Неподдающиеся

I.
Был 1997 год, конец мая.
Я стояла на обочине дороги в каком-то мудром спокойствии. Когда своей машины нет, а автобус по расписанию будет только вечером, частенько приходится ждать на окраине райцентра попутку, чтобы пораньше вернуться в деревню. Там коза не доена, там грядки влаги жаждут, там пишущая машинка мается без работы, как конь в стойле. Какие-то тринадцать километров - и на тебе, вырастают в проблему длиной под добрую сотню! В городе бы... Впрочем, я не об этом. Я стояла и спокойно думала: когда уеду, тогда и ладно. В конце концов, коза не умрёт.
Ждала я удачи второй час. Машины проходили без свободных мест, а затем движение и вовсе прекратилось: настало святое обеденное время. Поэтому, когда со мной поравнялся подозрительно новенький автобус, явно не рейсовый, я принялась отчаянно жестикулировать. Хотевший было проскочить, он притормозил.

- Это катафалк, - предупредил со ступенек мужчина в шляпе.
- А куда едете?
- В Суршино.
- Подойдёт.
- Но мы с гробом!
- Поняла... Мне в Починок.
Я схватилась за поручень.
- Но мы раньше свернём!
- Полями, что ли?! - удивилась я, но тут же решила: - Я дойду там!
От радости, что наконец еду, я как села, подмяв под себя плащ, так и сидела не шевелясь, даже сумку с онемевшего плеча не сняла, даже сетки не поставила на пол. Езды-то - пятнадцать минут, подумаешь.
Оглянулась. За моей спиной сидели несколько человек, а салон автобуса оказался разделён на две части. В задней, за закрытой дверью, видимо, находился покойный.
- А кто же умер у нас в Суршине? - Не слышавшая про то, я была в недоумении.
- Смирнов Николай Фёдорович, - спокойно ответил мужчина, направлявший шофера.
Я промычала что-то невнятное - дескать, понятно, хотя названного не знала. Вероятно, он в возрасте - молодых в той деревне вообще не было, а отцовы ровесники не из моих близких знакомых. Похоже, и жил покойный в райцентре, а теперь его везли хоронить на родину.

- А вы в Починке чья же будете?
Я ответила, и мне кивнули: как же, помним отца, в Питере он. Но продолжать не стали - не та ситуация. Смотрели на трассу, подновлённую грейдером, сухую, на мелькавшие за окнами сосны. Вскоре все оживились - начался спуск к Данину.
Поле на месте давно исчезнувшей деревни было уже распахано и засеяно - как-никак, конец мая, хоть и холодного. По закрайкам пахоты угадывались следы от вновь проложенной дороги. Автобус, накренясь, свернул, и я неуверенно привстала.
- Меня-то не забудьте выпустить!
- А зачем тут? - удивился руководивший. - От Суршина ж вам ближе будет!
Неумолимо увозимая в сторону от дома, я соображала, что да, по трассе пришлось бы с сетками полдороги шагать в крутую гору.
- Да мы недолго там! Минут десять - и на кладбище.
Этот аргумент сработал: от погоста до дома рукой подать, заодно и родных в «нашем» углу навещу.

Автобус меж тем крутил по полям вверх, вниз, в сторону, к реке, от неё, объезжая пахоту, и не только шофёру, даже мне стало ясно, что по большаку мы давно бы уже доехали. Вероятней всего, сидевшим в салоне очень хотелось увидеть места своей молодости, те склоны, где когда-то селились люди, где влюблялись, рожали, разводили скот...
- А вот тут, помнишь, Абросимово стояло, - подтверждая мои догадки, сказали за спиной. - А вон там, пониже, Лясково.
- А где же школа была? - заозирались все по сторонам. - Тут или вон там?
- Да-а, сами строили, и не найдём, вот как всё изменилось!
Я наблюдала за реакцией на стёртое с лица земли прошлое и думала, что так, наверное, и я вела бы себя, не живи я тут. Что имеем - не храним, банально, но - верно... Впрочем, очень скоро и я из местного жителя вновь превращусь в презираемого «дачника»! Так что мне даже повезло прощально оглядеть теперь  холмы и склоны  дорогой стороны. А не сядь я в катафалк... или выйди из него в Данине... Вот что значит прислушаться к голосу интуиции.
Миновали брошенное Чёрвино. В нём ещё сохранились остовы нескольких домов, однако бока у большинства была повыпилены, печи разобраны, шифер увезён. Догнивала деревня, и не какая-нибудь заражённая Чернобылем, а здоровая, задорно глядевшая с высоты в дали неоглядные. Только яблони, одичавшие, неухоженные, противились гибели и покинуто цвели, цвели...
- Там овраг справа, осторожно, - подсказали шофёру.
- А к роднику святому спускаться будем? - улыбчиво спросила пересевшая вперёд женщина и осеклась, вспомнив, по какому поводу путешествие.

В Суршино въехали окольными путями - на главной дороге испокон веку была непросыхающая лужа. Покружив между десятком домов, глядевших в разные стороны, остановились на склоне, ведущем к реке. Там, в гуще деревьев, повалившийся набок и серенький, как истлевшие заборы вокруг, был дом покойного.
Приезжих встретили, группа женщин повела их к жилищу, над которым вился едва заметный среди ясного дня дымок, - протапливали печь к поминкам. Меня подмывало пристроиться к ушедшим, увидеть дом изнутри - это много говорит о человеке, но я сдержалась.
- А далеко кладбище-то? - спросил водитель катафалка, протирая тряпкой бока автобуса.
- Да нет, - отозвалась я, - вниз да вверх, рядышком.
Мужчины курили поодаль кучкой. Затем подошли, взяли у водителя лямки, чтобы вынести из машины гроб для прощания.
- К дому-то не понесём?
- Да нет, зде-есь...

Я меж тем прошлась по поляне и обнаружила на ней море диких анютиных глазок. Да каких! Не только со светлыми желтоватыми бородками и голубым верхом, но и с фиолетовым обрамлением, отдававшим таинственностью и печалью. Я деловито принялась собирать букет, чтобы не чувствовать себя посторонней. Часть его решила положить покойному, часть оставить на могилах предков, а остальное опустить дома в вазу.
Незаметно подошли деревенские и работавшие на ферме. Оставив своё занятие, я тоже приблизилась к гробу: ради приличия нужно было отдать дань. Подняла взор и обмерла...
Так вот зачем случай привёл меня сюда! Коля Чёрный..! Так его звали за черноту волос и глаз и прокопчённое на солнце лицо. Ещё школьницей, помню, приезжала я на каникулы к деду с бабушкой и попала с бабами на мельницу, расположенную в церкви. Среди грохота, стоявшего под сводами, едва можно было различить голоса, но я вскоре научилась догадываться: то и дело учили жить Колю. Он то появлялся, то вновь исчезал в пыльном тумане, и с каждым разом всё сильней шатался.
- Помог бы хоть, дядя! - сунулась с упрёком и я, на что Коля тут же вытаращился на меня мутными глазами:
- Эт-то что ещё за ц-цыганка?
И сделал мне «козу». Какое тут мешки таскать - впору было его самого нести домой!
И вот...

- А не болел он, Аля?
Дочка, плакавшая у гроба и поправлявшая то и дело свои выбивавшиеся из-под платка чёрные волосы, отрицательно помотала головой:
- Не-ет, сколько был у нас, ни на что не жаловался. И на даче помогал, вскопал нам всё...
Оказалось, Николай Фёдорович только что вернулся в деревню из Ленинграда, где зимовал в гостях у дочери. В Суршине его давненько поджидали: все картошку уже  посадили, а его нет и нет. Когда вечером засветился огонёк, успокоились. Ушлые мужики пару раз стукнулись к нему - не открыл. Ну, не хочет и не хочет. А когда и через пару дней дверь оказалась закрытой изнутри, пришлось взломать...
 - Вишь, а на столе-то у него таблетки лежали...
- Что написали, Аля?
- Острый инфаркт миокарда.
- Да-а...
Лицо покойного, правая половина, от кровоизлияния была иссиня чёрной, в цвет лежавшей на груди бороды.
Я взыскательно пробежалась взглядом по пришедшим - начальства, как и следовало ожидать, не было. Вспомнилось, что в автобусе руководивший дядечка - брат умершего  - пояснял своим:
- Все заняты. Один пашет, другой пасёт, третий болеет, а больше и мужиков нет в деревне. Но двух-то обещались выделить...
Двух - это на копку могилы, на это охотники всегда найдутся. Например, Панфилов.
Уяснив, что именно он копает сегодня яму другому, я решила на кладбище не заходить.

На днях Панфил по пьянке отругал меня ни за что.
- Ты какую мне курицу подсунула?! - Далее следовало бы впечатать строчки три отборного, сочного и логически увязанного мата, но я воздержусь. - Ты почто меня так надула?!
Я с отнявшимися ногами опустилась на стул у него в доме, куда зашла на его призывное помахивание из окошка. Никогда и никого я умышленно не обманывала, видит Бог, a уж его с хозяйкой - и подавно. Они сами, узнав, что мы собираемся покидать деревню, напросились: неси нам свою курицу! И купили её у меня за устроившую обе стороны цену. Я сама же и выпустила её во дворе у Панфила, и она резво рванула к кормушке - у меня-то пшеничкой не пахло!
- Она ж бегала, ты сам видел! - отбивалась я, но он не слушал.

Поняв, что оправдываться бесполезно, я вышла. По тропочке к дому осторожно переваливалась с ноги на ногу Панфилова супруга, отчего-то не приветившая меня в магазине.
- Тётя Тоня, - первой вступила я в бой, - чего же ты дуешься и молчишь? Чего меня дядя Витя отчехвостил?!
- Пьяный? - обречённо спросила она, остановившись перевести дух. - Не обращай внимания...
- Как не обращать? Мне ведь тоже обидно. - Обидно было и впрямь: хочешь людям добро сделать, а получается только себе хуже... - Я разве виновата, что она теперь сидит? Я же здоровую подавала. Сколько уж времени прошло? Полмесяца! Ну, давайте я заберу  назад, только не надо на меня обиды держать.
- Никто и не держит, Нина Павловна, - не очень убедительно произнесла тётя Тоня и приготовилась вновь ковылять опухшими ногами к дому. - А не встанет, мы её зарубим, не переживай.

Я раскланялась. Главное, чтобы недоразумение не повисло в воздухе. Знала бы - не связывалась, а теперь - как хотят...
Однако вдруг услышать досадные обвинения от Панфилова на кладбище, при людях, - а от пьяного всего можно ожидать - совсем не хотелось. Получалось, что и ждать автобус мне больше незачем. Тут очень кстати зарычал мотор у вахтовой машины, которая до этого всю дорогу следовала за катафалком по полям. Я торопливо положила в ноги покойному горстку цветов, что-то пробормотала извинительное и забралась с сетками в транспорт.

2.
Пока я поспешала от кладбища, где меня высадили, до своей деревни, никак не покидало намерение вернуться в Суршино на поминки. Не поесть, не попить, хотя в голодное время и такое не зазорно. Хотелось в тишине, без лишних глаз, поговорить с дочкой Коли - что он был за человек? Ведь она-то его знала лучше других и с иной, наверняка хорошей, стороны. Досадно было, что проститься пришли только  такие, кто не прочь был лишний раз заглянуть в бутылку. Правда, я не увижу, кто придёт, когда будут опускать Колю в землю. И всё-таки... На похороны к иным все деревни сбегутся, все старухи приковыляют, даром что ноги едва переставляются! А тут была загадка. Даже справедливая бабушка Настя на мой рассказ о том, как я ненароком попала на прощание с Чёрным, не вздохнула и не посочувствовала, а лишь удивилась:
- Или его только сёдни хоронют? А говорили, уж пахнет...
Я посчитала ей, что и всего-то день пятый-шестой, как помер, а насчет «пахнет» - все мы запахнем.
- Поди-ка выпил, - предположила старуха, но я не прислонилась к разговору.

Нет, думала я, сидя под козой и наблюдая, как пенится в кастрюльке молоко, нет, никак нельзя мне идти на поминки! Не дай бог привяжется пьяный Панфилов или тот же Паша Хрен при всех откроет нашу с Колей Чёрным маленькую тайну, концы которой теперь - в могиле...  Да и суршинские - что они подумают? С чего это я, никуда никогда ни к кому ни за чем не ходившая, вдруг теперь явилась на поминки? Самая близкая родня?!
А может, и самая?.. Мне вспомнилось, как год назад, весною, мы всей семьёй решили дойти до реки. От нашего Починка до неё километра три, часто не набегаешься, да летом и некогда, а хотелось показать сынишке береговые откосы, омуты, перекаты. Муж прихватил удочку, я одеяльце, чтобы было на чём поваляться на песке, и мы пошли. Ни комаров, ни овода ещё не было, и мы брели, оглядывая просторы, словно видели их впервые. Да так и было, пожалуй. Красота осознаётся, когда встречаешься с нею без забот, - не по пути за вениками, за грибами или ягодами, а специально. У постоянно живущих в деревне такого не случается - весь год, каждый день расписаны по мелочам, и праздность не в почёте. Поэтому и мы шагали на прогулку вроде как крадучись, опасаясь нарваться на осуждающие взоры. Дескать, скотины почти не держат, вольно им гулять!

Прежде, когда я бывала в деревне наездами, то нарочно шла к реке через Суршино - повидаться с кем-то, поотвечать на вопросы об отце и прочих родных. Я была отпускница, которой позволено отдыхать. Теперь мы нарочно не дошли до деревни, а стали спускаться раньше, по-за фермой, перепрыгивая через вонючие ручьи. Сынишке любой путь был нов и любопытен. С тем же восторгом, с каким скакал с кочки на кочку через навоз, кидал он потом в воду камушки, прутики и, замерев, сидел с папой над удочкой. Когда тебе нет и пяти, мир так прекрасен!
А потом, оставив старшего мужика на берегу, я с младшим отправилась в путешествие вдоль извилистой реки, выглядывая для поклёвки тенистые уголки. Солнце припекало обнажённые плечи, но я не одевалась до тех пор, пока, чуть испуганная, не заметила посреди реки застывшую в лодке фигуру. И рыбак, и удочка, и вода вокруг не шевелились, точно были фотографически талантливо написаны на полотне. Я приостановила за плечо сынишку, чтобы не мешать чужому уединению. Но тут, как назло, доселе ленившаяся бежать собака догнала нас и звонко - эхо разносило её голос на километры - залаяла. Рыбак очнулся, коснулся вёслами воды и медленно стал двигаться в сторону деревни. Мы тоже пошли поверху назад. А когда поравнялись с мужем, незнакомец уже вылез из лодки и подошёл к нему. По тому, как они разводили руками, и по обрывкам фраз я поняла, что ни тот, ни другой ничего не поймали. Однако спешить к ним не стала - пусть поговорят, муж и так мало с кем общается, - увела мальчонку собирать букет.

По дороге домой муж пару раз вспоминал о новом знакомом - мол, питается в основном рыбой, а её почти не стало. Я поддакнула и забыла - что нам до чужих забот, когда своих полон рот. Так всё лето в них и прошло, не до речки было, хоть сынишка и канючил не раз, вызывая нас в поход. Когда, по осени уж, я поняла, что грибы, ягоды и огород не дадут мне выбраться «на зелёную», как говорят в этих местах, то дала команду своим мужикам: ступайте сами! И они, вдохновенно накопав червей, исчезли из виду. Вернулись вечером, уже смеркалось, я начала волноваться. Муж был выпивши. Я расстроилась, но виду не подала: догадалась - угостили, и не всегда возможно отнекаться. Свою провинность мужички попытались загладить принесённой рыбой и оказались прозорливы: за восторг на морде моего любимого кота я готова была простить всё! «Это дядя Коля нам дал, - пояснил сын, - папа ничего не поймал!» Он другое поймал, подумала я, но опять смолчала. Значит, интересен ему показался этот - по всем моим воспоминаниям неприбранный, непристроенный - человек. Уж в чём в чём, а в людях муж мой разбираться умел.

И ещё раз отважилась я отпустить их на речку одних. Мужу, чувствовала, было тошненько, как и большинству взрослых неприкаянных мужиков в наше время. Он стал заглядывать в рюмку, ища разрешения проблем. Я, понятно, не одобряла и ворчала, но выхода тоже не видела. В такой ситуации чем меньше быть на глазах друг у друга, тем лучше. Потому я не воспротивилась, когда старший взялся за удочку, а младший запрыгал рядышком. «Пойдём с нами, - буркнул муж. - Коля в гости приглашал». - «Чего я у него не видала?!» Они молча понуро ушли. Накрапывал дождь, на душе у меня было хреново, и я знала, что у мужа - не лучше. Побежать догнать их? Нo что я буду делать в нетрезвой компании? Ругаться? Нет уж...
Вернулись они опять под вечер, с бутылкой про запас. «На какие деньги?» - ещё подумала я. Выложили на стол маленькие сморщенные помидорки. «Дядя Коля нам высыпал из корзины остатки, - поведал простодушно сын, - вкусные!» - «Удочку я у него до весны оставил, чего таскать туда-сюда?» - доложился муж. « А мне-то что!» - огрызнулась я, не в силах скрыть раздражение. Муж от природы был сдержанней, даже нетрезвый, потому не озлился, а удивлённо добавил: «Ну и грязь у него в доме, ты бы видела! Нет у него никого, что ли?» Я не знала, да и знать не хотела.

А потом он как-то неожиданно сам зашёл к нам, Коля. Меня, кажется, дома не было, за хлебом ходили с сынишкой. Вернулись - они сидят. Понятно, не без выпивки. «Давай с нами!» - разведывая мой настрой, пригласил муж. Я не взвилась - зачем, да ещё при посторонних. Просто горечью захолонуло сердце, и всё. Беспросветная какая-то получалась жизнь, выталкивала нас, выталкивала из этих мест, а мы, чудаки, всё упирались, понять не могли. И когда на собственную тоску ещё чужая наваливалась, совсем жутко становилось... Я заметила, как испуганно сжался гость, заперекладывал вилку по столу: «Пора мне...» - «Да сиди ты! - остановил муж.. - Она у меня баба понятливая...» И он был прав. Я нутром ощутила, что отовсюду этого человека всегда гнали, выпроваживали, и он привык к этому и не противился, просто уменьшался в размерах, чтобы не так больно было, и бочком, бочком уходил...

Не помню уж, сколько они так просидели, о чём говорили, - наверное, вышла из дома. А потом и вообще выбросила из памяти этот эпизод: подошло другое время, не менее трудное, но - со своими радостями. И когда вдруг однажды на дороге меня остановил тракторист с суршинской фермы Паша Хрен, я даже не поняла, от кого он просит передать привет моему мужу. А надо заметить, что в этих краях существует  особая манера намекать на должок: дескать, передай такому-то то привет от того-то. Не зная ещё этой тонкости, я искренне улыбнулась и спросила: «Соскучился, что ли?» - «Ага, - был ответ, - денежку дождаться не может. А ему в Ленинград ехать надо!» Меня прошибло жаром: вот ведь мужики! назанимают по пьянке и молчат, а жёны потом красней! «Мы ведь не знали, - потерянно развела я руками. - Раньше бы... А сейчас у самих ни копейки... Ты передай, что постараемся, ладно?»
Об этом вспоминала я, стоя над раскрытым гробом. Деревенские, подойдя и словно намекая, кинули в ноги покойному несколько бумажек. Будь у меня, и я бы... Но в кармане брякали последние пятьдесят рубликов, и класть такую мелочь было стыдно.
Поэтому ещё не пошла я на кладбище - боялась встретить там Пашу, который  обязательно спросит: отдали? Хотя какое ему, в конце концов, дело? Но досада на мужа опять шевельнулась в душе. И хорошо, что он с сынишкой был далеко: в других местах мы намеревались начать новую жизнь, они там уже поджидали меня, и совсем некстати пришлась бы наша ссора. Потому - на расстоянии - и не была возможна.

3.
За огородными делами я не заметила, как кончился день. Видела, что сначала большаком проехал пустой катафалк, а затем, солнышко ещё вовсю сияло, пролетела и полная людей «вахта». Вот и помянули уже... Наверное, ночевать никто не остался. Кому охота после покойного? Боятся все. А ему, его душе, странно, наверно, это? Или как?
Вечером, никогда не робевшая ночевать одна, хоть и на краю деревни, я вдруг струхнула: что как явится сам Коля за должком?! Всякое ведь рассказывают. Однако взяла себя в руки и отогнала эту глупость. Голову утопила в подушках, уши закрыла одеялом, чтобы не ловить звуки. Подгнивший дом нет-нет да и крякнет, оседая...

Не спалось. Прогнав думы о покойном, я не заметила, как меня поглотили другие. О Панфилове. Бродящий иногда по пьянке, вдруг он застучит и напугает?
Он, кстати, тоже - тот ещё экземпляр. Руки - золотые, пусть банально звучит, но как иначе скажешь, если всё человеку подвластно? Он и с мужем моим на этой почве сошёлся: что да как лучше сделать, через какие ухищрения, приспособления? Что тебе мебель, что наличники, что проводку или водопровод, что часы починить или другую какую мелочь, да и крупную технику - только запчасти подавай! А недавно - нетрезвый, конечно, - заявился Панфил к мужу за какими-то железяками, давно ему обещанными. Ну, упаковали, поезжай! Нет, сидит, курит, матом сорит через каждое слово. Правда, оно вроде как и не страшно у него получается, поэтически даже...

А ругается на то, что никак овцам своим барана найти породистого не может. В нашей-то деревне все огуливаются в выгоне, а у них в Михалях овец не пасут, вот в проблему и вырастает достать дамочке жениха. В поисках его в наш Починок Панфил и заехал, ну, а по пути - к нам заглянул. Весёлый был, не набросился на меня, кстати, из-за курицы - значит, тогда здорова ещё была, бегала?! Ах ты!.. Всё сидел да на жену свою дивился: «Что за баба? Хочется тебе есть - ну и ешь ты, наплюй на этих докторов! То нельзя, другое нельзя! Я, говорит, слышь, - дергал Панфил мужа за рукав, - я, говорит, немножко сметанки слизну, ладно? Да... (далее следует долгое нецензурное признание в любви жене)... зачем же мы скотину держим? Свинины надо? Пожалуйста! Телятинку - бери! Баранину любишь - всё для тебя! Так? Так. - Он глядел моему мужу в глаза, ища понимания. - Я ж для тебя, дуры, стараюсь, хожу за ними за всеми! Вот и ешь! Один раз живём. Что ж теперь, если ноги не ходят, с голоду помирать да во всём себе отказывать? Я у тебя есть, какого чёрта тебе ещё надо? И уберу я за тобой, и выстираю, и выглажу. Так ведь?.. Ну, было время - койку не жалели, дураки были и здоровые. А теперь что же - брошу я тебя, так, что ли? Да ешь ты, ешь, коли охота, и не оговаривайся!»

Муж мой, трезвый, с чего-то вдруг помудревший за последний год, только поглядывал на меня с улыбкой: тоже ведь любовь, как у нас с тобой, да?! Я от  радости даже - воздушно - чмокнула их обоих и выпорхнула на улицу: пусть откровенничают.
Но это всё к чему я? К тому, что ведь Панфил тоже - не пример для местной деревенской аристократии, а совсем даже наоборот, имя нарицательное. Годами он лет на десять-пятнадцать покойного Коли моложе, а характер, догадываюсь, тот же - неуправляемый. Что бы ему встать в общие ряды сельскохозяйственных тружеников да по чёткому расписанию являться в гараж, где зимой все играют в какую-то триньку, ожидая указаний начальства? И голова не боли... Так нет - он предпочитает быть сам себе хозяином, и если делать что-то, так по собственному решению. Равно как и гулять - без календаря, по странным для окружающих поводам. Что в этот миг, перед срывом, творится в его душе? Что ноет? Нe спросишь. Да и сам он не сможет объяснить.

Эх, и тяжело, наверно, тёте Тоне с ним! Привыкай не привыкай, а уши не заткнёшь, не слушать мужа не получится. И каждое глупое пьяное слово - по сердцу, по сердцу! У неё на лице туча, когда он в запое, и уточнять не надо. И каждый шаг, каждая её дума - всё под него подвёрстано: как укоротить, оберечь, усыпить. Скотину-то ей толком не обиходить без него - того гляди завалится в хлевушке, не встать самой.
Зато уж когда свеж Панфил, как огурчик, - в небе солнышко, кажется, сияет ярче, и добрей мужика не сыщешь на свете. Нет-нет да и сунет что-нибудь, если мимо идёшь, - конфету ли сынку, кружок ли сала тайком от благоверной. Кто ему указчик? Сам бьётся с хозяйством, сам и решает.

- Да не жмись ты, не жми-ись! - подкалывал он жену, пока мы с ней считали, какой товарообмен совершить. Мы подали Панфиловым свою картошку, так как они садят не лишку (покарячься-ка один-то мужик в поле, хоть и с техникой), а телят-поросят полный двор, вот и подкупают на корм. Деньгами, понятно, не шелестят - ей пенсию, как и всем,  задерживают, ему вообще никто не платит, вот и сошлись мы, что за десять своих мешков возьму я энное количество муки да песку из их припасов, а ещё домашнего маслица - на Пасху побаловаться. Хозяин притащил его с моста, прохладное, в поддоне застывшее, и тётя Тоня отрезала куски ножом, задумываясь над каждым.
- Да клади ты, клади! Наделаю я тебе ещё!
- Ага... - что-то стопорилось в женщине, и она искала объяснения этому. А чего и объяснять? Я её отлично понимала: у доброго, душа нараспашку, мужика баба обязательно должна быть прижимистая, это закон. Хоть меня для примера возьми. Потому что бабе спокойней, когда дом - полная чаша, пусть хоть добро и подгнивает. А когда где прореха - всё, туши свет: и то, и это ей неладно, душа места не найдёт, пока сундуки-полки не заполнятся вновь. Ну что с этим поделаешь?! Вот и мой Витя иногда меня поругивает, но без злобы, а с удивлением. Я же стараюсь исправляться, почти исправилась - потому, наверно, что по сусекам и мести нечего!.. А Панфилу бы тоже - не ругаться надо, а добром, добром ко своей...

Нет, мужик этот клад. Было время - где-то в озёрах рыбу добывал, приторговывал. Грибов, ягод натаскает - как одному столько и суметь? А потом, глядишь, сдал, продал, если раздарить не успел. Каждый островок леса в округе знает, где что растёт-вызревает, всем подскажет, как справочное бюро. Надо - баньку срубит, надо - шкуру выделает. А в последнюю их встречу мужу моему предложил:
- Халтурка есть - рамы для скотного двора новые делать, бруски привезли, строганые уже. Долго я один провожусь. А?
Впору заплакать было! Когда ищешь работу - вовек не найдёшь, а когда не до неё yжe - сама в руки просится... А ведь как славно могли бы они сработаться, такие мужики, будь для того настоящие условия в новой жизни! И ещё будь бы у них интерес к рюмке послабее, сил - побольше, а возраст - поменьше. Эх, да что гадать, как было бы, если бы..! Надо как-то тянуть до пенсии, а там не за горами и...

Я перевернулась с боку на бок, чтобы перетряхнуть в голове сложившиеся в безысходный узор мысли. Но они не взвеселились, не возрадовались новым сплетениям,  а вновь закружилась вокруг печального. Не к тёмной ночи помянуть бы, но вспомнился ещё один знакомый, тоже недавно почивший. Отчим вологодской подруги. Много лет я его наблюдала, всё  чего-то в блокнотик набрасывала - написать о нём хотелось, чуть ли не фильм снять, уж больно яркий был тип. Не внешне яркий, нет, эти люди, внутренне своеобразные, я заметила, ростиком чаще всего невелики, сухощавы и слегка сморщены лицом, как печёные яблочки. Пройдёшь - и не заметишь такого, вроде как и нет его на этой земле. А он живёт себе, дышит, размышляет о чём-то - и вдруг что-нибудь такое выкинет, что призадумаешься.

Этого звали Эрик. Так простая русская мать решила его выделить среди ровесников. Но он быстро переиначил имя и стал для всех Эдькой. Эдиком и помер. Алкоголиком. Так беззлобно и привычно звали его в глаза и за глаза дочери, родная и принятая вместе с женой. А после похорон, на которых и было-то в большом городе с десяток человек, все в один голос сказали: вот кто бы подумал, ведь пил, бил, сколько горя всем принёс, а умер - и вспоминается только доброе и весёлое, нет обиды. Разуму это неподвластно:  жену в гроб раньше времени свёл, пьяный и топоры, и ножи в неё метал - только уворачивайся, и из квартиры гнал, и сам по перилам балкона да по крыше ходил в помрачении. Но главное в нём было не это. Доброта? Чувство юмора? Ребячливое озорство? Буйство фантазии?  Живая душа? Да всё вместе.

Когда я его впервые увидела, он стоял коленями на полу и вместе с кошкой лакал из её миски, помуркивая от удовольствия. Когда из его рук вдруг выпало яйцо и разбилось, то он посолил его прямо на полу и спокойненько слизал. Я глазом не повела, будто так и надо, хотя передо мною был взрослый человек, отец семейства. Однако чего только в жизни не бывает!.. Зайдя в комнату, я увидела стоящие на телевизоре... лакированные  ботинки! Он поспешил за мною, показывая: новые, налюбоваться не могу. Примерил, прошагал по комнате - со скрипом! - и снова водрузил покупку на телевизор. «Лакирки», «лакирочки» - так любовно звал он их и проносил лет двадцать, надевая только на выход. В них, в ненаглядных, и отправился в последний путь... На ступнях его ног, над пальцами, тайно красовалась давным-давно наколотая надпись: «Их не тронь, они устали!»

Его всю жизнь пытались отучить пить - и в лечебно-трудовом профилактории, и в милиции, и в больнице, и в диспансере. Но оказались бессильны: куда-то он не являлся вовсе, откуда-то сбегал, где-то обманывал, приходя франт-франтом. О, он умел быть представительным! Побреется, наодеколонится, наденет выходной костюм с иголочки,  лакирки, газетку трубочкой в руку и - настоящий интеллигент. «Вы на явку? - Да. - Как дела? - Прекрасно! - Не потягивает на спиртное? - Ну что вы, я всё книги да газеты, некогда! - Вот и славно. Сестра, пожалуйста, таблеточки этому товарищу выдайте и назначьте следующую явочку». Он таблетки, как и положено, кидал в рот на глазах персонала, показывал - вот они, на языке. Только не те, что ему предложили, а заранее припасённые, копеечные, от кашля. Поданную жe отраву выбрасывал на улице в урну. И шёл себе преспокойненько жить дальше и пить сколько и когда хочется. А если не хочется - не пить.  Отечественная же медицина радостно рапортовала об успехах в борьбе с алкоголизмом.

Служил он во флоте - оттуда и наколки остались, потом много где пробовал работать: и кочегаром, и грузчиком, и электриком, и дворником. Ах, какая чистота была на его придомовых участках! Как он вылизывал бровки, как вдохновенно сбивал наледь, как спортивно выносил из подъездов баки с пищевыми отходами (стояли когда-то такие на лестницах у простого населения). Он был сам себе хозяин, никто его по минуткам не проверял, не отчитывал, не подсказывал, главным был трудовой итог. И итог был бы славным, если бы в итоге Эдик с получки не напивался, а затем...

Вы думаете, он не любил жену, детей? Не так. Дочурке несколько месяцев ещё было, заболела - он рядом лежал, и из него перекачивали ей кровь. Подросла - научил дневник  парафином мазать, чтобы училка не могла замечание вписать. Талантливо рисовал детям картинки про волка и зайца. А однажды пришёл домой с работы располневший до неузнаваемости. «Ты чего?» Он молча снял с себя спецовку, а потом... один, другой, третий надетый на себя спортивный костюм! На вытаращенные взгляды по-детски невинно ответил: «Да я на складе проводку сегодня менял... Дай, думаю, померяю... А снимать жалко стало. Купить ведь нам не на что...»

Когда вдруг деньги кончались, он мог наловить и сварить голубей и угостить всю семью «куриным» супом. Жене, погрузневшей с годами, на даче в туалете для удобства сделал сиденье из... кресла. А когда помоложе она была, каждый день цветы ей носил... от городского памятника Ленину. Дворник-то рано встаёт, они все ему и доставались. Однажды от полноты хмельных чувств втащил на третий этаж с улицы... чугунную вазу и водрузил её на самодельный круглый стол. А мебель у него, как у «золоторукого», была вся сделана самолично, стол  же - без учёта любвеобильности - накрыт фанерой. Она, конечно же, под тяжестью (трое эту вазу потом выносили!) надломилась. Тогда Эдик, недолго думая,  выпилил посреди стола круг, сбил скатерть в живописную кучку и... Жена, войдя, увидела лежащую на столе мужнину голову с закатившимися глазами и высунутым языком. Отхаживали её долго...

Когда супруга умерла, он долго не просыхал и ни разу после похорон не съездил на кладбище. Несколько раз принимался за письмо своей старенькой матери в далёкий город: «Дорогая мама, я живу...» Что он хотел поведать ей о своём существовании?  Поселился на даче и ночевал там даже в холода, топя буржуйку. Пропивал, что мог. Но в минуты просветления копал гряды, подновлял заборы, носил грибы. Перехватывал у дочерей от пенсии до пенсии. Так и думалось им, что век его придётся тянуть, подкармливая. Но он не задержался: как сравнялся по возрасту с покойной женой, так и ушёл к ней. Тихо, незаметно, сунувшись у дружка погреться на русскую печку. Сердце...
Как и у Коли Чёрного, между прочим...

4.
За окном сделалось уже темно, несмотря на конец мая. Значит, далеко за полночь, а я  не могу уснуть и думаю о том, о чём теперь не время бы. Господи, пошли мне покой и  помоги уснуть, забыться, пожалуйста!
Нет, не боялась я ни привидений, ни стуков непонятных. Просто хотелось с утра со свежей головой сесть за машинку и унестись душою далеко-далеко. Только в такие часы, когда мысль моя вольна преодолевать время и расстояние, я поистине счастлива и всемогуща. Я знаю, я чувствую, что делаю то, что и должна делать в этом мире, - писать. И нет давно в душе моей ни тревог, ни сомнений по этому поводу. А когда были?.. Когда я была нервна, раздёргана, неуверенна, бескрыла и бестолкова? Когда бралась-хваталась то за одно, то за другое, силясь доказать случайным людям, что я тоже не зряшный человек, тоже чего-то стою? Каково мне было? И  способна ли я была понять других, и главное - себя, пока всё внутри не устоялось?..

А у  н и х, подумалось вдруг, не так ли? Плещется душа, стонет внутри, но никто, никто вокруг не может подсказать, в чём он, смысл бытия. Придёт срок, повалят в ямку, и лежи, как сокрушалась моя бабушка... Ради чего ж всё? Ради чего бегут в городах, торопятся миллионы по утрам на работу?  Чтобы не прогневить начальство? Ради чего нервно втискиваются в автобусы вечером? Чтобы поскорее набить дома желудок и уткнуться в телевизор? И неужели есть такие, кого никогда не мучают подобные вопросы? Неужели кто-то верит, что  п о с л е  ничего не будет, а весь смысл существования - в зарабатывании на хлеб? Или в перерабатывании пищи на удобрение?.. Неужели чью-то тоску могут заглушить счета в банке? Или грамоты и медали? Которые можно потом оставить сверху, а можно взять с собой, в ямку...

У Коли не было ни богатства, ни почестей. И в ямку из земных прелестей он забрал только анютины глазки.  Наверное, и ему, маленькому, хотелось жалости, сочувствия, ласки. Ребёнок верит, что всё у него в жизни получится ладно, всё выстроится, всё случится на радость всем. И попивает он себе преспокойненько молочко и рвётся в завтра. А потом вырастает и - тоже попивает... Всю жизнь его попинывали за то, что он - не в строю, что он - не похожий на всех. Он устал быть виноватым, устал оправдываться. Он недоумевает - зачем всё?

Есть понятия, которые не вложишь человеку в голову, как обойму. Они всегда существуют рядом, но незримо, неназвано, ненавязчиво - как бодрящий по утрам воздух, как мимолётный запах трав, как россыпь сияющих звёзд в августовской северной ночи. От них неразумно трепещется сердце, сладостно кружится голова и хочется всех любить и обнимать: не только близких своих, но и деревья, скотину на дворе, букашку, ползущую летом по тёплым брёвнам родового дома. Подобному нигде не учат нарочно - это просыпается среди покоя и умиротворения, во время нечаянной слиянности сердец, в тиши обоюдного понимания и уважения между людьми. В такие минуты проникает в душу догадка о премудром устройстве жизни, и она прорастает там зерном, вцепляется корнями, которые ничем уже не выкорчевать. И тогда не страшны в будущем человеку искажённые истины и мёртвые представления о сути вещей, которыми обычно пичкают необразованное население. Даже если душа не дозрела ещё до принятия глубокой философии, нельзя её гнобить, нельзя душить материальным и тленным, нельзя отнимать у неё главное - вечность. А в мире в парламентах всех уровней тревоги только об экономике, о планах производства и потребления...

Панфил же, никем в этих планах не учтённый и никогда им не подчинявшийся, пася коров, сидит на лесине и строгает себе кнутик - тонкий, узорчатый, какое-то тайное движение его мысли отражающий. Спроси его - о чём его думы, не скажет, и не вспомнит, быть может, но я-то догадываюсь, я убеждена - об одном, об одном лишь думают люди наедине с собой: они взвешивают жизнь свою - так ли, верно ли?
Или Эдик, которого дочка успела заснять на видео. Чего он всё льнул к компаниям? «Не могу, - говорил, - один, мне надо, чтобы кто-нибудь был рядом!» Боялся своих  мыслей? Не находил выхода из тупика?  Но когда увидели мы его лицо на экране...
крупно-крупно, только лоб и глаза... Да это ж наш российский обыкновенный непризнанный мудрец! И столько в его взгляде тоски - от многознания, от догадки о чём-то, чего ещё и мы, быть может, не поняли...
A Коля, рыбачивший Коля, застывший посреди реки, как на полотне? Где витали его мысли, что шептала ему умиротворённая природа, привыкшая каждый год умирать и - рождаться заново?..

Разволновавшись, я вынуждена была встать и щёлкнуть выключателем. Представила свои светящиеся в ночи окна - как желтовато они смотрятся сквозь шторы с большака, удивляя и тревожа запоздалые машины. Наверное, и родные новопреставленного теперь ещё не спят, ворочаются. И дочка не спит. И поговорила бы со мной. Только - что нового могла она добавить к тому, до чего теперь я додумалась сама? Разве пару ярких штрихов к портрету. Но она не ответила бы - и не ответит - на самый важный вопрос:  что почувствовал её отец, когда вернулся из Питера в деревню?

... Помня о денежном долге, с неделю назад я спросила о Коле у знакомых. Нет, не приехал, ответили мне, долго он чего-то. Там yж полазили, в его доме, все шкафы  повыворотили. А чего бы и взять у него? Одни трешки...
Мне стало не по себе. Не от сочувствия чужим неприятностям, а от мысли, что так же могут поступить и с нашим домом, когда я заколочу его перед отъездом. Надеюсь,  что свои, местные, не тронут, совесть не позволит. Но ведь и Колю знали, выпивали с ним наверняка - и на тебе! Не с большого ж города за сто вёрст приехали пару валенок красть!.. Да хоть Панфила возьми - у него как-то дружки с мотоцикла аж колёса сняли, пока он отсыпался! Вот и доверяй.

А теперь представьте такую картину: весна... черёмуха в цвету... с прыгающим от волнения сердцем, с рюкзачком на плече, подходит вернувшийся от дочери Коля к дому, в котором не был зиму... - целую вечность! Истосковался, как по родному существу, заборы взглядом оглаживает, крылечко, пусть и подгнившее, но родное, кривоватые окна... Отворяет дверь, а там... как разворошённый медведем муравейник... Открыл Коля привезённую с собой бутылку пива и отпил из неё. Всего половину. Затем понадобились таблетки.
Позднее сказали - и машинки у него были, стиральная и швейная, кому-то намеревался он их подать в оплату каких-то своих долгов. И вот... Нет, не добра ему стало жалко, не даже чести. До невыносимости ясная мысль прожгла инфарктом его сердце: нет ничего прочного на этой земле, ничего вечного, защищённого от времени, от тления. И - от людей. Так нужно ли тогда это всё человеку?!

Я верю: в последний миг, когда уставшая душа решается порвать со всем земным, она прозревает нечто такое, что позволяет ей подняться в своём совершенствовании ещё на одну ступень. На ту, с которой она когда-то начнёт новый круг земных страданий. И не нам знать, какое - быть может, царское! - обличье будет она иметь в следующем воплощении. Вот почему я готова сегодня поклониться ей в любом, самом неприглядном обрамлении, признавая за всеми право на ошибки в пути. Ведь судить о свершённом всё равно доведётся не нам. А  т а м , возле родительского огня, к которому мы когда-то неизбежно возвращаемся, все мы одинаково любимы. Это-то и даёт силы продолжать жить.

У меня у самой защемило в груди. Отыскивая трубочку с валидолом, я обнаружила не разобранную с дороги сетку. Выложила хлеб, вещи и наткнулась на беличью кисточку! Утром я выпросила её напрокат у друзей, чтобы в одиночестве попробовать старенькую медовую акварель. Сколько людей к старости начинают вдруг талантливо рисовать - почему бы не я? Конечно, странно среди ночи, но кто видит?!
Я пристроила настольную лампу, налила воды в стакан и подвинула к себе банку с анютиными глазками. Они таращились на меня удивлённо и радостно. Рука с подсознательной уверенностью набросала карандашом окно, на нём - посуду с цветами, и я принялась разводить краску. Откуда-то из детства всплывали нехитрые правила обращения с нею.

Так же внезапно всплыли и случайные знания о покойном. Мать его, оказывается, доживала свой век в нашей деревне. И было у неё три сына, один какой-то начальник, другой - директор школы, а третий - Коля, работавший с лесом, подальше от людей.  Вспомнилось, что в грибную пору я не раз встречала его на подсочке и отчего-то пугалась. Да многие его боялись, особенно когда был пьяным, хотя признавали - добрый, честный, справедливый. Но соседскому петуху как-то голову свернул за то, что не признавал его и клевал. А жену... жену отпустил с миром, когда дети подросли и когда понял, что вместе - не жизнь.  Но на прощание, пока она гуляла за столом на окраине деревни, вынес на дорогу все её крепдешиновые платья и - поджёг. Красивый был костёр, разноцветный. И  переливались языки пламени жёлтым, голубым, а по краям - фиолетовым... Совсем как анютины глазки, стоявшие передо мной среди ночи.

Я привстала, чтобы получше рассмотреть свои художества. По альбомному листу краска расплылась, смешалась с другими оттенками, создав невыразимую и вроде бы не существующую в природе гамму. Это плакал за нарисованным окошком  дождь, стекал мутными струями, не стесняясь своей некрасивости. А на подоконнике, защищённые от непогоды, красовались в банке анютины глазки, никем на своём веку не обихоженные, не подкормленные, выросшие на дикой лужайке и обречённые на короткий, но привольный век.