голуби. Молодой человек с книгой отрывает от страницы глаза и смотрит на голубей. Более ловкие воробьи - подлетают, выхватывают кусочки хлеба и, отщипывая от них крохи, сглатывают в стороне. Подлетают две чайки и, с тревожащим душу криком, принимаются за еду. А пожилой мужчина всё бросает и бросает...
  На соседнюю слева скамейку приземляется группка из трех женщин с девочкой. Одна из них достает (обнимая напарниц) бутылку - и пытается пить из горлышка. Персонаж с книгой закрывает её и смотрит куда-то вдаль.
  На соседнем конце скамейки собралась группка пожилых и старых евреев. Один из них вынимает газету и - вслух - начинает читать. Голос у него равномерный, выразительный и приятный, и в первую минуту создаётся впечатление, что в этом негромком гуле голосов кто-то включил радио. Он "вещает" с некоторым акцентом; так произносят слова старые латыши, хорошо говорящие по-русски:

"Государственный Департамент США обещал рассмотреть и уладить этот сложный вопрос". Не глядя на него, можно представить себе бодрого, жилистого, сухого старика; живого, с острыми чертами и длиннорукого. "Ким цу гейн, - говорит в это время один старик-еврей другому, стоя с ним подле скамейки, на украинском еврейском жаргоне. - "Ан ойделе менч, - долетают другие слова. Два старика пожимают друг другу руки (один из них с палкой-костылём и с нашивками на груди), пожимают руки - и расстаются.

  Подходит женщина-украинка с грудным ребёнком: "Подайте, пожалуйста. Вот на ребёнка. Люди добрые! Вам отблагодарится за это. - Она шарахается от одного к другому, выглядит испуганно и, очевидно, смущается. Никто не протягивает руки за мелочью. Пожилая женщина-еврейка раскрывает свою сумочку, но украинка уже убегает.

  Проходят два поп-музыканта, высокие, с кожаными сумками через плечо. Они выглядят лишними, оторванными от жизни ("сегодня тут - завтра там"). Они безучастны и лениво посматривают на сидящих со своего превосходящего роста и с сознанием своей вечной "нездешности".
  Женщина из троицы слева зашевелилась и, толкнув её, другая - в белых брючках и чёрных очках - встала и, глядя на девочку, пошла вперёд. Затем, - уже у э т о й скамейки: остановилась и, позвав девочку, закричала: "Ирочка, идём, идём со мной, мы купим мороженое". - Девочка ей отвечала что-то типа "да" или "нет". - "Идём, идём со мной, Ирочка". - Она оттопырила три пальца и была в дупель пьяна. Ей так и не удаётся уговорить девочку, и она в одиночестве уходит по направлению к мороженице.
  "Смотри, смотри, сынок, какие молодые, маленькие голуби, - говорит вдруг женщина с ребёнком, показывая ему на двух чаек.
  Мужчина на скамейке чему-то безмятежно улыбается. Другой, уже давно сидящий напротив, снова поворачивается боком и застывает, сцепив пальцы рук, опущенных между коленей.
  "И как только они ходят в этих джинсах, - говорит та же молодая женщина, поглядывая на молодого человека с книгой. - Я их терпеть не могу. Нет, вы поймите меня правильно. Я не то, чтобы против того, чтобы носить джинсы. Но я не понимаю, зачем в такую жару... Когда умеренно, другое дело. А носить в такое пекло, когда эти джинсы врезаются... во все складочки... Нет, я, когда жарко, всегда ношу только платья".
  Крепыш напротив, которому на вид лет двадцать пять, вдруг пересаживается с места в тени на солнце. Он хочет сполна осознать, как южное солнце ему нипочём и как он, приехавший с севера, свежо и уверенно себя чувствует, как будто он один здесь вымазан холодной краской. И ещё он думает о разных вещах, вспоминая о том, как вчера вечером, с ноющим желанием опорожнить где-нибудь свои переполненные кишки - наткнулся в сквере у вокзала (где были полутёмные аллеи и где на скамейках сидели и прогуливались объятые вожделением парочки) на ступеньки, неожиданно идущие сверху куда-то вниз.
  Здесь было особенно темно, но он почувствовал, а затем понял, что это общественный туалет. Спускаясь в кромешной тьме и ощупывая пальцами скользкие кафельные стенки с обеих сторон ступеней, он двигался, преодолевая отвращение, с осознанием скорого облегчения. Отсутствие в общежитии, где он остановился, нормальной возможности совершения томящей и такой насущной для его организма процедуры сделало его нечувствительным к миазмам и неизвестности. Спустившись вниз, он остановился, и, не зная, куда сейчас, застыл в колючей темноте, сдерживаемый на месте чувством опасности в этом странном месте и нежеланием (отвращением) здесь пройти на ощупь. Он смутно терзался причиной того, отчего здесь не горит свет, и, постояв с пол минуты, вдруг понял, что он в темноте не один. Боком к нему стоял - еле различимый в потёмках - человек, и справлял малую нужду. Подойдя, о н тоже занялся этим, чувствуя под ногами плеск, вызывающий отвращение, и неприятный резкий запах вокруг. Видя, что его сосед не уходит, он спустился на две мокрые ступеньки вниз с площадки, уже в совершенно кромешную тьму, и, пробурчав для чего-то "Даже посрать нельзя", - вышел наверх.
  Походив на вокзале и, не найдя ни одного сортира, он, чувствуя, что вот-вот "взлетит на воздух" - решился вернуться назад.
  Он принял решение дождаться, подсмотреть, когда в туалете не будет ни души, и опорожниться там прямо на пол.
  Вблизи он увидел, как туда спустился милиционер с фуражкой в руке. Послонявшись вокруг ещё и ещё, и, не имея возможности хоть частично облегчить свою муку (в аллеях в самый неподходящий момент как будто из-под земли вдруг вырастал кто-нибудь), он, в очередной раз приблизившись к провалу ступенек, сошёл вниз.
  Здесь было, к его невыразимой досаде, уже много людей. Все они в ряд выстроились возле стенки, а кто-то один стоял спиной в дальнем углу. Слыша шаги за спиной и чувствуя, что нельзя просто так уйти отсюда, он тоже пристроился рядышком - как бы для того, чтобы справить малую нужду. Но у стенки ни у кого "не лилось". Все, что стояли здесь, тяжело сопели, как будто чтобы стало понятно, что такая обстановка сдерживающе влияет на условный рефлекс. Сзади раздались шаги, и он увидел, как со спины подошёл огромный мужчина, обнажённый по пояс, с волосатой грудью, и занял рядом с ним - справа - оставшееся местечко. Он тоже сделал то, что и все, и начал сопеть. Чувствуя, что не может побудить себя, молодой человек с севера решил ещё попытаться, одновременно заметив, что "обнажённый" стал к нему как-то боком, так, что, в случае чего, залил бы его. Поэтому северянин повернулся и перешёл к противоположной стороне, к ступенькам. Обнажённый волосатый торс, попыхтев, тоже перешел и стал рядом, поворачиваясь в темноте. Подгоняя мочу и уже приняв решение, не дождавшись позыва, застегнуть брюки и выйти наверх, он вдруг почувствовал, как стоящий рядом внезапно хватает его за член...

  При мысли об этом парень как бы очнулся и будто заново увидел себя и сидящих вокруг в этом сквере. Он непроизвольно дернулся, словно эти люди вокруг теперь узнали, что произошло с ним, - и осторожно опустил глаза.
  По аллее проплыли две подружки, каждая эффектно и на свой манер выставлял свои телеса.
  "Ир вильт гойн цугейн цу им? - спросил еврей-старик другого, делая ударение на слове "гойн".
  Одна из подружек, покрутив задом, свернула налево, а другая направилась по аллее куда-то вдаль.
  Взгляды парня с книгой и сидящего напротив - на другой скамейке - старшего самца скрестились, и в глазах второго - словно изнутри - отразилась какая-то муть, в ответ на что зрачки молодого человека сначала сузились, затем расширились, затем вновь приняли прежний вид. Но в них проявилась уже новая связь.
  Если о н и скрестили свой спор на том, кто из них д о л ь ш е просидит на скамейке, то я бы отдал предпочтение парню с книгой. Этот держался ровно, он явно выигрывал по очкам; забегая вперёд, скажу, что, будь здесь судья, он прервал бы эту встречу и присудил бы победу молодому сопернику (ввиду его полного преимущества) ещё до окончания второго раунда.
  Со скрипом поднимается пожилая еврейка и, сказав, что ей надо домой, поднимает свою сумочку и уходит. Пересаживается мужчина с газетой и хлебом для голубей, перейдя в тень на другую скамейку.
  - Идём, идём туда, - два пухленьких мальчика, очевидно, два братика, никак не могут договориться, в какую сторону им идти. - Там мороженое продают, - полуобиженно - полунастоятельно говорит другой.
  "Давай вынем и переложим, - в это самое время говорит одна из двух молодых женщин, присаживаясь на скамейку. - Открывай". Они перекладывают купленные ими товары. - "Осторожно! - раздаётся в этот момент полувскрик. - Ну, давай; теперь сюда положи." - "Давай посидим, хочу отдышаться". - Они сидят, разговаривая о том, куда им дальше пойти. На земле перед ними стоят две большие сумки, а на скамейке ещё одна. Шикарные девицы прогуливаются по аллеям. Парень с книгой кладет ногу на ногу, откидывается назад и сидит, устроив книгу на колено и уставившись в неё. Не спеша, вдоль аллеи проходят две парочки.
  Парень-северянин срывается с места, идёт в сторону туалета; затем оборачивается и шагает назад.
  Женщина на краю скамейки поднимается и уходит, поправляя платье и словно обиженно и гордо несёт голову. Парень с книгой зевает и смотрит по сторонам; вот он подправил книгу, переложил её на другое колено - и снова уставился в неё.
  На небольшом круглом возвышении посреди сквера (с крышей, типа беседки), одном из тех, на которых когда-то восседали, играя в парках и скверах джазовые оркестры, сидят люди, и непонятно, что они там забыли.
  По дорожке прыгают на одной ножке и скачут две маленькие девчушки с косичками и с бантиками. Их догоняет и обходит подвыпившая женщина в белых брюках и чёрных очках. Постояв возле скамейки, она садится рядом с другой женщиной в красной кофте, с которой она распивала раньше бутылку. Девочка всё так же сидит на корточках перед скамейкой.
  Появляется крупный, пухлый человек и, держа в одной руке носовой платок, поминутно отирает им свою лысину. Опустившись на край скамейки, расставив-растопырив колени, он сидит так с минуту тяжело дыша, затем поднимается и идёт дальше.
  Слетаются голуби на новую порцию хлеба, подброшенного всё тем же любителем птиц, устроившимся уже на боковой скамейке. Женщина с мальчиком (вытирающая ему губы, перепачканные мороженым) поднимаются и уходят. Голубоглазый паренёк лет двадцати двух - на скамейке напротив - вызывающе смотрит вперёд, и затем, откинувшись назад, положив обе руки на спинку и вытянув ноги вперёд, продолжает, сощурив глаза, агрессивно глядеть прямо перед собой. Он вспоминает, как ночью, под бормотание транзистора и тихий шелест поворачивающеюся вентилятора, он прижимал к себе худую фигуру длинноволосой девицы. Он хочет представить, как осязал на своей груди её обнажённые соски, и животом - её холодный живот, изумительную шелковистость её кожи. Вот он прижимает за затылок к своему лицу её голову, ощущая под ладонью эти длинные волосы; они сплетают ноги; её тело толчками, конвульсивно чуть-чуть продвигается вверх, вперёд, и она начинает стонать. Он представляет её стройные ноги, упругость её ягодиц, нежную маленькую ложбинку сразу за ними, и жар, с которым она осыпает поцелуями всё его лицо, повторяя бесчисленное множество раз его имя...
  "Таксист" рядом опускает большой зеленый арбуз прямо на землю и тычет себе большим пальцем за шиворот. Потом достаёт огромных размеров платок и начинает вытираться им как банным полотенцем.
  "Вы не будете добры сказать мне, сколько часов? - спрашивает кто-то на витиеватом одесском жаргоне.
  Проходят два моряка. Они подтянуты, стройны, и их голубая с голубым одежда кажется почти нереальной здесь, в этом сквере с сидящими на скамейках людьми. Две напомаженные, разукрашенные девухи с коробкой сигарет рассаживаются на противоположной скамейке, закуривают. Таких особенно много на Приморском бульваре, с грандиозными бюстами и с мужской манерой тушить зажжённые спички. Обе кладут ногу на ногу и провожают взглядом каждого проходящего, словно не глядя.
  По дорожке двигается - и проходит - дама с коричневым загаром и в белом платье с вырезом на груди, высоко, прямо держа голову и глядя в никуда. Цветистая оторочка её платья достаёт ей почти до икр, а вымазанная с утра кремом кожа кажется маской.
  Ветер с моря, лёгкие дуновенья которого долетают сквозь кусты, и набухший, от жары пластами своими слипшийся воздух, чуть колеблет материю под крышей круглой площадки-возвышенности, шевелит листья деревьев, но внизу эти порывы совсем неощутимы. Цветы, растущие за кустами, выглядят абсолютно неподвижными, но, если присмотреться: заметно, как их чашечки немного подрагивают при едва ощутимых дуновениях ветерка.
  Три голубя снова подлетают и заторможено склёвывают поредевшие крошки. Больше птиц нет - и только одинокий воробей прыгает на своих проволочных ножках, как будто он не живое существо, а необыкновенно хитроумная заводная игрушка.
  Проходит (не проходит, а как бы проплывает) худой и весь как одна большая пружина молодой человек, цветастый и ступающий так, как будто на него клеят афиши, с копной абсолютно непричёсывающихся рыжих волос. В карманах его что-то позвякивает, а на лице застыло выражение совершенной наивности и глуповатого счастья.
  Три одесских музыканта, кто с перебинтованными пальцами, кто с кровоподтёками на костяшках фаланг и под глазами (иллюстрация суровой жизни одесского лабуха) появляются среди аллеи, в этом наполненном туристами сквере, как будто среди множества этих приезжих людей собираются отдышаться от своих напастей. Один из них, с еле заметной растительностью на подбородке, что-то темпераментно доказывает другим; те слушают, не перебивая.
  Парень с книгой снова перекладывает одну ногу на другую, и продолжает сидеть, склонившись вперёд и переворачивая очередную страницу.
  Поток людей сзади, на улице, не уменьшается. Вот он снова выталкивает в тихую заводь сквера очередную струйку: разгорячённых от жары, обеих в головных уборах, женщину - и девушку лет девятнадцати, похоже, мать с дочкой. Сначала они мечутся, оказываясь в как бы мёртвом пространстве, перед глазами сидящих на скамейках нескольких десятков людей, пока не исчезают в боковой аллее, полагая, очевидно (и совершая тем самым ошибку), что в глубине сквера, подальше от людной улицы, свободных мест должно быть побольше.
  Лысый человек с платком поднимается со скамейки, затем опять садится, достаёт из своей широкой штанины свежий носовой платок и, промокнув им голову, пускается в путь. На него смотрит, не отрываясь, парень с агрессивным взглядом, и непонятно, видит ли он его, или этот лысый толстяк просто оказался точкой фокуса его взгляда.
  Очередь у туалета уменьшилась наполовину, но теперь там стоит группа туристов с огромной величины и численности сумками и баулами, и это производит впечатление, будто очередь не поредела, а возросла.
  Люди с площадки-подиума степенно расходятся: а ведь именно там теперь самая тень, и, должно быть, лучшего укрытия от палящего солнца в пределах сквера нет, от чего создаётся впечатление, что у них только что окончилось совещание. Небо постепенно, еле заметно, но беспрерывно тускнеет, становясь из ярко-голубого выцветше-голубым, как потрёпанная на ветру моряцкая рубаха. Где-то очень громко начинает играть музыка, потом резко обрывается, и кажется, что от неподвижности воздуха некоторые звуки её ещё висят, время от времени снова повторяясь, и что сквер впитывает в себя эти отставшие звуки, потом их - порциями - выпуская и выпуская.
  Мужчина с газетой и с крошками для голубей поднимается и, отряхнув газету, сложив её, медленно удаляется, пропадая в колеблющемся, расплавленном воздухе. Сзади, за спиной у сидящих, на Дерибасовской, видимо, начали продавать морожено, и оттуда доносятся возгласы неподвижно стоящих людей. По дорожке медленно, чеканным шагом, марширует морской офицер, исчезая за поворотом. Две цыганки снова появляются в просвете аллеи и, что-то темпераментно обсудив, помогая себе руками, исчезают направо. На скамейке справа появляется молодая матрона с непроницаемым лицом, на треть закрытым фирменными очками с тонированными стеклами, за которыми её взгляд угадывается, как будто лежит обесцвеченным на поверхности стекол. Что-то в её лице и позе настораживает, однако, аккуратность и опрятность её одежды как по волшебству снимают это ощущение, заставляя снова скользнуть взглядом по её лицу, снова насторожиться - и снова расслабиться от её собранности и аккуратности. Она держит руки на сумочке, а рядом с ней, словно не замечая её присутствия, расселся здоровенный толстяк.
  Кинотеатр сзади, на той же Дерибасовской, концертная площадка во дворе, площадка-возвышенность тут, в сквере - всё это нагревается, нагревается, и - кажется - разогрелось до такой степени, что скоро взмоет вверх - и полетит, как наполнившийся тёплым воздухом аэростат.
  Невидимые часы в головах у всех отбивают, отстукивают время, вызывая к жизни тот шелковистый, бархатный свет, который откуда-то появляется в такую пору - словно прозрачными шторами задёрнули окна; мягкость воздуха может утомлять, но она никогда не надоедает, умудряясь оставаться всегда новой и делая всё вокруг теплее и доверительней. Небо над сквером - огромный циферблат над головой - передвигает свои небесные стрелки, заставляя их плясать, и с той же колоссальной неповоротливостью-медлительностью охватывает всё пространство космическим масштабом.
  У парня с книгой - то ли от жары, то ли от беспрерывного чтения - возникает в голове метафора, вызванная (не исключено) той подавленностью, какую он всегда испытывал от вида потрясающего огромом небесного шатра: "Эта скамейка - как жизнь. Одни приходят, другие уходят, третьи проскальзывают мимо... Возраст и пол - только это нас различает. Больше ничего не существует. Ни богатства, ни физической формы недостаточно, чтобы абстрагироваться от этих двух констант. Мы вынуждены находиться в одном жизненном континууме, но безмерно далеки друг от друга. Ничем не поможем друг другу, и каждый из нас приходит и уходит отдельно. Деля друг с другом жизнь, эту скамейку, мы парализованы ощущением временности, и потому никогда ничему не научимся и ничего не достигнем. Сколько бы людей не вставали с неё, скамейка никогда не изменится. И контроля над тем, кто будет сидеть на ней через час, не существует..."
  Эти мысли никого не волнуют, никто их не слышит. И открывается, как дверца, предчувствие вечера, хотя жара ни на пол градуса не спала.
  Это тикают синхронно в головах у всех часы жизни...
  Июль - август, 1979 года. Одесса
-----------------------


  ОТ АВТОРА:
  Тут: продолжение темы, начатой "Выбором" и другими ранними рассказами. Появляясь на свет, человек уже мёртв: немедленно вслед за рождением стартует умирание. Все человеческие существа - на улицах, на скамейках, в квартирах - ходячие трупы, разлагающиеся в движении, различающиеся лишь тем, на какой стадии умирания каждый из них находится; и какого он пола.
  Все эти многочисленные повторения одних и тех же характеристик-эпитетов (мужчина, женщина, парень, девушка, старик, старуха (как будто нельзя было написать "голубоглазый брюнет", или "продавец", или "пьянчужка"): не случайная тавтология, а служат всё той же единственной цели. Подчеркнуть ограниченность человеческого существования, его беспомощность и безысходность. Так же, как у Сорокина, тут подчёркнута принадлежность к одной "очереди" и отличие одного человека от другого исключительно в зависимости от места в ней. Впервые Сорокина я стал читать в 2002-м году, а до того никогда не читал. Единственный его рассказ, брошенный на середине - "Заседание завкома" - в свое время не произвёл на меня впечатления, и сорокинское творчество оказалось для меня на многие годы terra incognita.
  У Сорокина задействована иудейская концепция времени. Люди не видят будущего, они его не знают. Поэтому их взгляд обращен в прошлое. Они всматриваются в него с теплотой и с надеждой. Сзади, из будущего, на них надвигается Смерть. Очередь - это модель соизмерения реки жизни с рекой времени. Стоящие в очереди лицом обращены к прилавку, но своим внутренним взором - в обратную сторону. Именно так мы их и представляем в рассказе Сорокина. Все иллюзорные интересы вокруг очереди только скрывают суровую и трагичную правду очереди, её фатализм, её безысходность.
  Концепция скамейки по сути иная. Тут препарируется похожий феномен, но, кроме него, ещё и феномен круга общения. В этот круг (на скамейку) попадают совершенно случайные люди; их композиция, сочетание - всё время меняются. Круг общения - это и есть жизнь, в которую непредсказуемо вталкиваются те или иные индивидуумы, пролетая перед глазами живущего. Никаких прочных контактов, никаких долговременных связей, никакого прогноза: все смертны, и час смерти выпадает случайно, непредсказуемо. В отличие от рассуждений Булгакова, этот феномен не рассматривается тут в индивидуальном приложении, а раскрывается во всей своей множественности, во всём своем многообразии, то есть - тотально.
  Атмосфера Одессы (где я провел целое лето - приехав на работу в филармонию, где случился пожар (и работа сорвалась), а потом устроившись в ресторан музыкантом), южного курортного города и порта, бесцельность и праздность подавляющего большинства людей - подчеркивают выраженные в этом рассказе постулаты. Витиеватость одесской речи, бытование сложных, семантически странных комплексов - отражены в нём.
______________________
=======================================
______________________
Copyright © Lev Gunin  
=============================





























КОММЕНТАРИИ К ТЕКСТАМ




  ТРЕУГОЛЬНИК

      Этот рассказ отражает иммиграционную драму автора, который прибыл в Канаду вместе с семьёй в ноябре 1994 года из страны, куда его доставили насильно из Варшавы, после депортации из СССР. Вместо Польши (второй родной язык автора - польский) или Германии (Гунины бегло говорили по-немецки), он оказался на Ближнем Востоке, откуда удалось вырваться с косвенной помощью Международной Амнистии. С 1994 по 2001 год семья жила без вида на жительство, без какого-либо гражданства (в статусе апатридов), без прав, преследуемая иммиграционными чиновниками, действовавшими в интересах одного ближневосточного государства.
      Тут возникает и широкая картина разделения людей и барьеров между государствами, ещё более мрачных и монументальных, чем недавно павшая тогда Берлинская Стена.
      Лидеры Запада, на словах ратовавшие за демонтаж стен и перегородок, на деле создали ещё больше социальных, межгосударственных и прочих разделительных барьеров, чем существовавший до 1990-1991 года "социалистический лагерь". Свобода самовыражения, манифестаций, и "права" человека рухнули на Западе вместе с Берлинской Стеной (на место которой пришли другие стены).
      Но это лишь внешняя канва, фон рассказа. Его основная тема: тоска по идеалу, невозможность земного счастья, недостижимость единения душ. Виртуозность представления совершенно разных по характеру персонажей, мастерство передачи их неповторимых индивидуальностей служат инструментом для изображения порочного круга человеческих отношений, из которых нет выхода. Не правительства, не государства, не политики и не кучка "плохих людей" создали этот трагический треугольник. Наоборот, минуту свободы и суррогата демократии снова и снова сменяет вечность несвободы (тюрьмы) именно потому, что идеалу нет места в человеческом обществе и в качестве идеальной личности (Варя не может существовать среди "нормальных людей"), и в качестве идеальной любви (пусть Варя и Вениамин любят друг друга, в борьбе за Веню побеждает меркантильная Ирина, а, может быть, даже не Ирина, а жестокость иммиграционных ведомств, разделивших Вениамина, отца ребёнка, с Ириной и их дочерью).
      Точно так же, как недостижимо идеальное общество и государство, недостижима мечта о великой красоте и о великой любви: несколько дней или месяцев сказки сменяет вечность будней, так же, как минуту свободы сменяют века тюрьмы... 

1. roommates – девушки, совместно снимающие квартиру.
2. landed immigrant – официальный статус иммигранта в Канаде.
3. "Гостинка" - Гостинный Двор на Невском проспекте.
4. che pazzia - какое безумие! (итальянский)
5. Ганс Гукебайн: Und dieser Fritz, wie alle Knaben, Will einen Raben gerne haben. Ганс Гукебайн: ворон, главный персонаж книжки стихов с картинками известного немецкого поэта и художника 2-й половины XIX века, Вильгельма Буша. Прототип будущих американских комиксов, эта книжка пользовалась в то время огромной популярностью. Фраза Und dieser Fritz, wie alle Knaben, Will einen Raben gerne haben означает:
И Фриц - он как любой мальчонка,
С охотой взял бы воронёнка.
(Перевод с немецкого - автора рассказа, Льва Гунина).
6. Иль де Сер: неверная звуковая передача французского названия L';le des s;urs. (Остров Сестёр, район Монреаля на одном из островов реки Св. Лаврентия).
7. Принес ли тебе электронный гонец свежайшее "послание с Понта"? - намёк на Метаморфозы Овидия, депортированного Римом на Чёрное море (на Понт).
    Одесса как раз и стоит на берегу Чёрного моря.


 

  МЕТРОПОЛИС

 
           Совместное произведение Михаила Гунина (дальний родственник Льва:
компьютерный инженер и дизайнер, поэт, переводчик и предприниматель) и Льва Гунина, МЕТРОПОЛИС отражает восприятие природы, Города и человеческого общества через ракурс приёма персонификации.
           Жевательный, глотательный, и прочие рефлексы присущи не только живым существам, но и городам и обществу в целом. Всё, что происходит - случается не по нашей воле, а по законам физиологической жизнедеятельности этих мегалических организмов. Эта насмешка природы (мироздания) над нами питает мрачный сарказм первой части Метрополиса и описание его "физиологических" "красот" во второй.

Сознательный отказ от подробных комментариев к этому рассказу соответствует его природе и ориентированию на определённый круг читателей.




СНЫ ПРОФЕССОРА ГОЛЬЦА

1. Holz – древесина, деревянный.
2. [1] Л. Лейзеров - старший друг автора, замечательный инженер-конструктор и мыслитель, безвременно ушедший из жизни.
3. [2] Этому рассказу "повредила" аллюзия на сюжет Кафки. Некоторые читатели с апломбом указывали на мнимое сходство. На самом  деле автор не читал иных вещей австрийского миниатюриста, кроме "Процесса", "Приговора" и "Адвоката". Хвастаться тут особо нечем, но это так. Во всей литературе нет ни одного произведения, которое нельзя "уличить" в сходстве с каким-либо другим. Разница лишь в имени. Так зачем же ходить по проторенным дорожкам, следуя императиву "must read", и лишая себя неповторимости? С другой стороны, многие другие читатели пишут автору, что мнимое сходство с Кафкой полностью надумано, и свидетельствует об отсутствии логики у тех, кто его "замечает". Или о присутствии не мотивированной литературой вражды. Действительно, метафорическое изображение того или иного героя в виде животного (классический пример: сюжеты Лафонтена в переводах Крылова): это не изобретение Кафки, но форма речи, один из литературных приёмов. Перерождение предрасположенного человека в чудовище с помощью мистической силы Денег и Власти: это эзотерический процесс трансформации реальности токсическими парами Зазеркалья. Но и тут нет ничего общего с Кафкой: Кибрич ни в кого не превращается, но, скорее, превращает и сливается с чем-то. Это трёхмерное пространство, в котором природа явлений и объектов меняется и трансформируется на атомистическом уровне. 
4. [4] Несмотря на то, что формально прообразом рассказа был Кебич --директор огромного машиностроительного завода имени Кирова в Минске, Председатель Совета Министров, Второй Секретарь Минского Горкома КПСС, один из секретарей ЦК, и (на короткое время) глава Республики Беларусь (конфиденциальные (даже секретные) сведения о жизни которого по ряду случайностей стали достоянием автора), - не стоит видеть Кибриче реального Кебича. Это, скорее, собирательный образ.
5. [5] Или, может быть, это вселенское Зло, разбухнув и разросшись до последней степени, научилось - на грани гибели всего (и зазеркалья, и не-зазеркалья) - манипулировать любым сознанием, любой личностью, любым человеческим "я"? а самых несгибаемых научилось убивать моментально?



СКАМЕЙКА


1. Этот рассказ был написан с натуры, в Одессе.
2. Дерибасовская – центральная улица Одессы, проходящая мимо оперного театра.
3. Ким цу гейн – на украинском диалекте идиша: приходите.
4. Ан ойделе менч – на украинском диалекте идиш: благородный, хороший человек.
5. Ир вильт гойн цугейн цу им – Вы хотите подойти к нему? (на том же жаргоне).
6. Приморский бульвар: пешеходная аллея над набережной со скамейками, место, где в ту эпоху предлагали себя элитные проститутки.





[Комментарии были составлены самим автором рассказов (Львом Гуниным) и обработаны поэтом и переводчиком, дальним родственников автора - Михаилом Гуниным.]
КРАТКИЕ СВЕДЕНИЯ ОБ АВТОРЕ

Лев Гунин (1955 года рождения) - профессиональный музыкант и преподаватель. Литературной деятельностью занимается с юных лет. Автор повестей и рассказов, 12-ти романов, поэтических циклов, книг стихов и поэм, пьес и сценариев. В писательских кругах известен как литературный критик, работы которого опубликованы в книгах, газетах и журналах. Известен и как переводчик с польского, немецкого, французского, итальянского и английского языков. Перевёл книгу стихов Ярослава Ивашкевича; сказки Роберта Стиллера; почти все поэмы Джима Моррисона (в соавторстве с М. Гуниным); совместно с Фараем Леонидовым издал книгу избранных переводов Эзры Паунда, в том числе несколько кантос.
Его индивидуальная стилистика впитала особенности бытования русского языка в Беларуси, неповторимые жанровые колориты и традиции. Ранние рассказы основаны на сюжетах из местной жизни, описывают города республики, её пейзажи и быт.
Другие отражают многочисленные путешествия, записки и наблюдения. Особое место занимает Петербург, где автору довелось часто бывать и жить. Неоднократно наведывался в Москву, где как-то провёл почти год. Есть рассказы и циклы стихотворений, посвящённые Минску, Одессе, Могилёву, Вильнюсу, Гродно, Бресту (тут окончил музыкальное училище), Тбилиси, Риге, Парижу, Варшаве, Берлину. В этих и др. городах и странах побывал не как турист, что позволило увидеть "изнанку жизни", запечатлеть уникальный личный опыт.
Работал преподавателем в музыкальной школе, руководителем художественной самодеятельности, музыкантом в ресторанах и кафе, выезжал на гастроли с рок-группами. Наиболее длительное и плодотворное сотрудничество связывало его с известными в Беларуси музыкантами Михаилом Карасёвым (Карасём) и Юрием Мищенко (Шлангом). Гастрольные поездки и своеобразная музыкальная среда (академ. и поп-рок-сцена) давали пищу и стимул рассказам. Трагическая смерть брата Виталия, талантливого художника и разностороннего человека, повлекла за собой тяжёлый психологический и духовный кризис, негативно отразившийся на процессе художественной эволюции. 
В первой половине 1991 г. Лев Михайлович вынужден был покинуть родную Беларусь, СССР - и переехать в Варшаву, где он и его близкие планировали остаться. Однако, не по своей воле они (Лев, его мать, жена и две дочери) оказались на Ближнем Востоке. Целых три года (в течение которых делались безуспешные попытки вернуться в Беларусь или Польшу) "выпали" из творчества: за это время не написано ни одного литературного произведения. Тем не менее, и эти впечатления позже нашли отражение в разножанровых текстах. Рассказ "Патриотка" был задуман и схематично "расчерчен" (составлен план) именно в те годы. Изучение двух семитских языков (в том числе арабского) - зачлось в достижения тех лет.
Бегство с Ближнего Востока удалось лишь за океан, и беглецы оказались в Квебеке (французская часть Канады). Привязанность к Монреалю можно охарактеризовать как "любовь с первого взгляда". С 1994 г. Лев Михайлович безвыездно (с выездом имеются проблемы) проживает в Квебеке. Тут самостоятельно изучил компьютер, работал зав. компьютерным отделом телефонной компании, тестером военно-прикладных программ; ночным аудитором; аккомпаниатором; преподавателем фортепиано в элитном колледже; разносчиком прессы; в телемаркетинге (продажа французских и английских газет населению); был хористом в широко известном хоре Сан-Лоран (дирижёр: Айвон Эдвардс), участвовал в концертах с Монреальским Симфоническим оркестром (дирижёр: Шарль Детуа), и т.д.
В Монреале много лет сотрудничает с местными музыкантами: инструменталистами и вокалистами; записал несколько альбомов своих песен; участвовал в четырёх монреальских фестивалях; выступал в концертах и с концертами; получал отличительные знаки и награды. Воспитал двух дочерей, таких же разносторонних: старшая окончила элитный колледж по кл. фортепиано и музыкальное отделение университета, затем: переводческий факультет; младшая - балерина и психолог.
С Монреалем связано продолжение литературного и музыкального творчества. Тут написаны, отредактированы, или закончены десятки произведений. В них отражена особая концепция автора, которую можно назвать "эзотерический историзм". Гунин: автор обширных и хорошо документированных работ по Великому княжеству Литовскому (см. ссылки сетевых энциклопедий). Вероятно, его деятельность как историка как-то перекликается с литературной манерой.
Активный член литературной среды, связан (или был связан) дружбой, творческим сотрудничеством, публикациями, знакомством или полемикой с Андреем Вознесенским, Владимиром Батшевым, Ноамом Чомским, Никитой Михалковым, Павлом Мацкевичем, Ю. Мориц, Борисом Стругацким, Е. Боннэр, Новодворской, Сергеем Саканским, Владимиром Сорокиным, Дмитрием Быковым, Григорием Свирским, Фараем Леонидовым, Олегом Асиновским, Евгением Алмаевым, Владимиром Антроповым, Ларисой Бабиенко, Юрием Белянским,  Борисом Ермолаевым, Кареном Джангировым, Мигелем Ламиэлем, Джоном Брайантом (Бёрдманом), Дэйвидом Дюком, Мишелем Хоссудовским, Агнешкой Домбровской, Савелием Кашницким, Даном Дорфманом, Исраэлем Шамиром, Сергеем Баландиным, Мани Саедом, Карен Ла Роза, Владимиром Податевым, Ольгой Погодиной, Екатериной Шварц,  и др. литераторами и общественными деятелями. 
Автор предлагаемых вниманию читателей рассказов: разносторонняя личность. Он полиглот, талантливый пианист, одарённый фотограф и создатель музыкальных видеороликов, тонкий переводчик, признанный историк (специалист по ВКЛ), знаток древних языков. Он коллекционер; музыковед; литературный критик; композитор (автор сочинений в жанрах инструментальной, симфонической, вокальной, хоровой и электронной музыки); философ; полит. журналист; автор политико-исторических работ.
О том, какая из его ипостасей наиболее яркая: судить читателям.
А. М. Левицкий