Избранные рассказы, ТОМ 2-й

Лев Михайлович Гунин
ИЗБРАННЫЕ РАССКАЗЫ




Во второй книге избранных рассказов (и повестей) Л. М. Гунина, охватывающих обширный период его творчества, представлены три рассказа.
Отредактированные в период с 1995 по 1999 (2002) год, рассказы этого автора, при всей спорности подобного утверждения, могут претендовать на статус «нового направления», отражающего уникальный «индивидуальный стилизм».
На фоне «авангардности» мышления автора, его проза, возможно, один из редких (если не единственный) удачных примеров попытки окончить «распад времён», связав дореволюционную русскую литературу с её современным бытованием.



© Л.М. Гунин, 1980 – 2000 (2012);
© Парвин Альмазуки, заглавное фото, 1999;
© Лев Гунин, дизайн обложки, 2012;
© Л. М. Гунин, художественное оформление, 2012.



ISBN: 9780463262443






All rights reserved. No part of this publication may be reproduced or transmitted in any form or by any means electronic or mechanical, including photocopy, recording, or any information storage and retrieval system, without permission in writing from both the copyright owner and the publisher.
Requests for permission to make copies of any part of this work should be e-mailed to author.
















СОДЕРЖАНИЕ
 
   
     ОБ АВТОРЕ
   АВТОР И ЕГО РАССКАЗЫ
  
ПЕТЕРБУРГ
ЗАПИСКИ ЛЫСОГО ЧЕЛОВЕКА
РАЗМЫШЛЕНИЯ У ОКНА
 
КРАТКИЕ СВЕДЕНИЯ ОБ АВТОРЕ




















ОБ АВТОРЕ
       Это произведение открывает серию публикаций избранных рассказов одного из самых необычных писателей современности – Льва Гунина.
       Он не только особенный автор, но и человек с необычной судьбой.
       В 9-м классе школы совершенно случайно и без всякого основания попадает в поле зрения "гиен" из партаппарата и "органов", и с того момента начинается жестокая травля. Молодой человек принимает вызов, в одиночку идёт на неравную дуэль с нечестными сотрудниками КГБ.
       Не являясь частью диссидентского движения и не поддерживая преклонения перед Западом, он вёл свою собственную игру, по своим собственным правилам и понятиям. Будучи скромным педагогом детской музыкальной школы и ресторанным музыкантом, добывал информацию, какую затруднялись получить даже сотрудники местных силовых органов или иностранные разведки. Достаточно сказать, что Лев Михайлович составил обширный справочник руководителей и сотрудников горкома и горисполкома, КГБ и милиции, директоров школ и руководителей местных предприятий Бобруйска и Минска, с указанием адресов и номеров телефонов, номеров служебных и личных машин, имён секретарш и любовниц. Это беспрецедентный случай за всю историю СССР, страны, где засекречено было всё, не говоря уже об адресах и телефонах должностных лиц и сотрудников КГБ.
       Этот уникум знал коды так называемых военных "вертушек" и другие секретные коды для бесплатных звонков за границу и по межгороду; собрал буквально "тонны" всякой засекреченной информации. Он не извлекал из этих сведений никакой личной выгоды, ни с кем не делился ими. В последние годы существования СССР Лев Михайлович был уже связан со многими известными деятелями, такими, как супруга Сахарова Елена Боннэр, Валерий Сендеров, Владимир Батшев, и др. Не будучи членом НТС, он оказывал известное влияние на руководство Народно-Трудового Союза, участвовал в легендарном съезде НТС в Санкт-Петербурге. Представитель НТС в Париже и легендарной семьи, Борис Георгиевич Миллер, стал его старшим другом, опекал его в Париже, выделил среди других в Петербурге, и даже приезжал к нему (вместе с женой, известной переводчицей и литератором) в Бобруйск.
       В те годы Лев встречался с корреспондентами зарубежных газет (таких, как Chicago Tribune и New-York Times), с заместителями послов Великобритании, США и ФРГ (Дарья Артуровна Фейн, и др.), со специальным посланником американского президента, Николаем Петри. Этим людям он не выдавал никакой секретной информации, не предавал национальных интересов страны, в которой родился и жил. В беседах с ними он неизменно заводил речь о подрывной деятельности одного карликового государства, действующего (по его мнению) против интересов как СССР, так и Запада. Он пытался обратить их внимание на диверсии и провокации спецслужб этого мини-государства на советской территории, но неизменно натыкался на глухую стену "непонимания". Та же реакция высших советских руководителей (с которыми удалось наладить телефонную связь) натолкнула Льва Михайловича на догадку о международном межгосударственно-корпоративном сговоре, о котором, по-видимому, знали настоящие патриоты России и советских республик, Франции, Польши, Германии, и США. Если бы таких патриотов не было в правительствах и силовых органах СССР и других стран, то уникальные "шалости" Льва Гунина обошлись бы ему, вероятно, гораздо дороже. Более того, национальные интересы даже того самого мини-государства, о котором шла речь, по идее, вступают в противоречие с его же ролью как важнейшего плацдарма упомянутого мирового заговора, со всеми соответствующими выводами.
       Лишь через пятнадцать лет после развала СССР, когда это уже не могло никому и нечему повредить, Лев Михайлович вбросил в Интернет часть собранной в советское время информации, и опубликовал в Сети свой двухтомник Кто Есть Кто в Бобруйске, с подробными сведениями об элите города прошедшей эпохи, об авторитетах и видных фигурах уголовного мира и дельцах теневой экономики, о руководителях предприятий и ведомств, о высших должностных лицах и сотрудниках КГБ.
 
       Лев Михайлович составил Антологию русскоязычной поэзии Бобруйска 1970-1980-х, с добавлением стихов связанных с Бобруйском авторов из Минска, Бреста и Гродно.
 
       Одной из главных целей той же международной клики было (и остаётся) уничтожение традиционных религий, исторически сложившегося общества (в первую очередь - традиционной семьи), и всего культурно-исторического наследия, начиная с архитектуры. Отсюда иррациональные и не объясняемые никакими "причинами" (даже "борьбой с религией") варварские разрушения церквей и в целом исторической архитектуры. Бесценные памятники были разрушены в Москве и в других городах СССР (в первую очередь – в Беларуси и на Украине, где уничтожено почти всё!). По той же схеме и с тем же остервенением методично уничтожалось наследие прошлых веков в главных городах США. (Сегодня разрушительство уже захватило пол-Европы, Ближний Восток и Канаду. Ни одна цивилизация не разрушает себя саму. Это дело рук невидимых врагов, интригами и террором захвативших главные рычаги). В период жизни в СССР, Лев Гунин пытался противодействовать варварскому сносу целых кварталов в городах Белоруссии, в первую очередь: в Бобруйске. Не случайно именно эта его деятельность вызвала наибольшую злобу могущественных сил и самую интенсивную травлю, вплоть до фактической депортации из СССР.
       Получив известные гарантии от иммиграционных властей 2-х западноевропейских стран, Лев Михайлович был вынужден выехать с семьёй к родственникам и друзьям в Польшу, где планировал остаться, либо перебраться в ФРГ. Однако кому-то очень не хотелось, чтобы он задержался в Европе… Гунины были по факту похищены и силой доставлены на Ближний Восток, откуда удалось вырваться лишь через три с половиной года, не без косвенной помощи Международной Амнистии.
 
       Оказавшись в Квебеке, Лев Михайлович не стал марионеткой властей и спецслужб Запада, не вписался в общество двойных стандартов и лицемерия. Его открытые и прямые высказывания, и отказ от лживых показаний в Иммиграции привели и тут (где самая невинная  критика "неприкасаемого"-неподсудного мини-государства [см. выше] – и ты уже в чёрном списке) к злобной травле. В нарушение международных законов об апатридах, его и членов его семьи около 10 лет держали без какого-либо гражданства, что разрушило все перспективы на лучшее будущее и достойную жизнь. Вопреки владению в совершенстве английским языком и быстрому освоению французского, перед ним искусственно закрыли все двери.
       Серьёзный музыкант высокого уровня, прекрасный педагог, неплохой фотограф и программист-любитель, эксперт по компьютерным технологиям, человек с множеством других знаний - Лев Михайлович оказался в плену заколдованного круга прозябания. Престижные работы в начальный период жизни в Монреале, участие в музыкальных фестивалях, и допущение его к другим – позже наглухо захлопнувшимся – возможностям имели место вопреки установке властей, исключительно за счёт помощи "упрямых", благородных и честных канадских граждан, отважно вставших на защиту несправедливо пинаемого талантливого человека. Но и тогда, на фоне гонений со стороны иммиграционного ведомства, все эти достижения не значили ровным счётом ничего.  Ни участие в известных музыкальных коллективах, ни интересная работа не могли рассеять кошмар репрессий силовых структур. Вся зарплата Льва Михайловича уходила тогда на оплату иммиграционных процедур и адвокатов. А после того, как в начале 2000-ных в Канаде произошёл негласный реакционный переворот, частная инициатива ради помощи и спасения таких преследуемых праведников, как Лев Гунин, стала либо слишком опасна, либо невозможна по определению.
       Вопреки получению канадского гражданства, он так и остался "невыездным", не имея возможности посетить родную Беларусь, могилы родных и близких. С 2004 года живёт под негласным домашним арестом, и, стоит ему выйти за пределы некой воображаемой границы (ближайших кварталов, своего района), как его задерживает и допрашивает полиция, и возвращает домой.
 
       С 2001 года стартовала травля в медицинских учреждениях Монреаля. Иммиграционное ведомство сфальсифицировало флюорографию, чтобы, под предлогом мнимого "туберкулёза", силой упрятать на принудительное "лечение" в закрытое инфекционное отделение, и, одновременно, заблокировать получение гражданства. (Только вмешательство честных врачей и ООН сорвали планы моральных уродов). Анализы, сделанные в местных лабораториях, систематически пропадают; ему отказывают в медицинской помощи; охранники и полиция демонстративно и с вызовом сопровождают до дверей больниц и обратно, цепляются и третируют. Несколько раз в кабинетах поликлиник и в отделениях Скорой Помощи местных больниц отказывались лечить травмы, полученные в результате нападения "хулиганов". Приёмные (триажные) медсёстры неоднократно устраивали преступные провокации. Даже тогда, когда его сбили машиной, его не стали лечить, и - в резкой форме - отказались направить на УЗИ повреждённых сосудов. Когда, вопреки медицинской администрации, УЗИ всё-таки сделали, и выявился травматический тромбоз, лечения и дальнейшего наблюдения врачей (follow-ups) всё равно не предоставили, тем самым обрекая на смертельный риск попадания одного из тромбов в сосуды головного мозга или сердца, и на нечеловеческие пытки жуткой болью. Чуть ли не 3 месяца пострадавший был прикован к постели, и встал на ноги лишь благодаря настойчивому самоотверженному самолечению, с использованием нестандартного подхода и не конвенциональных методов. Но угроза рецидива не исключена. Не предоставив лечения, умышленно заложили долговременную бомбу с часовым механизмом.
 
       К 2016 году десятки (если не сотни) задержаний и допросов полиции, и отказ в элементарных анализах, антибиотиках и диагностических процедурах, окончательно подорвали его здоровье, осложнениями раздув незначительные проблемы до масштабов катастрофы. Один из врачей косвенно признался в том, что намеренно подрывал здоровье Гунина: тот, мол, виноват в финансовых потерях этого эскулапа и, заодно, канадской казны. Разве это не отдалённые последствия канонады периода конфликта с иммиграционным ведомством, и не месть за устные высказывания и за критику неподсудного мини-государства?
 
       На целый год жизнь Льва Гунина превратилась в ад. И, если бы его не спас врач, в силу своего происхождения и принадлежности к "не титульным" группам, по определению не состоящий в силовой "тусовке", и, если бы Лев Михайлович не обратился в больницу за пределами Монреаля, его бы так и угробили.
       Этой катастрофе сопутствовала трагедия резкого изменения внешности, иллюстрацией которой может служить пример другого преследуемого: Юлиана Ассанджа.
       После нескольких кризисных моментов и чудовищных происшествий в отделениях Скорой Помощи, серии вспышек опасных инфекций и трёх операций, его жизнь висит на волоске, напрямую завися от прекращения травли. Но нет и близко указаний на то, что наблюдение полиции за ним прекращено, что слежка снята, и что ему позволят спокойно зализывать раны. Его продолжают искусственно изолировать и, одновременно, окружать стукачами; его телефонная линия и Интернет систематически отключается; ему перекрывают любые возможности заработка.
       Эпохи, когда борьба идей и мнений проходит в рамках джентльменских соглашений, и когда тот, кто наступил кому-то на больную мозоль, не получает гирей по затылку, измеряются всего лишь годами или десятилетиями.
       А этот человек умудрился разозлить опасных змей даже в такую эпоху.
       Что уж говорить о глобальном наступлении реакции после 2001 года: когда на каждого, кто приходится не ко двору, спускают всех собак?

       Тем временем варварское разрушение Монреаля – города, который Лев Гунин полюбил с первого взгляда, - вступило в свою наиболее оголтелую, злокачественную фазу. Антихристианские, антиклерикальные и антиевропейские устремления всецело подчинённых тайным организациям, интересам карликового государства и доктрине "Нового Мирового Порядка" местных и федеральных кругов привели к сносу десятков старых церквей, среди которых были монументальные памятники прошлого неописуемой красоты, к исчезновению целых кварталов и даже огромных районов с исторической застройкой, фактически – целых городов (до того, как они влились в Монреаль): таких, как Ville-Marie, Pointe-St.-Charles, St.-Henry, LaSalle, Griffintown, и т.д. Была разрушена вся дававшая вдохновение и стимул к существованию жизненная среда, подрывая устойчивость внутреннего мира (и, соответственно – здоровье) тысяч монреальцев. Репрессии против всех, кто осмелился встать на пути экскаваторов и тракторов разрушителей, коснулись и Гунина, тем самым повторяя и копируя "бобруйскую модель". 
 
       Трудно не согласиться с тем, что автор, продолжавший в подобных обстоятельствах интенсивно заниматься творчеством и вложивший столько напряжённого труда в создание достойных самого взыскательного читателя произведений – совершил подвиг.
 
           

АВТОР И ЕГО РАССКАЗЫ

I
               Несколько критических работ, посвящённых своеобразной манере и литературно-философской концепции Льва Гунина, сосредотачиваются на исторических моделях и параллелях, литературных предшественниках и влияниях, и на социально-общественном резонансе вокруг этого – ни на кого не похожего – автора.
               Расщепление категориальных сущностей-единиц в обход дихотомической основы подметил один из критиков, усмотревший в «волшебном зеркале» прозы Льва Гунина ретроверсийные построения по принципу законов обратной связи (И. В. Лупов. «На стыках иллюзионизма. О прозе Л. М. Гунина»).
               Этот критик замечает, что разрешение диссонансной напряжённости дихотомичности монад не просто отрицается у Гунина, но оспаривается на уровне альтернативных законов. Его героями, их поступками и связью событий управляет не формальная логика, и даже не кафкианская внешняя «антилогичность», но «целая вселенная иных, не осознаваемых нами, законов» (конец цитаты).
               Если классическая диалектическая модель придерживается схемы, по которой «Движение и развитие в природе, обществе и мышлении обусловлено раздвоением единого на взаимопроникающие противоположности и разрешение возникающих противоречий между ними через борьбу» (И. Ф. Зубков. Курс диалектического материализма. Москва, Издательство Университета Дружбы Народов, 1990.], то ход развития наших мыслей и мотивация поступков у Гунина частично основаны на синкретной логике (И. В. Лупов).
               Орлицкий прослеживает историчность , заложенную в качестве фундамента-основы источников, из которых возникли такие произведения, как Петербург, Записки Лысого Человека, или Парижская любовь:
               «Если XIX век потрясал запоздалым триумфом героического, то следующее за ним столетие дебютировало манифестом антигероя. Уже Ubermensch Ницше с точки зрения тогдашнего societe actuel воспринимался untermensch’ем, поправшим рыцарский (героический) постулат. Апофеоз героического у Ницше: это лента Мебиуса архетипа, завершение его конечной логической эволюции (finale mortalis). Характерно, что не сам герой, но пьедестал, фон его высших деяний (война) - развенчан Мандельштамом и Ремарком. Стержневой персонаж Владимира Набокова, Аполлинера, Франца Кафки, Патрика Зускинда: типический антигерой, не снисходящий до критики своей полярности из-за ее тотального опошления (mauvais ton!).» (Орлицкий, Клемент Николаевич, «Альтернативная составляющая, или глобальный анти-герой», 2011).
               «Интересная деталь. – продолжает тот же критик. - На том, раннем, этапе новый heros сосуществовал с положительным типом (антагонистом), подававшимся как несомненно полезный и состоявшийся (позитивный) характер. Судья, Полицейский, Бургомистр, Полковник, Губернатор подавляли своей адекватностью, но, вопреки отсутствию в их адрес какой-либо критики, пугали, отталкивали».
               «За пределами философии, искусства и литературы такое сосуществование продолжалось (уже в XXI веке), противопоставляя отщепенцам-художникам квакеров и банкиров, руководителей спецслужб, политиков, генералов, тюремщиков, палачей. Претендуя (вслед за Ницше) на упразднение шкалы нравственных ценностей, культурологический мейнстрим на самом деле уцепился за альтернативную шкалу, пусть лишь подразумеваемую. Практика неназывания породила ее изуродованную тень, в черни каковой прячутся аферисты и манипуляторы, главы профанативных музеев, обласканные властью модные критики, советники президентов и лауреаты престижных премий. Еще более исковерканная проекция той же тени отражена в кривом зеркале политики, где образ антигероя становится образом маленького человека, ефрейтора с характерной челкой или президента с лицом дебила (словно в доказательство того, что и макака может управлять государством), уже без всякой связки с антитезой.»
               «Такой этический дуализм в форме расщепления морали мог существовать бесконечно, вплоть до «конца цивилизации», если б не... Впрочем, и без этого НЕ эра пост-героя есть и будет, поскольку знак препинания (запятая или многоточие) состоялся в единственном экземпляре, не поддающемся тиражированию, рациональному осмыслению. Гунина нельзя воссоздать, как нельзя воссоздать инопланетный космолет со всем его персоналом; ему нельзя подражать, как нельзя подражать всему, что не удается рационально осмыслить. Только ему, единственному, выпало совместить в себе антигероя с анти-антигероем, что не удавалось никогда и никому (...)».
               «Еще один парадокс: при всех издержках авторского великовозрастного бунтарства, если и существует визитная карточка нашего времени – это рассказы и романы Гунина. В них самый нерв эпохи, ее неприкрытая суть».
               «В прозе малых и средних форм он не успевает разогнаться для удара о стену головой, оставляя на беговой дорожке чистого листа достаточно цельные, отточенные тексты. И вдруг – совершенно ошеломительный вопрос: что считать его авторскими текстами? По утверждению его адвокатов, десятки (или сотни) версий рассказов генерированы недругами, вслед за которыми почин подхватила толпа. Сформировался целый народный жанр, своеобразная гуниана. Знатоки сообщают, что единственное собрание подлинников находится на сетевом портале Сергея Баландина; но странно: ни в одной из крупнейших электронных библиотек (либрусек и прочих) этих подлинников не отыщешь. Вместо них там размещены карикатуры на его рассказы и романы: то ли древние докомпьютерные версии, то ли искусственно составленные пародии. Не будем гадать, по каким законам на запрос о его поэзии Гугл впереди всех 26 тысяч файлов выплевывает «Стихи в прозе» – письмо безумной девушки из рассказа «Треугольник», составленное (по сюжету рассказа) в психбольнице; или какими тегами в исходнике заставили Яндекс и Гугл вместо ссылок на подлинники у Баландина отсылать на страницы растиражированных кем-то фальшивок (...)».
               «Никто не может открыто высказаться о нем не под псевдонимом, без гарантии быть табуированным, и в первую очередь собратьями по цеху. Лишь знатоки в курсе, что это происходит не спонтанно, а по воле нескольких авторитетов, от которых, как круги по воде, расходится всеобъемлющий остракизм. Откуда такая стойкая травля? Кто ей дирижирует? (...)»
               «Вторая Трилогия несет скрытые знаки того, что является «продолжением», или, скорее, расширением Первой. В ней: та же идея перерождения платоновского универсалия, или, если угодно, псевдоуниверсалия. Как и в Первой Трилогии, где воскрешение Лауры не реинкарнация душ (как многие думают), возникает феномен «перерождения» одних персонажей в другие, и разворачивается монументальное эзотерическое действо, пугающее своей реальностью. Эротизм и политика: всего лишь приправа к эзотерическому яству, способ объяснения сложных для понимания вещей. «Парижская любовь», где город и персонаж ошеломляют идентичной неповторимостью, раскрывает целые «черные дыры» психологических загадок, шокирует каскадами подсознательных комплексов, о которых большинство из нас даже не догадываются. Нами правит бессознательное: это всего лишь фон произведения, внешний его слой, флер. Чуть глубже коренится вывод о том, что нами правят не индивидуальные комплексы, но во взаимодействии индивидуальностей. (Пара / несколько личностей / масса («массовые психозы»). Механизмы координации бессознательного Я, пары и социума тайно доминируют над рациональным и рассудочным. Еще глубже очерчена догадка, что за стеной сознания с нами соседствует совершенно иной мир, с его немыслимыми законами. Индивидуальное и общественное безостановочно латает эту условную перегородку, что то там, то сям дает течь, но в ходе нескончаемого марафона «антимир» неизбежно хлынет в какую-нибудь брешь: и, не замеченное никем, перерождение нашего мира начнется уже сегодня».
               «Патриотка» - о том же, не о политике. Это «выверт» сознания, или, скорее «реальности», где четырехмерное пространство «зачесано» под ковер одномерности. Трехступенчатое падение в бездну деградации (отсюда по-видимому выбор трилогии) сопровождается скрытыми астрофизическими параллелями, вызывающими в памяти свежие теории Никодема Поплавского. Политическая плоскость, как одномерное пространство (своего рода «черная дыра»), поглощает многомерность живого бытия. За описанием Катара и Палестины наверняка кроется личная тайна. За глубоким знанием арабской письменности тоже что-то стоит».
               «Последняя часть Трилогии 2 – «Пассия» – переносит эпопею упрощения в бытовую (личностную) плоскость, сплющивая ее на манер политической и добавляя детективно-фантастический вектор. Здесь фантастика призвана выделить прозаичность деградировавшего бытия: тем, что не раскрашивает, а лишь затемняет его. И тут автор интригует «внелитературными» моментами. Произведение появилось в Сети не позже 1996 г. (первая или вторая версия), на бесплатном сайте top secrets американского министерства обороны. Островное государство Тринидад и Тобаго описано слишком живо, чтобы не заподозрить осведомленности из эксклюзивного источника. Проблема вопиющего самоуправства нефтедобывающих компаний, их статуса государства в государстве – о которой до сих пор не так много написано, – подается со знанием дела. На ум приходят разоблачения Форсайта, едва ли не первым вскрывшего злокачественные язвы таких явлений как наемнические армии и «стратегическая» промышленность. В «Пассии» эти проблемы объединены выводом о процессе необратимого феодального дробления современных государств, обреченных на гниение заживо. Если сопоставить последние части обеих трилогий («Шоу» и «Пассию»), то, при всей кажущейся разнохарактерности (разножанровости), в них замечается много общего. Как Станислав Лем в «Футурологическом конгрессе», Гунин заглянул в недалекое, но все-таки будущее, поразительно верно очертив его страшилки. Напрашиваются параллели и с рассказом «Страж-Птица» Роберта Шекли. Сегодня, когда беспилотные дроны вот-вот начнут пикировать на нас в наших же городах, эти предупреждения больше не кажутся чистым вымыслом («бредом»)».
               «На противоположном полюсе отдельным явлением высится «Треугольник» (1990-1997). Этот эпистолярный мини-роман удачно соединил прошлые и будущие находки. Как у Хемингуэя, характеристика персонажей встает из прямой речи, и, тем не менее, изображает их точней любой описательности. Индивидуальность героев очерчена на грани невозможного, что относится и к их неповторимой манере. Если костяк не основан на подлинных документах (что вовсе не умаляет авторского таланта), из подобного рода перевоплощений веет чем-то запредельным. Пожалуй, это первая в истории литературы художественная «экранизация» электронной переписки. Этот рассказ: о пустоте современного мира, о его элитах, о дилемме нравственного выбора (...)».
               «Другой пример подобного авторского перевоплощения: рассказ «Петербург» (1986 – 1995, С.-Петербург – Монреаль). Одновременно это образец зрелой и совершенной стилистической цельности: один из немногих в прозе последних десятилетий. Процесс медленного перерождения Аркадия Дмитриевича в «человеко-город» сопровождается целой сагой о Городе на Неве, с прихотливыми изгибами-искажениями больного сознания. В этой расфокусировке вся суть эзотерической природы сравнительно молодой метрополии. И опять, как практически везде, автору посчастливилось создать аутентичную атмосферу, неповторимую, самодостаточную (...).»
/конец экстракта/


        
       II
               Любопытно, что и Марина Тарасова, с её пересекающимися с вышеприведенной оценками, излагает свои суждения тоном неоднозначного и противоречивого отношения (Марина Тарасова. «Феномен Гунина». 2006):
                «Парадоксально, но именно Гунин оказался тем человеком, на которого массы стали смотреть с обожанием и надеждой. Пренебрегая опасностью, личными интересами, выгодой и всем остальным, он продолжает говорить то, что считает нужным. Он оказался на месте Салмана Рушди, но только без поддержки и защиты государства. Живой и на свободе только за счет того, что пока еще в нейтральной Канаде, он прозябает, подвергается гонениям и травле, но упрямо стоит на своем. Соответствует ли эта картина действительности - не суть важно. Враги и недруги Гунина, сами того не осознавая, сформировали именно такой образ оппонента, который теперь не выжечь и каленым железом (...)».
                «Уязвимость деспотических форм мышления как раз в том и состоит, что "пресечение дискурса, альтернативных этических высказываний автоматически означает неправоту". Только спустя годы мы стали понимать, что не все, о чем писали советские газеты, было ложью (...)».
               Тут, не так тонко, как у Орлицкого, и всё же весьма наблюдательно, подмечено нечто особенное: произведения Гунина: это глоток свежего воздуха в атмосфере неофеодальной (термин, пущенный в оборот именно Львом Гуниным, и, как ни странно, прижившийся и в России, и на Западе) тирании и драконовских запретов, но, если бы не эти глобальные табу, их ценность и значение, возможно, имели бы иной формат или масштаб.
               И для неё непохожесть, равно как известность и значение творчества Гунина: из области парадоксов. Насколько повлияла на это суждение политизированная компания дискредитации этого автора всеми вменяемыми и невменяемыми способами – покажет время.
               При всём достаточно критическом отношении Орлицкого, его анализ и суждения дают точную и объективную картину (см. выше).
               Орлицкий, Тарасова, Гарин, Лупов, и другие - высказываются о том, что творчество Льва Гунина неотделимо от его своеобразной личности, и что его литературная деятельность выходит за рамки собственно литературы, представляя собой неординарное, особенное явление. И что, как явление, Гунин стал предтечей многих будущих тенденций. Частично, отсюда и маргинализация, которой подвергается этот автор, остракизм и траволя.
               «Никто не может открыто высказаться о нем не под псевдонимом, без гарантии быть табуированным, и в первую очередь собратьями по цеху. Лишь знатоки в курсе, что это происходит не спонтанно, а по воле нескольких авторитетов, от которых, как круги по воде, расходится всеобъемлющий остракизм. Откуда такая стойкая травля? Кто ей дирижирует? (...)»
               «О том, что происходит что-то из ряда вон выходящее, говорит уже хотя бы то, что Орлицкий так и не называет этих «авторитетов», хотя их имена известны всем...»
               И, словно ускользая, от этого называния, он «убегает» в анализ конкретных произведений…



       III
               В свою очередь, Марина Тарасова сосредотачивает своё внимание на всей совокупности деятельности Льва Гунина как особом феномене, «обогнавшем» своё время и предвосхитившем особенности грядущей эпохи:
               «На Восьмое марта получила открытку от подруги. К ней был приаттачен весьма искусный стишок. Взлянула мельком на фамилию автора. Нет, подумала, мне она ни о чем не говорит. А вот приклеилась к языку, как банный лист к... Не давало покоя ощущение, что имя автора я где-то уже видела. В памяти вертелись ассоциативные цепочки, как цепочки рибонуклеиновой кислоты.
               Что ж, Маринка, сказала я себе. Зайдем в Сеть. И зашла. И о... остолбенела. Заграничный Гуглик выплюнул столько электронной макулатуры, будто вся информация на свете была только о Гунине. Наш Рамблер постарался переплюнуть английскую поисковую машинку. И - надо сказать - постарался на славу. Самые популярные имена, от Павлика Морозова до этой дрючки-сердючки, чья дача затмила пугачевскую, позавидовали бы рейтингу Гунина. Просто лопнули бы от злости. Его имя повсюду торчало из Сети, как селедка из кармана выпивохи. Его подавали на завтрак, ужин и обед, на праздники, дни рождения и свадьбы под разным соусом, но больше ругали. Оно и понятно: чем больше ругают, тем шире известность.
               Одно я никак в толк взять не могла: кто такой этот Гунин. Что он такое? Очередная виртуальная личность, ловко сработанная московскими шутниками? Псевдоним известного лица, задумавшего грандиозную и веселую профанацию? Признаться, я была разочарована, когда узнала, что он реальный тип, да к тому же немолодой.
               А вот картина до конца не прояснилась. Можно было подумать, что тут не один Гунин, а целая их тройня, утихомирить которую не удалось ни одному "мировому правительству" (...).
               Мне все-таки кажется, что настоящая причина царствования Гунина в РуНетах и в КаНетах запрятана глубже. Задолго до вэб камер, "блогов-эклогов" и повального эксбиционизма он один из первых изобрел его вербальный суррогат (...).
               В своих, распахнутых напоказ дневниках, где юный Лев описывал себя и свою жизнь со всеми ее подробностями, он прилюдно раздевался гораздо откровеннее, чем это принято у московских концептуалистов. Профессиональный стриптизер никогда не снимет с себя все до ниточки. Он остается в невидимой "одежде", состоящей из мышц, тела, которое он "носит" с достоинством. В бесчисленных автобиографиях, дневниках, записках и мемуарах Гунин раздевается безыскуснее, бесстыднее, без напускного достоинства. Именно это и сделало его самой известной неофициальной фигурой русского и канадского Интернета. Это не литература как таковая, а потайное окно в чужую квартиру. Через него возможно подсматривать сейчас, сию минуту. Иначе говоря, не читать, а владеть. Отсюда и размноженное сотнями "биографов" житие Гунина, новый и быстро набирающий обороты популярный жанр.
               В том же направлении работают бесчисленные версии гунинских сочинений. Я насчитала 15 версий трилогии "Парижская любовь" и целых 25 - "Снов профессора Гольца". То ли сам автор с любовью "обнародывает" каждый свой черновик - любую промежуточную редакцию, - год спустя заявляя, что стал жертвой врагов и провокаторов, то ли это, как и его биографии - народное творчество. Миф о Гунине, как и ряд версий его работ - убеждена - создает народ. "Феномен Гунина" - это мощное народное движение, которое спонтанно возникло в ответ на усиливающиеся по обе стороны океана репрессии (...).
               Легенда Первая: Гунин - гений, которого не издают из-за того, что он смелый правдолюб, неугодный влиятельным людям. Поэзия. Прежде, чем понять, что она такое, толковый редактор должен выбросить за борт балласт не убедительных или просто слабых стихов. Иначе при всем обилии "перлов" читать невозможно, раздражает (...).
               Легенда Вторая: Гунин знаменит по праву. Он - один из звезд. "Среди них вращался, с ними дружил и пил". Его приятели, друзья, знакомые: Игорь Корнелюк, Ирина Отиева, Лариса Долина, Валентина Толкунова, Лев Лещенко, Владимир Сорокин, Эдуард Лимонов, Андрей Вознесенский, Ноам Чомский, Григорий Свирский, Сергей Саканский, Никита Михалков, Леонард Коэн, Целин Дион, Святослав Рихтер, и т.д. Имен страницы на две. Правда ли это? Из биографических данных выясняется, что Корнелюк был знаком Гунину по музыкальному училищу в Бресте, где оба учились. Встречались, когда первый перебрался в С.-Петербург. С Отиевой Гунин мог познакомиться во время ее гастролей в Бобруйске и в Минске, или через Мишу Карасева ("лабал" в его группе), или через вокалистку Олю Петрыкину. С Долиной его свел композитор Анатолий Крол - как и сам Гунин, бобруйчанин. Другие звезды советской эстрады попадали в рукопожатия или объятия Льва только потому, что его брат Виталий, как мне объяснили, был умным, деловым и предприимчивым человеком, и с помощью знакомств старшего брата организовал широкую антрепризу. Сам Лев там присутствовал постольку поскольку. И так с любым из длинного списка. Не было его в жизни этих людей. Он упустил возможность постоянного общения с ними, не заинтересовал или оттолкнул от себя сварливым характером, болтливостью и подозрительностью. Промелькнул на их горизонте кратким эпизодом - и скрылся. Его учили знаменитые музыканты, выдающиеся композиторы? Тем хуже для него, значит, он ничему от них не научился. Иначе его биография сложилась бы не так, как сложилась (...).
               Легенда Третья: Гунин - борец за свободу и справедливость, ставший жертвой всемирного заговора, преследующего "борца" за его убеждения. Правда ли это? В моем понимании борец за свободу - это тот, кто, обладая чувством реальности, добивается возможных в данной ситуации положительных сдвигов. Явилась бы я на работу к обеду, осыпая бранью работодателя. Можно подумать, что назавтра меня не вышвырнули бы за порог! Гунин сочинил оскорбительную для Алексея Алехина статью. После нее не только в "Арионе", но и в других изданиях его имя сделалось нежелательным. Он оскорбил двух критиков, людей очень влиятельных в литературных кругах (...). При всей эфемерности его общественного статуса, он обладает неординарной способностью задевать людей за живое. Обиды, наносимые им, не заживают многие годы (...). Защищая своего друга К. С. Фарая, он задрался с Быковым (...) и с Костей Шаповаловым. А ведь не кто иной, как Костя - единственный, кто, несмотря на оппозицию, опубликовал его стихи (...).
               Несмотря на все это человек в центре мифа оказался идеальной фигурой для стихийного народного движения, у которого не осталось других героев. Так называемые либеральные круги (Новодворская, Явлинский и другие) на самом деле - "слуги американского империализма", с потрохами, как любили говорить Повзнер и Зорин (...). Вчерашние диссиденты - Боннэр, Синявский, Бродский, и, возможно, сам Сахаров - хотели, как выясняется сегодня, свободы не для всех, а только для [избранных] (...).
               Парадоксально, но именно Гунин оказался тем человеком, на которого массы стали смотреть с обожанием и надеждой. Пренебрегая опасностью, личными интересами, выгодой и всем остальным, он продолжает говорить то, что считает нужным. Он оказался на месте Салмана Рушди, но только без поддержки и защиты государства. Живой и на свободе только за счет того, что пока еще в нейтральной Канаде, он прозябает, подвергается гонениям и травле, но упрямо стоит на своем. Соответствует ли эта картина действительности - не суть важно. Враги и недруги Гунина, сами того не осознавая, сформировали именно такой образ оппонента, который теперь не выжечь и каленым железом (...).
               Уязвимость деспотических форм мышления как раз в том и состоит, что "пресечение дискурса, альтернативных этических высказываний автоматически означает неправоту". Только спустя годы мы стали понимать, что не все, о чем писали советские газеты, было ложью (...).    /конец экстракта/
       Оспаривать эти суждения не имеет смысла: перед нами образ, метафора. И сама эта оценка из далёкого уже сегодня 2006 года – как будто «неактуальна». Но – странное дело – чем больше проходит времени, тем работы Льва Гунина становятся всё более и более современными и своевременными: не потому ли, что, по каким-то неведомым законам, они предсказали (невероятно!) и наше сегодняшнее, и наше будущее…


 

        

Лев Гунин. Арка Главного Штаба. Петербург. (Фото 1980-х)









ПЕТЕРБУРГ

     Аркадий Дмитрич умирал в большой светлой комнате с тремя окнами, с аккуратными фикусами и алое в горшочках - на подоконниках. Комната всегда проветривалась, и её свежий бодрящий воздух, благотворная тишина и незримое присутствие Добра, казалось, могли вылечить и неживого. Но Аркадий Дмитрич не поправлялся. Ему становилось всё хуже, но он не чувствовал боли, а только постепенный, мягкий уход. В его угасавшем мозгу проносились обрывки евгеники и фатализма, плохой наследственности, порчи и сочинений Блаватской. Всё было как будто ненастоящее: и структура образов в его слабевшем сознании, и даже строение предложений, которые вспыхивали вопреки стилистическим нормам и правилам. Угасание было необратимым.
Комната находилась в просторной квартире, в одном из тех жёлтых петербургских домов, что некогда так расплодились в Ленинграде. Они "водились" и на Литейном, и на Лиговском, и на Измайловском. Петербург был частью его жизни, при том большей частью. Сейчас было странно и неловко, что эта большая часть никуда не девалась - а он угасает. Так быть не могло - и, тем не менее, было.
Вот уже четырнадцатую неделю состояние Аркадия Дмитриевича ухудшалось. Всё началось - как он считал - с того злополучного дня тысяча девятьсот восемьдесят девятого года. Возле станции метро к нему подошли трое; один держал руку в кармане. Именно этот сказал следовать за ним, и указал на карман. Уже тогда А.Д. пришло в голову, что в том кармане, может быть, ничего и не было, но предательская слабость подкосила колени, и он плёлся за теми тремя, как овца на верёвочке.
Его привели в какой-то дом со старым-престарым "платяным" лифтом с сеткой. Поднялись на четвертый этаж. Квартира была отвратительной клоакой, пропахшей водкой и сигаретным дымом. В ней тонко и странновато пахло марихуаной, этим южноамериканским "папоротником". Его посадили на стул, связали руки за спиной. Аркадий Дмитрич сидел ни живой - не мёртвый. Он не двигался, как будто уже заранее отправился на тот свет. И только ноздри его влажно подергивались. Эти три парня и девка у него на глазах отрубали лапки живым цыплятам и мышам. Мышки были чистенькие, аккуратненькие, явно купленные в магазине. "Сатанисты, - вяло подумалось в его теперь деревянной, как будто уже отмершей, голове. Потом девка разделась догола - и стала методично похаживать босыми ногами по этим полумертвым цыплятам и мышам. Её длинные костлявые пальцы ног окрасились жертвенной кровью. Аркадий Дмитрич тупо уставился на её живот, куда долетели кровяные брызги - как будто именно это решало его участь.
Потом на самодельной спиртовке накалили откуда-то вынутую вязальную спицу: до красноты, и один из пацанов, предварительно тоже раздевшись, поднес эту раскалённую спицу к лицу Аркадия Дмитрича. Тот потерял сознание.
Очнулся он от обморока на улице, на куче мусора, и так пролежал до утра. Ничего ему не болело, ноги, руки, голова - все целое; он просто не мог подняться. Потом, когда осматривали его тело, не нашли ничего, только странную красную точку на шее и следы, оставленные жгутом на связанных запястьях.
Его жена, врач-психиатр, кормила его из ложечки; все полагали, что это всего лишь сильный шок, и нет абсолютно ничего страшного. Но на исходе третьей недели один "светило", приглашенный на консультацию, незаметно отозвал Валерию Леонтьевну в коридор и сказал ей тихо: "Боюсь, что с Вашим мужем плохо. Прогноз может быть весьма неблагоприятный". И потом: "похоже - медицина тут бессильна". Валерия Леонтьевна стала задавать профессиональные вопросы, и разговор перешел в сферу медицинской терминологии - но это ничего не прояснило.
Так Аркадий Дмитрич остался лежать в своей комнате, почти не вставая. За ним ухаживали жена, сестра, и время от времени - дети, но они работали и не могли приезжать ежедневно. Его почти перестало волновать что-либо в окружающем мире. Он уходил в свою собственную страну, в свою собственную оболочку, всё дальше и дальше, как уходят, обрывая все связи с внешним миром, в дремучие первозданные леса. Его страна, его глушь, его пустыня - были воспоминания и раздумья; его мир населяли образы, наполненные прошлыми днями, прошлыми лицами, улицами, спорами, счастьем, враждой, суетой и Городом. Пожалуй, Город был главным действующим лицом в этом театре прошлых событий. Светлый или приглушенный, грустный или полный веселья, Город жил своей отдельной жизнью в его голове, каждый день расширяя своё место и значение. Вот он вспоминает одного из Поэтов - только потому, что тот жил в Городе и безумно любил его. Он вспоминает одно из самых странных, самых прихотливых стихотворений:

     С тобой, как цепью, спаян вместе,
     Полузакрыв истомный взор,
     Я не забыл о тайной мести
     За твой восторг, за свой позор!

     А! зверь неутомимо-гибкий!
     Быть может, я тебя люблю!
     Но все движенья, все улыбки
     Твои - я жадно уловлю.

     Дрожа, прислушаюсь к стенанью.
     Запечатлею звуки слов,
     И с ними, как с богатой данью,
     Вернусь к свободе из оков.

     Потом - моим стихам покорным,
     С весельем, передам твой лик,
     Чтоб долго призраком упорным
     Стоял пред миром твой двойник!

Только поэтам и бродягам - восторг любви, преклонение и порыв. У них гармония. А почему? Потому, что всё надуманное: чтоб "стихам передать её лик". Им это нужно для своих экспериментов. Вот вам и гармония. Аркадий же Дмитрич никогда не верил в гармонию и близость - особенно физическую. "Бывают же среди растений однополые, что сами себя оплодотворяют! - говаривал он своему лучшему другу, Петрухе, повару модного ресторана. - Ни тебе любовных мук, ни сексуальных проблем. Почему же нас такими "выпустили" на свет? За что нам так не повезло?" - "Кто тебя выпустил, - отвечал Петруха, закусывая селедкой. - Забыл, чему тебя в школе учили: первичней материя, вторичней сознание. Вот это я усвоил капитально. Был бы я теперь, как тогда, младшим научным сотрудником - со своим "сознанием", ни одна клава бы в мою сторону не взглянула. А теперь - вишь, как липнут. Знают, что бабки имею. А, может, у тебя, как его там? нарциссизм?" - "Тебя хлебом не корми, дай только все опошлить! - обижался Аркадий Дмитрич.
Однако, ведь женился, детей наплодил - и всё без веры и любви... А где она, вера и любовь? Неужто где-то есть? Наверное, "где-то" - среди высот духа и вечности Города. Только Он образует в сочетании с душой что-то новое, восковое, что в жизни не водится. И всегда можно уйти туда, никогда не поздно и не смешно. Он ни разу не задумывался - как именно, коим образом. Как будто это было что-то само собой разумеющееся. Его профессия с годами приносила всё больше денег, а времени требовала всё меньше. Он читал запоем: русских (петербургских!) поэтов Серебряного века, прозаиков - Брюсова ("Огненный ангел"), А. Белого ("Петербург"), Сологуба ("Мелкий бес"), Вересаева, Андреева, Бунина, Куприна - всю прозу рубежа веков. Великое было время. Оно-то никогда не вернется. Это серебряный всплеск, вершина, божественный сон, эпоха, сотканная из чистого вдохновенья. Иногда ему казалось, что именно за то потом расплачивались кровью и войной, лагерями, тюрьмами. У природы не бывает излишеств. Держит она, матушка, человека в своих стальных оковах, в усредняющих рамках, не позволяя взлететь. Если взлетаем, то за счет детей и правнуков - у них отбираем богатство: праздник чувств, волшебное упоение эстетическим сном. Отняли у тех, будущих, яркий фейерверк воображения, разряжённый воздух духовных высот - и вознесли Город до заоблачной дали: чтобы на десять, двадцать или более поколений ничего лучше и возвышенней не взошло. Его набережные, его безграничная твердь, огненная игла Адмиралтейства, ослепляющая по утрам, все его просторы, как будто сотканные для самих себя - всё это одухотворено уже позже, после того, как город сформировался, и тогда стал Городом.
Позже, когда схлынул, как волшебная пена, Серебряный век, когда был разгромлен ТРАМ, и у подъездов по ночам дежурили чёрные машины с "задутыми" фарами, началось грандиозное подавление этого города, подавление Москвой, органами, профсоюзами, мелкими людишками, искусственным заселением его охламонами из провинций. Ему кажется, что даже страшная блокада и обескровление Города "состоялось", как фантасмагорический спектакль, по тайному сговору между двумя извергами... Так вот и пришло к тому, что толпа на улицах больше не имеет своего лица, и ленинградца уже нельзя моментально узнать, как москвича, в толпе приезжих, рвущейся от вокзала.
О, эти петербургские вокзалы! Только  о н и   ещё что-то и сохраняли - как ни крути. Какой-то особый воздух свободы, словно по рельсам доходящий вирусом опьянения из Цюриха и Парижа. Были намеренно обострены и доведены до предела социальные проблемы, поставленные на уровень катастрофы. К началу 1980-х, задолго до того, как во всей остальной стране всё стало разваливаться, в Питере уже царило ощущение "конца света". Он хорошо помнит то время. Почти ни один киоск не работал. Даже специализированные магазины прессы, где продавались советские и зарубежные газеты (...журналы), вытворяли такое... В один день за стеклом висит картонка с надписью "обед с 12.00 до 14.00", в другой - "с 14.00 до 15.30" (или посреди рабочей недели написано: "выходной"). И это на Невском! В новых районах, где живёт по преимуществу мелкая интеллигенция и студенты, в "рабочих" районах - киосков нет вообще; или они не действуют. В таких районах, как правило, нет столовых, кинотеатров, нет клубов, нет парикмахерских.

А проблема транспорта! Более ни менее нормально функционирует только метро. В троллейбусы, автобусы, трамваи в часы пик невозможно втолкнуться. Аркадий Дмитрич ездил со стороны центра, где жил, в направлении Сиреневого бульвара. Именно в часы пик в сторону Сиреневого бульвара, куда бегали от станции метро "Политехническая" троллейбусы № 4, 21, 30, 25, нужно было ждать л ю б о г о минут десять-пятнадцать, а то и все двадцать минут. Если на линии, где курсировали четыре-пять номеров рогатых, в течение двадцати минут не появляется ни одного, то что уж говорить о других? Хорошо хоть, что на Сиреневый бульвар можно добраться ещё автобусами № 76, 76-а, или пятьдесят третьим трамваем; но всё равно порой приходилось простаивать в общей сложности сорок минут.
Когда-то, ещё в годы учебы, возле другого метро, Аркадий Дмитрич нашёл весьма хитроумный выход. Он обнаружил, что предыдущая остановка, та, что "до метро", в каких-нибудь ста шагах, за углом. Прогуливался туда, залезал первым в троллейбус - и подъезжал к станции, как пан, наблюдая, как менее интеллектуальные люди штурмуют "его" троллейбус. Там и познакомился с Викторией, своей будущей женой. Оказалось, что она, так же, как и он сам, додумалась до этого тихого и простого решения. Каждый из них, видя, как другой регулярно садится именно на этой остановке, был охвачен усиливавшимся любопытством, пока однажды они почти одновременно ни заговорили. Понадобилось почти восемь лет взаимных ухаживаний, чтобы эта встреча разрешилась браком. Так долго Аркадий Дмитрич "дозревал".
У "Политехнической" подобный трюк не срабатывал. Можно было, конечно, пересаживаться с метро раньше, на станции "Площадь Мужества", но, как гласило давно вывешенное на той станции объявление, в связи с ремонтом "в определенные часы суток" (время указано) выход из неё (вход) будет "ограничен" ("закрыт"). Зная необязательность объявлений (родственных киосковским картонкам), пытаться не стоило.
Именно на станции "Площадь Мужества" Аркадий Дмитрич однажды наблюдал скопление не менее полутора тысяч - по его оценке - пассажиров, дожидавшихся, когда же, наконец, откроют двери метро. Был жаркий день; морковного цвета лица ожидавших были потными, как у бегунов перед финишем. Особенно усталыми выглядели самые первые. Многие стояли с сумками, чемоданами (некоторые сидели на чемоданах). Тут были и старики, и дети....
К восьмидесятым у Ларисы и Аркадия уже завёлся собственный "Жигуль", но машину как правило брала Лариса - ехала в свою больницу, - в то время как муж, опасавшийся водить из-за невнимательности, добирался на общественном транспорте. Иногда - в сильный гололёд или когда машина была на ремонте - супруги ехали до первой пересадки вместе. Это были счастливые дни. По дороге обсуждали Гумилева, Мандельштама, Достоевского... Лариса заявила, что "настоящий" Достоевский - это который в английских переводах. Те, по её словам, настолько выше оригинала, что именно они и создали культ Достоевского на Западе. Они горячо спорили, и каждый оставался при своей точке зрения. Странно, что дома они никогда не бывали между собой так близки.
Однажды, вспоминает Аркадий Дмитрич, мы стали свидетелями совсем дикой, абсурдной сцены в метро: из-за того, что какая-то старуха проскочила вниз, не вбросив пяти копеек, были остановлены все эскалаторы, появилась милиция, несколько сот человек вынуждены были ждать - а толпа всё прибывала... Сейчас даже не верится, что такое могло случиться.

Сейчас? Какое "сейчас"? Где? На каком свете? Он представляется себя втиснутым в какую-то трубу, из которой медленно выползает наружу. Но это "наружу" оказывается - внутрь себя, внутрь замысловатого замкнутого пространства. Огромного здания с павильонами, пристройками, переходами, надстройками, подсобками, соединяющимися с главным строением, с другими громадными комплексами, отпочковавшимися от центрального. Потом он еле осознает, слабо представляя это, что этот замкнутый мир - не что иное, как Город.
Однажды - приехав на Сиреневый бульвар вечером (забыл какие-то документы), - Аркадий Дмитрич явился свидетелем ещё более монументальной (можно сказать) картины: он увидел огромное скопление народа, вытянувшееся примерно на километр. В чём там дело, разобраться поначалу было невозможно. Когда подошел ближе, то увидел, что это очередь, тянущаяся от магазина не менее чем на шестьсот-семьсот метров. Очередь всё увеличивалась. Оказывается, в магазин запускали партиями, и, пока не выйдут все, заполнившие магазин прежде, следующую партию не впускают. Но из следующих далеко не все попадали вовнутрь: не допускались те, кому не доставалось специальных корзин, и приходилось ждать, пока они освобождались; вещи, принесённые с собой, обязывали сдавать в специальное хранилище: это снова затягивало процесс. В центре, как и в других городах - в Вильнюсе, Минске - тоже были громадные магазины со специальными корзинами, но фактически контроллёры там смотрели на то, что идёшь без корзины или даже с портфелем - сквозь пальцы, а тут... В общем, всё, что происходило в рабочих кварталах Питера, походило на бедствие.
Аркадий Дмитрич проваливается в сон - не сон, полудрёму - не полудрёму. "Мы будем тебя готовить, - говорит ему крепенький, ёжиком стриженный рыжий немец. "Для чего? - спрашивает Аркадий Дмитрич. - "Ты будешь на нас работать, - отвечает фриц. - "А вы кто? Немецкие фашисты?" - "Бисту айн юде? - спрашивает стриженый. "Нет, я русский, - отвечает Аркадий Дмитрич, икая. - "Дас ист зер гут, - говорит тот. "В чём должна заключаться моя работа?" - "Ты начинаешь обрабатывать информацию. Нашу информацию. Внешне похоже на изложение, как будто пересказываешь или пишешь школьное сочинение. Но в тексте будет особенным образом зашифрована совсем другая информация, её обработка и нужные нам данные, облечённые в форму вам, людям, доступных понятий. Ну, например...говори - ..." "...В Городе самая мощная сеть стукачей; всё подслушивается, обо всём доносят. Тут опасаются даже намёков, страх охватил весь четырехмиллионный город. Ничего не делается без разрешения Москвы. Открыть выставку, издать книгу, провести митинг, записать пластинку, выпустить на экраны фильм - на всё нужно её согласие, различных её партийных, административных органов. Ленинградские художники, журналисты, литераторы по любому, даже пустяковому, поводу должны ехать в Москву или связываться с московскими "товарищами". Об этом известно от разных людей: художников, музыкантов, от всех, кто близок к художественным кругам. Центральные власти не доверяют даже тем, кто по должности призван контролировать печать, искусство - своим же цепным псам: они панически боятся этого города. Сама "партийная организация" в местных условиях "с самого "начала" - в оппозиции московской. Если в Москве делали т а к, то в Ленинграде обязательно старались п о - и н о м у, если в Москве подразумевалось одно, а делалось другое, то в Ленинграде, что подразумевалось, то и делалось, или подразумевалось одно, демонстрировалось другое, а делалось третье. Нетрудно заметить, что на всём протяжении советской истории в Ленинграде шли чистки в партийном аппарате (не так, как в Москве, "изнутри", а "извне", то есть, "из Москвы"): от перемещений,
замещений и административных устранений - до физического устранения лидеров и расправы с их окружением. До войны был убит Киров, за чем последовала расправа над всей верхушкой партаппарата. После войны убили Первого секретаря ленинградского отделения партии, а потом удалили и отстранили от работы всё его окружение. Даже если уровень репрессий сопоставим с Москвой (? - кто знает? -), они наглядней, монументальней. В Ленинграде о щ у щ а е т с я обстановка широкого, жесточайшего террора, именно теперь находящегося на гребне. Есть и новая, очень опасная, тенденция: расправляться с неудобными и неблагонадёжными руками уголовной мафии. (Не исключено, что на Питере центральные власти отрабатывают модель политики на девяностые годы - "советской (постсоветской?) опричнины": бандитского разгула, который объявят "реформами демократизации", но истинное назначение какого - вынудить народ "добровольно" просить возвращения "твердой руки").
      - Где вы стоите и что вы
      слушаете
      новым всплеском черноватых
      волн?
      - Мы: становимся твердью и
      сушею, и домами большими
      с обеих сторон.
      - А зачем вы всегда омываете
      камни набережных
      без стыда?
      - Мы всегда
      и повсюду
      вливаемся
      в окна комнат -
      и в провода.
      Мы - кровь города. Из нас вырастает,
      как из лимфы,
      кожица стен;
      мы весь город,
      всю сушу
      питаем,
      в нас бурлит
      наполняемость вен.
      Но мы - больше, чем вены.
      Мы - изначальное:
      То, что держит,
      качая,
      весь мир.
      И, если мы захотим, если понравится -
      мы весь город - и вас -
      поглотим.
        После всего виденного и слышанного создаётся впечатление, что долго так не протянется. До отказа натянутая верёвка ("какая верёвка?! - струна!") обязана лопнуть. Обстановка напряжена до предела. Террор, проводимый в этом городе,
затронул не только широкие слои интеллигенции, сферу науки и культуры, частично - административный аппарат, - но самым тотальным образом - все классы общества, повседневную жизнь, жизнь рабочего класса, какой подвергается, как видно из обстановки последнего времени, буквально чудовищным пертурбациям. От мысли, что кучка престарелых "партпёров" может терроризировать миллионы людских существ, становится тошно и дико. С другой стороны, понимаешь, что Ленинград только часть огромной Страны, а посему он - и генератор, и проводник общих репрессий. Но в том-то и особенность этого великого города, что он делает всё, происходящее в нём, ярко выраженным, величественным, классическим. Любое движение тут - контраст, любая тенденция - аномалия.
На фоне этой общей картины контрасты Ленинграда, неординарность многих явлений в последнее время шокируют. Выставки нонконформистов, оп-арта, всё  ещё - (в единичных случаях и без проявления  п о л и т и ч е с к о г о  интереса (по отношению к семидесятым), - присутствие черт (пост) модернизма в шедеврах официальных художников и писателей, относительная автономия Академии Художеств, где художники "слишком много" себе позволяют, либерализм в отношении музыки, буквально разгул совершенно разных манер и стилей, не сдерживаемых никакими рамками и представленных творчеством целого созвездия выдающихся композиторов, на фоне этого общего террора чуть ли не "возмущают". С другой стороны - тут всё понятно. Движение маргинальных и полумаргинальных художников, музыкантов, поэтов, любителей поэзии и музыки, всех, увлекающихся искусством, интересы и направленность которых слишком сильно расходятся с официальными догмами, так широко и расплывчато, что выходит из-под контроля. Неизвестность же, призрачность этой огромной массы, с точки зрения властей оппозиционной чуть ли не самому советскому строю, пугает 
и х  больше всего, не дает спать по ночам. Гораздо приятнее иметь дело с конкретными людьми, видеть их лица, разговаривать с ними, и тогда их деятельность, да и в целом вся эта масса "лентяев" и "бездельников" - не будет казаться такой уж страшной. При случае можно даже такого-то или такого-то пожурить, вызвать туда-то-туда-то: конкретного человека, имеющего имя, фамилию, живущего по определённому адресу и на определенную зарплату ("на какую зарплату?!").
В области серьёзной музыки - как искусства, распространённого в основном среди интеллигенции и не имеющего большого влияния на широкие массы, а также апеллирующего к сознанию наиболее абстрактным языком, в Ленинграде допущена ещё большая вольность.
Эта тактика ленинградских властей или тех, кто лучше других знает специфику Ленинграда. Однако и это хотят ликвидировать, ищут в Москве путей покончить со всем этим. Что ж, повторим: чем сильней натянута верёвка, тем большая вероятность, что она лопнет скорее. (_"струна! струна! сколько раз повторять?!"_)
Катастрофу гасит главным образом то, что в Ленинграде относительно высокий процент людей среднего и выше среднего возраста. Процент молодёжи по отношению к людям других возрастных категорий - тут явно проигрывает Москве. Эта специфика Ленинграда во многом обуславливает его демократичность и мягкость, "мизансценность" атмосферы города: наряду со стихийностью, напряженностью и конфликтностью. Разные возрастные категории распределены тут по разным зонам, живут как бы отдельно. (Так и социально-демографические ниши). По месту и форме (стилю) проживания в принципе не перемешивающиеся, разные социальные группы солидаризируются в своем негативно-презрительном отношении
к власти. И это - дополнительный источник демократичной оппозиционности Ленинграда, всё население которого - один абстрактный (если не диссидент, то - по крайней мере) "аполитичный скептик"...

- Браво, - заключил стриженый ежиком, ловко выхватив из-под Аркадия Дмитрича какой-то сложенный втрое листок.
- Может быть, его проверить на кьеркегоре? - говорит другой, худощавый, с вытянутым "верблюжьим" лицом.
- Тогда нужно освободить вон того. - Он указывает на человека, закованного в кандалы, цепью намертво соединенные со стальными бляхами в каменной мостовой. Рядом с бляхами - нечто вроде каменного стока, закрытого решёткой, что ассоциируется с ремонтной ямой автомехаников. От этого кажется, что человека приковали, чтобы переехать машиной.
- Освободите его, мне жалко этого человека, - нудит Аркадий Дмитрич, молясь про себя, чтобы беднягу освободили.

Двое отдают приказ "расковать". Тот произносит по-немецки "данке шЁн", но его не освобождают совсем, а уводят под конвоем: в сопровождении двух конвоиров в кайзеровских касках, с ружьями с пристегнутыми к ним штыками.
Аркадий Дмитрич думает, как ему выкрутиться или бежать. Он вскакивает в рядом стоящий грузовик - и трогает с места. Пыльная дорога, едкий дым погорелищ. Дорога петляет среди пустырей, руин, подбитых танков. Внезапно снаружи раздается "хайль! ахтунг!" - и автомобиль как по указке разваливается на кусочки. Эти фрагменты-кусочки сваливаются в ремонтную "яму", при этом железная решетка на ней никуда не исчезает. Аркадий Дмитрич оказывается на том же самом месте, лицом к лицу с теми двумя.
- Схватить его, - распоряжается стриженый.
Его хватают, засовывают в кандалы и велят приседать.
Ему страшно, он боится пыток и смерти. Но теперь его единственная надежда - делать, что говорят, и он делает. Он приседает тридцать раз, стараясь продемонстрировать, что он в хорошей физической форме.
- Я думаю, этого достаточно, - говорит худой.
"Достаточно - что? - лихорадочно думает Аркадий Дмитрич. - Чтобы убить? Или - освободить?"
- Давай проверим ещё. -
- Мы будем "шисн", а ты покажи, как ты умеешь хватать пулю, - говорят ему.
Аркадию Дмитричу совсем не страшно. Он готовится к выстрелу. Но никто не стреляет. Вместо этого его освобождают и говорят: "распишись вот тут, что ты убит". Он отказывается.
- Дас ист рихьтикь, - говорит худой. - Все правильно. Так и должно быть. -
- Садись - снова обращаются к нему. - Перемени сапоги. -
Аркадий Дмитрич садится и вправду принимается сменять обувь. И тут стриженый ловко выхватывает из-под него новую бумажку. Теперь понятно, что его хитростью уговорили сесть: чтобы обманом вытянуть бумажку. Он мрачнеет. "Вот тебе ключи от гостиницы. Располагайся как дома. В холодильнике еда, в стенном шкафу найдешь два костюма. Там висит офицерская форма - не для тебя. Морозилку не открывай. Там - тоже не для тебя".
Аркадий Дмитрич идёт в гостиницу и ложится спать.
Он видит на стене тень, похожую на себя. То есть она и есть его тень. Но движется она и говорит отдельно, не соотносимо с его собственными движениями. Так получается диалог, но, если разобраться, вроде монолога....
"Тут, конечно, нельзя обойтись без притягивания за уши, но, в принципе, можно сказать, что люди старшего поколения населяют Невский, Литейный, Владимирский, отчасти Лиговский проспекты, Старый Невский, примыкающие к нему улочки и улицы - вплоть до улицы Рубинштейна. Дальше картина меняется. От Аничкиного моста начинаются кварталы, где, вероятно, могут жить некоторые высокопоставленные чиновники, отдельные представители художественной элиты. Но и здесь, на самом Невском, в домах прилегающих улиц и вдоль набережной канала Грибоедова живут, в основном, примерно равные по имущественному и социальному положению, с одинаковыми настроениями, малодетные или бездетные семьи, а также пожилые и престарелые люди. Они населяют и улицу Гоголя с прилегающими - и весь этот огромный старый район, вплоть до Мариинского театра. Значительная часть той же самой категории живёт и на Васильевском острове, Большом и Среднем проспекте (в основном), но также и на Съездовской и на Четырнадцатой линии, хотя и не так демографически компактно; но здесь, на Васильевском, проживает иная социальная группа пожилых людей - достаточно много  к о р е н н ы х  рабочих, рабочей "интеллигенции" - и просто интеллигенции. Васильевский остров - целый город художественной и студенческой молодёжи, страна живописцев, литераторов, поэтов и музыкантов, философов и меломанов. Это чуть ли не самый "свободолюбивый" район Ленинграда, его сердце (а по странному совпадению остров и являет собой географически сердце Ленинграда), район, где клокочут антитоталитарные токи, где давно возникло мощное оппозиционное, художественно-демократическое движение, какое никакими приемлемыми средствами властям задавить не удастся. Именно по отношению к Васильевскому острову проскакивает ассоциативно словечко "художественный андерграунд"... "субкультура".... Наверное, поэтому тут больше всего стукачей; тут осведомители заняты не только доносами, но и слежкой и прочими операциями; тут постоянно, ни на минуту не прекращая своей "бдительности", действует КГБ, заносятся в "черные списки" всё новые и новые лица - и всё это крутится бесконечно...."
Он вдруг просыпается и возвращается "в себя". Видит знакомую комнату с фикусами, но вряд ли осознает, где он и что с ним происходит. Он вспоминает, как им удалось добиться именно этой квартиры - без всякой связи  с тем, что сейчас он именно тут физически пребывает.
Успешная операция по обмену двухкомнатной квартирки в "коммуналке" на улице Рубинштейна, где каждый раз во время прохождения где-то под землей (под домом, под его подвалами) невидимого поезда метро, сотрясались стены и пол, с потолка осыпалась побелка, а стаканы и блюдца в посудном шкафу вздрагивали и дребезжали - на эту прекрасную большую квартиру - тоже в самом центре: отразила их растущий социально-имущественный статус. На этом их запросы иссякли. Больше им ничего не было нужно. У них было теперь всё, что они   м о г л и   захотеть. Как говаривала тётя Груня - "только бы жить".
Но жизнь - понятие всегда двойственное. С одной стороны - это состояние. То, что противоположно смерти. С другой - жизнь как способ существования, то есть, её категории. Есть ещё искусственное понятие бессмертия, вполне соответствующее убогости человеческого мышления. Ведь идея бессмертия целиком включает в себя идею смерти и без последней лишается всякого смысла.
Странно, но в Городе в голову всегда лезут "вечные" (как сказал Саша Черный) вопросы. То ли эта вечная слякоть, то ли порывистый ветер с залива, то ли какой-то неуловимый запах закрытого помещения в его границах - но "мысли о вечном" наполняют глупую голову, как опилки. Вот ещё что интересно: Рига - тоже приморский город, северный, как Петербург - но не лезут там в голову эти глупые мысли, не зарождается в душе альбионовский сплин.
Именно в Питере, как нигде, с аномалией, с напряженностью всей атмосферы соседствует чувство комфорта, уюта, благополучия, чуть ли не беззаботности. Совсем как после оргазма. Возможно, удовлетворение полового инстинкта притупляет сигналы, идущие от рецепторов, расположенных в органах. Многие и многие из примеров художественной литературы (не говоря уже про наблюдения и личный опыт) наталкивают на такой вывод. Как бы там ни было, инстинкт сохранения потомства является его высшим двойником, его дублёром. Не означает ли малый, по сравнению со слаборазвитыми странами, рост народонаселения в "цивилизованных" странах то, что их ресурсы исчерпаны? Ведь увеличение популяции - черта природной агрессивности всего живого, и человеческая раса не исключение.
"Два мира, Запад и Восток, стоят теперь друг против друга. Взаимные удачи и неудачи не могут принести значительного перевеса ни одной из сторон. В этих условиях взаимного противостояния слово останется за третьим - за миром развивающихся стран, которые (одна или несколько) выйдут из-под "контроля", зависимости, и выдвинутся (в будущем) на первый план. Это будет означать, что Человечество надолго погрузится в чёрную пасть реакции, во тьму невежества, алчности и коварства. Как побочный продукт противостояния и появления третьей силы, правые реформы на Западе неизбежны. Они подорвут экономику, разорят средний класс - опору демократии и стабильности. Не умея и не желая расставаться с привычным образом жизни, алчущие прежних доходов предприниматели откроют эру более интенсивной эксплуатации бедных стран, их человеческих, природных и прочих ресурсов. Капиталы, не вкладываемые в родную экономику, начнут убегать в страны "третьего мира": из-за дешевизны работников. На родине перестанут создаваться рабочие места. Начнётся разложение и дегуманизация правящего класса, вовлечённого в невиданные преступления на территории бедных стран. Он будет стремиться подгонять население своих собственных родин под стандарты бесправия и приниженности, привычные для бессловесных рабов "третьих" стран. В последних разразится глобальная катастрофа: войны, геноциды, голод, диктатура и тирания. Сотни миллионов перемещённых лиц, беженцев затопят планету. Над ними будут издеваться все, кому не лень, страны Востока и Запада. Отчаянное положение вызовет волну террористической, подрывной деятельности против богатых стран, дав им удобный предлог для разрушения завоёванных народом гарантий. Цель всегда убегает, как тонкая линия горизонта. Цель, отступившая для того, чтобы выманить за собой Человечество, бегущее в длинном марафоне Времени. Человечество должно к чему-то стремиться. Оно так запрограммировано; ему так велено программой. Если человеку дано уже итак слишком много, и все его основные желания предупреждены, тогда зачем жить и плодить потомство - это так. Неизбежно ли это? Мы не знаем. Остаётся надежда, что не все прогнозы исполнятся. Страшная картина будущего всегда только плод воображения, но будет ли действительность краше её - вот где дело сомнительное..."

"В апреле 1985-го, - крутится у него в голове, - Ленинград оставлял в приехавших смешанное чувство тонкого, напряжённо-странного недоумения. Скорее, это было не столько недоумение, сколько невозможность отождествить с чем-либо это странное чувство. С каких-то пор Город стал поражать и меня чем-то новым и неуловимым, каким-то, отличным от прежнего, ритмом. Казалось, это был громадный улей, огромный дом, где всё, абсолютно всё, может в одну секунду перемениться. Возможно, Ленинград мало в чём изменился; этот город был всё тем же кипящим, напряжённым, со странным и... и... неуловимым для меня ритмом... странным и неуловимым для меня ритмом.... неуловимым для меня.... ритмом.... ритмом.... ритмом.... ом-ом-ом-оооооомммм.... и... .... и... и... я... я попал в огромный, дом, где все как бы друг друга знают; это заразное впечатление, что вот этого человека я как будто уже где-то видел, что вот это событие происходит повторно, дважды или трижды, что именно эта группа случайных людей именно в этом месте и в то же время уже собиралась в полном составе. Иногда я видел Петербург русским, но "другим русским" городом: ближе к домонгольскому периоду, русским в традициях Киевской Руси, древнего Пскова и Новгорода, иногда я чувствовал, что это настоящий западный город, и атмосфера, царяща... тут... казалось бы... не может существовать... в... Советском Союзе".
"Монументальность памятников и площадей, рассыпанная повсюду невообразимая роскошь искусства, геометрически-рациональные формы, так нехарактерные для другой России, обилие архитектурных шедевров, созданных западным гением - всё это пронизывает Город невидимыми линиями самых невероятных географических и хронологических связей; тут нити, соединяющие друг с другом шеренгу эпох, никогда не обрывались, никогда не меркла связь с восемнадцатым и девятнадцатым веком, особенно с девятнадцатым. Можно хорошо понять атмосферу тогдашней России, её катаклизмы и аномалии, если она управлялась отсюда".
"Есть в нём что-то от хаоса, несмотря на пропорции. Здесь всё время присутствует непостоянство и относительность: с самого основания. И ещё безымянная напряжённая страсть, с какой он цепляется за жизнь. Особенно сильно это чувствуется на берегах Невы. Россия видится отсюда в совершенно ином свете. И ещё иногда кажется, что весь город - большой скелет, остов колоссального... - животного? корабля? храма?... Да, больше всего он похож на остов, хоть на остов чего - неизвестно. Ведь то, что он собой представляет (сам по себе), и то, что должно как-то держаться на нём - одно и то же. В нём бурлит, несмотря на всю "семейность" его атмосферы, гипертрофированная лихорадочная напряжённость жизни, особая изощрённость, граничащая с пределом, противоестественное сочетание внематериального, идеального хаоса с правильностью пропорций. Трудно поверить, глядя на эти стены, что этот остов всё ещё обитаем. В нём нет человека. Люди и город сплелись в одно целое, и невозможно понять, кто реальней и кто иллюзорней. В Городе нет сколько-нибудь доминирующего, его "собственного", типа жителей, и в этом тоже его аномалия, сюрреалистичность. Иногда проявляется в нём какая-то ясность, "промытость" сознания, что очень редко посещает нас в переломные моменты болезни, в минуты опасности, иногда после душевной травмы, потери, осознания неискупимой вины: необычная ясность и чёткость восприятия, что почти никогда не возникает у здорового человека, но появляется в экстремальные моменты и состояния.
     Порою кажется, что все однажды было,
     и эта музыка уже звучала,
     и чьё-то сердце точно так же билось
     о клавиши блестящего рояля.
     Я помню....
     Все было в прошлом: близком и далёком,
     и я иду по замкнутому кругу,
     тот человек вдали - спросите, кто он,
     откуда мне лицо его знакомо?
     Я помню....
"Я помню всё, помню  т о т   Ленинград, атмосферу того города, помню, что именно з д е с ь  должны были произойти революции... Я помню напряженную "тишину" его улиц и проспектов, парков и площадей, помню, что простор и компактность уживаются в нём в каком-то титаническом единстве. Бывало, создавалось впечатление, что город - это одна огромная площадь: настолько просторным, бездонным, безграничным он мне казался. А вода! Каналы и реки. Кровь, текущая в граните, как писал Мандельштам - всё это сплетает странную разноречивость, атмосферу, поддерживаемую неизменно в состоянии аффекта; вода разрывает город на части, делает ещё более неустойчивым, колеблющимся, колеблемо-неуловимым. И только одна большая Нева своим вольным течением символизирует тот простор, ту неподвластную ничему мобильность, которая присуща Городу".
"Нет, он не потерял своей молодости до сих пор. Конец века, лихорадочное течение мыслей, бурные изменения мировоззрений, мнений, ментальности огромных народных масс - это здесь не музейная ценность, это действительность. Город, несмотря на порой грязные, порой осыпавшиеся стены, весь полон каким-то пряным, не засыпающим духом, странным, резко-утончённым. "Это современность" - скажешь ты, и будешь прав. "Это прошлое" - сделаешь вывод, и снова окажешься прав. Это город модернизма, самый великий город модернизма на всей Земле. Этот напряжённейший сложный полиритмический катаклизм бытия - модернизм, и недаром абстракционизм связан с одним из петербуржцев - Кандинским, а Каземир Малевич - который наверняка ходил вот по этим площадям - Малевич основал русский супрематизм; здесь жили - Скрябин, величайший реформатор, гениальный творец музыкальной современности, по следам которого пошли Прокофьев и Шостакович; Мусоргский, раньше всех указавший путь модернизму; Лобачевский, изменивший представление о том, что такое геометрическая реальность; Менделеев, отец Периодической Системы; Врубель и Брюсов; Блок; Анненский; Хлебников; Римский-Корсаков - все реформаторы, первооткрыватели и первопроходцы; здесь жил Мандельштам - самый загадочный и одухотворенный, самый болезненно-ранимый поэт. Да и кто здесь только не жил?! Атмосфера, вместившая так много, оказалась неразрывно сплетённой с атмосферой этого города, - и то, что в других местах уже "прошло", "отошло", испарилось, в этом городе всё ещё "догорает" - дрожь и боль, и наслаждение болью".
"Вода - это кровь Города, кровь, которая в притоках, каналах и речушках стоит всё ещё спокойно, тогда как в Неве текущая в таком огромном количестве, что нестерпимо больно смотреть. Кровь, молекулами, атомами связанная с сотнями тысяч убитых, с невероятным числом окровавленных тел, плывших в каналах, в заливе, в реке. Кровь, что, вытекая из ран сонмов погибших, впадает в Неву как один из её притоков; кровь, что течёт из сознания тысяч преследуемых, впадая во вселенскую реку укора князьям сего мира, правительствам и чиновникам всех мастей, их прихвостням и подпевалам. Петербург, этот феномен, опровергающий закономерности, этот огромный нарыв прекраснейшей боли, этот ядовитый цветок утончённой смерти, он стоит вопреки всем законам материального мира, бунтом против реальности, против, навязанного нам трансцендентным, реализма".

     Случайность ли это - не знаю,
     по воле не доброй - не злой
     живут во мне разные страны
     какой-то планеты иной...
     Я помню...

Я помню... Яркие полосы светотени, солнечное утро у Большой Стрелки. Набережная у Дворцовой Площади в другой день, когда снежная крупа летела в лицо, и тёмные свинцовые волны кровавили в обрамлении элегантно-лёгкой тяжеловесности гранитно-архитектурных брегов. Воздушное утро в сквере у Исаакия, когда невесомый тополиный пух откуда-то долетал сюда. Дождливый и серый полдень у Казанского собора, этого незавершенного проекта Воронихина, в своей незавершённости неуравновешенного, динамичного, как размазанный кадр снятого в движении пешехода. Перспектива Театральной улицы, в её спокойной и замыкающей пространство жизни. Утро, проведенное на скамье у канала Грибоедова - в размышлениях и колебании, перед свадьбой. Одетый в раздумье вечер: у Невы, напротив Петропавловской крепости. Дни, пролетавшие на Васильевском, на набережной и в сквере у Академии, в спорах с Дмитрием Малышевым, поэтом и анархистом, позже переехавшим в Москву. Липкий мокрый снег на Литейном проспекте, залепляющий глаза, рот и уши, нерезкие пятна жёлтых оконных проемов, приглушённые снегом уличные голоса - всё это было, было... Я помню...
Я человеко-город. Я уже никакой не Аркадий Дмитриевич. Я врастаю в каменные мостовые и в каменные берега, в ажурную сталь и в тяжеловесный классицизм, в нервные росчерки модернизма и в острую опасность стекла.
Львинотелая птица
сидит
у меня
на плече.
Кариатиды
и атланты
небо мое
подпирают.
И над кровью моей
перекинуты
арки
мостов.
Как собака,
послушно,
у трона царя моего
распластался
Л и т е й н ы й.
Вечность в небо глядят
трубы  и х   кораблей
на холодной реке
молчаливой.
Н е в с к и й, мой царь,
протыкает собой
разводные
мостов позвонки.
Золотое зерно
мое солнце,
И с а а к и й,
на рассвете
в землю бросает.
Горячечный сон
лихорадочной жизни моей
растянулся на сваях.
Бредит людская толпа
на моих бесконечных проспектах...
Золотая Игла,
словно скипетр,
застыла
пред улицей главной моею,
с дирижерским
акцентом
разрезая ее
и кроша.
Сердце мое,
этот остров
задумчивый,
тайной покрытый,
пристанище муз,
топит лики домов
в полноводной реке,
никогда ее
не насыщая.
На  П л о щ а д и
с одноглавой
колонной,
так открытой ветрам,
как и смерти,
стоит
с а м ы й  З и м н и й
дворец,
от каналов
и речек
той же площади
дном
отделенный, -
там,
где камни
шершавые
кровь мою черную
пьют...
Узковато-продолговатые чувства-тени Анненского как будто вырастают из посещений друзей, живших на канале Круштерна. Те же сиреневато-бледные цвета, то же приглушённо-сдержанное чувство. Петербург Анненского похож на Париж, такой, каким он представляется у Верлена, Бодлера, Малларме. Почему-то из когорты самых знаменитых русских поэтов исключён один, который ничуть не уступает любому. Ни слащавому Надсону, ни нарочитому Бальмонту, ни аморальному Маяковскому, ни шокирующей своей распущенностью Ахматовой. Писал неровно? Да, есть малость. Однако пропасть между его шедеврами и незначительно-графоманскими стишками настолько велика, что выковырять алмазы из грязи - ничего не стоит! Забыть Николая Агнивцева, его "Блистательный Петербург" - разве это возможно?! Его эксцентричная удаль и отголоски "механизированных" развлечений - это плоть и кровь 20-х, это родственное Жану Кокто, Ильфу и Петрову, Маяковскому, Малевичу и Пикассо. Эта вычурность, даже некоторая манерность - опосредствованное отражение югендстиля, и сонористические перебивания несформированных аллитераций - акцентирование манеры эпохи. Вряд ли есть среди русских поэтов ещё один, столь ярко отразивший самую тонкую суть европейских двадцатых, при этом не лишившись неповторимого обаяния Петербурга.
Санкт-Петербург - гранитный город,
Взнесенный Словом над Невой,
Где небосвод давно распорот
Адмиралтейскою иглой!
Как явь, вплелись в твои туманы
Виденья двухсотлетних снов,
О, самый призрачный и странный
Из всех российских городов!
Недаром Пушкин и Растрелли,
Сверкнувши молнией в веках,
Так титанически воспели
Тебя - в граните и в стихах!
И майской ночью в белом дыме,
И в завываньи зимних пург
Ты всех прекрасней - несравнимый
Блистательный Санкт-Петербург!
Петербургская зима... Разве существует что-то более кровавое, режущее, более неспокойное? Когда серыми крыльями мечущиеся тени воображения отбрасывают свой шлейф на прямоугольники "немецких" домов и глубоких колодцев-дворов. Когда столько тайн, столько невыразимых страстей, запертых в сезонное небо, столько неутолённых желаний воют в своих сундуках! Эти угловатые  тумбы с плакатами, двери кафе, выпускающие пар и впускающие людей, собаки с поджатыми хвостами, дворники с окоченевшими под варежками руками - а ведь тут не так морозно и холодно, как в Москве! Зима, разделяющая год, хотя она мягче, чем много где в России; зима, накапливающая негативные токи, когда стоящие на рейде корабли тоже нахохлились, как странные железные птицы.
Эрмитаж... В раннем скверике мокрый тротуар - от поливальной машины. С надеждой и вопросом поднимающиеся женские брови - этот (как писал Брюсов) неуловимый шёпот ресниц. В очереди в Эрмитаж А. Д. знакомится с двумя туристками из Австрии (Ирина на курсах, но у него нет на уме никакого флирта, просто при Ирине знакомство бы не состоялось). Туристки - две подруги-художницы - произвели на него впечатление. Он не владеет разговорным английским, а его немецкий неуклюж и плох, но беседа идёт вовсю, как будто он знаком с ними со дня своего рожденья.
Он тысячу раз бывал в Эрмитаже, но, оказывается, не знал его - даже, можно сказать, не видел. Без них никогда бы так его и не увидел.
У них был план Эрмитажа, и они знали кучу разных умных вещей: о фовизме, китче, оп-арте, экспрессионизме, супрематизме, о технике импрессионистов и Гогена, о секретах Ваг Гога и Дега. Он переводил им надписи, и они как заведенные ходили из зала в зал - по отделам итальянской, голландской, французской, немецкой живописи. Благодаря им он увидел те картины, которые увидеть и не мечтал. На другие смотрел теперь другими глазами. Они рассказывали о Гальсе, о Пикассо (о его разных периодах, обозначаемых цветами), о Матиссе и других художниках. У Инги была феноменальная память. Она знала название каждой картины, знала стиль каждого художника. Она сказала, что это её профессия, что она именно это преподаёт. Она рассказывала про Вену, про Австрию, про свои путешествия в Италию, в Париж (там ведь Лувр), в Нью-Йорк (Музей Современного Искусства, музей Соломона Гугенхейма).
Они рассказывали о русской живописи с той же легкостью, с какой говорили о немецкой или французской. Вспомнили Кустодиева, "Купание красного коня", Павла Кузнецова, Марка Шагала.
Марлиза была, в свою очередь, очень вежливой девушкой и чувствовала все тонкие различия между привычками, условностями и ментальностью советского гражданина - и подданных Австрии. Они ни в чём не сфальшивили, не переборщили, не сказали ни одной натянутой фразы. Они все втроем смотрели картины и - одновременно - беседовали обо всём. Они вели дискурс о судьбах модернизма, о голландской живописи, о Пикассо и импрессионистах, о фовизме и Рубенсе. Старались объяснить, почему Матисс рисовал чаще всего натюрморты /Stillleben по-немецки/, почему внутренне, п с и х о л о г и ч с к и, голландская живопись ближе всего стоит к истокам модернизма, - и он сделал для себя массу новых открытий (что французская живопись намного "светлее" немецкой, что Пикассо в живописи и Стравинский в музыке были очень схожи, что Гальс владел той же техникой, что и импрессионисты (поразительно! - это сказала ему Инга).
После Эрмитажа они оказались в кафе рядом с рестораном "Нева" - и немного перекусили. Инга Вейлер и Марлиза Пик заказали себе по мороженому и пирожному, Аркадий Дмитрич - воду, мороженое и салат. Он с женой редко бывал в ресторанах. Обычно платила жена, поэтому он не имел ни малейшего представления о том, сколько это может стоить. Когда в его руках оказался счёт, его брови описали такое многозначительное движение вверх, что его собеседницы всё поняли без слов. Они предложили заплатить, но он настоял разделить оплату на две равные части, пополам. Потом они сидели на ступенях почтамта возле арки Главного Штаба, и  девушки вошли вовнутрь, в надежде на почтовый перевод. Оказалось, что, как ни удивительно, у австрийских туристок была проблема с деньгами. Аркадий Дмитрич пообещал одолжить денег, и они поехали к нему домой. Когда они возвращались на Невский на его машине, девушки спросили у него: "А ты, что, современный советский буржуй?" - "Я совсем маленький буржуйчик (айн зеэр кляйнер буржуа), - отвечал он. Однако его квартира произвела на них впечатление. Потом все неизвестно зачем оказались в гостинице, где Инга тотчас куда-то исчезла, и они остались наедине с Марлизой. Молчание затягивалось. Марлиза отчего-то пересела поближе к нему, в кресло напротив дивана. "Мне пора, - завёл было он, но она мягко тронула его за руку. - "Я бы хотела нарисовать твой портрет, - сказала она. - Мне нравится твой мужественный профиль". - "Как-нибудь в другой раз, - ответил он. Вставая, поцеловал её в губы - и быстро вышел.
Когда он ехал домой, он внезапно почувствовал на щеках влагу. И, только когда подъезжал к перекрестку, отдал себе отчёт в том, что слезы застилают глаза. Красный свет светофора разваливался, плавая в солёных озерцах глазной влаги. Что-то как будто прорвалось внутри: как будто скрываемая и накапливаемая всю жизнь боль внезапно вывалилась наружу. Он еле успел добежать до кровати и броситься навзничь. Его тело затряслось от рыданий. Дрожали плечи, руки; край подушки, который он держал у лица, потемнел от слез. Он сидел без света много часов подряд, видя за окном город, много домов, огни, за каждым из которых угадывалась чья-то частная жизнь, чей-то быт, чья-то судьба. Его губы автоматически повторяли строки стихотворения Брюсова "В ресторане", повторяли беспрерывно, безмысленно:
Горите белыми огнями,
Теснины улиц! Двери в ад,
Сверкайте пламенем пред нами,
Чтоб не блуждать нам наугад!
Как лица женщин в синем свете
Обнажены, углублены!
Взметайте яростные плети
Над всеми, дети Сатаны!
Хрусталь горит. Вино играет.
В нем солнца луч освобожден.
Напев ли вальса замирает
Иль отдаленный сонный стон?
Ты вновь со мной! ты - та же! та же!
Дай повторять слова любви...
Хохочут дьяволы на страже,
И алебарды их - в крови.
Звени огнем,- стакан к стакану!
Смотри из пытки на меня!
- Плывет, плывет по ресторану
Синь воскресающего дня.
Когда утро подёрнуло занавеску на кухне розовым флером, а гардины в спальне и в зале - рдеющими бесстыдными лучами, он опустился на колени. Так он проспал – на коленях - целых десять часов, и только после этого смог спуститься за почтой, взять в рот первую порцию пищи, принять душ. Хотя у художниц был его телефон, они больше не звонили.
Прошло ещё несколько лет прежде, чем он однажды понял, что рождён стать писателем. Отчего в мире всё так несправедливо? Отчего он был осужден осознать это лишь теперь, когда большая часть жизни уже промелькнула? Сколько лет потеряно; сколько книг не прочитано, сколько знаний не приобретено; столько филологических, стилевых навыков не наработано, столько языков не выучено, что начинать заново жизнь уже не имело смысла. Он за две недели поседел и сник, и понял, что человек рождается на свет, чтобы проиграть. Любое достижение, любая радость, любой триумф - только иллюзия. В главном проигрывает каждый. Ещё до того, как умрёт. Трагедия жизни - это физиологическая закономерность. Это оказалось страшнее всего.
Потом появился тот телефон. Ему выдали страшный секрет: таинственный телефон, звонить на который могут одновременно несколько человек, и говорить друг с другом, как будто все сидят в одной комнате. Тогда ещё не знали иностранного слова "чат"; оно пришло значительно позже. Аркадий Дмитрич хорошо помнит то сдерживаемое чувство тайной радости, охватившее его. Запретный плод - всегда сладок. Вот он слышит чужие реплики. Правда! всё работает! Он только слушал - стеснялся вступать в дискуссию. Поначалу общались между собой интеллигентные голоса, потом телефон полностью оседлали распущенные юнцы со своей нецензурщиной и сексом. Когда хлопала входная дверь, он быстренько бросал трубку на рычажок, чувствуя, как лицо его покрывается красными пятнами.


           *       *       *

Как ни странно, подслушанные чаты раскрыли перед ним одну из последних тайн: человек всегда и во всём одинок. Все эти молодые люди, обожавшие компанию друг друга, получившие такой потрясный инструмент, как телефон-чат, наслаждавшиеся разговором: где-то в глубинных пластах своего зубоскальства были - каждый сам по себе - одиноки. Один великий джазовый музыкант сказал, что нью-йоркский джаз выражает именно это последнее одиночество, глубинней всех человеческих глубин: потому что оно изначально. Потому что каждый умирает в одиночестве, "без никого".
Перед ним открылась во всей её ужасающей простоте бездонная суть: все люди, вся совокупность их - на самом деле один человек, только в своих миллионах версий. Так же, как существует эвентуальная реальность и та реальность, которую мы априори проживаем, точно так же существуют эвентуальные версии Человека, ни одна из которых не является абсолютной. Все версии человека, все люди во вселенной - виртуальны в неком смысле, границы коего неопределимы. Именно поэтому каждый человек живёт как бы в своём собственном пространстве; являясь всеми остальными людьми одновременно, он, в то же время, никак не связан с ними, и они все - между собой: как не связанные внешне между собой сюжеты. Разорванность бытия и сознания - главные законы в человеческой вселенной. Всё гармонично-связное - фальшиво, искусственно, иллюзорно.

Всякая мысль, построенная на дефинициях обзора, с вплетением в неё тяжеловесного ордера завершённости: тот фетиш, в каком нуждается человеческое "я", как в горючем, чтобы продолжать существовать. На самом деле жизнь человека, сама его мысль, эти мыслительные инструменты сознания существуют параллельными пластами, и между ними присутствует тайная, тщательно укрытая, но не прямая и ясная связь. Люди, которые вроде бы находятся рядом, проживая "одну и ту же", "общую", жизнь, на самом деле существуют в параллельных пространствах, их жизни тоже длятся параллельными пластами, в режиме прерывания и периодичности. Каждая особь живет периодами, своими отдельными личностными эпохами-сюжетами, рамки которых могут быть чёткими или размытыми, очерченными или закамуфлированными, но всегда имеются, совпадают они или не совпадают с событийными поворотами судьбы. В рамках каждого такого периода личность более ни менее цельна, однородна и связна. Но даже тут присутствует известный полиморфизм, в своей крайней форме называемый раздвоением личности. В сопоставлении друг с другом все эти десятки периодов одной большой жизни скрывают - каждый в себе - совершенно разных людей, личности которых только формально "похожи". Получается, что одну человеческую жизнь проживает множество разных особей, находящихся в странной зависимости друг от друга, и тяготеющих к избавлению от неё. Поэтому каждый человек, без исключений, всю жизнь стремится стать "самим собой" - но так до конца и не станет. Ни счастье, ни полное удовлетворение, ни всеобъемлющее наслаждение не достижимо. Если бы это было позволено, в каждый отдельный период своей жизни живущий превращался бы в совершенно иного человека, другой национальности, другого происхождения и культуры. И жил бы в совершенно другом месте.
Не связные сюжеты нашего бытия образуются в каждый отдельный момент, даже в течение одного дня, но проходят незамеченными, не зарегистрированными, как тени на призрачной плёнке сознания. "Внешний" мир - девственная природа и (особенно!) города - играет роль опоры, связного, который соединяет разорванность экзистенции, её прерывистость. Города сшивают клочья разорванной жизни, эти кровавые лоскуты сброшенной кожи, давая эфемерный смысл, что сам по себе иллюзорен, являясь лишь фетишем б-б-б-б.... б-б-бытия. Поэтому в них с чудовищной силой прорывается аномалиями скрытый смысл - подземными фонтанами разорванной сути... разорванной сути.... разорванной сути..... разорванной сути....    э.... э.... этот... этот...... этот феномен, опровергающий закономерности, этот огромный нарыв прекраснейшей боли, этот ядовитый цветок утонченной смерти, который стоит вопреки всем законам мира, бунтом против реальности, против (навязанного нам трансцендентным) реализма. Власти, регламент, государство, бюрократический аппарат "нужны" для того, чтобы охранять этот колоссальный обман, чтобы поддерживать карнавальную маску на лице яви. Они охраняют тайну, охраняют секретный код, ту программу, что стоит за сущим, предохраняя её от коррупции: чтобы веками, тысячелетиями, вечностью всё оставалось по-прежнему. Чтобы по-прежнему рождались люди, невежественные и наивные, повторяя все ошибки, все заблуждения, все страсти и разочарования бывших прежде.
В этом повторении - вариантности одной и той же экзистенции, в этих бесконечных вариациях на тему одного бытия, в этих калейдоскопически-однообразных переливах одних и тех же человеческих типов, в каждую эпоху одинаковым набором высыпаемых на временный поднос поколенья - безысходность борьбы и бессмысленность совершённого.



Поступи одних и тех же героев, облечённых в разные одежды, нехитрый набор одних и тех же архетипов и сюжетов, оформленных в разные технические детали, сочетание одних и тех же страстей - кочуют по книгам; одни и те же артисты, сменяя "друг друга" в разных поколениях, выходят на сцену; один и тот же набор чередования вседозволенности и пуританства перетаскивается из одних столетий в другие; те же самые дурачества, чудачества и моды перетекают с отсрочкой в новые и новые эпохи и страны, обыгрывая свой сюрреалистический карнавал повторений. И, когда происходит пресыщение этой тысячелетней секвенцией однообразия, и тысячи героев устремляются на штурм главных тайн этого мира, тогда правительства развязывают войны и устанавливают диктатуры, превращают литературу в чисто идеологический / развлекательный жанр, тогда появляются варвары на руинах античного мира, инквизиторы и конквистадоры, ленины и гитлеры, бен-гурионы и голды меир, коли, тэтчеры, рэйганы и буши.
Лариса выходит на минутку в кухню - смыть остатки бульона, потом возвращается назад - и застывает, поражённая. Кровать пуста. Её мужа нигде нет. Она заглядывает во все комнаты, во все углы, в шкафы, под кровати, в туалет. Поиски длятся до вечера. Но Аркадий Дмитриевич как испарился. Наутро обратились в милицию. Прошли недели, месяцы, годы. Никаких следов. Лишь спустя десятилетие, когда уже престарелая Лариса поднимет телефонную трубку, чтобы ответить на звонок, она услышит в трубке такое знакомое дыхание, и по её щеке из-под очков скатится одинокая скупая слеза....



        1986 - 1995 Санкт-Петербург - Монреаль
                ____________________________


























        ЗАПИСКИ ЛЫСОГО ЧЕЛОВЕКА


(1988)

25 сентября
Солнце над Сеной, в разрывах туч.
Одиночный прогулочный катер.
Ч... чёрт... запонка затерялась.
Будем скучать по виду из окна.
Всего-то шесть часов. А вот - уже плетётся из депанёра.
Ремонт на улице. Трамвай - в объезд.
Орёт будильник - труба Гавриила.
Орут будильники. За стеной, за миллионами стен.
Круассан, багет, лэ дэ бьер.


30 сентября
В Анастасии за пианино молодой, робкий, с бородкой.
Кормили отменно.
Повар - поляк.

Подарил Катьке симпатичные часики.
На Плас Насьональ гремят оркестры.
Реми уволили. Финита ла комедия.


10 октября
Повышение. Переезд. Новый modus vivendi.
Иришка поступила в Сорбонну.
Купили нового пса.


11 октября
Голос в трубке. Цветы на окне. Завитушки балконной ограды.
В Ницце солнечно и тепло.
Сказала, что муж уехал.
Кто к ней придёт вместо мужа?


12 октября
Нагрянул Василь.
Целовал Катьке ручки.
Какая погода: и не заметили.
Василь упорно называет Катьку Катрин.


13 октября
Кажется (болтает по телефону)
Иришкин лексикон
сузился до четырёх восклицаний:
вау, панс па, бьен сюр, о’кей.
Интересно, что отвечают на том конце провода?
На панс па -
о’кей?


15 октября
Долгожданный звонок из Ниццы.
Гар де Лион. Встреча.
Сняли номер в гостинице.
Пара сотен движений туда и обратно волшебной палочкой.
Солнце врывается в окна.


24 октября
Золото под ногами. Мокрые тротуары. 
Тур де Пари в просветах брошюрных туч.
Аляповатое солнце на минуту.
Истинное наслаждение: показывать Париж женщине. Да ещё француженке.
Дешёвый катер по Сене.
Дорогой ресторан.


1 ноября
В цветочном магазине чуть ли не давка.
Цветы - Катьке по случаю юбилея.
В парке объёмная дама на весах.
Весовщик, уткнувшись в газету: «По одному, силь ву плэ».
Дама грозится подать в суд.


9 ноября
Вчера развлекал ископаемый русский.
Старомодно изъяснялся, говоря,
что утром был в Версалях.
Обожает дореволюционное кино,
особенно Протазанова. 


12 ноября
На сцене волосатая обезьяна
исполняла на электрогитаре
Турецкое Рондо Моцарта.


15 ноября
Вошёл в комиссию 13-м членом.
Афоризм домашнего производства
утёр нос бывшему "пэтэновцу".
  - Вы что, предлагаете ввергнуть Французскую республику в хаос?
  - Хаос - рабочее состояние порядка.


18 ноября
С понедельника приставили
невзрачную блондинку
неопределённого возраста,
с комплекцией «забыли похоронить».
Поправляя на переносице допотопные очки,
ходит за мной по пятам,
во всё втыкая свой нос.

Французы, вероятно, забыли
о блошиной школе советского блока.
Как бы ни была умна их блондинка,
сыну бывшего советского бюрократа,
финансового работника
советского консульства в Будапеште,
она и в подмётки не годится.


29 ноября
В Лувре - Рембрант и Ван Дейк.
С утра продавали подгнившие апельсины.
В зеркале плешь блестит как перила в Парламенте.
Папа-Лё-Пэн провалился с треском.
Мария мне строила глазки.
Пришлось развенчать легенды о поездке Де Голля в Квебек.


1 декабря
Цвет неба в разрывах туч...
Фиалковые глаза новенькой секретарши.
Купили диван с откидной спинкой
и два подсвечника в мой кабинет.
Теперь путь Французской Республики
освещён... однозначно...
 

4 декабря
Нагрянула венгерская делегация.
Блеснул своим будапешским наречием.
Делегаты сразу же скисли.
Может быть, стоило говорить с ними по-русски?


15 декабря
Пронюхали о дальнем родстве с
франкуртско-ганноверскими бан-ронами.
Пятая вода на киселе, но конец карьере.
Оказалось, всё не так плохо.
Кончилось пожиманием рук, шампанским,
приставкой de перед моей фамилией, и
перспективой сделаться гроссмейстером,
мейстером и капельмейстером.


3 января – 15 февраля 1989
Снег в Париже хорош только на Елисейских Полях.
Манная кашица под ногами.
Серый налёт на губах площадей.
Молочный туман над Сеной.


5 января
Помню, как две сосульки свисали с крыши,
как соски призрака женщины.
Была холодна сегодня, как этот призрак.
Пришлось обещать ремонт владения
в Ницце, переезд в Париж, непыльную
работу для мужа.
Вот стану Премьер-министром,
и аукнется это так,
что услышат в Берлине.


25 февраля
Фиалки зимой.
Бег по застылым ступеням департамента...
в туфельках.
Развенчал патриотов в Виши.
Но не до точки.
Чтобы знали, чья собака мясо съела.


16 июня
Нашёл способ возвращать активы
оффшоров на родину. Пусть
французские франки послужат отечеству.
Купились как миленькие.
И финансовый поток пошёл...
в мою избирательную кампанию.


8 сентября
Застал Катьку на балконе в ночнушке.
Курила.
Щёлкала зажигалкой. Фыркнула.
Она ж теперь Катрин!
Не приближайся!

Разобрался, почему буксуют
колёса Пятой Республики.
Никак не усадить за один стол
всех этих господ политиканов.
Ну, прямо Лебедь, Рак да Щука
из Лафонтена-Крылова.

Дорогие мои животные!
Ваш воз ни с места потому,
что плохо смазан.
Не подмажешь – не поедешь.
Такую простую тайну
Я раскусил без усилий.

Клюнули на приманку.
Уселись как миленькие.

Передача под столом из рук в руки:
и всех разногласий как не бывало.

Целая очередь строем.
Оффшоры работают.
Машины снуют без перерыва.

Если провалюсь – так
с громким треском.
Но не провалюсь.
Если я провалюсь –
провалится весь Париж.


17 сентября
Освежающая беседа с Берлускони.
Два клоуна-эксцентрика в одной клетке.


21 сентября
На аукционе продавали Малевича.
Обещал Ренодо сделать его легендой.


15 октября
Что-то трудно дышать.
Иришка приволокла
волосатого, черноглазого,
нос с горбинкой.
На лбу только эмблемы
франфкуртских
родственничков не хватало.
Такое чувство,
будто меня взяли за горло.


25 октября
Первое министерское кресло.
Отчего ж радость не распирает грудь?
Вручение портфеля, скрещённое с унижением.
Французский Щёлоков...
"Куда партия пошлёт..."
Что-то до боли знакомое...
Многих и послали куда подальше...
А меня всё ж не так далеко.

Спите спокойно, дорогие парижане.
Ваш покой охраняет теперь
бывший советский подданный,
сын бывшего советского дипломата
резидента трёх разведок в Будапеште.
Ваше будущее в надёжных руках.
Таков был ваш собственный выбор.
И вам предстоит с ним жить...

Зима, 1989. Париж - Лион. Лион – Париж.

 
 





           РАЗМЫШЛЕНИЯ У ОКНА

     Трудно передать, какое чувство вызывает гроза у человека, сидящего в небоскрёбе. Белые железные наличники окон и стекло, сквозь которое просвечивает синее со свинцовым оттенком небо, делают непричастной и недоступной картину разыгравшейся бури. Все опасения, что может произойти трагедия, отпадают. В душе ты знаешь, что где-то во время грозы происходят несчастья, что находиться на берегах рек или у окна высотного дома опасно. Но на сердце у тебя спокойно. Скорее, безразлично. Что, если даже у окна высотного дома кого-то убьет молнией? Если об этом напишут в газетах? Никому всё равно до этого нет дела. Разве может случиться трагедия в этом комфортабельном, изолированном гнёздышке? Ничто не может ворваться в эту особую, размеренную жизнь. Ничего случайного или непреднамеренного. Ничто, даже изломанная стрела молнии. Это несоответствие между изоляцией и конструктивизмом "внутреннего" мира - и случайностью, хаотичностью недосягаемой игры природы вызывает это особое, трудно передаваемое чувство.

     В такие моменты хочется, чтобы тебя убили. Только таким образом (думая об этом) можно излить всё своё негодование этому безумному, безличному миру. Только так (а это последнее средство) можно, отчаявшись, озлобившись, потребовать отозваться хотя бы один голос из этих миллионов молчащих душ. Так ежеминутная уверенность, что всё тщетно, нашептывает желание запретного, альтернативного варианта. Нет, не повеситься, не выброситься из окна; хочется, чтобы тебя убили. И в этом желании смерти возможно испытать величайшее блаженство, потому что это должна быть смерть как форма самовыражения, протеста. Не обдуманного, не желаемого, но стихийного, отчаянного. Это не безвыходность, не понуждение, но лишь нервозная попытка переменить положение. Только все надежды на то, что тебя убьёт молнией, окажутся тщетными: особенно для таких несчастливцев, как я.

     Уже второй месяц, как я работаю в этом проклятом офисе на пятьдесят седьмом этаже. Есть люди, которые на летнее время уезжают в дышащие прохладой леса, на берег моря или в прерии. Но я не могу уехать туда. Я должен смотреть на мир сквозь призму вставных эмалированных ручек, стеклянных поверхностей и освещённых панелей. Я чувствую, что превращаюсь в какое-то другое, несовершенное существо, в человека, который мне чужд, но уже почти заполнил собой, захватил всё то, что когда-то принадлежало мне. Я не потерял от этого ничего, не деградировал и не стал глупее, но я лишился чего-то атрибутивного, хотя слово "лишился" здесь не совсем уместно. И не я стал другим, а мир. Мир, который меня окружает. Он был таким и остается таким, но время придало ему новое качество. Он был сначала другим, более устойчивым и обычным. Но он менял человека и сам менялся в его глазах.

     Я люблю смотреть из окна вниз, на улицу, где крошечные машинки заворачивают и несутся по прямой нитке шоссе. Люблю смотреть на шпиль Эмпайр Стэйт Билдинг, который выделяется на светло-буром небе. Я иммигрировал сюда из Европы и сразу попал в этот клокочущий, огромный Нью-Йорк. Нью-Йорк - клокочущий и пассивный, более пассивный, чем можно было бы ожидать. Динамизм и неподвижность уживаются в нём самым диковинным образом. В этом весь Нью-Йорк. То, что существует, не должно вызывать сомнения в том только потому, что поражает выпуклыми контрастами. Наличие противоположностей - самый сильный залог существования целого. Большое Яблоко - самый убедительный пример тому.

     Я люблю этот город. Люблю какой - то жестокой, странной любовью. Люблю, наверное, потому, что ненавижу. Люблю, потому, что это край цивилизации, всё от всего. Да, люблю и потому, что ненавижу. Я думаю обо всём, и вспоминаю зеленые равнины Греции. Акрополь, Пиренеи. Кажется, протяни руку: и вот, оно совсем рядом. То, что моё, родное, слитое с моим естеством, данное от рожденья. Но теперь между мной - и зелёными холмами, покрытыми лесом горами, морями и равнинами - лежит эта колючая поросль чудовищных бетонных башен, воздвигнутых злостными врагами рода человеческого у их создателей в головах. С самой верхней точки Манхэттена этот сюрреалистический кошмар выглядит разной высоты колючими шипами, ощетинившимися в небо, несущими духовную смерть и гибель всему человеческому. Богатство этого города заключается в ментальном каннибализме, ради прихоти удовлетворения которого ему понадобилось всё человечество, бесчисленные войны и океаны крови. Богатство же для меня лично заключается теперь в той сумме, которую я получал бы в месяц за квалифицированный труд архитектора моего уровня. Но я ни в коей мере ни на что не сетую. Здесь никто не жалуется. Жалуются только коммунисты и левые. Жаловаться бесполезно. Это занятие всегда плохо оплачивается.

     Дважды мне довелось немного пожить в Париже. В том светлом городе, который напоминал бы мне Грецию. И оба раза дороговизна и протекционизм выкурили меня оттуда, заставили вернуться домой. И вот я здесь, в бледном и огромном Нью-Йорке, сижу у окна и смотрю сверху на улицу - сверху вниз.

     Ночью город-гигант красивее. Когда белозубые чёрные парни проходят в искусственном призрачном свете, когда зажигаются вывески "ВАR" и "СОСА-СОLА", когда на Бродвее закипает ночная жизнь, когда блестящие Кадиллаки выезжают из-за газонов, кажется, что ты сильней и независимее, воодушевлённей и совершенней. Тогда начинаешь понимать, что в Нью-Йорке аномалия ночи ещё призрачней, осязаемей, ещё исступлённей. Тогда понимаешь, что по-настоящему этот город сделан не из стройматериалов, а из света, и напоминает светящуюся симфонию чуждого мира инопланетян.

     В моей стране, где американцы командуют на всех уровнях, люди с греческим или с европейским мышлением становятся париями. Американский образ жизни, американская ментальность доминируют тем больше, чем выше поднимаешься по социальной лестнице. И - как восточный языческий Молох тысячи лет назад требовал кровавых жертвоприношений: так же в наши дни американский Молох вырывает из национальных культур самых лучших, самых талантливых, чтобы втянуть их в своё чрево, и там убить нашу внутреннюю суть.

     Греция всегда остаётся для меня страной солнца и простора. В Нью-Йорке присутствует и то, и другое. Но лишь так, как в окошке игрушечного домика присутствует обстановка комнат. Как в иллюзорном пространстве сувенирного прозрачного шара с Дедом Морозом, фонарём и снегом присутствует заснеженная улица. Природа выдавлена из города. Природа покинула этот мир. Наслаждайся, беснуйся, раскаивайся и существуй - всё без внешнего. Город вобрал в себя всё. Он может дать тебе всё, всё забрать и заставить жить только в нём и для него: Город воссоздал в себе новый мир, заключающий в себе весь большой Мир в миниатюре. Нереальный, незакономерный, но постоянный мир, изобразивший собой модель Мира.

     Я архитектор, и я растворился в бешеном ритме пространства.

     Множество форм, конструкций, решений. В этом море можно было утонуть.

     Кругом были неповторимые, непревзойдённые формы. Здания пересекались, перебивались и возносились, формы менялись, переплетались, переходили в плоскости и пространства. Дороги извивались и уходили, раскручивались и мелькали. Они говорили языком, непонятным непосвящённым, но богатым и разнообразным в архитектуре.

     Я приехал сюда со своими проектами. Теперь они мёртво лежат у меня в столе. Я шёл мимо неприглядных строений, облезлых кирпичных заборов, бедных кварталов и видел на их месте мои здания. Они поднимались, белые и светлые, обещая удобства и экономические выгоды. Но для меня не нашлось места в архитектурной богеме города. Я не умею устраивать свои дела с блеском и помпой. В этой обетованной для архитектора земле я оказался лишним. Меня приглашали в городок в трёх часах езды от Сан-Франциско - проектировать там дома для фермеров, но я отказался. Это выглядело резонным - начинать наступление на Нью-Йорк из провинции, но я ни за что не хотел уезжать из Нью-Йорка. Все мои радужные мечты рассеялись как пар изо рта в морозное утро. Может показаться неправдоподобным, что никто не заинтересовался моими проектами, но я искал не одобрения, а работу. Работы не было, и хорошо, что я нашел хоть какую.

     Самое глупое, что я потерял веру в смысл происходящего. Я знаю, что люди, строившие этот город, задавались какой-то определённой целью. Сами того не ведая, они создали то, что стало одним из самых великих городов планеты. Многие центры брали на себя функцию Вечного Города, и, наконец, этот жребий остановился на Нью-Йорке. Вена и Рим, Париж и Петербург - все они были центрами, центрами культурного колониализма, и Нью-Йорк - один из самых хватких, дерзких, беспринципных.

     Этот остров камня и далёкого, высокого неба не оставил места для простого человеческого чувства. Нет, конечно, и здесь есть что-то такое, что могло бы наполнить душу чувствами, не уступающими по силе впечатлениям от природы, от книг, от д р у г о й жизни. Но, в то же время, есть во всём этом что-то циничное, что-то ограниченное и вызывающее. Когда идёшь пешком, эти контрасты сглаживаются, когда едешь в автомобиле, они ярче бросаются в глаза; когда сидишь в башне высотного здания, к этим обоим ощущениям примешивается элемент страха. Сверху всё упрощённее, всё светлей, всё красноречивее. Снизу здания кажутся живыми, вызывают ощущение, подобное ощущению от вида хищной птицы или сверхзвукового авиалайнера. Они бросают человеку вызов, ибо они - детища рук человеческих, и возносятся ввысь, как возносится над толпой гений человеческой мысли. В таких домах хорошо жить (работать) тому, кто сам возносится над толпой, кто принимает этот вызов, или тем, кто растворяется в нём. Остальным трудно осознавать, что это не их собственность.

     В Чикаго таких - хищных - домов больше. Чикаго объединяет все хищные, агрессивные черты Нью-Йорка. В Нью-Йорке это только часть домов, часть зданий, в большинстве своём эклектичных.

     Я, не замечая того, становлюсь философом. Я не могу разобраться в назначении архитектуры, я вижу, как все преуспевают лучше меня, как прошлое ускользает, словно линия горизонта. И тогда начинаешь размышлять с целью восстановить смысл. Так бывает всегда: что человек, не в силах объяснить простое, начинает усложнять проблему и объяснения. Это закономерный ход человеческой мысли.

     Вчера на бульваре я видел мальчика, который продавал газеты. Он произносил длинную тираду вместо того, чтобы просто предложить товар. Дело шло у него хорошо. Проезжие бойко раскупали "Tribune" и "New-Уork Тimеs".

     Здесь, на высоте, нервы всегда на пределе. То ли это происходит потому, что в комнате, где я нахожусь, мало предметов, то ли потому, что высота держит человека в напряжении. Да, вот ещё что. Окно влечёт меня как непреодолимая сила. Я часто принуждён наблюдать как бабочки и другие насекомые стремятся на свет. Нечто подобное происходит со мной.

     О н и   вихрятся, тычутся, сталкиваются с источником света, бьются о стекло, летят навстречу бегущему автомобилю. Меня тянет к себе окно. Мне хочется очутиться в нём, раствориться в нём. Я тщетно пытаюсь объяснить это чувство. Оно было мне неведомо раньше.

     Кто сказал, что у человека пять органов чувств? У него десятки, сотни, тысячи органов чувств. Почему бы нам не предположить, что у человека есть чувство боковой линии, как у рыб? Почему бы нам не представить человека, принимающего радиоволны Вселенной без помощи приборов и устройств, почему бы... Впрочем, это не так уж занятно. Гораздо занятнее небо, усеянное мельчайшими огнями, свечение окон, реклама у Эквитебл Билдинг. Звёздное небо, небо, покрытое ночными огнями, сияние ореола ночи влечет меня гораздо сильнее. В нём я вижу что-то непреходящее, вечное, порою жестокое. Окно влечёт меня, как магнит притягивает кусочки железа.

     На улице сейчас, определённо, душный, тесный воздух, небо видно только кусочком лазури, но я непременно хочу охватить всё это. Жёлтые листья когда-нибудь опадут с каштанов, закружатся, завертятся в опалённом свечением воздухе. Тёмные лужи, как загустевшая кровь, налягут, наложатся на тротуары; изо рта при выдохе будет идти пар. А пока я сижу на пятьдесят седьмом этаже и вспоминаю о солнечном лете Греции. Время бежит, движется к тому периоду, когда все сходства будут преодолены. К тому периоду, когда всё вокруг будет покрыто белой и холодной пеленой, когда холодные и густые сумерки повиснут над спящим ночным городом. Лето кончится.

     У каждого есть в жизни своё лето. Моё лето на исходе. И уже стучит своим неумолимым стуком приближающаяся и молчаливая осень. Листья опали. И так же как опадают листья с молчащих деревьев - с каштанов, с осин и клёнов - опадают с души усталые и промокшие листья. Время света и иллюзий кончилось. И гонит душу в сырую, промозглую осень, чтобы потом, под снегом, догнивало в конвульсиях, находило конец то, что предназначено было для л е т а, что когда-то назначено было для бурных и великих свершений, что, как нежные цветки олеандра, распускается в душе в пору лета. И свершения эти будут забыты и погребены под снегом, который осыпается с молчаливых небес, раньше, чем оторвётся и упадёт на землю последний пожелтевший листок ранее зелёного и могучего древа. Время иллюзий кончено. Время утешений обречено на провал. Лето кончилось.

     Июнь, 1974. БОБРУЙСК - МИНСК.

     _______________________























КОММЕНТАРИИ К ТЕКСТАМ




  ПЕТЕРБУРГ


1. Блаватская - автор книг по оккультизму и магии, глава всемирного теософского общества. Елена Петровна Блаватская (фон Ган по отцу, Фадеева по матери): философ, магистр тайных сект и доктрин, высший авторитет по эзотерике и спиритуализму, гражданка Британии и США, орудие английского империализма, усилившего со второй половины ХIХ века (с помощью бывших колоний и в альянсе с мировым еврейством) свою глобальную гегемонию. Объявила себя ученицей тибетских магов и жрецов. Не исключено, что фон Ганы входили в тот же аристократический альянс, что и династии Габсбургов и других германских родов, включая английских королей. По другой линии род Блаватской, вероятно, восходит к Рюриковичам.   
2. Литейный проспект - одна из главных улиц в центральной части города Санкт-Петербурга - от Литейного моста до Невского проспекта. Название (с 1739 г.) связано с литейно-пушечными мастерскими (с 1711) на левом берегу реки Невы. Вокруг мастерских - Литейная слобода и Пушкарская, от которых до юго-востока (до Большой Перспективы - Невского проспекта) города вела просека, ставшая впоследствии Литейным проспектом. После переворота (революции) 1917 г. переименован в проспект Володарского, но 13 янв. 1944 г. получил прежнее название. На Литейном проспекте расположено множество исторических памятников и достопримечательностей: дореволюционный Дом Офицеров; Казначейство Министерства Финансов; клуб "Олимпия"; Окружной Суд; особняки Апраксина, Родзянко, княгини Варвары Долгорукой, княгини Юсуповой; дом Краевского, где жили поэт Некрасов и П. Н. Яблочков, бывали Чернышевский, Добролюбов, Пирогов, Фигнер, располагались редакции журналов "Отечественные записки" и "Современник"; Юнкерский Институт; Главное Управление Уделов; "Новый Пассаж" (торговый комплекс), и другие.
3. Лиговский проспект - одна из главных улиц в центральной части города Санкт-Петербурга - от площади Некрасова до площади Московские Ворота. Название проспект получил по имени речки Лиги (проходит через Лигово): в 1718 - 1725 годах (ещё до основания города Петербурга) вдоль Новгородского шляха (тракта) был выкопан Лиговский канал для снабжения водой из реки Лиги фонтанов Летнего сада. Первоначальные названия: улица Московская, позже - Набережная Лиговского канала, затем - Лиговская улица, с 1952 - проспект Сталина, с 1956 - Лиговский проспект. Особо ценных дореволюционных исторических и архитектурных памятников и достопримечательностей на Лиговском проспекте намного меньше, чем на Литейном. Среди архитектурных шедевров можно отметить дом Ф. К. Сен-Галли (Сангалли) (архитекторы К. К. Рахау, арх. И. И. Горностаев), с летним садом, окружённых великолепной художественной металлической решёткой.   
4. Измайловский проспект - одна из важных улиц Санкт-Петербурга и важнейшая улица Адмиралтейского района на Безымянном острове Санкт-Петербурга, параллельно Лермонтовскому и Московскому проспектам - от Фонтанки до Обводного канала (продолжение в южном направлении Вознесенского проспекта, и - за Обводным каналом, - в свою очередь, продолжается Варшавской площадью; пересечения с набережной реки Фонтанки, Вознесенским проспектом (Измайловский мост), Троицкой площадью, с Троицким проспектом и 1-й Красноармейской улицей, и т.д.). Существует с конца 1730-х годов, название получил по Измайловскому полку; с конца того же столетия - Измайловский проспект, одновременно - Большой Измайловский проспект, и, одновременно (с 1790-х по 1820-е годы) правомерно назывался "измайловской" частью Вознесенского проспекта. С октября 1923 года проспект Красных Командиров; в январе 1944 г. прежнее название возвращено. Исторические и архитектурные памятники и достопримечательности: здания по обе стороны в начале улицы, сразу за каналом (с колоннами и напротив), Троице-Измайловский собор и Колонна Славы, часовня Троицкого собора, "Измайловский" Гостиный Двор, здания в районе 13-й Красноармейской улицы, бывшие казармы Лейб-гвардии Измайловского полка (Детская Школа Искусств им. Мстислава Ростроповича), и другие.
5. С тобой, как цепью, спаян вместе... - стихотворение Валерия Брюсова "Опять безжалостные руки...", из книги "Зеркало теней" (1909-1912). 
6. Нарциссизм - половое влечение к самому себе.
7. Брюсов, "Огненный ангел" - замечательный роман Валерия Брюсова, с которого "списан" роман Булгакова "Мастер и Маргарита" (не исключено, что именно поэтому роман Брюсова и стал библиографической редкостью; по сходной причине в СССР было фактически запрещено переводить роман "Белый апача", с которого списана "Альпийская легенда"). В первоначальных набросках и версиях первых глав Брюсов называл свою главную героиню Маргаритой (как и Булгаков героиню своего романа). В романе Брюсова тщательно выписаны Фауст и Мефистофель, что (принципиальный момент и "характер" Мефистофеля) также заимствовано Булгаковым. Работа над первой редакцией - с 1897 по 1906-й. 1906-1908 - работа над второй редакцией. 1909 - подготовка отдельного издания (книги). С вычетом подготовительных этапов, работа над романом продолжалась с 1905 по 1908 г. Первоначальным намерением было девуалировать ("рассекретить") истинную историю и подоплёку "100-летней войны" ХVI века, и других разрушительных и кровопролитных войн между католиками и протестантами (иными словами - религиозных войн). Ещё глубже проникая в замысел и тему своих "исследований", Брюсов понимает, что за конфликтом стояли скрытые, тёмные силы: "чёрная магия",  "ведовство, кабалистика", "оккультные науки", "тайные знания", связанные со скрытым сатанизмом, извращённым талмудическим культом и масонством. К выделению именно этой линии побуждали и личные мотивы: "треугольник" Андрей Белый - Петровская - Брюсов. Тогда же Брюсов "надевает" на себя, "примеряет" и "маску", и "одежду" мага, вживаясь в некий собирательный образ своего романа (прототипом главного мужского героя делает себя, "контргероем" - Белого). В "лабораторию" произведения превращает Брюсов и отношения с самыми близкими ему людьми: Петровской и Белым. Он имитирует гипнотическое, оккультное воздействие на Белого, который и в самом деле подпадает под сатанинский, эзотерический "магнетизм". В результате оказывается, что "понарошку" примеренный "плащ Мефистофеля" снять уже невозможно, и что искалечены судьбы (или, скорее, духовность) не только Белого и Петровской, но и самого Брюсова, который становится наркоманом (морфий и героин) и сатрапом Советской власти; работает на ответственных должностях в разных советских учреждениях, возглавляет Высший литературно-художественный институт (будущий Литературный институт). Возможно, именно потому, что в него вложено что-то большее, чем скупой труд прозаика и исследователя, "Огненный ангел" - произведение загадочное, выходящее за рамки своих литературных границ, потрясающее своим эсхатологическим подтекстом, отделившееся от создателя и живущее своей собственной жизнью. [Эсхатология: канонические либо развёрнутые представления религиозного сознания об Апокалипсисе, "конце света", космологии, смерти и загробной жизни.] 
8. А. Белый, "Петербург" (первое название "Тени") - после "Серебряного Голубя" Андрей Белый (Борис Николаевич Бугаев (1880-1934) пишет свой следующий (второй) роман, как он утверждает - под воздействием восхождения на пирамиду Хеопса. Зимой 1912-1913 - за считанные недели - окончена первая часть. В издании 1922 г. Белый значительно сократил текст романа. Появление этого произведения было встречено как высшее достижение не только русского символизма, но и мирового авангарда. Набоков, Ходасевич, Мережковский, Вячеслав Иванов (который предложил название "Петербург", принятое автором), Бердяев, и многие другие "владельцы умов" того времени ставили "Петербург" Белого выше любого зарубежного романа (даже такого знаменитого и культового, как "Улисс" Джойса (Борис Пастернак). В "Петербурге" А. Белый (Бугаев) - противопоставляет фасаду структурированной "западнической" механистичности "переулочную" иррациональность "России "Востока"; пародии на традиционную романическую форму (которую он с иронией воспроизводит в качестве псевдокаркаса) - разомкнутую цезурность поэтической речи, нарочито противопоставленной "языку прозы"; поддельному реализму будто бы укоренённых в жизни персонажей - их "подлинный" мир, от начала до конца созданный их собственным сознанием. В этом весь секрет романа как "умозрительной игры". Точнее: не одной игры, но множества ментальных игр (диссипативности), выходящего "за пределы" литературы (как "Огненный ангел" его оппонента Брюсова). Кроме традиционных персонажей (персоналий), в романе сосредоточено ощутимое присутствие антропоморфизма. Символы, категории, явления, объекты, предметы одушевляются, на манер античной мифологии, но при этом стилизуются и подделываются под "реальность" быта. Один из таких персонажей: сам город Петербург, имеющий в романе Белого крайне неоднозначную, двойственную природу. Автор собрал воедино всю связанную с Петербургом мифологию, мало общего имеющую с истинными фактами и событиями. В то же самое время (ещё один парадокс) - город предстаёт как сверхреальное нечто в своей геометрической расчерченности расчёта. Этот приём выдаёт, девуалирует скрытое стремление автора показать город, за 200 лет "сложившийся в умах" ("в головах") его обитателей; именно об этом виртуальном городе в романе идёт речь. Белому кажется, что он осветил неживую схоластику забюрократизированного имперского рационализма ("порядка") прожектором природно-прихотливой "восточной" теософии (оккультизма), но в действительности он обозначил нечто большее: параллельные модальности человеческого сознания, которые не должны пересекаться (иначе катастрофа). "Петербург" А. Белого: это некое место в пространстве (ментальном), где происходит перманентный "вычет" ценностных категорий, и, за счёт этого - схлопывание сознания (смерть). Эта модель умирания (в полном соответствии с шопенгауровской доктриной), укореняясь в подсознании, деструктурирует реальный мир (параллель находим у Бодрияра), что, в свою очередь, через "массовое сознание" (социально-исторические механизмы) - ведёт к хаосу и потрясениям. "Иллюзорный мир майя", как назвал свой роман сам автор, материализуется по неизвестным нам законам, и заодно материализуются его страшные предчувствия и пророчества.      
9. Сологуб, "Мелкий бес" - роман Сологуба (Федора Кузьмича Тетерникова  (1863-1927), создававшийся с 1897 по 1900 год (замысел и эскизные наброски - с 1892 г.). Как и в произведениях Брюсова и Белого, тут мифологическое связано не только с художественными приёмами, но и с  генеральной методологией. Главная ценность этого произведения в том, что, в отличие от других эпохальных романов, оно изображает (отражает) конкретную, преходящую эпоху и место, то есть - ту хрупкую, сиюминутную материю, что и есть жизнь. Неповторимость, невозвратимость текущего момента, его уникальность как нерв нашего существования: вот что составляет основу романа Сологуба. Даже местный говор, неповторимый этнографически и психологически, конкретная провинциальная атмосфера: всё передаёт эту неухватную преходящесть. По законам парадоксальности, в противоречие с чудом жизни вступает её же собственная пустота и бесцельность. Самоценность (и самодостаточность) волшебства существования обыватели понимают извращённо-превратно: как ничтожность, незначительность. Отсюда их неспособность к состраданию, сопереживанию, их чудовищный эгоизм и духовное уродство. Предельная мелочность, помноженная на всё население сологубовского "города Глупова" (несомненная дань Салтыкову-Щедрину), даёт в результате психическую ущербность, патологию en masse. Мелочность и низость буквально захлёстывает "передоновскую среду", как невидимое наводнение, деформируя человеческую "реальность". Как "Серебряный Голубь" и "Петербург" А. Белого (см. выше - примечание 8), или "Огненный ангел" Брюсова (см. выше - примечание 7) - роман Сологуба - о сатанинском "заговоре" противоречий человеческого сознания, что при определённых условиях ведут к размыванию нашей "реальности", и, тем самым, к невиданным катаклизмам, вплоть до вселенской катастрофы. Не случайно роману предпослан эпиграф  "Я сжечь её хотел, колдунью злую". И само название романа тоже не случайно. Бесовское по определению стремится заменить божественный план мира хаосом разрушения. Если наш мир - некий план "в голове Бога" (или, если угодно, план "божественного" в голове каждого из нас), то дьявольское начало ежесекундно подрывает его мелким, мелочным, незначительным, низким, грубым, скотским. Передонов, по-своему несчастный и ранимый человек, хоть и эгоистичный садист, окончательно оскотинивается не столько в силу его индивидуального падения и личной вины, сколько по готовому и заранее предрешённому замыслу. В этом вся жуть совершающегося. В этом смысле "Мелкий бес" - такая же история "ведьм на метле", что и "Петербург" или "Огненный ангел", только изложенная совершенно иным способом, с применением совершенно иной писательской техники. В отличие от схематично изображённых персонажей Белого, герои романа Сологуба выписаны с поражающей "портретностью" и очень индивидуальны. Они потрясающе убедительны и реалистичны. Рассматриваемый с точки зрения традиционной прозы, этот роман "сделан на совесть", как мастерски сработанная мебель, или швейцарские часы. Это исключительно качественная и предельно талантливая (выдающаяся) вещь, обладающая непреходящей ценностью.         
10. Вересаев - философ, драматург, литератор, близкий приятель Леонида Андреева (см.примечание 11), один из наиболее значительных прозаиков своего времени. Советская власть фактически запретила ему писать, совершив тем самым литературное убийство этого выдающегося писателя. Вересаев (Викентий (Виктор) Викентьевич Смидович (из польско-литовского (белорусского) шляхетского рода) (1867 - 1945) - представитель альтернативной "декадансу" (авангарду) школы; русский гуманист и "неонародник". Автор повестей "Без дороги" (1895), "Конец Андрея Ивановича" (1899), заслужившего отзыв Льва Толстого, "Записки врача" (1901), "На повороте" (1902), "К жизни" (1909); рассказов "Поветрие" (1898), "Лизар" (1899) (В.И. Ленин приводит этот рассказ своей работе "Развитие капитализма в России"), повестей книги "Живая жизнь" (1910 - 1914), романов "В тупике" (1923) - о зверствах ЧК в Крыму, и "Сёстры" (1933).
11. Андреев - выдающийся русский прозаик Леонид Андреев (1871- 1919) (по линии матери - из обедневшего польского шляхетского рода) - религиозный мыслитель, спиритуалист, символист, скептик, основатель русского экспрессионизма, близкий приятель Вересаева, отец выдающегося писателя следующего поколения - Даниила Леонидовича Андреева (1906—1959). Автор рассказов и повестей "Баргамот и Гараська", "Город", "Стена", "Жизнь Василия Фивейского", "Иуда Искариот", "Губернатор", "Иван Иванович",  "Рассказ о семи повешенных", "Красный смех", пьесы "К звёздам".
12. Бунин - Иван Алексеевич Бунин (1870-1953) - выдающийся поэт, прозаик и переводчик, путешественник, общественный деятель, почётный член Императорской Санкт-Петербургской Академии наук, лауреат Пушкинской премии, лауреат Нобелевской премии. Автор книг стихов "Стихотворения" (1891), "Под открытым небом" (1898), "Листопад" (1901); очерка "На "Чайке"; рассказов и повестей "Антоновские яблоки" (1900), "Деревня" (1910), "Суходол" (1911), "Господин из Сан-Франциско (1915), "Митина любовь" (1924), сборника рассказов "Тёмные аллеи" (1943); автобиографического романа "Жизнь Арсеньева" (1930); дневниковой книги "Окаянные дни" (1918 - издана в 1925).
13. Куприн - Александр Иванович Куприн (1870-1938): выдающийся русский писатель-реалист, патриот, великолепный литературный пейзажист и жизнеописатель. Во время Гражданской войны воевал в Белой Армии, и после поражения от красных иммигрировал во Францию, где и умер. Автор повестей и романов "Впотьмах" (1892), "Молох" (1896), "Олеся" (1898), "Яма" (1915), "Гранатовый браслет" (1911), и других; десятков рассказов и очерков. Был и остаётся одним из самых читаемых писателей своего поколения.
14. Огненная игла Адмиралтейства - 1) "Адмиралтейская игла": одно из первоначальных, эскизных названий романа "Петербург" А. Белого; 2) у Николая Агвинцева: "Санкт-Петербург - гранитный город, | Взнесенный Словом над Невой, | Где небосвод давно распорот | Адмиралтейскою иглой!"; 3) у А. Пушкина: "Когда я в комнате моей | Пишу, читаю без лампады, | И ясны спящие громады | Пустынных улиц, и светла | Адмиралтейская игла" (...). Тут (в рассказе Льва Гунина "Петербург"): от яркого солнечного луча золотой шпиль Адмиралтейства как бы пылает. Адмиралтейство: бывшая главная судостроительная верфь страны на Балтийском море, строительство которой - по чертежам Петра I - восходит к 1704 году. Верфь (в плане буквой П) одновременно являлась и оборонной крепостью. В 1732-1738 годах возведено каменное здание Адмиралтейства (по проекту и под руководством архитектора И. К. Коробова) с башней "по центру", которую венчает шпиль, а на шпиле - позолоченный кораблик-флюгер, поднятый на 72-метровую высоту. В 1806-1823 годах здание (комплекс) Адмиралтейства было перестроено. Строительные работы велись по проектам и под руководством архитектора А. Д. Захарова, которому удалось сохранить башню со шпилем, от которой берут начало расходящиеся лучами Невский проспект, Гороховая улица и Вознесенский проспект. Вдоль фасада Адмиралтейства и всего левого крыла тянется знаменитый Александровский сад, а перед ним простираются Дворцовая и  Сенатская площади. Башня со шпилем и корабликом - на фоне разведённого Дворцового моста и Петропавловской крепости - стала символом города Петербурга. Расположено Адмиралтейство на Адмиралтейском острове, между Английской (Дворцовой) набережной и набережной Мойки, окружено Адмиралтейским проспектом, проездом к мосту от Невского проспекта, и ответвлением Вознесенского проспекта (проездом Декабристов). "Задней" частью с аркой-входом и колоннами (левая "нога" буквы "П") здание выходит на реку. Правая "нога" симметрична левой и выполнена как её зеркальная копия (и тоже смотрит на реку). Между "ногами" буквы "П" (вдоль набережной) стоят здания разных эпох. Правый "бок" здания (комплекса) смотрит на Дворцовую площадь.   
15. Серебряный век - рассматривается как Серебряный век русской поэзии, и шире, как Серебряный век русской культуры в целом. Серебряный век - это непревзойдённая вершина не только русской, но и мировой культуры, апогей нашей цивилизации в области литературы, музыки, изобразительных искусств, кинематографа, и всех других областей искусства. Ни какая другая национальная культура не поднялась на такую высоту ни до, ни после русского Серебряного века. Хронологические рамки этого периода приблизительно охватывают отрезок времени с 1800 по 1917 год. Вершина искусства этой удивительной эпохи смыкается с вершиной религиозной философии, со звёздами первой величины, такими, как Е. Блаватская, Н.Бердяев, Н.Федоров, В.Соловьев, П.Флоренский. Авторство определения "Серебряный век" приписывали себе  Сергей Маковский, Николай Агвинцев, Николай Бердяев, Николай Оцуп, и другие. Оно связано с именем предыдущей вершины русской поэзии (первые 60 лет XIX века), которую назвали "Золотым веком". В эпоху русского серебряного века в России жили и творили десятки поэтов "первой величины", каждый из которых был совершенно неповторимым мастером, со своим собственным уникальным голосом, мироощущением, эстетикой, видением мира. Ряд направлений и стилей отражает богатство и разнообразие литературной жизни того времени. Каждое из таких направлений провозглашало себя эпохальным первооткрывателем невиданных истин и никогда прежде человечеством не покорённых вершин духа, и собирало под свои знамёна круг замечательных поэтов. Каждое из направлений было целой школой, вращавшейся по своим собственным орбитам, создавшей свою собственную вселенную. Каждое объединение основывало свои журналы, имело свои поэтические салоны, свои излюбленные издательства. Русский символизм, акмеизм, имажинизм, футуризм, кубофутуризм, эгофутуризм, и другие течения - блистали ожерельями великих имён. Конец великой эпохе (со всеми достижениями русской культуры того времени) положил большевистский переворот 1917 года и последовавший за ним кровавый террор. (Отвергавшие всё национальное чужеродные для России авантюристы (смотрите национальный состав первого советского правительства) положили конец развитию русской культуры, не просто отбросив её столетия назад, но и уничтожив питавшие её корни).   
16. ТРАМ - легендарный театр, один из последних отголосков русского Серебряного века, жестоко раздавленный пятой сталинских репрессий. (ТРАМ - Театр Рабочей Молодёжи). Существовал примерно с 1924 г. по 1931. Образован в Ленинграде (Петербурге). Размещался в здании театра на Литейном проспекте. Хотя в других городах тоже были театры с подобным названием, настоящий ТРАМ, создавший подлинно "пролетарское искусство", был только один: в Петербурге.
17. Цюрих - крупнейший город Швейцарии и столица её немецкоязычного кантона с одноименным названием. Одновременно Цюрих - банковская столица мира (не финансовая, а именно банковская: хранилище денежных вкладов и золота). Швейцария - искусственно созданная Германией и Англией (в основном Англией) на территории Италии, Франции, Австрии и Германии страна. Орудие германских и английских амбиций, Цюрих сыграл активную роль в финансировании, подготовке и осуществлении большевистского переворота 1917 г. в России.
18. Париж - бывшая столица одного из государств древних кельтов (Сенон), захваченная сначала римлянами (52-й год до н.э.), затем франками (германское племя). Франки овладели городом примерно в V веке н.э. В 18-м столетии Париж: самый крупный город в Европе. В настоящее время - столица Франции и её крупнейший город (12 млн. жителей). Общеевропейский центр искусства, литературы, образования и науки. 
19. Невский - центральная улица Санкт-Петербурга - от Адмиралтейства до Александро-Невской лавры (почти 5 км); самый шикарный и роскошный в архитектурном плане проспект города. Формировался как продолжение дороги с юга - из Великого Новгорода и Москвы, - от "начала" въезда в город (Адмиралтейства) до Александро-Невского монастыря (в будущем - лавры). Возник в тесной связи с Новгородским трактом, в будущем сформировавшим Вознесенский проспект. Развивался в связи с Адмиралтейством, Морским рынком, Морской слободой и Александро-Невским монастырём (примерно с 1712 г.). В XVIII веке Невский проспект строился в основном руками пленных шведов. Максимальная ширина (у Гостиного Двора) - 60 м, минимальная (у Фонтанки) - 28 м. Пересекает следующие водные артерии: Мойку (Зелёный мост), канал Грибоедова (Казанский мост), Фонтанку (Аничков мост). Название получил от Александро-Невского монастыря (лавры), в свою очередь названной в честь Александра Невского. После революции назывался улицей 25-го Октября, но в 1944 прежнее название вернули.
20. Станция метро "Политехническая" - одна из "новых" станций петербургского метро, открытая в 1975 г., между станциями "Площадь Мужества" и "Академическая", по Кировско-Выборгской линии, на Политехнической улице, близ Покровской церкови и площади Академика Иоффе.
21. Сиреневый бульвар - бульвар в Выборгском районе города Санкт-Петербурга, одно время носил название улицы Пельше. Ближайшие улицы - проспект Просвещения, улица Кустодиева, улица Ивана Фомина, улица Есенина, улица Руднева, проспект Художников.
22. Станция метро "Площадь Мужества" - одна из "новых" станций петербургского метро, открытая в 1975 г., между станциями "Политехническая" и "Лесная", по Кировско-Выборгской линии.
23. Гумилёв - великий русский поэт Серебряного века и один из крупнейших поэтов своего времени, дворянин, офицер. Николай Степанович Гумилёв (1886-1921): путешественник, переводчик, литературный критик, основатель акмеизма, отец Льва Гумилёва - переводчика, историка и географа, основателя пассионарной теории этногенеза, муж выдающейся поэтессы Анны Ахматовой. Расстрелян советской властью в 1921 г. за "участие в Кронштадском мятеже" (на самом деле в мятеже не участвовал). Автор книг стихов "Горы и ущелья" (1901), "Путь конквистадоров" (1905), "Романтические цветы" (1908), "Жемчуга" (1910), "Чужое небо" (1912), "Колчан" (1916), "Костёр" (1918), "Фарфоровый павильон" (1918), "Шатёр" (1921), "Огненный столп" (1921); поэм "Мик" (1918), "Поэма начала" (1921);  пьес и драматических сцен "Ахилл и Одиссей" (1908), "Дон Жуан в Египте" (1912), "Игра" (1913), "Актеон" (1913), "Зелёный тюльпан" (1916), "Гондла" (1917), "Дитя Аллаха" (1918), "Отравленная туника" (1918), "Дерево превращений" (1918), "Красота Морни" (1919), "Охота на носорога" (1920); прозаических произведений "Весёлые братья" (1908?), "Африканский дневник" (1908-1916), "Вверх по Нилу" (1909), "Девкалион", "Тень от пальмы" (1909-1916), "Записки кавалериста" (1915), "Чёрный генерал" (1917); переводов: Альбер Самен - "Полифем" (1913?), Теофиль Готье - "Эмали и камеи" (1914), Роберт Браунинг - "Пиппа проходит" (1914), Вильям Шекспир - "Фальстаф" (1921).
24. Мандельштам - великий русский поэт и один из крупнейших поэтов XX века Осип Эмильевич Мандельштам (1891-1938), единственный из поэтов своего времени (кроме Гумилёва), продолжавший создавать при Советской власти адекватные уровню русского Серебряного века произведения. (Крупнейший русский прозаик XX века, В. В. Набоков, говорил о Мандельштама как о "единственном поэте сталинской России"). Замучен в концлагерях ГУЛАГа по личному приказу Сталина. О. Э. Мандельштам - поэт, литературный критик, переводчик, прозаик, эссеист. Возможно, кроме польско-еврейского происхождения, имел предков по линии польско-литовской (белорусской) шляхты. Автор стихов и сборников стихотворений "Камень" (1908-1915), "Tristia" (1915-1922), "Стихи 1921-1925 г.г.", "Московские стихи" (окт. 1930-февр. 1934), "Армения" (1933-1935), "Восьмистишия" (май 1932 - июль 1935; Москва, Воронеж), "Воронежские тетради" (1935-1937), "Экспромты. Отрывки. Строки из уничтоженных или утерянных стихов" (1908-1938), а также множество стихотворений разных лет, включая юмористические и сатирические стихи, стихи для детей, и другие; прозаических и критических сочинений "Разговор о Данте", "Слово и культура", "Путешествие в Армению"; переводов из Данте, Бодлера, из "Федры" Рассина; разрозненных статей, эссе, автобиографических заметок.
25. Достоевский - Фёдор Михайлович Достоевский (1821-1881), самый модный на Западе русский романист и самый культовый писатель XX века, тайна силы воздействия прозы которого на ум и воображение читателя, её редкой притягательности - не разгадана. Своё происхождение ведёт от польско-литовской (белорусской) шляхты Пинского повета и от татарских князей. Гениальный литератор, в значительной степени подготовил почву для русского Серебряного века. Достоевский как мыслитель, общественный деятель, психолог и литератор - бесконечен; его время всё ещё не наступило - он обогнал свою эпоху на сотни лет; его величие и оценка его творчества ещё не осознаны человечеством. Как ни парадоксально - герои Достоевского действуют и мыслят вопреки авторскому тексту; эволюция их сознания происходит "отдельно" от сознания автора. В этом смысле творческий метод Достоевского "противоположен" методу Валерия Брюсова (см. выше - примечание № 7) и Андрея Белого (см. выше - примечание № 8), но у Сологуба (см. выше - примечание № 9) мы находит фрагментарные "отголоски" его. Достоевский оказал огромное влияние на всю русскую и мировую культуру; многие воспринимают его как предтечу экспрессионизма. Один из немногих, Достоевский понимал и принимал уникальность русской культуры (цивилизации), но не отрицал её неразрывной связи с культурой Запада (в отличие от "западников" и "славянофилов"). Те, что представляют Достоевского как евреефоба (ненавистника евреев), не принимают во внимание его сочувственных высказываний о простых евреях, которых он считал закабалёнными (рабами) еврейской элиты (торгашей, талмудистов, глав общин и похоронных братств, и т.д.). В своей работе "Еврейский вопрос" сам Достоевский утверждает: в сердце моём ненависти к евреям не было никогда... Таким образом, у него никогда не было ненависти расиста или предубеждения к еврею-человеку, но лишь резкое неприятие еврейского "кагала". Там же (в работе "Еврейский вопрос"), он замечает: "(...) если бы не евреев было в России три миллиона, а русских, и евреев было бы 80 миллионов, во что обратились бы у них русские и как бы они их третировали? Дали бы они им сравняться с собою в правах? Дали бы им молиться среди них свободно? Не обратили бы их прямо в рабов? Хуже того: не содрали бы кожу совсем, не избили бы дотла, до окончательного истребления, как делывали с чужими народами в старину?" (Для подтверждения актуальности этого предупреждения уже в наше время - достаточно обратить взор на преследования в Израиле русских иммигрантов-христиан и на то, что они сделали (и делают) с коренным населением Палестины). "В "Дневнике писателя" за 1873 г. он предупреждает освобождённых крепостных крестьян: "(...) если сам народ не опомнится; а интеллигенция не поможет ему (...) то весь, целиком, в самое малое время очутится в руках у всевозможных жидов (...) Жидки будут пить народную кровь и питаться развратом и унижением народным, но так как они будут платить бюджет, то, стало быть, их же надо будет поддерживать (...)". Многие отмечали, что писатель очень тонко различал эпитеты "еврей" и "жид": первому сочувствовал, второго советовал остерегаться. Писатель Андрей Дикий считает аутентичным следующее высказывание Достоевского: "Евреи сгубят Россию и станут во главе анархии. Жид и его кагал - это заговор против русских". Автор работ "Еврейский вопрос", "Петербургская летопись" (1847), "Рассказы Н.В. Успенского" (1861), "Приговор" (1880), "Пушкин" (1880), "Моя тетрадка каторжная" ("Сибирская тетрадь": записки в годы каторги), и других статей и работ; романов "Бедные люди" (1845), "Униженные и оскорблённые" (1861), "Преступление и наказание" (1866), "Игрок" (1866), "Идиот" (1868), "Бесы" (1872), "Подросток" (1875), "Братья Карамазовы" (1879-1880); повестей и рассказов:  "Двойник" (1846), "Как опасно предаваться честолюбивым снам" (1846), "Господин Прохарчин" (1846), "Роман в девяти письмах" (1847), "Хозяйка" (1847), "Ёлка и свадьба" (1848), "Честный вор" (1848), "Ползунков" (1848), "Слабое сердце" (1848), "Неточка Незванова" (1848), "Белые ночи" (1848), "Маленький герой" (1849), "Дядюшкин сон" (1859), "Село Степанчиково и его обитатели" (1859), "Чужая жена и муж под кроватью" (1860), "Записки из Мёртвого дома" (1860), "Скверный анекдот" (1862),  "Зимние заметки о летних впечатлениях" (1862),  "Записки из подполья" (1864), "Крокодил" (1865), "Вечный муж" (1870), "Кроткая" (1876), "Мальчик у Христа на ёлке" (1876), "Сон смешного человека" (1877); стихотворений "На европейские события в 1854 году", "На первое июля 1855 года", "На коронацию и заключение мира" (1856), "Эпиграмма на баварского полковника" (1864), "Борьба нигилизма с честностью (офицер и нигилистка)" (1864-1873), "Описывать все сплошь одних попов" (1873-1874), "Крах конторы Баймакова" (1876-1877), "Дорого стоят детишки" (1876), "Не разбойничай, Федул" (1879). Публицистическая серия, отражающая взгляды Достоевского: Дневник Писателя: Дневник писателя. 1873 год. Дневник писателя. 1876 год. Дневник писателя. Январь-август 1877 года. Дневник писателя. Сентябрь-декабрь 1877 года. Дневник писателя. 1880 год. Дневник писателя. 1881 год.
26. Вильнюс - древнеславянский город Вилия (Ужгород, или Верхний город) на реке Вилии; в настоящее время - столица Литвы (чуть более полумиллиона жителей). От основания Великого княжества Литовского (государства дреговичей (белорусов) и балтов (племён прусов, жемайтов, летува, и др.) столицей ВКЛ (государственный язык - старобелорусский) был Новогрудок. В первой трети XIV в. Великий князь Литовский Гедемин объявил Вильню своей столицей. Город оставался столицей ВКЛ до 1795 г. С 1795 по 1915 - в составе Российской империи. С 1915 по 1918 - в зоне первой германской (кайзеровской) оккупации. С 1920 по 1922 годах - столица Центральной Литвы. С 1922 по 1939 - под польской ("пилсудской") оккупацией. 10 октября 1939 Советский Союз передал Вильнюс независимой Литовской Республике. 3 августа 1940 года Советский Союз занял Литву и сделал Вильнюс столицей Литовской Советской Социалистической Республики. С 1941 по 1944 - в зоне второй германской (немецко-фашистской) оккупации. С 11 марта 1990 года Вильнюс - столица независимой Литовской Республики.
27. Минск - древний дреговичский (белорусский) город, в настоящее время - столица независимой Республики Беларусь (около 2-х миллионов жителей). С 976 года Минск входит в дреговичское (белорусское) Полоцкое княжество, которое вело неравную войну с Киевской Русью. Сыновья киевского князя Ярослава Мудрого разрушили Минск после битвы с полоцким князем Всеславом Брячиславичем. Борьба с Киевом продолжалась до самого монгольского нашествия в 1230-х годах. Для совместной защиты от монголо-татар и их вассалов - князей восточной части бывшей Киевской Руси - дреговичи (белорусы) и балты объединились, образовав Великое княжество Литовское. С 1380-х годов к этому объединению присоединилась Польша, и Минск входит в состав Речи Посполитой (Рес-Публики: единственной в своём роде феодальной демократии). С 1793 г. Минск - в составе образовавшейся из Московского государства Российской империи. С февраля 1918 по январь 1919 - первая германская оккупация. С января 1919 - столица Советской Социалистической Республики Белорусь в составе Советского Союза (в то время - в составе РСФСР (Российской Советской Федеративной Социалистической Республики). С февраля (с 31 января) 1919 г. - столица БССР, в составе Советского Союза. 27 февраля 1919 г. формируется Литовско-Белорусская ССР, и Советскую Белоруссию включают в её состав, со столицей в Вильне (Вильнюсе). После занятия Вильни белополяками - в апреле 1919 г. столицей Беларуси снова становится Минск. С августа 1919 г. по июль 1920 г. - польская оккупация. С июля 1920 по июнь 1941 - в составе Советского Союза как столица Белорусской ССР. С июня 1941 по июль 1944 - в зоне второй германской (немецко-фашистской) оккупации. С 1944 по 1991 - снова в составе Советского Союза как столица Белорусской ССР. С 1991 г. - столица независимой Республики Беларусь.
28. До войны был убит Киров - самое громкое политическое убийство начала 1930-х годов, и, возможно, всей сталинской эпохи (1 декабря 1934 г.). Киров (род. 15 марта 1886) был не самым страшным чудовищем из тех, кого пригрел возле себя или воспитал Сталин (Джу-га-швили). К 1934 Сталину "позарез" потребовался предлог для начала нового витка кровавого террора. Покушение на видного советского функционера дало бы "веский" повод. В ретроспективе представляется, что самый "нужный" эффект могла дать организация убийства Первого секретаря Московского или Ленинградского обкома партии. Но московский обком возглавлял Каганович, которому принадлежит рекордное число славословий в адрес Сталина, и который проводил в Москве политику, лишённую всякой самостоятельности. Каганович никогда не перечил Иосифу Виссарионовичу и не был затронут репрессиями, несмотря на слухи, что является верующим евреем-фанатиком и связан с зарубежными сионистскими кругами. (Существует даже гипотеза, что Каганович был братом Сталина по матери, или другим его родственником. Только Кагановичу было позволено носить френч "как у Сталина"; он чаще всех других советских руководителей находился рядом со Сталиным во время официальных мероприятий). Киров, в отличие от Кагановича, мало интересуясь общегосударственной жизнью, всё своё внимание сосредоточил на Ленинграде (Петербурге), где проводил слишком самостоятельную для той эпохи линию. Он был единственной яркой личностью среди всей партийной верхушки, и, если бы не защита самого Сталина (которому он, тем не менее, постоянно перечил), сталинская стая разорвала бы его в мгновение ока. Киров действительно был "человеком Сталина", однако, диктатор не пустил его под нож репрессий (за строптивость, вспыльчивость и самостоятельность) лишь в силу каких-то суеверий, привычки-привязанности, и потому, что Киров (Костриков) был одним из немногих высших руководителей русского происхождения. Что касается слухов о том, что Сталин "готовил Кирова в свои преемники": это на уровне анекдота. Ни один тиран в возрасте Иосифа Джугашвили и надеждой прожить долгую жизнь не станет за столько лет вперёд "готовить себе преемника". Эту версию заставили озвучить в своих дневниках или письмах 2-3-х видных учёных и деятелей культуры; те, однако, сумели запрятать "между строк" едкий сарказм и насмешку. К примеру, академик Вернадский в своём дневнике сначала упоминает высказывание, приписываемое Павлову (мол, "больше всего извилин - у государственных мужей"). В мозгу читателя сразу же вспыхивает ассоциативная цепочка "государственный муж" - "собака Павлова". В противоположность, среди питерских рабочих в 1930-е годы бытовала частушка: "Эх, да огурчики, да помидорчики, | Сталин Кирова убил в коридорчике". В своём автобиографическом романе Солженицын пишет о ясном понимании того, что Кирова убил Сталин. Разумеется, ни высказывание Вернадского, ни противоположные ему мнения не могут считаться доказательными. Правда же по-видимому заключается в том, что сам Киров мог быть вовлечён в подготовку покушения на одного из видных функционеров, чтобы сфабриковать повод для начала широких репрессий. (Был или не был - другой вопрос; но то, что МОГ быть: однозначно). Это объясняло бы, почему не отреагировал на поданные ему лично заявления-прошенния его будущего убийцы Николаева, в которых последний признавался, что отомстит за "несправедливости" и "готов на всё". Николаев дошёл до самого Сталина, и тот тоже видел послания, в которых проситель заявлял, что "за себя не отвечает" и "готов на всё". Уволенный с работы и исключённый из партии партаппаратчик признаётся диктатору страны и главе второго города страны о своих планах мстить - и после этого - в условиях кровавой тирании - остаётся на свободе! А можно ли поверить в то, что, когда 15 октября 1934 года Николаева схватили возле дома Кирова на проспекте Красных Зорь (Каменноостровском проспекте), обыскали, нашли оружие и карту-схему передвижений Кирова, следователи НКВД как-то "случайно" его отпустили?! Отпустили после звонка "сверху" (по указанию начальника оперативного отдела УЭНКВД)! Трудно допустить, что о задержании Николаева не было доложено самому Кирову. Почему же Киров не потребовал ареста? Потому ли, что действительно спал с его женой; участвовал в разработке схемы покушения (допустим, на главу НКВД); и ещё потому, что знал: Николаев не умеет стрелять, и не попадёт даже в самого себя с расстояния "0" см. К тому времени Сталин ещё, думается, не решил, жизнь какого из своих сатрапов бросить на жертвенник жутких планов, но Кирова мог легче отдать на заклание - жертвует ведь король своим любимчиком-шутом. Скорее всего (так делал Сталин не раз и не два) - это была своего рода "лотерея", "русская рулетка". В лучших бандитских традициях, выбрано несколько кандидатур, и жребий должен решить их участь. Кого убьют первым - тот и становится жертвенным барашком. У Кирова же в качестве такового было то преимущество, что, в силу своей харизмы, он казался едва ли не самым популярным и известным человеком в стране после Сталина. Проникновение Николаева (да ещё и с оружием!) в тщательно охраняемый Смольный также не могло состояться без помощи облечённых высокой властью лиц. До убийства Николаев звонил жене из помещения охраны Смольного! ("Пил чай" вместе с чекистами?) Киров появился в Смольном в тот день совершенно случайно. Кто сообщил Николаеву о скором прибытии или приближении Кирова? Тем не менее, до последней минуты жребий решал, кому-то пасть жертвой сталинских планов. Палачи - подручные "главного мясника" (Сталина) - выполняли свою миссию грубо и топорно, и в "последний момент" что-то "пошло не так". Гибель Кирова стала предопределённой. Его срочно (!) вызывают "звонком из Кремля" из одного кабинета в другой, т.е. выманивают на коридор, где по нему производит выстрел Николаев, но промахивается. Пытается застрелиться, но тоже... промахивается. Его оглушают (валят с ног ударом), и охранники убивают Кирова выстрелом в затылок (типичный почерк и стиль расстрелов НКВД), предварительно сбив с ног. По описанию в экспертизе входного отверстия, etc., можно заключить, что стреляли сверху, с близкого расстояния, когда жертва находилась в положении лёжа. Такова наиболее вероятная реконструкция событий. "Случайно" ли то, что тогда, в 1934 году, не открыли даже  уголовное дело?! (Первое уголовное расследование начато лишь при Хрущеве). "Случайно" ли то, что главный охранник Кирова вскоре погибает в грубо подстроенной автокатастрофе? "Случайно" ли то, что все, входившие в круг лиц, так или иначе связанные с убийством Кирова (свидетели, следователи НКВД, партийные контроллёры, информированные лица, семья Николаева и все его близкие и дальние родственники, и т.д.) - были расстреляны? Случайно ли то, что в магазине НКВД Николаев "свободно" купил патроны? Перечень подобных вопросов можно продолжать бесконечно. Мог ли Хрущев обнародовать результаты расследования, в котором развенчивалась личность Кирова и не было выявлено ни одного положительного деятеля партии? Случайно ли то, что убийство Кирова как две капли воды похоже на убийство в США президента Джона Кеннеди, всех свидетелей которого и причастных к "делу Кеннеди" один за другим убрали? И в том, и в другом случае убийцей объявили психически неуравновешенную личность, за которой "спрятали все концы". Очевидно, что оба убийства совершены и позже "замазывались" по одной и той же схеме, одними и теми же методами, одной и той же организацией, одинаково могущественной и в сталинском СССР, и в США. Разве не поэтому версия о "непричастности" Сталина к убийству Кирова активней всего навязывается нам из США? И разве не поэтому в кабинете Сталина сразу же после убийства Кирова среди считанных прочих членов верхушки почему-то присутствовал Каганович? И разве случайно оглашённое Сталиным через несколько дней после убийства Кирова (но принятое 1 декабря 1934 года, в день убийства: ещё одно "случайное" совпадение?!) Антитеррористическое законодательство было в 2001 г. полностью скопировано и принято американским президентом Джорджем Бушем-младшим, а затем навязано всему миру (мировой неосталинизм). (Рассказ "Петербург" оказался пророческим).
     В нездоровом сознании Аркадия Дмитриевича Киров неверно представляется противостоящей Сталину фигурой. В том, что убийство "запустило" невиданные репрессии против Ленинграда (Петербурга) - Аркадий Дмитриевич прав. Уже через неполный год после декабря 1934 население Ленинграда (по статистике) уменьшилось на 35 тыс. человек. Предполагается, что всего было расстреляно 50 тыс. человек. А всего за годы Большого Террора (запущенного гибелью Кирова) могло быть убито до 10 миллионов человек (точную цифру мы никогда не узнаем).            
29. После войны снова убили 2-х глав ленинградской администрации: Алексей Александрович Кузнецов (1905-1950), Первый секретарь Ленинградского обкома КПСС, арестован в 1949 г., расстрелян 1 октября 1950 г. Пётр Сергеевич Попков, Первый секретарь Ленинградского обкома КПСС, арестован, обвинён и расстрелян в 1950 г.
30. Ленинградская Академия Художеств - учреждена в 1757 г. как высшее учебное заведение в области изобразительных искусств; сначала - в особняке Шувалова на Садовой улице (регулярные занятия - с 1758 г.). В 1764-1788 архитекторы А. Ф. Кокоринов и Ж. Б. Валлен-Деламот возвели здание Академии на Васильевском острове (Университетская набережная, 17), а тот же Кокоринов стал первым директором и ректором Академии. Напротив здания Академии (позже: Институт Искусств им. Репина), через реку, виден купол Исаакиевского собора; рядом проходит живописная узкая улица 5-я линия; с другой стороны - 2-я линия и Румянцевский сад.
31. Мизансцена - сценическая постановка ("расположение" актёров).
32. Бисту айн юде (Bist du ein Jude?) - Ты еврей? (диалект (жаргон) немецкого).
33. Дас ист зеер гут (нем.) - (Das ist sehr gut). - Это очень хорошо (нем.).
34. Где вы стоите и что вы слушаете - из поэтического цикла самого автора (Лев Гунин, "Петербург" (1982, № 7).
35. Нонконформизм - отказ от сотрудничества с доминирующей в том или ином обществе властью, идеологией, нравственной или культурной системой ценностей. Советский нонконформизм - особое явление, вылившееся в широкое общественно-художественное движение: острое неприятие официальной советской идеологии, художественных стереотипов, нравственных и общественных норм советского строя. Художники-нонконформисты устраивали в Ленинграде (Петербурге) выставки, нередко громившиеся властями. Группы Арефьева (начало 1960-х), Кошелохова (1977), и другие. 
36. Оп-арт - оптическое, или визуальное искусство: создание художниками оптических иллюзий, идущее от геометрического кубизма; плоская иммитация выпуклости, неподвижные сложные геометрические композиции, вызывающие иллюзию движения.
37. Кьеркегор - Серён Обю Кьеркегор (1813-1855): датский философ, предтеча экзистенциализма. Тут: сюрреалистический "предмет" или "объект" с названием, производным от имени философа.
38. Данке шён (Danke Sch;n) (нем.) - большое спасибо.
39. Хайль! Ахтунг! Heil! Achtung! (нем.) - Хайль: благо, здравица, остаться целым. Тут: сюрреалистический подсмысл; "хайль" в контексте рассказа - производное и сокращённое от "хайль Гитлер" (приветствие, салют). Ахтунг: внимание!
40. Шисен (Schie;en) (нем.) - стрелять, убивать.
41. Дас ист рихьтикъ, точнее: рихьтиг (Das ist richtig) (нем.) - Это правильно (верно).
42. Владимирский проспект - улица в Петербурге, между Невским и Загородным проспектами, от Невского (за 2 квартала до набережной Фонтанки), до Колокольной улицы, где начинается Загородный проспект. Идёт в юго-северном направлении; за Невским "продолжается" Литейным проспектом (до 1860 г. считался частью Литейного проспекта (см. выше "Литейный проспект" - примечание № 2). 
43. Старый Невский проспект часть Невского проспекта, от Лиговского проспекта до Александро-Невской лавры, которую в XVIII веке предполагалось "спрямить" (были проложены Гончарная и Тележная улицы), но замысел этот не был осуществлён. Термин же "Старо-Невский" остался.
44. Улица Рубинштейна - проходит в Петербурге между набережной Фонтанки и Владимирским проспектом, от Невского до пересечения с улицей Ломоносова и Загородным проспектом.
45. Аничкин мост - едва ли не самый известный и красивый из мостов Санкт-Петербурга - на Невском проспекте. Назван по Аничковой слободе, в свою очередь названной по имени инженера-подполковника Михаила Аничкова. Каменный мост переброшен через Фонтанку в 1785 году. Несколько раз перестраивался; современный вид получил в 1841-1842 и в 1906-1908 годах (реконструирован). На мосту установлены бронзовые статуи покорения коня на гранитных постаментах.   
46. Канал Грибоедова - до 1923 г. назывался Екатерининским каналом. Проходит между рекой Мойкой у Марсова Поля, и Фонтанкой у Калинкина моста (длина 5 км).   
47. Улица Гоголя - в прошлом: Малая Морская улица (улицей Гоголя стала называться с 1902 г.). В 1993 г. старое название Малая Морская улица вернули. Улица проходит в центре Петербурга, от Невского проспекта до площади Исаакиевского собора (Исаакиевской).
48. Мариинский театр - "малый" петербургский театр оперы и балета; построен в 1859 архитектором Альберто Кавосом напротив Большого театра; назван в честь императрицы Марии Александровны, супруги императора Александра II . С 1920 по 1934 театр назывался Государственным академическим театром оперы и балета (ГАТОБ), с 1934 по 1992 носил название Ленинградский государственный академический театр оперы и балета имени С. М. Кирова. Находится на набережной Крюкова канала, вблизи канала Грибоедова и Минского переулка, недалеко от Адмиралтейства и Зимнего Дворца (Эрмитажа). 
49. Васильевский остров - в прошлом: Лосиный остров (финское название). Самый крупный остров в дельте Невы (4 на 7 километров). Расположен между двумя протоками Невы - Большой Невой и Малой Невкой. Благовещенским и Дворцовым мостами соединён с  Адмиралтейским островом (центральной частью Петербурга).
50. Большой и Средний проспекты - проспекты (улицы) на Васильевском острове в Санкт-Петербурге. Большой проспект - главная и по-видимому самая широкая улица на Васильевском острове (от улицы Наличной на границе острова до Кадетской и 1-й линии), по образцу французских бульваров. Появилась в начале XVIII века на месте просеки от дворца-усадьбы князя Меншикова (первый каменный дом в Петербурге) к взморью. В 1918 - 1922 Большой проспект переименовывался в проспект Фридриха Адлера, а с 1922 - Пролетарской Победы. В январе 1944 вернули историческое название. В той части, что ближе к Кадетской, идёт почти параллельно реке (где Университетская набережная в районе Академии Художеств (Института Искусств им. Репина) и Румянцевского сада). Средний проспект - важная улица Васильевского острова, от Набережной Макарова до улицы Наличной, между Большим и Малым проспектом (параллельно им). Проложен в 1730-е годы. В 1930-х годах назывался проспектом Мусоргского. Историческое название возвращено в 1944 году. 
51. Съездовская линия - так называлась Кадетская - 1-я линия Васильевского острова с 1918 года (возможно, теперь снова переименованная в Кадетскую). 
52. Четырнадцатая линия - улица Васильевского острова Санкт-Петербурга, от Невы до набережной Смоленки (реки, отделяющей Васильевский остров от острова Декабристов), называемая 14-я - 15-я линия (14-я линия - нечётная сторона, 15-я - чётная). Название появилось ещё до улицы, примерно с 1718 г. (тогда ещё существовал план Петра Первого сделать так называемые "линии" - каналами). В октябре 1918 г. переименована в улицу Веры Слуцкой, историческое название возвращено в январе 1944 г.
53. Саша Чёрный - Александр Михайлович Гликберг (1880 - 1932), поэт-сатирик и прозаик русского Серебряного века, широко известный и любимый в свою эпоху. 
54. Рига - древний славянский город на Балтике, относящийся к сербо-славянской языческой цивилизации (VIII или IX - XIII века н.э.). Название "Рига": от немецкой версии имени славянского острова Руяна - "Риген", или "Рюген". Имя этого острова стало в те времена именем нарицательным - названием этнонима ("руяне" - "риген"). Отсюда и гидроним "Рига" - речка Рига, возможно, давший имя и городу. Другие древние города той же цивилизации: Руян (Риген, или Рюген), Аркона,  (город-капище, известный на Востоке под именами Аркания, или Артания), Словенск, Старая Русса, Ладога, Слава, Псков (Плесков), Новгород, Ивангород, Нарва, Старгород (Ольденберг), Юрьев (Тарту), Липск (Лейпциг), Королевец (Кёнигсберг), Рехо (Рехау), Гам (Гамбург), Кокенес (на реке Кокна (Персе), и т.д. Экспансия немецких рыцарей постепенно вытеснила славян с Балтики на юго-восток, и Рига примерно с 12-го столетия становится городом, с которым связал свою дальнейшую историю Тевтонский орден. Долгое время входила в Ганзейский торговый союз. До 1561 г. Рига - под властью итало-германских рыцарских орденов; управлялась архиепископами Рижскими. В 1561-1581: вольный город. С 1581 по 1621 годы - под властью Великого княжества Литовского в составе Речи Посполитой. С 1621 по 1711 - под властью Шведского королевства. 1711-1918 - в составе Российской империи: 1713-1783 - губернский город (Рижская губерния), 1783-1796 - столица Рижского наместничества, 1796-1918 - административный центр Лифляндской губернии. В 1918-1940 - столица независимой Латвийской Республики. В 1940 г. Рига включена в состав Советского Союза: 1940-1941 столица Латвийской ССР. С 1941 по 1944 - в зоне германской (немецко-фашистской) оккупации: центр рейхскомиссариата Остланд. В 1944 г. снова включена в состав СССР: 1944-1990 - столица Латвийской ССР. C 1991 - столица независимой Латвийской Республики. Расположена Старая Рига на правом берегу реки Северной Двины (Даугавы), на южном побережье Рижского залива (Балтийское море). Население: чуть больше полумиллиона жителей.   
55. Киевская Русь - восточноевропейское государство, основанное древней славянской цивилизацией с Балтики (см. выше - примечание № 54) примерно в IX веке на месте Русского Каганата (VIII - IX века н.э.) как языческое объединение словено-сербо-скандинавов (варяг), финно-угров, балтов и дреговичей для защиты земель от экспансии христианизированных народов. Управлялось князьями династии Рюриковичей, сначала утвердившейся в Новгороде, потом захватившей Киев (князь Олег из Рюриковичей убил Дира и Оскольда, и присоединил Киев к своей державе) и простиралось от  Северной Двины до Днестра, и от верховьев Вислы до Таманского полуострова на юге. Киевская Русь с самого начала была раздираема соперничеством между Новгородом и Киевом, Суздалем, Владимиром и Ростовом, и к середине XII века было децентрализована. Погибла от монгольского нашествия (1237-1240), в котором активно участвовали наёмники из государств Западной Европы. 
56. Древний Псков и Новгород - города древне-языческой славянской цивилизации на Балтике (см. выше - комментарий № 54, 55). Великий Новгород: древнерусский (словено-сербский) город на реке Волхов, близ озера Ильмень, в непосредственной близи от Северной Двины (Даугавы) и Балтики, который возник примерно в VII веке н.э. (см. также примечания № 55, 55). "Официальная" летописная традиция упоминает его в 859-м году н.э., но к тому времени он уже был (судя по всему) развитым для того времени городом. С 859 по 1010 год н.э. - княжеское правление; с 1010 по 1136 - период "смешанного правления"; с 1136 по 1478 - столица Новгородской Республики (город управлялся Советом - Вече), владевшая частью побережья Балтийского моря, южной (или юго-западной) частью Ладоги, Карелии и Финляндии, землями по Северной Двине, северными землями до Урала; с 1293 по 1300 - Новгород платит дань монголо-татарам; в XIV и начале XV века попадает под влияние Великого княжества Литовского, которому время от времени платит дань; с 1478 г. - под властью Великого княжества Московского (Московского государства) после поражения Новогорода от Великого Московского князя Ивана III (войны Москвы с Новгородом: 1456, 1471 и 1477-1478 г.г.); 1569-1570 - разорение Новгорода Московским Великим князем Иваном Грозным: убито 27 тыс. человек, город разграблен и частично сожжён, имущество города и его жителей, купцов, церквей и монастырей конфисковано; 1580-1611 - восстановление некоторого влияния на Новгород Великого княжества Литовского; 1611-1617 - шведская оккупация, новое разорение и полное обезлюдение города; 1560 - Новгородское восстание; 1700 - включение Новгорода в новообразованную из бывшего Великого княжества Московского (Московского государства) Российскую империю; с правления Петра I - центр одной из провинций Санкт-Петербургской губернии; с 1727 г. - столица Новгородской губернии в составе Российской империи; в 1920-е годы Новгород включён в состав Советского Союза; с 1927 по 15 августа 1941 - центр Новгородского округа в составе Ленинградской (Петербургской) области; с 15 августа 1941 г. по 20 января 1944 г. - в зоне германской (немецко-фашистской) оккупации: немецко-фашистские гитлеровцы целенаправленно стирают все следы древней славянской культуры, полностью разрушают город, методически уничтожают выдающиеся памятники истории и архитектуры; с 5 июля 1944 г. - центр Новгородской области. Псков (Плесков) - древнерусский (сначала словено-сербский, затем кривичский (белорусский) город (см. также примечания № 55, 55, начало 56-го) на реках Великая и Пскова, у Псковского озера, основанный в VIII или IX веке н.э. (летописное упоминание - 903 г.). С X по начало XII в. н.э. - входит в Киевскую Русь; XII - начало XIII в. - присоединён к Новгородским землям; с первой трети XIII в. (в 1348 - признание Новгородом) по XV век - вольный город, столица Псковской республики (правит - вече); в XV - XVI веках - под влиянием Великого княжества Литовского, Швеции и других держав; в 1510 году - захвачен Великим княжеством Московским (Московским государством); в 1581-1582 годах - осада города Великим князем Литовским, королём Королевства Польского и выборным монархом Речи Посполитой Стефаном Баторием; с 1583 по 1689 остаётся в составе Великого княжества Московского; в 1710-х годов - входит в состав новообразованной Петром Первым из Московского государства Российской империи: с 1777 года - центр Псковского наместничества, с 1796 по 1917 - столица Псковской губернии; с 1917 по начало 1920-х годов Псков - в зоне Белой Армии, тут находится штаб Северо-Западной армии (большинство жителей Псковской губернии, включая крестьян, воевали на стороне белых); в 1920-м году - захвачен Красной Армией и присоединён к Советскому Союзу; с 1921 по 1926 - столица Псковской губернии; 1927-1930 - центр Псковского округа в Ленинградской области; 1930-1935 - районный центр (Псковский район);  1935-1940 г. - снова окружной центр; 1940-1941 - опять районный центр в Ленинградской области; с 9 июля 1941 г. по 23 июля 1944 г. - в зоне германской (немецко-фашистской) оккупации: гитлеровцы целенаправленно старают все следы древней славянской культуры, разрушают 94% городской застройки, методически уничтожают выдающиеся памятники истории и архитектуры; с 1944 г. - снова в составе Советского Союза как центр Псковской области, и с 1992 г. - в составе Российской Федерации как центр Псковской области.      
57. Альбионовский сплин - тут: тоска (Альбион = Англия).
58. Порою кажется, что всё однажды было... - отрывок из текста песни Михаила Карасёва (известного по группе Би-2) и Александра Ротаня (бобруйско-мышковичская группа "Солнечная Сторона", одним из участников которой был автор рассказов (Лев Гунин).
59. Случайность ли это - не знаю... - отрывок из другого текста Александра Ротаня и Михаила Карасёва (см. выше, примечание № 58).
60. Львинотелая птица... - из поэтического цикла самого автора (Лев Гунин, "Петербург" (1982, № 10).
61. Верлен, Бодлер, Малларме - французские поэты-символисты второй половины XIX века (из когорты "проклятых поэтов").
62. Санкт-Петербург - гранитный город... - стихотворение "Странный город" из книги Николая Агвинцева "Блистательный Санкт-Петербург" (1923, Берлин).
63.   Фовизм, китч, оп-арт, экспрессионизм, супрематизм, импрессионизм - художественно-стилевые течения в живописи ХХ века (см. также примечания № 35, 36).
64. Горите белыми огнями... - стихотворение Брюсова "В ресторане" (1905 г.) из книги стихов "Венок", раздел "Повседневность". 
65. Экзистенция – существование.
66. Трансцендентное - надчеловеческое. 
67. Бен-Гурион - Виталий Йозефеович Грин, псевдоним (уголовная кличка) - Бен-Гурион (р. 16 октября 1886, Плоньск, Польша, Российская империя - ум. 1 декабря 1973, Тель-Авив, Еврейское Государство Израиль): первый Премьер-Министр Израиля. Заигрывал со Сталиным; в 1925 г. посетил СССР. Одновременно был тесно связан с англо-саксонским империализмом - британским и американским. В 1935 г. занимает пост главы Сохнута (Еврейского Агентства). Активно сотрудничает с Гестапо в рамках операции "Трансфер" (см. рассказ "Патриотка"). Во время Второй Мировой войны поддерживает вооружённую борьбу с Англией, членом антигитлеровской коалиции, что было равносильно войне на стороне Гитлера. Виновен в преступлениях против человечества (военных преступлениях); принимал участие в пытках и казнях; участвовал в геноциде народа Палестины.   
68. Голда Меир - Ванда Мабович (Голда Моисеевна Мабович; псевдоним (уголовная кличка) - т- Меир (сокращённое от фамилии мужа - Меерсон): еврейско-сионистская террористка польско-еврейского происхождения; гражданка США (российская иммигрантка), позже - активистка сионистского движения (род. 3 мая 1898, Киев, Российская империя - ум. 8 декабря 1978, Иерусалим, Израиль); Министр Внутренних Дел Израиля, посол Израиля в Москве; 5-й Премьер-Министр Израиля. Виновна в преступлениях против человечества (военных преступлениях). Имела отношение к пыткам, а также к геноциду народа Палестины.
69. Канцлер Коль - Гельмут Йозеф Михаэль Коль (р. в 1930 г.): германский политик, член ХДС, федеральный канцлер ФРГ (1982 по 1998). С 1969 по 1976: премьер-министр земли Рейнланд-Пфальц). Одна из главных политических фигур, поставивших целью объединение Германии и Европы.   
70. Маргарет Тэтчер - баронесса Маргарет Хильда Тэтчер (род. 13 октября 1925 г.): самая властная женщина в мире, прозванная "железная леди"; 71-й Премьер-Министр Англии (1979-1990) и единственная женщина на этом посту; девичья фамилия - Робертс. По мнению некоторых исследователей и биографов, имеет еврейские корни. Ненавидела и презирала простых людей, особенно бедных и неимущих; фактически уничтожила влияние и вес профсоюзов; была сторонницей полной приватизации медицины и трансплантации органов: аплодировала выражению "парные органы у бедных - слишком большая роскошь"; поддерживала приватизацию и подавление прав людей во всех сферах общественно-политической жизни; руководствовалась принципом: медицина и образование - только для богатой аристократии; фактически призывала к возвращению феодального рабства; обожала тюрьмы и пытки; не имела сострадания ни к кому и ни к чему; особенно издевалась над политическими заключёнными, несёт личную ответственность за смерть по меньшей мере 9-ти замученных в тюрьме членов Временной Ирландской республиканской армии и Ирландской национальной освободительной армии; её политика привела к усилению насилия в Северной Ирландии и к тысячам новых жертв; в 1982 влиятельный ирландский политик Фейн Дэнни Моррисон назвал Тэтчер "самым жутким чудовищем". Во внешней политике придерживалась "более агрессивного курса, чем все предыдущие премьер-министры, вместе взятые", сознательно ведя мир к ядерному конфликту; ненавидела Россию; не раз предавала национальные интересы Великобритании в пользу США и Израиля (дело вертолётной компании Westland, расширение американских баз на Британских островах, угрожающее национальному суверенитету, и т.д.), спровоцировала Фолклендскую войну, выступала против объединения Германии и учреждения европейской валюты.
71. Рейган - Рональд Вилсон Рейган: 40-й президент Соединённых Штатов Америки (род. в 1911 г. - ум. в 2004; занимал пост президента - 1981-1989). Самый реакционный и воинственный президент за всю послевоенную историю США. "Брат-близнец" Маргарэт Тэтчер (см. выше - примечание № 70): презирал простых людей и даже средний класс, особенно бедных и неимущих; цинично проводил политику ограбления всего народа США в пользу САМЫХ богатых, военно-промышленного комплекса и спецслужб; ненавидел профсоюзы и   
72. Буш (Джордж-старший) - см. примечание к рассказу "Треугольник" № 39.










ЗАПИСКИ ЛЫСОГО ЧЕЛОВЕКА

1. Сена: река, проходящая через центр Парижа.
2. Депанёр: квартальный магазин во Франции и в Квебеке, открытый до поздней ночи (некоторые – 24 часа в сутки).
3. Труба Гавриила: благовест, архангел Гавриил (Гавриил -  один из семи архангелов). Гавриил возвестил о рождении Иисуса Христа, предсказал рождение Иоанна Предтечи (Иоанна-Крестителя). Здесь: имеется в виду предание о том, что в Судный День архангел Гавриил поднимет мёртвых звуком своей трубы.
4. Круассан, багет, лэ де бьер: французская сдоба, булка и разновидность кефира.
5. Анастасия: русский ресторан в центре Парижа, где в 1989 году играл автор рассказа, Лев Гунин.
6. Плас Насьональ – Площадь Нации в Париже, Place de la Nation. Тут: аллюзивная форма иронии (вместо Площадь Нации - "Национальная Площадь"). 
7. Финита ла комедия (Finita la comedia, ит.) – комедия окончена. Тут: конец, катастрофа.
8. Modus Vivendi – тут: новый образ жизни.
9. Сорбонна – легендарный университет во Франции.
10. Ницца – приморский город-курорт на юге Франции. Один из самых дорогих курортов мира.
11. Вау – американизированное выражение типа "вот это да!", "о-го-го!", и т.п.
12. Панс па – pense pas – не думаю.
13. Бьен сюр - bien sur – действительно, в самом деле.
14. О кей – перевод не требуется.
15. Гар де Лион: Лионский железнодорожный вокзал в центре Парижа.
16. Тур де Пари – одно из парижских высотных зданий.
17. Версаль - загородная резиденция французских королей (как Петергоф под Санкт-Петербургом).
18. Протазанов – знаменитый дореволюционный русский кинорежиссёр.
19. Турецкое Рондо Моцарта – рондо из сонаты номер 11 ля-мажор.
20. Пэтэновец – последователь профашистского генерала Пэтена, во время Второй Мировой войны пособника германских фашистов.
21. Будапешт – столица Венгрии.
22. Лувр – главный национальный музей Франции, бывшая резиденция французских королей (как Эрмитаж в Санкт-Петербурге).
23. Рембрандт - гениальный нидерландский живописец.
24. Ван Дейк - знаменитый фламандский (нидерландский) живописец.
25. Папа Лё-Пен: лидер французских правых. Мария Лё-Пен - его дочь.
26. Де Голль - генерал Шарль де Голль стоял во главе послевоенной Франции. Во время поездки во французский Квебек спровоцировал скандал, представив себя сторонником отделения Квебека от Канады.
27. Франкуртско-ганноверские банкиры: вероятно, имеются в виду бароны Ротшильды.
28. Приставка de перед моей фамилией: аристократический титул баронов, князей, и т.д.
29. Гроссмейстером, мейстером и капельмейстером – ироническое обыгрывание масонских и государственных титулов (например, гроссмейстер Французского Легиона), с аллюзией на членство Моцарта и некоторых других великих музыкантов в масонских ложах.
30. Елисейские Поля: Champs Elysees , улица, транспортная артерия и знаменитый бульвар Парижа, где находится Елисейский дворец - резиденция президента Франции.
31. Виши – городок во Франции, где во время Второй Мировой войны находилось формально "независимое", но на деле подчинённое гитлеровской оккупационной администрации правительство "вишистского" профашистского режима.
32. Пятая Республика: послевоенная Франция, т.е. французская республика с 1945 года по наши дни.
33. Лебедь, рак да щука: знаменитая басня Лафонтена в гениальном переводе Крылова, известная в России как "басня Крылова".
34. Берлускони, Сильвио - итальянский президент-самодур, итальянская "версия" Саркози. В эпоху создания этого рассказа мало кто знал о Берлускони; никто не взялся бы пророчествовать о его будущем президентстве. То же можно сказать и о Саркози. Но, если будущая важная роль Берлускони в политике предсказана тут (до 1994 года Берлускони знали как европейского медиа-магната, а не политика), о Саркози автор не имел, вероятно, никакой информации, и, тем не менее, герой рассказа поразительно напоминает его. Это пророчество о приходе на пост президента Франции человека "типа Саркози".
35. Малевич, Казимир - знаменитый русский художник, эмигрировавший в Германию.
36. Ренодо: легендарный парижский издатель, лауреат многочисленных премий (после его смерти учреждена престижная литературная премия им. Патрика Ренодо), знакомый Льва Гунина, опекавший его во время его пребывания в Париже в 1989 году. В том же году Патрик Ренодо издал небольшую книжку стихов Льва Гунина.
37. Щёлоков, Николай Анисимович – один из главных помощников Леонида Ильича Брежнева, занимавший пост Министра Внутренних Дел (МВД).














РАЗМЫШЛЕНИЯ У ОКНА


1. Эмпайр Стэйт Билдинг -  один из самых высоких и самый знаменитый небоскрёб на Манхеттене, в Нью-Йорке.
2. Акрополь, Пиренеи - исторические достопримечательности и культурное достояние Греции.
3. Молох - один из языческих богов Ближнего Востока, которому приносили человеческие жертвы.
4. Tribune - одна из центральных газет. 
5. New-York Тimе - одна из центральных американских газет.






[Комментарии были составлены самим автором рассказов (Львом Гуниным) и обработаны поэтом и переводчиком, дальним родственников автора - Михаилом Гуниным.]













КРАТКИЕ СВЕДЕНИЯ ОБ АВТОРЕ

Лев Гунин (1955 года рождения) - профессиональный музыкант и преподаватель. Литературной деятельностью занимается с юных лет. Автор повестей и рассказов, 12-ти романов, поэтических циклов, книг стихов и поэм, пьес и сценариев. В писательских кругах известен как литературный критик, работы которого опубликованы в книгах, газетах и журналах. Известен и как переводчик с польского, средневековой латыни, немецкого, французского, белорусского, украинского, итальянского, и английского языков. С латыни перевёл алхимический трактат Марсилио Фицино; 2 стихотворения Марциала. С французского - ряд стихотворений де Нерваля, Римбо и Вийона; статьи Шанталь Дельсоль и Мари ЛёПен; с немецкого переводил Рильке и Гюнтера Грасса; с германско-славянского диалекта "идиш" - стихи бобруйского поэта Пинхаса Плоткина. Перевёл с польского книгу стихов Ярослава Ивашкевича "Карта погоды"; стихи Мицкевича, Норвида и Стаффа; сказки Роберта Стиллера; роман "Робот" Адама Вишневского (Снерга). На английский язык перевёл с русского, белорусского и украинского языков, а также с английского на русский ряд своих собственных работ; стихи и эссеистику своих друзей и приятелей: Евгения Алмаева, Мигеля Ламиэля, Юрия Мищенко ("Шланга"), Фарая Леонидова, Алексея Дроздовского, Израэля Шамира, Дэйвида Дюка, Джона Брайанта ("Бёрдмана"), книгу стихов приятеля своего близкого друга - Мигеля Ламиэля: Леонарда Коэна (совместно с Михаилом Гунином). С английского - почти все поэмы Джима Моррисона (в соавторстве с М. Гуниным); переводил Одена, Блейка, Байрона, Кольриджа, Элиота, Китса, Мильтона, Паунда, Спенсера, Шекспира, Уайльда, Йитса. Совместно с Фараем Леонидовым издал книгу избранных переводов Эзры Паунда, в том числе несколько кантос.
Его индивидуальная стилистика впитала особенности бытования русского языка в Беларуси, неповторимые жанровые колориты и традиции. Ранние рассказы основаны на сюжетах из местной жизни, описывают города республики, её пейзажи и быт.
Другие отражают многочисленные путешествия, записки и наблюдения. Особое место занимает Петербург, где автору довелось часто бывать и жить. Неоднократно наведывался в Москву, где как-то провёл почти год. Есть рассказы и циклы стихотворений, посвящённые Минску, Одессе, Могилёву, Вильнюсу, Гродно, Бресту (тут окончил музыкальное училище), Тбилиси, Риге, Парижу, Варшаве, Берлину. В этих и др. городах и странах побывал не как турист, что позволило увидеть "изнанку жизни", запечатлеть уникальный личный опыт.
Работал преподавателем в музыкальной школе, руководителем художественной самодеятельности, музыкантом в ресторанах и кафе, выезжал на гастроли с рок-группами. Наиболее длительное и плодотворное сотрудничество связывало его с известными в Беларуси музыкантами Михаилом Карасёвым (Карасём) и Юрием Мищенко (Шлангом). Гастрольные поездки и своеобразная музыкальная среда (академ. и поп-рок-сцена) давали пищу и стимул рассказам. Трагическая смерть брата Виталия, талантливого художника и разностороннего человека, повлекла за собой тяжёлый психологический и духовный кризис, негативно отразившийся на процессе художественной эволюции. 
В первой половине 1991 г. Лев Михайлович вынужден был покинуть родную Беларусь, СССР - и переехать в Варшаву, где он и его близкие планировали остаться. Однако, не по своей воле они (Лев, его мать, жена и две дочери) оказались на Ближнем Востоке. Целых три года (в течение которых делались безуспешные попытки вернуться в Беларусь или Польшу) "выпали" из творчества: за это время не написано ни одного литературного произведения. Тем не менее, и эти впечатления позже нашли отражение в разножанровых текстах. Рассказ "Патриотка" был задуман и схематично "расчерчен" (составлен план) именно в те годы. Изучение двух семитских языков (в том числе арабского) - зачлось в достижения тех лет.
Бегство с Ближнего Востока удалось лишь за океан, и беглецы оказались в Квебеке (французская часть Канады). Привязанность к Монреалю можно охарактеризовать как "любовь с первого взгляда". С 1994 г. Лев Михайлович безвыездно (с выездом имеются проблемы) проживает в Квебеке. Тут самостоятельно изучил компьютер, работал зав. компьютерным отделом телефонной компании, тестером военно-прикладных программ; ночным аудитором; аккомпаниатором; преподавателем фортепиано в элитном колледже; разносчиком прессы; в телемаркетинге (продажа французских и английских газет населению); был хористом в широко известном хоре Сан-Лоран (дирижёр: Айвон Эдвардс), участвовал в концертах с Монреальским Симфоническим оркестром (дирижёр: Шарль Детуа), и т.д.
В Монреале много лет сотрудничает с местными музыкантами: инструменталистами и вокалистами; записал несколько альбомов своих песен; участвовал в четырёх монреальских фестивалях; выступал в концертах и с концертами; получал отличительные знаки и награды. Воспитал двух дочерей, таких же разносторонних: старшая окончила элитный колледж по кл. фортепиано и музыкальное отделение университета, затем: переводческий факультет; младшая - балерина и психолог.
С Монреалем связано продолжение литературного и музыкального творчества. Тут написаны, отредактированы, или закончены десятки произведений. В них отражена особая концепция автора, которую можно назвать "эзотерический историзм". Гунин: автор обширных и хорошо документированных работ по Великому княжеству Литовскому (см. ссылки сетевых энциклопедий). Вероятно, его деятельность как историка как-то перекликается с литературной манерой.
Активный член литературной среды, связан (или был связан) дружбой, творческим сотрудничеством, публикациями, знакомством или полемикой с Андреем Вознесенским, Владимиром Батшевым, Ноамом Чомским, Никитой Михалковым, Павлом Мацкевичем, Ю. Мориц, Борисом Стругацким, Е. Боннэр, Новодворской, Сергеем Саканским, Владимиром Сорокиным, Дмитрием Быковым, Григорием Свирским, Фараем Леонидовым, Олегом Асиновским, Евгением Алмаевым, Владимиром Антроповым, Ларисой Бабиенко, Борисом Ермолаевым, Юрием Белянским, Кареном Джангировым, Мигелем Ламиэлем, Джоном Брайантом (Бёрдманом), Дэйвидом Дюком, Мишелем Хоссудовским, Агнешкой Домбровской, Савелием Кашницким, Даном Дорфманом, Исраэлем Шамиром, Сергеем Баландиным, Мани Саедом, Карен Ла Роза, Владимиром Податевым, Ольгой Погодиной, Екатериной Шварц, и др. литераторами и общественными деятелями. 
Автор предлагаемых вниманию читателей рассказов: разносторонняя личность. Он полиглот, талантливый пианист, одарённый фотограф и создатель музыкальных видеороликов, тонкий переводчик, признанный историк (специалист по ВКЛ), знаток древних языков. Он коллекционер; музыковед; литературный критик; композитор (автор сочинений в жанрах инструментальной, симфонической, вокальной, хоровой и электронной музыки); философ; полит. журналист; автор политико-исторических работ.
О том, какая из его ипостасей наиболее яркая: судить читателям.
А. М. Левицкий