Рассветный час

Посвящается Софи М.

Меня зовут Антуан Резас. Я сын торговца второй гильдии. И на рассвете завтрашнего дня я умру. Так повелел Князь и так случится. В моей камере нет часов, и я не слышу их тиканья, отмеряющего неумолимый ход времени, но я знаю, что оно не замирает ни на секунду, продолжая стремительным потоком рушиться вниз с гибельного обрыва. За решетчатым окном уже сгустилась ночная тьма, слегка нарушаемая немногочисленными огнями засыпающего города. Сколько осталось еще часов? Десять, девять, восемь? Самое глупое сейчас – пытаться измерить то, чего становится все меньше. Снова оглядываюсь по сторонам. Застеленная кушетка (сна ни в одном глазу), деревянный стол, стул, горящая свеча, раскрытая передо мной толстая, пахнущая добротной бумагой тетрадь (зачем столько листов, я не успею исписать их, даже если примусь до самого утра, не разгибаясь, строчить бессмысленные закорючки), карандаш…
Иногда я начинаю думать, что лучше бы эти томительные часы поскорее иссякли. Жизнь сделалась для меня практически невыносимой. Нет, не тогда, когда зашло солнце и наступила эта долгая последняя ночь. И не тогда, когда неделю назад офицер тюремной стражи, лениво набивая табаком трубку, сообщил мне решение Князя. Помнится, я даже не сильно удивился тогда его словам. В конце концов, я догадывался, к чему все идет. Ведь каждый в городе знал, что совершенное мной карается смертной казнью. Не знал лишь я, когда совершал, впрочем, я не имел понятия даже о том, что именно я совершаю. Однако это едва ли может считаться достойным оправданием, уж точно не в глазах Князя, принявшего решения. Даже не тогда, когда ко мне посреди пыльной улицы подошли двое городских стражников с алебардами и металлическими значками в форме паука на груди (изображения этих восьмилапых существ попадались в городе повсюду – на тяжелых и скрипучих воротах, на форме приставленных к ним скучающих солдат, на дверях крупных торговых домов, на монетах, которые мы с отцом получали в обмен на наши привезенные издалече товары) и хриплыми голосами сообщили мне, что я арестован. После расставания с Тиной я и сам сознавал, что едва ли успею унести ноги.
Но если уж о чем и писать, то, без сомнения, о Тине. О Тин-Тин. Уменьшительное имя, звенящее подобно крошечному колокольчику, ласкает мою гортань даже теперь, когда я знаю все. Хотя что я, собственно, знаю? В первый раз я увидел ее вскоре после нашего прибытия в город. Девчонка в легком цветастом платьице играла в мяч посреди улицы неподалеку от нашей лавки, не обращая внимания на прохожих и проезжавшие мимо скрипучие экипажи. Я глядел на нее из окна, одновременно ведя бесконечный торг с продолжавшими прибывать хмурыми покупателями (отец в очередной раз отлучился для заключения «крупных сделок»). Несмотря на невероятную прижимистость местных торговля шла хорошо, поскольку в этих краях у нас практически не было конкурентов, однако я чудовищно уставал, часами просиживая за прилавком, набивая цену и пересчитывая местные паукообразные монеты (на работниках отец, как всегда, решил сэкономить, к тому же по некоторым неясным причинам он не желал принимать на службу местных). На улице накрапывал осенний дождь, но Тину (вернее, тогда еще просто девчонку в цветастом платье) он, казалось, совершенно не трогал, и она все продолжала подбрасывать и ловить свой синий мячик, то и дело улыбаясь всеми зубами или заливаясь беспричинным смехом, который я никак не мог слышать, но все же различал по движениям лица.
В какой-то момент мне почудилось, что она взглянула на меня. Спустя несколько минут она снова посмотрела в мою сторону сквозь залитое дождевой водой стекло и, казалось, игриво подмигнула. Я на мгновение отвлекся от напряженного разговора с широкоплечим бородачом в потертом пальто и бросил на нее взгляд, встретившись с пронзительными голубыми глазами. Она ответила приглашающим кивком. Покупатель что-то нетерпеливо забубнил, вынудив меня вновь повернуться к нему. Спровадив его и двух следующих клиентов, я решился воспользоваться послеполуденной паузой в наплыве посетителей, запечатал кассу, запер на ключ лавку и выбрался наружу, под струи ледяного дождя, прибивавшего к булыжникам мостовой дорожную пыль. Направившись к ней, я чуть было не угодил под очередную повозку, щедро окатившую меня водой из лужи, однако не обратил на нее особого внимания. Девочка, завидев мое приближение, тут же без предупреждения кинула в мою сторону мяч, перебросив его через сгорбленную седовласую старуху, испуганно закрывшую голову руками и, казалось, еще сильнее вжавшуюся в мостовую. Я ловко подхватил мяч на лету и собрался уже швырнуть его хозяйке, когда услышал позади себя испуганный стон. Оглянувшись, увидел мужчину в холщевой куртке и высоких сапогах, застывшего на месте, занеся ногу над лужей, женщину в длинной юбке, вцепившуюся в руку своего маленького сына, удерживая его на месте, и оглядывающуюся по сторонам будто в поиске обходных путей, высокого старика с клюкой, мелкими шажками пятившегося назад… А потом раздался смех. Пронзительный, заливистый, звенящий смех. Я снова посмотрел на девочку. На голубые глаза и точеный носик на белоснежном лице. Бросил ей синий мячик, одновременно делая шаг в ее сторону, но девчонка, не переставая смеяться, поймала игрушку и тут же резво скрылась за углом ближайшего каменного дома. А я остался растерянно стоять, ловя на себе встревоженные взгляды и слушая испуганные перешептывания. Впрочем, здесь всегда настороженно относились к чужакам.
В следующий раз мы встретились через несколько дней, на пустынной вечерней улочке, когда я решил прогуляться после очередного тяжелого рабочего дня. Смотреть в городе было особо не на что – мрачные, окруженные высокими заборами дома богатых, маленькие, приземистые, обшарпанные домишки бедняков, солдатские казармы, торговые ряды, лавки… Иногда местные шепотом упоминали о дворце Князя, но тот находился не в черте города и мне так и не довелось его увидеть. Зато не раз попадалось на глаза зловещее здание каменной тюрьмы, в одной из камер которой я и ожидаю теперь гибельного рассвета. Она вынырнула из вечернего тумана, одетая на сей раз в длинное синее платье, делавшее ее намного старше – не девочкой, а юной девушкой. Ее яркие, бросающиеся в глаза одежды выделялись на фоне большинства горожан, носивших серые неброские костюмы. Она вновь засмеялась и протянула мне руку. Я несмело пожал ее маленькую белую ладошку.
- Ты издалека, - сказала она.
- Да, - ответил я, назвав родной город.
- Ты Антуан, - сказала она. А когда я кивнул, с улыбкой проговорила: - А я Тина. Можешь звать меня Тин-Тин, - долгий, звенящий смех.
- Тин-Тин, - повторил я.
- Ты любишь музыку? – спросила  она.
- Люблю, - вздрогнул я, глядя в ее глаза со страхом и надеждой.
- Завтра вечером приходи сюда, - хихикнула Тин-Тин и упорхнула в ночь.
Я еще долго стоял на холодном ветру, глядя ей вслед. Чувствовал ли я опасность? Без сомнения. Происходящее казалось странным,  а странность означала опасность. Особенно в здешних краях, где страх был постоянным спутником приезжих. Однако осознать величину нависшей надо мной опасности, угадать, что означали встревоженные взгляды и перешептывания недавних прохожих я не мог. Не мог увидеть то, что стояло у меня перед глазами, но пряталось под маской, видимой лишь мне одному. Потому мое изумление в разы превосходило мой страх. Музыка. Как она могла угадать? Допустим, она могла узнать мое имя. Пусть даже клиентам я обычно представлялся «господин Резас-младший», раз-другой я мог и оговориться, к тому же кто-нибудь мог подслушать наши разговоры с отцом, а новости здесь, особенно касающиеся немногочисленных чужаков, наверняка разносятся мгновенно. Но музыка. Мое «нелепое детское увлечение», по словам отца. Моя старая скрипка, оставленная дома по его настоянию, некогда подаренная мне давно умершей матерью. «Нам там придется работать, а не пиликать! – грозно заявил тогда отец. – Работать! Продавать товар! В основе всего – товар. И ты должен учиться с ним обращаться, а не попусту сотрясать воздух стонущими звуками. Не дворянин, чай!». Я смирился и все же тосковал по старой скрипке, которой мне так не хватало здешними холодными вечерами.
На следующий день мне пришлось задержаться. В лавку явился княжеский сборщик налогов в черном сюртуке и золотым пауком на бляхе и несколько часов торговался с отцом, вытрясая из него очередную пошлину, более напоминавшую взятку. Разумеется, я не мог самовольно покинуть поле боя, и все это время стоял за спиной у развалившегося в кресле отца, стараясь не смотреть на одутловатое лицо и маленькие бегающие глазки чиновника. Когда все, наконец, закончилось, я почти бегом помчался на улицу, бросив отцу какую-то дежурную фразу, страшно боясь, что Тин-Тин меня не дождется. Однако она была там, вернее, казалось, выпорхнула как из ниоткуда прямо в момент моего появления. И она держала в руках скрипку. Небольшую, миниатюрную, искусно вырезанную из незнакомого мне дерева. Я замер, не веря своим глазам, но Тин-Тин уже протягивала мне инструмент.
- Подарок. Держи, - возможно, она разговаривала короткими фразами, опасаясь, что я ее не пойму, хотя в наших городах говорили на одном языке, хотя, может, она разговаривала так со всеми. В любом случае я не мог противиться ее звонкому голосу и немедленно схватил теплую на ощупь скрипку, и лишь потом спросил:
- Где ты ее достала? – мне приходила в голову лишь лавка музыкальных инструментов на центральной улице, на витрины которой, я, бывало, засматривался после работы.
- Взяла в лавке, - повела плечиком Тин-Тин, подтвердив мои подозрения.
- Подожди, ты… Что значит взяла?
- Просто взяла. Она мне понравилась. Решила, тебе подойдет. Ты что, не рад?
- Я, я… - в голове шевелились несколько мыслей одновременно. О желчном седеющем хозяине магазина, наверняка заломившем бы огромную цену за такую изысканную вещь, о том, что я ни разу не видел на улицах города детей без родителей (я не знал возраста Тины, но и молодые девушки не ходили здесь одни), о странном поведении своей неожиданной знакомой, о взглядах, которые бросали ей вслед прохожие… Удивительно, что иногда человек, видя перед собой почти все компоненты искусной  мозаики,  оказывается способен сложить из них картинку, совершенно не совпадающую с изначальным планом. – Ты не украла ее? – спросил я, тут же пожалев о своей грубости.
- Нет, конечно. Хозяин мне ее отдал, - рассмеялась Тин-Тин. – Давай же, сыграй, - она протянула мне чехол и смычок. Я застеснялся. С трудом заставил себя поднести смычок к струнам. Но вскоре заиграл, глядя в ее глаза. Одну из тех мелодий, которые помнил с детства, с тех времен, когда мать еще могла держать в руках скрипку. Спустя несколько минут скрипнула дверь, и на одном из балконов поблизости появился нахмурившийся господин в халате. Однако, взглянув на нас, тут же вновь скрылся за занавесками. Я смущенно опустил скрипку.
- Чего же ты, играй, - требовательно сказала Тин-Тин. Но я не мог. Я уже слышал шевеления во всех окрестных домах, за всеми окнами, чувствовал, как десятки глаз наблюдают за нами, не желая выдать свое присутствие.
- Не здесь, - тихо попросил я. Она ничего не спросила. Бросила только:
- Тогда в другой раз. Жди, - и скрылась так же неожиданно, как и в прошлый раз.
Потом несколько дней Тин-Тин не давала о себе знать. Но я все время думал только о ней. И еще о подаренной ею скрипке, которую мне приходилось скрывать от отца всеми доступными способами. Тину я  начал считать кем-то вроде городской сумасшедшей, юродивой, ведущей себя вопреки всем правилам и установлениям, существующим в городе, но, однако пользующейся своеобразным уважением среди его жителей. Возможно, и отношения со мной явились для нее определенной игрой, объяснявшейся тягой ребенка ко всему необычному, а самым необычным на фоне серых будней горожан выглядели, безусловно, чужаки. Я старался время от времени браться за скрипку и восстанавливать свои навыки, что было вдвойне трудно, ибо прятаться приходилось одновременно от отца и от любопытных взглядов местных, потому я выбирал обычно заброшенные пустыри или выбирался в лес за городской чертой. Так, однажды я стоял посреди пустыря и старательно водил смычком по струнам, восстанавливая давным-давно освоенную гамму звуков, когда вдруг увидел устремившуюся ко мне низкорослую фигуру в широкополой шляпе и, прервав игру, замер на месте. Это оказался хозяин лавки музыкальных инструментов, тут же бесцеремонно вцепившийся мне в плечо:
- Попался, вор! – громко закричал он. – Ты взял мою скрипку, чертов чужеземец! Стража!!
Я попробовал вырваться, но его пальцы держали крепко. На пустыре уже появилась группа людей, с интересом наблюдавшая за происходящим. Вдруг послышался знакомый звонкий смех и я увидел Тин-Тин, на сей раз в зеленом платье, быстро бежавшую в нашу сторону. Торговец мгновенно оцепенел и разжал хватку. Зрители тут же скрылись из виду. Тина подошла и с улыбкой посмотрела на лавочника. Тот попятился, закрывая лицо руками, а она уже повернулась ко мне.
- Завтра, в выходной, с утра на центральной площади, - скороговоркой проговорила она, и, не дав мне ответить, вновь умчалась. Пропал и торговец. Я тоже поспешно направился домой. Следовало придумать, как объяснить отцу завтрашнюю отлучку (даже в выходные он заставлял меня часами сидеть вместе с ним над бесконечными описями и счетами).
На следующий день я, держа подмышкой чехол со скрипкой, с самого раннего утра ожидал Тин-Тин на центральной площади. Я видел рассвет, видел, как над городом поднималось солнце, солнце, которое мне отныне суждено увидеть всего лишь раз в жизни (если только я вообще смогу его увидеть). Сама площадь, постепенно наполнявшаяся ранними пешеходами, давным-давно внушала мне страх. Дело в том, что именно на ней, обычно по утрам, почти каждую неделю совершались казни. Очень часто посреди нее возвышалась виселица, однако сейчас там стоял лишь высокий железный столб с обмотанной вокруг него железной цепью. Потому я не сильно удивился, когда услышал стук тяжелых железных сапог и увидел процессию стражников с тяжелыми алебардами и неизменными «паучьими» значками, ведших к столбу потрепанного человечка в мятой одежде. Однако, приглядевшись, я с удивлением узнал в жертве торговца музыкальными инструментами. Но он не смотрел на меня. Он смотрел только в землю, едва переставляя ноги. Достигнув цели, солдаты, не тратя попусту слов, повалили торговца навзничь. Затем один из них взялся за цепь, на конце которой оказался открывавшийся хитроумным замком железный обод, и ловким движением защелкнул этот последний на лодыжке лавочника. Потом двое других стражников потянули за цепь с другой стороны столба и несчастный начал, крича и размахивая руками, подниматься в воздух вниз головой. Я с ужасом взирал на эту картину, когда ощутил легкое прикосновение к воротнику своей куртки.
Обернувшись, я увидел улыбавшуюся Тин-Тин. Сегодня она нарядилась в мужскую курточку и узкие кожаные штаны. Без слов, лишь усмехнувшись, она взяла меня за руку и повела за собой. Сзади еще долго доносились крики торговца. А мы шли мимо богатых домов и торговых рядов, мимо бедных лачуг и мелких лавочек, мимо солдатских казарм и городской тюрьмы. Всюду, несмотря на ранний час, нам в спину смотрело множество глаз и со всех сторон доносилось зловещее перешептывание. Наверняка ведь придется объясняться с отцом, подумалось мне, но я тут же забыл об этом, поскольку Тин-Тин шла рядом со мной, поскольку Тин-Тин говорила и смеялась, потому что ее ладонь нежно и крепко сжимала мою. Мы выбрались из города через открытые ворота и направились в прилегавший к нему лесок. Тина уверенно шла по тропинке и птицы, казалось, встречали ее радостным щебетанием. Вскоре она вывела меня на широкую зеленую поляну, озаренную успевшим уже высоко подняться солнцем и я почти задохнулся от свежего воздуха и обилия запахов, так отличавшегося от затхлой атмосферы города.
- Играй же, - приказала Тин-Тин, усевшись на траву и пристально глядя на меня.
И я начал играть, зачарованный ее глазами. Играть так, как не играл и уже не буду играть никогда в жизни. Музыка будто сама лилась сквозь меня, создавая неведомые мне самому, но изысканно-волшебные и кружившие голову мелодии. Ветки шелестели на ветру, казалось, в такт скрипке, птицы будто подпевали моему сольному концерту… Впрочем, едва ли возможно описать это на бумаге. Той странной, имеющей древесный аромат бумаге, что с неведомой целью выдали мне мои палачи перед казнью. Помню лишь, что время текло незаметно, что солнце светило ярко, что Тин-Тин весело хлопала в ладоши и временами брала у меня скрипку, чтобы сыграть свои, еще более чудные мелодии, а потом попросить меня повторить их по памяти. Я не был музыкантом, я даже не учился музыке, не считая нескольких давних уроков матери, но в тот дивный воскресный день я, казалось, достиг самых вершин мастерства. Наконец, устав, я повалился на траву рядом с ней, и она обняла меня за шею и легонько поцеловала в щеку.
- Нам пора бы поесть, - Тина вдруг поднялась на ноги. – Жди здесь.
Она скрылась в зарослях, оставив меня в недоумении, но вскоре вернулась. Тин-Тин шла медленно, напевая себе под нос, а вслед за ней сквозь заросли пробиралось что-то огромное, хрипящее, заставлявшее деревья и кусты трещать и гнуться, пока наконец не выбралось на поляну и не оказалось огромной черной свиньей с железным кольцом на шее. При виде такого крупного животного я слегка поежился, но Тин-Тин без всякого страха обернулась к свинье и не то взглядом, не то резким хлопком в ладоши заставила ту подогнуть колени и опуститься на траву.
- Держи, - Тина протянула мне неизвестно откуда взявшийся длинный нож с резной рукоятью, на которой я тут же не без опаски сомкнул свои пальцы. – Режь, - белая ладонь указала на свинью.
Я не смел ослушаться. Осторожно подошел к животному, примерился и резко ударил в шею, но нож оставил лишь небольшую царапину на шкуре. Свинья угрожающе захрипела, но не бросилась на меня и даже не вскочила на ноги. Я набрался сил и ударил вновь, на сей раз, попав точно в сонную артерию. Меня окатил фонтан крови, а жертва в последний раз простонала и затихла навсегда. Плохо помню, как мы разделывали тушу и разводили костер. Потом жарили мясо и снова играли на скрипке. Пели песни на неведомом языке и танцевали. Ели ароматную свинину, запивая родниковой водой и снова танцевали. Снова лилась обворожительная музыка скрипки, снова звучали неведомые слова, и тихо догорал костер, и сгущалась ночная тьма, и я обнял ее за плечи, а наши губы слились в поцелуе, и мы повалились на траву, сорвав с себя надежду, и ухали ночные птицы, а два черных ворона опустились на остатки нашей трапезы, и Тин-Тин со своей ладони кормила их сырым мясом, и мы были вместе, пока всходила Луна, и я прижимал ее к себе, и мы лежали рядом, пока лунный свет постепенно освещал поляну, и вдруг я различил на ее белоснежной коже в районе копчика родимое пятно, точь-в-точь напоминавшее огромного, растопырившего лапы паука… Тогда я вскрикнул и увидел, как ее обнаженное тело растворяется во мгле, ибо Луну закрыла мрачная туча.
Очнулся я уже утром, когда солнце поднималось над лесом. Я был одет и лежал на траве рядом с потухшим кострищем, вокруг которого валялись беспорядочно разбросанные кости. А поодаль стоял высокий грузный мужчина в крестьянской одежде и задумчиво вертел в руках оставшийся от свиньи железный ошейник. Я с трудом поднялся на ноги, шатаясь, как после бурной вечеринки.
- Это была свинья из моего стада, - вдруг хмуро сообщил мне крестьянин.
- Простите, - с трудом выдавил из себя я. Перед глазами вновь встал чудовищный паук, будто тянувший ко мне свои лапы, а в голове судорожно бился один-единственный вопрос.
- Не за что просить прощения, юноша, - сплюнул свинопас. – Я пострадал много меньше вашего.
- Но… Это я взял вашу свинью. Я…
- Юноша, кого вы пытаетесь обмануть? – он мрачно посмотрел на меня. – Если бы вы взяли свинью, вас бы уже повесили, только и всего. И да, она не моя. Она Князя. Князь дал, Князь взял…
- Мне очень жаль… - я все еще не понимал его. Все еще не понимал, даже теперь…
- Вы бы лучше побеспокоились о себе. Хотя, впрочем, и это уже совершенно бессмысленно. Однако, быть может, вы, как приезжий, не в курсе, что покушение на честь Княжны карается смертной казнью.
- Покушение на честь… - как во сне повторил я. – Княжны?! Княжны?!!
- Юноша, я знаю, что вы приезжий, но не думал, что вы дурак. Хотя я вам сочувствую. Разумеется, я, как и все здесь, рад наконец от вас избавиться, и все же сочувствую.
Эта тетрадь уже знает, что было потом. И вот я здесь, в одной из камер городской тюрьмы. За окном уже непроглядная тьма. Так и просится сказать – предрассветная, но нет, возможно, еще нет. Возможно, еще есть время. Время для чего? Чтобы вспомнить. Вспомнить раннее детство. Крошечный двухэтажный домик. Мать, певшую песни и игравшую на скрипке. Да, я так и не узнал, куда пропала скрипка. В город я вернулся уже без нее, и даже почти о ней не вспоминал. Как и о том дне, о той дивной ночи, о тех пронзительных мелодиях. Все подавил страх. Тяжелый, липкий, пронизывающий все мое существо страх. Страх перед тем, чего я все равно не мог и не могу избежать. А еще тоска. Тоска по глазам Тин-Тин. Тоска по ее звонкому смеху. Тоска, которую не может исцелить даже чудовищное знание о ее истинной природе. Впрочем, что я знаю о ней? Княжна. Всего лишь слово. Такое же, как и Князь. Слово, наделенное необоримой властью в этих краях. Властью, которую она излучала всем существом и которую лишь я не чувствовал, видя перед собой просто странную девчонку. Однако она выбрала меня. Она дала мне скрипку. Она привела меня на ту поляну. Она… И тут я все понял. Впервые за много дней вздохнул полной грудью. Встал из-за стола. Улыбнулся и рассмеялся. Я вновь видел ее. Вновь слышал музыку, вновь танцевал таинственный танец. Жить без нее – невозможно. Жить с ней – невозможно. Так что мне теперь топор палача? Где-то вдали занимался рассвет.