Я и он

Откуда я о нем знаю? Так все только и говорят, и городок гудит, как улей. Некоторые, конечно, при мне обрывают разговор, как оберточную бумагу в магазине подарков: «Не для детских ушей!» А другие, наоборот, считают, что «маленький еще, все равно не поймет». Смешные. Я как раз всё понимаю. Таскаю выброшенные газеты из урн и читаю, чтобы знать о событиях хотя бы часть правды, а то слишком быстро истории обрастают сплетнями и сказками.
Другие дети тоже слушают взрослых. И потом рассказывают:
 - Говорят, последнюю тетеньку он вообще топором разрубил! Всю! На кусочки, и еще на кусочки! Ничего не осталось!
 - А голову предпоследней затолкал в собачью будку, и пес сидел в углу и выл!
 - Да как бы пес там поместился? Он сначала пса убил!
 - Он и детей убивает, не только тетенек! И кошек! И собак! А дяденек – нет!
В газету тоже пишут люди, а значит – полностью верить нельзя. Кое-какие россказни моих ровесников, надо сказать, подтверждаются. Ну, почти. И про топор, - хотя, конечно, кусочков от кусочков там не было. И про убитого пса и голову в будке. В газетах печатают фотографии женщин, какими они были при жизни. Молодые и красивые, чем-то напоминают мою маму на изображении в рамке, угол карточки перечеркнут черной каймой, когда я был младше  - кричал про эту кайму, что не надо ничем резать картинку с мамой. Вроде как эта черная полоса перечеркивала воздух рядом с ней, с ее плечом, с рукавом платья, которого я тоже не помню, то есть перечеркивала то, чем она дышала, когда еще была рядом со мной и не перебралась в больницу. Иногда мне казалось, что она так и осталась в больнице. Одно время хотел пробраться туда и поискать. Все мы в детстве глупенькие.
Моя мачеха немолода и некрасива. Мне не нравится ее рыхлое лицо, рыхлое тело, отекшие толстые ноги. Моя красивая мама носила длинные платья, в альбоме много таких фотографий, где она похожа на принцессу. А мачехины платья короткие. На фотографиях мама обнимает меня – совсем маленького.
Мачеха меня не обнимает. Да я и не позволил бы.
 Вчера вечером она показывала отцу на кухне очередную статью. Я успел ее прочесть раньше, чем они. В середине газетной страницы – рисунок. Человек с лицом, наполовину прикрытым капюшоном, под нижней губой заштриховано, это должно изображать шрамы. Говорят, у него еще и пальцы разъедены кислотой, он это сам с собой сделал, чтобы не оставлять отпечатков. Я несколько раз задумывался, выдержал бы я такое или нет. Недавно положил указательный палец левой руки на горячий утюг, хотел проверить, мачеха меня с воплем оттащила. Боль длилась не один день. После кислоты боль тоже держится, наверное, долго. Впрочем, этому человеку не приходится писать дурацкие буквы в прописи или помогать родителям по хозяйству. Он мог отлежаться и взяться за топор, когда всё зажило.
Так вот, мачеха притащила газету и тыкала в нее мясистым пальцем:
  - Уедем! Уедем отсюда! Нас убьют!
 - Тихо!! – крикнул отец.  – Ребенка напугаешь!
И закрыл дверь. Но дверь скоро открылась снова, мачеха выбежала зареванная и визжала:
 - Тебе все равно, что со мной будет! Ты только о нем волнуешься!
О нем – это, видимо, обо мне. Отец выбежал за ней, в спальне защелкнулась дверь и долго слышались голоса, но я не разобрал слов. Видимо, он ее успокаивал. Но потом она весь день на меня смотрела так, будто это я – тот самый преступник. А утром, я слышал, сказала отцу:
 - Этот страшный человек еще и детей убивает! Подумай!
А чего тут думать. Мы с отцом не уедем. Потому что это наш дом. И еще немножко – из-за мамы, она тут жила, ходила, пела, примеряла длинные платья.
Про «убивает детей» - кстати, враки. Он пытался, конечно. Но не убил. Оба раза детей нашли привязанными. Первый раз – он убил какую-то Ингрид в домике на самой окраине, а ее дочку связал и так оставил, в газете предполагают – его что-то спугнуло. Во второй раз он забрался в дом наших знакомых, наверное – хотел убить Марту, кудрявую стройную женщину, мать Руперта. Но в доме оказался только Руперт. Говорят, он связал его и уже занес топор, когда на улице раздались голоса: сосед увидел, что в дом кто-то залез, позвонил в полицию и позвал людей. Люди сломали запертую изнутри дверь, отвязали Руперта и отвезли лечиться: говорят, он сошел с ума от страха. Могут и врать. Я поначалу ждал, когда Руперт вернется. Хотел расспросить, какой он, этот человек в капюшоне. И что ты чувствуешь, когда над тобой заносят топор. Я думаю об этом, и сердце стучит сильнее. Точно как в те моменты, когда смотрю на фотографии тех женщин в газетах и размышляю, какими должны были стать их последние фотографии. Те, которые сделаны полицейскими и лежат где-то в скучных папках на скучных полках.
С другой стороны – хорошо, что я не могу поговорить с Рупертом. Зачем мне знать, что почувствовал совсем другой мальчик?
Я ходил в сарай. Брал в руки топор. Тяжелый. Интересно: у человека в капюшоне топор такой же или больше? Или другой формы?
Я выхожу на улицу и вижу: небо, дом, забор. Дом, наш дом. Во дворе качели. На них качалась мама. Одна или со мной. В альбоме есть фото, где они с отцом вдвоем на этих качелях. Мачеха время от времени просит их разобрать, она сделает на месте качелей новые грядки.
Я вижу отца и мачеху в окне кухни. Подхожу тихо-тихо, как человек в капюшоне. Отец кивает. А она совершенно точно говорит: «Сейчас дом никто не купит по его настоящей цене. Уезжать надо сейчас, а продавать - потом».
До утра я не спал. Еще не начало светать, когда я оделся и ушел из дома. Улицы сменяли одна другую, было похоже на головоломку-лабиринт из глупого учебника: дети, найдите, как добраться до цветочка, ягодки или поросеночка.
Я бежал и бежал, пока не запыхался. Пот тек по спине, утренний холод пробирал, меня начинало познабливать. Но не только от холода: я услышал шаги.
Я вышел на середину безлюдной улицы и ждал.
Фигура будто бы собралась из серо-черных теней. Он большого роста, и вот тот самый капюшон. Лица совсем не видно. Шаг. Еще шаг. Еще шаг.
Подошел ко мне. Стоит. И я стою. Дышу. Сердце стучит, с каждым стуком я весь вздрагиваю. Я вижу кривую линию рта. Я вижу шрам. Я вижу руки в перчатках.
И вдруг он уходит. Он огибает меня, как я зимой на лыжах огибаю деревья. Уходит. Я разглядываю его сутулую спину. Фигура все меньше, все дальше от меня.
Мое тело словно подбрасывает земля. Словно мной играют в мяч. Ноги подпрыгивают сами.
Я срываюсь с места.
Я бегу за ним.